Рассказы и стихи (Публикации 2011 – 2013 годов)

Ещё один конец нитки

В моём возрасте порой легче разрезать клубок воспоминаний в любом месте и уже отсюда начать разматывать нить повествования. Так поступил в рассказе «Большой магнит у двери». Однако остался ещё один нетронутый конец нитки. Сегодня попробую потянуть за него.

Итак, приехал попрощаться со мной, уезжавшим в Израиль, профессор Вилли Иванович Классен. Он знал о предложенной мне должности заведующего кафедрой ортопедии, травматологии и военно-полевой хирургии в Томском медицинском институте. Я не спросил его, откуда ему это известно. Ведь ректор института академик Иннокентий Васильевич Торопцев говорил со мной наедине, без свидетелей. Но тогда, во время беседы с Вилли Ивановичем, я почему-то об этом даже не подумал. Только сейчас возникла эта мысль. Впрочем, ничего странного в осведомлённости профессора Классена не было. В отличие от меня, практического врача, не причастного к искусству, не допущенному в храм (так о себе написал Галич), профессор Классен заведовал кафедрой в Московском университете. У него была возможность частого общения с коллегами из разных городов Советского Союза, знавших друг друга и занимавшихся общей проблемой – влиянием магнитных полей на биологические объекты. Вполне возможно, что кто-то из членов учёного совета Томского медицинского института, где неофициально обсуждался вопрос о моём приглашении, рассказал об этом Вилли Ивановичу при встрече.

Летом 1976 года я получил письмо, в котором сообщалось, что в ноябре месяце Томский медицинский институт, Томский политехнический институт и Томский университет проведут школу-семинар на тему: «Влияние магнитных полей на биологические объекты». На этом собрании для ста человек со всего Советского Союза мне предлагают прочитать лекции о лечебном действии магнитных полей. В ту пору, уже твёрдо и необратимо решив, что будущее нашей семьи только в Израиле, я старался как можно меньше афишировать себя, не высовываться. Ведь улетал в другую галактику. Но желание в последний раз встретиться с коллегами, так тепло относившимися ко мне, перевесило и подавило очаги конспирации в моём сознании. С письмом из Томска я обратился к главному врачу своей больницы.

Побочные ассоциации… Куда от них денешься… Недавно знакомые переслали мне публикацию в американском электронном журнале, в котором меня безымянные читатели моих стихотворений обвинили в мародёрстве и прочих военных преступлениях, за которые и сегодня, так как для них нет срока давности, мне причитается высшая мера наказания. И тут же ещё одна публикация, где меня обвиняют в наглом обмане, уже основываясь на моих рассказах. Дескать, не мог этот лжец, то есть, я, сразу после окончания войны сдать экстерном на аттестат зрелости, потому что в 1945 году в Советском Союзе такое было невозможно. Кроме того, не мог работать ортопедом в 13-й больнице, потому что такой больницы в Киеве не было. Естественно, никому ничего я не доказывал. Зачем? Ведь в этом же журнале намекали на то, что я вполне мог употреблять в мацу кровь христианских младенцев. Разве можно переубедить млекопитающееся, впитавшее такие перлы?

Так вот, перед моим отъездом из СССР главным врачом 13-й киевской больницы, бывшей Второй Печерской, был человек относительно новый, сменивший доктора Петра Васильевича Яшунина. Только что демобилизованный армейский врач.

Пётр Васильевич Яшунин – уникум. Талантливый врач. Хирург-виртуоз. Умница. Человек по природе удивительно мягкий. Руководства его мы просто не ощущали. Казалось, что всё само собой катится наилучшим образом. Пётр Васильевич был знаком с сотнями нужных людей, которые не могли отказать ему, когда он ненавязчиво обращался с просьбой. Поэтому наша больница была оборудована значительно лучше, чем любая другая в Киеве. Кроме того, в ней было самое лучшее в городе хирургическое отделение. Врачи скорой помощи, прекрасно осведомлённые о деятельности всех киевских больниц, при необходимости старались попасть именно в наше отделение. Заведовал им профессор Борис Михайлович Городинский, окончивший медицинский факультет университета святого Владимира в Киеве в 1913 году, а в пору борьбы с космополитизмом изгнанный из Киевского медицинского института, где он заведовал кафедрой хирургии. Были в отделении ещё несколько изгнанных замечательных хирургов.

Даже будь новый главврач семи пядей во лбу, он не смог бы сравняться с Петром Васильевичем. Но, увы, у него не имелось даже одной пяди во лбу. Заносят меня ассоциации. Заметил ещё один торчащий конец нити. Хочется потянуть и за неё. Но оставлю, приберегу для другого рассказа.

Что сказать о человеческих качествах нового главного врача? Их не было в наличии. Просто-напросто этакий старшина роты, служака до мозга костей, действовавший точно по уставу. Об энтропии, внутренней неупорядоченности системы, я уже тогда имел более-менее чёткое представление. Но всё-таки не предполагал, что с такой скоростью можно развалить самую лучшую больницу в городе…

Именно к этому главному врачу я обратился с письмом из Томска и спросил, смогу ли поехать в командировку в ноябре месяце. «Нет денег» – глухо ответил главный врач. Бережёт меня Всевышний, подумал я, выходя из кабинета. Нечего мне засвечиваться.

Шло время, и я забыл о приглашении.

Мрачный дождливый ноябрьский день. Только пришёл с работы. Раздался телефонный звонок. Приятный женский голос:

– Здравствуйте, Ион Лазаревич. Сейчас с вами будет говорить министр здравоохранения, академик Петровский.

Щелчок. Уже мужской голос. Без обращения. Без приветствия. Зачем? Ведь мы на несопоставимых ступенях социальной лестницы. Какой-то рядовой врач в каком-то провинциальном Киеве и сам министр правительства великого и могучего Союза в Москве.

– Вы почему не в Томске?

Я вспомнил, что сегодня семнадцатое ноября, день открытия школы-семинара.

– Главный врач не дал мне командировки.

– Немедленно вылетайте.

– Не могу лететь. Могу поехать поездом. – Примерно четыре дня езды из Киева до Томска. То есть, прибуду на следующий день после окончания школы-семинара.

– Это почему не можете?

– У меня осколок в мозгу, и я не переношу полётов. – В этой фразе правдой был только осколок в мозгу. На том конце провода минутное молчание. А затем:

– Не дурите. Вылетайте немедленно. – Щелчок. Разговор окончен. Общение с другими академиками давало мне некоторое основание полагать, что интеллигентные люди не заканчивают телефонного разговора подобным образом. Зато я несколько переоценил академика Петровского, приняв его затянувшееся молчание после моего упоминания об осколке реакцией врача-хирурга на патологическое состояние пациента. Правда, переоценка обнаружилась лишь спустя пять лет. На конгрессе ортопедов в Рио-да-Жанейро японский коллега рассказал, что за год до того телефонного разговора с министром-академиком я был приглашён на конгресс в Японию, в Киото. Все расходы – полёт, гостиница, взнос участника, содержание и местный транспорт – за счёт японцев. Даже небольшие карманные деньги – подарок императора Японии. Не имел об этом ни малейшего представления. Так вот именно академик Петровский подписал ответ, что, к сожалению, доктор Деген не может прилететь, так как у него в мозгу осколок, и он не переносит полётов. Вероятно, министр мог подумать, что мне каким-то образом стал известен подписанный им ответ. Кого следует наказать за утечку информации?

Но информация не утекла, произошло случайное совпадение. О приглашении в Японию, повторяю, не имел представления. Знал, что меня не пустили в Александрию, в Египет, что было разумно и справедливо. Не пустили в Польшу по приглашению Вроцлавского университета прочитать курс лекций. Не пустили даже после письма министерства здравоохранения Польши, подтвердившего приглашение. Но я опять отвлёкся.

Тут снова раздался телефонный звонок. Звонил заместитель министра здравоохранения Украины, с которым мы состояли в дружеских отношениях.

– Ион, иди к своему дурню и получи командировочные. Я заказал билет. До Москвы – сегодня вечером, а из Москвы до Томска завтра утром.

Поговорили, пошутили. И я пошёл к «своему дурню». Не знаю, кто ему звонил, и что ему объясняли. Но он сидел за главврачебным столом красный, как варёный рак.

– Что ж вы мне не сказали?

– Сказал. И показал вам письмо из Томска.

– Идите в бухгалтерию и получите командировочные.

– Сколько?

– Как положено. Два шестьдесят в сутки.

– Нет, за такие деньги не поеду. – Первый в моей жизни и единственный случай стяжательства. Потребовал десять рублей.

– Положено два шестьдесят в сутки. Ничего другого не положено.

– А положено доктору медицинских наук работать рядовым врачом в больнице под вашим руководством? Так что, либо платите, либо сами летите в Томск.

– Ладно, идите в бухгалтерию, – с мýкой выдавил он из себя. По-видимому, это было первое в его жизни нарушение устава. Не знаю, последнее ли.

О замечательном событии, школе-семинаре, следовало бы рассказать с мельчайшими подробностями. Но и без этого слишком часто отвлекаюсь. Не хочется фигурировать в облике кретина с побочными ассоциациями.

Кроме главного, которое, собственно говоря, и является темой рассказа, упомяну вечер в мою честь, организованный двумя добрыми русским женщинами, профессорами Томского медицинского института и Томского университета. Закуской к доступной водке служили две тысячи приготовленных ими пельменей из недоступного в Томске мяса, в том числе медвежатины. Не имел я в ту пору представления о кашруте. Картина этих пельменей на простыне, расстеленной на снегу, не могла не потрясти своей живописностью.

А сейчас о главном событии. Не помню точно когда, кажется, на следующий день после моей лекции, меня пригласил к себе ректор Томского медицинского института, академик академии медицинских наук, профессор Иннокентий Васильевич Торопцев. Поглаживая лысину, он без вступления сказал, что вскоре в институте состоится конкурс на замещение должности заведующего кафедрой ортопедии, травматологии и военно-полевой хирургии. «Я уже говорил со многими членами учёного совета. И все согласны проголосовать именно за вас». Признаюсь, это неожиданное приглашение смутило меня. Помявшись, сказал, что должность ведь не вакантная, в институте, насколько мне известно, имеется заведующий этой кафедры. Назвал фамилию профессора-еврея, с ним я не был знаком, даже никогда не видел, но знал о его существовании.

– Видите ли, – ответил академик Торопцев, – профессорско-преподавательский состав нашего института на достаточно высоком научном и профессиональном уровне. Профессор (он назвал фамилию) этому уровню несколько не соответствует. Буду с вами откровенным. Мы давно хотели от него избавиться. Но немедленно последует молва, что антисемит Торопцев выбросил очередного еврея. Поэтому именно вас, еврея, мы хотели бы увидеть заведующим этой кафедры.

Уже придя в себя, рассмеялся.

– И я буду откровенным. Ничего не могу сказать о квалификации (назвал фамилию) профессора. Но о вашем антисемитизме слухи до меня дошли. За приглашение огромное спасибо. Однако вынужден от него отказаться.

Академик Торопцев снял очки и недоумённо глянул на меня.

– Ион Лазаревич, я знаю, что вы работаете рядовым врачом. И это при вашем уровне. О вашем характере мне тоже кое-что известно. И, как подтверждение, – ваша лекция с явно антисоветскими закидонами. Кстати, мне, как вы выразились, антисемиту, они весьма понравились. И при этом отказываетесь от предложения, которому обрадовались бы профессора, занимающие кафедры во многих институтах? Ничего не понимаю. Что касается моего антисемитизма... Он ведь не распространяется на вас, на еврея, ко всему ещё нагло демонстрирующему своё еврейство. Да, я не люблю еврейчиков, совершивших, так называемую Октябрьскую революцию, убивших государя императора, ставших активными чекистами и энкаведистами. Но при чём здесь антисемитизм?

Подобные сентенции я уже слышал из уст другого академика – выдающегося советского физика Владимира Евгеньевича Лошкарёва. Во время Шестидневной войны вместе с моим племянником, членкором Академии наук Михаилом Фёдоровичем Дейгеном мы втроём вдохновенно распили бутылку коньяка «Мартель» за здоровье израильских воинов. Ответил ему так же, как сейчас академику Торопцеву. Напомнил о черте оседлости, сбившей несчастных евреев в тесные местечки, где они были обречены на полуголодное и голодное существование. Напомнил о погромах, о кровавых наветах, о процентной норме. Напомнил о патологическом антисемитизме того самого государя императора и всех прочих государей и государынь.

– Ладно, почти убедили. Но почему вы отказываетесь от моего предложения?

– Дорогой Иннокентий Васильевич! Нет слов выразить вам мою благодарность. Но я уже одной ногой в Израиле, где, обещаю вам, никогда не забывать о вашем предложении.

Мы встали почти одновременно. Академик Торопцев подошёл ко мне, молча пожал мою руку и, помедлив, обнял.

Вот и весь рассказ о происшедшем почти ровно тридцать четыре года назад. Обещание своё я выполнил. Не забываю благородного Иннокентия Васильевича. Не забываю двух славных русских женщин-профессоров, соорудивших две тысячи пельменей в честь человека, с которым они только что познакомились. Не забываю атмосферу школы-семинара. Не забываю потрясающую деревянную архитектуру сибирского города. Не забываю тайгу, в которую меня повезли томчане. Старые высоченные кедры, неподвижные в космическом молчании. Нетронутый снег по пояс. Минус семнадцать градусов по Цельсию, а мне почему-то не холодно в моём демисезонном пальто. И ощущение вселенского собора, заполненного не слышимым, а осязаемым голосом Всевышнего… Разве такое можно забыть?

Октябрь 2010 г.