Рассказы

О себе <Из письма немецким издателям>

Я, Полянская Ирина Николаевна, родилась в 1952 году на Урале в городе «зеро», которого вы не найдете на географической карте. В этом городе в конце сороковых, начале пятидесятых годов русские ученые, в основном привезенные туда из различных сталинских лагерей, вкупе с немецкими пленными учеными работали над созданием атомной бомбы.

Мой отец, ученый-химик, попал на этот объект, называемый «шарашкой», после двойного плена: германского, в который он угодил в конце 1941 года, и лагеря на Колыме, в котором очутился после короткого суда и скорого приговора по статье «пособничество врагу», как многие тысячи и тысячи других бывших советских военнопленных, вернувшихся после окончания войны на Родину.

Таким образом, родившись за колючей проволокой спецлагеря для ученых и проведя первые годы своей жизни в заключении, я, как писатель, оказалась обречена в силу особенностей своей биографии на вечную тему: «человек и история», «личность и власть», получившие в ХХ веке новую, такую невиданную остроту. Эти темы проходят во многих моих рассказах, повестях и романах, и прежде всего в романе «Прохождение тени», где я попыталась описать непростую историю своей семьи.

В этом городе «зеро» ученые жили почти как при коммунизме, на полном обеспечении государства, если не считать того, что этот городок был все-таки местом лишения свободы. Именно этот объект описал писатель Даниил Гранин в своей повести «Зубр», прогремевшей в начале горбачевской перестройки. Те, кто работал там, обладали некоторыми привилегиями, имели право выписать к себе семью. Их снабжали всем необходимым для работы и культурного отдыха, новейшими лекарственными препаратами и научной периодикой.

Отец пригласил к себе мою маму в свой первый город «зеро», находившийся под Обнинском, где он работал под руководством академика Курчатова. Там родилась моя старшая сестра. Впоследствии группу крупных ученых (Тимофеев-Ресовский, Лучник, Перов, Тиссен), в которую входил и мой отец, переправили на Урал, где в 1952 году родилась я.

Там мы пробыли до 1957 года. Потом уже, после наступивших перемен в обществе, нашего освобождения и процесса реабилитации отца, семья наша долго колесила по стране, потому что отцу с его биографией, несмотря на реабилитацию и отмену приговора, все-таки находившемуся под опекой КГБ, трудно было осесть в каком-то одном городе, где бы ему дали спокойно работать.

Среднюю школу я закончила в небольшом городке Новокуйбышевск на Волге близ Куйбышева (теперь Самары). Училась сначала в музыкальном училище, потом закончила театральное училище в Ростове-на-Дону. По своей второй специальности я «драматическая актриса» — так значится в моем дипломе, полученном после окончания актерского отделения училища. Некоторое время я испытывала горячий интерес к сценической деятельности: моим амплуа была «трагическая героиня». Играла Комиссара в «Оптимистической трагедии» В. Вишневского, Настасью Филипповну в «Идиоте» по Достоевскому, леди Макбет Шекспира.

Заниматься литературой начала рано. С четырнадцати лет публиковала первые рассказы в городских газетах. Работала концертмейстером в балетной студии, внештатным корреспондентом газеты, санитаркой в травматологическом отделении больницы, поваром в детском саду, бухгалтером при Москонцерте. Некоторая всеядность в выборе учебных заведений и часто сменяемых мест работы объяснялась моим желанием «набрать биографию» за счет освоения различных профессий. Подобные метания были свойствены моему поколению, по крайней мере той его части, которая, мечтая стать писателями и поэтами, училась в Литературном институте имени Горького. В этом уникальном институте, считающемся единственным в мире, на всех пяти курсах учится всего две сотни студентов, отобранных из огромного количества желающих поступить в него.

Учеба с Литинституте, в который я поступила в 1975 году, дала мне необычайно много: я очутилась в литературной среде, получила нужные мне книги (в то время нередко считавшиеся запрещенными) и профессию литературного работника.

После окончания этого замечательного учебного заведения я работала в различных журналах и писала свои первые повести и рассказы.

Входила в группу молодых московских писательниц «Новые амазонки», причисляемых критикой к художественно-эстетическому течению «новой женской волны», или «новой женской прозы», в молодой русской литературе.

Мои рассказы и повести публиковались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Литературная учеба», «Аврора» и во многих коллективных сборниках. Рассказы и повести переводились на иностранные языки и издавались в США, Франции, Германии, Японии, Индии.

Я не очень верю в то, что литература может каким-то образом повлиять на ситуацию в мире. Но свято убеждена, что на жизнь отдельного человека власть ее может распространяться безмерно. Внутри каждого своего произведения я стараюсь существовать так, словно верю в эту безграничную власть литературы: пишу и вижу, как природа оживает под рукою, и музыка, которую я очень люблю, обрастает слушателями, как зло отступает перед моими стойкими героями и тем словом, в котором я стараюсь выразить себя целиком и полностью, сколько меня ни есть на этом свете — задача, вполне достойная того, чтобы жить и верить в лучшее.

Мой отец пошел добровольцем на защиту Москвы в составе народного ополчения, сформированного осенью 1941 года для защиты столицы от наступающих немецких войск. В бою под Нарофоминском попал в плен и оказался в концлагере в Белоруссии. С молодых лет он блестяще владел немецким языком, поэтому в лагере, помимо своей воли, был определен переводчиком. Потом был перевезен на территорию Германии. Своим почти свободным положением в Берлине, где он работал на фармацевтическом предприятии, отец был обязан покровительству одного немецкого военного чина, на сына которого он оказался похож. Эта удивительная история и по сей день является одним из краеугольных мифов нашей семейной мифологии.

В Берлине отец женился. Он венчался в Свято-Владимирском храме, настоятелем которого был великий пастырь отец Иоанн (Шаховской), брат писательницы Зинаиды Шаховской. У него родилась первая дочь. Что стало с нею после того, как отец, оставив немецкую семью, добровольно явился в советский оккупационный сектор и попросил отправить его на Родину, мне не ведомо. Не знает об этом и он сам, потерявший всякую связь со своей немецкой женой. Иногда я думаю об этой неведомой мне девочке, теперь уже зрелой женщине, приходящейся мне сестрой, мне бы хотелось увидеться с нею, но я знаю только ее имя — Гелена и не знаю фамилии.

Из Германии отца повезли прямо за Полярный круг, на Колыму, где он вскоре бы и умер от истощения, разделив судьбу десятков и сотен тысяч своих собратьев по несчастью, если бы не заступничество его учителя — знаменитого академика Зелинского — и не стремление Сталина догнать американцев в создании атомной бомбы.

Таким образом, как это ни странно звучит, своим появлением на свет я обязана послевоенному кризису международных отношений, последовавшей за этим гонке вооружений и другим определяющим явлениям большой истории недавно завершившегося ХХ века. Но так, наверное, о себе может сказать любой современный житель, где бы он ни проживал — в России или Германии, по ту или эту сторону Атлантики, ибо, как человек живет в истории, так и история живет в человеке. История определяет его судьбу, будущее его детей и последующих поколений, пытающихся судить своих отцов с высоты своего исторического опыта, что, на мой взгляд, и составляет одну из главных тем художественной литературы.

Мой первый роман «Прохождение тени» построен как семейная сага — и одновременно это книга о незрячих инвалидах-музыкантах и о людях с неразвитым духовным зрением. И те, и другие духовно и физически ориентируются в жизни на ощупь. И тем, и другим вещи этого мира представляются готовыми к употреблению из-за разработанных опытом человечества системы взглядов, принципов и идей, которые личность постигает методом коротких перебежек с одного общего места на другое, поверхностного обживания банальностей. Готовый мир можно только усовершенствовать, сегодня творить в нем очень трудно. Некоторые герои книги полагают, что они являются творцами истории, науки, искусства, будучи слепым орудием мнимых величин и производных шаблонов. Вещь (войны, революции, тоталитаризм, чувства) разлучена со своей истинной причиной, корни которой уходят в духовное зрение каждого, и герои ориентированы на множество посредников, квалифицированно поставляющих обманки или симулякры (литература, философия, идеология и пр.). Задача творческой личности — проходить мимо распахнутых дверей, за которыми обитают захватанные чужими руками предметы, мимо битв и торжищ теней к первозданной и нерушимой красоте смыслов. Для этого не надо быть волевым (уметь навязывать свою волю другим), не надо быть сильным (уметь показывать свою силу), не надо обладать сверхъестественным мужеством (уметь показывать) отказаться от демонстрации ценимых миром качеств, от публики, аплодирующей им. Настоящее мужество в терпении болезни, бед, одиночества, оно и не подразумевает зрителей.

Если говорить об уникальности этого романа, то это заслуга языка, который становится больше автора, перерастая его. Каким-то чудом язык обладает знанием, которым автор владеет отчасти, опытом, не свойственным автору. Язык — это глаза, слух, подушечки пальцев, фантазия, страсть и совесть художника, он видит то, чего автор не замечает в действительной жизни, имеет представление о звуковой картине реальности, тогда как автор различает лишь отдельные голоса и интонации, чуток к незримым граням предметов, добирается до подоплеки вещей, до которой воображению автора нет дела, истово обозначает позицию автора, уравновешенного обывателя. В конечном счете язык становится реальнее творца. Язык больше вдохновения, перед которым принято снимать шляпу, — на этом горючем далеко не уедешь, язык признает лишь внимательный труд, в результате которого возникает личная мелодия. Никакого сомнамбулизма; труд отверзает глаза и слух, и язык постепенно формирует слова по своим природным мелодическим меркам.

Забавно, что музыканты, читавшие роман, считают автора профессионалом, тогда как он всего лишь скромный любитель. То, что только профессионал может явиться истинным знатоком музыки, — один из штампов, которые автор попытался согнать с насиженного места. Забавно, что слепая писательница из Алма-Аты, которой прочитали вслух роман «Прохождение тени», сочла изображенный в нем мир слепых людей идентичным действительному миру слепых, с которыми автор недолго имел контакт. Забавно, что преподаватель физико-математического института полагает, что личность ученого-фанатика в книге абсолютно достоверна. Между тем автор, закончив роман, больше всего боялся нареканий от музыкантов, офтальмологов и людей науки.

Проза Рильке лежала у автора в изголовье во время написания этого романа, поскольку он считает себя более поэтом, чем прозаиком. На этой вере — или заблуждении — основано сходство его метода с методом Рильке в поисках пластической выразительности языковых средств. Различие: имеющаяся в распоряжении автора данного романа реальность и современная мелодика речи.

Этот роман рассчитан на читателя, относящегося с недоверием — к навязанным обществу культурным шаблонам, с презрением — к универсальным сюжетам, не учитывающим интересов языка, с прохладой — к прибывающим, как прибой, новостям-страстям. Роман рассчитан на читателя, переживающего открытия автора как свои, авторский опыт как свой собственный, авторское отстаивание высокой культуры как свою личную позицию. На читателя, не имеющего нужды в моторах и рельсах, чтобы путешествовать, потребность которого в красоте удовлетворяют не столько моря и горы, сколько незабудка под старой автомобильной покрышкой, на читателя, завороженного несколькими любимыми строками поэтов.