Рассказы. Новеллы

Зубр в холодильнике

С оказией передали мне довольно объемистый пакет из Германии от Клауса Хопке. Там были документы. Совершенно неизвестные мне. Копии докладов, записок, писем. Я читал их с изумлением. Даты стояли: 1987, 1988, 1989, годы вроде недавние, но это были уже древние документы из старой, почти средневековой жизни. Они были про роман «Зубр» и про меня. Понятия не имел, какая, оказывается, драматическая история разыгрывалась за кулисами, затрагивая одну инстанцию за другой, вплоть до Политбюро ГДР.

Гэдээровское издательство «Volk und Welt» выпустило книгу «Зубр» в 1987 году. Книгу сделали быстро, но в продажу она не поступила. Что-то произошло. Что именно, я не знал. Она вышла уже в Швеции, США, Польше, Японии, а в ГДР почему-то никак. И вот теперь, спустя шесть лет, полученные документы рассказали мне, что творилось вокруг этой книги. Я вспомнил, как Клаус Хопке, с которым у меня дружеские отношения, уклонялся тогда от прямого ответа: «Знаешь, есть некоторые сложности». Хопке был заместителем министра культуры, ведал всеми издательствами ГДР, и я не очень понимал, какие у него могут быть сложности. Я пребывал во хмелю первых лет перестройки, переживал освобождение, избавление от цензуры, воздух ГДР казался душным, здесь запретили наш фильм «Покаяние», запрещали советские журналы, «закручивали гайки».

Первый документ в пакете помечен 2 июня 1988 года, последний — октябрем 1989-го, то есть полтора года шла возня вокруг романа.

Этот первый документ — отчет нашего КГБ для ЦК СЕПГ. Оказывается, по просьбе ЦК СЕПГ в Германию был послан помощник руководителя исследовательского отдела КГБ из Москвы. В течение трех недель он собирал и проверял материалы о Тимофееве-Ресовском «в связи с книгой Д. Гранина „Зубр“». Отчет его был представлен ЦК СЕПГ.

Поначалу КГБ сообщает, что еще в гитлеровские времена Н. В. Тимофеева-Ресовского проверяли Немецкий союз доцентов, Имперский союз науки. Всякий раз организации Третьего рейха убеждались, что Тимофеев — выдающийся ученый, «серьезный и отзывчивый человек и только ученый». Далее привожу выдержки из справки КГБ:

«Несмотря на приход гитлеровцев к власти, Тимофеев-Ресовский имел возможность продолжать свои работы и достиг мирового авторитета, его доклады и публикации были признаны во всем мире. Переписка с другими зарубежными учеными показывает, что Тимофеев-Ресовский мог участвовать в различных конгрессах и публиковаться, живя в гитлеровской Германии… Работы Тимофеева-Ресовского по биофизике использовались другими учеными, в частности немецкими, и ему до 1945 года оказывалась поддержка, несмотря на тяжелое материальное положение… Не удалось найти никаких других документов и данных, которые бы доказывали, что результаты исследований отдела генетики и научные труды самого Тимофеева-Ресовского могли бы быть использованы для военных преступлений против человечества».

Далее в докладе приводится любопытная подробность, распоряжением Гитлера от 19 июня 1944 года полагалось поощрять только такие исследования, «которые принесут важные преимущества». Работы Тимофеева-Ресовского к таким не относились. Удалось найти все его научные статьи. Из них видно, что до 1945 года Николай Владимирович широко признан и уважаем и после того, как гестапо арестовало его сына. Казалось бы, ясно; тем не менее после всего этого работник КГБ делает вывод: «Однако еще невозможно, еще рано [Подчеркнуто мною. — Д. Г.] объективно оценить, правильно ли изображен в книге Гранина его герой, действительно ли он был антифашистом». «Решение о публикации книги в ГДР можно принять, когда Тимофеев-Ресовский будет в Советском Союзе реабилитирован».

Сделав такое заключение, само КГБ стало всячески препятствовать его реабилитации. Имея все доказательства, что ученый не был вовлечен в работы на войну, всякий раз в реабилитации отказывали, утверждая, что Тимофеев помогал гитлеровцам, «не может быть, чтобы не участвовал в работах на войну». Хочу заметить — сам Тимофеев при жизни не желал подавать просьбу о реабилитации. Он говорил: «Кого я должен просить? Их я не хочу ни о чем просить». Думаю, он был прав, его нереабилитация значила больше, чем его реабилитация.

Из последующих документов видно, что КГБ знал немало фактов об антифашистских действиях Тимофеева. Знал, да скрывал. И в докладе эти данные приводятся, но, когда их запрашивали, КГБ отказывался сообщить эти факты. В докладе, кстати говоря, подтверждается, что Тимофеев спасал в своей лаборатории русских, французов, которые были военнопленными и остарбайтерами, но доклад был закрытый и вывод категорический — «не публиковать».

Через несколько дней издательство «Volk und Welt», продолжая свою борьбу за книгу, направляет в ЦК две рецензии специалистов по советской литературе. Обе положительные. Рецензии мешают окончательно запретить книгу, поэтому так называемое «Бюро Курта Хагера», члена Политбюро, руководителя восточногерманской идеологии, решило противопоставить рецензиям мнение авторитетного ученого Роберта Ромпе, который хорошо знал Тимофеева. Известный физик, Ромпе имел еще в тридцатые годы совместные работы с Тимофеевым, к тому же он был член ЦК СЕПГ.

Собирая материалы, я несколько раз виделся с Ромпе, и всегда разговор оканчивался ничем. Он упорно избегал сообщать что-либо о Тимофееве, как тот приютил его в своей лаборатории во время штурма Берлина, прихода Красной Армии, ссылался на то, что еще рано, что не имеет права рассказывать.

Что же написал Ромпе в ЦК о своем друге и моей книге? Какое он дал заключение?

Прежде всего он убежден, что книга Гранина снижает авторитет советской науки не только в биологии. Надо ли широкому немецкому читателю знать про лысенковщину и о том, что кибернетика в Советском Союзе была объявлена буржуазной наукой? Да, действительно, Тимофеев во время крушения рейха приютил у себя в Бухе Ромпе с его физической лабораторией и некоторых других — Карла Ломана (химическая лаборатория), Михеля Шона (Институт твердого тела), и все же он, Ромпе, руководствуется принципами. Интересы ГДР превыше всего!

«Книга Гранина содержит много ценной информации, но для кого, для чего?» И уверенно отвечает: «Мы в ГДР зависим от кооперации с Советским Союзом… возникает вопрос, помогает ли книга Гранина нашей кооперации? Я бы сказал — нет… Для нас в нашей напряженной ситуации действует правило: кто хочет хорошо вести машину, не должен часто заглядывать в зеркало заднего вида».

То есть зачем обращаться к прошлому, к старой дружбе с человеком, который в Советском Союзе имеет сомнительную политическую репутацию?! Ромпе подкрепляет свои слова примером:

«В случае, когда надо было отмечать юбилей Н. И. Вавилова, мы ждали, что скажет в своей речи президент Академии наук Марчук, и только после того как прочли его речь в „Правде“, наш журнал „Наука и прогресс“ опубликовал статью Штуббе о Вавилове».

Вот пример, достойный подражания! И с этой книгой о Тимофееве так же следует поступить, подождать, пока не произойдет реабилитация, затем торжественный юбилей и чтобы в «Правде» появился отчет. Пока что Тимофеев числится в репрессированных, и давайте воздержимся.

Ромпе не смеет отрицать, что Тимофеев-Ресовский был «великим биологом», но тут же оговаривается, что как физик не может судить о биологических науках. Хотя снова оставляет себе лазейку: «Я присоединяюсь к отзыву Штуббе и знаю, что Гейзенберг и Бутенат высоко ценили Тимофеева-Ресовского, даже почитали».

Итак, книгу лучше не издавать, о Н. В. Тимофееве-Ресовском не вспоминать еще лет двадцать-тридцать. Таков вывод Р. Ромпе. Это как раз то, что надо было от него ЦК и Курту Хагеру — товарищ Ромпе знает, что от него ждут. Мудра поговорка: не вспоя, не вскормя, ворога не увидишь.

Я встречал многих людей, обязанных Тимофееву-Ресовскому научными идеями, совместной работой, а то и жизнью. Роберт Ромпе единственный из них, кто проявил себя столь неблагодарно. На него, очевидно, повлияли те ожесточенные нападки на книгу, которые были в советской печати, обязывало его, как видно, и членство в ЦК. Любопытный казус — высокое партийное положение не увеличивало свободу, а ограничивало ее.

То, что герой книги Тимофеев-Ресовский мог в гитлеровской Германии остаться независимым, продолжать свою науку, сохранять честность, — это было выше понимания критиков журналов типа «Наш современник». Такую ситуацию они воспринимали как личное оскорбление. Их устраивал лишь советский тип сознания. Тот, кто отказался вернуться в Союз, будь это даже в 1937 году, — предатель. Те, кто остался на оккупированных территориях, — пособники оккупантов. Те русские, кто был в Германии при фашизме, — сами фашисты, работали на фашистов. Этот тип прямолинейного мышления был свойствен и немецким коммунистам, которые ратовали за запрет книги.

Прошло еще четыре месяца. Лео Кошут, главный редактор издательства, не оставлял своих стараний, пытался пробить разрешение на выпуск книги в продажу. Клаус Хопке, не согласный с мораторием, пишет новое письмо Курту Хагеру и прилагает вырезку из «Литературной газеты», где напечатано открытое письмо советских ученых, опровергающих малограмотные рассуждения В. Бондаренко о Тимофееве-Ресовском.

Следующий документ — 20 декабря 1988 года руководитель Общества германо-советской дружбы, член Политбюро, секретарь ЦК Э. Мюккенбергер сигнализирует тому же, все еще пребывающему в нерешительности Курту Хагеру:

«У нас в Обществе германо-советской дружбы уже несколько месяцев назад Рагвиц обращал внимание, стоит ли издавать книгу Гранина „Зубр“. Несмотря на все сомнения, у некоторых людишек есть все же намерение это сделать. Так, в журнале „Искусство и литература“ публикуются две статьи о романе — И. Грековой и Е. Сидорова. Я хочу обратить твое внимание на это, ибо предполагаю, что хотят создать предпосылки для публикации книги.

С социалистическим приветом Э. М.».

ГДР переживала тяжелейший кризис, нарастали драматические события, вставал вопрос о существовании республики. А члены Политбюро переписывались по поводу этой книги, отдел культуры ЦК учил, докладывал, доносил, шли совещания, телефонные переговоры. В документах передо мной были лишь следы той работы и споров, которые кипели в кабинетах.

Людишки — для секретаря ЦК всякие редакторы, журналисты, издатели, интеллектуалы, те, что смеют трепыхаться, иметь собственное мнение. Я полагал, что это для наших вождей человек — «винтик», а оказывается, и в Германии, со всеми ее демократическими традициями, у коммунистических боссов было то же самое отношение к рядовым членам партии — людишки.

Заведующая отделом культуры ЦК жалуется своему начальнику Курту Хагеру на министерство культуры (то есть на Клауса Хопке), которое продолжает хранить 15 тысяч переплетенных экземпляров крамольной книги! В ответ неугомонный Клаус Хопке шлет Курту Хагеру два письма в дополнение к прежним материалам: «Они сообщают факты, помогающие решить вопрос о книге».

Шел февраль 1989 года, но до решения еще было далеко.

Документы «за» и «против» чередовались, отражая усилия и с той и с другой стороны. К тому же Курту Хагеру адресует письмо некий Штранд из Бернау, яростный блюститель партийной идейности.

«Несмотря на то, что я неоднократно писал в отдел культуры ЦК по поводу предполагаемого издания романа Гранина „Зубр“ издательством „Volk und Welt“, я до сих пор, если не принимать во внимание отписки, не получил ответа по поводу моих сомнений. Правда, книга не вышла в конце 1987 года, как предполагалось, но должна, это я узнал стороной, выйти в середине этого года. Я хочу обратить внимание ЦК на то, что эта книга искажает факты… Авторитету ГДР будет оказана плохая услуга, если наши „деятели культуры“ попадутся на удочку. Я думаю, что у многих советских писателей есть достаточно причин быть осторожными в отношении коллаборационистов и невозвращенцев и не оправдывать их.

4.03.89. С комприветом Е. Штранд».

За книгу вступается писатель, сценарист Вольфганг Кольхазе. Он направляет большое письмо тому же К. Хагеру. Книга становится объектом сражения демократов и догматиков. Партия мобилизует своих «автоматчиков». В журнале «Конкрет» (1988) появляется статья О. Тольмейна. Автор обрушился на роман, повторяя советских обскурантов: «Национал-социализм у Гранина выступает как менее ужасный вариант тоталитарного режима, чем сталинизм». Старательно развивает он тезис, выдвинутый Э. Хонеккером. Сама мысль о том, что можно сравнивать оба режима, кажется кощунственной. Он вскрывает умысел автора — противопоставить свободу, которую дали Тимофееву-Ресовскому в Германии, советской жизни. Никого из критиков, защищавших «Зубра», не удивляют неограниченные возможности, предоставленные Тимофееву-Ресовскому в гитлеровской Германии.

Оба тоталитарных режима были бесчеловечны и отвратительны. Нельзя сравнивать их по количеству жертв. Арифметика становится безнравственной, когда мы считаем, где больше погибло. Моя книга — рассказ всего лишь об одной судьбе. В статье цитируется Раиса Орлова: «Тимофеев — величайшая личность XX столетия, человек, который пережил оба тоталитарных режима». Через его жизнь и возникает возможность сравнения, которое кажется таким ужасным, кощунственным всем ревнителям коммунизма. Никто нигде не мог привести данные о том, что Н. В. Тимофеев-Ресовский выполнял какие-либо конкретные задания нацистов, у него нет ни работ, ни отчетов, связанных с расовой теорией или военной тематикой. После публикации книги, после всех дискуссий в 1991 году мне стала известна в подробностях следующая история.

В 1943 году из Далема в Бух приехал известный гистолог В. Халерфарден. Он обратился к Тимофееву-Ресовскому, предлагая руководить исследованиями некоторых генетических проблем на человеческом материале, на цыганах. В этом случае можно будет облегчить участь сына, недавно арестованного гестапо. Тимофеев-Ресовский сутки обдумывал предложение. Он не нашел в себе силы сразу отказаться. Понимал, что, отказывая, рискует жизнью Фомы. Так оно и случилось. Много лет спустя Елена Александровна Тимофеева-Ресовская рассказала об этом своей подруге Кузнецовой. До конца жизни оба, отец и мать, мучили себя за принятое решение. В каком-то смысле они считали, могли считать себя виновными в гибели сына.

История эта дошла до меня уже после их смерти, сравнительно недавно. Тема Фомы в доме Тимофеевых-Ресовских была как бы запретной, во всяком случае нежелательной. Ее упорно избегали. Теперь многое стало понятней. Хотя далеко не все. До сих пор не могу представить себе, каким образом Николай Владимирович принял такое решение. Но не могу вообразить и иного. Оба решения безвыходные. Это ситуация библейская, шекспировская, трагическая в любом направлении. Великому человеку достаются и великие испытания.

Публикация романа в Германии приносила к моему берегу новые факты, сообщения. Замечательный немецкий физик Риль подтвердил невозможность для Тимофеева-Ресовского никаких работ на потребу нацистов, исключал начисто его участие в атомном проекте немцев. Последние годы Риль и Тимофеев-Ресовский были связаны совместной работой. В конце 1992 года в журнале «Nature» («Природа») появилась большая статья-исследование, которая окончательно подтверждает непричастность Тимофеева-Ресовского к каким-либо работам на войну, на расистские темы. Историкам не удалось найти никаких фактов, свидетельств, ничего такого, что можно было бы поставить в вину русскому генетику.

«Зубр» вышел в Западной Германии (под названием «Генетик»), его читали и восточные немцы, а в ГДР «Бюро Хагера» расследовало, каким образом один экземпляр книги обнаружен был у кого-то на руках. Поднялась паника, словно бацилла чумы вырвалась из лабораторной бутылки. Несмотря ни на что, книга вышла и в ГДР, еще успела выйти, пока стена была цела, пока ЦК работал и ревнители сидели в своих кабинетах.

Странно, но я вспоминаю о тех временах со смешанным чувством. Есть что-то славное в том минувшем, увы, безвозвратно ушедшем. Такого уже не будет — чтобы нас, писателей, так боялись. Ныне уже не то. Ныне, что бы я ни писал, какую бы сатиру или контру, как бы ни уязвил основы, такого переполоха не вызвать. С ностальгическим чувством я перебирал документы, присланные Клаусом Хопке, складывал их в папку, прощаясь с ними и со всем серебряным (или железным) веком могущества литературы, и кино, и живописи, и музыки, когда нас боялись, собирали совещания, принимали постановления ЦК. Никогда не будут уже из-за наших книг давать выговоры, вызывать издателей, переписываться с министрами, советоваться с КГБ. И мы не сможем более проявлять стойкость и чувствовать себя героями. Грустно. То правительство и та партия — ах, как уж мы приспособились друг к другу в своей нелюбви! Никто не будет теперь испытывать к нам такой горячей неприязни. У них было занятие — они запрещали, охраняли, изымали, увещевали.

Нынешним властям мы не нужны. Никто не выискивает в моих книгах крамольных фраз, не сообщает о них куда следует. Боюсь, что власти вообще перестали читать. Похоже, мы стали безопасны, бессильны и должны заняться всего лишь… литературой.

Р.S. Рассказанная Д. Граниным история (мы публикуем не все — часть ее) напомнила мне о редакционной «зубровской» папке. Повесть эта, как и почти одновременно увидевшие свет дудинцевские «Белые одежды», вышедшие из подполья рыбаковские «Дети Арбата», вещи Бека, Гроссмана, Домбровского, Приставкина, Тендрякова, естественно, получила огромный резонанс. Но читательская почта «Зубра» имела свою особенность. Если там были отклики восторженные и ругательные, отражающие ситуацию в стране, то тут, поверх этого, — битва за честь, за доброе имя ученого, за правду о нем. Взрыв и в научном мире, и в широкой читательской аудитории вызвала «антизубровская» статья В. Бондаренко «Очерки литературных нравов» в «Москве». И хотя «ЛГ» тут же опубликовала письмо «Необоснованные обвинения» ученых В. Струнникова, А. Яблокова, В. Иванова, кампания не затихла. И вот уже в «Нашем современнике» появилась публикация «Кто вы, доктор Тимофеев-Ресовский?» Д. Ильина и генерал-майора юстиции, старшего помощника главного военного прокурора В. Провоторова, основанная на материалах десяти томов «официального, объективного расследования» по делу генетика.

И — новый взрыв возмущения научной, литературной общественности этой клеветой. В редакционной архивной папке — стенограмма проведенного в «ЛГ» круглого стола (все, разумеется, не вошло в отчет), расшифровки наших бесед с Е. Саканян, режиссером ныне известных, а тогда еще только воплощавшихся фильмов «Рядом с Зубром» и «Охота на Зубра», — это ее киногруппа была зачинщиком обращения в Верховный суд о реабилитации Ресовского. И тут же прямо противоположное — публичная лекция профессора Г. Середы, одного из главных наветчиков, поставщика ложной информации о Тимофееве, и запись разговора с ним в «ЛГ». Тут и копии писем в Главную военную прокуратуру учеников, коллег, последователей Зубра, тех, кто знал, видел в Берлине его и старшего сына Дмитрия — Фому. Копии «литгазетовского» обращения к тогдашнему Генеральному прокурору СССР А. Сухареву. Присланный из Ленинграда профессором В. Кирпичниковым оригинал ответа ему: «Разъясняю Вам, что оснований для постановки вопроса об отмене состоявшегося по делу судебного решения в отношении профессора Тимофеева-Лесовского Н. В. [Лесовского — так напечатано в оригинале. — Прим. ред.] не имеется. Зам. начальника отдела управления ГВП В. Кондратов». И еще множество самых разных документов, проливающих, как говорится, свет на судьбу ученого, вызволенного гранинской повестью из небытия. Последействие документального произведения, оказавшееся непредсказуемо бурным, свидетельствовало: система не пала, лишь укрылась за демократической ширмой…

Теперь лента нашего прошлого прокручивается наконец с проясненными, атрибуцированными кадрами. И всякий раз, ужасаясь, возмущаясь открывшимся, поражаешься снова и снова: кагэбэшные щупальца системы прощупали (щупают?) буквально все (все!) сферы, стороны бытия. Уже пора вроде бы привыкнуть и к тому, что щупальца эти хватали не только живых, но и мертвых. И шла слежка за неугодной книгой, за прототипом ее неподатливого строптивого героя. Вспомним, что с опального Пастернака тоже после его кончины глаз не спускали, устроили у могилы ловушку для слишком разговорчивых, вмонтировав в скамейку записывающий аппарат. Механический стукач — эта запредельность была нашей реальностью (была — хорошо, если глагол можно употребить только в прошедшем времени)…

Получив от Д. Гранина материал, я позвонила Н. Воронцову — председателю комиссии по научному наследию Зубра. «Буду ждать „Литгазету“, — сказал он и сообщил: — В набор ушла рукопись „Тимофеев-Ресовский. Воспоминания, документы“, издательство „Наука“».

1993