Рассказы

Крылов

Утром должен был прийти юрист.

Крылов рассчитывал на него, как подсудимый, обессиленный пыткой, на последнее слово в суде. В последнее время он экономил силы, был послушен, кротко взглядывал на Варвару, учившую его, что и как он должен сделать. От него требовалось лишь нормальное согласие, хотя бы кивок на вопрос: «Желаете ли вы съехаться со своей опекуншей?». Крылов кротко ел с ложечки все, что давала Варвара, не капризничал, добросовестно старался ходить на судно. Прежде, случалось, он назло ей ходил под себя, хотя в иных случаях вполне мог дотерпеть до ее прихода. Варвара и успокоилась, помягчела, стала называть его Петром Валентиновичем. А он ждал своего часа, ждал юриста, чтобы высказать все: как Варвара вытащила у него из-под матраса девятьсот рублей, которые он скопил еще до того, как окончательно слечь, как она то и дело утаскивает то комплект белья, то ложки, нимало его не стесняясь, как присваивает часть его пайка, а его кормит одними жидкими кашами, как орет на него и ворочает, не церемонясь, чтобы ему было больно, как никогда не проветривает комнату, хотя он об этом ее просил, телевизор включает только для себя, и многое другое. Это будет его последний парад. Он скажет, собравшись с силами, что ни в коем случае не хочет съезжаться с нею, потому что твердо знает, что, получив свое, Варвара попытается избавиться от него и сделает это так, что ни одна экспертиза не подкопается.

Но когда юрист пришел и задал свой вопрос, сил у него хватило лишь на то, чтобы отчаянно затрясти головой и что-то прошелестеть губами. Голос не шел.

— Петр Валентинович, — плачущим голосом сказала Варвара, — ну мы же с тобой договорились, не могу я каждый день таскаться к тебе из Свиблова. Подумай, какая у нас вместе с тобой хорошая будет жизнь.

Она говорила, косясь на юриста, но тот, немного подождав, убрал бумаги и сказал:

— Без согласия больного ничего не получится.

И ушел.

Варвара, закрыв за ним дверь, вернулась в комнату, закурила и молча сузившимися глазами посмотрела на него. Глаза Крылова заслезились.

— Сука, — вздохнула Варвара, — я его на такси везла, а он вона чего выкинул. — Варвара обращалась к Крылову как бы за сочувствием. — Надо было ему сунуть, да я думала, обойдется, не захватила денег.

Она стала смотреть в окно. Шел дождь, тяжело стучал по подоконнику.

Докурив, она кинула окурок и растоптала его на полу.

— Чего смотришь? Думаешь, своего добился? Эх, Петр Валентинович. Нет уж. Все равно подпишет. Не тот, так другой. Хватит тебе на мне ездить.

Не глядя на него больше, она собралась и ушла. Он слышал, как Варвара долго запирала дверь.

На крайний случай под матрасом у него были спички. После того как исчезли деньги, Варвара больше никогда не шмонала его. Спички были Варварины. Она когда-то забыла их на тумбочке. Крылов палкой дотянулся и взял. Он знал, что, если зажать коробок в зубах, он сможет чиркнуть спичкой. Когда Крылов думал об этом, слезы начинали течь по его лицу, он чувствовал себя партизаном в кольце врагов с единственной лимонкой в руках. И ей его не взять живьем. Он не сдастся, как бы ни заглушала Варвара его разум таблетками. Подожжет подушку, в ней пух. На это его хватит. Но перед тем как это сделать, он страшным проклятием проклянет их всех, все человеческие существа и Варвару: проклятия погибающих скорее доходят до Бога, он это знает, его самого прокляла бывшая жена после того, как погиб сын.

Какое-то время Крылов провел как в тумане. Из наркотической дремы его вырвало какое-то едкое, тоскливое чувство. Как будто в смрадном воздухе комнаты роилась опасность. Смеркалось, дождь все так же неукротимо бил в стекло. Вдруг перед его глазами как будто пронеслось какое-то белесое существо, и он попытался оторвать от подушки голову, но больше ничего не увидел. Тут через все окно промелькнула молния, как огромные корни гигантского дерева, уходящего кроной во тьму, и загрохотал гром. Наступила пауза, в течение которой и дождя слышно не было. Мертвая петля, только кровь шумела в ушах.

— Варя, — позвал Крылов.

Что-то треснуло в углу, где стоял телевизор, и из угла потянулся дым.

Когда Крылов очнулся и открыл глаза, он сразу понял, что с ним что-то произошло, и именно с ним лично. За последние три года с ним ничего не происходило, кроме физиологических процессов, он ни в чем не принимал участия, все затевалось вокруг него, на периферии его существа, и эта периферия им правила, как хотела. Словно утопленник, избавившийся от тяжелого камня в мешке и самого мешка, он легко, столбиком пролетел сквозь трясину трехлетней неподвижности и всплыл на поверхность яркого солнечного дня. Он глянул сквозь стекло, затянутое пылью, на сверкающие переплеты ивовых ветвей, на которых не было листьев, но и снега внизу не было. Крылов оглянулся на свою комнату, какая она была страшная — кровать с голой панцирной сеткой, закопченная стена, обуглившаяся тумбочка, остов сгоревшего телевизора, разводы мокрой грязи на линолеуме. Безнадежность, но он ее больше не чувствовал. Из трюмо, стоящего у противоположной стены, бил свет, и это было странно, потому что солнце рассекалось вдоль другой стены.

Вздохнув, он опустил голову и подошел к зеркалу, с тем чтобы посмотреть на себя. Он чувствовал то же самое, что и эта стена, в которую било солнце, проницающее воздух, но не имеющее силы растворить скорбную тень рамы, осеняющей ее крестом. Он тоже был пуст и чист, насквозь проницаем легкими лучами, которые не могли растворить какую-то тяжкую грусть вдоль и поперек его существа, отбрасывавшую тень на утреннюю радость Крылова.

Вот уже три года, как он не видел своего лица и почти забыл его. Когда Варвара несла его в ванную, ему и в голову не приходило потянуться в сторону зеркала. Он панически боялся, что она не выдержит его тяжести и упадет вместе с ним, придавив его своей массой. И во сне себя не видел, вернее, не помнил своих наркотических снов, от которых потом полдня приходил в себя. Только успевал выползти на край сознания и укрепиться на нем, как Варвара подносила новую таблетку, чтобы избавить Крылова от самого себя.

Он встал перед зеркалом. Ему было не по себе, точно он назначил свидание человеку и не был уверен, что узнает его. Крылов поднял голову — и ноги его приросли к полу.

Прямо на него, точь-в-точь как его собственное отражение, смотрела молодая женщина. В мозгу у него промелькнуло какое-то воспоминание, но тут же исчезло за каким-то поворотом... Он ничего не понимал. Крылов повел рукой, проверяя, не его ли это собственное все-таки отражение, может, он от пережитых потрясений превратился в женщину? Женщина внимательно причесывалась, безучастно глядя на него, как в зеркало, но не в глаза, а чуть мимо. Растопырив на пальцах аптекарскую резинку, она перехватила руками волосы и завернула их в хвост. Наклонилась к самой тумбочке трюмо, только со своей стороны, в руке ее появилось несколько шпилек, она принялась прилежно закалывать волосы в узел. Крылов смотрел через ее плечо.

Женщина стояла в освещенной солнцем комнате с открытым настежь окном, в которое перевешивались ветки плакучей березы. Рядом с окном на стене висели ходики, в которых застыла с разинутым клювом, точно для какого-то срочного сообщения, кукушка. Женщина отошла, и Крылов увидел у стены деревянную кроватку, в которой лежал грудной ребенок, обернутый вокруг бедер марлевым подгузником. Он спал, отвернув головку с легким пухом на затылке. Над ним, как погремушка, висела какая-то картинка. Рядом с кроваткой стоял таз с пеленками, которые женщина, прибрав волосы, стала развешивать на веревке, протянутой через всю комнату, и скоро она сама, ребенок и комната скрылись за развешенными пеленками, как за занавесом.

Что-то застряло в амальгаме, подумал Крылов. Откуда принесли это трюмо, здесь было совсем другое зеркало, не это. Это было старинное, с рамой в виде венка из дубовых листьев, зеркало, которые в самом низу, у тумбочки, превращались в тонкие охапки колосьев. Наверху, по углам, распластали крылья и свешивали свои головы два орла. Было видно каждое отдельное перышко на крыльях. Вместо глаз вставлены молочного цвета камни, отчего птицы казались ослепленными. Он снова посмотрел в зеркало, но ближайшая голубая в желтых цыплятах пеленка перекрывала картину.

Крылов вышел из дому.

Когда он вернулся, то обнаружил, что прошло довольно-таки много времени, потому что ребенок в ползунках и летней белой распашонке уже стоял на четвереньках в кровати. Теперь на вид ему было месяцев шесть. Он поднырнул под картинкой, подвешенной вместо погремушки, обернулся к ней, потянул руки, но не коснулся. Пока Крылов наблюдал за ним, он ни разу не прикоснулся к картинке, подползал к ней то с одной, то с другой стороны, но не трогал. Один раз даже отдернул пальцы. Крылов присел на тумбочку, разглядывая комнату. Перпендикулярно к детской кроватке стояла тахта, покрытая цветной махровой простыней. В углу у окна — черно-белый телевизор на ножках. В другом углу — круглый стол, покрытый старой золотистой в павлинах скатертью, на нем громоздилась вымытая посуда, пустые бутылочки. Посередине стола — пустая ваза в виде лотоса. Ребенок стал дуть на картинку и развернул ее прямо на Крылова. Издали, по какой-то обтекаемости красок и композиции, можно было принять ее за икону, но что на ней было изображено, этого Крылов разглядеть не мог. Снова вошла прежняя женщина с тазом белья и стала развешивать его перед носом у Крылова. Мелькнуло ее нахмуренное лицо, и она скрылась за занавесом. Крылов прислонился к прохладному стеклу и прикрыл было глаза, но снова удивленно раскрыл их: на трюмо лежали две шпильки.

Крылов проснулся от чьего-то взгляда, который почувствовал на себе; бывало, он не слышал, как в квартиру входила Варвара, но всегда просыпался от ее взгляда. Это была не Варвара. В комнате было бы темно — за окном светил месяц, — если бы не постоянный источник света, зеркало, где был все тот же час дня, такие же были тени. Он поднял голову: ему показалось, что ребенок, стоящий в кроватке, в эту же секунду отвел глаза и скосил их на соску, которую держал во рту. С упорным выражением лица ребенок то всасывал соску вместе с колечком, то выплевывал изо рта, становился на четвереньки и снова подхватывал ротиком. Казалось, он делает вид, что не видит Крылова. Вошла женщина с бутылочкой в руке, легко подхватила ребенка и села с ним на тахту. Он уютно лег в ее руки. Крылов сложил руки, точь-в-точь как она, будто сам обхватил ребенка. Когда-то и у него был ребенок, но Крылов никогда не держал его в руках, никогда не видел его, а когда бывшая жена в трудную для себя минуту позвонила ему и попросила посидеть с ребенком, он отказался: ему не хотелось привязываться к сыну этой женщины. Это было давно. Женщина в зеркале, похоже, вскрикнула, дернулась, у ее ног появилась лужица. Она вздохнула, продолжая держать бутылочку. Белое в ней перетекало в ребенка. Покормив мальчика, она, не глядя, поставила бутылочку на стол и увидела, что ребенок уже спит, уткнув кулачок ей в грудь. Она вздохнула, откинулась на спинку тахты, глядя перед собой широко раскрытыми глазами, и вдруг сомкнула их и открыла рот. «Заснула, — огорченно подумал Крылов, — малец может свалиться». Он все еще держал свои руки сомкнутыми, даже когда женщина разомкнула свои и одну руку положила под голову. Ребенок не свалился с ее колен, его как будто кто-то поддерживал. «Уж не я ли?» — мелькнуло у Крылова.

Он стал рассматривать женщину. Пожалуй, она была красива, но в ее красоте было что-то агрессивное, властное: крупные точеные ноздри, какие бывают у людей, легко воспламеняющихся и легко гневающихся, серые, грубые волосы, высокий нахмуренный лоб, матовые впалые щеки. Видно было, как под ее смуглыми, выпуклыми веками перекатываются глазные яблоки. Странно, что эта женщина не вызывала в нем раздражения и злобы, которую прежде они в нем вызывали, жестокие и недалекие существа, присваивающие себе мужчину, запиравшие его в своем лоне, как ребенка, которого в конце концов рожали, но если детям они оставляли право родиться, то мужчинам — нет, как те ни пытались вырваться на свет божий. Они заглатывали мужчин, как удавы, сначала — голову, прежде всего голову, потом полтуловища с сильными руками и сильной грудной клеткой, и изо рта у них торчали только мелко сучащие в воздухе ноги. С Крыловым однажды такое проделали. По его гаснущей памяти, как птица, пронеслось какое-то воспоминание, но, не достигнув сердцевины, исчезло.

На другой день ребенок пошел. Это случилось при Крылове, женщины в комнате не было. Мальчик сидел в манеже и катал по коврику деревянное яичко. В комнату вошла толстая старуха, покосившись на ребенка, что-то ему сказала, пощупала его ползуночки, не мокрые ли, потом стала ходить по комнате, иногда закрывая ее своей жирной спиной. Потом выдернула откуда-то прежде невидимое кресло и села в него, жуя картофель из пакета. Задрав голову, она потрясла над пастью пакет. Протянула руку и взяла со стола бутылочку, вылила каплю себе на ладонь, попробовала языком и вытряхнула в себя белую жидкость целиком. Ушла.

Мальчик внимательно катал яичко. То так, то эдак. И пристально смотрел на коврик, как будто яичко было волшебное и открывало какую-то перспективу. «Интересно, когда он пойдет», — подумал Крылов, и мальчик оторвался от яичка, косолапо поднялся на ножки и встал. Он стоял и внимательно рассматривал изменившуюся от его вставания комнату. Всплеснул руками, как бы удивляясь. «Иди, иди», — мысленно произнес Крылов. Мальчик сделал шаг. «Иди!» Мальчик пошел, полуобернувшись к Крылову, что-то лопоча. Но слышно его не было, и Крылов опечалился.

Когда пришла мать, Крылов встретил ее дружелюбным взглядом. Он был рад, что она пришла: мальчик мокрый и некормленый. Мать сняла с себя темно-синий рабочий халат, села на тахту, потирая ноги. «Ты ребенка покорми», — мысленно обратился к ней Крылов. Женщина посмотрела на мальчика, который терпеливо смотрел на нее, и потянулась рукой за бутылочкой. Нащупав ее, она недоуменно нахмурилась. «Старуха вылакала твой кефир», — сообщал Крылов. Мать задумалась, забыв про бутылочку, опять стала тереть ноги. Черные космы свесились на ее лицо. Мальчик подполз к краю манежа и потянулся к ней. Она вышла из комнаты и вернулась с творогом на блюдце, стала кормить сына.

На этот раз Крылов проснулся, прежде чем женщина сняла с веревки постирушку, его томило чувство, что что-то случилось. Как только он заметил, что она принялась срывать пеленки в глубине комнаты, Крылов от нетерпения привстал на цыпочки, потом заглянул сбоку. И, увидев наконец мальчика, понял, что тот прихворнул. Он стоял в кровати, волосы у него на лбу слиплись, и во всю щеку пылал румянец. Мать, кинув белье на тахту, вынула мальчика из кровати, стала носить по комнате. Наверное, ей было тяжело. Крылов бы с радостью сменил ее! В груди у него заныло, захотелось покурить, но он знал, что дым вреден мальчику. Женщина положила сына в кроватку и, склонившись над ним, стала ему что-то объяснять или обещать. По отчаянной жестикуляции, которой она сопровождала свои слова, Крылов понял, что ей надо уйти. Накинув на себя синий халат, она тревожно оглянулась в дверях на ребенка и ушла.

Мальчик, оставленный один, скривился и заплакал, посылая отчаянный плач вслед матери. Крылов заметался. Он знал, что ребенка надо отвлечь, успокоить, что-нибудь спеть или рассказать, но он не помнил ни одной детской песенки. Тут в его пустой памяти произошло какое-то легкое сотрясение, и он произнес:

— Духовной жаждою томим… — Это были случайно застрявшие в памяти слова. — В пустыне мирной... мрачной я влачился.

Он увидел, что мальчик умолк и как бы прислушивается.

— И шестикрылый серафим на перепутье мне явился…

В тот день, когда мать побила своего мальчика, Крылов понял про себя невероятную вещь: что он любит этого ребенка. И он точно ожил.

Мальчик — на вид ему уже было года полтора — нечаянно опрокинул кастрюлю с борщом. К счастью, он не облился. На шум прибежала мать, в руках у нее было мокрое, скрученное жгутом полотенце. Она схватила ребенка, кинула его на тахту и изо всех сил стала хлестать его полотенцем. Крылов, в отчаянии от своей беспомощности, смотрел, как бьется под ее руками мальчик. Но он ничего не мог сделать. Устав, мать бросила полотенце и заплакала. Слезы потекли между ее пальцами. Мальчик, который тоже весь был в слезах, перестал плакать, потянул ее за край платья. Вдруг они крепко обнялись. Как бы хотелось Крылову сейчас оказаться рядом с ними. Он провел рукой по воздуху, погладил воздух. Он впервые наконец перевел дух от злости и раздражения, мучавших его всю жизнь.

Солнце все так же смотрело в комнату, но сама комната преобразилась, приобрела более праздничный вид от букета сирени, стоявшего на столе. Наверное, был какой-то праздник, быть может, день рождения мальчика. Огромный букет, роскошный, свежий, из трех ветвей — бледно-лиловой, темно-сиреневой и белой. Он чувствовал слабый аромат, и неслучайно: на полу у его ног лежала кисть белой сирени.

Уже несколько дней подряд Крылов чувствовал тревогу. И не мог понять, откуда она. Все было без изменений. Мальчик рос, мать хлопотала, день за окном сиял зрелым летним солнцем. Даже тень на стене не пошелохнулась, лежа, как прибитая гвоздями. Однажды Крылов, решительно обратившись к разуму, сосредоточился и, сев перед зеркалом, решил не засыпать до тех пор, пока не поймет, что же все-таки изменилось.

Вспомнились парные картинки в детском журнале «Мурзилка», на которых надо было отыскать тщательно замаскированное несходство. Он на мгновение прикрыл глаза, восстанавливая в памяти привычную картину в зеркале. Кроватку, стол, тени, утюг — все он обежал мысленным зрением. Он облазил каждый сантиметр в комнате, открыл глаза, сверился с памятью: все то же. Что же не то? Отчего ноет сердце? Мальчик растет, женщина хлопочет, солнце сияет. Колющих-режущих предметов вокруг ребенка нет. Спичек не видно. Таблетки в тумбочке у зеркала, женщина их когда-то доставала, он запомнил. Сирень стоит в вазе, не колышется, ни одна из четырехлепестковых звездочек не упала с тех пор на скатерть. И ни к чему не прикасается время, не считая ребенка, который растет. Итак: мальчик растет, женщина хлопочет, солнце светит. Тревога растет.

Посмотрел на часы: кукушка как разинула свой клюв в бесгласом крике, так и кричит. Тоже выпала из гнезда времени. Не шелохнется. Так что же? Что?

Начнем сначала. Мальчик растет, женщина хлопочет, солнце... Стоп! Женщина.

Уже несколько дней он не видит ее лица, вот что!

Она движется по комнате то боком, то спиной к нему, ни разу за все это время не обернулась к нему лицом, не подошла к зеркалу. Она причесывается спиной к нему! Если ей что-то надо у зеркала, она подходит к нему, незаметно пятясь. Даже профиль ее он не видит, его закрывают черные космы. Да не подменили ли ее, она ли это? Она, иначе бы мальчик вел себя иначе, а он все такой же. Значит, это она. Но отчего она ведет себя так, точно чувствует на себе его слежку и не хочет показать лица? Что она скрывает от него?

Ночью ему приснился странный сон.

Он лежит, беспомощный, как все те бесконечные годы, будто туго спеленутый мокрой простыней, не в силах пошевелиться. Глаза его закрыты, но он все слышит. Слышит, как голос Варвары произносит:

— Закрывайте.

Стало темно. Костяной молот обрушился на его мозг: стук, стук. Мужской голос:

— Михаил, подымай.

Голос Варвары:

— Не надо, мы сами.

— Сами, так сами. Садись в кабину, Миша. Только вы учтите, тут скользко, глина.

— Справимся.

Женский голос:

— Варя, зачем ты их отпустила?

Варвара:

— Здесь два шага дойти. У меня осталось только на такси. Все его девятьсот рублей ушли на него же. Ступай в ноги, я впереди пойду.

— Осторожнее.

— Ну, взяли.

Он покачивается, как в люльке.

— Разрешительную молитву надо было в правую руку.

— Какая разница?

— Женщины сказали, в правую. Это ему теперь как паспорт.

— Ты говорила, он неверующий.

— Все. Погоди, я за сумкой с полотенцами схожу.

Дождь застучал.

— Ну вот, дождь пошел.

— Оборачивай, вот так. Стань теперь сюда... Ну, прости, Петр Валентинович. Кто знал, что так получится. Не хотел, чтобы мы съехались, мы и не съехались... До сих пор в горле першит.

— Не рви себе душу. И так сколько за ним ходила, а все попусту.

Стук, стук, стук.

Крылов очнулся. Боже, что со мной. За ночь он обессилел. В комнате было темно, точно зеркало занавесили черным платком. Но оно было открыто. Просто и здесь, и там были сумерки. Там, за окном, бушевала гроза. Какой-то скребущий звук все настойчивей выбивался из общего гула: стук, стук, стук. Это стучала ветка в стекло. Белая гардина, вырвавшись в окно, так намокла, через подоконник капала вода. Крылов всматривался в темноту, чего-то ожидая, и тоска сосала ему сердце. Он различил темный, неподвижный силуэт у кроватки. Точно судорога прошла по небу — комнату на мгновение осветила молния, и он увидел, что мальчик спит, женщина с распущенными волосами, как колдунья, спиной к нему сидит рядом на корточках, и одна ее рука белеет на спинке кроватки. Что-то жуткое было в ее позе, точно она что-то задумала страшное. Она стала оборачиваться к нему. Вот он увидел ее глаз, блеснувший из-под нависших на лицо волос. Но прежде чем она поднялась и направилась к нему, Крылов понял, что она давно знала о его присутствии в этой комнате, давно его видела, но зачем-то это скрывала. Он рванулся, хотел броситься ей под ноги, страшась увидеть ее лицо, но не мог пошевелиться. С лицом, занавешенным волосами, она, как сомнамбула, направилась к нему. Подойдя вплотную, так, что он почувствовал дыхание на своем лице, она мотнула головой, и волосы рассыпались у нее за спиною. Тут вольфрамовая нить, молния, проскочила между ними, как схваченный инеем трезубец, вонзилась в угол зеркала, и в эту секунду он узнал ее и понял все: перед ним стояла его жена, в кроватке лежал его сын, а он был мертв.

Зрачки у нее помутнели, подернулись белой пленкой, глаза сделались слепые, как у мраморной статуи. Она больше не видела его. Она повернулась и пошла к двери. И тогда он понял, что сейчас произойдет. «Не уходи, — закричал он, — не уходи! Ему грозит опасность!» Но ее уже не было.

Несколько минут в комнате все оставалось без изменений. Не дыша, он всматривался в пульсирующую темноту. Потом что-то неуловимо изменилось. Будто бесплотный белесый дух побежал на цыпочках через комнату. Мальчик беспокойно зашевелился и поднял голову. Из угла, где стоял телевизор, потянулся дым, потом что-то вспыхнуло и пламя занялось. Мальчик встал на ноги. Крылов кинулся на кухню за водой, но не смог ни крана открыть, ни ведра под него подставить. В паническом ужасе он метнулся назад. Комната была уже сильно освещена пламенем. Мальчика в кровати не было, и Крылов перевел дух. Пламя лизало кроватку, опалило стену, подобралось к иконке. Тут он разглядел, что это была за иконка: богородица с ребенком на руках, в клубах дыма. И как только он это увидел, сейчас же послышался плач. Мальчик, скорчившись, сидел на тахте. «Сюда, сюда, — закричал Крылов, — ты слышишь?» Мальчик не слышал. Зато пламя, выгнув огненную гриву, секунду помедлило на табуретке, словно прислушиваясь к его голосу, перескочило на синтетический коврик и неуверенно побежало к зеркалу. «Сюда, сюда», — звал огонь Крылов. Пламя нерешительно топталось перед зеркалом. «Мати преблагая, — завопил Крылов, — буде необоримая стена и крепкое заступление...» «Имя, имя», — как будто шепнуло ему пламя. «Сережа!» — вдруг вырвалось у Крылова.

Не успел он проговорить «Сережа», как пламя, торжествующе гудя, вырвалось из зеркала и охватило раму. Деревянные орлы, насмерть прибитые к ней, панически забили охваченными огнем крыльями. Горели дубовые листья. Крылов припал к зеркалу, не страшась, что от жара у него лопнут глаза. Меж языками пламени он увидел далеко блеснувшую реку, к которой медленно шел его мальчик. «Сережа!» — крикнул Крылов, пытаясь сбить пламя со своей рубашки. Мальчик обернулся, помахал ему рукой, продолжая свой путь. Из зеркала повалил дым.