Рассказы о жизни. Книга первая

ПОСЛЕ КРОВАВОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ

Зверский расстрел 9 января 1905 года в Петербурге по приказу царя Николая II мирного шествия рабочих к царю-батюшке отозвался в Донбассе, как и по всей стране, бурей народного гнева и возмущения. В ответ на страшное злодеяние царских сатрапов на фабриках, заводах, шахтах и в деревнях возникли стихийные волнения — забастовки, митинги; в ряде мест крестьяне начали громить помещичьи имения. На подавление беспорядков царское правительство бросило воинские части, полицию и жандармерию, они произвели массовые расправы, аресты «зачинщиков» и «бунтовщиков», но восстановить порядок им так и не удалось.

Луганский пролетариат встретил первую революционную бурю с огромным энтузиазмом и сразу же стал в местном масштабе основной силой поднимавшихся на борьбу народных масс города и деревни — рабочих, ремесленников, крестьян, всех трудящихся. К этому он был подготовлен всем ходом предыдущих событий, резким обострением классовых противоречий между капиталистами — хозяевами заводов и фабрик и довольно хорошо организованными отрядами рабочего класса, сосредоточенными на предприятиях Луганска и близлежащих шахтах и рудниках.

Луганск представлял собой тогда важный железнодорожный узел и крупный промышленный центр, в котором было сосредоточено 16 фабрик и заводов, крупные железнодорожные мастерские, 39 ремесленных предприятий, значительное количество магазинов, лавок, лабазов с общим торговым оборотом более 5 миллионов рублей в год[33].

Тесные экономические связи с Луганском имели соседние металлургические и горнорудные предприятия — Алмазнянский и Ольховский металлургические заводы, металлургический завод ДЮМО, Жиловскии, Кадиевский, Лисичанский, Павловский, Успенский и другие рудники, да, пожалуй, и все промышленные предприятия Славяносербского уезда (более 60 шахт, 844 фабрики и завода, на которых работало свыше 50 тысяч человек).

Сосредоточение в Луганске многих довольно крупных по тому времени промышленных предприятий с числом рабочих 500—1000 и более человек (государственный патронный завод, железнодорожные мастерские, «Товарищество луганской мануфактуры» и другие) способствовало объединению усилий рабочих в борьбе против их классовых врагов — царизма, помещиков и буржуазии. Особенно мощным промышленным бастионом города был паровозостроительный завод Гартмана, на котором было занято более 4000 человек, или 24 процента всех фабрично-заводских рабочих Славяносербского уезда; выпускаемая заводом продукция составляла 46,2 процента всего объема производства фабрично-заводских предприятий этого уезда[34]. Наличие на заводе наряду со всем этим крепкой партийной организации, естественно, превращало многотысячный рабочий коллектив гартмановцев в условиях Луганска в ведущую силу в революционной борьбе.

Несмотря на то что принятый под давлением трудящихся царский закон от 2 июня 1897 года впервые ограничивал продолжительность рабочего дня 11,5 часа, фактически рабочим в Луганске, как и по всей стране, приходилось работать по 12—13 часов за нищенскую плату. Даже квалифицированные рабочие на заводе Гартмана зарабатывали по 30—40 рублей в месяц, а чернорабочие — и того меньше. Экономический кризис и массовая безработица 1900—1903 годов привели к дальнейшему снижению заработной платы и усилению эксплуатации рабочих. Только за время 1902—1903 годов заработная плата трудящихся на Луганщине уменьшалась на 30—35 процентов, несмотря на то что напряжение в труде увеличилось, а цены на продукты значительно возросли[35].

Вот, например, как описывал свое житье-бытье в то время активный участник революции 1905 года, рабочий гартмановского паровозостроительного завода В. Е. Евтушенко:

Рабочие создавали несметные богатства, но за свой каторжный труд они получали жалкие крохи, зато прибыли заводчиков и их компаньонов увеличивались из года в год. Особенно наглядно это видно из следующего примера, взятого из жизни рабочих и хозяев Луганского паровозостроительного завода Гартмана. С 1900 по 1905 год число рабочих на заводе увеличилось с 3735 до 4047, а количество выпущенных паровозов за этот срок возросло с 48 до 245 — более чем в пять раз. Однако это не привело к какому-либо существенному увеличению заработка рабочих. Члены правления «Общества машиностроительных заводов Гартмана» за один лишь 1903/04 отчетный год и из доходов только Луганского паровозостроительного завода получили весьма солидный куш: Г. Р. Гартман, А. Ю. Ратштейн, П. С. Хитрово, Д. С. Шершевский и Р. С. Яниковский «заработали» по 15 307 рублей, а Н. И. Данилевский (заведующий технической частью) и директор-распорядитель Г. В. Круг — соответственно 28 307 и 30 020 рублей[37].

Для ограбления рабочих капиталисты использовали всевозможные средства: усиление эксплуатации, снижение заработной платы, урезывание расходов на охрану труда. В Донецком бассейне в 1904 году, по официальным данным, на каждую тысячу горняков было 308 тяжело пострадавших от всякого рода несчастных случаев, а в металлургической промышленности из каждой тысячи работающих перенесли травмы 463 человека[38]. Значительная часть заработка рабочих утекала в карманы капиталистов в виде штрафов, налагаемых на рабочих по поводу и без повода. Так, например, на Луганском патронном заводе рабочих штрафовали: за неявку на работу — на 30 копеек, за еду во время работы — на 25 копеек, за неявку на молебен — на 20 копеек. В 1903 году на Луганском паровозостроительном заводе было оштрафовано 87 процентов, а на Голубовском руднике — 60 процентов всех рабочих[39].

Все это возмущало и озлобляло рабочих, порождало у них резкое сопротивление натиску капиталистов. Об усилении борьбы трудящихся Луганщины за свои жизненные права свидетельствует рост забастовочного движения. В 1899 году в Славяносербском уезде, по данным секретного донесения Екатеринославского жандармского управления, было 13 забастовок, причем для их подавления вызывались воинские подразделения. В 1900 году произошла крупная забастовка на Успенском руднике, близ Луганска, в которой приняло участие около трех тысяч горняков. На подавление этого выступления рабочих были вызваны две сотни казаков и батальон пехоты. По делу об этой забастовке 30 наиболее активных ее участников были привлечены к судебной ответственности и приговорены к различным срокам заключения. В первомайских стачках 1901 года рабочие Луганска и соседних рудников выдвигали и политические требования.

В одной из подпольных прокламаций, выпущенной в Луганске и посвященной Ростовской забастовке (ноябрь 1902 года), говорилось:

Тяжелая, невыносимая жизнь крестьян в соседних с Луганском деревнях вынуждала и их подниматься на борьбу против помещиков. Мы, луганские рабочие, старались сблизиться с крестьянской массой, объединить с ними свои силы для общего натиска на самодержавный, помещичье-буржуазный строй. Посланцы Луганского комитета партии побывали почти во всех селах уезда и завязали там знакомство с надежными людьми из деревенской бедноты. Особенно прочные связи установились у нас с крестьянами Александровки, Макарова Яра и некоторых других сел.

Мне хорошо запомнилась одна встреча с крестьянами Александровки летом 1905 года. Мы приурочили ее к одному из престольных праздников. В этот день на церковное богослужение собралось множество народу, и не только местные жители, но и богомольцы из соседних деревень. Прибыв в село накануне праздника, я и мои товарищи, рабочие луганских предприятий (нас было несколько человек), побывали во многих крестьянских домах, побеседовали с бедняками и помещичьими батраками, выяснили, что в распоряжении всех крестьян этого села имеется лишь 900 десятин земли, тогда как один местный помещик владел 12 000 десятин, или в 13 с лишним раз большим количеством земли, чем все его односельчане, вместе взятые. Крестьяне стонали от притеснений помещика, были у него в долговой кабале, целыми семьями гнули спину на помещичьих полях, жили впроголодь, в жалких хибарах. Все это дало нам богатый фактический материал для нелегальной сходки, которую мы провели в тот вечер на площади за помещичьим садом.

Когда я, выступая на сходке, рассказал об обстановке в стране, о положении трудящихся в России и привел конкретные данные из жизни местных крестьян, участники сходки заволновались, и я почувствовал в этом горячую братскую поддержку, оказанную нам, рабочим, всей деревенской беднотой.

— Дорогие товарищи крестьяне, — сказал я в заключение. — Рабочие Луганска, как и все пролетарии нашей страны, ведут упорную и тяжелую борьбу за освобождение всего трудового народа от гнета помещиков и буржуазии. Мы боремся за наше лучшее будущее, за новую жизнь, за то, чтобы труд рабочего оплачивался по заслугам, а крестьянин получил вдоволь земли и работал на самого себя, а не гнул спину на помещика — с рассвета и до захода солнца. В этой священной борьбе у нас общие интересы, рабочие и крестьяне — это единокровные братья, и мы должны идти одной дорогой и сообща бороться за землю и свободу, против наших общих врагов — помещиков и капиталистов.

Эти слова вызвали бурный отклик у наших братьев крестьян, и они в своих вопросах и репликах дали нам понять, что готовы к самым решительным действиям.

— Давно пора рассчитаться с помещиками-кровососами!

— Все их богатства нажиты нашим трудом!

— Как будем делить землю?

— Что делать с теми полями, которые уже засеяны?

Мы понимали тогда, что время для практического решения этих вопросов еще не пришло, но этот час был не за горами. И чтобы не толкать крестьян на преждевременные и обреченные на провал выступления, мы им советовали:

— Обдумайте как следует все эти вопросы, держите с нами связь. Создавайте революционный комитет и, когда настанет срок, действуйте смело, не останавливаясь на полпути: самовольно захватывайте землю — она должна принадлежать не богатым бездельникам, а тем, кто ее обрабатывает, кто поливает ее своим потом и кровью.

Участники этой сходки, как и крестьяне других сел, видно, хорошо запомнили наши советы и стали нашей опорой на селе. А после поражения революции я и другие рабочие-революционеры находили у александровской бедноты надежное убежище от преследований царской полиции.

Из всего этого наглядно видно, что обстановка в Луганске и на всей Луганщине накануне революции 1905—1907 годов была весьма накаленной, и именно поэтому январские события 1905 года, подобно искре у пороховой бочки, вызвали и здесь мощный взрыв народного возмущения.

Большевистская организация Луганска к тому времени уже не раз показала себя подлинным вожаком луганских рабочих и крестьян всего уезда и являлась одной из самых боевых в Донбассе и на всей Украине. Она выдержала серьезную идейную борьбу с «экономистами», анархистами, эсерами, тесно сплотилась вокруг Луганского комитета РСДРП, который все тверже и тверже укреплялся на ленинских позициях.

Как я уже отмечал, особенно напряженные схватки большевикам-луганчанам, как и всем истинным революционерам-ленинцам Донбасса, пришлось выдержать с меньшевиками.

Идейно разгромленные В. И. Лениным еще на II съезде РСДРП, меньшевики стремились сохранить свои позиции в местных организациях и, где только было возможно, пытались захватить руководство. Воспользовавшись тем, что в 1903 году полицией и жандармерией была арестована большая группа большевистских руководителей, они проникли в «Донецкий союз РСДРП», мариупольскую и енакиевскую социал-демократические группы, заняли там господствующее положение и напрягали все силы, чтобы свернуть с верного, ленинского пути рабочее движение в Донбассе. Однако этого не произошло, хотя на какое-то время в отдельные периоды им и удавалось добиваться некоторых успехов в своей раскольнической, антиреволюционной деятельности.

На собраниях и в личных беседах мы разъясняли рабочим ленинские взгляды на революцию и на характер ее движущих сил, разоблачали соглашательство меньшевиков, их заигрывание с либеральной буржуазией, призывали к решительным действиям против самодержавия, капиталистов, помещиков и их прихвостней.

Как известно, меньшевики не верили в революционные силы и возможности пролетариата, и поэтому их деятельность была направлена на передачу руководства движением революции в руки либеральной буржуазии. Они отрицали также революционную роль крестьянства, были против союза рабочих с крестьянством. Чтобы не оттолкнуть буржуазию от революции, они стремились ограничить революционную борьбу рабочих только экономическими требованиями.

Эти меньшевистские взгляды не имели ничего общего с коренными интересами рабочего класса и всего народа, и мы не только старались разоблачить их, но и доказывали на примерах, что меньшевики обрекают революцию на поражение.

Отстаивая ленинские позиции, мы каждодневно разъясняли своим товарищам, всему рабочему коллективу завода и, где это было возможно, всему населению, что, несмотря на буржуазно-демократический характер революции, ее вождем может и должен быть пролетариат, а либеральная буржуазия предает интересы народа, идет на соглашение с самодержавием и помещиками и поэтому ее необходимо изолировать от народных масс. Нашим союзником в этой борьбе, говорили мы, как учит нас Ленин, могут быть лишь наши братья крестьяне, которые, как и рабочие, терпят гнет, нужду и политическое бесправие.

Одновременно мы стремились объединить и возглавить, ввести в русло сознательных и организованных действий разрозненные, стихийные выступления различных групп рабочих против хозяев заводов и фабрик. Мы отлично понимали необходимость усиления нашей пролетарской борьбы против отдельных капиталистов, а следовательно, и всего капитализма в целом, за реальное улучшение экономического и политического положения рабочих, и поэтому, где и когда только можно было, предъявляли нашим классовым врагам, капиталистам, свои конкретные требования о сокращении рабочего дня, увеличении заработной платы, отмене штрафов и т. п. Тем самым мы очень наглядно и убедительно разбивали клеветнические измышления меньшевиков, обвинявших нашу партию в том, что она якобы борется лишь за достижение максимальных результатов и не уделяет внимания хотя бы и самому незначительному улучшению жизни рабочих, которого можно было добиться уже тогда, в условиях помещичье-капиталистического строя.

Но мы никогда не забывали о перспективах нашей великой революционной битвы; ведь В. И. Ленин учил нас тому, что в конкретных условиях той поры в недрах самодержавно-помещичье-капиталистического господства назревали две социальные войны: одна из них — борьба пролетариата и всего крестьянства против царизма (на первом, буржуазно-демократическом этапе революции) и вторая — война пролетариата и беднейшего крестьянства, диктатура пролетариата против капиталистов (на последующем, пролетарском этапе революции). Об этом мы также старались рассказать нашим рабочим, широким массам трудящихся.

Все это приходилось разъяснять в тяжелых условиях конспирации, подполья, и поэтому нужно было вести работу весьма осторожно, тщательно отбирая собеседников, чтобы не допустить провала организации и отдельных активистов революционного движения. И хотя полиция подсылала к нам провокаторов и совершала аресты наших лучших товарищей, мы упорно продолжали борьбу и завоевали на свою сторону подавляющую массу рабочих и значительную часть крестьян окрестных сел. Добившись этого, мы решительно порвали с меньшевистским руководством «Донецкого союза», а вскоре так же поступили и некоторые другие соседние с нами социал-демократические организации. Это означало в наших конкретных условиях серьезную победу большевистской программы и тактики.

Отстаивая ленинские взгляды, мы обеспечили тесное сплочение рабочих вокруг Луганского комитета РСДРП. Авторитет комитета необычайно возрос, и с нами были вынуждены считаться местные власти и администрация городских предприятий. И хотя вся наша работа была тщательно законспирирована, директора заводов, фабрик, мастерских, а также и полиция постоянно чувствовали сплоченность рабочих и то, что у них есть вдохновители и организаторы. Но кто эти люди, кто руководит массами в том или ином цехе или на заводе, это для них в большинстве случаев оставалось неизвестным.

Революция 1905 года не застала Луганский комитет РСДРП (большевиков) врасплох. В ответ на Кровавое воскресенье и произвол царских усмирителей было решено поднять против самодержавия всех пролетариев города и выдвинуть не только экономические, но и политические требования. Началась тщательная подготовка. При этом мы стремились учесть не только собственные уроки, но и опыт борьбы тех рабочих Донбасса, которые уже начали свои выступления. А таких было немало: 17 января забастовали юзовские металлисты, 22 января — рабочие Петровского завода в Енакиеве, 24 января — горловские машиностроители, 25 января — рабочие заводов и шахт Макеевки; в начале февраля забастовали рабочие Краматорского, Дружковского и некоторых других заводов. Их успехи и неудачи обязывали нас не допустить никаких промахов, оплошностей и выступить еще более организованно.

Прежде всего большевистский комитет Луганска назначил примерный срок всеобщей забастовки и развернул политическую и организационную работу на заводах и фабриках города. Было определено, что инициатором забастовок должен стать наиболее крупный и хорошо сплоченный рабочий коллектив гартмановского завода. Своим революционным выступлением он призван был дать сигнал всем другим предприятиям города.

Действуя по заранее разработанному и тщательно составленному плану, мы распределили по цехам и отделам завода своих лучших агитаторов и активистов, тщательно проинструктировали их: в их задачу входила подготовка людей и дружная остановка работы в цехе или отделе в назначенный день, по указанию комитета.

Когда партийцы-большевики из цехов доложили, что они сделали, комитет уточнил срок выступления. Было решено начать всеобщую забастовку 16 февраля. Чтобы обеспечить организованные действия забастовщиков, еще накануне была выпущена и роздана нашим агитаторам специальная прокламация. Мы поручили им действовать так, чтобы в день забастовки каждый рабочий, став к своему станку, нашел в своем рабочем ящике большевистскую листовку. Так оно и получилось.

Вот что говорилось тогда в нашем обращении к рабочим завода Гартмана:

Готовя эту листовку, мы предварительно советовались с передовыми, сознательными рабочими, чтобы наиболее четко и полно отразить в ней не только наши экономические, но и политические требования. Пример в этом нам показали успешно проведенные революционные выступления рабочих в крупнейших промышленных центрах страны. И, как признавались позднее многие рабочие, эта часть листовки произвела на них наиболее сильное впечатление. Большинству из них никогда еще не приходилось читать ничего подобного. После приведенного выше текста листовки в ней говорилось:

Немалой помехой в нашей работе по сплочению рабочих и всего трудового населения были в то время анархисты, эсеры и всякого рода рыцари на час из нашей же рабочей среды, проникнутые мелкобуржуазными воззрениями. Очень часто они пытались увести наше пролетарское движение в сторону, на путь индивидуальных расправ, различных неорганизованных выступлений, а то и просто хулиганских выходок и всякого рода бесчинств. Эти их, по существу, провокационные действия давали обычно полиции повод для массовых расправ с ни в чем не повинными рабочими массами. Чтобы не допустить этого и направить забастовку в русло решительной и организованной борьбы, мы в заключение листовки писали:

Под листовкой стояла подпись: «Горный комитет Российской социал-демократической рабочей партии». Рабочие завода восприняли ее как боевой призыв своих же наиболее стойких революционных товарищей. Агитаторы большевистского комитета, работавшие в цехах, постарались довести содержание прокламации до каждого рабочего. Это подняло боевой дух всего рабочего коллектива и его готовность к решительным действиям.

16 февраля с самого утра в цехах завода чувствовалось приподнятое настроение. Рабочие, знакомые с большевистской листовкой, многозначительно переглядывались, собирались группами, ждали сигнала. А когда раздался неурочный гудок, рабочие механического цеха первыми выключили трансмиссии и остановили станки. Повсюду были слышны возгласы: «Шабаш!», «Бросайте работу!», «Собирайтесь на заводском дворе!» Из всех цехов к назначенному месту потекли огромные толпы рабочих.

На заводской двор собралось более трех тысяч человек. По поручению комитета я выступил на этом митинге с речью и рассказал собравшимся о Кровавом воскресенье, о событиях, развернувшихся в стране, о русско-японской войне, которая была выгодна только русским и японским капиталистам, а народам России и Японии несла смерть и разрушение. Касаясь вопроса о пролетарской солидарности, подробно разъяснил цели и задачи забастовки, призвал поднять на совместные революционные действия наших братьев — рабочих других заводов, а также крестьян из пригородных деревень.

Чтобы всем присутствующим стала еще более ясной неизбежность революции, я, помнится, сказал:

— Если наседка имеет яйцо с зародышем, то при нормальных условиях из него обязательно должен вылупиться цыпленок. Зародыш революции налицо. Дело революции зреет, и никто не в состоянии помешать нашей победе. Надо готовиться, поднимать массы на борьбу, действовать смело и организованно.

Выступившие вслед за мной передовые рабочие поддержали партийный комитет, приветствовали забастовку, заявляли о своей готовности к решительным действиям.

Особенно ярким было выступление молодого рабочего Ивана Пилькевича (Ваня Большой), местного поэта[44]. Он призвал участников забастовки действовать смело и организованно, проявить твердость в отстаивании своих требований перед заводской администрацией. В заключение своей речи он прочитал собственные стихи:

Как уже было сказано, многие наши комитетчики и активисты заранее провели в цехах большую разъяснительную работу с наиболее надежными рабочими, кое-где удалось провести собрания и беседы. Все это сказалось на активности участников митинга: они не только поддерживали объявление забастовки, но и требовали от большевистского комитета твердой линии в переговорах с заводской администрацией.

Следует отметить, что вся подготовительная работа по организации забастовки проводилась под руководством Луганского большевистского комитета, при горячей поддержке надежных активистов из старой рабочей гвардии и хорошо проявивших себя молодых рабочих. Большую помощь оказали нам старейшие товарищи: Петр Серебряков, который вместе со своими взрослыми сыновьями Иваном и Леонидом был в гуще событий и не раз выполнял ответственные поручения забастовочного комитета, Кузьма Крюков с сыном Северьяном, хранивший у себя часть оружия боевой дружины, и некоторые другие. Боевыми организаторами рабочих проявили себя молодые активисты Василий Евтушенко, Александр Пархоменко, Иван Литвинов, Федор Якубовский, Иван Пилькевич, Дмитрий Осипенко, Иван Шмыров, Петр Чижиков, Иван Рыжов (Иван Малый) и многие другие; все они в дальнейшем прошли славный путь подлинных революционеров-ленинцев.

Немалая доля общей работы по подготовке и проведению забастовки падала и на меня (мне шел тогда 25-й год). Я работал непосредственно на заводе, на одном из самых решающих участков — в чугунолитейном цехе; все это как-то само собой ставило меня в центр событий и привело к тому, что в дальнейшем я, будучи машинистом подъемного электрокрана, оказался руководителем не только забастовки, но и всего заводского коллектива. А вскоре мне было поручено стать во главе всей партийной организации города, возглавить Луганский большевистский комитет.

Однако вернемся к нашему митингу. Он прошел очень хорошо, с большим подъемом. Здесь мы избрали стачечный комитет, в состав которого вместе со мной были введены Даниил Николаевич Гуров, Иван Николаевич Нагих и некоторые другие передовые рабочие. Нам поручили окончательно уточнить требования участников забастовки к дирекции завода и настойчиво добиваться их удовлетворения.

Весь остаток дня мы, комитетчики, были заняты составлением перечня наших требований, стремились учесть в нем все предложения рабочих, высказанные не только на митинге, но и в личных беседах и отдельных записках, переданных рабочими. Спорили о том, что надо и что не надо включать, старались как можно четче сформулировать волю и пожелания заводского коллектива. При этом мы учитывали не только важность того или иного пункта, особенно в политических требованиях, но и то, как он будет воспринят всей массой рабочих, — ведь не каждый еще тогда был готов, например, к восприятию таких призывов, как требование участия народных представителей в управлении государством, и некоторых других.

Чтобы окончательно согласовать и утвердить выработанные требования, было решено снова собрать общезаводской митинг.

17 февраля заводской двор опять заполнили тысячи рабочих. На этом митинге мы зачитали и обсудили составленный нами перечень требований участников забастовки, и он с рядом поправок и дополнений был единодушно утвержден. В нем насчитывалось 29 пунктов. Перечень предъявленных к заводской администрации требований оказался достаточно внушительным и политически заостренным. В нем содержались, в частности, такие требования: удаление городовых из всех цехов и замена их сторожами, свободная организация цеховых союзов, увольнение с завода доносчиков заводской администрации, неприкосновенность забастовщиков и ряд других.

Для ведения переговоров с администрацией завода здесь же были избраны 56 депутатов (по два человека от каждого цеха). Они составили депутатское собрание — мощный орган забастовщиков, который выделил из своей среды исполнительный комитет. В руках этого комитета (а в него вошли почти все члены первоначально созданного стачечного комитета) в дальнейшем сосредоточилось все руководство забастовкой, а затем и многими другими делами нашего рабочего коллектива.

Начались переговоры с заводским управлением. Они проходили весьма напряженно: директор завода К. К. Хржановский и другие представители администрации отводили многие наши требования на том основании, что заводское руководство некомпетентно даже рассматривать их, так как решение подобных вопросов возможно лишь в законодательном порядке. Мы стояли на своем. Сравнительно быстро были приняты наши требования о вежливом обращении и некоторые другие, но по коренным требованиям: о 8-часовом рабочем дне, о повышении расценок на 30 процентов, об отмене сверхурочных работ, об оплате всем рабочим за дни забастовки — и по другим, затрагивающим материальные интересы хозяев завода, администрация возражала и настаивала на немедленном возобновлении работы.

Явно издеваясь над представителями многотысячного заводского рабочего коллектива, директор завода спросил нас с усмешкой:

— А почему вы, господа рабочие, требуете установления восьмичасового рабочего дня, а не семичасового: ведь тогда работать будет еще легче?

Как возглавляющий депутатское собрание и его исполнительный комитет, я ответил на эту издевку.

— Господин директор, наверное, знает, — спокойно заявил я от имени своих товарищей, — что человек должен не только работать, но и отдыхать, а также и спать в ночное время. А поскольку в сутках имеется лишь 24 часа, то вполне естественно, что если поделить их на три части, то как раз и получается восемь часов.

Представители администрации не нашли на это вразумительного возражения и постарались перевести разговор на обсуждение других пунктов. Наконец директор заявил:

— Ну что ж, вы знаете теперь мнение дирекции завода, и нам больше говорить не о чем. Предлагаю прекратить забастовку и вернуть всех рабочих на свои места.

— Этого не будет, — ответили мы, — не будет до тех пор, пока не удовлетворят все наши требования. Если администрации завода не угодно продолжать с нами разговор сегодня, давайте продолжим его завтра.

Мы держались так твердо потому, что были уверены в поддержке нас рабочими других луганских заводов. Об этом мы заранее договорились с их представителями, и, кроме того, мы выпустили и широко распространили новую прокламацию, обращенную к рабочим города, с призывом организованно и сплоченно провести начатую нами забастовку. В этой листовке, озаглавленной: «Рабочим и работницам железнодорожных мастерских, заводов патронного и эмалировочного и других промышленных заведений города Луганска», говорилось:

В листовке вновь повторялись наши экономические требования и содержался призыв к дружному, смелому и организованному выступлению — «не действовать в одиночку, без согласия всех товарищей». Содержание прокламации наши делегаты довели до всех рабочих Луганска, и мы с часу на час ожидали их ответных действий в поддержку нашей забастовки, которая должна была превратиться во всеобщую и вынудить заводчиков и фабрикантов принять наши требования.

И все получилось именно так, как предусмотрел и решил Луганский большевистский комитет. Вскоре прекратилась работа на эмалировочном, костыльно-гвоздильном и спиртоочистительном заводах, в двух городских типографиях, на казенном винном складе, в ряде мастерских, магазинов, аптек. Однако еще продолжал работать один из крупнейших в городе — казенный, то есть государственный, патронный завод, и, чтобы ускорить присоединение его коллектива к бастующим, мы организовали довольно внушительное шествие наших рабочих колонн к этому заводу. Более двух тысяч рабочих гартмановского завода двинулись по улицам города.

Возникла исключительно яркая демонстрация рабочей солидарности. В пути к нам присоединились рабочие железнодорожных мастерских и некоторых других предприятий. В это время произносились краткие речи и раздавались листовки. Когда мы подошли к патронному заводу, в наших рядах было уже около шести тысяч человек.

Администрация патронного завода не на шутку встревожилась. Навстречу нашему шествию вышли начальник завода генерал-майор Кабалевский и его помощники. Они предлагали нам разойтись, пугали различными карами. Но это нас не остановило. Из толпы участников нашей демонстрации раздавались крики, обращенные к рабочим и начальству патронного завода:

— Давайте гудок — прекращайте работу!

— Патронники, дело за вами!

Из проходных ворот патронного завода стали выходить работающие здесь мужчины и женщины, старики и подростки. Многие из них без колебаний примыкали к нашей демонстрации, остальные окружили своего начальника и стали требовать от него подачи гудка. Опасаясь осложнений, Кабалевский вынужден был дать команду, и раздался гудок патронного завода. Казалось, что его протяжные басовитые звуки ясно выговаривали: «Кончай работу! Сме-е-е-лей! Пришло время показать хозяевам и нашу силу!»

Таким образом забастовка в Луганске стала всеобщей. Обстановка в городе резко накалилась. Местные власти вызвали в город роту солдат. Напуганный развернувшимися событиями и желая преуменьшить их подлинные масштабы, помощник начальника Екатеринославского губернского жандармского управления в Бахмутском и Славяносербском уездах доносил в это время из Луганска в департамент полиции:

Через день в дополнение к этому донесению сообщалось:

В обоих этих донесениях действительная картина забастовки грубо искажена. Однако и из них видно, как изменилась обстановка в городе после начала нашей забастовки. Это и вынудило администрацию завода Гартмана возобновить переговоры с представителями нашего депутатского собрания. На этот раз директор Хржановский и его помощники — начальники отделов и цехов — оказались более сговорчивыми. Они согласились принять еще ряд наших требований и более глубоко мотивировать свои ответы по другим вопросам. В конце концов было решено 22 февраля возобновить работу, поскольку администрация признала справедливость наших требований и удовлетворила многие из них, и не только второстепенные, но и ряд главных, основных.

Таким образом, забастовка, продолжавшаяся с 16 по 21 февраля, закончилась полной победой рабочих. Мы добились от дирекции завода установления 9-часового рабочего дня, повышения заработной платы, удаления из цехов полиции, расширения заводской школы, создания библиотеки. Одно из наших основных требований — оплатить всем рабочим за время забастовки — администрация также была вынуждена принять, хотя и сделала при этом, как говорят, хорошую мину при плохой игре.

Вот подлинный текст ответа дирекции завода на это наше требование (судя по всему, он дан был нам по согласовании этого вопроса с находящимся в Петербурге правлением «Русского общества машиностроительных заводов Гартмана»):

В дальнейшем во исполнение этой договоренности нашему рабочему коллективу заводской администрацией были выделены сто тысяч рублей из доходов завода за 1904 год — в виде «поощрения» всему рабочему коллективу паровозостроителей. Эта сумма составила солидный фонд нашей ссудо-сберегательной кассы.

Победа нашей забастовки свидетельствовала о том, что мы, рабочие, являемся могучей и грозной силой, с которой не могут не считаться капиталисты — хозяева заводов и фабрик. По этому поводу большевистская газета «Вперед» в корреспонденции из Луганска сообщала:

Созданное в дни февральской забастовки депутатское собрание осталось функционировать и дальше, превратившись в постоянный орган заводских рабочих. По существу, это был своеобразный Совет рабочих депутатов — живучий и неистребимый зародыш победившей в октябре 1917 года Советской власти.

Так успешно и победоносно завершился первый натиск революционных рабочих Луганска на своих классовых врагов. До нас доходили сведения о таких же успешных результатах забастовок и стачек и в других местах.

Все это вдохновляло и радовало: революция явно шла на подъем.

ДОЛОЙ САМОДЕРЖАВИЕ!

Успех февральской забастовки луганских пролетариев, и особенно рабочих завода Гартмана, серьезно напугал городские органы власти, полицию и местную буржуазию. По их настоянию в город были введены войска и казачья сотня. Однако нас это не остановило; мы твердо верили в свои силы и хорошо знали, что мы не одиноки в своей борьбе за правое дело.

Нам, рабочим-луганчанам, было хорошо известно, что забастовочное движение ширится по всей стране. Доходили до нас также сведения о разгроме крестьянами помещичьих усадеб, и не только в нашей, Екатеринославской, но и во многих других губерниях. От этого хорошо становилось на сердце: значит, не мы одни, а все рабочие и крестьяне активно выступают против ненавистной им самодержавной власти, помещиков и капиталистов.

В этих условиях подъема и нарастания революции перед политической партией пролетариата — РСДРП вставали особенно сложные задачи. Необходимо было обеспечить дружную и согласованную деятельность всех партийных организаций и комитетов на основе утвержденной II съездом партии революционной марксистской программы, сплотить вокруг пролетариата все силы, враждебные самодержавию, и повести их на решительную борьбу за свержение царизма и уничтожение его социально-экономической базы — дворянского и поместного землевладения, за достижение свободы и установление демократической республики. Однако раскольническая деятельность меньшевиков срывала эту работу, сводила ее на нет.

Захватывая руководство в местных партийных организациях и в центральных органах партии, меньшевики стремились навязать рабочему классу свои оппортунистические установки по организационным и тактическим вопросам, ведущие революцию к поражению. Выступая против В. И. Ленина и ленинцев, державших курс на гегемонию пролетариата в приближавшейся революции, меньшевики видели ведущую силу демократического переворота в либеральной буржуазии и стремились подчинить ей рабочее революционное движение.

В. И. Ленин, большевики решительно выступили против этого обмана и принижения исторической роли рабочего класса. Огромная заслуга Владимира Ильича в этот период заключалась, в частности, и в том, что он вооружил нашу партию ясным пониманием всей сложности обстановки, четким представлением о подлинной расстановке классовых сил в стране и их позиции и, исходя из этого, точно определил классовые задачи пролетариата как гегемона революции.

Сползание на позиции либеральной буржуазии приводило меньшевиков к отказу от повышения боеспособности партии, ее всемерного укрепления. Они объявляли партийную дисциплину и централизм бюрократизмом и крепостным правом, тянули партию назад, к организационной раздробленности, кустарничеству и кружковщине, выступали против вооруженного восстания, за союз с либеральной буржуазией, добивавшейся сговора с царизмом за счет народных масс.

Вследствие примиренчества Плеханова в редакцию «Искры» вернулись четверо редакторов-меньшевиков. В. И. Ленин, не согласный с таким нарушением воли съезда, вышел из редакции. В условиях ожесточенной раскольнической деятельности меньшевиков и их полного отхода от решений II съезда РСДРП у Ленина и ленинцев оставался лишь один выход: порвав связи с меньшевистским ЦК и примиренцами и опираясь на местные организации, настойчиво добиваться преодоления кризиса в партии путем созыва нового, III съезда РСДРП. С этой целью по инициативе В. И. Ленина в августе 1904 года в Швейцарии состоялось совещание 22 большевиков, обсудившее вопрос о партийном кризисе и принявшее написанное В. И. Лениным обращение «К партии». Несколько позднее на трех областных конференциях в России, выразивших волю 13 крупнейших партийных комитетов страны, было закреплено создание общерусского организационного центра — Бюро комитетов большинства (БКБ) во главе с В. И. Лениным. Вскоре после этого был создан и большевистский орган печати — газета «Вперед».

Все это означало успешное преодоление партийного кризиса. Вместе с тем это была замечательная победа ленинских организационных и идейных принципов, которые в дальнейшем и были закреплены в решениях III съезда РСДРП, нацелившего рабочий класс страны на победу в борьбе с самодержавием и определившего пути и средства завоевания этой победы.

В нашей партии тогда создалось весьма своеобразное положение. Меньшевики, захватив центральные органы партии, оказались тем не менее почти в полной изоляции, так как большевиков поддерживали почти все крупные промышленные районы и центры: Петербург, Москва, Рига, Баку, Екатеринослав, Одесса, Луганск, Центральный промышленный район и Урал. Вся партия тесно сплотилась вокруг В. И. Ленина и возглавляемого им Бюро комитетов большинства. Напуганные этим, лидеры II Интернационала решили поддержать русских меньшевиков и с этой целью предложили вынести разногласия внутри РСДРП на международный, третейский суд.

Вождь германских социал-демократов Бебель, не представлявший, как и другие западноевропейские социалисты, истинных причин разногласий большевиков и меньшевиков, в письме предложил В. И. Ленину свое посредничество для примирения. Отвечая на это предложение, В. И. Ленин писал:

Во всей этой борьбе за преодоление партийного кризиса и за созыв III съезда РСДРП, вполне естественно, большая роль принадлежала местным партийным организациям. Наш большевистский Луганский комитет все время был на стороне Ленина и делал все возможное для поддержки и осуществления на практике ленинских указаний. Так, например, мы опротестовали посылку на III съезд партии делегата меньшевистского Донецкого комитета, поручили представлять нас на съезде представителю Екатеринославского большевистского комитета.

Наше письмо III съезду заканчивалось словами:

В специальной резолюции о III съезде РСДРП наша луганская социал-демократическая организация не только дала оценку создавшегося в партии положения, вызванного раскольнической деятельностью меньшевиков, но и высказала свой решительный протест против попыток вмешательства во внутренние дела нашей партии со стороны отдельных деятелей II Интернационала. В этом документе мы твердо заявили, что луганская организация РСДРП

В заключение резолюции мы вновь заявили о своей неуклонной поддержке ленинских требований и осудили позицию новой «Искры», ставшей с 52-го номера центральным органом меньшевиков.

Готовясь к III съезду партии, Луганский большевистский комитет значительно активизировал свою работу, провел ряд нелегальных массовок в Александровской, Вергунской и других пригородных балках, на которых наши агитаторы и пропагандисты выступили с докладами о русско-японской войне и о тактике социал-демократии, об отношении революционной социал-демократии к либеральной буржуазии, о подготовке к вооруженному восстанию. Резко возросло количество революционных кружков, на занятиях которых велись ожесточенные дискуссии с меньшевиками. Был выпущен ряд прокламаций. В осуществлении всей этой работы огромную помощь оказала нам книга В. И. Ленина «Шаг вперед, два шага назад» (май 1904 года), которую мы получили в нескольких экземплярах и внимательно изучали.

О настроении рабочих-луганчан в то время и боевом настроении Луганского комитета свидетельствует следующая листовка, выпущенная нами в конце апреля 1905 года. Вот ее полный текст:

Следует сказать, что в ходе подготовки к III съезду партии резко усилилась идейная борьба между большевиками и меньшевиками. Меньшевики использовали в этой борьбе все свои силы и средства, и им удалось в марте 1905 года расколоть на два лагеря московскую партийную организацию, создать свои группы и комитеты в Тифлисе, Батуме, Риге, Николаеве и в некоторых других городах. Но это был их временный успех.

В ходе ожесточенной идейной схватки с меньшевиками огромную помощь местным организациям партии оказали ленинские посланцы — представители Бюро комитетов большинства (только за первые четыре месяца 1905 года из Женевы в Россию было послано 56 человек). Сошлюсь при этом лишь на один хорошо известный мне пример. Твердый ленинец Ф. А. Сергеев (Артем), прибыв в Харьков, возглавил только что созданную здесь большевистскую группу «Вперед» и вместе с ней широко развернул работу за освобождение местных рабочих из-под влияния меньшевиков. Им удалось добиться хороших результатов: харьковская партийная организация, где долгое время до этого было засилье меньшевиков, вскоре уже сообщила В. И. Ленину, что дела группы «идут хорошо» и что к ней «рабочие относятся с доверием». Благодаря деятельности Ф. А. Сергеева (Артема) и группы «Вперед» харьковская партийная организация в тот период внесла свой вклад в разрешение партийного кризиса и была в числе 21 партийной организации страны, высказавшейся за скорейший созыв III съезда партии.

С огромным воодушевлением встретили мы, луганские большевики, дошедшее до нас сообщение о III съезде РСДРП, состоявшемся в Лондоне 12—27 апреля 1905 года. Узнали мы и о Женевской меньшевистской конференции. Сопоставив решения и установки этих двух форумов, мы еще более ясно поняли всю правоту и силу ленинского курса на свержение самодержавия, установление демократической республики, ликвидацию всех остатков крепостничества и царского произвола в стране. Нас особенно радовало, что решать эту стратегическую задачу должны были мы сами: ведь в качестве вождя и гегемона революции, как указывал В. И. Ленин, выступал рабочий класс, а его верным союзником была многомиллионная масса крестьянства.

До конца была ясна и понятна нам и тактическая линия большевиков — курс на вооруженное восстание для завоевания политической власти, установления революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства. Нас вдохновляла принятая съездом ленинская резолюция, в которой говорилось:

Только так, думали мы, действуя по-большевистски, по-ленински, можно одержать победу над самодержавием, установить республику, подлинное народовластие, обеспечить дальнейшее перерастание буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую.

Совсем иными были тактические установки меньшевистской Женевской конференции. Отрицая руководящую роль пролетариата в революции и недооценивая революционную роль крестьянства, меньшевики считали, что русская революция, как и прежние революции на Западе, должна проходить под руководством «прогрессивных сил», то есть буржуазии. Они выступали также против вооруженной борьбы трудящихся с самодержавием, пытаясь доказать, что восстание является стихийным процессом, не поддающимся никакому управлению, и что его вообще нельзя подготовить. Больше всего меньшевики опасались, чтобы самостоятельные действия рабочих и подготовка ими вооруженного восстания не отпугнули либеральную буржуазию. Вполне понятно, что все сознательные рабочие отворачивались от подобной трусливо-предательской меньшевистской линии.

— Нам не по пути с этими прислужниками буржуазии, — говорили мы между собой, когда заходила речь о меньшевиках и решениях их Женевской конференции.

Прибывшие в Луганск войска, донские казаки и усиленные наряды полиции постоянно напоминали нам о Кровавом воскресенье и убеждали нас в том, что царские сатрапы не остановятся ни перед чем, чтобы задушить революцию, разгромить рабочие организации. Но мы смело глядели в лицо опасности и твердо верили в нашу силу и победу, в лучшее будущее, которое могло быть завоевано только в решительных битвах рабочего класса и всего народа со своими классовыми врагами.

Мы хорошо понимали при этом, что нам предстоит тяжелая и сложная борьба, не на жизнь, а на смерть, и что царизм использует против нас всю свою силу: армию, полицию, жандармерию и другие карательные органы. Однако нам казалось, что если дело дойдет до вооруженной борьбы, то значительная масса солдат, таких же, как мы, простых людей, поддержит нас, но найдутся среди них и такие, которые не осмелятся нарушить царские приказы, будут нападать на нас, стрелять в своих. Мы были готовы обуздать их любой ценой, заставить их выполнять волю народа. Но мы отдавали себе отчет и в том, что одного желания добиться этого еще недостаточно: много ли сделаешь голыми руками? Отсюда сам собой вставал перед нами вопрос о вооружении рабочих, о создании специальных вооруженных, обученных групп охраны рабочих собраний, демонстраций, стачек. Эти группы в случае необходимости должны были действовать и против царских войск и полиции.

Нам надлежало в самом спешном порядке взяться за подготовку вооруженных рабочих групп. К этому нас обязывали и директивы III съезда нашей партии.

Стали выяснять, кто и когда служил в армии, знает военное дело, имеет хоть какое-либо оружие и умеет пользоваться им. Оказалось, что такие среди рабочих имеются, однако не каждому из них можно довериться. Кое-кто любил выпить и был не в меру болтлив, другие были замечены в наушничестве и связях с заводской администрацией, третьи больше всего дорожили своим благополучием и как огня опасались не только какого-либо участия в революционной борьбе, но даже самых безобидных разговоров на политическую тему. И все же мы наконец нашли тех, кто нам был нужен.

Одним из первых к созданию нашей боевой дружины мы привлекли Тихона Лаврентьевича Бондарева, рабочего паровозостроительного завода Гартмана. Он уже отбыл воинскую повинность, испытал на себе солдатскую муштру и имел некоторые военные навыки. По его совету мы разделили дружинников на строго законспирированные группы по 10—12 человек, выделили в их составе старших. Эти группы так и назывались у нас — десятками.

По поручению партийного комитета члены боевой дружины собрали и отремонтировали несколько каким-то чудом раздобытых старых дробовых ружей, начали ковать самодельные пики. Имея кое-какие командирские задатки, Тихон Бондарев начал занятия с группой своих товарищей: изучали строй, разбирали и собирали оружие, а иногда в глухих балках и отдаленных оврагах тренировались в стрельбе. В дальнейшем он стал признанным руководителем всей нашей боевой рабочей дружины, а в годы гражданской войны он отважно защищал молодую Советскую республику и был награжден орденом Красного Знамени.

В числе первых наших добровольцев-дружинников был слесарь Захар Горпиенко, прибывший в Луганск из Двинска, где он проходил военную службу и состоял членом подпольной военной организации социал-демократов, распространял нелегальную литературу среди солдат. За эту недозволенную деятельность он был осужден военным судом, лишен солдатского звания и посажен в тюрьму. Отбыв установленный ему срок наказания, он приехал в Луганск, активно включился и здесь в партийную работу под кличкой Патронный. Он был у нас организатором-агитатором, районщиком, а когда потребовалось, стал весьма деятельным членом боевой дружины.

Вся боевая работа наших дружинников, разумеется, проводилась в строжайшей тайне — в окрестностях Луганска, а иногда и на чьей-либо квартире. Одним из таких пунктов сбора была квартира рабочего, члена боевой дружины Давида Кирзона. У него были две взрослые сестры, и это позволяло собираться у них под видом развлечений, гулянок.

При больнице завода Гартмана нам удалось создать конспиративную группу медиков. В нее вошли наши заводские девушки — Фрося Поваркова, Ольга Самохвалова, Соня Хесина, сестры Кирзон и некоторые другие. Руководителями этой рабочей санитарной дружины были фельдшерица Софья Александровна Прянишникова и доктор Кац. Они регулярно проводили занятия и готовили группу к оказанию первой помощи, если она потребуется, в случае вооруженной борьбы с врагами рабочего класса.

Возможность получения динамита из шахтных хранилищ от наших друзей горняков позволила нам наладить изготовление бомб. Стали искать, кто бы взялся за это дело. Вскоре удалось привлечь к созданию нашего арсенала вполне надежную группу лиц, хорошо знающих свое дело. Рабочие Максим Поляков, Александр Феер, бывший солдат-артиллерист Крейнер и другие организовали отливку и обточку чугунных корпусов для бомб, а лаборант-провизор Перчихин, умелый и надежный человек, заряжал их динамитом. Кое-кто доставал у шахтеров запалы-детонаторы, Сборка и окончательная оснастка бомб проводились в Артиллерийском переулке, где жили наши товарищи у домовладельца, фамилия которого была не то Люц, не то Куц.

Готовые бомбы мы испытали в одной из дальних балок, и они оказались вполне пригодными для боевого действия. Однако их надо было где-то хранить, и для этого было найдено укромное место в скирдах в Каменном Броде, за рекой Лугань. Опыта обращения с этим оружием и его хранения у нас не было, и это однажды привело к случайному взрыву на одном из наших складов. К счастью, никого вблизи в это время не было и дело обошлось без человеческих жертв.

Помню, я в это время был у Семена Мартыновича Рыжкова. Мы о чем-то спокойно беседовали с ним, и вдруг где-то вдали раздался страшный взрыв, всполошивший, как нам казалось, весь город. Видимо, я при этом резко изменился в лице, так как сразу же подумал, что это погибли запасы наших бомб. Семен Мартынович не мог не заметить этого и тут же спросил:

— Уж не у ваших ли рабочих что-то взорвалось?

Как мог спокойно, я ответил ему, что не понимаю, о чем он говорит.

— Может быть, это, — добавил я, — взорвался какой-нибудь склад, где хранится взрывчатка шахтовладельцев.

Но, видимо, мне не удалось убедить друга, потому что он лишь улыбнулся и никогда больше не заводил речи об этом случае.

После этого взрыва полиция начала широкое расследование, долго выясняла, что и где взорвалось, но так и не докопалась до истины. Нас же этот случай заставил еще более надежно конспирировать каждый свой шаг и особенно тщательно хранить все, что имело отношение к изготовлению и хранению оружия и вообще к деятельности наших боевых дружинников. Это было крайне необходимо, так как к этому времени наши дружинники уже начали играть значительную роль в охране нелегальных большевистских собраний и загородных сборов рабочих на митингах и массовках, и любой провал мог принести большой урон нашему общему делу.

Окрыленные успехом февральской забастовки, рабочие заводов и мастерских города стали более решительно поддерживать Луганский партийный комитет, более открыто высказывать свое недовольство самодержавным строем, тяжелыми условиями жизни, полицейскими репрессиями. Это особенно ярко проявилось на первомайской маевке 1905 года, которую мы провели в одной из загородных балок — за Ольховым мостом.

Через своего человека, связанного с полицией, мы были осведомлены, что шпикам известно место нашего сбора и что готовится расправа с участниками маевки. Полиция хотела застать нас врасплох и лишь ждала случая. Однако мы не испугались. Расставив боевые десятки дружинников на подходах к условленному месту, мы поручили им зорко следить за всем, что делается в лесу. А друзьям рабочим, которые шли к месту сбора под видом гуляющих пар, группами или в одиночку, наши посты сообщали новое выбранное нами место маевки. Когда же появлялись полицейские, дружинники изображали подвыпивших гуляк, затевали игры, пляски под гармошки и балалайки.

Особенно удачно в те дни действовал боевой десяток, возглавляемый молодым рабочим Северьяном Кузьмичом Крюковым. Члены этого десятка — рабочие И. Д. Литвинов, А. А. Лимарев, Н. М. Дьяченко, Петр и Павел Мальцевы, А. С. Руденко и другие — ловко сбили с толку полицейских своими проделками. Они отвлекли на себя внимание шпиков и полицейских, а мы тем временем успели собраться в другом месте.

На этом первомайском митинге было особенно людно, и, что больше всего радовало, рабочие открыто осуждали царский режим. Они бурно поддерживали выступающих ораторов и все как один заявляли в личных беседах с нашими агитаторами-организаторами о своей готовности, если надо, взяться за оружие, принять участие в вооруженном восстании и биться за дело рабочего класса до победного конца.

Интересно отметить, что на этой маевке некоторые ораторы в своих речах цитировали стихи нашей поэтессы Софьи Дальней (Дерман). Она еще в 1902 году вступила в Луганске в социал-демократический кружок, долго работала в подполье, стала профессиональной революционеркой. В дальнейшем ее стихи печатались в газете «Правда» и в журнале «Работница»[57].

Когда митинг окончился и его участники стали расходиться мелкими группками и в одиночку, мы, человек пятьдесят наиболее активных молодых рабочих, все еще толпились на месте сбора, оживленно обсуждая все то, о чем говорилось на митинге. Не хотелось расставаться. Каждый из нас чувствовал прилив сил и бодрости. И вот в этот момент кто-то подал мысль, что хорошо было бы показать горожанам и полиции, что мы не боимся никаких репрессий и смело выступаем за правое дело. Тут же решили двинуться с красным флагом на вокзал, куда вот-вот должен был прибыть пассажирский поезд (мы находились недалеко от вокзала).

Сказано — сделано. Нацепив на палки красные девичьи платки и построившись в колонну, мы пошли к железнодорожной станции и прибыли туда в самый раз. Пассажиры из проходящего состава прогуливались по перрону. И, пожалуй, никто не заметил, как на краю платформы появился наш небольшой отряд. Мы запели «Варшавянку», и это привлекло к нам всеобщее внимание.

Шагая в ногу, мы смело продвигались вперед сомкнутым строем, и наши импровизированные флаги гордо развевались на ветру. Все это было так неожиданно, что никто из железнодорожной администрации не успел принять никаких мер для предотвращения этой недозволенной выходки — демонстрации. А когда появилась полиция, то нас уже не было.

Так нам удалось под носом царских властей провести празднование Первомая и еще теснее сплотить рабочих вокруг небольшой группы большевиков-ленинцев. Отрадно было отметить, что в этом праздновании принимали участие и некоторые крестьяне из соседних деревень. Они были приглашены на митинг и благодаря нашим провожатым избежали неприятных встреч с полицейскими кордонами.

Следует сказать, что мы всемерно старались укрепить связь рабочих с крестьянами, как требовали этого Ленин и решения III съезда РСДРП. И нам кое-что удалось сделать в этом направлении.

При Луганском комитете партии была создана специальная крестьянская группа, члены которой разъезжали по окрестным деревням, выискивали там надежных людей, сочувствующих делу революции, и через них распространяли среди крестьян листовки и другие большевистские издания. Так, например, в связи с начавшимися крестьянскими волнениями в Славяносербском уезде нам удалось довольно широко распространить в деревнях приуроченную к этим дням листовку. Она призывала наших братьев крестьян «разогнуть согнутые спины, подняться как один человек» на борьбу с самодержавием, помещиками, за землю и волю. Однако в целом связь с крестьянством у нас, как и в других местах, была тогда еще недостаточно прочной, а кое-где и вовсе слабой.

В эти дни мы узнали о восстании черноморских моряков на броненосце «Потемкин». Это еще выше подняло и без того боевое настроение революционеров-луганчан. В рабочих районах молодые и старики все чаще стали открыто высказывать крамольные мысли о гнилости самодержавного строя, о бездарности царских генералов и адмиралов, проигравших русско-японскую войну, о необходимости с оружием в руках расправиться с самодержавием, помещиками и буржуазией. Нам оставалось лишь направлять революционную энергию масс в нужное русло.

Большой силой в городе к тому времени стало наше рабочее депутатское собрание и его исполнительный комитет, который, по сути дела, все более превращался в орган нашего рабочего управления, нашей рабочей власти. В исполком входило пять человек: Д. А. Волошинов, Д. М. Губский, Д. Н. Гуров, И. Н. Нагих и я. Нам повседневно приходилось заниматься практическими делами, связанными не только с работой заводов, но и с жизнью населения. Городские чины были вынуждены считаться с возросшим авторитетом нашего исполкома. Ярким свидетельством этого явилось предотвращение исполкомом антисемитских погромов в городе, а также решающая роль депутатского собрания в освобождении из тюрьмы группы заключенных, рабочих, в число которых попал и я.

Занимаясь текущими делами, мы все более убеждались, что заводская администрация пытается уклониться от выполнения требований рабочих, принятых ею в результате февральской забастовки. Ссылаясь на то, что владельцы паровозостроительного завода подписали в Петербурге конвенцию, запрещавшую сокращение рабочего дня, оплату за время забастовок и допуск рабочих к установлению расценок и к выработке правил внутреннего распорядка, дирекция завода Гартмана тормозила выполнение своих обязательств.

Не выполнен был также пункт февральского соглашения об увольнении с завода шпиков, следивших за передовыми рабочими и доносивших администрации и полиции обо всем, что делалось в цехах. Мы неоднократно напоминали об этом, но директор завода, видимо надеясь на усиленные наряды полиции и расположившиеся в городе войска, продолжал нарушать принятые на себя заводской администрацией обязательства. Тогда мы собрали совместное заседание заводской партийной организации и депутатского собрания и официально потребовали от дирекции завода твердо выполнить все пункты рабочих требований. Директор отказался обсуждать с нами этот вопрос, и тогда Луганский комитет призвал рабочих-гартмановцев к новой забастовке.

Она началась 8 июля 1905 года. Началась дружно, с большим подъемом. Но мы не учли опасности полицейского вмешательства и не использовали в должной мере силу своей боевой дружины. Это нам дорого обошлось.

В разгар собрания, на котором должны были быть обсуждены и предъявлены администрации наши новые требования, на заводском дворе появились вооруженные полицейские. Чувствовалось, что они заранее продумали свои действия, так как мы оказались почти окруженными. Не успели мы даже объявить об открытии митинга, как полицейские открыли стрельбу и стали наседать на рабочих тесня их к реке. Это породило панику. Собрание было сорвано. Надо было обеспечить организованное отступление, но и этого нам сделать не удалось.

Натиск и стрельба полиции были так неожиданны, что рабочие, в том числе старики и женщины, не будучи искушенными в схватках с вооруженными держимордами, бросились врассыпную. Главная масса участников собрания ринулась туда, где еще оставался проход из окружения полицейских, — к реке Лугань, окаймляющей территорию завода, и пустилась вплавь на другой берег. Будучи одним из организаторов забастовки, я, естественно, отходил в числе последних и, насколько позволяла обстановка, старался руководить действиями наших комитетчиков, пытаясь навести хоть какой-нибудь порядок.

Но паника нарастала. Всюду раздавались выстрелы, крики. Мы старались разбить толпу на «ручейки», чтобы легче было отступать мелкими группами. Это ускорило переправу основных участников собрания через Лугань, но сами мы не успели скрыться. Увидев, что полиция настигает нас, мы остались на месте. Разъяренные полицейские, стрелявшие на ходу больше для страха, окружили нашу группу. В руках некоторых из них были шашки, револьверы со взведенными курками. Они потребовали следовать за ними, и мы повиновались.

В это время подскочила еще одна свора царских сатрапов. Сильным ударом меня сбили с ног, кто-то из наших упал рядом. Началась дикая расправа. Били, что называется, смертным боем, и вскоре я потерял сознание. Очнулся лишь в полицейском участке, который находился здесь же, на территории завода. Спустя некоторое время сюда привели еще одну жертву полицейской расправы — рабочего-большевика Самарина. Он весь был в синяках и кровоподтеках.

Я попытался выяснить у Самарина, как обстоят дела с другими, но он, как и я, был схвачен во время паники и ничего толком не знал. Связаться ни с кем было нельзя. Время от времени полицейские забегали в каморку, где мы находились, и потчевали нас зуботычинами и пинками. Не ограничиваясь этим, они били нас рукоятками револьверов, кулаками и всем, что попадалось им под руку.

Однако по всему тому, что мы видели, по нервной суете полицейских и по их неспокойным, бегающим взглядам мы ясно чувствовали, что наши мучители не уверены в своих действиях, полны тревоги за свою собственную судьбу. Видимо, они боялись внезапного нападения со стороны рабочих. Этого нападения, признаться, ожидали и мы: ведь в этом было наше спасение, хотя мы и понимали, что в случае опасности полицейские прежде всего постараются рассчитаться с нами. В этом не могло быть сомнения, так как мы собственными ушами слышали приказание пристава, хотя оно и передавалось полушепотом за дверью:

— В случае чего этих мерзавцев прикончить.

В этих условиях мы, естественно, не могли и думать об отдыхе и сне. Внимательно следя за всем, что происходило за стенами нашей камеры, мы около полуночи услышали новую команду:

— Подать веревки. Да быстрее, не мешкайте.

По телу пробежала холодная дрожь. Мелькнула мысль: будут вешать. Одновременно где-то внутри теплилась надежда, что полицейские не посмеют пойти на этот шаг: ведь если об этом узнают тысячи рабочих Луганска, они разнесут не только полицейский участок, но и весь завод. Но… могло быть всякое. И когда в нашу камеру вошла большая группа городовых с веревками в палец толщиной, я понял, что дела плохи. Взглянув на своего товарища, увидел, что и он переживает то же самое, — его обезображенное побоями лицо залила страшная бледность.

Нам приказали встать. Избитые, измученные, мы не могли подняться и продолжали лежать — один на полу, другой на лавке. Тогда нас силой подняли и, подталкивая, начали связывать. Мы еле держались на ногах, а в это время полицейские опутывали нас веревками: вначале крепко привязали мою правую руку к левой руке Самарина, а затем опоясали нас вместе несколькими витками. Держась за концы веревок, как за вожжи, полицейские вывели нас из участка.

Во дворе нас встретила большая толпа полицейских и конных казаков. Давая им наказ, пристав прокаркал:

— Господа! Вы ведете злейших преступников царя и отечества. Имейте в виду: на вас может быть совершено нападение их сообщников. Будьте бдительны и при малейшем вмешательстве толпы прежде всего покончите с ними. Вы меня поняли? — уточнил пристав.

— Так точно, поняли, ваше высокоблагородие!

Подталкиваемые кулаками и револьверами, мы двинулись вперед. Вели нас по самым темным улицам и переулкам, прилегающим к территории завода. Было тревожно и горько: чтобы убить нас, полицейским достаточно подстроить любую провокацию. Кто их после будет спрашивать, нападала или не нападала на них толпа, пытались мы убежать или нет.

В глухом переулке нас остановили у одного из домов, окна которого ярко светились. Дом был окружен полицейскими, и здесь мы простояли на одном месте около часа, томясь неведомым ожиданием. Все тело ныло от побоев, ноги гудели от усталости, глаза, заплывшие от синяков, почти ничего не видели. Хотелось присесть, но едва кто-либо из нас заикался об этом, в ответ раздавалась площадная брань и сыпался град тумаков.

Силы наши иссякли, и не знаю, чем бы кончилось дело, если бы в это время из дома не вывалилась на улицу новая толпа полицейских. Они кого-то толкали впереди себя, и мы не сразу узнали в этом человеке нашего товарища — большевика Вольфа. Его поставили рядом с нами, но не связали и не били, может быть, потому, что он и без того был едва жив. Мы двинулись дальше, потом снова где-то стояли и кого-то принимали в свою арестантскую компанию.

Так продолжалось всю ночь. Видимо, полиция основательно подготовилась к этой облаве, в ее лапы попала большая группа активных подпольщиков, членов нашей партии.

В полицейское управление нас привели уже на рассвете. Уставшие и измученные, мы буквально валились с ног. Здесь нас не били и даже не допрашивали: осуществив обычные формальности, записав фамилии и кое-какие данные о каждом из арестованных, полицейские направили всех нас в тюрьму.

Меня выделили из группы арестованных и повели в тюремный карцер. Здесь началось новое избиение. Сколько времени оно продолжалось, не могу сказать. Я потерял сознание, а когда пришел в себя, было уже за полдень. Вскоре в карцер зашел один из надзирателей тюрьмы и спросил у меня, хочу ли я пить. Я в полубессознательном состоянии что-то пробормотал, и он тут же принес мне кружку с водой, не сказав более ни слова. Через некоторое время пришел другой надзиратель и сообщил, что меня переведут в другое место.

После этого я оказался в одиночной камере. Здесь было какое-то убогое ведерко с водой, грязное полотенце. Затем мне принесли миску горячей баланды, и впервые за этот день я поел. Но силы во мне едва теплились, и лишь дней через пять-шесть я почувствовал себя лучше. К этому времени ко мне в камеру стали подселять кое-кого из наших товарищей (так переполнена была тюрьма), и с некоторыми из них я находился здесь до освобождения.

Наш арест ослабил руководящее ядро городской партийной организации, но Луганский комитет партии продолжал активно действовать. Нам сообщили, что в городе и селах царит брожение, назревает недовольство бесчинствами полиции, царских властей. Мы узнали также, что в Петербурге, Варшаве, Харькове и других промышленных центрах рабочие бастуют, а кое-где дело дошло до вооруженных схваток забастовщиков с полицией и войсками. В деревнях крестьяне жгли помещичьи усадьбы. В народе все яснее и громче звучали большевистские призывы: «Долой гнет и насилие помещиков и капиталистов! Долой самодержавие!»

Это вливало в нас новые силы. Все мы рвались на волю, в гущу революционных событий. Но стены царской тюрьмы были крепки, и нам оставалось лишь одно: ждать помощи от наших товарищей рабочих, главной силы бушующей революции.

И эта помощь пришла.

ГОРЯЧИЕ БУДНИ

Вслед за разгромом июльской забастовки рабочих завода Гартмана и арестом ее руководителей заводская администрация и полиция осуществили и другие репрессии. Около двухсот активистов-забастовщиков были не только уволены с завода, но и выселены из Луганска. Временно ослабла деятельность депутатского собрания. Но остановить революционный подъем власти были не в состоянии. Луганские пролетарии, как и рабочие других промышленных центров России, продолжали действовать все более смело и решительно.

Луганский партийный большевистский комитет укрепил свои связи с заводами — Гартмана, патронным, эмалировочным, с железнодорожными мастерскими и другими предприятиями. В ряды партии были приняты многие передовые рабочие, доказавшие на деле свою преданность делу революции, — активные участники забастовок, боевые дружинники, надежные и верные исполнители различных поручений партийного комитета.

Для укрепления связи Луганского комитета с рабочими и трудовым населением пришлось внутри единой партийной организации создать районные — гартмановскую, патронного завода, железнодорожную и городскую. Выборные представители от этих организаций составили общегородской партийный комитет. Чтобы расширить связи с массами, привлечь к партийной работе новых активистов, мы решили использовать легальные возможности. Одной из них была рабочая наша библиотека-читальня, созданная вскоре после успешно завершившейся февральской забастовки. Луганский комитет принял все меры для пополнения библиотеки лучшими произведениями художественной литературы, книгами познавательного характера (на естественнонаучные и исторические темы). В обложки от других изданий мы прятали политическую литературу.

Заведовал и руководил публичной рабочей библиотекой-читальней, как она официально именовалась, учитель Павел Максимович Седашов. Он не был членом партии, но горячо сочувствовал рабочим, их революционной борьбе и тесно был связан с нашим большевистским комитетом. По нашему поручению он выдавал книги партийным агитаторам и пропагандистам, приглашал для проведения бесед по той или иной книге членов партийного комитета или учителей. Вскоре об этих беседах и встречах стало известно полиции, и она неожиданно нагрянула к Павлу Седашову с обыском.

Вот как он сам позднее описывал этот случай:

Однако, хотя обыск и не дал ожидаемых результатов, царские власти все же припомнили П. М. Седашову его работу в крамольной библиотеке-читальне. Когда награждали учителей за выслугу лет медалью «За усердие», он был обойден этой наградой, несмотря на то что имел полное право на ее получение[59].

Большое внимание мы уделяли в то время расширению наших связей с рабочими семьями и привлечению наиболее сознательных молодых и пожилых рабочих к активному участию в революционной борьбе. Особенно большую помощь оказала нам в то время тетя Гущиха — Анна Лукинична Гущина, жена одного из рабочих чугунолитейного цеха завода Гартмана. Ей было в то время около пятидесяти, но она была исключительно жизнедеятельна и изобретательна и в доме считалась главой семьи — муж и двое взрослых сыновей, Павел и Василий, беспрекословно ей подчинялись.

В свои молодые годы Анна Лукинична примыкала к одной из организаций «Земля и воля» и в обличье монахини под кличкой Вари Пучковой ходила в народ, но была схвачена полицией. Чтобы избежать ссылки, она, как сама рассказывала, женила на себе Гущина и бежала вместе с ним. Быть может, в то время она приобрела некоторый опыт работы с гектографом и научилась варить гектографическую массу. Во всяком случае, это ее умение нам очень пригодилось, и вскоре квартира Гущиных стала нашей подпольной мастерской по выпуску прокламаций. Здесь мы за три месяца выпустили несколько нелегальных листовок общим тиражом до шести тысяч экземпляров. Для безопасности пришлось оборудовать специальное подполье и подземный выход из него в сарай — на случай внезапного провала.

О находчивости тети Гущихи ярко свидетельствует такой факт. Как-то ночью, когда в ее доме печатались прокламации (не в подполье, а в комнате), нагрянула полиция. Чтобы выиграть время и выйти из положения, она разбудила гостивших у нее сестру и ее сына, которые ничего не знали о печатании листовок, заставила спрятать под матрац гектограф и прокламации и вновь положила в кровать племянника-подростка. При этом она быстро нарядила его молодой роженицей; положила ему под рубаху подушку, завязала ему голову платком и приказала: стони. Когда все было сделано и мы ушли через потайной ход, хозяйка открыла дверь.

— Почему так долго не открывали? — набросился на нее старший полицейский.

Но она уже была в белом халате и, показывая полицейскому акушерский инструментарий (она иногда действительно принимала роды), спокойно сказала:

— У меня в доме племянница-роженица, а вот ее мать, — показала она на свою сестру. — Делайте, что вам угодно, только, ради бога, осторожней.

Полицейские приступили к обыску, обшарили все углы, заглянули под кровать, но «роженицу» не осмелились потревожить (Гущина знала, что закон запрещает грубо обращаться с женщиной в такое время). Ничего не обнаружив, полиция вынуждена была убраться, как говорится, несолоно хлебавши и даже извинилась за беспокойство.

Гектографы и прокламации были спасены. Однако было ясно, что полиция нащупала след и не оставит этот дом в покое. Надо было искать новое убежище, а заодно и совершенствовать выпуск своих печатных изданий. Так возникла у нас идея создания подпольной большевистской типографии. Нужно было где-то достать шрифт, печатный станок, типографскую краску, бумагу, подобрать людей, умеющих набирать и печатать. Пришлось искать все это не только в Луганске, но и в других городах: в Харькове, Екатеринославе, Таганроге, Ростове. Помогли связи с рабочими типографии издававшейся в Луганске газеты «Донецкая жизнь». Они с величайшей осторожностью достали нам немного текстовых и заголовочных шрифтов, типографские формы, линейки, краску. Печатный станок собирался из частей, привезенных из разных мест. Это был поистине сизифов труд — приходилось все доставать буквально по крупицам.

Подходящей оказалась квартира на Вокзальной улице, где жил холостой рабочий Иван Кононенко. Но он жил один, и визиты к нему, да тем более в его отсутствие, могли бы вызвать подозрение. Пришлось «женить» Ивана: к нему подселили сочувствующую нам работницу патронного завода Гайдукову. Теперь к ним ходили «гости» «семьями». Мы составляли и редактировали здесь листовки, воззвания и прокламации. Обычно набирал текст наборщик из типографии «Донецкая жизнь», а в роли корректора выступал кто-нибудь из надежных учителей.

Хочется сказать доброе слово и о другой замечательной женщине, нашей надежной помощнице Варваре Спиридоновне Чугуновой. Она была известной в городе модисткой, хорошо зарабатывала, имела свой домик, уютно расположившийся в зелени сада на берегу Лугани. Здесь мы, луганские большевики, имели надежное укрытие, принимали представителей из центра, иногда проводили политические занятия, заседания комитета, печатали прокламации. Дом был удобен и тем, что из него было легко скрыться через сад и отплыть в лодке по реке.

Варвара Спиридоновна бескорыстно помогала нам чем могла и всякий раз, как мы у нее бывали, а бывали мы там почти ежедневно, совершенно бесплатно кормила нас. На все наши попытки рассчитаться с нею лишь отшучивалась:

— Вы не в лавочку пришли — ешьте без всяких разговоров.

Были случаи, когда мы скрывали у Варвары Спиридоновны раненых дружинников, хранили оружие, собирали совещание районщиков и подрайонщиков. Чтобы не вызывать подозрений обилием людей у своего дома, она собирала к себе соседских ребятишек, устраивала с ними шумные игры, и таким образом наш приход к ней в детской сутолоке оставался незаметным. Конечно, в случае нашего провала ей грозили серьезные неприятности — арест или даже ссылка, но все мы действовали весьма осторожно и не подвели свою добрую хозяйку.

Поражение июльской забастовки на заводе Гартмана, вопреки ожиданиям местных царских властей, не привело к ослаблению революционного натиска рабочих, а, наоборот, вызвало новый революционный подъем среди всех луганских пролетариев. То здесь, то там возникали стихийные, а чаще всего организованные большевиками выступления рабочих, забастовки, митинги. Мы старались использовать их для разъяснения трудящимся политики партии и насущных задач революции.

Оправившись от перенесенных репрессий, все большую силу стало набирать наше депутатское собрание — открытый, легальный, руководимый большевиками орган управления луганских пролетариев. Этот рабочий Совет, хотя он тогда и не носил такого названия, все более становился общепризнанным органом рабочей власти. Рабочие и другие жители города часто обращались к нему не только по трудовым, но и по политическим вопросам, а иногда и совсем по гражданским делам — о разрешении земельных, наследственных, бракоразводных и прочих дел. За разрешением земельных споров в исполком депутатского собрания обращались крестьяне из окрестных деревень. Это свидетельствовало о связи нашего рабочего исполкома с деревней, с крестьянами. Но это были всего лишь первые шаги, и, к сожалению, нам не удалось в то время обеспечить постоянного и прочного союза рабочих и крестьян в масштабе всего уезда.

Июльская забастовка привела в дальнейшем к новым крупным выступлениям луганских рабочих — в октябре и декабре 1905 года. Уже при Советской власти, в 1935 году, в 30-ю годовщину этой забастовки, в своем «Приветствии пролетариям Луганска» я попытался осмыслить значение этого важного этапа в нашей суровой борьбе той давней поры. Вот что тогда я написал:

У меня нет оснований в чем-либо уточнять или пересматривать в настоящее время эту оценку июльской забастовки (может быть, я лишь непреднамеренно завысил численность луганской партийной организации, включив в ее состав многих рабочих-активистов, которые тесно примыкали к нам, но формально не состояли в партии). Забастовка потерпела поражение, но помогла нам укрепить наши ряды и сделать нужные выводы для дальнейшей революционной работы в массах.

Большевистская газета «Пролетарий» в № 14 от 16 августа 1905 года в связи с поражением этого выступления луганских пролетариев писала:

В этой корреспонденции из Луганска, опубликованной в «Пролетарии», в общем довольно точно показан урон, понесенный нами в июльской забастовке, но сделан преждевременный и необъективный вывод об ослаблении партийного руководства массами. Последующие события опровергли эти утверждения. Видимо, автор был наездом в Луганске и недостаточно хорошо знал местных большевиков, которые умели стойко переносить временные поражения и выходили из них еще более окрепшими. С подобными фактами мы встречались неоднократно, и о некоторых из них я еще скажу в свое время.

Мой арест продолжался. Находились в тюрьме и некоторые другие активные участники революционной работы: Т. Л. Бондарев, В. Т. Абросимов-Архипкин, Савелий Батинов, Вольф. Я возглавлял тогда Луганский большевистский комитет; оставшиеся на свободе товарищи стали искать возможность связаться со мной. Однако я находился у полиции на особом счету и ко мне в одиночную камеру никого не пускали. И тут нас снова выручила наша добрая Анна Лукинична Гущина.

Она выдала себя за мою мать, пошла на дачу к жандармскому ротмистру Ермолаеву, добилась у него приема, разыграла сцену покаяния, рассказала какую-то историю, случившуюся с ней в молодости. Видимо, она была прирожденной актрисой. Ей удалось растрогать черствое сердце жандармского ротмистра. Вскоре она стала ежедневно приносить мне передачи и даже беседовать со мной.

Мы жадно ждали весточек с воли и радовались тому, что боевой дух наших товарищей не сломлен. Они, как и прежде, делали все возможное для революционного воспитания масс и подготовки вооруженного восстания. В меру сил и способностей мы старались помочь им своими советами, которые иногда удавалось передать через навещавших нас товарищей.

Каждый из нас, находившихся в заключении, старался не закиснуть в застенке и извлечь из вынужденной отсидки максимальную пользу. Я за это время перечитал много книг и заучил ряд стихотворений Пушкина, Лермонтова, Шевченко, Кольцова, Никитина. В одиночных камерах нас держали по 4—5 человек. Мы часто обсуждали политические вопросы, старались обогатить друг друга знаниями, революционным опытом, и все это в какой-то мере способствовало нашей идейной закалке, воспитанию и самовоспитанию воли, дисциплины, чувства товарищества.

Вспоминается один забавный и в то же время поучительный случай. Среди нашей четверки политических заключенных был один молодой луганский рабочий, член партийной организации гартмановского завода Борис Ременников. Он был в общем-то симпатичным человеком, но недостаточно внимательным к другим. Это мне бросилось в глаза сразу же, во время первого нашего тюремного обеда.

Нам принесли бачок жидкого, постного супа и по куску черного хлеба. Во время еды Борис умудрялся так орудовать своей ложкой, что всем остальным досталось супу, пожалуй, вдвое меньше, чем ему одному. Я тогда же «по секрету» сказал ему, что мы все живем впроголодь и надо думать не только о себе. Однако Борис и дальше действовал таким же образом. И тогда, выведенный из себя его бесцеремонностью, однажды во время еды я так огрел его деревянной ложкой по лбу, что она разлетелась вдребезги. Это было Борису Ременникову хорошим уроком: он после этого взял себя в руки и стал строго соизмерять свой аппетит с имеющимися возможностями. И хотя я лишился ложки, но зато был рад, что Борис сумел преодолеть свой эгоизм и стал более внимательным к нам, своим товарищам. Впоследствии он сам благодарил меня за эту несколько необычную науку.

Вскоре после царского манифеста 17 октября 1905 года, о чем я расскажу несколько позднее, все наши товарищи — политические заключенные — были выпущены на свободу. Однако меня и некоторых других руководителей июльской забастовки оставили в тюрьме, предъявив нам уголовное обвинение в вооруженном сопротивлении полиции, в результате чего был ранен один полицейский. Это была грязная клевета и подлый предлог для того, чтобы возможно дольше держать нас в каменном мешке.

Хорошо помню охватившее меня в то время чувство гнева и бессильной ненависти к палачам. Они решили, думалось мне, держать нас в заключении «до суда», а по существу — до бесконечности. Но мы верили в силу революции и в неизбежность нашей победы. Мы твердо знали, что наши товарищи большевики не оставят нас в беде. Так оно и вышло: когда новая революционная волна взметнулась над Россией и дело дошло до вооруженной схватки с царизмом в Москве и многих других городах, мы были также освобождены.

Никогда не забуду, как произошло это памятное для меня событие. Тысячные толпы рабочих Луганска подошли к тюрьме и потребовали от тюремной администрации нашего освобождения. Из окон тюрьмы мы видели могучее шествие и видели, как заметались в панике тюремщики. По их вызову к тюрьме прибыли полиция, жандармские чины, прокурор. Они хотели еще раз обмануть бдительность рабочих, но на этот раз у них ничего не вышло. Напуганные демонстрацией трудящихся, они быстро состряпали какой-то приказ и выпустили нас под небольшой залог. Я был взят на поруки моим другом, большевиком, рабочим гартмановского завода Анисифором Ивановичем Волошиным.

По выходе из тюрьмы я убедился, что наша большевистская организация выросла и окрепла, стала подлинным вожаком трудового населения. Но время и события требовали новых решительных действий, и я со всем пылом молодости и непримиримой ненависти к угнетателям включился в практические дела. Побывал не только во всех цехах завода Гартмана, но и на других предприятиях, повидался и переговорил с каждым нашим партийным активистом, со всеми районщиками и подрайонщиками, с членами боевых дружин и боевых десяток. Несколько раз выезжал в пригородные деревни.

Мы, члены Луганского большевистского комитета, хорошо чувствовали нарастание революционных событий по всей России и ясно понимали, что в недалеком будущем, и, может быть, очень скоро, обстановка потребует от нас решительных действий. Поэтому мы всю свою энергию направили на работу с людьми, и особенно на улучшение подготовки боевых дружин и всех передовых рабочих к надвигающимся решающим схваткам с самодержавием, с царскими войсками и полицией.

Прежде всего надо было усилить сбор оружия, вооружение рабочих, научить наших дружинников стрелять и пользоваться самодельными бомбами.

Мы понимали, что им трудно после утомительного рабочего дня заниматься строевой подготовкой, уходить в глубь оврагов и лесов для тренировочной стрельбы, но никто из них не жаловался. Действуя тайно от полиции и всякого рода праздно любопытствующих обывателей, мы по окончании работы расходились с завода по домам, а потом собирались небольшими группами и вели занятия.

Одновременно мы проводили широкую политическую работу среди рабочих и членов их семей: рассказывали о том, что делается в других районах страны, вербовали пополнение в группы актива, создавали новые явки. Все это укрепляло наши связи с массами.

Периодически проводившиеся аресты многих активистов луганской партийной организации, разумеется, ослабляли ее деятельность, но большевистский центр в Петербурге и Екатеринославский партийный комитет постоянно оказывали нам практическую помощь опытными кадрами профессиональных революционеров. В 1905 году и позднее в Луганске некоторое время работали видный партийный пропагандист Л. Л. Шкловский (Сергей), петроградский рабочий А. П. Тайми, екатеринославский большевик В. И. Нанейшвили, профессиональные революционеры Вольфсон (Михаил), Ю. П. Денике (Юрий), А. П. Пинкевич (Максим), Г. И. Левин (Анатолий), Э. В. Лугановский (Роберт, Монька). На Орловско-Еленовском руднике подлинным организатором деятельности местной партийной организации был ветеран рабочего движения, руководитель знаменитой Морозовской стачки 1885 года в Орехово-Зуеве, большевик Петр Анисимович Моисеенко.

Особенно заметный след в работе луганской партийной организации оставил Э. В. Лугановский[61]. Он дважды приезжал к нам (в мае и октябре 1905 года) и оказал большую помощь в налаживании нашей партийной работы, в разоблачении оппортунистической сущности меньшевизма и в налаживании наших связей с ленинским заграничным партийным центром. В письме от 15(28) апреля 1905 года в редакцию газеты «Вперед» он сообщал:

В другом его письме от 26 мая (8 июня) 1905 года в редакцию газеты «Пролетарий» говорится:

В этих письмах все правильно. В упрек их автору можно поставить лишь то, что он всю проделанную работу пытается выставить в основном как личную заслугу, и ту нервозность, которую он проявляет при наличии трудностей. Под угрозой провала он действительно вскоре уехал в Екатеринослав, но мы, луганские большевики, продолжали начатое дело и были признательны Э. В. Лугановскому за оказанную нам помощь.

Благодаря поддержке профессиональных революционеров оживилась революционная деятельность на заводах Гартмана, патронном, в железнодорожных мастерских, на близлежащих шахтах и рудниках. Стали чаще собираться массовки и сходки, на которых присутствовали сотни рабочих.

В одном из сообщений В. И. Ленину из Луганска местный большевик Михаил Крупчицкий, скрывавшийся под кличкой Михаил, писал 19 сентября (2 октября) 1905 года:

ЦАРСКИЙ МАНИФЕСТ

Нарастание забастовочной волны, разгром крестьянами во многих районах страны помещичьих усадеб вынуждали царское правительство маневрировать, искать путей для обмана масс и подавления революции. Одним из таких маневров царизма явилось утверждение им 6 августа 1905 года манифеста и положения о выборах в Государственную думу, названную по имени автора ее проекта министра внутренних дел Булыгина — булыгинской. Проведением этих выборов и избранием в ее состав крупных помещиков, банкиров и фабрикантов самодержавный строй стремился ввести народные массы в заблуждение, показать видимость демократических перемен в стране. Как известно, большевики разгадали хитросплетенный замысел царского правительства и по предложению В. И. Ленина решили бойкотировать эти выборы. Это дало новый толчок к усилению революционной борьбы по всей России.

Следуя ленинской тактике, луганские большевики провели большую работу по разъяснению рабочим и всему населению коварных и преступных замыслов царизма — откупиться подачками от народного гнева, обмануть массы, усыпить их бдительность и разгромить революцию. Наши агитаторы рассказывали своим слушателям, что Дума не будет иметь никаких реальных прав, потому что она создается как совещательный орган и рассчитана лишь на укрепление власти помещиков и капиталистов.

При этом наши товарищи в самых резких выражениях критиковали булыгинский избирательный закон, предоставлявший право выбора только крупным собственникам и лишавший этого права весь трудовой народ. Эта агитация находила сочувственный отклик в народных массах. Рабочие смело заявили, что они вместе с большевиками будут бойкотировать булыгинскую Думу, и твердо придерживались этой тактики.

Либеральная буржуазия и выступавшие заодно с нею меньшевики призывали население поддерживать выборы в Думу, но рабочие с негодованием отвергали их жалкий лепет.

Успешный бойкот булыгинской Думы привел к тому, что она так и не появилась на свет. Большевики провели бойкот и следующей за ней I Государственной думы. Но она все же была созвана. Как отмечал впоследствии В. И. Ленин, бойкот виттевской Думы в 1906 году в обстановке начавшегося спада революции был ошибкой, хотя небольшой и легко поправимой[65].

Интересно отметить, что одним из депутатов I Государственной думы (по курии трудовиков) стал мой школьный учитель Семен Мартынович Рыжков. Он искренне верил, что через думские выступления можно повлиять на политику самодержавия и добиться улучшения жизни народа. Далекий от революционных идей и от революционных действий рабочего класса, Семен Мартынович горячо выступал в защиту народного представительства, уверяя своих слушателей, что через Думу можно многое сделать в интересах народа. Это положило начало нашего с ним идейного расхождения.

I Государственная дума, несмотря на буржуазно-помещичий состав и при всем угодничестве ее перед самодержавным строем, не оправдала надежд царского правительства: она не затормозила и не остановила подъем революции.

После восстания на броненосце «Потемкин» и массовых выступлений рабочих и крестьян во многих губерниях народные волнения все более ширились. В октябре 1905 года разразилась невиданная политическая стачка, охватившая всю страну. Верные долгу пролетарской солидарности, в эту стачку включились и наши луганские рабочие.

Когда в начале октября 1905 года до Луганска дошло известие о забастовке московских печатников и булочников и о расстреле рабочей демонстрации на Тверском бульваре, у булочной Филиппова, Луганский большевистский комитет решил ответить на этот выпад самодержавия новым выступлением рабочих-луганчан. В ночь на 2 октября за городом, вблизи мельницы Шаховича, состоялась крупная рабочая массовка, на которой присутствовало около 300 человек. На этой массовке выступило два оратора: от большевиков — Л. Л. Шкловский (Сергей) и от меньшевиков — специально прибывший пропагандист, по кличке Владимир. Рабочие освистали меньшевика, призывавшего к «благоразумным действиям», и горячо поддержали большевистскую линию на решительную подготовку к вооруженному восстанию. По возвращении с массовки отдельные группы рабочих подверглись нападению со стороны отрядов пешей и конной полиции, были произведены аресты, но настроение в массах продолжало оставаться исключительно боевым.

Октябрьская всеобщая политическая стачка, развернувшаяся во многих промышленных центрах, парализовала всю экономическую жизнь России. Прекратили работу фабрики и заводы, остановились железные дороги, замерли почта и телеграф. Устои самодержавия сотрясались от многочисленных революционных митингов, демонстраций, а во многих местах дело доходило до вооруженных схваток рабочих с полицией. Борьба повсеместно проходила под большевистскими лозунгами свержения самодержавия, активного бойкота булыгинской Думы, установления демократической республики. Это и вынудило царское правительство прибегнуть к новому обману масс.

17 октября 1905 года напуганный царь Николай II издал специальный манифест, призванный заглушить революционный пожар. Царский манифест обещал народу «незыблемые основы гражданской свободы: действительную неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов». В манифесте говорилось также об амнистии политическим заключенным, о созыве законодательной думы — «российского парламента», о расширении и привлечении к выборам более широких слоев населения. Но все это, разумеется, делалось лишь для того, чтобы выиграть время и подготовить новые силы для разгрома революции.

Однако царские власти просчитались: революционная волна повсеместно продолжала нарастать. Бурные события происходят в это время и в Луганске. Собрания и митинги на заводах и в железнодорожных мастерских впервые проводятся открыто и приобретают все более откровенный антисамодержавный, революционный характер. Рабочие-большевики смело провозглашают революционные лозунги своей партии: «Долой царское правительство!», «Долой гнет и насилие помещиков и капиталистов!», «Да здравствует Учредительное собрание!» Эти призывы встречаются радостными, бурными возгласами народных масс. Можно сказать, что демонстрации трудящихся против самодержавия, за демократическую республику в эти дни потрясали Луганск.

В ходе революционной борьбы росла решительность и сознательность рабочих в борьбе против ненавистного им самодержавного строя, крепла их организованность и солидарность.

И если в дни февральской забастовки гартмановцев депутатское собрание возникло на паровозостроительном заводе, то участие рабочих-луганчан в октябрьской политической забастовке привело к созданию таких органов рабочего самоуправления на патронном заводе, в железнодорожных мастерских и на некоторых других предприятиях города. Под руководством Луганского партийного комитета они иногда собирались на совместные заседания для обсуждения общих вопросов и выработки общей тактики борьбы с хозяевами и царским самодержавием. И хотя таких заседаний было проведено всего четыре, связь депутатских собраний (кое-где их называли советами фабричных старост) не прекращалась и в дальнейшем, причем главная роль в координации их действий принадлежала наиболее крупному и влиятельному из них — депутатскому собранию завода Гартмана. Это дает основание, как мне думается, говорить о создании в это время Луганского Совета рабочих депутатов, потому что совместная работа и контакты наших депутатских собраний полностью соответствовали деятельности подобных рабочих органов в ряде промышленных центров страны, выступавших под именем Советов рабочих депутатов.

В короткий срок Совет рабочих депутатов Луганска завоевал огромное влияние в массах и под руководством большевистской партийной организации стал такой силой в городе, что с ним вынуждены были считаться и царские власти, и местные анархиствующие элементы, и откровенные монархисты-черносотенцы. Это объяснялось тем, что мы, луганские большевики, пользовались в то время широкой поддержкой не только заводских рабочих, но и всех горожан. Кроме того, наша боевая дружина, хотя и была еще плохо вооружена, действовала смело и решительно и не давала спуску любым попыткам полиции и черносотенцев расправиться с революционными выступлениями трудящихся.

По примеру пролетариев-луганчан Совет рабочих депутатов был создан на металлургическом заводе ДЮМО в Алчевске. Его организатором стал мой старинный знакомый рабочий-литейщик Дмитрий Константинович Паранич, успевший к этому времени хлебнуть лиха в Сибири и на Луганском гартмановском заводе, откуда он был уволен с зачислением в «черный список». Возглавив Совет, Д. К. Паранич развернул бурную деятельность, привлек к участию в заводских митингах видных большевиков-ленинцев Г. И. Петровского и Ф. А. Сергеева (Артема), организовал заводскую боевую дружину, в составе которой была и конная группа. Особенно активно в дружине действовали рабочие-большевики Иван Мирошниченко, Иван Кротько, Кривцун, Мовчанов, Придорожко, инженер Василий Харченко. По примеру луганчан Алчевский Совет установил прочные связи с крестьянами окрестных деревень.

Попытки полиции разгромить Совет рабочих депутатов завода ДЮМО окончились провалом и привели к тому, что дюмовские дружинники, возглавляемые И. А. Кротько, арестовали и обезоружили часть полицейских, а затем стойко обороняли станцию Алчевск, когда в одном из пассажирских поездов туда прибыли тринадцать переодетых в штатское казацких офицеров. Их задержали и обезоружили. В результате этой борьбы Совет рабочих завода ДЮМО по существу на какое-то время захватил власть в Алчевске и охранял город, станцию, рабочий поселок, а также деревни Васильевка и Новоселовка от нападения полиции и черносотенцев.

Активным помощником Д. К. Паранича в организации всей деятельности Совета рабочих депутатов в Алчевске была местная фельдшерица, член большевистской организации завода ДЮМО Анна Ивановна Шохина. Эта отважная женщина была в центре революционной борьбы, и, когда в Горловке вспыхнуло вооруженное восстание, она вместе с другими алчевскими дружинниками выехала на помощь восставшим и отважно сражалась в их рядах. Будучи арестованной и конвоируемой в Луганск в составе большой колонны избитых и раненых рабочих, она смело бросила в лицо начальнику конвоя гневные слова:

— Вам бы только с женщинами воевать, холуи!

За этот «бунт» ее тут же вывели из колонны арестованных и зверски зарубили в придорожных кустах.

Луганский Совет рабочих депутатов набирал все большую силу, становился органом подлинно революционной власти. Опираясь на прочную поддержку рабочих и всех трудящихся горожан, наш Совет не подчинялся приказам полиции и сам выносил решения и распоряжения, которые выполнялись населением беспрекословно. Весьма характерна в этом отношении борьба Луганского Совета рабочих депутатов против погромов и погромщиков.

В Луганске, как и во многих городах Украины, сравнительно небольшую часть населения составляли евреи, такие же труженики, как и представители других национальностей. Были среди них, конечно, как и среди проживавших там русских, украинцев и греков, люди состоятельные и богатые. Будучи интернационалистами, мы, большевики, всегда считали, что рабочие и трудящиеся всех национальностей — наши друзья, а все богатеи, эксплуататоры — наши враги. Но в те дни местным царским властям было особенно выгодно натравливать друг на друга рабочих разных национальностей, разжигать национальные страсти, вражду и ненависть. Таким путем они стремились одурманить массы шовинистическим угаром, мутной мерзостью еврейских погромов отвлечь наиболее нестойкую часть населения от участия в революционной борьбе.

Луганский партийный комитет и Совет рабочих депутатов зорко следили за происками монархистов-черносотенцев и готовили наиболее сознательную часть рабочих к тому, чтобы в нужный момент дать погромщикам организованный отпор. Активную роль в этом деле сыграл наш луганский рабочий, большевик, один из лучших моих друзей, Александр Яковлевич Пархоменко, ставший впоследствии героем гражданской войны. Смелый, решительный и горячий Александр Пархоменко проявил в те дни кипучую энергию, и когда 21 октября 1905 года в городе внезапно возникли пожары и начались погромы, он вместе с другими молодыми рабочими разгонял анархистов, черносотенцев и подпавших под их влияние обывателей. И несмотря на то, что погромы фактически поощрялись полицией, наши дружинники и активисты своей большевистской агитацией и активной защитой еврейского населения остудили шовинистические страсти и прекратили в городе беспорядки, развязанные погромщиками.

Эта борьба большевистской организации Луганска за наведение революционного порядка в городе была для нас весьма поучительной, и об этом следует рассказать подробнее. Именно в то время не только трудовое население, но и местная буржуазия отчетливо увидели, что наш Совет рабочих депутатов представляет собой реальную силу, способную не только агитировать против самодержавия, но и руководить массами, охранять их жизнь и спокойствие.

Сообщение о царском манифесте 17 октября было получено в Луганске в тот же день, часов в семь-восемь вечера. Весть о нем вызвала в разных слоях населения самые различные мнения: от открытого одобрения до насмешек и резкого осуждения. Либералы и монархисты ликовали, и именно по их инициативе на следующий день в городе начались патриотические молебны и торжественное шествие. А мы организовали рабочую демонстрацию. Огромные толпы рабочих с красными флагами, большевистскими лозунгами и с пением революционных песен уверенно прошли по улицам города и мирно разошлись по домам. Но на этом дело не кончилось: кто-то, несомненно, из черносотенцев пустил по городу грязные слухи о том, что якобы евреи собирают деньги «на гроб императору Николаю II» и что «теперь они будут править Россией, лишь бы им извести царя». Это, разумеется, взбудоражило обывателей, которые составляли значительную часть местного населения.

Ночью в городе возникли пожары, начались грабежи, расправа с еврейским населением. Неподалеку от патронного завода и железнодорожной больницы погромщики подожгли вальцовую мельницу, принадлежавшую одному из местных евреев. Мельница догорала, громилы выносили из квартиры ее хозяина мебель, одежду и всякую утварь, а со двора — муку и какие-то доски. Все это грузилось на стоящую у подъезда подводу. Тут же рядом находился полицейский, но делал вид, что ничего не замечает.

Когда наши дружинники попытались обратить внимание полицейского на творящееся беззаконие, он яро набросился, но не на погромщиков, а на них.

— А вам какое дело? — кричал он. — Ишь какие защитники, хозяева нашлись! А ну, проваливайте отсюда, пока самих в полицию не забрал…

В этих условиях оставалось лишь одно: противопоставить бесчинствующим черносотенным громилам нашу рабочую силу и организованность. Александр Яковлевич Пархоменко собрал под своим началом большие группы рабочих, и они обуздали погромщиков. Следует, однако, сказать, что и все члены нашего партийного комитета, районщики и подрайонщики, агитаторы и активисты много тогда поработали, чтобы удержать несознательную и малосознательную часть населения от участия в погромах. Это помогло усмирить стихию.

Об этих решительных действиях луганских рабочих по предотвращению диких расправ черносотенцев с еврейским населением в октябре 1905 года рассказал на одном из заседаний I Государственной думы депутат-трудовик, мой бывший учитель С. М. Рыжков. На это выступление обратил внимание В. И. Ленин и использовал его в интересах разоблачения официальной правительственной политики, разжигающей национальную рознь.

Однако голыми руками действовать было трудно. Жизнь показала, что одних разговоров и увещеваний недостаточно; распоясавшимся громилам и бандитам, которые нередко выступали с ножами, ломами и огнестрельным оружием, надо было противопоставить вооруженные рабочие отряды охраны порядка. Мы решили изыскать средства на эти цели у местной буржуазии, надеясь, что кое-кто нас поддержит: в безрассудстве погромов могло пострадать, и в немалой степени, и ее собственное имущество. Наши расчеты оправдались.

Начали мы с того, что через Луганский Совет рабочих депутатов обратились к городской думе с рядом требований, в числе которых было требование и об отпуске средств на вооружение народной милиции. Дума нам отказала, но мы не отступили от намеченной цели. Наряду с добровольным сбором средств на приобретение оружия в коллективах луганских предприятий мы начали принудительный сбор средств на эти же цели у богатейших жителей города. Чтобы исключить какой-либо произвол, Совет рабочих депутатов принял постановление: в целях недопущения еврейских погромов и других хулиганских действий обложить местную буржуазию принудительным сбором на вооружение рабочих отрядов охраны порядка. При этом для каждой буржуазной семьи были установлены определенные размеры денежного взноса. Все это дало нам возможность собрать значительные по тем временам средства.

Вспоминая об этом, один из луганских большевиков-подпольщиков, Л. Л. Шкловский, впоследствии писал:

Однажды, когда я уже вышел из тюрьмы и вновь возглавил партийную организацию города, мне сообщили, что один из местных промышленников, Соломон Давидович Вендерович, отказывается вносить деньги по списку и требует, чтобы я лично явился к нему для переговоров.

До сих пор хорошо помню эту встречу с промышленником-шахтовладельцем Вендеровичем. Это был высокий, широкоплечий, средних лет господин, с живыми и очень выразительными глазами. Одет он был просто, но держался с достоинством.

— Рад познакомиться, господин Ворошилов, — сказал он мне, когда я вошел в его домашний кабинет. — Много слыхал о вас, но вот увидеться не доводилось. — При этом он насмешливо улыбнулся. — Так, значит, вы с нас, буржуев, решили деньги собирать?

— Да, — ответил я. — И это, как вы знаете, на вашу же пользу. Если этого не сделаете, то можете потом пожалеть. Разве вы не знаете о погромах?

— Но ведь оружие вам нужно не только для этого, — хитро улыбнувшись, заявил он. — Я тоже газеты читаю и кое-что слыхал о большевиках.

— Если это действительно так, — сказал я ему, — то это облегчит наш разговор. Вы богатый человек и знаете, как иногда нужна людям финансовая помощь. Сегодня вы нас выручите, а придет время, — может быть, и мы, большевики, вам кое в чем пригодимся. Во всяком случае, если вы сверх наложенной на вас суммы дадите нам еще денег взаймы, то я готов заверить вас, что мы в свое время честно уплатим вам все сполна и даже положенные проценты.

— Вы мне нравитесь, господин Ворошилов, — сказал он вдруг. — Так откровенно со мной еще никто не разговаривал. Деньги я вам по раскладке уплачу: это мне действительно сейчас выгодно. Может быть, этим я спасу свое имущество от разгрома. А насчет будущего, — добавил он, — это дело неясное, когда оно придет, тогда и увидим, что оно такое и кто кому должен…

На этом мы расстались. С. Д. Вендерович внес полную сумму и даже кое-что сверх того, и с тех пор мы с ним до революции не встречались — у каждого из нас были свои дела. Но вот в первые годы Советской власти мне довелось встретиться с этим человеком еще раз. Это произошло вскоре после гражданской войны, в Ростове-на-Дону, где я находился тогда в качестве командующего Северокавказским военным округом.

Адъютант мой доложил тогда, что меня хочет видеть какой-то Соломон Давидович Вендерович, «бывший капиталист, — как он сам назвал себя, — а ныне пролетарий».

— Этот человек сказал, что вы его знаете лично, — добавил адъютант.

«Неужели тот самый», — подумал я и тут же распорядился о пропуске. Это был действительно он — такой же могучий, но только поседевший.

— Вы ли это, Соломон Давидович!

— Да, я. — И он горестно улыбнулся. — Остался гол как сокол, и нет у меня больше грошей. Но я помню наш давний разговор и вот пришел напомнить о себе. Правда оказалась на вашей стороне.

— Мы всегда верили в эту правду, — ответил я ему и улыбнулся, чтобы вызвать его на откровенность. Но он, видимо, не был расположен к этому и лишь добавил:

— Не подумайте обо мне плохо — не денег пришел я просить у вас. Вижу, что новая власть встала твердо на ноги и надо начинать жить по-новому. Ведь я инженер и сам когда-то работал в шахтах, вот, видно, и снова придется пойти туда.

— Возраст уже не тот, — заметил я, и Вендерович впервые улыбнулся.

— Да, ушли годы. Но жить-то надо, и я еще стою твердо на ногах.

Я тут же связался по телефону с товарищами, ведающими восстановлением шахт, и договорился с ними о приеме на работу в горное управление инженера Вендеровича. Он поблагодарил и ушел. Больше я его не встречал. По слухам знал, что он честно отдавал народу свои знания и умер уважаемым специалистом.

Однако вернемся к Луганску в октябре 1905 года. Как и по всей стране, здесь вооруженное восстание вставало в повестку дня. Мы, рабочие-большевики, напряженно готовились к тому, чтобы достойно выдержать надвигавшиеся на нас испытания. Луганский партийный комитет и Совет рабочих депутатов делали все возможное, чтобы разъяснить массам всю остроту положения и мобилизовать все слои трудящихся на вооруженную борьбу с самодержавием.

Эти наши идеи хорошо выражены в выпущенной в то время листовке «К рабочим и работницам г. Луганска. Все за одного — один за всех!». Осуждая существующие в стране произвол и эксплуатацию рабочих, листовка прямо указывала на виновников всего этого: «…По-прежнему рабочего угнетают капиталисты, по-прежнему на его шее держится царское правительство». Выходом из положения могла быть лишь дружная и сплоченная борьба рабочих против своих угнетателей, и именно к этому призывал луганских пролетариев партийный комитет большинства.

Этот призыв большевистской организации к рабочим Луганска еще более поднял их боевое настроение. Вскоре по призыву партийного комитета забастовали рабочие всех луганских заводов. И, что было особенно отрадно, выступления рабочих носили политический характер.

Октябрьская забастовка 1905 года в Луганске ускорила выделение обещанных нам правлением машиностроительных заводов Гартмана в Петербурге средств на создание общеобразовательной заводской школы с ремесленными классами и 100 тысяч рублей для создания рабочей ссудо-сберегательной кассы. Создание этой кассы явилось для нас реальным шагом к объединению рабочих в профсоюзную организацию, и мы исподволь начали готовиться к этому.

НА ГРЕБНЕ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ВОЛНЫ

Всероссийская политическая стачка в октябре 1905 года явилась важнейшим этапом первой русской революции — преддверием вооруженного восстания. Она показала, что в ходе борьбы рабочий класс и народные массы приобретали все более богатый революционный опыт, все яснее осознавали необходимость решительных действий. По многим признакам было видно, что революция подходит к своему кульминационному пункту, когда должна наступить развязка и в ходе смертельной схватки будет решен вопрос: кто — кого.

Это понимало и царское правительство. Именно поэтому оно лихорадочно готовилось к подавлению революции, спешно перебрасывало войска к очагам революции, мобилизовывало казачьи карательные части, создавало и укрепляло махрово-черносотенные организации — «Союз Михаила Архангела», «Союз русского народа» и другие.

Партийный большевистский комитет и Совет рабочих депутатов, укрепившие свой состав за счет товарищей, освобожденных из тюрьмы в результате октябрьского рабочего натиска на царизм, принимали все меры к тому, чтобы во всеоружии встретить надвигавшиеся события. Все чаще стали проводиться открытые митинги, на которых присутствовали не только заводские рабочие и члены их семей, но и часть городских обывателей: они также стали постепенно втягиваться в политическую жизнь.

В эти дни большевики-подпольщики стали общаться со все более широким кругом рабочих и местного населения. Горожане впервые увидели тех, кто руководил революционной борьбой, и бурно приветствовали их не только на митингах и собраниях. Они приобрели широкую популярность. Полиция не осмеливалась открыто предпринимать по отношению к ним никаких репрессивных мер.

Исключительно активно действовали в это время наши боевые дружинники. Пополнились их ряды; нам удалось достать для них кое-какое оружие в Ростове и Севастополе. Но его все еще не хватало. Усиленно проходили занятия боевых десяток. Все чаще нашим дружинникам приходилось нести охрану митингов и собраний. Во избежание всякого рода недоразумений боевое оружие выдавалось дружинникам лишь на время военных занятий или охраны митингов, собраний и массовок, а затем забиралось на хранение в специальный арсенал. Однако многие дружинники, особенно слесари и токари, отремонтировали и сами собрали револьверы и почти никогда не расставались с ними. Часть из них располагала даже своими бомбами, хотя мы и запрещали их хранение у отдельных лиц. Луганские революционеры имели в то время лучшее вооружение, чем некоторые другие местные организации на юге России.

Велась и большая политическая работа. В те дни в Луганске состоялся ряд важных собраний, совещаний и съездов. В Народной аудитории прошло многолюдное собрание, где успешно выступили большевики, горячо поддержанные всеми присутствующими.

В это время в Луганске и уезде состоялись съезды учителей, врачей, агрономов и других земских работников. Наш партийный комитет направлял на эти съезды своих представителей, и они разъясняли там политические события, разоблачали меньшевистские и кадетские взгляды на революцию, призывали демократическую часть интеллигенции поддержать требования народных масс. Под влиянием этих выступлений на всех съездах были приняты соответствующие резолюции.

Подъем рабочего движения по всей стране, в том числе и в Луганске, оказывал революционизирующее воздействие и на крестьянские массы. В соседних с городом селах вспыхнула новая волна беспорядков: крестьяне громили и жгли помещичьи усадьбы.

Для распространения этой прокламации в деревни и села уезда выезжали наши рабочие-агитаторы. Они вели с крестьянами беседы, оставляли более надежным листовки, кое-какое оружие.

Царские власти арестовали тогда в уезде более 300 активных участников крестьянских волнений и намеревались заключить их в Луганскую тюрьму, которая и без того была переполнена. Для увеличения числа застенков власти решили восстановить старую тюрьму, пришедшую в негодность. Тогда мы поручили боевой десятке братьев Чекменевых не допустить этого. Облив старую тюрьму и пристройки к ней керосином, дружинники подожгли их. От тюрьмы не осталось и следа.

Пролетарский Луганск продолжал наступать.

Когда в Москве началось Декабрьское вооруженное восстание, мы предъявили городской думе ряд революционных требований, настаивая на немедленной передаче власти и управления городом Луганскому Совету рабочих депутатов. Разумеется, мы ясно понимали, что наше требование не будет выполнено, но сам по себе этот шаг и обсуждение наших условий на рабочих собраниях и митингах были по тому времени исключительно смелыми выпадами революционно настроенных рабочих против самодержавного строя.

На митингах и собраниях луганские рабочие горячо поддержали этот натиск на органы царской власти и повсеместно дружно голосовали за большевистские требования:

Опираясь на волю народных масс, поддержавших наши требования, мы выработали заявление в думу и вручили его местным властям 10 декабря 1905 года.

Городским головой в Луганске был в то время богатый купец Лутовинов; ему и было вручено 10 декабря 1905 года наше заявление. При этом поставлено условие: рассмотреть это заявление на открытом заседании городской думы с участием представителей Луганского партийного комитета и Совета рабочих депутатов. Было высказано также пожелание о проведении этого заседания в самом просторном зале города — в Народной аудитории.

Перепуганная городская дума без какого-либо сопротивления согласилась с этими требованиями и в срочном порядке приняла меры к созыву внеочередного открытого заседания. Оно было назначено на 12 декабря 1905 года. Все члены нашего Совета получили повестки-приглашения. Вот текст одной из них:

Сам тон приглашения достаточно красноречив: он свидетельствует о растерянности и замешательстве городских властей; вряд ли они когда-нибудь обращались к рабочим так почтительно.

Это, по существу, совместное заседание городской думы и Совета рабочих депутатов состоялось. Местные власти сели за один стол с народными представителями для делового обсуждения их требований. Вот как описывает это необычное заседание Л. Л. Шкловский:

Захватив инициативу, луганские большевики использовали заседание для разъяснения всем собравшимся обстановки в стране — текущих событий и партийных лозунгов, для мобилизации всех трудящихся города на новые выступления против царского самодержавия. Естественно, что в центре внимания при этом было заявление, врученное накануне думе луганскими большевиками и Советом рабочих депутатов. Особый упор при этом делался на разъяснение главного требования — о передаче власти в руки Совета рабочих депутатов.

Гласные думы не посмели возражать и лишь молча наблюдали, как восторженно принимали рабочих ораторов представители городских предприятий. В конце заседания представители Луганского комитета РСДРП огласили проект резолюции, в котором еще раз повторялись пункты, изложенные в заявлении. В нем содержалось также и требование о немедленном освобождении из тюрьмы руководителей июльской забастовки.

Этот нажим рабочих на городскую думу был так велик, что никто из гласных думы не выступил против предложенной резолюции. А городской голова Лутовинов, лавируя и стремясь выиграть время, заявил, что «дума принимает оглашенную резолюцию к сведению» и что «на деловом заседании» она «обсудит ее практически». Однако рабочие — участники заседания потребовали точных сроков, и тут же было решено, что через два дня будет созвано такое же открытое объединенное заседание городской думы с делегациями рабочих для объявления результатов «делового заседания думы».

Однако, когда минул этот срок, гласные городской думы не явились в помещение Народной аудитории, хотя здесь собрались депутаты Совета и многие сотни заводских рабочих. Не явился на заседание и городской голова. Возмущенные рабочие тут же постановили: доставить Лутовинова в здание Народной аудитории и потребовать от него объяснений, что и было сделано. Лутовинов, бледный и трясущийся, заявил робким голосом, что дума «не сможет сложить своих полномочий, пока нет в государстве общего закона о демократических перевыборах, а денег на вооружение она также не может ассигновать, не имея на это никаких законных оснований»[73].

Это заявление вызвало бурю протеста и возмущений. Под сводами Народной аудитории вновь с полной силой зазвучали рабочие голоса. Ораторы требовали установления в Луганске революционного порядка и предлагали осуществить принудительные меры для того, чтобы силой взять деньги у местной буржуазии и израсходовать их на вооружение рабочей охраны. Здесь же было решено немедленно отправиться к тюрьме. Как это происходило, я уже рассказывал.

Весть о том, что руководители луганских большевиков освобождены из тюрьмы, молнией распространилась по городу, и когда мы прибыли к зданию Народной аудитории, там уже собралась многотысячная толпа. Все были возбуждены и настроены весьма воинственно. Еще бы — наша взяла!

В зале Народной аудитории состоялся волнующий митинг. Большевики призывали к сплочению вокруг партийного комитета и Совета рабочих депутатов, рассказали о том, как бурлит многострадальная Россия. Я с глубоким волнением наблюдал за происходившим. Но вот кончил свою речь очередной оратор, и из зала послышались возгласы: «Ворошилова!», «Пусть выступит Володя!» (под такой кличкой я был известен в партийной организации), «Слово Ворошилову!» Кто-то подтолкнул меня к трибуне.

Я не помню точно, что я говорил тогда, но, по всей вероятности, о том же, о чем уже сказали выступившие передо мной товарищи. Настроение всех присутствовавших было так накалено, что каждое слово и каждый призыв к вооруженному восстанию встречались бурей восторженных возгласов и рукоплесканиями. А я смотрел на ликовавшую толпу и думал: они ждут от нас, большевиков, что мы поведем их на последний и решительный бой с царизмом, и мы не можем и не должны обмануть их доверие. Надо действовать, действовать, действовать!

ГОРЛОВСКОЕ ВОССТАНИЕ

Вооруженное восстание пролетариев Горловки против царского самодержавия явилось наиболее ярким событием революции 1905—1907 годов в Донбассе и на всем юге России. Оно, как и Декабрьское вооруженное восстание в Москве, было жестоко подавлено царскими войсками, и в нем наиболее наглядно отразились все сильные и слабые стороны революционной борьбы народа в те памятные годы.

В связи с тем, что основная масса промышленных предприятий в Донбассе сосредоточена вблизи железной дороги, одной из характерных черт революционных выступлений в этом районе явились совместные действия рабочих-железнодорожников и рабочих крупнейших заводов, шахт и рудников. В ряде случаев активное участие в этой борьбе принимали и крестьяне из близлежащих сел. Пример этого — декабрьская политическая стачка на Екатерининской железной дороге.

Стачка началась под руководством большевиков сразу же, как только 8 декабря в Екатеринослав поступили телеграммы об объявлении всеобщей политической забастовки в Москве. По призыву боевого стачечного комитета в течение одного дня прекратили работу 45 000 железнодорожников Екатерининской магистрали. К ним примкнули рабочие почти всех промышленных предприятий, находившихся в зоне этой железной дороги. Таким образом, стачка объединила действия многих тысяч рабочих железнодорожных станций и городов: Екатеринослава, Авдеева, Алчевска, Гришина, Горловки, Дружковки, Енакиева, Ясиноватой и других. На территории, охваченной стачкой, было прекращено пассажирское и товарное движение, остановились заводы, замерло производство. Забастовочные распорядительные комитеты в ряде случаев сосредоточили в своих руках всю полноту власти. Они захватили станции, телеграф, депо, мастерские, паровозы, вагоны, водонапорные башни, склады угля. По их распоряжению подвижной состав использовался лишь для специальных делегатских поездов, которые перевозили только участников стачки и тех, кто приходил им на помощь.

Высокую активность и организованность в этой борьбе проявили рабочие и все трудящиеся Горловки. Обстановка здесь к тому времени сложилась следующая. Еще в начале месяца, 1 декабря, администрация машиностроительного завода объявила о введении новых правил работы, серьезно ухудшавших экономическое положение рабочих. Это вызвало резкое возмущение рабочих-машиностроителей, и они 3 декабря прекратили работу. Их поддержали рабочие всех других предприятий Горловки. Обстановка накалялась, и именно в это время из Екатеринослава поступила телеграмма с призывом поддержать забастовку железнодорожников. Местные рабочие-железнодорожники немедленно связались с машиностроителями и рабочими других предприятий. Это и явилось началом общего выступления всех рабочих-горловцев.

9 декабря в Горловке под руководством большевиков состоялся большой общегородской митинг трудящихся. Присутствующие на нем с воодушевлением приветствовали призывы ораторов к немедленному свержению царского правительства, к «отобранию земель, заводов, рудников и фабрик у помещиков и капиталистов»[74]. Участники митинга твердо высказались за решительные действия и тут же избрали распорядительный комитет, организовали сбор средств на покупку оружия. Единодушно было встречено предложение послать Екатеринославскому боевому стачечному комитету следующую телеграмму:

Этот призыв нашел горячий отклик у рабочих соседних шахт и рудников, у крестьян близлежащих деревень. Многие из них принимали участие в массовых митингах на станции Горловка 11 и 12 декабря. Здесь тоже громко звучали речи большевистских ораторов. Они призывали не верить царскому самодержавию и Государственной думе, предупреждали об опасности вооруженной расправы с забастовщиками со стороны правительственных войск.

Такая опасность действительно существовала, так как в город по просьбе местных царских властей была введена 5-я рота солдат 136-го пехотного Таганрогского полка 34-й пехотной дивизии. Она расположилась в вокзальном помещении. Используя этот факт, большевистские ораторы указывали единственный выход для защиты революционных выступлений масс — вооружение рабочих, подготовку к вооруженному восстанию. Распорядительный комитет забастовщиков потребовал отвода солдат из города и приказал рабочим станции не топить печей в помещениях, где расположились войска, и не освещать эти помещения. Это возымело действие: 13 декабря находившиеся в Горловке солдаты были переведены на станцию Никитовка.

Царское самодержавие искало случая для расправы с горловскими забастовщиками. 16 декабря представители бастующих машиностроителей явились к директору завода для переговоров. Это было вполне естественно, так как на следующий день истекал срок, установленный хозяевами машиностроительного завода для введения новых условий работы. Директор не хотел разговаривать с рабочими, но они заставили его выслушать их требования, и он был вынужден отменить намечавшееся ранее снижение заработной платы.

В это время на завод прибыла новая группа войск, на этот раз драгун. Драгунский унтер-офицер Соболевский, появившись в кабинете директора, приказал рабочим разойтись, выдать руководителей. Рабочие отвергли это наглое требование и выгнали Соболевского из конторы. Когда же они стали выходить из помещения, унтер-офицер без всякого предупреждения приказал своим солдатам открыть огонь по представителям забастовщиков. 9 человек было убито и 13 ранено. После всего этого бастующим рабочим не оставалось никакого другого выхода, как призвать своих товарищей на помощь и оказать сопротивление карателям.

Обо всем этом я узнал, разумеется, значительно позднее. Но все мы, луганчане, были глубоко возмущены этой неслыханной расправой с безоружными рабочими. Надо сказать, что к рабочим Горловки мы относились с особой теплотой еще и потому, что в свое время, когда там не было своего партийного центра, наш Луганский комитет партии был тесно связан с горловцами и оказывал им помощь. Однажды, еще до моего ареста, я принимал их представителей, делился с ними опытом работы и по поручению комитета передал им книгу В. И. Ленина «Шаг вперед, два шага назад», Устав и Программу РСДРП. Я слышал много хорошего о работе горловских большевиков, радовался их успехам. И вот наши товарищи горловцы оказались в беде, и мы, как и рабочие других промышленных центров Донбасса, живо откликнулись на их призыв о помощи.

Получив от горловцев тревожную телеграмму с просьбой о поддержке, мы немедленно взялись за дело: мобилизовали оружие, бомбы, разослали своих гонцов по заводам и окрестностям. Положение наше осложнялось тем, что уже был объявлен приказ властей об аресте руководителей луганской большевистской организации. Нам пришлось срочно перейти на нелегальное положение. Однако мы сумели все же связаться с Алчевском и некоторыми рудниками. На помощь горловцам двинулись боевые дружинники, вооруженные чем попало.

Большую работу по организации помощи восставшим горловцам развернули в Алчевске Д. К. Паранич, И. А. Кротько, Иван Мирошниченко, Придорожко, Молчанов, Пискунов и другие.

К 16 декабря в Горловку прибыли боевые дружинники из Алчевска, Енакиева, Харцызска, Ясиноватой, Гришина и других городов и железнодорожных станций. Впоследствии в обвинительном заключении царского суда против руководителей горловского восстания указывалось, что в течение этого вечера в Горловку прибыло «около 8 поездов с дружинниками, вооруженными револьверами, охотничьими ружьями, винтовками, в том числе и военного образца, шашками и самодельными пиками»[76].

Все мы понимали, что в тех условиях, в которых оказались наши товарищи горловцы, была дорога каждая минута и что любой час промедления грозит им большими потерями, а может быть, и гибелью. Поэтому старались делать все решительно и быстро.

Рабочий Кадиевского металлургического завода Д. Я. Костюченко вспоминает, как действовали в те горячие дни его боевые товарищи:

К началу вооруженного восстания в Горловку из разных мест собрались тысячи дружинников, но большинство из них было, по существу, безоружно. 150 рабочих были вооружены боевыми винтовками, около 500 — охотничьими ружьями и револьверами, остальные — самодельными пиками, кинжалами, ножами, ломиками, топорами и прочим холодным оружием. Это была немалая сила, но она использовалась без должного воинского искусства и не принесла ожидаемых результатов.

Вот как описывал впоследствии ход горловского вооруженного восстания (16—17 декабря 1905 года) один из его руководителей — А. С. Гречнев:

В ходе вооруженной борьбы участников горловского восстания был момент, когда правительственные войска дрогнули и начали отступать в степь. Вместо того чтобы преследовать врага до полного разгрома, повстанцы стали укрепляться на выгодных позициях и тем самым дали возможность противнику перегруппировать силы и с помощью подоспевшего подкрепления перейти в наступление.

Участники восстания держались твердо и дрались с врагом яростно и ожесточенно — упорный бой продолжался семь часов. Однако силы были неравными. Восстание потерпело поражение.

Царские войска начали жестокую расправу с участниками восстания. Не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. Бахмутский исправник сообщал в телеграмме екатеринославскому губернатору 18 декабря, то есть на следующий день после поражения горловского восстания:

В телеграмме многое неясно и наверняка преуменьшены потери войск и полиции. Однако из нее можно понять, что часть войск отказалась, видимо, стрелять в своих братьев рабочих и крестьян и сдалась восставшим. О многом свидетельствует также и упоминание о том, что полиция «разоружена и рассеяна». Однако так или иначе, но восстание было подавлено и восставшие понесли огромный урон. Боевые дружины рабочих оказались разбитыми, а их вожаки упрятаны в тюремные застенки. Всем им угрожала смертная казнь.

В числе наиболее видных руководителей горловского восстания, схваченных царскими властями, находился и профессиональный революционер, большевик Александр Михайлович Кузнецов-Зубарев (Марк)[80], присланный на помощь горловцам, кажется, из Ростова. Он был тяжело ранен, и это привело к тому, что его поместили в одну из местных больниц. Возникла идея спасти Кузнецова, но его охранял чуть ли не взвод солдат.

В это время нам стал известен приказ царских властей об аресте партийных руководителей, в том числе и меня.

На подпольном заседании Луганского большевистского комитета мы договорились, кто и куда должен скрыться и кто должен остаться в городе для руководства нелегальной революционной работой. Мне и только что вернувшемуся из ссылки одному из основателей луганской партийной организации, Якову Моргенштейну, было поручено отправиться в Горловку, связаться с нашими арестованными товарищами и попытаться организовать их побег.

Мы с Моргенштейном принялись за дело. С помощью товарищей раздобыли надежные нелегальные паспорта и двинулись в Горловку. На месте узнали, что всех арестованных участников и руководителей горловского восстания уже увезли в Харьковскую и Екатеринославскую тюрьмы. Кузнецов-Зубарев находился по-прежнему в больнице, в тяжелом состоянии. Выкрасть его можно было, лишь убив охранявших его солдат или же при их непосредственном содействии. Но ни на то, ни на другое мы не могли рассчитывать: у нас не было для этого ни сил, ни средств.

Кузнецова-Зубарева могли в любой момент увезти в губернскую тюрьму. Был дорог каждый миг, и мы решили найти иной выход. Местные большевики-подпольщики сообщили нам, что они связались с одной из медицинских сестер, расспросили у нее о солдатах, охранявших больного. Она рассказала, что солдаты охотно принимают угощения, падки на выпивку. Мы решили использовать это.

С помощью своих людей — доктора и аптекаря — достали снотворное. Заготовили для передачи солдатам продукты и водку. Оставалось только угостить охрану и действовать. Но надо было еще достать лошадей и договориться о том, куда увезти Кузнецова-Зубарева, чтобы спасти его от преследований хотя бы на первое время (в дальнейшем мы предполагали снабдить его нужными документами и переправить в более надежное место). Товарищи подсказали выход. В 30—35 километрах от Горловки жил некий Брунст, владелец завода сельскохозяйственных машин. Говорили, что он либерал, склонный к романтическим приключениям.

Брунст загорелся нашей идеей. Убедившись, что приключение ничем не грозит его капиталам, он сказал, что охотно нам во всем поможет. Таких «спасителей» революции мне не раз приходилось встречать в жизни. Иногда они оказывали нам действительно огромную поддержку.

Так было и на сей раз. Выслушав мою просьбу, Брунст согласился выделить нам прекрасную упряжку из двух лошадей, приказал своему кучеру управлять ею. Он выдал мне некоторую сумму денег и согласился укрыть у себя Кузнецова на несколько дней. Заручившись всем этим, я отправился в Горловку, условившись с кучером, где и когда я буду его ждать.

В мое отсутствие Яков Моргенштейн основательно поработал с надежными людьми из персонала больницы и даже устроил пробное угощение солдат продуктами и водкой. Это не вызвало у охраны никаких подозрений, и нам оставалось лишь в нужный момент устроить еще одно угощение, но уже со снотворным. Сделать это нужно было в ночное время, до смены караула, при минимальном числе свидетелей.

В условленный день и час мы начали свою операцию. Яков Моргенштейн через своих помощников и помощниц в больнице угостил солдат. Их быстро свалило снотворное. Я в назначенном месте встретил подводу и кучера. Чтобы не вызвать подозрений солдат, свободных от караула, мы оставили лошадей примерно в километре от здания. Во втором часу ночи я тайком пробрался в больницу. Здесь стояла тишина: больничная прислуга частично была заблаговременно удалена, кое-кто притворился спящим, а те, кто принимал участие в спаивании солдат и не знал о примеси снотворного, валялся вповалку вместе с охраной.

Наш человек показал нужную мне палату, я быстро юркнул в нее. Кузнецов-Зубарев, сидевший на койке, как-то вяло и безразлично поднялся навстречу мне. До этого он торопил нас записками, и мне показалась странной эта вялость нашего товарища в самый решающий момент. Я спросил, готов ли он.

— А что солдаты? — поинтересовался Кузнецов-Зубарев. — Они приняли снотворное, не погибнут ли они?

Я не стал отвечать на эти пустые вопросы и попросил его быстрее одеваться и скорее уходить, потому что предстояла смена караула, а нам еще надо было дойти до лошадей.

Кузнецов как-то мутно посмотрел на меня и стал подробно говорить о своих болях — у него кружилась голова, ныла ампутированная правая рука. Потом он стал расспрашивать, куда его повезут, высказывать сомнения в благоприятном исходе побега. Когда я еще раз напомнил ему, что время не ждет и нам надо как можно быстрее идти к лошадям, он еще более скис и расслабился. Сев на кровать, он тихо сказал:

— Нет, нет, я не сумею дойти.

Никакие мои убеждения не помогали. Видимо, Кузнецовым-Зубаревым овладело непреодолимое отчаяние.

— Приближается смена караула. Решайтесь, — заявил я ему строго, — промедление грозит гибелью вам и мне, а также и другим товарищам, которые участвуют в этом деле. А если вы отказываетесь идти со мной, то напишите об этом записку, чтобы наши товарищи могли убедиться, что вы сами избираете этот путь.

После этих слов он еще более ослаб и чуть слышно прошептал:

— Давайте я напишу, — видно, пришел мой конец. И уходите побыстрее, не рискуйте товарищами.

Так безрезультатно окончилась наша попытка спасти товарища. Чем объяснить поступок Кузнецова-Зубарева? Ведь это был подлинный революционер, самоотверженно руководивший восставшими горловцами!

Как мне стало известно позднее, через какое-то время он стряхнул с себя оцепенение и совершил побег из тюрьмы. Однако вскоре был снова схвачен и в 1909 году вместе с другими активными участниками и руководителями горловского восстания, был повешен в Екатеринославской тюрьме.

Царские власти посадили на скамью подсудимых 132 участника горловского вооруженного восстания, 44 приговорили к смертной казни. На предварительном следствии и во время судебного разбирательства подсудимые вели себя мужественно. Власти стали обрабатывать их поодиночке, уговаривая просить у царя помилования и уверяя, что эта просьба будет удовлетворена. Кое-кто поддался этим уговорам. Видимо, для того чтобы поощрить малодушие и отступничество, заявления о помиловании были удовлетворены. По окончательному приговору от 30 июля 1909 года смертная казнь была утверждена восьми осужденным, а остальным, ранее приговоренным к смертной казни, она была заменена бессрочной и срочной (15—20 лет) каторгой[81].

В числе казненных был и Григорий Федорович Ткаченко-Петренко — мужественный революционер, один из основателей луганской социал-демократической организации. Он стойко принял приговор, не унизил достоинства революционера просьбой о помиловании, сурово осудил смалодушничавших товарищей.

В своем предсмертном письме к брату он писал:

Это написанное перед самой казнью письмо, думается, решительно опровергает один странный документ, который, в интересах истины, я не могу не привести. В фонде департамента полиции царского министерства внутренних дел хранится донесение начальника Екатеринославского охранного отделения ротмистра Шульца А. Р. директору департамента полиции Лопухину А. А. от 4 марта 1904 года, которое бросает тень на личность Г. Ф. Ткаченко-Петренко: он там назван в числе секретных сотрудников. Этот чудовищный факт с трудом укладывается в сознании. А не проник ли Ткаченко-Петренко в полицейскую систему по заданию какого-либо партийного комитета, чтобы выведать тайные планы полиции? Героическая его смерть и мужественное поведение перед казнью дают право говорить о нем с глубоким уважением. Вместе с Ткаченко-Петренко были казнены П. Л. Бабич, А. И. Вещаев, В. П. Григоращенко, А. М. Кузнецов-Зубарев, И. Д. Митусов, В. В. Шмуйлович и А. Ф. Щербаков. Приговор был приведен в исполнение 3 сентября 1909 года.

Мужественное поведение руководителей горловского вооруженного восстания на суде и перед казнью вызвало глубокое уважение к ним всего народа. Большевистская газета «Пролетарий» писала в те дни:

Подавив Декабрьское вооруженное восстание в Москве, царские власти получили возможность перебрасывать свои войска в другие районы восстаний, и в частности в Донбасс. Обладая превосходством сил, они сравнительно легко подавляли революционные восстания масс и чинили жестокие расправы.

Поражение горловцев совпало с разгромом и ряда других восстаний рабочего класса в Донбассе и по всей стране. Потерпела неудачу вооруженная борьба трудящихся в Харькове, где было убито и ранено более 200 рабочих. Жестоко были подавлены вооруженные выступления рабочих в Александровске (Запорожье), Ростове-на-Дону и в других местах.

Одна из главных причин неудач здесь, как и по всей России, заключалась в том, что рабочему классу не удалось создать прочного союза с крестьянством; отрицательную роль сыграла также слабая связь с солдатами, недостаток оружия, оборонительная тактика, а также и то, что рабочие в силу сложившихся обстоятельств были лишены возможности выбирать момент восстания: царизм навязывал им вооруженную схватку часто совершенно неожиданно, и они не могли от нее уклониться (именно так случилось в Горловке). В ходе отдельных вооруженных выступлений не получила широкого распространения тактика партизанской войны, высоко оцененная В. И. Лениным, как исключительно важная форма вооруженной борьбы.

Одной из важнейших причин поражения революции была капитулянтская линия меньшевиков, стремившихся подорвать веру рабочих в свои силы. Так, например, исполком Ростовского Совета рабочих депутатов, возглавляемый меньшевиком Гуревичем, дошел до того, что опубликовал воззвание к властям и населению, в котором утверждал, что восставшие рабочие якобы готовы сложить оружие, если в городе будет вменено чрезвычайное положение, освобождены арестованные и никто из участников восстания не пострадает[84]. Однако рабочие-ростовчане не поддались на эту провокацию, упорно сражались с врагом и, когда организованно отступили из города, не оставили царским войскам ни одной винтовки, ни одного патрона.

Большевики сделали правильные выводы из поражения в вооруженной борьбе с царизмом. В. И. Ленин в статье «Уроки Московского восстания» писал:

Эти ленинские указания помогли нам, большевикам-подпольщикам, не растеряться от поражения в борьбе, сохранить веру в массы, воодушевили нас на еще более упорный труд. Надо было во что бы то ни стало уберечь подпольную партийную организацию от разгрома, сохранить явки, оружие, предотвратить уныние и панику у отдельных слабовольных партийцев, еще теснее связаться с массами рабочих и крестьян, которые верили нам до конца и увидели на деле, что мы, большевики, в борьбе за дело народа готовы выдержать любые испытания, пойти на самопожертвование.

Мы взялись за эту тяжелую, кропотливую и опасную работу, и она позволила сохранить силы и боеспособность нашей подпольной большевистской организации.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С В. И. ЛЕНИНЫМ

Декабрьское вооруженное восстание в Москве и в других промышленных центрах страны явилось высшей точкой революции 1905 года. Его поражение было переломным моментом, после чего революция пошла на убыль, а царское самодержавие начало жестокий разгром революционных сил. Но революция продолжалась, воля рабочих к победе не была сломлена. Убедительным свидетельством этого явилось, в частности, положение в Луганске, да и во всем Донецком бассейне.

Вернувшись из Горловки в Луганск после неудачной попытки освободить Кузнецова-Зубарева, мы с Яковом Моргенштейном с головой окунулись в подпольную работу. Надо было снова и снова сплачивать революционные ряды для новых классовых битв, не допустить пораженческих настроений, а их настойчиво сеяли среди рабочих господа меньшевики. У них в ходу была известная плехановская фраза: «Не надо было браться за оружие». Однако мы хорошо знали, на чьей стороне правда, и не давали себя обмануть. Мы твердо верили Ленину, который учил партию и весь народ «собирать опыт московского, донецкого, ростовского и других восстаний, распространять знакомство с ними, готовить упорно и терпеливо новые боевые силы, обучать и закалять их на ряде партизанских боевых выступлений»[86].

Вокруг этих двух точек зрения на перспективы дальнейшей революционной борьбы — Ленина и Плеханова развернулись горячие споры в партийных организациях и в рабочей среде. И к чести луганских пролетариев, следует сказать, что в их числе не было нытиков и маловеров. Они считали предательством дела революции трусливый отказ меньшевиков от наступления на царизм, от вооруженной борьбы с самодержавием. Рабочие твердо шли за Лениным и считали, что, только взявшись за оружие и научившись хорошо владеть им, в союзе с крестьянством можно добиться победы — свергнуть власть царя, помещиков и капиталистов, установить демократическое республиканское управление, подлинно народную власть.

Одновременно с разъяснением рабочим необходимости дальнейшей подготовки к вооруженному восстанию Луганский комитет партии приступил к установлению непосредственных связей с солдатской массой и казаками. Мы поручили нашим надежным товарищам завязывать знакомства с военными, разъяснять им нашу большевистскую политику, вербовать на нашу сторону революционно настроенных солдат и казаков. По поручению комитета у солдат побывали А. Я. Пархоменко, Т. Л. Бондарев, И. И. Шмыров; несколько раз был и я. Отдельные солдаты явно сочувствовали общенародной борьбе с помещиками и царизмом, рассказывали о тяготах военной службы и заверяли, что никогда не будут стрелять в народ.

Из этих встреч с солдатами возникло предложение обратиться к ним со специальной листовкой. В конце декабря 1905 года прокламация «Ко всем солдатам и казакам!» была готова, и мы распространили ее в солдатских ротах и казачьих отрядах.

В листовке мы постарались разъяснить солдатам и казакам, что народ живет тяжело потому, что «правительство, помещики да капиталисты заключили тайный союз и вместе расхищают народные богатства, вместе обирают и грабят рабочий люд, втроем дерут с него шкуру» и что солдаты, расстреливая по приказу начальства восставших против невыносимых трудностей жизни рабочих и крестьян, «свято» охраняют чуждые им интересы — интересы помещиков, капиталистов, правительства.

И хотя мир с Японией был уже подписан (в августе 1905 года), мы сочли необходимым еще раз напомнить солдатам и казакам о кровавой бойне, «в которой погибли сотни тысяч солдат и казаков и тысячи миллионов (рублей) народных денег». Подчеркнув, что народ «узнал своего злейшего врага — самодержавное правительство и вступил с ним в смертную борьбу», мы обратились к казакам и солдатам с горячим призывом — переходить на сторону трудящихся.

Листовка сильно подействовала на массу рядовых солдат и казаков. Начальство было вынуждено отозвать их из Луганска и заменить другими воинскими и казачьими подразделениями. Это было нашей победой и еще одним подтверждением правильности избранного нами пути.

Ожесточенная идейная борьба с меньшевиками разгорелась в это время в связи с подготовкой к IV (Объединительному) съезду партии. К нам в Луганск тогда приезжали из центра видные меньшевистские ораторы, и все они пытались убедить нас в неправоте Ленина. Хорошо помню приезд одного из них, имевшего две партийные клички: официальную — Костя и другую, связанную с его ораторским искусством, — русский Бебель. Он говорил остро, с юмором, густо пересыпал свою речь цитатами из Маркса, Плеханова, Мартова и даже из Ленина, против которого были направлены все его доводы. Хорошо замаскированный смысл его речи был таков: восстание широких народных масс — дело вредное и ненужное, оно обречено на провал, надо искать другие пути, чтобы не было кровопролития и жертв. Но прямо он этого не говорил, а сыпал всякого рода шутками и прибаутками, желая вызывать у малосознательных рабочих сочувствие.

Терпеть это мы не могли, и по поручению товарищей я выступил против этого меньшевистского златоуста. Между прочим, этого требовали и наши беспартийные рабочие, которые кричали с мест:

— Большевики, дайте отпор этому хлюпику!

Быть может, моя речь была не так красна, как речь русского Бебеля, но я постарался, как мог, растолковать рабочим, что мы, трудящиеся, не можем положиться на милость помещиков и капиталистов, если не хотим быть в вечном рабстве у них. Беда совсем не в том, говорил я, что мы, рабочие, взялись за оружие, а в том, что его у нас еще недостаточно, что мы действуем разобщенно. Научившись на горьком опыте отдельных неудачных выступлений, мы станем еще сильнее и обязательно победим. Эти слова вызвали восторг у рабочих, а меньшевистского оратора они не захотели больше слушать. После этого один из рабочих сказал мне:

— Ловко говорил русский Бебель, красиво, с фантазией, но твоя речь, Володька, правдивистей!

Следует сказать, что борьбу с меньшевиками за влияние на массы мы вели непрерывно, но у нас не хватало опытных организаторских и пропагандистских кадров, и это в отдельных случаях приводило к тому, что меньшевикам удавалось захватывать созданные нами рабочие организации. Именно так случилось с Горным комитетом РСДРП, созданным нами еще в 1904 году, — он в дальнейшем попал под влияние меньшевиков. Но в целом в идейной борьбе победа была на стороне большевистского направления, и мы стремились сосредоточить в своих руках руководство рабочими организациями не только Луганска, но и всего Донбасса. Об этом свидетельствует, в частности, письмо партийному центру Э. В. Лугановского, который помогал нам в этой работе (май 1905 года).

Всю работу по усилению большевистского влияния среди рабочих Донбасса мы проводили в тесном контакте с большевиками Екатеринослава. Когда Екатеринославский комитет большинства приступил к созданию «Рудничного союза РСДРП», мы приняли в этом активное участие и с помощью ленинского партийного центра этот «Союз» быстро окреп и начал руководить рабочим движением в Донбассе. Им были подготовлены и проведены в июле 1905 года стачки шахтеров на Кадиевском и Жиловском рудниках. И хотя после ареста его руководителей «Рудничный союз РСДРП» распался, активная двухмесячная его деятельность во многом содействовала ослаблению влияния меньшевиков в Донбассе.

Засилье меньшевиков в «Донецком союзе РСДРП» было вызвано и массовыми арестами большевиков, а также активно выступавших вместе с ними передовых рабочих. Это позволяло меньшевикам на периодически созываемых ими конференциях проводить ошибочные решения. Однако в ряде местных формально единых организаций РСДРП — алчевской, алмазнянской, бахмутской, горловской, кадиевской, мариупольской, петровской, юзовской и других — было немало большевиков или по-большевистски настроенных рабочих, которые занимали правильную идейную и тактическую линию в революции. В их числе были верный ленинец, ветеран рабочего движения П. А. Моисеенко (Орлово-Еленовский рудник), И. А. Кротько и Д. К. Паранич (Алчевск), А. И. Бурдин и А. И. Дульницкий (Алмазная), А. И. Ващаев (Дебальцево) и другие; под их влиянием все большее число рабочих становилось на большевистские, ленинские позиции. Однако у них еще не хватало сил и опыта, чтобы возглавить местные партийные организации или оформить создание самостоятельных большевистских групп.

Параллельные организации большевиков и меньшевиков существовали тогда во всем Донбассе. Меньшевики пытались вслед за подчинением своему влиянию Горного комитета РСДРП прибрать к рукам и руководство рабочим движением в Луганске. Их так называемая луганская группа «Донецкого союза РСДРП» однажды даже набралась смелости обратиться с гектографированной листовкой-воззванием к гражданам Луганска, но это обращение не нашло никакой поддержки. Вся масса рабочих в этом городе уверенно шла за большевиками, за Лениным. Именно эта мысль подчеркивалась в письме из Луганска в редакцию большевистской газеты «Пролетарий»:

В дальнейшем меньшевистская группа была вынуждена прекратить свое существование и влиться в состав большевистской луганской организации РСДРП.

Мы, луганские большевики, не давали спуску меньшевикам ни в повседневной работе на местах, ни на их партийных конференциях, созываемых «Донецким союзом РСДРП». Вспоминается одна такая ожесточенная идейная схватка на IV конференции этого «Союза», созванная в начале 1906 года. Мы здесь дали настоящий бой меньшевикам, и под нашим нажимом была единогласно принята резолюция «О необходимости немедленного объединения обеих фракций»[90].

Эта резолюция полностью соответствовала требованиям рабочих, которые хорошо понимали необходимость ликвидации раскола в революционном движении, объединения всех усилий народных масс для решительного наступления на самодержавие и вооруженной борьбы с ним.

На этой же конференции делегаты луганской большевистской организации на IV съезде РСДРП (Ткаченко и я) были включены в состав делегации «Донецкого союза РСДРП», в которой, таким образом, оказалось три меньшевика и два большевика. К сожалению, я не запомнил имени и отчества моего товарища, большевика Ткаченко, который на съезде выступал под псевдонимом Титов (не сохранились его инициалы и в протоколах съезда). Впоследствии для популяризации в массах большевистских взглядов на аграрный вопрос Ткаченко написал на эту тему специальную брошюру; она была в 1906 году напечатана в типографии луганской либеральной газеты «Донецкое слово»[91].

Готовясь к IV съезду партии, мы твердо придерживались ленинских указаний о сплочении всех рабочих организаций на единой основе решительной и непримиримой борьбы с царским самодержавием до полной победы над ним. На объединительной конференции представители меньшевиков убеждали в необходимости выдержки, призывали хорошо изучать марксизм, собирать силы и средства, не спешить с революционными действиями, пока не станет совершенно ясно, кого надо поддержать в развертывающейся революционной борьбе, и т. п. Это была типичная меньшевистская демагогия, и я в своей речи обрушился на нее с присущим мне в то время пылом молодости.

— Революция, — помнится, сказал я, — это не пустая говорильня, а тяжелое и смертельно опасное дело. Она не терпит пустозвонства и интеллигентской рыхлости. И если кто пришел в революционную партию только для того, чтобы лишь изучать марксизм, но не руководствоваться им в борьбе и претворять его в жизнь, то таким лучше уйти подальше от революционных колонн и не мешать их движению.

Когда я сказал, что революция — это кровное дело рабочих и что долг подлинных революционеров — быть в первых рядах рабочего класса, а не путаться у него в ногах, в зале поднялся невероятный шум. Это большевики и многие меньшевики из рабочих горячо поддержали мое заявление. Раздавались возгласы: «Правильно!», «Долой меньшевистских соглашателей!», «Да здравствует ленинская платформа объединения!» А меньшевистские лидеры разразились шумной бранью в мой адрес.

В это время кто-то, перекрывая громовым голосом общий шум, сообщил, что к зданию приближается полиция и надо расходиться. Мы давно уже привыкли к таким сигналам и начали покидать здание по заранее намеченным путям отхода. Полиции не удалось арестовать наших руководителей, хотя именно с этой целью, как мы узнали позднее, и был организован налет.

Как известно, накануне IV съезда РСДРП, в феврале 1906 года, В. И. Ленин подготовил проекты основных большевистских резолюций съезда, и они были разосланы в местные организации для обсуждения. Эти проекты дошли и до нашей, луганской партийной организации и были положены нами в основу разъяснения политики большевиков во всех вопросах революционной борьбы. И должен сказать, что они оказали нам большую помощь, сыграли исключительную роль в сплочении луганских пролетариев вокруг ленинских лозунгов и установок, в повышении революционной активности рабочих, в развенчании оппортунистических взглядов и действий меньшевиков.

Слияние в конце декабря 1905 года Центрального Комитета большевиков с организационной комиссией меньшевиков и создание объединенного ЦК РСДРП отвечало настроениям рабочих масс, стремившихся к единству действий всего пролетариата против его общего врага — самодержавного строя. К этому времени в Петербурге уже был создан федеративный объединенный совет, состоявший из равного числа представителей от большевистского комитета и меньшевистской группы, — для согласованных действий и совместного руководства политическими выступлениями народных масс. Слияние организаций большевиков и меньшевиков было проведено также в Харькове, Екатеринославе, Луганске, Одессе, Херсоне, Николаеве. В связи с этим создано Южное бюро при объединенном ЦК РСДРП.

Убедительным свидетельством нашей победы в борьбе за ленинские революционные принципы марксизма явился тот факт, что делегатами IV (Объединительного) съезда партии в большинстве южных партийных организаций были избраны твердые ленинцы, большевики. Мне, молодому тогда рабочему-большевику, выпала честь быть делегатом съезда от «Донецкого союза».

С огромной радостью весной 1906 года я под фамилией Володина выехал из Луганска в Петербург, где еще ни разу не был. Мне было в то время 25 лет, и я с волнением и гордостью ощущал, что у меня в потайном кармане находится мандат на предстоящий съезд партии и что в самое ближайшее время я встречусь с работниками Центрального Комитета, а может быть, и с Владимиром Ильичем Лениным, которого я уже хорошо знал по его выступлениям в нелегальной печати, по подпольным и легальным изданиям. Они оставили в моем сознании неизгладимый след. В лице Ленина я видел несгибаемого вождя революции, беспредельно преданного делу рабочего класса, всего народа.

Прибыв в Питер, я направился на данную мне заранее явку. Это была цекистская явка, где принимали и регистрировали делегатов съезда, давали им различные пояснения, связанные с поездкой на съезд.

Дежурным на явке оказался Загорский (В. Н. Крохмаль), один из видных деятелей меньшевистского крыла партии. Ярый меньшевик, он также был избран делегатом IV (Объединительного) съезда РСДРП с совещательным голосом от меньшевиков и впоследствии, на съезде, был выбран в состав ЦК РСДРП от меньшевистской фракции.

Чтобы не было никаких недоразумений, должен сказать, что к Владимиру Михайловичу Загорскому (Лубоцкому) — видному большевистскому деятелю — В. Н. Крохмаль (Загорский) никакого отношения не имел.

Узнав, что я из Луганска, где безраздельно господствовало большевистское влияние, дежурный сделал кислую мину и, заглянув в свою записную книжку, сквозь зубы, заикаясь, процедил:

— Б…б…большевик, конечно?

Я ответил:

— Да, большевик.

— Т…т…тогда, — заявил Загорский, — вам надо идти к своим.

Я не нуждался в этих советах, потому что твердо знал, к кому мне надо идти. Но я хотел узнать, где находится Ленин и нет ли его случайно здесь, на явочной квартире объединенного ЦК. От этого вопроса меньшевистский лидер весь съежился и стал каким-то взлохмаченным, маленьким и растерянным. Но шок вскоре у него прошел, и этот благообразный, адвокатского вида джентльмен стал резким и дерзким. Он набросился на меня с отборными ругательствами. И хотя я был не из робкого десятка, все-таки, признаюсь, немного сдрейфил и поспешил поскорее скрыться с его глаз, чтобы найти большевиков.

Очутившись на свежем воздухе, я постепенно успокоился и тут же невольно рассмеялся. Если даже такие видные меньшевики, как Загорский, подумал я, так боятся нашего Ленина, то видно по всему, что он не дает им спуску ни в чем. В таких случаях на Украине говорят: «Заливает за шкуру сала». Вот так и Ленин расправляется с меньшевиками, мысленно произнес я, рассмеялся вслух, чем вызвал недоумение и удивление у проходящих мимо людей. Наверное, кто-нибудь из них принял меня за подвыпившего гуляку, — во всяком случае, так показалось мне по их мимолетным взглядам и улыбкам.

Однако настроение мое было совсем не таким веселым, как могло показаться со стороны. В Петербурге я был впервые. Правда, у меня были явки в большевистское книгоиздательство, частные письма донбасских друзей к их питерским знакомым. Но их надо еще разыскивать. А пока что я один, как перст, в незнакомом месте.

Стараясь не выдавать растерянности, пошел, наблюдая происходящее вокруг, стараясь запомнить название улиц, повороты, приметные дома и магазины, проходные дворы. Невский проспект сиял вывесками и витринами. По тротуарам праздно шаталась разряженная публика, а по проезжей части проспекта проносились богатые экипажи.

После долгих блужданий я наконец оказался в издательстве. Руководил им тогда В. Д. Бонч-Бруевич. Он внимательно оглядел меня и сообщил, что делегаты лишь начали съезжаться, а многих еще нет: они либо в пути, либо еще только собираются выехать.

— Вот и выходит, что приехали вы рановато, — сказал он улыбаясь.

— Это ничего, — ответил я. — Какое-нибудь дело мне здесь найдется. А больше всего мне хочется увидеть товарища Ленина. Он бывает в издательстве?

— Конечно, — живо отозвался Бонч-Бруевич. — Однако сегодня он занят в другом месте и здесь не будет.

Увидев, что я огорчился, он тепло добавил:

— Владимир Ильич сам ищет встречи с рабочими делегатами, и вы обязательно увидите его и поговорите с ним. А пока что побывайте в «техноложке» и покажитесь Надежде Константиновне Крупской — это жена и друг товарища Ленина. Она введет вас в курс событий.

Я отправился в «техноложку» (технологический институт). Настроение мое быстро переменилось, и от прежней робости не осталось и следа. Я как бы со стороны посмотрел на самого себя и подумал: вот идет по Питеру простой рабочий из Донбасса. Он ничего еще не видел, кроме заводов и шахт да царских тюрем. Стоило ему встретить в Питере холодно-официальный прием у меньшевистского члена ЦК, и он уже повесил нос. Но вот повезло ему встретить искренних друзей в издательстве «Вперед», и он уже забыл обо всех неприятностях и идет себе, посвистывая, по прекрасному Невскому. Вот как важны для человека теплота, ласка, доверие.

Надежда Константиновна встретила меня как старого знакомого: она, видимо, знала меня по чьим-либо рассказам. Она расспросила меня о деятельности луганской партийной организации, об активистах и рядовых подпольщиках, о настроениях рабочих. Я рассказывал, а она записывала все в малюсенькую записную книжицу. Потом обстоятельно проинструктировала меня, как вести себя в Питере, сообщила кое-что и о предстоящем съезде.

— По всей вероятности, — сказала она, — съезд будет за границей. Однако, когда и куда придется ехать, еще не определено. Будем ждать. А вы тем временем ознакомьтесь с городом, отдохните.

Я ответил Надежде Константиновне, что отдыхать не привык, да и не такое сейчас время, чтобы сидеть без дела. Набравшись смелости, я не удержался и задал все тот же волновавший меня вопрос:

— А увижу ли я товарища Ленина, где и когда это произойдет?

— Увидите и услышите вы его не один раз, — ответила она. — А сейчас подумайте лучше о том, чтобы не провалиться в Питере. Будьте осторожны — шпиков здесь тьма-тьмущая.

Из «техноложки» я вышел окрыленным. Еще бы! Отныне я уже был тесно связан с большевистским центром, с ближайшими друзьями и помощниками Ленина, а скоро, наверное, увижу и его самого. Пусть впереди еще многое было неясным: сколько и где я буду жить в Питере, когда и куда придется ехать на съезд, — все это казалось мне мелким и незначительным. И я в чудеснейшем настроении отправился разыскивать те явки и тех лиц, к кому были адресованы лежащие у меня в кармане письма моих партийных товарищей из Донбасса.

Прежде всего я постарался разыскать Д. И. Лещенко, который приезжал к нам, в Луганск, по поручению ЦК РСДРП (большевиков). Застал его дома. Он встретил меня с радостью и сразу же стал расспрашивать о подпольной работе большевиков-луганчан и о моих впечатлениях от Питера. Я отвечал односложно: дела в Луганске идут хорошо, в Питере мне нравится. Но и тут я не выдержал:

— Хочу скорее увидеть Ленина. Посоветуйте, как добиться этого.

Лещенко удивился:

— Да как же так, неужели еще не повидались с Ильичем? Даже не пойму, как это могло случиться: он почти каждый день бывает в издательстве и сам старается повидаться с прибывающими делегатами, узнать, кто чем дышит.

Еще как следует не рассвело, а я уже был в издательстве. Решил сидеть здесь хоть целый день, но во что бы то ни стало дождаться Владимира Ильича. Бонч-Бруевич, увидев меня, догадался о моем замысле.

— Ждете, стало быть? — спросил он, улыбнувшись.

— Жду, — ответил я и почему-то густо покраснел.

— Ничего, ничего, — заметил он, как бы успокаивая меня. — Сегодня Владимир Ильич обязательно должен быть: у него намечено совещание делегатов с мест.

В редакции начинался обычный трудовой день. Приходят и уходят посетители, слышен треск пишущей машинки, оживленно беседуют между собой сотрудники. Наблюдая все это, я увлекся и не заметил, как ко мне подошел какой-то человек. Он тронул меня за плечо.

— Вы, кажется, делегат съезда? — спросил он.

— Да, от «Донецкого союза».

— Тогда пойдемте, — пригласил он. — Нас уже дожидаются.

Это был один из прибывших в Питер большевиков — не то уралец, не то сибиряк. Судя по всему, он уже пообвык здесь, свободно разбирался, куда нам идти, и я последовал за ним.

Внутренними ходами и коридорчиками мы быстро поднялись — не помню уже точно — на второй или на третий этаж и вскоре оказались в небольшой комнатушке. Здесь, тесно сгрудившись, сидели человек десять — двенадцать, и один из них что-то говорил. Мы протиснулись через дверь и примостились с краю скамьи.

Выступал один из делегатов. Он рассказывал о настроениях рабочих масс в связи с выборами в I Государственную думу.

Я стал внимательно слушать. Оратор чаще всего смотрел на одного из участников совещания. Я тоже посмотрел гуда. Меня поразил облик этого человека: энергичное, живое лицо, высокий лоб, чуть прищуренные и какие-то необыкновенно искристые глаза. Он зорко всматривался в каждого из нас, почти неуловимым жестом поощрял докладчика и что-то быстро записывал в лежащий на коленях блокнот.

«Да это же Ленин!» — подумал я. И мне показалось удивительно знакомым его лицо.

Теперь я уже тоже не отрывал глаз от Владимира Ильича. Хотелось как можно основательнее запечатлеть в памяти все: лицо, жесты, движения, слова, мысли. Все это я делал не без тайного умысла: ведь я хорошо знал, что, когда возвращусь в Донбасс, мне придется обо всем подробно рассказывать товарищам. Конечно, думал я, прежде всего меня спросят о Ленине — каков он из себя, что говорил, чем он выделяется из всех виднейших деятелей партии. Вот я и прикидывал в уме, как я буду рассказывать им все, по порядку.

В это время оратор сменился. Мне стало ясно, что Владимир Ильич выслушивает краткие доклады с мест. Меня предупредили, что я буду выступать третьим. Вот сейчас, подумал я, мне предстоит отчитаться о работе луганских большевиков перед самим Лениным. Стало страшновато. Но все идет своим чередом — докладчика никто не перебивает, Ленин слушает спокойно, изредка улыбаясь.

Наступила моя очередь. Я встал, назвал себя и организацию, которую буду представлять на съезде. Владимир Ильич живо обернулся в мою сторону и, видимо уловив мое смущение, сказал что-то ободряющее. Я не запомнил его слов, но почувствовал их теплоту и участие, ощутил на себе его добрый и успокаивающий взгляд. И сразу как будто свалилось что-то с плеч, стало легче и свободнее дышать, и я не заметил даже, как перешел к существу своего сообщения.

Очень сжато рассказал о составе луганской партийной организации, о настроениях рабочих, о маневрах местной буржуазии в связи с выборами в Государственную думу и о некоторых других текущих событиях нашей революционной борьбы. Владимир Ильич, так же как и во время других выступлений, что-то записывал в блокнот и только изредка бросал на меня быстрый взгляд. Особенно глубокий интерес он проявил к горловскому восстанию и участию в нем рабочих боевых дружин из других городов.

Вслед за мной получили слово представители большевистских организаций других районов страны.

Но вот доклады с мест окончились. Владимир Ильич встал и очень коротко, но четко и ясно сформулировал общий итог: революция продолжается, народные массы полны ненависти к самодержавию, рабочий класс смело и сплоченно выступает в авангарде революционных битв. Нужно умножить наши усилия по объединению всех революционных сил в борьбе за победу революции, покончить с расколом в рабочем движении, укрепить связи рабочего класса с крестьянством, солдатами и матросами. Одной из важных вех в этом отношении должен стать предстоящий партийный съезд, но надо трезво смотреть на вещи: засилье меньшевиков в ряде партийных организаций еще велико и требуется делать все, чтобы вырвать рабочих из-под меньшевистского влияния. Объединение возможно только на подлинно революционной основе.

В конце своего краткого выступления Ленин заметил, что совещание носило совсем частный и предварительный характер и что по всем затронутым здесь вопросам состоится обстоятельный обмен мнениями между делегатами-большевиками. Из всего этого нам стало ясно, что совещание нужно было Владимиру Ильичу для общей ориентировки о положении дел в стране и для лучшего определения им очередных задач большевистской партии, ее ближайших и более отдаленных тактических и стратегических целей.

Несмотря на то что совещание окончилось, все остались на своих местах. В. И. Ленин, подобно магниту, притягивал к себе, и мы сгрудились вокруг него. Завязалась непринужденная беседа. Владимир Ильич шутил и в то же время спрашивал то одного, то другого из нас обо всем, что его интересовало. А интересовало его буквально все: как мы живем, каковы условия труда и заработки рабочих, имеем ли связь с крестьянской и солдатской массой, как прошли выборы в Государственную думу, что делают и как вооружены наши боевые дружины. Он с одинаковым интересом слушал рассказы о кознях меньшевиков, о кадетах, о поведении казаков, проживающих в близлежащих от Луганска станицах. Когда кто-то из нас сообщил о том, что крестьяне самовольно захватывают земли у помещиков, Владимир Ильич особенно оживился и заметил:

— Вот это настоящее революционное дело. И мы должны помочь крестьянам выступать еще более решительно, действовать организованно, с нами заодно.

Как сейчас помню, с каким воодушевлением Владимир Ильич подхватывал то или иное сообщение, которое правильно освещало ход событий. В таких случаях он оживлялся, поддерживал, а иногда и хвалил того, кто высказывал верные суждения и определения. Раза два и на мою долю выпало такое счастье — услышать от Ильича одобрительные замечания. Это было для каждого из нас, кто тогда присутствовал на этой беседе, истинным удовольствием. Не знаю, как другие, но я еще тверже убеждался в правоте собственных мыслей и действий, становился еще более уверенным в своих убеждениях и как бы вырастал в своих собственных глазах. Мне кажется, что именно тогда я особенно глубоко ощутил, что нет более высокой чести, чем быть непреклонным и сознательным борцом за дело революции, интересы народа.

Перед тем как расстаться с нами, Владимир Ильич снова вернулся к предстоящему IV (Объединительному) съезду и высказал ряд соображений о перспективах укрепления большевистского влияния в партии и среди всего рабочего класса. Учитывая реальные факты, и прежде всего то, что многие большевистские партийные организации, возглавлявшие вооруженное восстание, вряд ли смогут прислать своих делегатов, Ленин сомневался, удастся ли обеспечить преобладающее влияние большевиков на съезде, и старался скрупулезно подсчитать наши большевистские силы.

Поскольку мы, рабочие-большевики, присутствовавшие на этой беседе, твердо знали, что на местах за нами идет основная масса рабочего класса, мы предполагали, что наша большевистская фракция будет иметь на съезде преобладающее количество голосов. Но Владимир Ильич постарался рассеять эту нашу излишнюю самоуверенность.

— Не надо рассчитывать на легкие успехи, — говорил он. — Предстоит упорная борьба с меньшевиками на съезде, и мы должны быть готовы с честью выдержать бой за нашу подлинно революционную программу и за истинно революционный характер всех решений IV партийного съезда.

Все мы внимательно слушали Владимира Ильича и чувствовали в нем такую громадную, могучую, титаническую силу, что нам не казалось опасным никакое преобладание меньшевиков и не были страшны никакие их махинации. А об этих меньшевистских махинациях я немало уже наслышался от других рабочих — делегатов съезда, да и сам я с ними основательно познакомился в нашем рабочем Луганске.

Настроение у нас было превосходное. Это было хорошо видно по выражению лиц, по тем кратким и сердечным репликам, которыми мы обменивались, расходясь с этого маленького, но такого памятного для нас совещания.

Я чувствовал себя особенно восторженно — исполнилась моя мечта: я увидел Ленина. Владимир Ильич произвел на меня огромное впечатление. Все в нем мне показалось необыкновенным: и выражение его лица с какой-то особенно теплой и трогательной улыбкой, и манера говорить, выделяя сразу все самое главное и существенное, и его необычайная простота и искренность, и, особенно, такие ясные и такие зоркие глаза, перед которыми невозможно сфальшивить, — они дышат верой и правдой и ждут от собеседника того же самого и как бы просвечивают его насквозь.

Полный этих впечатлений, я вышел из издательства «Вперед» и отправился бродить по улицам Петербурга.

Заснул я в этот вечер поздно, у одного из товарищей, который приютил меня. Уже тогда я умел быстро засыпать и просыпаться в точно назначенное время: к этому приучила работа на заводах. Но и засыпая, я все еще думал о встрече с Владимиром Ильичем Лениным и о том поистине дорогом и великом, чем наполнил он нашу жизнь, наши мысли и чувства.

НА IV СЪЕЗДЕ РСДРП

В издательстве «Вперед» нам доверительно сообщили, что из-за жестоких преследований революционеров по всей России созвать съезд внутри страны нет никакой возможности и что единственный выход — провести его за границей, в Стокгольме.

Отправкой большевистских делегатов в Стокгольм в нашем Центральном Комитете ведала Е. Д. Стасова, которая вместе с Н. К. Крупской отвечала за всю техническую работу по созыву съезда. Без всякой суеты и нервозности она вела огромную организаторскую работу. Надо было подготовить для каждого из нас заграничные паспорта, в большинстве своем на вымышленные фамилии, выработать для различных групп делегатов маршруты движения, определить им легальный или нелегальный переход границы, снабдить каждого деньгами и явками, проинструктировать. И все это делалось четко, в сжатые сроки, с большим тактом.

Я получил документы на имя Володина и должен был следовать в Швецию под видом путешествующего туриста. Мне предстояло выехать из Петрограда поездом, пересечь русско-финскую границу, добраться до финского порта Або и оттуда на морском пароходе выехать в Стокгольм. Многие наши товарищи направлялись на съезд компактной группой на специально зафрахтованном для этой цели пароходе, отбывающем из порта Ханко через Гельсингфорс. Но мне организатор отправки порекомендовал ехать в одиночку.

Я благополучно проделал весь путь и в начале апреля 1906 года был на шведской земле.

В стокгольмском порту меня встретил наш человек и определил на жительство в небольшую комнатку на втором этаже одного из домов, в нижнем этаже которого располагалось какое-то питейное заведение — не то бар, не то ресторан. В эту же комнату вскоре поселили еще одного делегата съезда, по фамилии Иванович. Это был коренастый, невысокого роста человек, примерно моих лет, со смуглым лицом, на котором едва заметно выступали рябинки — следы, должно быть, перенесенной в детстве оспы. У него были удивительно лучистые глаза, и весь он был сгустком энергии, веселым и жизнерадостным. Из разговоров с ним я убедился в его обширных знаниях марксистской литературы и художественных произведений, он мог на память цитировать полюбившиеся ему отрывки политического текста, художественной прозы, знал много стихов и песен, любил шутку.

Мы подружились, и вскоре я узнал, что мой новый друг является грузином и зовут его Иосифом Виссарионовичем Джугашвили; он представлял на съезде грузинских большевиков и сам являлся непримиримым ленинцем. Так волею случая много десятков лет назад довелось мне впервые встретиться с человеком, который в дальнейшем под именем Сталина прочно вошел в историю нашей партии и страны, в историю международного коммунистического и рабочего движения. Долгие годы после смерти В. И. Ленина он возглавлял Центральный Комитет нашей партии, а в годы Великой Отечественной войны — Советское правительство и Вооруженные Силы СССР. Мне после этого не раз пришлось встречаться с ним, а после победы Октябрьской революции вместе воевать против белогвардейщины и иностранной интервенции, вместе с ним участвовать в работе высших органов партии и государства. Он прожил большую и сложную жизнь, и хотя его деятельность была омрачена известными всем крупными ошибками, я не могу говорить о нем без уважения и считаю своим долгом в последующем изложении своих воспоминаний, где это будет необходимо, правдиво сказать о нем все, что я знаю и что навсегда сохранилось у меня в памяти.

К этому времени И. В. Джугашвили (Сталин) уже активно проявил себя как видный деятель большевистского направления в Закавказье, находился в заключении в Батумской и Кутаисской тюрьмах, был сослан на три года в Восточную Сибирь и бежал из ссылки. На съезде он твердо отстаивал ленинскую линию на вооруженное восстание. Выступая на одном из заседаний съезда, он очень четко и ясно определил сущность наших расхождений с меньшевиками:

В явочной квартире нам сообщили, что делегаты продолжают прибывать — большевики и меньшевики, но день открытия съезда еще не определен и что мы можем пока что свободно распоряжаться своим временем, бродить по городу, знакомиться с его достопримечательностями. Не зная чужого языка, я не рисковал заходить куда-либо в глубь кварталов, но время от времени прогуливался по близлежащим улицам, все более расширяя кольца своих обходов.

Стокгольм чем-то отдаленно напомнил мне Петербург. Он расположен на нескольких островках. Здесь так же много каналов, проливов, мостов, замечательных сооружений своеобразной архитектуры: Национальный музей, Опера, Рыцарский дом, Королевский дворец, Большая церковь, Риддархольменская церковь и другие. Повсюду спокойно и неторопливо шествуют рослые, хорошо одетые, белокурые шведы. Рабочих не видно, но это и понятно: рабочий люд в это время занят работой на многочисленных фабриках и заводах, в порту и на других предприятиях. Кроме того, мне не довелось добираться до окраин, и я в связи с этим не имел возможности наблюдать условия труда и быта простых людей. Там, на окраинах, наверное, и постройки совсем иные, и одеты люди похуже, победнее.

Привыкший к засилью царских сатрапов в России, я невольно отметил бьющий в глаза демократизм в отношениях между людьми разных сословий. Это было видно в магазинах, на перекрестках улиц, в мелких мастерских бытового обслуживания, куда я имел возможность заглянуть. Люди разного общественного положения запросто общались друг с другом, полицейские попадались лишь изредка, и главным образом там, где они действительно были необходимы, — на переходах улиц, в местах скопления горожан. В условиях Швеции позднее мы видели и свободное празднование рабочими первомайского праздника — в России мы об этом могли лишь мечтать.

В одну из прогулок я заметил, что на близлежащей набережной люди как-то по-особенному вели себя: тише разговаривали, замедляли шаг и, проходя мимо, осторожно поглядывали на сидящего на берегу рыболова. Он ничем как будто не выделялся из массы других, удивших здесь рыбу, но вместе с тем было видно, что он привлекал к себе всеобщее внимание. Я не мог понять, почему это происходит, и лишь позднее узнал, что эта набережная — любимое место рыбной ловли шведского короля. Таким образом, мне совершенно неожиданно довелось увидеть королевскую персону в столь необычном месте и за столь необычным занятием.

Невольно подумалось: здесь правящие круги умело маскируются псевдодемократизмом, король и тот выступает в роли этакого идиллического рыболова; наш русский самодержец ведет себя более откровенно, нагло душит революцию, народ.

IV съезд РСДРП был созван в обстановке, когда в России потерпели поражение Декабрьское вооруженное восстание в Москве и разрозненные выступления рабочих в ряде других городов России. В результате репрессий царизма против народных масс резко сократилось стачечное движение. Сотни большевиков, мужественных борцов за дело народа были арестованы, а многие из них расстреляны или повешены. Однако революционное движение и в городе, и в деревне, и в армии не затухло. Все это свидетельствовало о том, что силы революции далеко еще не исчерпаны и налицо лишь временный спад наступательного порыва народных масс.

В этих условиях очень важно было укрепить единство действий пролетариата, преодолеть раскол партии, вызванный оппортунистической деятельностью меньшевиков, их стремлением свернуть решительную революционную борьбу пролетариата на путь соглашательства с либеральной буржуазией. Нашей партии предстояло наметить конкретные меры к дальнейшему усилению революционной борьбы и вовлечению в нее широчайших масс рабочих и крестьян и дать им ясные тактические установки на завоевание власти, решение земельного вопроса, использование в этих целях испытанных средств революционной борьбы — политической стачки, вооруженного восстания и партизанских выступлений. Наряду с ликвидацией раскола между большевиками и меньшевиками съезд должен был осуществить объединение с национальными социал-демократическими организациями, и поэтому он с момента подготовки получил название Объединительного.

Ленинский курс на сплочение и активизацию всех революционных сил, на подготовку вооруженного восстания и на победу народа в революционной борьбе пугал меньшевиков, потому что они не верили в творческие силы и революционную энергию рабочего класса и крестьянства. По существу, они вели дело не к победе народных масс, а к свертыванию революции, к подчинению народных масс господству либеральной буржуазии, требовали поддержки кадетской думы. Это было предательством коренных интересов рабочего класса и крестьянства, и именно поэтому В. И. Ленин и до съезда, и на самом съезде развернул кипучую деятельность по разоблачению меньшевистской программы и тактики и утверждению в партии подлинно революционного курса на победу народа в революционной борьбе.

IV (Объединительный) съезд РСДРП открылся 10 апреля и завершил свою работу 25 апреля 1906 года (по старому стилю). Он проходил в прекрасных залах огромного шестиэтажного Народного дома, предоставленного в наше распоряжение шведскими социал-демократами. Пребывание на съезде и участие в его работе явились для меня и, как я полагаю, для всех других рабочих-большевиков замечательной школой революционной закалки, потому что все заседания съезда проходили в ожесточенной идейной борьбе с меньшевиками и главную роль в этой борьбе играл Владимир Ильич Ленин. У него мы учились твердости и настойчивости в отстаивании интересов народа, дела революции, воинственной непримиримости ко всему, что мешает сплочению масс под знаменем марксизма, тормозит рост их революционной сознательности, снижает их активность в революционной борьбе против царизма и буржуазии.

Считая главными задачами большевистских делегатов съезда решительную борьбу за признание всей партией платформы III съезда РСДРП (большевиков), Владимир Ильич Ленин еще во второй половине февраля 1906 года разработал проекты резолюций съезда по основным намеченным к обсуждению вопросам и сформулировал в них большевистскую точку зрения по всем коренным вопросам революции. Тем самым он вооружил большевистских делегатов съезда и всю партию четкой и последовательной революционной платформой, обеспечивающей подготовку нового революционного натиска на самодержавие. Это было очень важно: ясные и четкие ленинские положения по главнейшим вопросам революционной борьбы давали рабочим и всему народу возможность самим определить суть позиции большевиков и меньшевиков и вполне сознательно стать на ту или иную сторону.

Соотношение сил на Стокгольмском съезде сложилось неблагоприятно для Ленина и ленинцев: среди делегатов с решающим голосом было 46 большевиков и 62 меньшевика. Это объяснялось тем, что во многих промышленных центрах России, где проходили и были подавлены вооруженные восстания, большевистские организации понесли тяжелые потери и не могли послать на съезд своих делегатов, а в ряде городов, где еще продолжалась напряженная борьба, большевики находились во главе восставших и не могли оставить их без своего руководства. Между тем меньшевики, представлявшие в основном непромышленные организации, прислали всех своих делегатов, и это дало им перевес в голосах. Позиции меньшевиков усиливало и то обстоятельство, что в качестве особо приглашенного гостя на IV (Объединительном) съезде присутствовал Плеханов, который выступал довольно активно и явился для всех открытых и скрытых оппортунистов своеобразным центром притяжения.

Интересно отметить, что меньшевики, располагая большинством голосов на съезде, чувствовали все же непрочность своих позиций. Это особенно ясно проявилось в самом начале съезда, при обсуждении порядка дня, когда рассматривалось предложение, ставить ли на первое место вопрос об объединении с национальными социал-демократическими партиями. Было бы вполне логично и целесообразно решить этот вопрос, чтобы затем вместе с представителями братских партийных организаций обсуждать все остальные вопросы, и именно на этом настаивали большевики. Но меньшевики, не без основания опасаясь, что в ходе дальнейшей работы съезда представители социал-демократов Польши и Литвы и других национальных социал-демократических организаций, присутствовавшие на съезде, будут не на их стороне, а на стороне большевиков, не допустили немедленного объединения и при голосовании протащили решение о том, чтобы обсудить этот вопрос лишь в конце съезда. Нам, рабочим — делегатам съезда, это открыло глаза на многое. Мы воочию увидели подлый меньшевистский фракционный прием в действии, боязнь меньшевиков честной борьбы мнений, их желание любой ценой навязать партии свои соглашательские, оппортунистические взгляды.

В повестку дня съезда были включены аграрный вопрос, оценка текущего момента и классовых задач пролетариата, отношение к Государственной думе и другие вопросы. И по каждому из них в процессе обсуждения и голосования резко определялись два подхода, две линии: ленинская, подлинно революционная, и меньшевистская, оппортунистическая, соглашательская, льющая воду на мельницу классовых врагов пролетариата и крестьянства.

Твердо отстаивая на съезде большевистскую линию, В. И. Ленин со всей страстностью разоблачал ошибочные и вредные оппортунистические установки и тактику меньшевиков, разбивал их соглашательскую линию, ведущую к поражению революции. Сплотив вокруг себя большевистское ядро, он принял на себя главную тяжесть борьбы с меньшевиками и противопоставил своим идейным противникам исключительно четкие, истинно марксистские выводы, вытекающие из глубоко революционного анализа реальной обстановки в России, подлинного соотношения классовых сил в стране.

В. И. Ленин председательствовал на съезде, был членом ряда комиссий, выступал по вопросу об аграрной программе, об оценке момента и классовых задачах пролетариата, о вооруженном восстании, об отношении к Государственной думе и по организационным вопросам. И по каждому из этих вопросов он дал партии ясные, подлинно революционные выводы, мобилизующие все силы народных масс на решительную борьбу с самодержавием и буржуазией.

Я впервые тогда видел и слышал В. И. Ленина как оратора, трибуна партии и буквально ловил каждое его слово, каждую мысль. Особенно ярко запомнился его доклад по аграрному вопросу, может быть потому, что это был первый доклад на съезде, а может быть еще и потому, что эта проблема была очень близка нам, местным работникам, которые постоянно соприкасались с крестьянской массой и хорошо знали их нужды и думы, их стремление любой ценой вырваться из долговой помещичьей кабалы, отнять у помещиков землю и свободно распоряжаться ею. И хотя для меня в то время не все было ясно в теоретических рассуждениях и исторических данных, приводимых Владимиром Ильичем в докладе, и даже не были понятны некоторые термины — абсолютная и дифференциальная рента, латифундии и другие, — я, как и все рабочие, с которыми мне довелось обменяться мнениями после ленинского доклада, очень хорошо понял главный смысл ленинской аграрной программы — стремление развязать революционную инициативу крестьян, нацелить их на экспроприацию помещичьих земель, объединение усилий рабочих и крестьян в борьбе за свободу и демократию, за свержение царизма путем восстания, учреждение республики.

Критикуя меньшевистскую программу муниципализации земли, В. И. Ленин убедительно показал, что она ни в коем случае не отвечает коренным интересам крестьянства, так как при муниципализации помещичьи земли не оказывались в распоряжении крестьян, а лишь отчуждались и поступали в распоряжение органов местного самоуправления, которые будут сдавать их земледельцам в аренду. Все это открывало лазейки для осуществления кадетских замыслов о частичном выкупе помещичьей земли.

Нам, рабочим, очень понравилось то, что В. И. Ленин связал оппортунизм Плеханова в аграрном вопросе с его неверием в силы рабочего класса и всего народа, с его ошибочной и вредной оценкой Декабрьского вооруженного восстания («не нужно было браться за оружие»), с его непониманием задач буржуазно-демократической революции («так как предстоящая нам теперь революция может быть только мелкобуржуазной, то мы обязаны отказаться от захвата власти»).

Из всего этого В. И. Ленин делал вывод, что плехановская боязнь захвата власти есть боязнь крестьянской революции. Такая четкая и ясная оценка линии Плеханова и всех меньшевиков была понятна нам, рабочим, и мы еще больше укрепились в правоте и дальнозоркости нашего учителя и вождя.

Владимир Ильич отстаивал на съезде программу национализации земли, то есть полную отмену частной собственности на землю, передачу всех земель в собственность государства. Осуществление этой меры рассчитано было на решительную ломку средневековых пережитков в деревне, всех феодально-крепостнических форм землевладения: помещичьих и надельных — и на наиболее быстрое развитие производительных сил в сельском хозяйстве. При этом имелось в виду осуществление всех этих преобразований революционным путем: свержение царского самодержавия, захват земли и власти народными массами и установление революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства. Но Ленин видел и еще более отдаленные перспективы: в результате национализации земли неизбежно должен был усилиться приток капиталов в земледелие, усилиться конкуренция, расслоение и классовая борьба внутри самого крестьянства, а все это должно неизбежно способствовать сплочению бедноты вокруг пролетариата и, в конечном счете, ускорить процесс перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую.

Этого не понимали не только меньшевики, но и часть большевиков, защищавших на съезде требование раздела помещичьих земель и передачи их в собственность крестьян; в их числе были И. В. Сталин, С. А. Суворов и другие. Их ошибка заключалась в том, что они предполагали, что между буржуазно-демократической и социалистической революциями будет большой разрыв во времени, не учитывали перспективу перерастания первой во вторую. Должен сказать, что я в то время не понимал всей сложности этого вопроса и голосовал вместе с разделистами. Выражая свое отношение к аграрным программам меньшевиков и разделистов, В. И. Ленин сказал тогда:

Весьма поучительно отметить, как мудро и тонко повел себя Владимир Ильич в сложившейся обстановке при обсуждении аграрного вопроса. Учитывая, что его программа национализации земли не найдет общей поддержки делегатов и не будет принята съездом, он, чтобы не разбивать голосов против муниципализации, снял свой проект и голосовал вместе с разделистами, имея в виду убедить их впоследствии в преимуществе отстаиваемой им точки зрения. Однако и при этом большинством голосов съезд принял меньшевистскую аграрную программу — программу муниципализации. Но Ленин не упал духом и проявил исключительную настойчивость в борьбе за подлинно революционные установки.

При поддержке всей большевистской части съезда В. И. Ленин настоял на том, чтобы в качестве дополнения к аграрной программе была принята тактическая резолюция по аграрному вопросу. В этой резолюции указывалось, что РСДРП поддерживает революционные требования крестьянства, вплоть до конфискации помещичьих земель, а на случай неблагоприятных условий, если нельзя будет осуществить муниципализацию, партия выскажется за раздел помещичьих земель между крестьянами. Тем самым, несмотря на реформистский дух принятой съездом меньшевистской аграрной программы, всей партии был указан путь на решительное развертывание аграрной революции.

С такой же настойчивостью защищал В. И. Ленин подлинно марксистскую линию революционных действий и по другим пунктам повестки дня, и особенно при обсуждении тактических вопросов.

Учитывая, что бойкот I Государственной думы оказался неудачным и сорвать созыв Думы не удалось, В. И. Ленин предложил уточнить думскую тактику партии по сравнению с теми мерами, которые намечались в предсъездовский период. В новом проекте резолюции по вопросу об отношении к Государственной думе большевики предлагали беспощадно разоблачать шаткость и непоследовательность кадетов, сплачивать и противопоставлять кадетам представителей крестьянской демократии — трудовиков, помогать им более прочно утвердиться на революционных позициях, использовать столкновения Думы с правительством для углубления революционного кризиса.

Меньшевики придерживались иных взглядов. Они отвергали ленинские предложения и, ориентируясь на кадетскую Думу, видели в ней широкое поле для парламентской деятельности. И хотя в то время, при бойкоте созыва Думы, в ее состав только случайно могли пройти социал-демократы (от мелкобуржуазных избирателей), меньшевики все же провели на съезде свое предложение о создании думской социал-демократической фракции. Тогда по настоянию большевиков съезд принял инструкцию ЦК о парламентской группе, ставившую эту группу под контроль партии и ее отдельных членов — под контроль местных партийных организаций, в которых состоят эти партийные парламентарии. Владимир Ильич назвал эту инструкцию важной, показывающей, что социал-демократы «не так смотрят на парламентаризм, как буржуазные политиканы»[95].

Владимир Ильич открыто уличал меньшевиков в оппортунизме, в недооценке революционных возможностей крестьянства, в стремлении к соглашательству с либеральной буржуазией, в распространении конституционных иллюзий, в увиливании от ответов на самые коренные, принципиальные требования революционного движения — претворения в жизнь боевого опыта Октябрьской всеобщей политической стачки и Декабрьского вооруженного восстания. Из выступлений и реплик Владимира Ильича мы все более убеждались в том, что меньшевики принижают роль рабочего класса, считают его не гегемоном революции, народных масс, а лишь пассивным участником буржуазно-демократической революции, таскающим каштаны из огня для своих классовых врагов.

Мы, делегаты-большевики, с гордостью и восхищением смотрели на своего вождя и в меру своих сил старались поддержать его. Ленинская логика и аргументация в обсуждении любого вопроса были неотразимы, раскрывали глаза на главную суть того или иного явления, события, теоретического положения, убеждали в том, что только таким и может быть правильный вывод из обсуждаемого вопроса в данных условиях. Четкая и ясная мысль Владимира Ильича покоряла слушателей, полностью овладевала их вниманием. Поэтому во время выступлений В. И. Ленина в зале стояла глубокая тишина, не было обычного шума, движений; друзья и противники Ленина ловили каждое его слово и слушали его как зачарованные. Видеть и слушать Ленина было подлинным наслаждением.

Манера выступления В. И. Ленина была очень простой и естественной: он как бы разговаривал со слушателями, будоражил их сознание всем ходом своих рассуждений, их обоснованием, правильностью и закономерностью выводов. Создавалось впечатление, будто ты вместе с оратором приходишь к мысли, что только так, и никак иначе, могут развиваться те или иные события, только такие действия единственно целесообразны и подлинно революционны в создавшейся обстановке. Все это оказывало огромное влияние не только на сторонников Владимира Ильича, но и на его идейных противников.

Вот как характеризует это воздействие на него ленинской мысли С. Г. Струмилин, один из делегатов IV (Объединительного) съезда, не имевший в то время ясных и твердых убеждений по ряду обсуждаемых вопросов, колебавшийся и считавший себя как бы стоящим над фракционностью:

С. Г. Струмилин в своей дальнейшей деятельности сумел до конца преодолеть меньшевистские заблуждения и твердо стать на ленинские позиции.

В. И. Ленин страстно и глубоко аргументированно обличал ошибки и отступления от марксизма своих противников, подчас высмеивал и выставлял напоказ скрытый или явный оппортунизм меньшевиков. Но он ни разу не позволил себе их оскорбить, не допускал никакой резкости или бестактности в обращении к меньшевистским лидерам или рядовым меньшевикам, которые высказывали те или иные оппортунистические суждения. Он стремился прежде всего раскрыть противоположность и враждебность марксизму меньшевистских утверждений, вскрыть причины ошибок и заблуждений меньшевиков и помочь им стать на правильные позиции.

Очень часто получалось так, что меньшевики во время полемики с В. И. Лениным ничего не могли противопоставить ленинским взглядам и его железной логике и лишь в конце заседания или в перерывах шумно и безалаберно выражали свое несогласие с Владимиром Ильичем. Так и хотелось сказать этим господам: «Эх вы, «борцы», вам нечего сказать нашему родному Ильичу, вот вы и машете кулаками после драки».

На IV (Объединительном) съезде партии мне довелось познакомиться со многими видными революционерами, большевиками-ленинцами: А. С. Бубновым (на съезде — Ретортин), В. В. Воровским (Орловский), Ф. Э. Дзержинским (Доманский), Л. Б. Красиным, А. В. Луначарским (Воинов), И. И. Скворцовым-Степановым (Федоров), С. Г. Шаумяном (Суренин), Е. М. Ярославским и другими. Особенно дружеские и, можно сказать, сердечные отношения установились у меня с делегатами съезда Артамоновым (Ф. А. Сергеев — Артем), Арсеньевым (М. В. Фрунзе) и Никаноровым (М. И. Калинин). Может быть, это произошло потому, что все мы представляли рабочие районы, а я и М. И. Калинин были, что называется, рабочими от станка. Во всяком случае, мы часто собирались вместе во время перерывов и в свободное от заседаний время, обсуждали между собой практические вопросы работы в массах, делились впечатлениями о докладах и выступлениях. И у нас сложилось общее мнение, что в лице В. И. Ленина наша партия, рабочий класс и все трудящиеся России имеют твердого, всесторонне подготовленного вождя и учителя.

— Такого не провести нашим классовым врагам, — как-то сказал Михаил Иванович Калинин, — он выше них на несколько голов, и надо беречь его, как зеницу ока.

Мы согласились с этим, а Михаил Васильевич Фрунзе с присущей ему теплотой и проницательностью добавил вещие слова:

— Другого такого нет. Сейчас Владимира Ильича знает подавляющее большинство сознательных рабочих, он стал знаменем нашей революционной борьбы. А посмотрите, как верно и глубоко понимает он всю обстановку на местах и наши насущные задачи. Ведь его призыв к вооруженному восстанию вытекает из требований самих масс, — разве мы не знаем, как рвутся рабочие в схватку с самодержавием, чтобы разгромить его до конца. «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой» — это не только песня, это клич к победе.

Однажды Владимир Ильич подошел к нам и сказал:

— Я вас давно приметил — вы так все время своей кучкой, одной компанией и держитесь. Это хорошо. Была у нас «Могучая кучка» композиторов — Римский-Корсаков, Балакирев, Бородин, Мусоргский и другие. Они сказали свое новое слово в искусстве. А рабочий класс — это уже могучая организация. И нам предстоит, дорогие товарищи, не только сказать новое слово в революционной борьбе, но и покончить со старым миром угнетения и насилия, построить новую, замечательную жизнь.

Прохаживаясь вместе с нами, Владимир Ильич стал расспрашивать нас о некоторых конкретных вопросах организации забастовочной борьбы, боевых дружинах, настроениях рабочих, привлечении молодежи к участию в революционном движении. У меня он два или три раза выяснял подробности горловского восстания.

Мы удивлялись тому, как хорошо информирован В. И. Ленин о положении дел в той или иной партийной организации, представителями которых мы являлись. Он знал ход стачки иваново-вознесенских текстильщиков, начавшейся 12 мая 1905 года и продолжавшейся 72 дня, знал о зверском убийстве черносотенцами в Иваново-Вознесенске замечательных революционеров-большевиков Ф. А. Афанасьева и О. М. Генкиной в октябре 1905 года, о вооруженном восстании в Харькове, о депутатском собрании рабочих в Луганске и первом в России городском Совете рабочих депутатов в Иваново-Вознесенске. Он знал и о том, что М. В. Фрунзе во главе шуйских рабочих участвовал в московском Декабрьском вооруженном восстании, сражался на баррикадах на Пресне. Отозвавшись однажды с похвалой о рабочей солидарности, Владимир Ильич вдруг остановился и, повернувшись к М. В. Фрунзе, спросил его:

— Давно хотел узнать у вас, товарищ Арсений, как это вам удалось в разгар забастовки создать рабочий университет на реке Талка? Что же вы там изучали?

Михаил Васильевич Фрунзе, несмотря на то что ему в то время шел всего лишь двадцать второй год, был очень развитым и начитанным человеком. Менее двух лет назад он был еще студентом политехнического института в Петербурге и там стал активным большевиком. Во время одной крупной демонстрации в 1904 году он был ранен, арестован и выслан из столицы, как неблагонадежный. Работая по заданию партии среди рабочих Иваново-Вознесенска, Шуи, Кохмы и других населенных пунктов обширного текстильного района, или, как его называли тогда, Ситцевого царства, он окончательно избрал для себя тяжелый и опасный жизненный путь: стал профессиональным революционером. Отвечая В. И. Ленину на его вопрос, он и волновался, и смущался.

— Рабочий университет — это очень громко сказано, Владимир Ильич, — сказал Арсений. — Просто время было горячее, нам не хватало агитаторов, вот мы и решили подготовить их сами. В нашем Совете рабочих депутатов были представители со всех фабрик и заводов, и мы договорились с ними, что в дни заседаний Совета после обсуждения текущих дел будем еще проводить учебные занятия. Так на берегу реки Талка, где обычно собирался Совет, мы стали изучать с рабочими марксизм, задачи рабочего движения и другие дисциплины. В этой своеобразной партийной школе мы подготовили около двухсот агитаторов, и это очень помогло нам в оживлении работы в массах. Какой же это университет? — добавил он улыбаясь.

Но Владимир Ильич отнесся к этому опыту очень серьезно. Он долго расспрашивал Фрунзе, какие работы Маркса и Энгельса удалось изучить, были ли на занятиях споры, о чем спорили, принимали ли участие в работе школы женщины, молодежь. Затем сказал:

— Без научных знаний, и особенно без знания революционной теории, нельзя уверенно двигаться вперед. Если мы сумеем вооружить основную массу рабочих пониманием задач революции, мы победим наверняка, в кратчайшие исторические сроки и притом с наименьшими потерями.

Прощаясь с нами, он еще раз вернулся к этому вопросу и, как бы подзадоривая нас, Артема, Калинина и меня, весело заявил:

— А ведь совсем неплохой пример показали вам иванововознесенцы. Не так ли, товарищ Арсений? — И как-то особенно тепло и сердечно посмотрел при этом на М. В. Фрунзе. — Подумайте об этом.

Завершающие дни работы IV съезда были для В. И. Ленина очень напряженными, и мы видели, что он отдает все свои силы и всю свою энергию на то, чтобы отстоять принципы марксизма от атак меньшевиков, которые, как уже было сказано, обладали на съезде большинством голосов. Однако, несмотря на все усилия Владимира Ильича и его единомышленников, IV съезд не выполнил полностью стоящих перед ним задач. Наряду с важными решениями, направленными на укрепление единства партии, съезд проявил непоследовательность, шатания, уклон в сторону реформистских методов борьбы.

Большой заслугой IV съезда РСДРП явилось утверждение нового Устава партии, в основу которого был положен принцип демократического централизма. Первый параграф Устава, по которому обнаружились серьезные разногласия с меньшевиками еще на II съезде РСДРП, был принят в ленинской формулировке. Очень важным событием для партии было слияние с социал-демократией Польши и Литвы, выработка условий объединения с латышской социал-демократической рабочей партией, с Бундом (съезд решительно высказался при этом против организации пролетариата по национальностям). Это означало победу интернационализма — создание единой рабочей партии в масштабе всей страны — и устраняло последние остатки кружковщины и разобщенности. Положительным результатом съезда было также принятие резолюций о профессиональных союзах и об отношении к крестьянскому движению, в которых была дана правильная оценка кадетской партии, а восстание признавалось единственным средством завоевания свободы.

Вместе с тем многие решения съезда, навязанные ему меньшевистским большинством, были ошибочными, они не облегчали, а затрудняли развертывание революционной борьбы, шли вразрез с коренными интересами и задачами пролетариата, всех трудящихся. Так, например, принятая на съезде меньшевистская резолюция о вооруженном восстании не только не мобилизовала массы на всемерное вооружение рабочих и решительные действия против царизма и буржуазии, но была проникнута духом неверия в победу революции и в замаскированном виде осуждала Декабрьское вооруженное восстание. И, что было особенно досадно, во вновь избранном на съезде составе Центрального Комитета преобладали меньшевики, — стало быть, справедливо предполагали мы, и в дальнейшей практической работе они будут тащить партию вправо, сбивать ее с истинно марксистского, революционного пути.

На IV съезде РСДРП произошло лишь формальное объединение двух партийных фракций.

Беседуя с нами, большевистской частью делегатов съезда, перед нашим отъездом из Стокгольма, Владимир Ильич говорил, что мы не можем смириться с решениями IV съезда, которые считаем ошибочными, и должны продолжать идейную борьбу, разъяснять массам то, что считаем правильным. Особое внимание при этом Ильич обращал на необходимость подготовки вооруженного восстания, укрепление связей рабочего класса с крестьянством, всемерное укрепление в ходе революционной борьбы подлинно народных органов власти — Советов рабочих депутатов.

В. И. Ленин предвидел, что меньшевики будут по-прежнему держать курс на соглашение с либеральной буржуазией, проводить не революционную, а реформистскую политику. Поэтому он сразу же после съезда написал «Обращение к партии делегатов Объединительного съезда, принадлежавших к бывшей фракции «большевиков»». Наряду с другими большевистскими делегатами съезда это обращение подписал и я. Вскоре В. И. Ленин опубликовал специальный «Доклад об Объединительном съезде РСДРП (Письмо к петербургским рабочим)». В докладе подробно излагался ход работы съезда и проводились те же идеи, что и в «Обращении». В. И. Ленин еще раз со всей определенностью заявил, что большевики будут продолжать открытую, решительную и беспощадную идейную борьбу против правого крыла социал-демократии (то есть меньшевиков).

Вооруженные этими ленинскими указаниями, мы, возвратившись на места, развернули кипучую деятельность. Нам, как и огромному большинству сознательных рабочих, было ясно, что революция далеко не исчерпала всех своих сил и решающие бои еще впереди. И хотя резолюция IV съезда о вооруженном восстании страдала нерешительностью и половинчатостью, мы помнили о том, что под напором большевиков, и прежде всего В. И. Ленина, в этой резолюции сохранил свой боевой дух первый пункт, о котором еще раз напомнил Владимир Ильич всей партии в своем «Докладе об Объединительном съезде РСДРП».

Так Владимир Ильич сумел использовать в интересах партии даже слабую, меньшевистскую резолюцию съезда — он сосредоточил наше общее внимание на самом главном в ней, что удалось ему отстоять в ожесточенной полемике с Плехановым. Это был курс на дальнейший подъем революционной борьбы, на подготовку вооруженного восстания.

ЛУГАНСКИЙ СОВЕТ

После возвращения из Стокгольма я доложил об итогах IV (Объединительного) съезда РСДРП на заседании Луганского партийного комитета, где присутствовали все районщики и подрайонщики, а затем — на партийных собраниях гартмановского и патронного заводов, железнодорожных мастерских и других крупнейших предприятий города. При этом особенно подробно рассказал о выступлении В. И. Ленина на заключительном совещании большевистской фракции съезда, о его напутствии: продолжая идейную борьбу с меньшевиками, сохранять единство действий обеих фракций РСДРП, готовить массы к новой решительной схватке с царизмом — к вооруженному восстанию.

После поражения Декабрьского вооруженного восстания 1905 года в Москве и ряде других пролетарских центров по всей России начались жестокие репрессии против рабочих организаций и против крестьянских масс в деревне, поднявшихся на борьбу с помещиками. Почти повсеместно было введено военное положение, многие города и районы крестьянских волнений были наводнены полицией — общевойсковыми и казачьими подразделениями. Не избежал этой участи и Луганск. Однако то обстоятельство, что в городе по ряду причин, о которых уже было сказано, не произошло вооруженного восстания, наложило свой отпечаток на всю обстановку городской жизни. У местных властей и присланных войсковых подразделений и казачьей сотни не было формального повода для массовых репрессий, к тому же оставался в силе царский манифест от 17 октября, «разрешивший» гражданские свободы. Власти вынуждены были терпеть различные выступления трудящихся в «рамках закона».

Революционный Луганск, располагавший крепкой большевистской организацией и сравнительно хорошо вооруженной боевой дружиной, находился как бы во вражеском окружении и в то же время не только не спасовал перед ним, а, используя легальные и нелегальные формы борьбы, продолжал наступать на позиции своих классовых противников — фабрикантов и заводчиков, помещиков и представителей торгового капитала. Влияние большевиков в тот период было в городе настолько сильным, что наш Луганский комитет партии считался общепризнанным вожаком народных масс и направляющей силой всей политической жизни, а работающее под его руководством депутатское собрание представителей заводских коллективов выступало в роли практического организатора и исполнителя воли народных масс.

По существу, наше депутатское собрание, как уже говорилось, являлось подлинным Советом рабочих депутатов, подобным тем, которые возникли тогда в Иваново-Вознесенске, Петрограде, Москве и многих других городах страны, и я, вероятно, не допущу ошибки, если и в дальнейшем буду применять к нему именно такое название. Своей деятельностью он вполне оправдывал ленинскую характеристику Советов не только как органов народного восстания против царизма, буржуазии и помещиков, но и как зачаточных органов революционной власти. Это было видно и по тому, как относились к депутатскому собранию и его решениям рабочие, члены их семей и даже администрация завода Гартмана. С решениями Совета рабочих депутатов были вынуждены считаться и городская управа, и местная буржуазия, и даже жандармерия и полиция.

В «Докладе о революции 1905 года», прочитанном В. И. Лениным 9(22) января 1917 года в цюрихском Народном доме на собрании швейцарской рабочей молодежи, указывалось, что Советы рабочих депутатов в нескольких городах все более и более начинали играть роль временного революционного правительства, роль органов и руководителей восстаний.

У нас, в Луганске, до этого дело не дошло. Но город переживал тогда своеобразное состояние. В городе существовала обычная государственная власть, парализованная революционными действиями народных масс, и рядом с нею набирало все большую силу наше рабочее депутатское собрание.

Мы в ту пору не имели представления о двоевластии. Но фактически в Луганске в тот период оно сложилось. В городе нормально функционировали все органы царского самодержавного строя, но они действовали в значительной мере вхолостую, так как их указания большей частью городского населения игнорировались. Решения же Совета рабочих депутатов принимались к исполнению всеми, кого они касались, — трудящимися, заводской администрацией, домовладельцами, хозяевами магазинов. Конечно, это пришло не сразу, но по мере развития революционных событий мы приобретали и опыт руководства массами, и умение правильно ориентироваться в быстро меняющейся обстановке, а главное — на ходу и во все более широких масштабах использовать в революционной борьбе силу и организованность рабочего класса.

Как уже указывалось, наше депутатское собрание было создано в начале 1905 года, во время февральской забастовки рабочих завода Гартмана, для руководства забастовкой и ведения переговоров с заводской администрацией. В дальнейшем мы сохранили этот орган и использовали его как легальное прикрытие в революционной деятельности Луганского большевистского комитета. В его состав были введены наиболее опытные большевики и рабочие-активисты. В исполнительном комитете депутатского собрания активно работали Д. М. Губский, Д. Н. Гуров (заместитель председателя), Д. А. Волошинов, И. Н. Нагих, И. Д. Литвинов, М. Н. Фридкин. Большую помощь во всей нашей текущей деятельности оказывали члены депутатского собрания И. И. Алексеевский, Д. К. Паранич, П. И. Пузанов, Т. В. Тананко и многие другие. Являясь руководителем Луганского комитета партии, я одновременно возглавлял и депутатское собрание и старался в меру своих сил направлять его работу в нужное русло — на защиту интересов трудового народа и усиление организованности и сплоченности рабочих и всех трудящихся в борьбе против их классовых врагов.

И хотя в целом по стране после поражения Декабрьского вооруженного восстания в Москве и ряде других городов, как я уже отмечал, революция пошла на убыль, своеобразие условий, сложившихся в то время в Луганске, позволяло нам действовать смело и решительно. В 1906 году и в первые три месяца 1907 года депутатское собрание рабочих-луганчан явилось хозяином положения не только на заводе Гартмана, но и в Луганске, и в окружающих его селах.

Начиналось все с малого. Отдельные рабочие обращались ко мне, как председателю, или к другим членам депутатского собрания с различными жалобами: на нарушения заводской администрацией страховых законов, на неправильные расценки, плохой инструмент, нехватку заготовок или по другим вопросам, — и нам приходилось заниматься этими делами, приглашать на свои заседания представителей заводской администрации, требовать от них устранения тех или иных недостатков, принятия срочных мер. И поскольку наши решения, как правило, способствовали улучшению производства и повышению качества продукции, заводоуправление было вынуждено считаться с нашими рекомендациями, выполнять их. Кроме того, оно знало, что в случае необходимости мы всегда можем объявить забастовку и добиться удовлетворения своих требований, как это было в феврале.

На заседаниях депутатского собрания обсуждались и другие заводские вопросы: о жилье для рабочих, неправильных увольнениях, упорядочении заработной платы отдельных категорий рабочих, переустройстве некоторых цехов и расстановке оборудования и даже чисто технические вопросы (плавка стали, обкатка и прогонка паровозов и другие). По нашему настоянию все рабочие, пострадавшие за участие в забастовках, были восстановлены на прежней работе. Таким образом, депутатское собрание, опираясь на волю рабочих, все увереннее выступало как орган рабочего контроля и управления многими заводскими делами.

Именно тогда большевистская газета «Вперед» писала:

Постепенно в сферу деятельности нашего Совета рабочих депутатов стало входить решение все более широкого круга различных вопросов, причем многие из них были связаны не только с деятельностью рабочих гартмановского завода, но и с положением жителей всего Луганска, а также и близлежащих деревень. Мы решали, в частности, вопросы качества выпечки хлеба и водоснабжения рабочих жилищ, обучения детей рабочих, раздела имущества, наследования, трудоустройства и т. д. Когда однажды купцы уволили группу неугодных им приказчиков, мы заставили купцов отменить решение. Обо всем этом так или иначе узнавали горожане и жители окрестных сел, и это поднимало авторитет депутатского собрания. В нем стали видеть силу и защитника всех обездоленных и несправедливо наказанных.

Однажды во время одной из обычных в то время поездок по селам уезда мне и еще одному члену депутатского собрания (уж не помню, кто это был) пожаловалась группа крестьян на действия казаков из близлежащих донских станиц. Станичники охраняли помещичьи земли и имения, помогали войскам и полиции проводить карательные меры против участников крестьянских волнений.

— Житья от них нет, — говорили хлеборобы. — Они, как цепные псы, защищают помещичью землю, избивают нас. А разве мы виноваты, что нас давит нужда и нам приходится самовольно захватывать излишние запашки помещиков-мироедов? Вот вы бы и помогли нам, ведь у вас на заводе сколько казаков работает! Неужели через них нельзя воздействовать на станичников?

Это была хорошая идея. Вернувшись в Луганск, я поставил на обсуждение партийного комитета вопрос о защите интересов крестьян и об использовании в этих целях работающих в городе казаков (а их только на одном заводе Гартмана работало тогда более тысячи). Решили через членов депутатского собрания разъяснить рабочим-казакам всю неприглядность поведения их станичников. Одновременно были продуманы меры экономического воздействия на казацкое население близлежащих станиц.

В этих беседах с рабочими, выходцами из казацких семей, мы разъясняли, что высший долг рабочего класса — помогать нашим братьям крестьянам, что казачество, выступающее в роли карателей революционного крестьянства, марает честь рабочего человека. Многие рабочие-казаки из бедноты соглашались с нами, говорили, что помещикам сочувствует станичная верхушка, сама владеющая большими наделами земли. Но на заводе было немало и таких, кто поддерживал не крестьян, борющихся против помещиков, а толстосумов-станичников. Нам не оставалось ничего иного, как поставить перед казаками вопрос со всей резкостью.

Мы знали, что Луганск является для казацких станиц постоянным рынком сбыта муки, картофеля, овощей, молока, яиц и другой сельскохозяйственной продукции. Мы решили использовать этот факт в своих целях: если казаки не прекратят помогать помещикам, принять все меры к тому, чтобы не допустить на луганский рынок ни одного станичника.

— Мы выставим заставы на всех дорогах в город, — заявили мы рабочим-казакам, — и не пустим ни одного станичника на городской базар. Призовем население бойкотировать все, что просочится на рынок из казацких станиц. Посмотрим, что вы тогда запоете.

Некоторые казаки, участвовавшие в этих беседах (видимо, в той или иной мере связанные с зажиточными слоями казачества), пытались запугать нас, что население Луганска будет обречено на голод и что вообще из нашей затеи ничего не выйдет.

— Не стоит идти на этот шаг, — говорили они. — Казаки не из трусливых.

Пришлось еще раз напомнить этим и другим выходцам из станиц, что рабочие никому не позволят мешать революционному движению. И поскольку интересы революции требовали от нас полной солидарности с трудовыми массами крестьянства, мы были вынуждены предупредить всех казаков-рабочих, что вопрос может стоять только так: либо они заставят своих земляков порвать с помещиками, либо сами будут все до одного уволены с завода.

Результат бесед превзошел все наши ожидания. Через несколько недель после того, как работающие на заводе казаки разъехались по своим станицам (а мы установили им определенный срок отпуска), положение в деревнях Луганщины резко изменилось. На помещичьих усадьбах не осталось ни одного стражника-казака, и вскоре крестьяне уже делили помещичьи земли, устанавливали в деревнях свои, крестьянские порядки и законы.

Все это облегчило положение крестьян. Правда, позднее, когда революция пошла на убыль, реакция отомстила наиболее активным крестьянам: многие из них поплатились личной свободой, а некоторые и жизнью. Но в сознание крестьянской массы глубоко запал вывод о том, что в союзе и совместной борьбе с рабочими можно добиться многого, что рабочие подлинные братья крестьян.

О превращении Луганского Совета рабочих депутатов и 1906 году в народный орган управления всеми городскими делами говорило и празднование 1 Мая.

Луганский большевистский комитет и депутатское собрание назначили на 1 Мая демонстрацию трудящихся и предложили прекратить работу на всех предприятиях города, а также торговлю во всех магазинах и лавках. Это требование народных представителей было выполнено всеми заводчиками, торговцами, хозяевами мелких предприятий. Отказались закрыть свои магазины только три наиболее махровых купца-черносотенца: Лузгин, Николаев и Грудинин.

Исполком депутатского собрания постановил оштрафовать их на крупную сумму и предупредить, что если они не внесут в рабочую кассу указанных им сумм, то их магазинам будет объявлен бойкот. Лузгин и Николаев подчинились воле рабочих представителей, а Грудинин наотрез отказался платить штраф.

Он был известным богачом, пользовался в деловых кругах города почетом и уважением, имел тесные связи с жандармерией и полицией. Его роскошный магазин тканей всегда имел лучшие в городе товары. Видимо, торговец-воротила учитывал и свой политический вес: как-никак он был церковным старостой в крупнейшем соборе города и за свои заслуги перед самодержавным строем был назначен на пост попечителя уездной тюрьмы.

«Подумаешь, — наверное, рассуждал он, — какие нашлись командиры-голодранцы. Не мне их бояться, ничего они мне не сделают».

Отказываясь подчиниться требованиям Совета, он, видимо, рассчитывал на свое всесилие. Но ошибся.

Через своих агитаторов мы широко оповестили население города и окрестных деревень, чтобы никто и ничего не покупал в магазине Грудинина, и предупредили, что за нарушение этого распоряжения виновные будут отвечать перед депутатским собранием. И вот начался настоящий бойкот грудининской торговли. Население проходило мимо заваленного товарами магазина. Приказчики бездействовали, и сам хозяин уныло прохаживался у кассы. Дни шли за днями, а положение не менялось. В то же время у конкурентов Грудинина бойко шла торговля. Но богач-купчина держался все еще нагло и самоуверенно.

Тогда мы применили новую тактику. Время от времени в магазин начали заходить покупатели; выбирали нужные им товары, интересовались ценами и просили отрезать то или иное количество приглянувшегося им материала. А потом, как бы опомнившись, они говорили приказчику или самому хозяину:

— Забыл — вы ведь под бойкотом. За покупку у вас и меня не погладят по головке. Как же я пойду против всех? — И уходил, оставив отрезанную от куска материю на прилавке.

Таких «покупок» со временем становилось все больше и больше. Число непроданных отрезов увеличивалось, убытки возрастали. И Грудинин не выдержал. Через три месяца, понеся немалый урон, он обратился с покаянным письмом в наше депутатское собрание, в котором просил принять от него всю сумму штрафа и заявлял, что никогда впредь не пойдет против народа и будет всегда выполнять требования рабочих организаций. Он даже предлагал деньги на издание специальной листовки, в которой было бы сообщено населению о снятии бойкота с его магазина.

Интересно отметить, что неприятности Грудинина на этом не кончились. При аресте у одного из наших товарищей это письмо обнаружила полиция. На этот раз купцу попало уже от царской полиции и охранки.

Но вернемся к празднованию 1 Мая. В этот день люди пришли к заводу в нарядных одеждах, с красными флагами. На площади у завода состоялся большой митинг, на котором выступили наши партийные ораторы. Еще с утра город увидел на самой высокой заводской трубе огромное красное полотнище. Партийный комитет не давал никому задания о водружении этого флага. Это сделал по своей инициативе кто-то из молодых ребят. Рабочие с гордостью показывали друг другу на знамя, которое развевалось как призыв к борьбе, а у врагов революции оно вызвало растерянность и переполох. Городские власти отдали полиции приказ немедленно покончить с этим «безобразием». Но это оказалось не так-то просто: никто из рабочих не хотел лезть на трубу и снимать красный флаг. Тогда заводской пристав начал понуждать к этому городовых, предлагая довольно крупную сумму денег. Однако и полицейские не хотели рисковать: ведь каждый из них твердо знал, что рабочие никогда не простят этой подлости и рано или поздно придется отвечать за нее перед народом. Поэтому они под разными предлогами отказывались от «лестного» предложения: одни ссылались на недомогание, другие заявляли, что не переносят высоты, а иные прямо говорили своим начальникам, что боятся рабочих.

Флаг продолжал реять над Луганском. Узнали об этом в Екатеринославе и Петербурге. Оттуда последовал категорический приказ — снять флаг во что бы то ни стало. И вот тогда-то на заседание депутатского собрания явился сам пристав и очень любезно попросил снять крамольный стяг. Он откровенно заявил, что иначе ему грозит наказание; и рабочие могут жестоко поплатиться, так как будут вызваны новые сотни казаков, возможны аресты и другие репрессии.

Заседание проходило под моим председательством.

— Господин пристав, — ответил я прикинувшемуся овечкой полицейскому чину, — депутатское собрание является легальной организацией рабочих, и поэтому оно не могло допустить какие-либо нелегальные действия. К вывешиванию флага мы не имеем никакого отношения. Если его нужно снять, то пусть об этом позаботится администрация завода: ведь флаг-то красуется на заводской трубе.

Так пристав и ушел на этот раз ни с чем. Однако вскоре он явился вновь, но не один, а вместе с директором завода Хржановским. Директор сообщил, что история с флагом «вызвала озабоченность» в правительственных кругах и его предупредили, что если флаг не будет снят, то заводская труба будет разрушена артиллерийскими выстрелами.

— Все это не принесет пользы ни вам, рабочим, ни дирекции предприятия, — сказал он, — разрывы снарядов могут повредить не только трубу, но и заводские сооружения. Остановка предприятия повлечет простои оборудования. Владельцы завода понесут большие убытки, но все это в конечном счете скажется и на заработке мастеровых.

Он замолчал на какое-то время и потом, скрестив руки на груди, просительно добавил:

— Я буду вам очень признателен, если вы спасете завод от разрушения.

Только после этих настойчивых просьб дирекции и полиции мы согласились обдумать сложившуюся ситуацию. Ночью, после того как наш победный флаг почти неделю гордо реял над революционным Луганском, мы его сняли.

Так действовало наше депутатское собрание — Совет рабочих депутатов, орган революционного самоуправления масс, один из ростков революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, временного революционного правительства, к созданию которого призывал тогда В. И. Ленин.

Луганский Совет рабочих депутатов, работавший под руководством городского большевистского комитета, был в то время не только органом рабочего самоуправления и контроля над производством. Он все более начинал играть роль организатора и руководителя подготавливаемого всей партией вооруженного восстания. Но мы отлично понимали, что для этого надо хорошо вооружить народные массы. А оружия у нас было крайне мало.

ПОЕЗДКА В ФИНЛЯНДИЮ

Выполняя ленинские указания о подготовке вооруженного восстания против царизма, помещиков и буржуазии, наша партия широко развернула работу в массах, энергично готовила рабочий класс и всех трудящихся к решающей схватке со своими классовыми врагами. Однако мы отлично понимали, что выступить в этой борьбе неподготовленными и безоружными — значит заранее обречь революционные силы на поражение. Нужны были не только боевые дружины, но и их высокая организованность и вооруженность. И если боевую подготовку мы с грехом пополам проводили, то оружие продолжало оставаться самым слабым звеном в нашей подготовке к вооруженному восстанию.

Между тем время и обстановка требовали от нас решительных действий. Мы сумели наладить кое-какие связи с солдатской массой, и наша пропаганда революционных идей находила глубокий отклик в сердцах рядовых солдат царской армии. Сумели мы путем добровольных пожертвований рабочих собрать немалые по тем временам суммы для закупки оружия, но самого оружия пока еще не было. Наши попытки достать его в Одессе, Ростове-на-Дону, Севастополе и других городах почти не имели успеха. Мы решили направить одного из наших товарищей в Петроград, где находился тогда Центральный Комитет партии и при нем, как нам было известно, существовала довольно сильная военная большевистская организация. Ехать за оружием поручили мне.

Добраться до Петрограда не составило особой трудности, но в столице меня постигла неудача. Надежда Константиновна Крупская и другие видные работники партии заявили мне, что найти оружие в Петрограде очень трудно, так как оно уже роздано боевым дружинам заводов и фабрик. Единственным выходом из положения была поездка за оружием в Финляндию.

Следует напомнить, что финляндские рабочие приняли активное участие в революции 1905—1907 годов. Во время всеобщей забастовки солидарности с русским пролетариатом в конце октября 1905 года они создали в Гельсингфорсе (Хельсинки) Красную гвардию для поддержания порядка во время этой забастовки. Под натиском революционных событий в Финляндии и под непосредственным влиянием русской революции царизм был вынужден утвердить тогда принятую финляндским сеймом весьма демократическую конституцию Финляндии. В дальнейшем под ударами реакции Красная гвардия финляндских рабочих была распущена, и оставшееся после нее оружие в значительной мере было раскуплено различными русскими социал-демократическими организациями. Товарищи в Петербурге и советовали мне попытаться приобрести какую-то часть этого оружия.

Помочь мне должны были И. И. Рябков, который уже неоднократно занимался закупкой оружия и перевозкой его в Петроград, а также видный в то время партийный боевик Свиягин.

Ипполиту Ивановичу Рябкову в то время исполнилось 58 лет, и он был известен в среде профессиональных революционеров как активный социал-демократ ленинского направления. Выходец из простой крестьянской семьи, он упорно работал над своим самообразованием, дослужился до чина надворного советника почтового ведомства, но не погряз в чиновничьем болоте. Вступив в партию в 1896 году, он умело маскировал свое участие в нелегальной партийной работе, а затем стал революционером-профессионалом. Особенно яркой полосой в его жизни было издание в Пскове большевистской газеты «Пчела». За свою революционную деятельность он неоднократно подвергался полицейским преследованиям, а за опубликование антиправительственных материалов в «Пчеле» был арестован, но сумел бежать. Название газеты «Пчела» стало его партийной кличкой. И. И. Рябков прожил честную и яркую жизнь революционера и умер в Москве в 1932 году.

В те дни, когда я встретился с ним по рекомендации наших цекистов, Ипполит Иванович работал в книжном складе большевистского издательства «Вперед» на Караванной улице (ныне улица Толмачева) — занимался розничной продажей книг. С окладистой бородой, в очках, широко эрудированный, он напоминал проповедника. Близко знавшие его товарищи называли его Рябков-Пчела или просто Пчела. Имел он и вторую партийную кличку — Лужин (видимо, потому, что родился в Лужском уезде).

Свиягин поражал своей живостью, энергией и очень многое делал для подготовки боевых дружин и снабжения их оружием. Впоследствии он был арестован по делу военной организации в Петербурге, затем бежал в Швейцарию, где проживал под фамилией Казакова. Рассказывали, что с началом первой мировой войны он поддался шовинистическому угару, поступил на службу во французскую армию и был убит на бельгийском фронте.

Чтобы не вызывать подозрений, мы с И. И. Рябковым решили ехать в Териоки раздельно и там встретиться на явочной квартире — на даче нашего финского друга Они Комулайнена. О его революционной деятельности не сохранилось почти никаких документов. Известно лишь, что он находился на подозрении у царской охранки. В одном из донесений в охранное отделение департамента полиции о нем говорилось:

Для моих товарищей закупка и транспортировка оружия были обычным делом, но для меня, новичка, сама поездка в Финляндию явилась серьезным испытанием и оказалась связанной с рядом опасностей и приключений, вернее, злоключений.

Как сейчас, помню свой первый приезд в Териоки и одну из историй, случившуюся со мной сразу же по прибытии туда. Было раннее утро, и, прежде чем пойти на явочную квартиру, я решил искупаться. Утро было теплым, чуть туманным. На берегу Финского залива никого не было. Я быстро разделся и, положив под небольшим кустом одежду (а в ней были револьвер и деньги на оплату оружия), побежал к заливу. Однако окунуться мне не удалось, так как вода не доходила даже до колен. Пришлось идти все дальше и дальше от берега, но дно было настолько отлогим, что и в двухстах — трехстах метрах от линии прибоя было все еще мелко. В это время, оглянувшись, я увидел трех человек, которые двигались вдоль берега в направлении куста, где лежала моя одежда.

Мысли смешались. Как быть? Бежать к берегу? Все равно не успеешь помешать грабителям, да и что сделаешь один против трех? Призвав себя к благоразумию, я стал незаметно наблюдать за ними и вскоре убедился, что подозреваемые мною люди и не помышляли о воровстве — они спокойно прошли мимо моей одежды, даже не обратив на нее никакого внимания. Позднее я узнал, что в Финляндии со времен раннего феодализма велась жестокая, беспощадная борьба против всех тех, кто посягал на чужую собственность. Ворам рубили руки и головы, и это возымело свое действие — в дальнейшем воровство было полностью искоренено. Исключительная честность финнов, как традиция, сохранилась и до сих пор.

Отделавшись, что называется, легким испугом, я поскорее оделся и поспешил на дачу Они Комулайнена. Там я застал Рябкова, Свиягина и незнакомого мне человека, который, как я узнал позднее, являлся поставщиком оружия. Сравнительно быстро мы договорились о цене, приобрели маузеры, браунинги, парабеллумы и патроны к ним.

Все это оружие мы должны были незаметно, небольшими партиями переправить в Петербург, а затем в Луганск. Нам предстояло совершить несколько рейсов в Териоки и обратно, и на эти случаи мы имели в столице несколько явок, куда при благоприятных условиях могли сдать оружие на временное хранение.

Переночевав у гостеприимного хозяина, мы наутро поспешили в обратный путь, причем, как и раньше, каждый имел свой маршрут, чтобы избежать общего провала. Не знаю, как моим друзьям, но мне самая первая из этих поездок запомнилась на всю жизнь.

Я не стал запасаться чемоданом или рюкзаком, а сделал специальный пояс, на который прикрепил под рубахой несколько браунингов и маузеров, а также небольшие мешочки с патронами к ним. Вначале это казалось и удобным, и не так-то тяжелым, но, когда я добрался до столицы, груз оказался очень весомым. Ныла поясница, болела голова. Я поспешил в одну из явочных квартир. Однако дежуривший здесь знакомый подпольщик, поравнявшись со мной и как бы нечаянно толкнув в бок, на ходу тихо сообщил:

— Явка провалена, кругом полно шпиков. Опасно идти и в другие известные тебе места. Постарайся переждать ночь на улице, а потом приходи на вокзал — к отходу утренних пригородных поездов. Там мы тебя найдем.

После этого он быстро затерялся в толпе прохожих.

Куда податься? Я стал медленно ходить по улицам и переулкам. Вокруг меня сновали люди всяких званий — богачи и бедняки, мужчины и женщины, взрослые и детвора. Я молча наблюдал за ними, изредка останавливался у витрин, чтобы посмотреть на выставленные в них товары, немного отдохнуть, а заодно по отражению в витрине проверить, не привязался ли ко мне какой-либо шпик.

Все мое тело ныло от усталости, хотелось есть.

У одной из подворотен я обратил внимание на группу девочек-подростков; некоторым из них было не более 10—12 лет. Многие из них как-то странно глядели на проходящих одиноких мужчин. Я не сразу понял, что им надо. Больно кольнуло сердце: вот до чего доводит детей бедность, проклятый строй.

Силы мои таяли, и я не знал, что же мне делать. Больше всего я боялся, что упаду на ходу и окажусь в лапах полиции. В это время я увидел в тупичке заброшенный сараюшко, превращенный, как оказалось, в отхожее место. Я с радостью поспешил туда, чтобы укрыться от глаз людских и хоть на какое-то время освободиться от измучившей меня тяжести.

Быстро захлопнув за собой державшуюся лишь на верхней петле дверь и закрыв ее на ржавый крюк, я немедленно снял пояс со всем содержимым и бережно уложил его в угол, где не было нечистот. Ноги дрожали и подкашивались. Хотелось сесть или лечь, но я отлично понимал, что нельзя расслаблять себя. Вскоре в дверь постучали, я молчал. Через короткий промежуток стук повторился и чей-то грубый голос нетерпеливо произнес:

— Ты что там — заснул?

Отмалчиваться дальше не было смысла, и я жалобным голосом стал объяснять:

— Подождите немного — живот разболелся… Сейчас.

— Ну-ну, поторапливайся.

Сквозь щель я увидел дворника в фартуке и с метлой. Кто-кто, а мы, большевики, знали, что именно эта категория людей в своем огромном большинстве была тогда основными осведомителями околоточных городовых и полицейских участков. Надо было поторапливаться. Закрепив злополучный пояс с оружием, прикрыв его рубахой и пиджаком, я вышел, чуть сгорбившись и держась за живот.

— И сам не знаю, что стряслось, — сказал я, виновато взглянув на поджидавшего меня дворника-подметалу. — Как ножом режет, никогда еще такого не было.

— Ладно, проваливай, — напутствовал меня дворник.

Я направился дальше. Наступал вечер. Я совсем ослабел. Надо было что-то предпринимать, чтобы спасти себя и с таким трудом закупленное оружие. Выручила меня какая-то еще совсем молодая женщина. Она обратилась ко мне:

— Вы очень устали, молодой человек. Пойдемте, передохнете у меня — не пожалеете. Я живу здесь за углом.

У меня не было иного выхода.

Взяв под руку, она повела меня. Я чувствовал безмерную благодарность к этой незнакомой женщине.

Мы завернули за угол. Пройдя немного по переулку, женщина сказала:

— Вот мы и пришли.

Затем она ввела меня в подъезд одного из серых, обветшалых домов, и мы стали подниматься по темной скрипучей лестнице. На втором этаже она остановилась, достала ключ и, открыв дверь, пропустила меня вперед. Я вошел в крохотный коридор и остановился в нерешительности.

— Проходите, проходите, — подбодрила она и, шутя добавила: — Располагайтесь, как вам удобнее, гостем будете, а вина купите — хозяином будете.

Эти слова навели меня на мысль послать ее за вином, чтобы во время ее отсутствия осмотреться и спрятать оружие.

— Спасибо за гостеприимство, — ответил я. — Но таков уж обычай — надо отметить нашу встречу, раз уж она состоялась. Не знаю как вы, а я проголодался и выпить хочется. Как вас зовут?..

— Зовите меня Машей, — сказала она.

Маша согласилась сходить в магазин. Как только она ушла, я снял с себя пояс, оглядел Машино жилье. Это была небольшая квартирка, состоящая из двух крохотных комнат.

Однако и этот мой отдых оказался очень коротким.

Как только Маша пришла с покупками, на лестнице послышались шаги и в комнату без стука вошел высокий молодой мужчина в рабочей блузе. Маша представила мне его как своего близкого знакомого.

Мужчина смотрел на меня недоверчиво.

— Вы не знаете, где нужны хорошие слесари? Я случайно попал в этот город и никак не могу устроиться, — сказал я ему. — Родных и близких здесь нет, даже остановиться негде. Хорошо, хоть добрая душа пригласила передохнуть — видела, что я еле на ногах стою. Но если бы я знал, что она не свободна, я, конечно, не воспользовался этой любезностью и остался на улице.

— В жизни всякое бывает, — заметил мой собеседник несколько миролюбивее. — На вашем месте и я, может быть, не отказался бы.

Он закурил. Мы посидели немного, закусили. А когда Маша и ее друг на время вышли зачем-то в соседнюю комнату, я быстро надел свой пояс и затем распрощался с ними. Кто знает, чем могло кончиться это знакомство?

Выйдя из квартиры и плотно закрыв за собой дверь, я осторожно спустился по лестнице. На улице уже было совсем темно. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что поблизости нет ничего подозрительного, я быстро свернул за угол…

Утром на вокзале меня действительно встретили наши товарищи и переправили на новую явочную квартиру. Там я хорошо отдохнул, а через день вновь направился в Териоки. Ездил я туда несколько раз, и все поездки прошли благополучно.

Когда закупленное оружие было перевезено в Петербург, мы с И. И. Рябковым собрали его с разных явок в одно место и упаковали в дорожные чемоданы. Товарищи достали нам железнодорожные билеты, и вскоре мы отбыли в Луганск.

Ехали в полупустом классном вагоне. Мы имели возможность о многом поговорить. Я восхищался широкой эрудицией Ипполита Ивановича, его зрелыми суждениями по многим политическим вопросам.

Я счел благоразумным сойти с поезда раньше времени — на станции Миллерово, где должна быть пересадка, — и не рисковать ни собой, ни оружием. Я был уверен, что Рябкова встретят и без меня, поскольку о его приезде вместе со мной я заранее известил товарищей. Кроме того, он знал пароль и явочные квартиры. Рябков благополучно довез оружие и сдал его по назначению. Вскоре до Луганска попутным товарным поездом добрался и я.

Мы привезли 60 браунингов, 20 маузеров и большое количество патронов. Принял оружие на хранение наш верный товарищ, член боевой дружины П. И. Пузанов. Несколько позднее мы перенесли часть оружия к другому нашему боевику — Кротову.

Пополнив запасы оружия и патронов, мы усилили обучение дружинников военному делу. Настроение у всех было боевое.

НА ЗАЩИТУ РАБОЧИХ ИНТЕРЕСОВ

Напуганное размахом революционной борьбы и под сильным нажимом рабочего класса страны, царское правительство было вынуждено в начале 1906 года разрешить легальное существование профессиональных союзов. Однако царизм оказался верен себе: разрешалось создание не профессиональных организаций — крепких объединений рабочих той или иной профессии или отрасли производства, — а профессиональных обществ.

Как известно, IV съезд РСДРП в результате засилья на нем меньшевиков высказался за беспартийные профсоюзы и таким образом стал на точку зрения их нейтральности. Но большевистские организации хорошо помнили указания В. И. Ленина о необходимости тесной связи партийных организаций с профсоюзами и постоянного партийного руководства их деятельностью и поэтому приняли все меры к тому, чтобы повсеместно возглавить всю работу по объединению рабочих в профессиональные союзы. Так было и у нас, в Луганске.

После опубликования закона о профессиональных обществах Луганский большевистский комитет немедленно приступил к созданию боевого профсоюзного объединения прежде всего на крупнейшем предприятии города — на паровозостроительном заводе Гартмана. Мы взяли в свои руки всю подготовительную работу по выработке профсоюзного устава, определению структуры заводской профсоюзной организации, по подбору надежных рабочих — большевиков и беспартийных в руководящие органы общезаводской и цеховых профорганизаций.

Благодаря активной работе большевиков рабочий коллектив завода Гартмана был достаточно сплоченным и не раз уже доказал это своими смелыми и дружными действиями в борьбе против хозяев и царского самодержавия. Создание на заводе профессионального общества открывало нам дополнительные возможности для проведения разносторонней легальной организаторской и особенно политической работы в массах.

Спад революции и аресты многих партийных активистов требовали от нас осторожности и бдительности. В ряды нашего профсоюза, особенно в его руководящие органы, должны были попасть люди надежные, стойкие. Поэтому при обсуждении этого вопроса в партийном комитете мы постарались убедить всех комитетчиков и приглашенных на это заседание районщиков и подрайонщиков, что больше всего вреда нам может принести самотек и спешка в оформлении профсоюзной организации, что наше профессиональное общество должно стать боевым помощником партийной организации завода, проводником большевистской политики среди всего заводского коллектива.

При выработке устава профсоюзной организации члены Луганского партийного комитета постарались так изложить цели и задачи профсоюза, чтобы, не претендующие внешне на политические требования, они на самом деле были проникнуты политическим смыслом. Помню, мы много спорили, вносили различного рода предложения, но в конце концов сошлись на таких формулировках при определении целей профобщества:

защита интересов своих членов; содействие их умственному, профессиональному развитию; материальная, юридическая и медицинская помощь своим членам.

Надо помнить, что все эти определения должны были укладываться в рамки существующей «законности». В окончательном виде устав заводской профсоюзной организации, определяя ее функции, гласил, что она:

а) нанимает соответственное помещение, приобретает и владеет на основании общих законов движимою и недвижимою собственностью, заключает всякого рода дозволенные законом договоры и сделки, а равно защищает свои интересы через уполномоченных;

б) организует собрания и съезды как по общим, так и специальным вопросам, касающимся данной профессии и отдельных ее отраслей; производит исследование быта, условий труда и нужд рабочих профессии;

в) открывает бюро для оказания юридической помощи, справочное (бюро) для поисков работы и пр.;

г) устраняет путем соглашений, третейских разбирательств и примирительных мер недоразумения, возникающие как между заводом и рабочими, так и между самими рабочими;

д) выясняет уровень заработной платы, продолжительность рабочего дня и другие условия труда;

е) выдает рабочим пособия;

ж) содействует доставлению членам врачебной помощи и лекарств бесплатно или по удешевленной цене;

з) содействует приобретению членами различных предметов потребления и домашнего обихода по удешевленной цене, а также устраивает общежития, дешевые квартиры, столовые, потребительские и производительные товарищества и т. п. вспомогательные (мероприятия) для своих членов.

Проект устава профсоюзной организации мы вынесли на широкое обсуждение в цехах и мастерских завода, с тем чтобы не только выслушать замечания и советы рабочих, но еще и еще раз разъяснить им, для чего мы создаем профессиональный союз, каким он должен быть и в каком направлении должна проводиться вся его повседневная деятельность по защите рабочих интересов. Мы советовались с участниками собраний и о том, кого из передовых рабочих, на их взгляд, следует выдвинуть в число учредителей заводской профсоюзной организации.

Таким образом нам удалось совершенно легально провести широкую политическую кампанию по созданию заводского профсоюза.

Обсудив в партийном комитете и Совете рабочих депутатов кандидатуры, в качестве учредителей профессионального общества утвердили рабочих-гартмановцев: Моисея Наумовича Фридкина, Василия Яковлевича Пастухова, Даниила Николаевича Гурова, Ивана Николаевича Нагих, Бориса Михайловича Ременникова, Дмитрия Константиновича Паранича и меня. Именно в этом составе мы и выступили с ходатайством перед екатеринославским губернатором о создании профессионального общества рабочих русского общества машиностроительных заводов Гартмана в Луганске. К ходатайству был приложен устав общества.

Разрешение было получено без особых проволочек. Правда, наш профсоюзный устав по указанию губернатора подвергся некоторому «приглаживанию»: так, например, слова «профессиональный союз» были заменены словами «профессиональное общество», вычеркнуты пункты о стачках и стачечном фонде, но в целом устав и после этого оставлял нам широкий простор для борьбы против буржуазии и самодержавия.

Одним из активных деятелей общества стал мой друг рабочий Д. К. Паранич, о котором я уже упоминал как о стойком и отважном революционере. Надо заметить, что организация профсоюзного общества совпала по времени с тяжелым моментом в его жизни. После участия в горловском вооруженном восстании он был арестован. Там его сильно избивали. И лишь случайно он оказался на свободе (выпущен под залог в 200 рублей). Прибыв в Луганск и опасаясь дальнейших репрессий, он просил меня спасти его и, если можно, переправить за границу.

Состояние его было подавленное, он ослабел физически. Я понимал, что Параничу нужна хорошая встряска, и постарался убедить его — строго и в то же время сочувственно, — что уезжать и бросать организацию настоящие ленинцы не имеют права. Да, каждого из нас мог ждать арест, ссылка и даже каторга, но когда арестован ряд наших товарищей, мы должны работать с удвоенной энергией, и в том числе над созданием профсоюзной организации.

Беседа подействовала. Д. К. Паранич сумел преодолеть уныние, увлекся работой, стал одним из учредителей профсоюзного общества, а затем председателем ревизионной комиссии и одновременно председателем следственной комиссии общества[102].

Подав ходатайство екатеринославскому губернатору о регистрации нашего профсоюзного общества, мы стали знакомиться с деятельностью наших агитаторов, посланных в цехи и мастерские завода. И остались довольны: они разъяснили рабочим цели создания профсоюзной организации, учли их пожелания о том, что надо сделать в первую очередь, подобрали нужных людей для руководства цеховыми профсоюзными группами. Было отрадно слышать, что абсолютное большинство рабочих завода выразили готовность немедленно вступить в профессиональное общество и заявили о том, что в его рядах будут еще решительнее бороться за свои права, против хозяев и царского правительства.

Основное ядро нашей профсоюзной организации составили сознательные и стойкие рабочие, активные участники февральской и июльской забастовок. К сентябрю 1906 года в профсоюз записалось более 800 человек. В их числе были и ветераны завода, и заводская молодежь, и недавние выходцы из деревень, и даже один дворянин — выходец из разорившейся дворянской семьи.

1 октября 1906 года, после утверждения профобщества и его устава, Луганский партийный комитет созвал первое общее собрание профсоюзной организации завода Гартмана, чтобы избрать правление, ревизионную комиссию и обсудить насущные вопросы работы профсоюза. Многие сотни рабочих заполнили специально арендованный для этой цели крупнейший зал города — Народную аудиторию. На собрании выступили большевики и учредители профобщества Волошинов, Ременников, Нагих, Пастухов, Фридкин и некоторые беспартийные рабочие. Я тоже выступил по поручению Луганского комитета большевиков и как один из учредителей профсоюза (моя речь в изложении была опубликована в газете «Северный Донец» от 5 и 6 октября 1906 года в отчете о собрании нашего заводского профобщества).

Я говорил о значении рабочей солидарности, о причинах наших неудач в прошлых забастовках, о роли, которую должны сыграть в сплочении рабочих профсоюзы.

Я понимал, что все участники собрания еще помнят глубокий промышленный спад во время экономического кризиса 1901—1903 годов и массовую безработицу той поры. Именно поэтому мне казалось особенно важным подчеркнуть роль нашего профсоюза в оказании помощи рабочим в период безработицы, а заодно разъяснить и природу безработицы, как неизбежного спутника капиталистической эксплуатации.

Я не мог тогда открыто говорить о политическом воспитании рабочих через профсоюз, но обратил внимание на большую роль профсоюзной организации в культурном воспитании рабочих. Но многие поняли, что я имел в виду.

Нам, членам Луганского комитета, было очень важно, чтобы опыт создания профсоюзной организации на заводе Гартмана стал достоянием не только всех предприятий Луганска, но и близлежащих рудников и шахт. Среди шахтеров было много выходцев из деревень, забитых горем и нуждой, живущих в жалких лачугах и очень далеких от политической жизни и революционной борьбы. Эти забитые массы надо было разбудить от апатии, призвать к решительным действиям, указать им путь к совместной борьбе за свои экономические и политические права.

В заключение я в тактичной форме покритиковал стремление некоторых групп рабочих, так или иначе связанных с личной собственностью (дом, огород и т. п.), остаться в стороне от профсоюзной организации, отказаться от совместных организованных действий всего рабочего коллектива. По реакций участников собрания я чувствовал, что мои слова попадают точно в цель.

Собрание завершилось избранием правления профобщества и ревизионной комиссии. Членами правления были избраны Д. Н. Гуров, Д. А. Волошинов, И. Д. Литвинов, И. Н. Нагих, Л. М. Нестеренко, П. И. Пузанов, М. Н. Фридкин и я; кандидатами в члены правления — П. Г. Будехов, Ф. Р. Недзельский и Д. К. Паранич. В состав ревизионной комиссии были избраны: И. И. Буриков, Друзин, Мефодий Зазуля, Попов, Романов, Чеканов (члены); Бондарев, Дыпган, Косманенко, В. Я. Пастухов, М. С. Поплавский, Хоральский и другие (кандидаты). Председателем правления избрали меня, заместителем председателя — Д. Н. Гурова, секретарем — М. Н. Фридкина, казначеем — П. И. Пузанова.

Организационное оформление профорганизации на заводе Гартмана и избрание ее руководящих органов дали нам возможность немедленно приступить к широкому развертыванию профсоюзной работы, начать вовлечение в ряды профсоюза широкой массы заводских рабочих. И если к моменту создания профобщества мы имели в его составе 800 человек, то уже через месяц оно выросло до 1896, а спустя три месяца — до 2137 человек.

Деятельность правления профобщества и актива профсоюзной организации при повседневной поддержке и помощи Луганского большевистского комитета уже на первых порах дала весьма ощутительные результаты. Нам удалось получить от дирекции завода специальное помещение для проведения различных профсоюзных мероприятий. Мы разместили здесь правление профобщества, правление ссудо-сберегательной кассы, заводскую библиотеку и читальню, выделили комнаты для кружковой работы. Все это давало нам возможность проводить любые партийные мероприятия, осуществлять инструктаж наших агитаторов, обмениваться опытом работы, назначать явки и встречи с приезжавшими из центра партийными профессионалами.

29 октября мы провели второе общее собрание профорганизации, на котором создали ряд комиссий профобщества и укомплектовали их состав наиболее надежными и авторитетными товарищами. В следственную комиссию вошли девять человек. Она должна была расследовать различные конфликты, возникающие между рабочими и администрацией, интересоваться материальным положением членов союза, обращающихся за пособием, и т. п.

Примирительная комиссия была создана из 11 человек. В ее функции входило рассмотрение материалов следственной комиссии по неулаженным конфликтам рабочих с администрацией.

В расценочную комиссию было избрано пять человек. Она рассматривала все недоразумения, связанные с нормированием и оплатой труда, с охраной труда и безопасностью рабочих мест.

Попечительство больницы было поручено трем специально выделенным членам профсоюзной организации. Они наблюдали за состоянием заводской больницы, отношением медперсонала к своим служебным обязанностям и за качеством питания больных.

Кроме того, было создано справочное бюро из трех человек. В задачу этого бюро входило подыскание работы для безработных членов союза, установление в этих целях связи и ведение переписки с другими профсоюзами и заводами. Мы придавали деятельности этого бюро большое значение и поэтому включили в его состав секретаря правления профобщества М. Н. Фридкина, члена правления, одного из наиболее стойких рабочих-большевиков — И. Д. Литвинова и меня.

Каждая комиссия была вполне, самостоятельна, но подотчетна правлению профобщества. К работе комиссий привлекался широкий актив рабочих, а к рассмотрению расценок и больничных дел приглашались соответствующие специалисты — работники заводской конторы, инженеры, врачи; однако их участие в работе комиссий носило совещательный характер. Окончательное решение принимали только члены комиссий.

На собрании был рассмотрен также вопрос о создании при заводе двухклассной школы в дополнение к уже существовавшему шестиклассному училищу. Заниматься в ней должны были дети бедняков, освобождавшиеся от платы за обучение.

Для рабочих, желающих научиться читать и писать, была организована вечерняя школа, а для тех, кто хотел повысить свою общеобразовательную и производственную подготовку, — вечерние курсы. Курсы посещало около 300 рабочих. Молодежь охотно шла в драмкружок, для любителей музыки был создан духовой оркестр. По инициативе правления профобщества мы организовали бесплатную юридическую консультацию. Профсоюз добился организации за счет профсоюзной кассы бесплатного лечения рабочих в заводской больнице и бесплатного отпуска лекарств наиболее нуждающимся рабочим семьям.

Все это, разумеется, было очень важно для рабочих и их семей, но мы были не удовлетворены уровнем политической работы среди членов профобщества. У нас отсутствовали квалифицированные пропагандисты, и мы не могли проводить в профорганизациях лекции и рефераты. Попытки выйти из положения за счет столичных лекторов также не увенчались успехом. Об этом мы вынуждены были сказать в отчете большевистской организации V съезду РСДРП. Но, несмотря на это, влияние профсоюза возрастало не только среди паровозостроителей, но и всего населения Луганска. Дирекция завода, начальники отделов, цехов и мастерских опасались решать какие-либо существенные производственные вопросы без ведома и согласия правления профобщества или его комиссий.

Сведения об этом доходили и до соседних с городом заводов, шахт и рудников. С нашей помощью и там возникли профсоюзные организации — приказчиков торговых заведений, модисток, булочников и кондитеров, рабочих местных типографий и других. Крупный профсоюз, в который вступило 1700 человек из 4700 работающих, был создан на металлургическом заводе ДЮМО в Алчевске. Используя опыт гартмановцев, этот профсоюз развернул среди своих членов политическую и культурно-массовую работу и вскоре тоже приобрел большое влияние в заводской жизни.

Луганский партийный комитет и правление профобщества паровозостроительного завода Гартмана старались помогать новым профсоюзным организациям — посылали на их собрания своих докладчиков или представителей, давали практические советы. Некоторые сведения об этом попадали в печать. Вот что писал в то время журнал «Вестник труда» об одном из собраний профобщества рабочих Донецко-Юрьевского завода:

Особое внимание Луганский партийный комитет уделял тогда рабочим местных типографий. Мы очень нуждались в их поддержке, а среди них царила разобщенность. Мы завязали с полиграфистами тесную связь, выявили среди них наиболее близких нам по духу передовых рабочих и помогли им в выработке профсоюзного устава. В октябре 1906 года устав был утвержден, и у нас появилась еще одна профсоюзная организация — профобщество рабочих печатного дела в Луганске. Этот профсоюз охватил большинство рабочих двух расположенных в городе частных типографий.

Мы провели большую работу по политическому воспитанию членов этого профобщества, и это не могло не дать своих результатов. Уже через месяц они предъявили хозяевам типографий ряд требований экономического характера (уменьшение рабочего дня, повышение заработной платы, оплата за отпуск и во время болезни и другие) и, когда предприниматели отказались что-либо сделать, объявили забастовку. Чтобы сломить упорство наборщиков и печатников, владельцы типографий пригрозили им локаутом. Но полиграфисты, несмотря на колебания некоторых своих товарищей, стойко выдержали этот натиск. На третий день забастовки хозяева согласились на переговоры и удовлетворили почти все существенные требования рабочих (девятичасовой рабочий день, повышение на 10—25 процентов зарплаты, ежегодные двухнедельные отпуска с сохранением установленного оклада, оплата за время болезни, увольнение рабочих только с разрешения примирительной комиссии профобщества).

Укрепление связей с типографиями и некоторыми редакционными работниками позволило Луганскому большевистскому комитету улучшить освещение в газете «Северный Донец» жизни фабрично-заводских рабочих. А вскоре мы создали и свой легальный партийный орган — газету «Донецкий колокол». С согласия Луганского комитета ее начал издавать Д. М. Розловский, умеренный по своим взглядам член нашей социал-демократической организации, допускавший некоторые колебания в сторону меньшевизма (печаталась она в типографии Г. С. Житомирского). Мы, большевики-комитетчики, превратили газету в орган подлинно большевистского направления, выделив для ее ведения группу партийных пропагандистов, знавших газетное дело. И хотя газета просуществовала всего три месяца (с 17 октября 1906 года по 17 января 1907 года) и было выпущено всего 20 номеров, она оказала нашей большевистской организации неоценимую помощь в идейном воспитании и организации трудящихся.

Уже в первом номере «Донецкого колокола» отмечалось, что главной задачей газета ставит «выяснение нужд и интересов рабочего класса, его роли как борющегося класса за политические и социальные идеалы человечества». Следуя этому курсу, газета систематически публиковала сообщения о политической жизни в стране и за границей, материалы о положении рабочих на фабриках и заводах, по аграрным и культурным вопросам. Постоянными отделами в газете были: «Жизнь Донецкого бассейна», «Из жизни партии», «Профессиональное движение в Луганске», «Письма в редакцию», «Нам сообщают», «Городская хроника», «Телеграммы» и другие. Статьи и заметки, публикуемые в газете, показывали тяжелые материальные условия рабочих и крестьян в России, их политическое бесправие. При этом, разумеется, приходилось учитывать условия легального издания газеты и излагать все эзоповским языком, чтобы не давать повода царским властям штрафовать газету, конфисковать отдельные номера и ставить ее под угрозу закрытия за недозволенную деятельность.

Вот, например, как излагала газета «Донецкий колокол» программу-минимум и программу-максимум нашей большевистской партии. Начав с того, что свободы бывают разные, она напомнила о бюрократической, то есть о царско-монархической, свободе, для которой характерны произвол и бесправие, о кадетской свободе, направленной к тому, чтобы буржуазия стала господином свободной от самодержавия России и своей властью сохраняла основы старого мира, затем резко обрушилась на буржуазные партии, обманывающие народ.

«Донецкий колокол» сыграл значительную роль в разоблачении предательского поведения либеральной буржуазии, тактического и организационного оппортунизма меньшевиков, в пропаганде большевистской платформы в связи с выборами во II Государственную думу.

Четкая большевистская линия «Донецкого колокола» вызывала беспокойство в правящих кругах, и они искали любого повода для его закрытия. Отвечая на один из запросов департамента полиции (по поводу выступления газеты о положении политических заключенных в Луганской тюрьме), екатеринославский губернатор писал:

В этих словах, как мне думается, заключена вполне справедливая характеристика нашей газеты именно как большевистской; ее ругают враги, стало быть, она делала свое дело по-настоящему. Об этом же свидетельствует и завершающий этап в работе газеты. По распоряжению департамента она была закрыта за статьи «противоправительственного направления и пропагандирующие социал-демократические идеи»[106].

«Донецкий колокол» значительно облегчил нашу работу по созданию профсоюза рабочих-металлистов в луганских мастерских, в котором объединились кузнецы, слесари, литейщики, жестянщики, лудильщики. Используя газету, мы опубликовали на ее страницах «Обращение к рабочим по металлу города Луганска», в котором разъяснили суть капиталистической эксплуатации и призвали рабочих-металлистов к организационным действиям.

Члены профобщества рабочих-металлистов городских мастерских тесно примыкали к профсоюзной организации паровозостроительного завода Гартмана. Эта организация и направила меня в качестве своего делегата в феврале 1907 года в Москву, на первую конференцию профессиональных союзов рабочих по металлу. Я рассказал там о работе луганских рабочих-металлистов и о нашем Совете рабочих депутатов.

Мое сообщение включили в протокол конференции, но по конспиративным соображениям моя фамилия была опущена[108].

НАШИ СИЛЫ РАСТУТ

Вторая половина 1906 года в Луганске ознаменовалась новыми массовыми выступлениями рабочих против самодержавного строя. Несмотря на то что после поражения Декабрьского вооруженного восстания в Москве революция во многих районах страны пошла на убыль, в Луганске продолжался процесс восходящего развития революционной борьбы. Совет приобретал все большее влияние.

Членам Луганского большевистского партийного комитета приходилось напрягать все силы для объединения клокочущей революционной энергии рабочих и всех трудящихся и направления ее в единое русло организованных действий. Это было нелегко, потому что многие рабочие, особенно молодые, обзаведясь оружием, пытались действовать в одиночку или небольшими группами. Некоторые особенно горячие головы сбивались на явно анархистские методы борьбы, прибегали к террористическим актам, совершали бесчинства и ограбления. Мы терпеливо разъясняли недопустимость подобных действий, а у отдельных членов боевой дружины, позоривших рабочую честь, изымали оружие и исключали их из боевых десяток. Эти крутые меры вызывали недовольство, и кое-кто переметнулся к эсерам и анархистам.

Однако, несмотря на это, Луганскому комитету партии удалось сплотить вокруг себя здоровые силы. Именно в эти дни мы сумели значительно расширить ряды партийных организаций паровозостроительного, патронного и других заводов, привлечь наиболее стойкую часть молодого пополнения, вступившего в партию в 1905—1906 годах, к активной революционной деятельности. Большой опыт организаторской и политической работы в массах в то время приобрели наши активисты Г. К. Иванов, А. В. Медведев, Д. П. Осипенко, А. И. Руденко, И. И. Шмыров и многие другие. В дальнейшем часть из них вошла в руководящее ядро партийной организации.

Авторитет Луганского большевистского партийного комитета чувствовался во всем. Это не могло не тревожить местные власти. Они пытались всячески скомпрометировать руководителей большевистского комитета в глазах населения, осуществить против них в рамках закона жестокие репрессии. Но мы соблюдали все меры предосторожности, чтобы не дать нашим классовым врагам повода для осуществления их коварных замыслов.

Меня, в частности, обвиняли не только в «незаконных действиях» во время июльской забастовки, сопротивлении полиции, но и в совершении уголовного преступления — покушении на жизнь полицейского. Это была явная ложь, поскольку мы, рабочие, проводили мирный митинг, а на нас налетела вооруженная полиция и открыла по забастовщикам ружейный и револьверный огонь. Один из полицейских тогда был действительно ранен, но скорее всего самими же полицейскими, так как никто из рабочих не имел при себе оружия. Готовя митинг, мы предупредили наших людей, чтобы никто не брал оружия и своими неосторожными действиями не дал полиции и жандармам повода для вооруженной провокации.

Правда была на нашей стороне. Но царский суд мог в любой день начать слушание моего дела и вынести любой угодный властям приговор. Все чаще мы получали от наших доброжелателей сигналы о том, что выездная сессия Харьковской судебной палаты готовится к выезду в Луганск для разбора моего и моих товарищей «уголовного» дела. Мы знали, что за этим последует. Почти ежедневно мне приходилось менять места ночевок, поменьше оставаться одному. С помощью товарищей это удавалось.

Опираясь на силу и сплоченность рабочих коллективов, мы стремились воспитать в массах смелость и решительность, чувство пролетарской солидарности, готовность любой ценой защищать друг друга, общенародное дело, интересы трудящихся. Вот один из примеров того, как это делалось.

Как известно, большевики бойкотировали выборы в I Государственную думу, потому что надо было развеять в массах иллюзии, будто деятельность Думы может что-либо изменить в их положении. Она не могла дать рабочим и крестьянам ни воли, ни земли. Бойкот подорвал авторитет I Думы, но не сорвал ее созыва, и поэтому, как впоследствии отмечал В. И. Ленин, он оказался неудачным, ошибочным. В связи с этим очень важно было извлечь из этого нужные уроки и использовать любой повод в деятельности Думы для революционной пропаганды, разоблачения всякого рода маневров самодержавия. В этих условиях мы старались поддержать критику любых депутатов Думы в адрес царского правительства и тем более любой протест против царского произвола и угнетения.

Когда царское правительство стало ограничивать деятельность Думы, мы использовали это для усиления антиправительственной пропаганды и агитации. При этом мы широко распространили вызванное бесчинствами царизма обращение рабочих депутатов I Государственной думы «Ко всем рабочим России». В этом документе критиковались действия правительства и содержался призыв к передаче власти в руки народа — к созыву Учредительного собрания. Отметив слабую сторону этого обращения — надежду на то, что либералы, господствующие в Думе, могут что-либо сделать в этом направлении, В. И. Ленин вместе с тем приветствовал это воззвание как «первое прямое обращение депутатов не к правительству, а к народу»[109].

Обращение «Ко всем рабочим России» было опубликовано 18 мая 1906 года и адресовано непосредственно нам — заводским пролетариям. Мы решили немедленно откликнуться на этот призыв. На следующий же день наметили созвать большой митинг на заводе Гартмана.

Под письмом подписались все участники митинга. Каждый рабочий и служащий, ставя свою подпись, укреплялся в сознании, что и он решает судьбу страны, выражал свою готовность отдать силы и даже жизнь за дело революции, за победу народа.

Давно я не видел такого душевного подъема и такой бодрости, с какой расходились все мы с митинга. Наше настроение передалось и в другие рабочие коллективы города — патронного завода, железнодорожных мастерских и более мелких предприятий Луганска.

Городские власти решили подавить «крамолу». Они задумали организовать в Луганске новую волну еврейских погромов и тем самым отвлечь массы от боевой, революционной деятельности и в обстановке шовинистического угара расправиться с Луганским большевистским комитетом и Советом рабочих депутатов. В городе активизировались черносотенные элементы. Среди обывателей поползли грязные антисемитские и всякого рода контрреволюционные слухи. Но мы уже имели некоторый опыт по борьбе со всем этим. В срочном порядке провели совещания активистов по заводам, привели в готовность боевую дружину, установили круглосуточное дежурство дружинников на заводах и в местах наибольшего скопления населения (вокзал, базар и другие).

Большевики разъясняли рабочим, что их долг — помешать осуществлению подлых замыслов реакции. На заводе Гартмана мы провели с этой целью многолюдный митинг. Конная полиция попыталась сорвать, разогнать его, но рабочие-дружинники держались стойко. Взявшись за руки, они не дали конным и пешим полицейским вклиниться в толпу и расчленить ее. Митинг вынес решение — «подавить всякое насилие над личностью и имуществом граждан всеми мерами».

Разъяренные полицейские решили отомстить участникам митинга. Когда они стали расходиться, на них было совершено два нападения: в конце Луганского переулка и около патронного завода. Рабочие не растерялись и стали отбиваться камнями и палками. Тогда полицейские и прибывшие им на подмогу конные казаки пустили в ход нагайки, а некоторые из них начали стрелять по безоружным рабочим. В результате было ранено два человека.

В ответ на наглую вылазку полиции мы на следующий же день организовали массовую демонстрацию протеста. Вечером после работы на улицы Луганска вышли тысячи рабочих и члены их семей. Они несли плакаты, осуждающие царский произвол и требующие гарантии демократических свобод и созыва Учредительного собрания. Полиция попыталась сорвать это мирное шествие, но встретила дружный отпор наших дружинников и всех демонстрантов — запасшись камнями и палками, они не подпускали полицейских к колоннам. Вызванные для разгона казаки также не смогли ничего сделать, даже и тогда, когда пустили в ход нагайки и оружие.

Об этой демонстрации жандармский офицер Каминский сообщил в департамент полиции.

Через четыре дня мы организовали новое выступление рабочих — уже в общегородском масштабе. Поводом для него был суд над Петербургским Советом рабочих депутатов. В день суда, 20 июня, в Луганске состоялась всеобщая забастовка солидарности.

Благодаря хорошей подготовке и четким действиям партийных активистов забастовка прошла с большим подъемом. Прекратилась работа на всех предприятиях города, даже на самых мелких и незначительных. По указанию Совета рабочих депутатов были закрыты все магазины. Жизнь в городе замерла. Забастовка еще больше укрепила в рабочих сознание своей силы: никто и ничто не может помешать трудящимся осуществить их волю, когда они действуют сплоченно, организованно. Видимо, понимали это и наши классовые враги — городские власти, полиция и жандармерия.

Вот что доносил тогда ротмистр Каминский в департамент полиции:

Этот документ весьма характерен. Представителям полиции так и не удалось заставить торговцев открыть магазины. Распоряжение Совета рабочих депутатов оказалось сильнее приказа официальной власти. И это вполне понятно. Луганские торговцы хорошо помнили историю с купцом Грудининым.

Вскоре после этого в Луганск прибыл депутат I Государственной думы трудовик С. М. Рыжков. К тому времени наши с ним взгляды разошлись настолько, что из друзей мы превратились в идейных противников. Он объявил о желании встретиться со своими избирателями. С разрешения властей в Народной аудитории было созвано собрание граждан Луганска. Мы постарались обеспечить как можно более полную явку трудящихся, потому что решили использовать это собрание в своих целях. В назначенный час у Народной аудитории собралось около десяти тысяч рабочих и городских обывателей. Помещение аудитории явно не могло вместить всех, поэтому было решено провести встречу на открытом воздухе. Балкон Народной аудитории служил трибуной.

В своем выступлении С. М. Рыжков пытался убедить слушателей в том, что кадетская Государственная дума выражает интересы народа и старается сделать для него все возможное. В бедствиях народа повинны только правительство и его министры. Такая оценка Думы никак не устраивала большевиков, поэтому наши ораторы резко обрушились на эти утверждения Рыжкова и дали свою оценку кадетской Думе.

Особенно яркую речь произнес профессиональный революционер, большевик-подпольщик Никита (его подлинное имя — Агарев Алексей Федорович — знал лишь узкий круг партийных руководителей). Он сказал, что Дума не является представительным учреждением и не выражает воли народа, потому что выборы ее бойкотировали миллионы людей и, кроме того, участвовать в выборах по закону разрешалось лишь лицам не моложе 25 лет.

— Правительство находит, что те, кто имеет менее 25 лет, не имеет права участвовать в выборах, — говорил Никита, — а если нужно идти на войну, на смерть, то достаточно иметь 21 год.

Говорят, что женщина не должна заниматься политикой. Но разве женщина не работает на фабрике, разве ее не гнетет капитал так же, как и рабочего-мужчину? Далее, избирательное право не было всеобщим. Кто не работал на фабрике или заводе шесть месяцев, тот не имел права выбирать.

Эти слова убеждали всех присутствовавших на собрании в лживости заявлений правительства о том, что выборы в Думу проводились на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Страсти накалялись. Из толпы то и дело слышались возгласы: «Правильно!», «Верно!», «Так оно и есть!» Особенно бурно слушатели встретили следующие слова оратора:

— Разве что-нибудь изменилось со времени созыва Думы? Все осталось по-старому, то же военное положение, те же казни и расстрелы. Дума должна заняться не изданием законов, она должна была обратиться к народу и сказать, что только Учредительное собрание может все сделать.

В конце своего выступления Никита огласил проект резолюции, в котором указывалось на антидемократический характер Думы и выдвигалось требование о созыве Учредительного собрания. Депутат Рыжков в своем заключительном слове, довольно сумбурном и путаном, пытался успокоить собрание и добиться от него одобрения «полезной» деятельности думских депутатов. Однако его почти никто не слушал. «Голосовать!», «Ставьте на голосование резолюцию Никиты!» — неслось из толпы. Рыжков обратился с просьбой не принимать никакой резолюции, чтобы не обострять классовых распрей, но участники собрания настаивали: «Голосовать! Голосовать!»

В поддержку предложения С. М. Рыжкова выступил еще один оратор — член кадетской партии, но и его выступление заглушили требования о голосовании предложенной большевиками резолюции. И несмотря на протесты сторонников кадетов, резолюция была принята с огромным воодушевлением. В ней говорилось:

Эта резолюция была не совсем четкой, поскольку еще выражала какую-то надежду на то, что кадетская Дума и ее депутаты могут что-то сделать в интересах народа, но она содержала открытое осуждение характера выборов и самого существа деятельности I Государственной думы.

Авторитет нашей партии и ее Луганского комитета после этого собрания еще больше окреп, что вынуждены были признать и наши противники. Характерен в этом отношении комментарий либеральной газеты «Донецкое слово», в которой был опубликован отчет о собрании.

Рост влияния большевиков в Луганске сопровождался ростом боевых настроений рабочей массы, ее решимости и готовности с оружием в руках сражаться против самодержавия, помещиков и буржуазии. Разгон царским правительством в начале июля 1906 года I Государственной думы еще более усилил эти настроения. Об этом убедительно свидетельствовал успешно проведенный в те дни общезаводской митинг на заводе Гартмана. На митинге была принята резолюция, призывавшая рабочих Луганска готовиться к решительным схваткам с царизмом ради защиты своей жизни и свободы.

Именно в это время В. И. Ленин, критикуя шатания и растерянность меньшевиков, имевших тогда большинство в Центральном Комитете партии, разъяснял, что объективная причина гибели кадетской Думы не в том, что она не сумела выразить интересы народа, а в том, что кадеты мечтали об освобождении от крепостничества, произвола, самодурства, самодержавия без свержения старой власти. Народ на опыте убедился, что народное представительство есть нуль, если оно не полновластно, если цела старая власть. Вот чему научила кадетская Дума, заключил В. И. Ленин. В качестве неотложной задачи партии В. И. Ленин определял обеспечение власти за народным представительством, устранение, разрушение, свержение самодержавного правительства. Полное осуществление этой цели, подчеркивал Ленин, возможно только путем вооруженного восстания. Он призывал соединить в один поток три ручья борьбы: рабочий взрыв, крестьянское восстание и военный «бунт».

Однако, как известно, преобладающие тогда в ЦК меньшевики отказались идти по этому, единственно верному пути. Они провели решение об участии в кадетском совещании членов распущенной царским правительством I Думы и подписали вместе с ними манифест о пассивном сопротивлении царизму. Луганский комитет партии и вся Луганская большевистская организация, как и другие местные партийные организации, были возмущены подобными действиями меньшевиков и практически игнорировали тактику «пассивного сопротивления». Мы следовали указаниям Ленина и еще более усилили подготовку к вооруженному восстанию.

Для того чтобы более правильно организовать нашу практическую работу, мы послали тогда в Петербург, к Владимиру Ильичу, одного из членов Луганского комитета партии, профессионального революционера Г. И. Левина (Анатолий. Он впоследствии отошел от партии).

Владимир Ильич тепло принял нашего делегата. Выслушав его подробный доклад, Ленин забросал его вопросами. Владимира Ильича интересовало буквально все связанное с нашей подготовкой к вооруженному восстанию: численность и состав войсковых частей, налаженность связи с ними, влияние организованных ячеек в частях, много ли рабочих среди солдат, участвовали ли воинские части в подавлении рабочих выступлений и крестьянских волнений, откуда могут быть стянуты войска в Луганск в случае неповиновения местного гарнизона. Расспрашивал Ленин и о том, какова наша собственная боевая сила и на чем приходилось испытывать ее, как отразилось на настроении широких рабочих масс подавление горловского восстания, на кого можно было бы возложить руководство боевыми действиями в случае выступлений, и о многом другом.

Ленин посоветовал Луганскому комитету РСДРП поддерживать в массах боевой революционный дух, не допускать изолированных и преждевременных выступлений, ждать общего сигнала к восстанию. Он подчеркнул необходимость всемерного развертывания профсоюзного движения и других форм борьбы рабочего класса.

Нас обрадовали и воодушевили конкретные ленинские советы. Они вдохнули в деятельность Луганской социал-демократической организации новые силы, дали нам ясные перспективы борьбы, мобилизовали нас на неутомимую работу в массах — среди рабочих, крестьян, солдат.

Обо всем этом, по всей вероятности, стало известно в департаменте полиции, и именно этот момент был избран царским правительством для расправы с руководящим ядром луганских рабочих. В ноябре 1906 года в Луганск прибыла выездная сессия Харьковской судебной палаты для проведения суда надо мной, Вольфом, Чемеровским и другими организаторами июльской забастовки 1905 года на заводе Гартмана. Нас это не застало врасплох, и мы смело пошли на суд, чувствуя твердую поддержку всех луганских пролетариев.

В день начала процесса тысячи рабочих завода Гартмана и других луганских предприятий прекратили работу и вышли на улицу. К зданию, где намечено слушание нашего «уголовного» дела, собрались огромные массы народа. Судебная сессия оказалась как бы в западне.

Меня и других подсудимых ввели в зал заседаний суда, и мы увидели тревогу и растерянность у всех, кто находился в этом зале, — и у судебных чиновников, и у охраны, и у тех «именитых» горожан, которые были допущены на процесс. Чувствовалось по всему, что они охвачены паникой и едва скрывают обуявший их страх перед теми тысячами, которые молча ждали на улице начала процесса.

Раздалось: «Встать, суд идет!» Все встали; из боковой комнаты к стоявшему на возвышении столу прошли председатель суда и члены выездной сессии. На них не было лица. Бледные, с бегающими глазами, они с тревогой поглядывали на окна.

Председатель суда, не сказав ни слова, стал перебирать бумаги на столе. Нам показалось даже, что орден на его груди — какая-то серебристая звезда — мелко дрожал. Наконец неуверенным голосом он объявил:

— Судебное заседание объявляю открытым. Прошу членов суда удалиться на совещание.

Через несколько минут судьи вновь заняли свои места, и председатель сообщил, что суд постановил слушание объявленного дела отложить и перенести его рассмотрение на другую сессию.

Это решение стало моментально известно на улице. Там его встретили с ликованием. Нас, подсудимых, приветствовали громкими криками. С пением революционных песен мы победителями прошли по улицам Луганска.

Так рабочие Луганска, мои верные товарищи и боевые соратники по революционной борьбе, второй раз избавили меня от царской тюрьмы.

В донесении славяносербского окружного исправника генерал-губернатору Южно-Горно-Заводского района обо всем этом говорилось следующее:

На этом рапорте генерал-губернатор начертал:

Вполне понятно, что мы ничего не знали об этой переписке. Но наша большевистская организация, о существовании которой лишь догадывался царский сатрап, не только успешно действовала, но и все более закалялась в революционной борьбе.

ВТОРАЯ ПОЕЗДКА В ФИНЛЯНДИЮ

Складывавшиеся обстоятельства убеждали нас в необходимости быть готовыми к разного рода провокациям со стороны власти. Мы не чувствовали себя вполне подготовленными к этому: по-прежнему у нас было плохо с оружием. Посоветовались и решили снова отправиться в Финляндию.

Я стал тщательно продумывать план новой поездки. Прежде всего надо было позаботиться о надежной базе в Петербурге, где можно было бы прятать оружие.

По приезде в столицу Г. И. Левин (он в то время работал в Петербурге) свел меня с большевиком Казаковым, членом военной большевистской организации, существовавшей тогда при Центральном Комитете (была ли то его настоящая фамилия или партийная кличка, я не знаю до сих пор). Он предложил использовать в качестве базы для хранения оружия особняк одного из петроградских архитекторов, фамилию которого я уже забыл. По его словам, жена архитектора была революционно настроенной женщиной и уже оказала большевикам немало различных услуг.

На следующий день он познакомил меня с моей будущей помощницей. Это была еще молодая, довольно симпатичная женщина. Она обещала помочь нам. Мы договорились, что будем привозить к ней закупаемое оружие. Заручившись ее поддержкой, мы с Левиным поехали в Териоки и там с помощью нашего финского друга Они Комулайнена приобрели довольно крупную партию браунингов и маузеров. Переходили через границу так же, как и в первую мою поездку сюда, — поодиночке. Способ же транспортировки, как и прежде, был довольно примитивным — прикрепляли оружие на специальный пояс.

На этот раз я возвращался в Петербург по маршруту, который мне порекомендовал мой спутник по первой поездке И. И. Рябков: через Шувалово и Новую деревню. Преимущества этого пути были в том, что можно было миновать Финляндский вокзал, где постоянно кишели полицейские и шпики. Поездка прошла благополучно. Она не запомнилась бы ничем особенным, если бы не идея, пришедшая мне на одном из привалов. Я даже удивился, как это раньше я не додумался до этого: к чему все эти контрабандистские вылазки, когда можно спокойно путешествовать с большими и тяжелыми чемоданами, назвавшись представителем известной фирмы «Зингер», снабжавшей чуть ли не всю Европу своими швейными машинами!

Казаков и жена архитектора одобрили мой замысел. Наша добрая помощница, энергичная и заботливая женщина, по собственной инициативе согласилась приобрести для меня соответствующую одежду и подходящие чемоданы. Она же инструктировала меня, как следует вести себя в обществе коммивояжеров, если придется очутиться в их среде. Ей не раз приходилось иметь дело с представителями этой фирмы. Я оказался способным учеником и, облаченный в соответствующий костюм, совсем преобразился.

Очередная моя поездка в Финляндию в новой роли агента фирмы «Зингер» прошла успешно. На обратном пути я нанимал носильщиков и платил им чаевые. Обычно предупреждал их, чтобы несли чемоданы осторожно, не ставили их резко, чтобы не повредить «запасных частей к швейным машинам».

И только один случай заставил меня поволноваться. Это было на станции Белоостров, где производился обычный таможенный досмотр. Два моих роскошных чемодана, поставленные в коридоре у дверей купе, поблескивали никелированными замками и угольниками и не могли не привлечь внимания. Я заранее обдумал, как себя вести, если дело дойдет до распаковки. Расчет мой был прост: не признаваться, что чемоданы мои. Их внесли носильщики, они могли перепутать купе и поставить чемоданы не там, где надо.

Но я хорошо понимал, что если полиция вздумает поинтересоваться и мною, то мне несдобровать. Она не ограничится проверкой только паспорта. А в одном из моих карманов лежал миниатюрный маузер — вещь, явно непохожая на запасные части зингеровского производства.

С видом скучающего человека я «рассеянно» смотрел на перрон сквозь вагонное окно. Контролеры приближались к нашему купе. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы в это время таможенники не обнаружили контрабанду у одной вполне благопристойной барыни. В вагоне поднялся шум, многие любопытные спешили к купе, где застряли таможенники.

Отправку поезда задержали, но дальнейший осмотр шел быстро и невнимательно. Чемоданов моих не тронули.

Все накопленное в подвале у архитектора оружие пришлось вновь переупаковать, а патроны уложить в большую круглую кожаную коробку, в каких продавались модные шляпы-цилиндры. Багаж выглядел солидно. Я надеялся, что никто мои вещи не будет поднимать, а носильщикам придется приплатить.

Они надсадно крякали при погрузке, а я заботливо при каждом их резком движении предупреждал:

— Ради бога, осторожнее. Это же запасные части к швейным машинам. Их легко сломать или попортить.

Благополучно добравшись до Москвы, я пересел здесь на другой поезд, идущий в Ростов.

Других пассажиров в купе не оказалось, и я хотел было прилечь отдохнуть. Но в это время в коридоре послышался топот и раздался веселый смех многолюдной компании. В вагон ввалилось несколько человек в офицерской и гражданской одежде: оказывается, вся эта ватага провожала единственную среди них женщину, хорошо одетую и очень красивую. Она оказалась моей соседкой.

Распрощавшись с провожавшими ее офицерами, женщина сняла шляпку и огляделась.

— А мы в этой суматохе даже не познакомились, — обратилась она ко мне.

Я назвал вымышленное имя и, конечно, представился агентом по распространению и продаже зингеровских швейных машин.

— Приходится бывать в разных городах. Клиенты засыпают фирму заказами. Сейчас я развожу не только машины, но и запасные части к ним.

— Это очень хорошо, — ответила пассажирка. — Машины все больше вытесняют ручной труд. Много ли сделает швея одной иглой?

Мы разговорились. Она рассказывала о семье — муже-полковнике и о двух дочурках, которых она называла «милыми ангелочками», о книгах, театре, музыке, выдающихся артистах. Вряд ли я был интересным собеседником. Хотя и прочитал массу книг, но многое из того, о чем говорила моя спутница, мне было неизвестно, особенно из сферы искусства, и я внимательно ее слушал. Это ей нравилось.

Поезд шел неровно, часто замедляя ход, — ремонтировали пути.

Мне это было явно ни к чему, так как опоздание поезда могло сбить с толку тех, кто должен меня встретить.

Женщина заказала чай, разложила на столике хлеб, свежие овощи, яйца, жареную курицу. Она предложила мне разделить с ней «скромное угощение», но я, сославшись на то, что «плотно позавтракал», с нетерпением ждал какой-нибудь большой станции, где можно перекусить.

Вот за окном промелькнули семафор, водонапорная башня, какие-то строения. Поезд стал замедлять движение. Вроде бы самому себе я сказал:

— Надо хоть немного размяться. Пойду посмотрю, что за станция.

Я вышел на перрон налегке — пиджак мой остался в купе. Стоянка предполагалась довольно продолжительная, и я спокойно мог успеть поесть. Но только я расположился в буфете, как увидел, что наш поезд тронулся. Видимо, из-за опоздания его отправили раньше срока.

Я кинулся за ним. Но состав уже набирал ход. С великим трудом настигнув хвостовой, я уцепился за поручни и повис над грохочущими колесами. Струя встречного ветра била в лицо, слепила глаза, грозила сбросить на мелькающие внизу шпалы. Неимоверным усилием воли и мускулов мне удалось дотянуться до подножки. В тот же миг надо мной раздался грозный окрик, сдобренный отборной руганью:

— Куда прешь, сигай обратно!

Посмотрев вверх, я увидел над собой громаднейший сапог, готовый вот-вот опуститься на мою голову. Оказалось, что я прицепился к почтовому вагону со специальной стражей.

Еще миг, и я полечу в пропасть. Раздумывать было некогда.

Молящим голосом я стал просить стражника не спихивать меня с подножки, так как я пассажир второго класса из этого же поезда.

— Смотри-ка ты, пассажир какой нашелся. Слазь, говорю, — продолжал ругаться тот, но уже менее сурово.

Время было выиграно. Осмелев и успокоившись, я объяснил, что опоздал на поезд, так как его отправили раньше времени.

Стражник и сам знал о досрочном отходе поезда со станции.

— А ну, покажь билет, — прорычал он.

— Где же мне его взять, — спокойно ответил я, — вот доедем до остановки и я с удовольствием предъявлю вам его — он вместе с моим пиджаком остался в купе. Там же и мои чемоданы. Ведь я агент фирмы «Зингер».

Железнодорожный службист продолжал смотреть на меня недоверчиво.

Путь в тамбур вагона был по-прежнему мне закрыт, и я продолжал висеть на нижней ступеньке.

Так продолжалось до тех пор, пока поезд не подошел к станции. На остановке я спрыгнул на платформу и стал разминать затекшие ноги. Стражник внимательно наблюдал за мной, а затем вдруг соскочил с подножки и угрожающе направился ко мне.

— Нет, голубчик, — прорычал он. — Так я тебя не отпущу. Пойдем-ка к начальству!

Подталкивая меня в спину, он повел меня в направлении к станционному помещению. Вдруг из толпы прогуливающихся пассажиров ко мне кинулась моя соседка по купе.

— А я вас потеряла совсем, — обрадованно защебетала она. — Решила, что вы отстали от поезда, и вот иду заявлять об этом станционным властям, чтобы сняли ваш багаж. Где же вы пропадали?

Увидев важную даму, мой непрошеный спутник смешался. Дама все поняла.

— Какое безобразие! — возмущенно воскликнула она. — Как вы смели! Это мой попутчик.

Железнодорожный охранник, вытянувшись перед дамой, козырнул ей и попросил извинения…

В Миллерове я должен был сделать еще одну пересадку на поезд, идущий в Луганск. Я любезно попрощался со своей спутницей. Она сказала, как мне показалось, не без сожаления:

— До свиданья… Мне было приятно с вами. Буду рада видеть вас в Ростове. — И сообщила мне свой адрес.

Меня никто не встречал. Опоздание поезда спутало все карты. Поезд на Луганск, на который я должен был пересесть, уже ушел, и ожидавшие меня, чтобы не вызывать подозрений полиции своим бесцельным шатанием по платформе, вынуждены были скрыться. Делать было нечего, и я попросил носильщиков занести мои вещи в помещение вокзала.

Устроившись в углу зала, стал незаметно наблюдать за тем, что происходит вокруг. Здесь было не больше десяти — двенадцати пассажиров.

Степенно прохаживались два полицейских. Буфетчик обменивался с ними незначительными фразами.

Стало смеркаться. Пассажиров становилось все меньше. В зал вошел начальник станции и стал о чем-то разговаривать с полицейскими. Порой они над чем-то громко смеялись и время от времени обращали свои взоры в сторону буфета. Я тоже поспешил к буфетной стойке. Заказав графин вина, закуску, я учтиво обратился к полицейским и начальнику станции:

— Не разделите ли вы со мной компанию: ужасно не люблю одиночества.

Те охотно согласились. Мы выпили и разговорились. Я заказал еще вина.

— А каков ваш город или поселок? Я впервые в этих местах, — сообщил я. — Из-за опоздания поезда не успел пересесть на луганский. Придется ждать следующего. Есть ли тут приличная гостиница?

— Наша гостиница вам не понравится, — ответил за него полицейский с усами, — комфорту нет. Да и далеко она.

— В эту пору и извозчика не всегда найдешь, — добавил другой. — А носильщики в такую даль ни за что не пойдут.

— Так как же мне быть, господа? Посоветуйте, пожалуйста.

— А что тут советовать, — ответил, широко улыбаясь, начальник станции и потянулся к вину. — Располагайтесь здесь, как у себя дома, — вот и весь вам сказ. Отдохнете не хуже, чем в гостинице, — здесь хоть клопов нет.

— Но ведь это не положено, — усомнился я.

— Кому нельзя, а кому льзя, — парировал начальник станции и заплетающимся голосом добавил, — ночуйте на здоровье, я разрешаю.

Мне только это и надо было. Пожелав им всем доброй ночи, я отправился к своим чемоданам. Разумеется, я и не думал спать. Мои знакомые покинули зал. Дежурная закрыла входную дверь изнутри и ушла в свою комнату. Все стихло. Я боялся действительно заснуть.

Но дорожная усталость брала свое — сон одолевал. Я задремал. Проснулся, когда было уже раннее утро. Входная дверь была открыта, пассажиров в зале не было.

Выругав себя за ротозейство, я проверил, на месте ли вещи, и похолодел: исчезла коробка с патронами.

Неужели она в лапах полиции? Или ее «прибрал» жулик, что немногим лучше. Увидев, что добыча не та, он тоже может заявить полиции. Вскочив со скамьи, я растерянно озирался по сторонам. Из дежурки вышла женщина, которая видела все — и как я выпивал с начальником станции и с полицейскими, и как с их разрешения укладывался спать. Она тихо спросила:

— Вы ищете свою коробку?

Вопрос был задан в упор, и надо было немедленно отвечать. Но что это — провокация, ловушка? Я взял себя в руки и как мог спокойнее ответил:

— Действительно, куда-то девалась моя шляпная коробка. Ума не приложу.

— Ее не украли, она у меня в комнате, — сообщила женщина. — Можете ее взять.

В голову снова хлынули всякие мысли. Может быть, дежурная действует заодно с полицейскими или ворами? Они хотят заманить меня в детскую комнату и, пока там никого нет, расправиться со мной или нажиться на моем несчастье. Да и как могла эта женщина поднять и перенести такую тяжесть, ведь коробку и носильщик едва поднимал.

— Зачем вы это сделали? — спросил я ее, едва сдерживая обуревавшее меня волнение. — Кто вас об этом просил?

— Да никто меня не просил, — поспешила ответить она, видимо, уловив в моем голосе тревогу и подозрение. — Сама я. Вижу, заснул молодой человек, рука и ноги на чемоданах, а коробка-то на виду, безо всякого присмотра. А утром всякое может быть, — глядишь, и позарится кто-нибудь на чужое добро. Вот я и решила забрать ее к себе. Да уж больно тяжела она, идите возьмите сами.

Снова взметнулось чувство подозрительности. Но во всей фигуре женщины, в ее лице и глазах было столько теплоты и доброжелательности, что я упрекнул себя за подозрительность.

Коробка была цела и невредима, лишь сверху прикрыта женским головным платком. От сердца отлегло, стало легко и радостно. Взяв коробку, я поблагодарил женщину за внимание и хотел дать ей хоть немного денег.

Лицо женщины вспыхнуло, и она решительно отстранила мою руку.

— Не надо, — сказала она. — Неужели вы думаете, что я поступила так ради денег? Я мать. Может быть, где-нибудь и мой сын вот так же мается с сумками.

Да, это была настоящая мать, каких мне немало пришлось встретить на моем долгом жизненном пути, — их доброта не вознаграждается деньгами…

Так закончилась моя вторая поездка за оружием. Теперь почти каждый член нашей боевой дружины был обеспечен маузером или браунингом. Наш боевой дух еще более окреп, и мы с еще большей уверенностью смотрели вперед.

Приближались новые решительные схватки с нашими классовыми врагами — самодержавием, помещиками и буржуазией. И мы были полны решимости отдать этой борьбе все свои силы. Мы твердо верили в нашу победу.

ВРАГ НАСТУПАЕТ

Как и предполагал В. И. Ленин, меньшевистское большинство Центрального Комитета, избранного на IV (Объединительном) съезде РСДРП в Стокгольме, продолжало проводить оппортунистическую линию в руководстве революционным движением, проводило соглашательскую политику. Меньшевики все больше сползали вправо, все дальше отходили от самостоятельной пролетарской политики, все больше приспосабливались к чуждой пролетариату линии — лозунгам и политике либеральной буржуазии. Все это диктовало необходимость быстрейшего исправления положения и отсюда, как самая неотложная, вытекала задача созыва нового, V съезда партии.

С требованием проведения нового партийного съезда выступил Петербургский комитет и многие другие партийные организации, где преобладали большевики. Вскоре это стало всеобщим мнением партии, в том числе и нашего Луганского большевистского комитета, который горячо включился в развернувшуюся по всей стране непосредственную подготовку к съезду. Эту работу нам приходилось вести в очень сложных условиях и в неустанной борьбе против меньшевистской части нашей организации, которая пыталась навязать рабочим свои оппортунистические установки. В борьбе с меньшевиками мы стремились повысить боеспособность нашей партийной организации, пополнить ее новыми передовыми рабочими, укрепить все звенья нашего большевистского подполья.

Большое значение мы придавали кампании по выборам во II Государственную думу, разоблачению уловок царского самодержавия, пытавшегося спрятать за Думу, как за ширму, свою преступную внутреннюю и внешнюю политику. В условиях спада революции большевики внесли существенную поправку в свою избирательную тактику.

Нам в Луганске было известно, что на Всероссийской партийной конференции в Таммерфорсе (ноябрь 1906 года) меньшевики с помощью бундовцев провели решение о допустимости блоков с кадетами. Это был явный отход от установки IV партийного съезда. Нас возмущал этот новый оппортунистический шаг меньшевиков, но мы знали, что Ленин и его единомышленники от имени большевистской части конференции выразили «особое мнение», которое явилось по существу избирательной платформой большевиков. Именно этим документом мы и руководствовались в своей работе на местах.

«Особое мнение» большевиков, или как его называли иногда, «заявление четырнадцати» (по числу большевистских делегатов конференции) было написано В. И. Лениным и исключительно четко определяло обстановку и задачи партии в тот период. В нем говорилось:

Что такое кадеты, мы хорошо знали по собственному опыту. Поэтому нам было понятно и близко определение, данное им В. И. Лениным.

Разве могли мы допустить, чтобы кадеты и их партия оттеснили нас от руководства массами и подчинили революционное движение своему влиянию? Конечно, нет. Поэтому мы сделали все возможное, чтобы не допустить никаких соглашений с кадетами, разоблачить меньшевистскую линию на объединение с кадетами в избирательной борьбе как отступничество от революционных идеалов и прямое предательство интересов рабочего класса и всех трудящихся. Это было особенно важно для укрепления союза рабочего класса с крестьянством и высвобождения его из-под влияния либеральной буржуазии.

Мы неуклонно следовали ленинским указаниям о том, чтобы пролетарская партия выступала на выборах как самостоятельная классовая сила и что допустимы лишь частичные соглашения на высших ступенях избирательной кампании с революционно-демократическими партиями (трудовиками, эсерами) в целях разоблачения и поражения правых партий, кандидатов либеральной буржуазии. Тактика «левого блока» должна была содействовать укреплению позиций рабочего класса и сплочению под его руководством всех демократических сил страны. В результате ее осуществления мы сумели обеспечить в Луганске внушительную победу левых сил как на первом, так и на втором этапе избирательной кампании.

Выборы в Думу были двухстепенными. Вначале избирались выборщики, и лишь они из своей среды избирали депутатов Государственной думы. В число выборщиков мы старались провести надежных большевиков, им поручалось проведение агитационной работы в массах. Думали мы и о кандидатурах для избрания в состав Думы. В числе других называлась и моя кандидатура, но я не подходил по возрасту. После тщательного отбора остановились на кандидатурах весьма популярных в рабочей среде Ивана Николаевича Нагих и Моисея Наумовича Фридкина. Надо было позаботиться о том, чтобы обеспечить нашим кандидатам необходимую поддержку на всех стадиях избирательной кампании.

В созданную нами избирательную комиссию мы выделили своих пропагандистов и агитаторов. Луганский комитет выпустил ряд листовок и других избирательных материалов. В близлежащие населенные пункты — села и рудники — были посланы наши лучшие товарищи для агитации за список кандидатов социал-демократической партии. Накануне выборов мы провели специальные митинги почти на всех предприятиях Луганска. В день выборов все наши партийцы и наиболее сознательные беспартийные рабочие вышли на улицы для встреч с избирателями, раздавали им социал-демократические списки и агитировали голосовать именно за этот список, за своих братьев-рабочих. Наши труды не пропали даром — на первой стадии нам удалось добиться настолько удовлетворительных результатов, что по Луганску и прилегающему к нему району мы обеспечили почти полную победу социал-демократического списка (не прошли лишь два наших товарища и то из-за формальных придирок).

В числе выборщиков по Луганску оказались: от гартмановского завода социал-демократы, большевики Гуров, Волошинов, Нагих, Недзельский и Фридкин, от патронного завода — социал-демократ, большевик Иванов и лишь от коллектива железнодорожных мастерских был избран беспартийный рабочий Зарченко, придерживавшийся правых взглядов. По Луганскому району заводов и шахт, в пределах Славяносербского уезда, были избраны 21 социал-демократ и два сочувствующих социал-демократии, три эсера и лишь один черносотенец. Однако выборы черносотенца были кассированы; так как мы сумели доказать, что они проводились под нажимом полиции[120]. В этом также сказалось влияние нашей социал-демократической организации.

Результаты первичных выборов в избирательной кампании еще больше укрепили авторитет Луганского партийного комитета. Нас успех радовал еще и потому, что он был достигнут в результате проведения большевиками открытой, честной политики, тогда как все другие организации «Донецкого союза», где преобладали меньшевики, действовали путем различных сговоров с кадетами. В отчете избирательной комиссии говорилось:

Это было существенным достижением нашей социал-демократической организации, но впереди были еще самые напряженные дни избирательной борьбы. Необходимо было закрепить успех и обеспечить избрание в Думу наших рабочих представителей. Там надо было объединить усилия социал-демократических организаций в масштабе всей губернии. По инициативе губернского избирательного комитета, созданного «Донецким союзом», для предварительного согласования кандидатур в конце января на одном из рудников Юзовского района была созвана губернская конференция уполномоченных и представителей партийных организаций. Мы имели на ней семь представителей.

На конференции разгорелась напряженная борьба мнений. Нам хотелось выдвинуть представителем в Думу рабочего-электрика Моисея Наумовича Фридкина. Он был активным большевиком, членом Луганского партийного комитета, одним из организаторов профессионального общества рабочих завода Гартмана. Однако против него ополчились меньшевики и эсеры.

Не считаться с ними мы не могли, особенно на последней стадии выборов, когда губернскому социал-демократическому избирательному комитету в борьбе против правых пришлось пойти на временное соглашение с кадетами и крестьянами-трудовиками. Соглашение с кадетами и группой крестьян предусматривало, что из восьми депутатских мест от губернии два места предоставляется социал-демократам, три — кадетам и три — крестьянам-трудовикам. Кадеты тоже возражали против кандидатуры М. Н. Фридкина. Пришлось выдвинуть кандидатуру Ивана Николаевича Нагих. Мы явно сожалели при этом, что поступаем таким образом, так как кандидатура Фридкина была во всех отношениях более предпочтительна: он был более твердым и принципиальным в своих убеждениях[122].

Договорившись о кандидатуре, мы не ослабили разъяснительной работы и вели ее вплоть до дня выборов. Большую роль при этом сыграла наша легальная партийная газета «Донецкий колокол», на страницах которой мы развернули агитацию за избирательную платформу социал-демократической партии, за список рабочей партии. Газета подвергала резкой критике кадетов и разоблачала правые партии как злейших врагов народа (статьи «Близятся выборы», «Кого и как выбирать?» и другие). Единственной партией, которая наиболее полно и последовательно защищает интересы народа, подчеркивала газета, является партия социал-демократов, поэтому нужно голосовать за кандидатов, выставленных социал-демократической партией[123].

На выборах, состоявшихся 6 февраля 1907 года, крайние правые партии — октябристы и черносотенцы — потерпели полное поражение. Депутатами II Государственной думы по рабочей курии оказались избранными социал-демократы — рабочий паровозостроительного завода И. Н. Нагих и рабочий из Константиновки Г. Е. Белоусов. Это был крупный успех социал-демократической организации Донбасса.

Завершив избирательную кампанию по выборам во II Думу, мы начали готовиться к V съезду РСДРП (к этому времени нам стал известен порядок дня съезда).

В листовке Луганский партийный комитет обратился ко всем социал-демократам и рабочей массе с призывом принять участие в обсуждении тех вопросов, которые были вынесены на съезд. В партийных организациях шли предсъездовские дискуссии. Особенно жаркие споры шли вокруг вопроса о так называемом «рабочем съезде».

В основе меньшевистской затеи с «рабочим съездом» лежало стремление ликвидировать революционную партию рабочего класса. И несмотря на то что меньшевики с пеной у рта доказывали, что идея «рабочего съезда» дает трудящимся возможность широко использовать легальные возможности и сулит им иные блага, рабочие сравнительно быстро поняли ее ликвидаторскую сущность. Именно поэтому все наши организации высказались против «рабочего съезда» и осудили тех, кто высказывается за созыв этого съезда, как своих идейных противников.

Для широкого разъяснения большевистской платформы и критики идейных позиций меньшевиков Луганский партийный комитет провел в Луганске и близлежащих рудниках и шахтах ряд массовок и собраний, на которых большевистские и меньшевистские ораторы имели возможность изложить свои взгляды. И повсеместно меньшевики терпели поражение. Не помогли им и приглашенные из центра представители. Меньшевистские лидеры, приезжавшие на подмогу своим местным единомышленникам, уезжали из Луганска ничего не добившись и к тому же основательно потрепанными в дискуссионных сражениях.

Большую помощь в борьбе с меньшевиками оказал нам большевистский центр в Петрограде, прислав в Луганск профессиональных революционеров Наташу (Конкордию Николаевну Самойлову) и Антона (Аркадия Александровича Самойлова). Оба они были хорошо подготовленными марксистами. С их помощью мы усилили пропагандистскую работу в районах, широко организовали распространение нелегальных изданий — газет, брошюр, листовок.

Несмотря на неблагоприятные условия, у нас действовало около 15 марксистских кружков, в каждом из которых занималось по 10—18 человек. Они изучали доклад В. И. Ленина об Объединительном съезде РСДРП. В качестве пропагандистов мы использовали товарищей из своей среды, но наибольшей популярностью среди рабочих и слушателей наших кружков пользовалась Конкордия Николаевна Самойлова.

Будучи опытным профессиональным революционером, она живо откликалась на все наши нужды и запросы, не считалась со временем и трудностями условий подпольной работы, вместе с мужем постоянно была в гуще рабочих, печатала и часто сама же распространяла листовки и прокламации.

Мы провели большую организационную и политическую подготовку не только среди большевиков, но и среди всех луганских рабочих.

Большое значение в жизни Луганской большевистской организации в этот период сыграло районное социал-демократическое собрание, состоявшееся 8 февраля 1907 года в заречной части Луганска — Каменном Броде. На этом собрании я подробно доложил о предстоящем партийном съезде. Развернулись широкие прения — обсуждался вопрос о характере дальнейшей работы организации, проект наказа нашему депутату II Государственной думы, меры против усиления безработицы и массового увольнения рабочих. Мы не знали, что на собрании присутствовал полицейский шпик (все это нам стало известно лишь при Советской власти, когда в наши руки попали кое-какие документы из полицейских архивов).

Полицейский агент доносил:

Организация наша набирала новые силы. К V съезду РСДРП она насчитывала в своих рядах 1070 человек. По условиям представительства мы имели право избрать от нашей организации на съезд двух делегатов. Избраны были К. Н. Самойлова (Наташа) и я. Чтобы как-то яснее подчеркнуть свои идейные позиции, я поехал на съезд под фамилией Антимекова («меками» мы называли меньшевиков), а Наташа назвалась Большевиковой. Помнится, В. И. Ленин, узнав об этом, заразительно смеялся и похвалил нас за эту выдумку.

Не могу не привести отчета о работе, проделанной нашей социал-демократической организацией, подготовленного к V съезду партии. Над ним работали все наши районщики и подрайонщики, все партийные организации города. Составление и обсуждение отчета потребовало несколько специальных заседаний Луганского комитета.

Впервые он был опубликован в газете «Пролетарий» № 16 за 1907 год и с тех пор был воспроизведен полностью лишь однажды в статье Т. Харечко «Из истории РСДРП в Донбассе (1906—1908 гг.)», в журнале «Летопись революции» № 1 за 1927 год[125].

Вот как выглядел этот документ, который очень дорог мне и всем, кто имел хоть какое-то отношение к нашей деятельности.

Избрав делегатов на V съезд РСДРП и утвердив отчетный доклад луганской партийной организации съезду, мы, участники того памятного для нас собрания, хорошо понимали, какое важное дело было только что завершено. Настроение у всех было приподнятое. Расходиться не хотелось. Кто-то из членов Луганского комитета запел «Интернационал», и мы, стоя, исполнили пролетарский гимн до конца. Убедившись, что на улице и по соседству с ней все спокойно, мы по одному начали расходиться. Прощаясь, желали друг другу быть в боевой готовности.

Но вскоре наше настроение омрачилось. Пробравшийся в наши ряды хорошо замаскированный провокатор выдал полиции все тайны нашего районного партийного собрания. Начались провалы.

23 февраля 1907 года в Луганске было арестовано 19 наших товарищей. На квартире Наташи (К. Н. Самойловой) и Антона (А. А. Самойлова) им удалось обнаружить гектограф для печатания прокламаций, печать Луганского комитета партии, два экземпляра особенно важной для нас брошюры В. И. Ленина — «Доклад об Объединительном съезде РСДРП», два экземпляра газеты «Пролетарий», десять экземпляров отчета Луганского комитета и социал-демократической организации патронного завода, 22 листовки «Чего хочет черная сотня» и другое[129]. Конкордии Николаевне и Аркадию Александровичу удалось скрыться.

Начались тяжелые дни. Мы отлично понимали, что на этом дело не остановится. Надо было уходить в глубокое подполье, и мы, оставшиеся на свободе члены Луганского комитета, начали действовать весьма осторожно, соблюдая строжайшую конспирацию. Мне, руководителю организации, было особенно тяжко в это время, предстояло еще очень многое сделать, скрыться я не мог.

В ГЛУБОКОМ ПОДПОЛЬЕ

Все оставшиеся на свободе члены Луганского комитета ушли в глубокое подполье. Легальным продолжало оставаться лишь Правление профессионального общества рабочих завода Гартмана. Для нас это была единственная возможность сохранять связи с массами. Это дало некоторым участникам революционного движения той поры повод говорить о свертывании деятельности партийной организации и чуть ли не подмене ее работой профессионального общества. Именно так оценивает состояние партийной работы в тот период И. И. Шмыров («Летопись революции» № 3 за 1924 год).

Я не могу согласиться с подобным утверждением и полагаю, что оно является результатом неосведомленности И. И. Шмырова в подлинных масштабах подпольной работы Луганского партийного комитета и его членов в то очень тяжелое и сложное время. Он тогда был еще сравнительно молодым рабочим и молодым членом партии, и хотя некоторое время был районщиком в меднокотельном отделе завода Гартмана и членом партийного комитета завода, но, видимо, не знал всего, что делается в городской партийной организации.

Этим я вовсе не хочу бросить даже малейшую тень на И. И. Шмырова, которого я хорошо знал на протяжении ряда лет как верного ленинца. После поражения революции 1905—1907 годов он до его ареста в мае 1908 года возглавлял местную партийную организацию, а затем после трехмесячного тюремного заключения и работы в разных местах в 1913 году вновь поступил на Луганский паровозостроительный завод Гартмана, где в 1916 году за выступление против империалистической войны был вторично арестован и выслан в Иркутскую губернию. После Февральской революции он снова вернулся в Луганск и активно участвовал в восстановлении здесь основательно поредевшей партийной организации, был членом Луганского Совета, возглавлял профсоюзный комитет на заводе Гартмана, а вскоре, уже после Октябрьской революции и национализации завода, стал первым его рабочим директором. В дальнейшем И. И. Шмыров занимал ряд крупных хозяйственных постов и в последнее время, как пенсионер союзного значения, находился на почетном и заслуженном отдыхе. Его революционные заслуги отмечены орденом Ленина. Умер И. И. Шмыров в 1967 году.

Однако в то время, о котором идет речь, на первый взгляд действительно могло казаться, что работает в какой-то мере лишь одно профобщество завода Гартмана. Но на самом же деле под маркой профобщества скрытно от глаз даже многих партийных активистов осуществлялась очень напряженная практическая деятельность оставшихся на свободе членов Луганского комитета, и она давала весьма ощутимые результаты.

Учитывая создавшуюся тяжелую обстановку, мы сосредоточили тогда главное внимание в основном рабочем массиве города — на паровозостроительном заводе Гартмана. Не забывали при этом, разумеется, и второй по численности рабочий коллектив — патронный завод, а также железнодорожные мастерские и другие промышленные предприятия. Надо было укрепить подпольные явки, продолжать нашу агитационную деятельность, усилить двухстороннюю информацию — постоянно держать партийные организации в курсе политических событий и мероприятий, намечаемых партийным комитетом, самим знать о событиях на местах, о настроениях рабочих. Все это нам более или менее удавалось, и, несмотря на то что приходилось в день два и три раза менять место пребывания, мы не теряли связи с активистами и членами комитета.

Но тучи сгущались, круг полицейских облав сужался. Товарищи не раз предлагали мне покинуть Луганск, чтобы избежать почти неминуемого ареста. Но я не мог бросить порученный мне участок: в моих руках были все связи внутри организации и я не мог уйти со своего поста, не передав их в другие надежные руки. Кроме того, мне предстояло проделать все то, что было намечено районным собранием в практической части нашего отчетного доклада V съезду РСДРП, да и доклад этот был у меня на руках, и я не знал, где тогда находилась К. Н. Самойлова — второй делегат нашей партийной организации на съезд.

Задерживало и еще одно обстоятельство — я все еще подлежал суду по обвинению в попытке к убийству полицейского во время июльской забастовки 1905 года. И хотя разбор дела был отложен, суд должен был вскоре состояться, и я считал делом своей чести защитить на суде не только себя, но и нашу социал-демократическую организацию, использовать трибуну суда для разоблачения правительственной политики подавления революционного движения. Ради этого, думалось мне, стоило рисковать.

А события тем временем развивались в Луганске следующим образом.

Ушедший в подполье Луганский комитет партии через различные звенья профессионального общества продолжал влиять на повседневные дела как на гартмановском заводе, так и в городе. С волей рабочих пока что вынуждены были считаться заводское начальство и городские власти. Однако увольнения с завода передовых рабочих продолжались, и нам приходилось защищать их. Полиция усиливала репрессии против наших социал-демократических организаций. В город прибывали войска и казачьи сотни. Их часто сменяли, потому что мы старались связаться с рядовыми солдатами и казаками и разъяснить им всю их позорную роль — душителей народа и революции. Под влиянием большевистской агитации многие из них отказывались выступать против рабочих.

К этому времени на завод Гартмана был назначен новый пристав — Григорьев, цепной пес самодержавия, известный своими зверскими жестокостями при подавлении крестьянских беспорядков в Макаро-Яровской волости. Желая выслужиться перед жандармерией и хозяевами завода, он установил на заводе повсеместную слежку, усилил посты на проходных, не раз открыто заявлял, что покончит на заводе с большевистской заразой.

Разнузданный держиморда не раз пускал в ход кулаки, и не только против рабочих, но и против подчиненных ему полицейских. Рабочие давали ему отпор, а рядовые чины заводской полиции были вынуждены терпеть эти унижения и издевательства. Это обстоятельство в дальнейшем имело очень важное для нас значение, о чем я скажу несколько ниже.

Меня и других большевистских комитетчиков знали в лицо полицейские, и в частности полицейский по фамилии Дубина. Хорошо зная о силе рабочей организации и побаиваясь этой силы, они старались многое не замечать; до нас доходили сведения о том, что они скрывали от своих начальников многие известные им факты. Кто знает: может, они готовили себе оправдание на всякий случай. Дубина, встречаясь со мной, называл меня по имени-отчеству, а иногда, наедине, и информировал о тех или иных событиях.

В тот период производственное напряжение на заводе Гартмана значительно снизилось, выпуск паровозов сократился и прием на завод новых рабочих был затруднен. Оставшийся без работы муж моей старшей сестры Иван Иванович Щербина просил помочь ему устроиться именно на наш завод. (Здесь рабочие зарабатывали больше, чем на других предприятиях.) Надо заметить, что к тому времени И. И. Щербина сильно пристрастился к вину и стал хроническим алкоголиком. Иногда, в пору запоев, он терял человеческий облик и тянул в кабак последние вещи из дому, где и без того царила ужасная нужда. Я не раз говорил Ивану Ивановичу, что поручусь за него только тогда, когда он бросит пить. Все это вызывало у него злость против меня. В один из запоев в его затуманенном мозгу вновь вспыхнула ненависть ко мне, и он совершил такой поступок, который едва не стоил жизни мне, да и ему самому. Вот в этой истории я и столкнулся с городовым Дубиной.

Как-то, возвращаясь с работы после дневной смены, часов в восемь вечера, я повстречался с ним у проходных ворот. Оглянувшись по сторонам, он сказал мне вполголоса:

— Будьте добры, зайдите ко мне в полицейский участок.

Меня это насторожило, и я как мог спокойнее ответил:

— Мне нечего там делать, господин Дубина.

Но полицейский, продолжая оглядываться по сторонам, настаивал на своей просьбе.

Чтобы не препираться с ним дальше и не вызвать подозрений случайных прохожих, я решил пойти с Дубиной. В полицейской будке на небольшом столике в углу лежал какой-то сверток в плотном женском головном платке.

— Это ваше, — указывая на сверток, сказал Дубина.

Я недоуменно повел плечами и вопросительно посмотрел на полицейского. Дубина развязал сверток, и передо мной открылось его содержимое — несколько револьверов разных систем, множество запасных частей к ним и несколько десятков патронов. Да, это было действительно мое имущество, хранимое в лишь мне известном тайнике. Я был огорошен: как все это попало сюда и почему Дубина меня не арестует?

— Узнаете? — спросил он.

Я ответил, что впервые вижу все это и совершенно не понимаю, зачем он все это показывает мне. И тогда Дубина сообщил, что все это принес в полицейскую будку мой пьяный зять Щербина. Гнев захлестнул мне душу. Неужели он не понимал, чем все это грозит мне? Или алкоголь совсем затуманил ему разум? По счастливой случайности он попал к Дубине, который сыграл тут, иначе не скажешь, благородную роль. Он не заявил об этом факте своему начальству, а Щербине дал по шее и выпроводил вон. Теперь он добродушно говорил мне:

— Возьмите все это, я ничего не бачив. Тильки не забудьте об этом случае, — может, и мне когда-нибудь вы пригодитесь.

Мне ничего не оставалось, как поблагодарить Дубину, Я вышел из полицейской будки и поспешил на квартиру своей сестры, чтобы рассчитаться с Щербиной. Матери и сестре я ничего не сказал, и они не могли понять причины моей возбужденности. Ивана Ивановича не было дома, но когда он пришел, то, увидев меня, как ни в чем не бывало поздоровался со мной, нисколько не удивившись моему присутствию у них в столь необычный час (я появлялся, как правило, лишь поздней ночью).

Щербина был высок и могуч и, судя по всему, значительно сильнее меня физически. Но я не думал об этом: во мне бушевала ярость, которую не могло сдержать ничто. Выхватив из кармана пистолет, с которым я в последнее время не расставался, я со всего маху ударил Ивана Ивановича в висок. Чуть вскрикнув, он мешком повалился на пол, а я кинулся к нему, собираясь, видимо, проучить его как следует. Прижав его голову к полу, я разъяренно допытывался:

— Как же ты, пьяная рожа, дошел до такой жизни — стал своих предавать? Ты знаешь, что полагается мне за все то, что ты отнес в полицию? Где ты все это взял?

Иван Иванович отрезвел, наверное только сейчас поняв всю глубину своего падения. Он начал просить прощения за совершенную им по пьянке «глупость». Объяснил, что перевернул весь дом в поисках каких-либо ценных вещей, чтобы снести их в кабак, и в это время наткнулся на мой тайник.

— Убить тебя мало, — сказал я ему уже более спокойно, но ярость еще кипела во мне, и это хорошо понимали невольные свидетели этой сцены — моя матушка и сестра Катя. Они хорошо знали мою вспыльчивость и понимали, что, если Иван начнет препираться или вырываться, я могу совершить непоправимое. Поэтому они стали ругать его и упрашивать меня, чтобы я пожалел семью и детей, которые — мал мала меньше — жались в испуге по углам.

Это меня окончательно образумило. Но я не мог оставаться здесь ни минуты, потому что все так и кипело во мне.

— Ну, счастье твое, Иван Иванович, — сказал я ему, — что мать и сестра, да и дети здесь, а то бы пришел твой конец и расстался бы ты навсегда со своим пьянством. Попомни это.

Я ушел, а Ивана Ивановича Щербину с тех пор как подменили. И хотя он и дальше продолжал пить, но, как передавали мне мать и сестра, никогда не сказал и не сделал ничего худого.

Запомнился из той поры еще один необычный случай. Намечая контрмеры против предполагаемого увольнения рабочих, мы начали готовить забастовку, чтобы предъявить хозяевам завода свои требования по улаживанию конфликта. В отделах завода и в мастерских провели собрания, усилили разъяснительную работу среди рабочих и членов их семей. В ответ на это полицейский пристав Григорьев усилил репрессии, вновь допустил рукоприкладство. Все это вызвало новую волну рабочих возмущений против этого сатрапа, и до нас, членов Луганского комитета, стали доходить сведения о том, что кое-кто из молодых рабочих хочет разделаться с приставом по-своему.

Мы не придали этому особого значения, так как подобные разговоры велись и раньше и, кроме того, мы хорошо знали всех своих членов партии и были уверены, что никто из них не допустит никаких террористических актов. Однако жизнь оказалась сложнее, и мы, видимо, еще слабо знали свое молодое пополнение.

Как-то поздно ночью я возвращался на квартиру и неожиданно встретил одного заводского городового. Было похоже, что он специально дежурил у моста. Как бы обрадовавшись моему появлению, он подошел ко мне и заговорил:

— Здравствуйте, господин Ворошилов, здравствуйте. Поздравляю вас. Это очень хорошо, очень правильно… Спасибо вам.

Я ничего не понял и ответил довольно грубо:

— Вы что, навеселе сегодня?

— Есть малость, — признался он. — По этому поводу и выпил. Да вы не бойтесь, все хорошо, и мы об этом ничего не знаем… Бывайте здоровы! — и он, засмеявшись, исчез.

Я пошел своей дорогой, но в душе нарастала тревога. Что за странная встреча и странный разговор? Ведь он явно подкараулил меня. К чему?

Так и не найдя ответа на эти вопросы, я дошел до квартиры и вскоре заснул. А утром уже весь город знал, что в городском саду был убит пристав гартмановского завода Григорьев. Эта весть передавалась из уст в уста и всячески комментировалась. Говорили, что вся полиция поставлена на ноги и ищут убийцу, что пристав был подлец из подлецов — так ему и надо. Во всяком случае, как мне помнится, никто не жалел о случившемся. Говорили еще, что в этой истории замешана женщина и что убийство произошло, возможно, на почве ревности. Нас это не касалось, и не нам было жалеть об этом человеке.

Кто убил Григорьева, мы тогда так и не узнали, да и не хотели вникать в это дело. Лишь много лет спустя, уже после революции, об этом рассказал в своих воспоминаниях уже упоминавшийся мной И. И. Шмыров. Он писал:

Как описывается далее, эта группа и покончила с Григорьевым, при этом Рыжов был ранен приставом. Однако все они успели бежать из сада через забор, добрались до реки, где у них была приготовлена лодка, и скрылись, никем не замеченные.

Хотя И. И. Шмыров и указывает, что группа действовала по чьему-то поручению, я должен категорически заявить, что такого поручения Луганский партийный комитет тогда никому не давал и это, по всей вероятности, было делом какой-то группы, примыкавшей к эсерам или анархистам. А мы, большевики, не только не разрешали ничего подобного, но и всемерно боролись против всякого рода выходок, и когда нам становились известны участники всякого рода анархистских «операций», мы строго наказывали их.

Это было крайне необходимо, потому что индивидуальный террор не только был чужд большевистской идеологии, но и угрожал разложением наших рядов и отходом наиболее горячих голов в болото анархизма, скатыванием отдельных разложившихся рабочих, имеющих оружие, на путь экспроприации, бандитизма. Так, между прочим, и случилось с одним из участников убийства пристава Григорьева. Рыжов-младший, поправившись после ранения, примкнул к одной из групп разложившихся «боевиков», участвовал в ограблении кассира Павловского рудника, а затем был захвачен в пьяном виде на станции Юрьевка и расстрелян в Екатеринославе по приговору военно-полевого суда.

Однако сам по себе факт убийства ненавистного трудящимся царского сатрапа произвел в Луганске огромное впечатление. Большинство горожан связывало убийство с политическими мотивами и было радо тому, что возмездие за жестокости и злодеяния все же совершилось. Это заставляло задуматься всех тех, кто обладал властью и был причастен к чинившимся против народа репрессиям.

Как ни странно, но особенно рады были расправе с Григорьевым его подчиненные, младшие чины заводской полиции — городовые. Смерть Григорьева избавила их от многих унижений и зуботычин, и они считали, что убийство совершено не иначе как по приговору Луганского партийного комитета. Именно поэтому и поздравлял меня городовой той памятной ночью…

Готовя забастовку, мы остро ощущали последствия провалов и арестов многих наиболее стойких большевиков. Несмотря на то, что обстановка на заводе и в городе начала складываться не в нашу пользу, и на строжайшее требование партийного комитета не давать заводской администрации никаких поводов для массовых увольнений и других репрессий, отдельные группы неорганизованных рабочих продолжали действовать «по-своему», не считаясь ни с чем. Кое-где на поводу у них оказалась и отсталая заводская масса. Это привело к весьма печальным последствиям.

Действуя по наущению некоторых анархиствующих крикунов, рабочие механической мастерской 28 февраля 1907 года вывезли на тачке сверловщика Ивана Корсакова, обвинив его в том, что он шел против всех и добивался снижения расценок работы в целях повышения личного заработка. 2 марта такой случай повторился в железнодорожном отделе завода, где за грубое обращение с рабочими был вывезен на тачке весовщик Иван Дальнев. Через три дня после этого рабочие паровозной кузницы вывезли на тачке начальника кузницы инженера Туника. Все это дало администрации давно подыскиваемый ею повод для расправы с рабочими, и она объявила локаут, закрыла завод, оставив без работы и заработка всех рабочих.

Как выяснилось много позднее, этот шаг заводская администрация предприняла по прямому указанию Правления Российского общества машиностроительных заводов Гартмана (РОМЗГ), находившегося в Петербурге. В конфиденциальном письме на имя директора гартмановского завода К. К. Хржановского Правление писало:

По этой директиве с паровозостроительного завода было уволено тогда 3810 человек.

Мы не могли оставить без ответа это наступление хозяев завода на рабочих и развернули мобилизацию всех сил партийной организации и профессионального общества на защиту интересов трудящихся. На одном из собраний М. Н. Фридкин и я убеждали рабочих, что мы не должны отступать от своих требований, предъявленных заводской администрации, что нужно держаться дружно и организованно, расчетов на заводе не брать. Выступившие после нас рабочие поддержали эту линию и заявили, что будут требовать возобновления работы завода и ни в коем случае не соглашаться с увольнением рабочих, участвовавших в вывозе на тачке хозяйских холуев.

— Если администрация не согласится с этим, — сказал рабочий Трофим Кратинов, — то мы должны добиваться выполнения этих требований силой, которой у нас вполне достаточно. Мы заставим капиталистов подчиниться нашей воле.

13 марта 1907 года в 11 часов дня мы собрали в Народной аудитории расширенное собрание рабочих завода Гартмана. Будучи председателем на этом собрании, я разъяснил рабочим создавшуюся обстановку и наши задачи. В связи с локаутом, заявил я, завод закрыт и кое-кто из рабочих уже получил расчет. Положение уволенных сейчас очень тяжелое, и поэтому с них не были взысканы выданные им суммы из ссудо-сберегательной кассы нашего профессионального общества. Это справедливо, и сейчас не надо удерживать взятых ссуд, а когда завод снова начнет работать, за тех, кто будет принят на завод, погасит взятую ими ссуду, а за тех, кто будет уволен, мы должны уплатить взятые ими деньги сообща. Собрание с этим согласилось.

Мы договорились также и о том, что, как только завод Гартмана будет пущен, старые рабочие не должны допускать приема мастеровых, которые не работали прежде на заводе, то есть штрейкбрехеров. Рабочие должны предъявить администрации требование о принятии на работу всех остальных товарищей, уволенных при локауте.

— Если это требование не будет удовлетворено, — сказал я, — то мы вновь проведем забастовку, остановим завод, объявим администрации бойкот и не допустим ни одного штрейкбрехера.

Это предложение было принято единогласно.

Завод Гартмана простоял 22 дня. Революция шла уже на убыль, полиция все чаще и чаще обрушивала на рабочих удары, вырывая из наших рядов наиболее стойких товарищей.

Ослабление из-за строгой конспирации связей Луганского комитета с рабочей массой привело к тому, что боевой дух у многих рабочих снизился, появились настроения уныния. Часть рабочих, особенно одиноких, начала брать расчет и уезжать из Луганска в другие города — Харьков, Ростов, Таганрог, Херсон, Николаев, Одессу, Екатеринослав. Все это подтачивало наши силы.

В этих и без того тяжелых условиях на мою голову обрушилось еще одно испытание. Мне пришлось вместе с Вольфом, Чемеровским и некоторыми другими нашими партийными активистами предстать в качестве обвиняемого перед Екатеринославской судебной палатой. На этот раз мы были привезены в губернский центр и посажены на скамью подсудимых. Нам было предъявлено все то же обвинение в уголовном преступлении — умышленном покушении на жизнь полицейского во время июльской забастовки 1905 года. Эта судебная комедия и была, по сути, попыткой жестоко расправиться со всеми нами, и в частности со мной, как одним из главных руководителей заводского коллектива. Однако этот заранее подготовленный спектакль был сорван, и решающую роль в этом сыграли не только мои показания на допросе и показания свидетелей защиты, но главным образом… показания свидетелей обвинения — двадцати шести городовых гартмановского завода, вызванных в Екатеринослав по этому делу.

Почувствовав себя в безопасности от преследований и расправ Григорьева, свидетели-полицейские все, как один, заявили, что рабочие проводили забастовку спокойно и организованно, без оружия и что полиция сама открыла стрельбу. При этом все полицейские заявляли также и о том, что я являюсь одним из наиболее дисциплинированных рабочих завода и не только не допускал каких-либо «безобразий», но всегда выступал против беспорядков и что вообще, если бы не мое положительное влияние на рабочих, то они, наверное, разнесли бы завод.

Не знаю, что вынуждало полицейских говорить обо мне в таком тоне, от которого меня всего коробило, но, так или иначе, их показания, как единственные аргументы обвинения, рассыпались в прах и привели к тому, что вместо ожидаемой многолетней каторги я получил полное оправдание.

Эту радость решили отпраздновать. Группа рабочих, присутствовавших на суде, получила приглашение на обед от местных большевиков. Собрались дружной компанией у одного из них.

В разгар веселья я внезапно почувствовал какую-то непреодолимую тревогу. Безотчетно сильно потянуло домой. Товарищи, решив, что сказалось нервное перенапряжение, не стали меня задерживать.

Подъезжая к станции Алчевская, я издали увидел на перроне мать и сестру Анюту. Они сообщили мне печальную весть: в Луганске умирал мой отец, и теперь они ждали поезда, чтобы ехать туда.

Накануне отец со своим товарищем пошли по железнодорожной ветке со станции Алчевск на Жиловский рудник. Ночь была темная, дул сильный ветер, и они не слышали шума настигшего их поезда. Отца сбило. Упав, он зацепился за решетку под паровозом. Когда состав остановился, отец был еще жив. Его тут же отправили в Луганск в больницу. Мы застали его живым, но он был в тяжелом состоянии. При виде нас в его единственном уцелевшем глазу мелькнула радость. Вскоре при нас отец скончался.

Это горе мы тяжело переживали. Я с благодарностью вспоминаю товарищей, которые близко к сердцу приняли наше несчастье и помогли нам организовать похороны. Отец захоронен в Луганске на городском кладбище.

Проводив мать и сестру в Алчевск, я, соблюдая все предосторожности, снова включился в революционную деятельность. Товарищи рассказали мне, как идут дела, и мы договорились о неотложных мерах на ближайшее будущее. Предстояли напряженные дни по собиранию сил и налаживанию подпольной работы, восстановлению многих нарушенных связей. Необходимо было заняться созданием новой типографии. Требовала оживления работа профессионального общества, через которое можно было помочь товарищам, пострадавшим от локаута, и их семьям.

Непрерывно меняя явки и места ночевок, я упорно искал связи с К. Н. Самойловой. Нам предстояло вместе ехать на V съезд РСДРП. Только в Москве, куда я был делегирован на первую Всероссийскую конференцию профсоюза металлистов, мне удалось узнать место пребывания К. Н. Самойловой и ее мужа.

НА V СЪЕЗДЕ РСДРП

V (Лондонский) съезд РСДРП во время его работы иногда называли «путешествующим» съездом. И это было близко к истине.

Первоначально все мы, делегаты V съезда РСДРП, разными путями «накопились» в Финляндии и оттуда на пароходе переправились в Швецию. Из Стокгольма на поезде поехали в Мальме, где нас прямо в вагонах поместили на паром и таким образом доставили в Копенгаген — столицу Дании, где и должна была начаться работа нашего партийного съезда. Здесь в одном из залов, предоставленных в наше распоряжение местными социал-демократами, в тот же день состоялась встреча большевистских делегатов с В. И. Лениным.

Владимир Ильич выступил тогда с яркой речью, в которой говорил о необходимости мобилизовать все силы рабочего класса на активное участие в революционной борьбе. Особое внимание он уделил при этом укреплению и вооружению рабочих боевых дружин. Мы, рабочие-делегаты, горячо аплодировали В. И. Ленину, потому что многие из нас были или руководителями, или членами боевых дружин и хорошо понимали, что победить в революционной борьбе можно лишь тогда, когда на вооруженное нападение самодержавия сумеем ответить не только беззаветной смелостью и решимостью стоять до конца, но и ответной силой оружия. Окружив Владимира Ильича, мы еще долго разговаривали с ним.

Расходились в отличном настроении. Однако утром, когда мы вновь явились, нас даже не впустили в здание. Дежурившие у помещения товарищи посоветовали нам быстро забрать вещи и идти в порт — там нас уже ждал пароход. Оказалось, что датское правительство в самый последний момент отказалось от ранее данного им разрешения на работу в Дании V съезда РСДРП.

Сев на пароход, мы вновь направились в шведский город Мальме, через который уже проезжали, следуя из Швеции в Копенгаген. Но и тут нас ожидала неудача: договориться со шведским правительством о проведении нашего съезда в Швеции не удалось. Отказало нам в гостеприимстве и норвежское правительство. Меньшевики, воспользовавшись этими трудностями, пытались вообще сорвать работу съезда, но благодаря настойчивости большевистских руководителей удалось договориться с правительством Англии о проведении V съезда РСДРП в Лондоне.

И вот мы в третий раз пересекаем горловину Балтийского моря — пролив Эресунн (Зунд), на этот раз, как и в первый, в железнодорожных вагонах на пароме, чтобы проследовать транзитом через территорию Дании до Эсбьерга, откуда на пароходе мы должны были выехать в Лондон. Из окон вагонов мы видели чистенькие города, поселки, железнодорожные станции.

Но не это оставило у нас самые яркие воспоминания о Дании. Больше всего нас порадовало то, что почти на каждой станции наш поезд встречали делегации рабочих с красными знаменами и плакатами, приветствовавшие русских революционеров. Так выражали нам свои теплые чувства простые люди, рабочие, крестьяне, ремесленники, которым не было никакого дела до официальной политики датского «демократического» правительства. Им было стыдно, как они иногда говорили нам, за то вероломство, которое проявили к участникам нашего съезда официальные власти. Нас до глубины души трогало это чувство ярко выраженной пролетарской солидарности.

Рейс Эсбьерг — Лондон прошел без каких-либо происшествий. Туманная столица Англии встретила нас более или менее приветливо, но и здесь чувствовалось стремление русского самодержавия помешать работе нашего съезда, сорвать его проведение. Однако добиться этого ему не удалось, хотя и в Лондоне мы не раз замечали слежку «расейских» сыщиков, — видимо, они прибыли в Англию по специальному заданию царского жандармского корпуса. Так или иначе, но делегаты съезда оказались вне досягаемости «пашей» царизма, вдали от их «всевидящего глаза», от их «всеслышащих ушей», как сказал в свое время об этой злобной силе М. Ю. Лермонтов.

Мы собрались в помещении одной из принадлежавших обществу реформистов-фабианцев церквей (церковь Братства) на Саутгейт-Род. Именно здесь с 30 апреля по 19 мая 1907 года и проходили заседания V съезда РСДРП. Однако съезд работал лишь в будние дни, а по воскресеньям в церкви шла служба. В день отдыха мы старались познакомиться с Лондоном, с его достопримечательностями.

Вся работа V съезда РСДРП проходила в атмосфере непримиримой идейной борьбы между большевиками и меньшевиками. Борьба была столь ожесточенной, что только на рассмотрение и утверждение повестки дня съезда было затрачено шесть заседаний. И это при явном недостатке финансов — они таяли с катастрофической быстротой, их следовало всячески экономить, но фракционные страсти заставляли забывать и об этом обстоятельстве.

V съезд РСДРП был наиболее представительным съездом нашей партии: на нем присутствовало 303 делегата с решающим и 39 делегатов с совещательным голосом из 145 партийных организаций с общим числом 150 тысяч членов партии. В числе делегатов было 89 большевиков, 88 меньшевиков, 45 представителей социал-демократии Польши и Литвы, 26 представителей социал-демократии Латышского края и 55 бундовцев.

Меньшевики чаще всего блокировались с представителями Бунда. Большевиков по основным вопросам поддерживала наиболее стойкая часть социал-демократических организаций Польши и Литвы, а также Латышского края. Троцкий и отдельные делегаты, не примыкавшие официально ни к одной из фракций, составляли центр, но они были явными сообщниками меньшевиков.

Большевики в ходе работы съезда все более активно наступали на ошибочную линию меньшевиков и, по существу, разгромили их, но организационно успех не всегда удавалось закрепить из-за колебаний и поддержки меньшевиков центристами. Именно такая расстановка сил позволила меньшевикам добиться снятия с обсуждения очень важного пункта повестки дня — об оценке текущего момента. Но мы все более убеждались, что благодаря зоркости и твердой принципиальной политике В. И. Ленина меньшевики терпят одно поражение за другим и большинство делегатов съезда все более твердо становится на ленинские позиции.

Особенно заметно превосходство идейных взглядов, тактической и организационной линии большевиков-ленинцев проявилось при обсуждении отчета ЦК РСДРП, а также вопросов об отношении к буржуазным партиям, рабочем съезде и беспартийных рабочих организациях. В ходе прений по этим вопросам, как в фокусе, проявились истинные взгляды большевиков и меньшевиков в оценке движущих сил и характера первой русской революции.

Сама жизнь, весь опыт нашей борьбы убедительно показывали, что только пролетариат способен довести революционную борьбу до победного конца. Однако меньшевики продолжали цепляться за свои обанкротившиеся установки, хотя всей партии и большинству трудящихся уже отчетливо было видно, что либеральная буржуазия, за чье руководство в революционной борьбе ратовали меньшевики, все более скатывалась на контрреволюционный путь.

Резко критикуя отчет меньшевистского ЦК V съезду партии, В. И. Ленин убедительно доказал, что ЦК не обеспечил выполнения решений IV партийного съезда, все более отходил от пролетарской политики, все более скатывался на путь соглашательства с либерально-монархической буржуазией, обезоруживая партию, толкая ее на путь лишь парламентской деятельности, оставляя в стороне все многообразие самых широких и действенных внепарламентских форм борьбы.

Не понимая ни роли, ни значения глубоко революционных действий крестьянства по самовольному захвату помещичьих земель, меньшевистский ЦК дошел до того, что вопреки программным требованиям о конфискации помещичьих земель предложил думской социал-демократической фракции голосовать за кадетский проект отчуждения помещичьих земель, даже не выдвигая при этом оговорки о недопустимости выкупа.

Все это было неопровержимым свидетельством оппортунизма меньшевиков, их отхода от революционной стратегии и тактики. В. И. Ленин характеризовал все это как банкротство меньшевистской политики заигрывания и соглашательства с силами контрреволюции.

Осуждая оппортунистическую линию меньшевистского ЦК, большевики предлагали указать в своей резолюции по отчету ЦК, что эта линия не соответствует классовым интересам пролетариата. Это было бы настоящей оценкой деятельности меньшевиков, окопавшихся после IV съезда в ЦК РСДРП, но Троцкий и другие центристы выступили в поддержку меньшевиков. Вследствие этого меньшевикам удалось протащить на съезде резолюцию, внесенную бундовцами и социал-демократами Латышского края, в которой не давалось никакой оценки деятельности ЦК и предлагалось просто перейти к очередным делам.

Надо сказать, что такую же позорную роль сыграл Троцкий и при обсуждении отчета социал-демократической фракции II Государственной думы, допустившей в своей деятельности ряд ошибок. Вопреки требованиям меньшевиков о безоговорочном одобрении деятельности фракции, большевики настаивали на том, чтобы съезд в интересах правильного воспитания членов партии указал на ошибки фракции и выработал директивы, которыми ей предстояло руководствоваться во всей ее дальнейшей деятельности. Троцкий от имени всех центристов пугал съезд, что такая резкая постановка вопроса нанесет якобы оскорбление членам думской фракции и грозит расколом. Воспользовавшись поддержкой Троцкого, меньшевики добились того, что съезд, как и при обсуждении отчетного доклада ЦК, уклонился от оценки работы думской фракции и лишь отметил, что фракция «в общем и целом стояла на страже интересов пролетариата и революции…»[133].

В дальнейшем острота борьбы привела к распаду «центра», и это резко ослабило позиции меньшевиков. В итоге съезд принял большевистскую резолюцию о Государственной думе.

В резолюции подчеркивалось, что думскую деятельность необходимо подчинять внедумской борьбе пролетариата. Отстаивая эту точку зрения, В. И. Ленин говорил:

Мы, делегаты-большевики, гордились В. И. Лениным, кристальной ясностью и четкостью его революционных оценок и выводов. Несмотря на всю сравнительную слабость своей идейной подготовки в то время, я чувствовал всю широту и глубину ленинских воззрений, и мне было даже неловко за меньшевиков — как же это они, интеллигентные и образованные люди, не могут понять таких простых вещей, что, пока власть в руках царизма и буржуазии, парламент был и будет орудием правящих классов, а наша задача — мобилизовать все силы революции и направлять их к свержению самодержавия и установлению подлинно народной власти. Пока этого нет, думал я, как же можно сводить все многообразие нашей борьбы лишь к заседательской деятельности кучки наших людей в Думе? Даже если они будут действовать безупречно, то и тогда ведь это всего лишь горстка наших представителей во вражьей крепости. Да разве можно при этом забывать об океане народных сил, который бушует в стране и рано или поздно разрушит прогнившие устои самодержавия?

Особенно яростная борьба на съезде развернулась по вопросу об отношении к буржуазным партиям. По этому вопросу было заслушано четыре доклада: Ленина (от большевиков), Мартынова (от меньшевиков), Розы Люксембург (от социал-демократии Польши и Литвы) и Абрамовича (от Бунда). Но в связи с тем, что точка зрения польских и литовских товарищей в главных чертах совпадала с ленинской, а бундовцы, по существу, перепевали меньшевистские взгляды, основная линия борьбы проходила между большевиками и меньшевиками. В основе расхождений лежали коренные вопросы — совершенно разный подход к непролетарским партиям, диаметрально противоположная оценка роли либеральной буржуазии и мелкобуржуазных масс крестьянства в демократической революции.

Слушая доклады и прения по этому вопросу, мы еще раз убедились в том, как глубоко анализирует Владимир Ильич обстановку в стране и расстановку классовых сил, как ясно и четко, с подлинно марксистской прозорливостью определяет союзников и врагов пролетариата, видит сильные и слабые стороны революционного движения.

Отстаивая те же взгляды, которые он высказывал еще на IV съезде РСДРП, В. И. Ленин в своем докладе убедительно показал, что сама жизнь подтверждает перспективы развития революционной борьбы, намеченные большевиками.

Установки и выводы Ленина были предельно ясны и глубоко аргументированы. Углубление революции и обострение классовых битв привело к тому, что пролетариат все более осознает свою руководящую роль в революционной борьбе, все теснее сплачивается в самостоятельную классовую организацию и все более противопоставляет ее своему классовому врагу — буржуазии. Для этого он использует все завоевания революции. Буржуазия видит это и стремится любыми путями притупить остроту революционной борьбы, всячески мешает доведению революции до конца, все более склоняется на сторону реакции и все заметнее обнаруживает свою непримиримую враждебность интересам народных масс. В этих условиях продолжает нарастать острота аграрного вопроса в России: многочисленные остатки крепостничества давят и душат крестьянство и неизбежно толкают его на самую ожесточенную борьбу с самодержавием, со своими исконными врагами — помещиками. Эту борьбу крестьянства может поддержать и действительно поддерживает только пролетариат, а буржуазия идет на сговор с самодержавием и помещиками в их борьбе против революционных действий крестьянства. Из всего этого следует лишь один вывод: вождем, гегемоном, движущей силой революции может быть только рабочий класс, пролетариат, кровно заинтересованный в доведении революции до полной ее победы. И эта победа может быть достигнута лишь при условии, когда с ее пути будет устранена либеральная буржуазия, не способная быть ни движущей силой, ни вождем революции, и тогда пролетариату удастся повести за собой крестьянские массы.

Эта большевистская линия в буржуазно-демократической революции, намеченная еще весной 1905 года, целиком и полностью себя оправдала. Революция становилась все более революцией крестьянских масс, выступающих вместе с рабочим классом и под его руководством, а либеральная буржуазия, которая в начале революции выступала как оппозиция самодержавному строю, все больше проявляла свою антинародную сущность и все определеннее скатывалась на позиции сговора, сделки с самодержавием за счет коренных интересов народа, трудящихся. Это отлично видел В. И. Ленин, но это было все еще неясно меньшевикам.

Убедительная аргументация В. И. Ленина по этому вопросу и четкие, ясные установки, содержащиеся в большевистской резолюции, привлекли к себе внимание всей наиболее революционной части V съезда РСДРП, и ленинский проект был принят за основу, а меньшевистский — отвергнут. Все это вызвало новые яростные выпады меньшевиков против Ленина, и они решили поправками ослабить революционную направленность ленинского проекта резолюции об отношении к буржуазным партиям. Более 70 поправок и замечаний внесли меньшевики, бундовцы и троцкисты, и все они были направлены к тому, чтобы выхолостить революционную сущность проекта. Они настаивали на том, чтобы в резолюции осталось хоть упоминание о возможности «технических соглашений» с кадетами. Однако все эти уловки были разгаданы, и съезд утвердил ленинский проект резолюции. Это была большая победа большевиков.

Принятая съездом ленинская резолюция по вопросу об отношении к буржуазным партиям давала исчерпывающую характеристику и оценку непролетарских партий и четко определяла отношение к ним революционной социал-демократии. Все непролетарские партии были разделены на четыре группы. В первую группу съезд отнес реакционные, черносотенные партии, являвшиеся классовыми организациями крепостников-помещиков, тесно связанных с царизмом («Союз русского народа», монархисты, «Совет объединенного дворянства»). Во вторую вошли организации крупных помещиков и крупной торгово-промышленной буржуазии, открыто поддерживавшие царское самодержавие — «Союз 17 октября» (октябристы), и торгово-промышленная партия. В третью группу были включены партии либерально-монархической буржуазии, и главная из них — конституционно-демократическая партия (кадеты); ее социальной базой были экономически более прогрессивные слои буржуазии, буржуазная интеллигенция. Все эти партии к моменту съезда уже отвернулись от революции и ставили своей задачей прекращение ее любыми средствами. В четвертую группу съезд выделил мелкобуржуазные партии — «народных социалистов», трудовую группу, социалистов-революционеров (эсеров), — они более или менее близко выражали интересы широких масс деревенской и городской мелкой буржуазии. Они колебались между либерализмом и решительной борьбой против помещичьего землевладения и крепостнического государства, но в той или иной мере выражали интересы непролетарских трудовых масс, глубоко заинтересованных в победоносном исходе революции и поэтому являвшихся надежным союзником пролетариата в его борьбе против царского самодержавия.

Учитывая все это, V съезд РСДРП определил и свое отношение к этим непролетарским организациям. Он нацелил нашу партию на беспощадную борьбу с черносотенцами и правыми партиями, обязал социал-демократические организации разоблачать конституционные иллюзии, которые сеяли либералы в народных массах, противопоставлять либеральному лицемерному демократизму на словах подлинный демократизм пролетариата, всемерно и активно противодействовать попыткам кадетов подчинить своему влиянию и повести за собой крестьянские массы и другие слои мелкой буржуазии.

Совсем иная тактика была определена съездом в отношении трудовиков, представлявших революционную буржуазную демократию. Несмотря на свою мелкобуржуазную ограниченность, эти партии в той или иной мере отражали коренные интересы крестьянства, его непримиримую борьбу против крепостнических пережитков, помещичьего землевладения. В связи с этим съезд считал необходимым, чтобы социал-демократы вырывали мелкобуржуазные, и прежде всего крестьянские, демократические, партии из-под влияния и руководства либеральной буржуазии, привлекали их на свою сторону в борьбе за доведение демократической революции до конца и в то же время подвергали критике их ошибки и заблуждения, раскрывали их псевдосоциалистический характер. Съезд особо подчеркнул, что совместные действия социал-демократов с этими партиями должны не ослаблять, а укреплять наши ряды, исключать возможность любых отступлений от социал-демократической программы и тактики, служить усилению натиска как против реакции, так и против предательской либеральной буржуазии[136].

Приняв эту резолюцию, V съезд РСДРП нанес тем самым серьезное поражение меньшевизму и вооружил нашу партию четкой и определенной тактической линией в отношении к буржуазным партиям. Решения съезда и ленинские указания явились серьезным вкладом в теорию и практику международного рабочего движения, показывая, что оценивать любые буржуазные партии и вырабатывать свое отношение к ним следует, исходя из их классовой сущности и отношения их к коренным интересам народных масс.

Позорно провалилась и была полностью разгромлена на съезде реакционная меньшевистская идея так называемого «рабочего съезда», а по существу идея создания новой, беспрограммной, разношерстной «широкой рабочей партии». Меньшевики давно уже носились с этой идеей, пытаясь прикрыть ее подлинное значение рассуждениями об укреплении связей с пролетарскими массами. Однако по своей сути это было стремление ликвидировать партию, растворить ее в широких беспартийных массах, заменить ее беспартийным либеральным союзом, который будто бы мог в любых условиях существовать и работать легально.

В стремлении добиться своего меньшевики пытались даже клеветать на нашу партию, характеризуя ее не как авангард рабочего класса, а как некое объединение представителей интеллигенции. Так, например, Аксельрод заявил следующее:

Взамен РСДРП, хотя он и не говорил этого прямо, он предлагал создать «широкую рабочую партию», куда бы входили не только социал-демократы, но и эсеры, анархисты, беспартийные и всякие иные представители рабочего люда, не связанные между собой никакими идейными убеждениями и никакими организационными принципами.

Это была явная клевета на нашу партию и явное стремление ликвидировать ее. Мы, рабочие — делегаты съезда, не могли терпеть эти наскоки на партию. Нам лучше, чем кому-либо из меньшевиков, было известно, что представляет собой наша партия и из кого она состоит. Мы знали это потому, что сами работали в низовых организациях партии и сами в какой-то мере формировали ее состав из передовых рабочих, безгранично преданных делу народа, идеалам революции. Мы не могли спокойно слушать и наблюдать прения, так как речь шла, по существу, о судьбе нашей партии, о том, быть ей или не быть, ставилось на карту все, что мы связывали с победой революции, — наша свобода, улучшение нашей жизни, будущее нас самих, наших детей, внуков и правнуков, будущее всей страны и всего нашего народа.

Вместе со своим учителем и вождем В. И. Лениным мы, рабочие-большевики, требовали не ослабления, а укрепления рядов нашей социал-демократической рабочей партии. Был выдвинут и поддержан лозунг — увеличить впятеро и вдесятеро нашу партию, но главным образом и почти исключительно за счет чисто пролетарских элементов, твердо стоявших на позициях революционного марксизма. Съезд поддержал это требование и в принятой резолюции осудил агитацию за беспартийный «рабочий съезд», еще раз подчеркнув роль РСДРП как политического вождя, боевого авангарда рабочего класса. Были намечены меры, направленные на усиление влияния партии в массовых беспартийных рабочих организациях.

Важное значение имело решение съезда об отношении к профсоюзам. В резолюции подчеркивалось особое значение профсоюзов в революционном движении и повседневной деятельности трудящихся. Съезд отверг меньшевистскую теорию «нейтральности» профсоюзов по отношению к пролетарской партии и четко определил взаимоотношения между партией и профсоюзами. В основе этих взаимоотношений лежит признание профессиональными союзами идейного руководства пролетарской, коммунистической партии и тесных организационных связей с ней. Твердое и неуклонное соблюдение этих принципов закалило профсоюзы и небывало укрепило их влияние в массах.

Эти принципы и сейчас являются залогом силы и мощи профессионального движения в нашей стране, да и во многих других странах. А где этого нет, там профсоюзы давно уже потеряли роль самоотверженных борцов за экономические и политические интересы рабочего класса, подпали под влияние буржуазии и во главе их чаще всего стоят реформистские деятели, верные слуги монополистического капитала.

Последние дни работы съезда прошли в заметной спешке, вызванной нехваткой средств на его проведение. Меньшевики попытались воспользоваться этим, чтобы не допустить преобладания в новом составе Центрального Комитета большевиков. Еще в середине работы съезда они, ссылаясь на недостаток средств, предлагали немедленно закрыть съезд.

Вопрос о нехватке средств и о дне окончания работы съезда обсуждался на 25-м (закрытом) заседании. Меньшевики предлагали тогда прекратить работу съезда без принятия каких-либо решений и при этом старались показать видимость заботы о рабочих — делегатах съезда (они, мол, имеют ограниченный отпуск и в связи с затяжкой работы съезда по приезде в Россию могут лишиться своих рабочих мест, останутся безработными). Мы, рабочие, не могли согласиться с этим фальшивым доводом.

Как и другие делегаты от рабочих организаций, я хотел дать отповедь этой меньшевистской болтовне. Попросил слова. Волнуясь и чувствуя высокую ответственность за все, что скажу, я произнес тогда первую свою речь на высшем форуме нашей партии — партийном съезде. Она уместилась в несколько строк протокольной записи:

Кстати, стоит сказать, что во всех злоключениях, связанных с переездами делегатов V съезда из страны в страну перед началом работы съезда, на что была бесцельно истрачена значительная сумма партийных средств, в большой мере был повинен меньшевистский состав ЦК. Это они, меньшевики, без должной твердости и гарантий вели переговоры с датскими социал-демократами и не учли всех возможных противодействий датских властей, вытекающих из их связей с русским самодержавием. Большевикам, и особенно В. И. Ленину, пришлось в то время многое сделать, чтобы исправить промахи меньшевиков и изыскать дополнительные средства на продолжение работы съезда. Большое содействие Владимиру Ильичу в решении этого вопроса оказал Алексей Максимович Горький, присутствовавший на съезде в качестве гостя вместе со своей женой и другом Марией Федоровной Андреевой.

Достать нужное количество средств за границей в спешном порядке было тогда очень трудно. Английские либералы только сочувствовали нам, но палец о палец не ударили для того, чтобы практически помочь нам. Лишь при активном содействии Горького был найден один человек, который, будучи страстным собирателем автографов, согласился дать взаймы русским социал-демократам 1700 фунтов стерлингов (по тогдашнему валютному курсу 17000 рублей золотом) при условии, чтобы на заемном письме расписались все делегаты.

Этим человеком был лондонский либеральный буржуа, мыловар Джозеф Фэлз. При выдаче займа он не потребовал каких-либо процентов по этой сумме, и это ускорило договоренность. Конечно, мистер Фэлз в какой-то мере рисковал своим капиталом, но, думается, он рассчитывал и на то, что в крайнем случае сумеет кое-что заработать на распродаже автографов многих известных русских революционеров. Английский мыловар не просчитался: сразу же после победы Великой Октябрьской социалистической революции взятая у него сумма была полностью возвращена ему Советским правительством.

Заем Фэлза русским социал-демократам сыграл в то время свою положительную роль. Однако размер его был все же недостаточен, и, чтобы уложиться в объем наличных средств, пришлось пойти тогда на самые крайние меры. Срок договора с церковью Братства истекал, а для завершения работы съезда требовалось еще время. По предложению В. И. Ленина было решено начать немедленную отправку делегатов в Россию, а для избрания ЦК и решения других, главным образом организационных, вопросов выделить от каждых четырех делегатов фракции по представителю.

Это предложение было принято, и последние заседания съезда проходили уже в другом месте, где и была успешно завершена работа съезда. Был при этом один комичный случай, свидетельствующий о крайней растерянности и беспринципности меньшевиков. При выборах состава ЦК кроме прошедших по большинству голосов оказалось пять человек, и в том числе один меньшевик, получивших равное количество голосов. Из них надо было путем перебаллотировки избрать лишь трех. И вот тогда меньшевики, не надеясь на избрание своего представителя, предложили бросить жребий (терять-то им все равно было нечего). Однако, несмотря на то что была уже глубокая ночь и надо было кончать работу, Ленин, будучи председателем на этом заседании, настоял все же на перебаллотировке, и она состоялась. Как и следовало ожидать, меньшевик остался за бортом состава ЦК.

На что только не шли наши идейные противники!

Хочется еще подчеркнуть трогательную дружбу Владимира Ильича и Максима Горького. Владимир Ильич часто беседовал с Горьким в перерывах между заседаниями, вместе с ним осматривал в свободное время достопримечательности Лондона, организовал его выступление перед нами, делегатами съезда, с докладом о перспективах развития русской художественной литературы. Я впервые видел тогда Горького и с гордостью думал о том, что вот такой большой писатель (а мне уже удалось к тому времени прочитать многие его рассказы) сочувствует нашему партийному делу, выступает вместе с нами за победоносное завершение революционной борьбы.

Держался Алексей Максимович исключительно просто и скромно, и казалось, что его даже в какой-то мере смущает такое внимание к нему В. И. Ленина, всех делегатов.

Зная о том, что рабочие — делегаты съезда получают на питание и другие личные нужды очень скромную сумму — два шиллинга в день — и не имеют никаких собственных средств, как это было у более обеспеченных наших товарищей из среды партийной интеллигенции, Алексей Максимович и Мария Федоровна создали для нас буфет, в котором мы имели возможность бесплатно съесть бутерброд и выпить кружку пива. Проникали в буфет и меньшевики, к досаде М. Горького. Я слышал, как он улыбаясь говорил:

— Как-то нехорошо получается, Мария Федоровна, сочувствуем мы большевикам, а подкармливаем и их идейных противников…

Как и на IV съезде, В. И. Ленин почти каждодневно встречался с большевистской частью делегатов на фракционных собраниях. Эти сборы не имели официальной повестки и специального председателя, а скорее всего походили на товарищеские беседы единомышленников. Как всегда, Ленин старался ничем не выделиться из общей массы, и чаще всего руководил этими собраниями не он, а кто-либо другой. Однако, несмотря на это, как-то получалось так, что Владимир Ильич всегда был в центре внимания, и мы всей душой тянулись к нему. Он внимательно слушал нас, интересовался многими вопросами, подбадривал, давал свои, казалось, весьма простые, но исключительно четкие и очень мудрые советы.

Вспоминается первый такой сбор нашей большевистской фракции в Лондоне перед началом работы V съезда. Владимир Ильич попросил нас, делегатов с мест, сообщить о настроениях в местных партийных организациях, о наказах, данных ими своим делегатам, и высказать свои соображения о том, как распределяются голоса большевиков и меньшевиков в составе делегаций от различных районов страны. Сообщения сделали представители из Петербурга, Москвы, Урала, Кавказа; я очень коротко доложил о представителях Донбасса. Владимир Ильич внимательно слушал нас и делал какие-то записи в свой блокнот. Иногда он выражал сомнение в оценке того или иного товарища.

— Мы должны твердо знать, — сказал он, — кто будет поддерживать подлинно революционные требования, кто выступит против них и кто проявит колебания, примкнет к центристам, «болоту». По мере возможности мы будем переубеждать их, перетягивать на свою сторону.

На этом собрании я вновь встретился с Ивановичем (Иосифом Джугашвили — И. В. Сталиным), который участвовал в работе съезда с совещательным голосом. Мы сидели с ним в разных местах, но он узнал меня и приветливо кивнул. А когда начался подсчет голосов в группе кавказских делегатов, он внес свою поправку в сообщение М. Г. Цхакая, сообщив, что двое из делегатов, отнесенных им к меньшевикам, на самом деле еще не определили четко своих позиций и вполне возможно, что один из них будет примыкать к «болоту», а другого есть вероятность склонить на сторону большевиков. Чувствовалось, что Иванович хорошо знает близких ему людей, разбирается в их настроении и со знанием дела определяет свое мнение о том или ином человеке. В ходе работы съезда он твердо стоял на ленинских позициях.

На V съезде я встретился также с рядом замечательных товарищей, с которыми близко сошелся еще на IV съезде партии, — с Ф. Э. Дзержинским, И. И. Скворцовым-Степановым, С. Г. Шаумяном, Е. М. Ярославским. Посчастливилось мне познакомиться и со многими другими видными большевиками и очень интересными людьми, в их числе были Л. Б. Красин, В. П. Ногин, Б. К. Слуцкая, М. М. Литвинов, Юлиан Мархлевский, И. С. Уншлихт и другие.

В. И. Ленин постоянно советовался со своими единомышленниками, делегатами съезда. Когда на съезде обсуждался вопрос о так называемом «рабочем съезде», он долго и очень глубоко разъяснял нам на фракционном совещании, на какой гибельный путь толкают нашу партию оппортунисты-меньшевики. В связи с этим он высказал мнение о возможном укреплении состава ЦК рабочими непосредственно с фабрично-заводских предприятий, хорошо знающими условия местной работы и настроения масс. В качестве возможных кандидатур для обсуждения он назвал фамилии нескольких рабочих-большевиков, в том числе и мою. При этом он пояснил, что рабочие в составе ЦК были бы своеобразными мостиками или балками, которые еще теснее связывали руководящий орган партии с рабочим классом и всеми трудящимися.

Не помню уж, как начался обмен мнениями по этому ленинскому высказыванию, но я в силу своей горячности и недостаточной зрелости в то время сразу же попросил слова и отвел свою кандидатуру. К тому же попытался бестактно иронизировать, заявив, что я никак не думал, будто нашей партии, являющейся сердцевиной и авангардом рабочего класса, для связи ЦК с рабочими нужны какие-то балки.

Владимир Ильич терпеливо слушал этот мой детский лепет, но наконец не выдержал и заразительно рассмеялся. Смеясь и в шутку грозя мне обоими кулаками, он как бы говорил: «Ну и зарываешься же ты, молодой человек». Но вслух он после моего выступления произнес самые безобидные слова:

— Ведь это же только предположение…

Мне долго после этого было стыдно смотреть в глаза Владимиру Ильичу. Но он ни тогда, ни в какое другое время, хотя мне впоследствии довольно часто приходилось встречаться с ним, ни разу не напомнил мне об этом моем промахе. И в этом проявилась величайшая гуманность и тактичность великого человека.

Наши фракционные собрания были для нас школой идейного воспитания и в то же время таким местом, где мы решали любые возникающие у нас вопросы. Характерен в этом отношении следующий случай.

В числе приглашенных на съезд был и идейный руководитель русского анархизма князь Кропоткин. Он живо интересовался ходом прений, пытливо присматривался к его делегатам и вот однажды, подойдя к нам, изъявил желание встретиться с нами, рабочими, у него на квартире за чашкой чая. Этот вопрос мы подняли на одном из наших фракционных совещаний, спрашивали, как нам быть. Помню, Владимир Ильич с улыбкой напутствовал нас:

— А что ж тут плохого — попейте чайку с князем Кропоткиным, поговорите с ним по душам. Не знаю, как вам, а ему, уверен, будет от этого большая польза.

И вот мы, группа рабочих — большевиков, уральцы, петроградцы, донбассовцы, восемь — десять человек, пошли к Кропоткину. Он встретил нас приветливо. На столе «под парами» стоял такой привычный и родной русский самовар. Нас радушно рассадила и угощала чаем не то дочь, не то родственница хозяина — молодая красивая женщина. Кропоткин, худощавый, с бородкой клинышком, какой-то очень легкий и игривый в своих сапожках с высокими каблучками, помогал ей. Нам никаких вопросов не задавал. Мы тоже молчали. Пауза становилась неловкой. Кто-то из нас спросил князя:

— Вот вы бываете у нас на съезде каждый день и, как видно, глубоко интересуетесь нашей работой, сочувствуете русской революции. Почему же вы не принимаете сейчас активного участия в революционной деятельности?

Кропоткин, мило улыбаясь, попытался отшутиться:

— Годы мои уже не те, и потом вы, наверное, знаете, что я стою за свободу личности: хочешь что-либо делать — делай, не хочешь — стой в стороне, никто и никого не должен понуждать. Человек сам несет за себя ответственность.

Разговор завязался, нам только этого и надо было. Мы стали засыпать князя вопросами, примерами, фактами.

— Человек действительно сам выбирает, что ему делать, сам несет ответственность за свои поступки, — говорили мы. — Но как все это согласуется с практикой анархизма? Анархисты выступают против организованных действий рабочих, совершают грабежи и убийства, во время забастовок действуют как штрейкбрехеры.

Кропоткин уклонился от ответа и на этот вопрос.

— Каждый человек вправе поступать по своему разумению: как хочу, так себя и веду.

— Ну, а если он грабитель и вор, убил банковского служащего, отнял у него деньги, оставил вдовой его жену и сиротами его детей, тогда как? — наседали мы.

Кропоткин скорбно сморщился и пожал плечами:

— Ну, что ж, лес рубят — щепки летят.

Нам стало предельно ясно, что мы говорим на совершенно разных языках…

Запомнилось мне тогда в Лондоне многое. Делегаты съезда посетили могилу великого учителя пролетариата и основоположника революционного мировоззрения Карла Маркса. Мы постояли минуту в скорбном молчании. Ходили на экскурсию в Британский музей, где собраны сокровища почти со всего света — из многочисленных мест обширнейшей в то время английской колониальной империи. Побывали в лондонском Гайд-парке — месте постоянных прогулок горожан, массовых народных гуляний и всякого рода митингов и выступлений ораторов. Посетили один металлургический завод. Меня удивило, что основное его оборудование было более старым, чем даже на наших русских однотипных заводах. Большое впечатление произвела на меня встреча с моряками и береговыми рабочими в лондонском порту.

Лондонский морской док в устье Темзы представлял собой огромный людской муравейник, скопище судов и механизмов, место не только упорного и тяжелого труда многих тысяч людей, но и подлинную клоаку, дно капиталистического мира. Тут можно было увидеть и валяющихся пьяных докеров, и пристающих к любому прохожему женщин, и открыто орудующих карманщиков.

Все это произвело на меня тяжелое впечатление. Поэтому можно легко представить себе, с каким чувством я покидал в то время эту богатейшую страну — страну, глубоко поразившую меня своими социальными контрастами.

В завершение рассказа о V съезде РСДРП хочется еще сказать о том, что В. И. Ленин не верил в готовность меньшевиков к дружной и согласованной работе с большевиками как на местах, так и, в особенности, в довольно пестром новом составе Центрального Комитета, где имелось 4 меньшевистских представителя из 12 избранных съездом членов ЦК. Об этом напоминали нам и уроки недавнего прошлого, когда после IV (Объединительного) съезда РСДРП меньшевики различными махинациями превратили ЦК в свой фракционный центр. Именно поэтому большевики на своем совещании сочли необходимым создать Большевистский центр во главе с В. И. Лениным. Жизнь подтвердила впоследствии, насколько мудрой и своевременной была эта мера нашей партийной предосторожности.

Перед тем как уехать, мы, большевики, собрались на свое последнее фракционное совещание — на этот раз не в церкви, а в одном из залов небольшого ресторана. По нашей просьбе Владимир Ильич сделал краткий обзор работы съезда и подвел наиболее важные ее итоги. Он особо подчеркнул наше главное достижение — победу большевиков над меньшевиками по всем принципиальным вопросам.

— Ход работы и решения V съезда партии, — сказал Владимир Ильич, — дают нам твердую уверенность в том, что мы идем по правильному пути. Но это только начало нового этапа в нашей работе. Надо довершить на местах разгром оппортунистов-меньшевиков, всемерно повышать сплоченность и руководящую роль рабочего класса в революционной борьбе, усиливать наше влияние на массы рабочих и крестьян, разоблачать все происки либеральной буржуазии, которая все более скатывается на путь контрреволюции. Мы победили, но не должны зазнаваться. Наш долг и обязанность — спокойно и уверенно вести массы по избранному пути с упорством и последовательностью, достойными наших великих учителей Маркса и Энгельса.

Закончилась трехнедельная работа V съезда РСДРП. Но перед нами был непочатый край дел, и мы всей душой рвались в родные места, чтобы вооружить своих товарищей, всю партию решениями съезда и обеспечить быстрейшее претворение их в жизнь.

Провожая нас, Владимир Ильич нашел для каждого теплое слово привета и напутствия, был весел и жизнерадостен, много шутил. Ему было в то время 37 лет, но он был уже общепризнанным авторитетом и испытанным руководителем партии.

РЕВОЛЮЦИЯ ПОТЕРПЕЛА ПОРАЖЕНИЕ — БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Мое возвращение из Лондона в Россию прошло без каких-либо приключений, хотя и было сопряжено с большим риском: по поручению В. И. Ленина я вез в Петроград какие-то, как мне сказали, очень важные партийные документы (содержания их я не знал). Сдав их, согласно договоренности, в издательство «Вперед», я поспешил в Луганск, в родные края, где меня с нетерпением ждали товарищи. Мне и самому хотелось поскорее попасть домой, чтобы доложить о съезде, встречах с Владимиром Ильичем, еще теснее сплотить трудящихся города и близлежащих шахт и рудников вокруг нашего партийного комитета.

В это время в стране произошли очень важные события. Реакция пошла в решительное наступление. 3 июня 1907 года была разогнана II Государственная дума. Социал-демократическую фракцию арестовали. И без того куцые «демократические свободы», объявленные в манифесте 17 октября, были сведены на нет. Избирательный закон, изданный в обход Думы, ставил новые рогатки против участия рабочих и крестьян в избирательной кампании и обеспечивал безраздельное господство в Думе ярых черносотенцев — помещиков и крупной буржуазии.

Разгон II Думы называли тогда «третьеиюньским государственным переворотом», и это выражение вполне соответствовало подлинному значению того, что произошло. Жестокие расправы царского самодержавия с участниками революционного движения свидетельствовали о поражении первой русской революции, о наступлении в стране нового периода — безраздельного господства самой черной реакции.

18 июня 1907 года я возвратился в Луганск. Представлявшая вместе со мной на V съезде РСДРП луганских большевиков К. Н. Самойлова (Наташа) по конспиративным соображениям вынуждена была остаться в Харькове. Однако она вскоре из-за угрозы ареста покинула этот город и участвовала в партийной работе в Баку, Петербурге, работала ответственным секретарем газеты «Правда», принимала участие в издании журнала «Работница», отдала много сил организации женщин-работниц после победы Октября. И всюду она оставила по себе добрую память как верный товарищ и чуткий друг не только женщин, но и всех трудящихся.

К. Н. Самойлова погибла в 1921 году в расцвете своих творческих сил, заразившись холерой во время одной из своих поездок. Все, кто знал ее, всегда вспоминают ее имя с глубоким уважением — она была верной дочерью партии и народа до самого своего последнего часа. Это была скромная и упорная труженица, высокообразованный марксист, остроумный и жизнерадостный человек, надежный и верный борец за дело партии, за торжество революционных идеалов. К. Н. Самойлова не раз говорила, что самым ярким событием в своей жизни она считает участие в работе V съезда партии и встречи с В. И. Лениным.

Прибыв в Луганск, я не заметил среди своих заводских товарищей настроений уныния и хныканья.

Я радовался их энтузиазму и бодрому настроению. Да и как было не радоваться! В тяжелых условиях засилья в городе полицейских и конных казаков Луганский партийный комитет накануне 1 Мая выпустил боевую прокламацию и призвал рабочих к забастовке в день пролетарского праздника. В листовке говорилось, что у пролетариата есть один общий враг — капиталисты, которые во всех странах, во всех государствах льют кровь пролетариата, иссушают его тело и душу, тысячами выбрасывают на улицу. Сравнивая рабочее движение с молодыми ростками новой жизни, листовка утверждала, что нет таких сил, которые могли бы остановить молодую жизнь, победоносное шествие пролетариата, совершающееся с «такой же неизбежностью и с такой же побеждающей силой, как движение весны».

Меня в листовке особенно тронули такие слова:

Этот призыв возымел свое действие, хотя условия, сложившиеся к тому времени в Луганске, совершенно не способствовали открытому выступлению. Несмотря на это, рабочие сумели все же показать свою волю и решимость: 1 Мая на заводе Гартмана не вышло на работу 889 человек, а после обеденного перерыва — уже 1149 человек. Однако вся обстановка в городе свидетельствовала о том, что надо незамедлительно перестраивать нашу тактику, делать крен на нелегальную работу.

Новые условия требовали настойчивых и в то же время осторожных и умелых действий. Партийный комитет решил как можно скорее заслушать мой отчет о работе Лондонского съезда перед массовым партийным собранием. Для успешного проведения этой партийной сходки мы развернули широкую подготовку во всех районных организациях. Надо было не только четко и организованно провести собрание под носом у полиции, обеспечить его охрану и не допустить провала, но и дать на собрании еще один бой меньшевикам, а главное — наметить четкий и конкретный план претворения в жизнь решений V съезда.

Это большое собрание состоялось в ночь на 24 июня 1907 года в Вергунской балке. На нем присутствовало около 2000 социал-демократов и передовых рабочих. В своем докладе я постарался обстоятельно раскрыть историческое значение решений V съезда РСДРП, роль В. И. Ленина, определить важнейшие задачи, вытекающие из ленинских указаний для наших конкретных условий. При этом, вполне естественно, особый упор был сделан на изменение обстановки, вызванное «третьеиюньским переворотом». Говорилось о необходимости обеспечить быстрейший переход в подполье всех партийных организаций и их руководителей, об усилении конспирации, укреплении руководства всеми легальными организациями и умелом использовании этих организаций в революционной борьбе.

Участники собрания горячо поддержали решения V партийного съезда, осуждали раскольнические действия местных меньшевиков, требовали усилить вооружение рабочих. Было выдвинуто много практических предложений, направленных на улучшение деятельности правления и комиссий профессионального общества, усиление работы с молодежью и женщинами, дальнейшее налаживание агитационно-массовой работы на производстве и среди членов семей.

— Теперь, — сказал один из выступающих, — самое главное — не дать отнять у нас того, что уже завоевано, сохранить нашу организацию и умело продолжать борьбу в новых условиях. Сумеем обеспечить это — сохраним силы для нового натиска на царизм и непременно победим, растеряемся — нас сомнут. Будем учиться у Ленина революционной стойкости и умению поднимать массы на борьбу в любых условиях.

Как уже говорилось, в отчете луганской социал-демократической организации V партийному съезду мы сообщали, что одной из неотложных наших задач являлось создание окружной организации, которая объединила бы работу на многочисленных шахтах, рудниках и других предприятиях, тяготеющих к Луганску. В этом направлении было многое уже сделано, но массовые провалы в феврале 1907 года резко затормозили этот процесс. Во время моего пребывания на съезде члены Луганского комитета и партийные руководители на местах, избежавшие ареста, продолжали эту работу. Теперь мы должны были ее завершить.

В тесном контакте с нашим Луганским партийным комитетом осуществляли всю деятельность партийные группы на Кадиевском металлургическом заводе и металлургическом заводе ДЮМО в Алчевске, на близлежащих шахтах и рудниках, а также на ряде железнодорожных станций (Алмазная и др.). Все они входили в состав алмазно-юрьевской социал-демократической организации. Выборный комитет этой организации включал в себя представителей от низовых ячеек и регулярно, примерно раз в неделю, собирался для решения текущих вопросов и выработки общего плана действий.

Не имея возможности провести общее собрание всех членов организации, а их было более 1000 человек, комитет время от времени созывал совещания актива или районные партийные конференции. (На одной из них, в марте 1907 года, при участии 25 представителей от 17 рудников были проведены выборы двух делегатов на V съезд, однако в связи с их арестом они в работе съезда не участвовали.)

Донецкий бассейн в то время был молодым промышленным районом, где рядом с кадровыми пролетариями работало много выходцев из деревень, из среды городского мещанства, пришельцы из других губерний, особенно на сезонных работах на шахтах и рудниках. Эта непролетарская прослойка была питательной средой для всякого рода мелкобуржуазных течений в рабочем движении. Поэтому здесь было засилье меньшевиков. В связи с арестами многих большевиков и поддерживающих их передовых рабочих влияние меньшевиков еще более выросло. (Это сказалось и при выборах делегатов на V съезд. Константино-Горловская организация по своему составу имела право выбрать на съезд двух делегатов, юзовская — трех, авдеевская, бурозовско-ясиноватская, карповская и петровская — по одному. И во всех этих организациях делегатами съезда оказались меньшевики.)

Работа в Луганске в послесъездовские дни показала, что местные организации стремились укрепить связи между собой и с Луганским комитетом. Было радостно и то, что во многих местах к руководству выдвигаются новые надежные руководители, способная и закаленная молодежь. Среди них в Луганске был большевик А. В. Медведев; хорошо проявили себя избранные в состав партийного комитета И. И. Шмыров и П. А. Чижиков, рабочие-большевики А. И. Руденко, З. Ф. Ляпин, Василий Афонин, Федор Чекмарев, Андрей Чеканов и другие. На металлургическом заводе ДЮМО в Алчевске способным организатором рабочих показал себя только что вступивший в партию С. В. Косиор. Эти партийные активисты стали нашими боевыми помощниками.

Как я уже отмечал, особое внимание мы стали уделять деятельности профессионального общества. Это и понятно: оно стало главным легальным прикрытием для нашей партийной работы в массах.

Жизнь показала, что мы поступили весьма предусмотрительно, когда еще перед моим выездом из Луганска на V партийный съезд провели перевыборы правления профессионального общества и осуществили замену в нем наиболее видных большевиков другими товарищами, так же преданными нашему общему делу, но еще не попавшими в поле зрения полицейских ищеек. Однако провалы ряда партийных и профсоюзных руководителей и некоторая растерянность правления профобщества в связи с этим не могли не сказаться на состоянии профсоюзной работы — она стала не такой четкой и организованной, как прежде, да и размах ее заметно ослабел.

Вместо того чтобы в ответ на массовое увольнение рабочих с завода Гартмана организовать мощное выступление всех луганских рабочих и трудящихся города с протестами против произвола хозяев, профобщество решило послать группу рабочих-депутатов к генерал-губернатору с просьбой о содействии. Это была явная ошибка, потому что заранее можно было предположить, что губернские власти поддержат капиталистов, а не рабочих, и не у них надо было искать сочувствия и поддержки. Были и другие промахи: правление выпустило из своих рук руководство, рабочие оказались разрозненными.

Все это серьезно ослабило общий фронт борьбы рабочих за свои права, и об этом правильно сообщалось в одной из корреспонденции из Луганска в большевистской газете «Наше эхо» (№ 4 от 29 марта 1907 года). Однако при верной оценке положения в корреспонденции содержался неправильный вывод. Корреспондент утверждал, что «при первом серьезном столкновении рабочих с капиталом резко проявилась неспособность луганских рабочих к серьезной борьбе, недисциплинированность и боязнь лишиться условий, в которых жил гартмановский рабочий». Это, мягко выражаясь, совершенно не соответствовало действительности, так как луганские пролетарии (а рабочие-гартмановцы были лучшей их частью) много раз и до этого, и после этого показывали свою боеспособность и, несмотря на все репрессии столыпинской реакции, сохранили свои силы для активного участия в Февральской и Октябрьской революциях, а также и в гражданской войне.

Ошибка корреспондента, мне думается, объясняется тем, что он плохо знал местную партийную организацию. Скорее всего это был кто-либо из тех, кто наездом попал в то время в Луганск, а таких мы встречали тогда немало — они приезжали к нам на какой-то срок, глубоко не вникали в нашу работу и при малейшей опасности покидали наш город. Во всяком случае, я уверен, что ни один наш партийный активист той поры, да и любой простой рабочий не мог писать о луганских пролетариях с таким пренебрежением и с таким неверием в их революционные силы[140].

Неверным является и другое утверждение автора данной статьи:

Здесь все поставлено с ног на голову. Не локаут, проведенный хозяевами завода Гартмана, открыл пути для расправы с рабочими. Это произошло потому, что начался спад революции, усилилось наступление реакции. В условиях подъема революции, когда Совет рабочих депутатов был фактическим хозяином положения в Луганске, заводская администрация никогда не посмела бы объявить локаут, и в ту пору она вынуждена была лавировать и шла на уступки. Изменились условия, перевес в силах оказался на стороне правящих кругов, помещиков и буржуазии — совсем иными стали и действия заводской администрации.

Да, луганские большевики в то время понесли огромный урон, исключительно усложнилась их деятельность в условиях подполья, не обошлось и без дезертирства из партийных рядов. Но уничтожить до конца большевистскую организацию в Луганске в то время царской полиции и жандармерии не удалось. Луганские большевики стойко вынесли все испытания и вышли из них еще более окрепшими и закаленными. Об этом свидетельствует весь боевой путь славной луганской партийной организации[141].

Массовое увольнение рабочих во время локаута на заводе Гартмана привело к росту рядов безработных и резко ухудшило и без того тяжелое положение многих рабочих семей. Все это порождало у отдельных рабочих упадочнические настроения, и надо было как-то повлиять на них, разъяснить им создавшуюся обстановку, вселить уверенность в то, что, как бы ни злобствовала реакция, мы еще увидим и такое время, когда шквал новой революции сметет с лица земли господство самодержавия, помещиков и капиталистов. В этих целях Луганский большевистский комитет решил провести в Ботаническом саду сходку луганских безработных и поручил мне выступить на ней с политическим докладом.

Чтобы обмануть бдительность полиции, мы собрали сходку 2 июля 1907 года на рассвете. На ней присутствовало около 120 безработных — представителей от разных районов. Все они внимательно слушали мое сообщение об изменившейся обстановке в революционной борьбе, о наступлении реакции, о Ленине и его несокрушимой вере в силу и непобедимость народных масс, о необходимости организованного отступления под натиском превосходящих сил контрреволюции.

— Вся наша сила в сплоченности и организованности, — убеждал я наших безработных товарищей, — и если мы будем взаимно поддерживать друг друга и действовать не в одиночку, а всей массой, то мы всегда и везде сумеем отстаивать наши интересы. Когда же наступят более благоприятные обстоятельства, произойдет новый подъем революции — а в этом не может быть никакого сомнения, — мы будем действовать еще более решительно, чем в 1905 году, и обязательно одержим победу. Поэтому нельзя унывать и опускать руки, надо действовать, и даже сейчас, когда условия нашей борьбы очень сильно осложнились, мы должны не просить, а требовать от властей, чтобы все безработные получили работу и могли обеспечить своим семьям хотя бы минимальные возможности для существования.

Рабочий класс, — сказал я в заключение, — такая сила, без которой не смогут действовать ни фабрики, ни заводы, ни шахты, ни рудники. Мы даем обществу уголь, металл и другую разнообразную продукцию, поэтому будущее должно принадлежать нам, а не тем, кто сидит на нашей шее и богатеет за счет эксплуатации нашего труда.

Участники сходки оживились, поддерживали доклад своими репликами, и я чувствовал, что настроение их резко переменилось. По моему предложению они решили избрать из своей среды делегацию и направить ее к исправнику и в городскую управу с требованием о предоставлении работы всем безработным.

Это предложение было принято единогласно. Я советовал участникам сходки держаться твердо и в случае отказа заявить властям, что ввиду безвыходности положения безработных они, чтобы не умереть с голоду, будут вынуждены сами позаботиться о своих нуждах за счет тех, у кого имеются излишки средств и продовольствия. И хотя это было всего лишь средство нажима на исправника и городскую управу, многие участники сходки выступили против этого, опасаясь арестов и других репрессий.

После ухода делегатов я вкратце познакомил участников сходки с Программой и Уставом нашей партии, с решениями V съезда РСДРП и призвал наиболее сознательных рабочих к вступлению в наши ряды. Правда, к партии примкнули лишь немногие — уж больно опасным и трудным был тогда путь любого партийца, и не всякий мог пойти на этот шаг в условиях наступления реакции.

Нашим делегатам не удалось найти исправника, а в городской управе им заявили, что этот вопрос нельзя решить сразу, но власти примут все меры, чтобы облегчить положение безработных. Разумеется, это была уловка, но мы были довольны и тем, что сумели и в этих очень сложных и опасных условиях провести сходку, продемонстрировать свою организованность и еще раз напомнить властям, что наша организация живет и действует.

Однако обстановка в Луганске и его окрестностях все более накалялась. Репрессии царизма усиливались. Всюду рыскали полицейские, жандармы, конные казаки, шпионская агентура. Распоясались черносотенцы из «Союза русского народа» и анархисты. Они бесчинствовали на улицах и в общественных местах, избивали рабочих, совершали бандитские налеты на рабочие окраины. В ответ на это некоторые рабочие, доведенные до отчаяния, совершали террористические акты — убийства полицейских и казаков. Это вызывало еще более жестокие репрессии со стороны карательных органов.

Разгул реакции и непрерывные аресты порождали у недостаточно закаленных рабочих уныние и даже панику. Среди наиболее отсталых из них началось пьянство, а кое-кто вступил на путь предательства интересов своего класса: стал выдавать полиции партийных и профсоюзных активистов. Отдельные наши недостаточно организованные дружинники, не понимая обстановки, требовали ответить репрессиями на репрессии, а когда мы их пытались призвать к благоразумию, уйти в подполье и строго законспирироваться — начинали действовать в одиночку, становились жертвами своей горячности и необузданности в неравной борьбе. Все это, конечно, усложняло и без того тяжелые условия нашей деятельности, но надо было со всем упорством и настойчивостью продолжать начатое дело.

За нами, руководителями партийного комитета и членами правления профессионального общества, днем и ночью охотились полицейские ищейки. Приходилось использовать все средства конспирации.

Мы старались использовать каждый час. Надо было передать в надежные руки и хорошо упрятать оружие, партийные документы, денежные средства, печать Луганского комитета, конспиративный шифр, подобрать опытных и верных людей для связи с соседними партийными организациями и большевистским центром. В это время мы работали без отдыха и передышки, спали 3—4 часа в сутки, соблюдали величайшую осторожность, часто были вынуждены гримировать свою внешность. Но дни нашей свободы уже были сочтены. В ночь на 31 июля 1907 года меня арестовали.

Дорога в Луганскую тюрьму была для меня не новой. Но тогда меня вырвали из тюремного застенка тысячи луганских пролетариев, поднявшихся на борьбу с самодержавием. Сейчас наступали иные времена.

Но могу твердо сказать, что и в те тяжкие дни у меня, как и у многих тысяч рядовых революционеров, ставших жертвами столыпинской реакции, не было и мысли о капитуляции. Я твердо верил, что для нашей партии и всего рабочего класса настанут лучшие времена и мы еще сумеем показать всю свою силу и перед этой силой не устоит прогнивший самодержавный строй.

Находясь в тюремной одиночке в ожидании допросов и суда, я много думал о нашей революционной борьбе и с гордостью сознавал, что мы, большевики-ленинцы, действовали смело и решительно, были душой революции, подлинными ее вожаками. Конечно, мы не избежали многих ошибок. Но борьба закалила нас.

Сейчас, обозревая прожитые годы, яснее видны причины поражения революции 1905—1907 годов. Но и тогда я более или менее верно представлял, в чем заключались наши основные недостатки и слабости: нам не удалось создать повсеместно прочного союза с крестьянством; слабо мы работали в армии и не обеспечили широкий переход на сторону революции солдат и матросов; не имели в достатке оружия, слабо и нерешительно использовали его в революционной борьбе против самодержавия; не сумели мы до конца и повсеместно разоблачить оппортунистическую, соглашательскую политику меньшевиков, сеявших в массах вредные иллюзии, будто либеральная буржуазия заинтересована в победе революции и призвана ею руководить, лживо утверждавших, что свободу и лучшую жизнь можно якобы добыть мирным, конституционным путем. Открытое соглашательство либеральной буржуазии с царизмом, думал я, должно до конца рассеять у народа эти иллюзии и еще яснее показать подлую роль меньшевиков, пресмыкавшихся перед классовыми врагами пролетариата.

Я вновь и вновь вспоминал В. И. Ленина, беседы с ним, его напутствия нам, делегатам-большевикам, после закрытия V съезда РСДРП. Хотелось поделиться с товарищами своими мыслями, но я был в одиночной камере и немыми свидетелями моих раздумий были только тюремные стены.

Революция побеждена, рассуждал я, но она потрясла основы самодержавия, о ней узнал весь мир, и она многому научила нас, явилась суровой проверкой подлинной роли, стремлений и целей всех классов и политических партий, принимавших в ней участие. Мы, передовые пролетарии, можем гордиться своим рабочим классом и нашей рабочей ленинской партией: они всегда и везде были на передовой линии борьбы, вели за собой массы и поэтому по праву завоевали всенародное признание. Правда, мы понесли самые большие потери, но все это не пройдет бесследно, разбудит дремлющие силы во многих странах.

Эти нестройные и отрывочные мысли, конечно, не охватывали событий в целом. Позднее, будучи уже в ссылке, я много думал о революции 1905—1907 годов, связывал с нею подъем стачечного движения в Германии, Австро-Венгрии, Франции, странах Балканского полуострова, рост национально-освободительного движения в Турции, Персии, Китае, Индии, Афганистане, революционное брожение в странах Латинской Америки. Было радостно сознавать, что наши жертвы не пропали даром, и крепла уверенность в том, что мы скоро покажем, на что способен русский рабочий класс, идущий в авангарде всех угнетенных народных масс Российской империи.

Мне была известна ленинская оценка исторической роли нашего рабочего класса в те годы и того опыта, в приобретении которого и мне выпало счастье принимать непосредственное участие.

В статье «Исторический смысл внутрипартийной борьбы в России» В. И. Ленин писал:

Эти ленинские слова запомнились мне на всю жизнь. Они наполняли меня гордостью за нашу партию, за братьев по классу — рабочих-пролетариев, принявших на себя главную тяжесть революционной борьбы и оправдавших доверие и надежды трудящихся. Позднее, уже в годы Советской власти, В. И. Ленин скажет о революции 1905—1907 годов слова, ставшие крылатыми:

Мне выпало счастье активно участвовать во всех трех революциях. И я всегда с особым чувством вспоминаю свои молодые годы и все то, что довелось пережить и совершить в первую революционную бурю, нанесшую удары по самодержавному строю, подточившую его устои, подготовившую его полное крушение.

Находясь в тюрьме, я еще не знал, как сложится дальше моя судьба, какие мне будут предъявлены конкретные обвинения и что последует за этим. Было грустно от одиночества, жаль своей молодости: ведь мне шел тогда всего лишь 27-й год, тоскливо от неизвестности и неопределенности будущего. Но годы борьбы и перенесенные испытания уже достаточно закалили меня, и моя вера в неизбежность новой, победной революции была непоколебима.

Что бы ни случилось со мной, думал я, это ни в какой мере не изменит общего течения жизни, ее законов, процессов общественного развития. Условия, породившие революцию, продолжают существовать, и в этом залог неизбежности новой революции. Я не одинок, потому что существует партия; вместе с партией и своим классом я вынесу любые трудности. Мы не остановимся на полпути. «Мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем». Эти слова я часто напевал в своей одиночке.

— Прекратить пение! — грозно рявкал в «глазок» наблюдатель…

Может быть, это удел каждого человека в преклонном возрасте — вспоминать молодость, лучшую пору своей жизни. Но, честное слово, мне всего дороже именно эти годы. Годы борьбы, успехов и поражений, возмужания и накопления революционного опыта. Ради них стоило жертвовать всем: молодостью и самой жизнью…

Я никак не мог предполагать, что тюремные отсидки и отбывание ссылок вместе с побегом и редкими перерывами между ними продлятся чуть ли не семь долгих лет и составят целую полосу в моей жизни.

Я прерываю воспоминания, чтобы продолжить свой рассказ о пребывании в тюрьмах и ссылках, о других событиях моей жизни — как в дооктябрьский период, так и в годы Советской власти — в новой книге.