Рассказы о котовцах

На марше

Стоял жаркий июль грозного, незабываемого лета двадцатого года. Фронт белополяков от Припяти и до Днестра откатывался под натиском Красной Армии и распадался на отдельные очаги сопротивления. Конная армия Буденного еще в начале июня прорвала внезапным ударом оборону противника под Сквирой и Самгородком и неудержимой лавиной неслась на запад. Конармейцы в считанные дни освободили тогда один за другим Бердичев, Житомир, Новоград-Волынск, затем устремились на Ровно, сметая на своем пути все препятствия.

Кавбригада Котовского бок о бок с буденновцами упорно теснила вражеские части на юго-запад, врываясь в каждый новый населенный пункт почти на плечах противника.

Только на короткий миг белополякам удалось задержаться на выгодных, труднодоступных берегах Случи. Однако энтузиазм красных кавалеристов смел и это препятствие, и вскоре отважные эскадроны котовцев стремительным ударом заняли Изяслав.

Отсюда котовцы сделали резкий бросок на юг и помогли войскам Красной Армии разгромить староконстантиновскую группировку белополяков, поддерживаемую петлюровскими частями. Там, обойдя Антонины, котовцы ударили в тыл противнику и наголову разбили в Мезенцах одну из пехотных бригад петлюровцев.

А на другой день под Кульчинами котовцы настигли остатки петлюровской бригады, взяли в плен и разоружили. Штаб с конной сотней прикрытия и небольшим обозом бежал в суматохе по неглубокой балке.

— Ох, утекут они, товарищ комбриг! — досадовал командир второго полка Криворучко, тревожно поглядывая на Котовского. — Дозвольте мне завернуть их!

— Побереги лошадей, командир, — ответил Котовский, глядя в бинокль вслед убегающим. — Все равно далеко не уйдут. Или угодят в руки Примакова[1], или снова выйдут на нашу дорогу.

Из Кульчин котовцы повернули на запад, освободили Теофиполь и Ямполь, а на заре, по холодку, двинулись следом за противником по дороге на Кременец.

Краем дороги плыли зреющие поля, рощи и сенокосные берега прохладных речушек. Позади в облаках горячей пыли скрипел и стонал огромный обоз бригады — с овсом, снарядами и черствыми ковригами хлеба.

Над походной колонной из конца в конец стоял неумолчный гомон: о чем только не толковали между собой бойцы и командиры! Рассказывали о том, что пишут из дому и что отписано родне, повествовали, кто и как отличился в ночной разведке, кому какое досталось оружие или седло во вчерашних конных атаках, но больше всего толковали о конях, добрая треть которых уже вышла из строя, а пополнения не было. Особенно разгорелись страсти в третьем эскадроне первого полка, во взводе Максима Котельникова по прозвищу Яблочко. Здесь красноармеец Тудор Христоня после недолгого спора о том, как лучше добыть коня, подъехал к вахмистру Митрюку вплотную и, сбив фуражку на затылок, промолвил:

— Я говорю хлопцам, что каждый котовец, ежели он только красный кэлэраш[2], а не хоц де кай[3], должен достать себе коня ночью в разведке или в засаде. Правильно я толкую, вахмистр?

— Почему ночью? — воззрился Митрюк на Христоню. — Настоящий гайдук должен добыть себе коня в бою, а не в засаде.

Мнение вахмистра горячо поддержал взводный Сорочан:

— Это верно, приетен[4]. Конь, добытый в засаде, не делает чести гайдуку.

После небольшой паузы Христоня оживился вдруг, поглядел с презрением на прижатые уши своей норовистой лошаденки, доставшейся ему после рослого коня, убитого под Мезенцами, и с жаром воскликнул:

— Никудышный я буду котовец, ежели только не добуду себе настоящего скакуна! Не могу я больше ездить на этой брыкливой козе! — И в доказательство своей правоты он энергично дал шпоры черной горбоносой киргизке.

То ли Христоня переборщил, то ли коняга не ожидала такой «щедрой ласки» от своего хозяина, как вдруг свершилось такое, от чего бригада во все глаза уставилась на Христоню.

Неказистая с виду «киргизка», получив шпоры, взбрыкнула, словно ее ужалил тарантул, вырвалась из строя, бросилась в сторону с дороги и, низко опустив голову, во весь дух понеслась по прямой через скошенный луг, намертво закусив удила. Христоня уперся ногами в стремена, со всей силой натянул поводья, силясь осадить лошаденку, да не тут-то было! Промчалась его коняга саженей с тридцать и со всего маха врезалась в обшарпанный стожок сена. Верхушка стожка взлетела в воздух, словно в него пальнули из пушки, а нервная скакунья осела на задние ноги и ошалело замотала головой. Христоня на глазах изумленной колонны перемахнул через стожок кверху шпорами и словно куль с мукой шлепнулся в канаву с водой.

— Во-во, гада какая! — взревел Христоня, вылезая из канавы и призывая в свидетели эскадрон. — Вы только поглядите, братаны, как она, стерва, надо мной измывается!

Вода стекала с одежды Христони ручьями, и был он уморительно смешон в эту минуту, этот развеселый молдаванин.

Бойцы неистово хохотали, глядя на Христоню, на его кургузую лошаденку, по-собачьи сидевшую на задних ногах. Вместе со всеми смеялся Котовский.

— Чистый цирк! — покачивался в седле Котовский, хватаясь за бока. Ей-же-ей — комедия! Ну и Христоня! Уморил до смерти!

Котовский вытер глаза платком и громко спросил:

— С чего это она у тебя, Тудор? Какая муха ее укусила?

— До смерти шпор боится, товарищ комбриг! — прокричал Христоня в ответ и стал отстегивать седло.

— А ты сними их, свои шпоры, — посоветовал Котовский. — Раз конь боится щекотки — управляйся нагайкой, по-казачьи! — Приглядевшись к огромным шпорам Христони, усмехнулся: — Разве у тебя шпоры? Вилы, а не шпоры! Такими острогами можно быка укокошить!

Христоня затянул подпруги, вскочил в седло и, отставив ноги от боков лошади, осторожно потрусил к голове колонны. Подъехав ближе, он придержал коня и поглядел на комбрига такими глазами, словно его совет снять шпоры прозвучал как кощунство:

— Какой же я буду котовец, товарищ комбриг, без этих самых джур-джур, без шпор, значит? Нет уж, без шпор да без хорошего коня котовец не котовец! Завтра же добуду себе настоящего скакуна. Чтоб был как фок[5], как пуля!

— Если только польского, в честном бою, тогда будешь котовец! — громко одобрил комбриг и дал команду головному эскадрону трогать дальше.

Христоня, сопровождаемый смехом и шутками, мокрый и прилизанный, тронул виновницу потешного случая и поехал по обочине дороги к своему эскадрону.

Солнце уже стояло высоко и сильно припекало.

Бригада проделала немалый путь, и надо было кормить лошадей. Котовский поглядел на часы и, подняв руку, остановил колонну неподалеку от молодого осинника.

— Заводи лошадей в рощу! — дал команду Котовский и направил Орлика к неширокому проточному ручью.

Конные и пулеметные эскадроны, батарея и обоз спешились и устремились в осинник, наполнив рощу характерным шумом кавалерийского лагеря.

Котовский слез с коня, бросил поводья на руки коновода и пошел к ручью. За ним следом пошли начштаббриг Юцевич, замкомбриг Ульрих, командир второго полка Криворучко и небольшая группа штабистов.

Остановившись, Котовский поглядел вокруг, сделал руками несколько гимнастических движений и, прищурившись на отблески солнца, сверкавшие на поверхности ручья, улыбнулся:

— Место для бивака подходяще: и роща и ручей как по заказу!

— Место преотличное! — согласился начальник штаба, вынимая бинокль из футляра. — Только жить да радоваться.

Котовский поманил пальцем своего адъютанта и приказал вызвать ветеринарного фельдшера из дежурного эскадрона.

Ветеринар Симаков оказался поблизости. Услышав слова Котовского, обращенные к адъютанту, он быстро вышел из рощи и подошел к комбригу.

— Я здесь, товарищ комбриг! — сказал Симаков, застегивая кожаную куртку.

— Сделай-ка, фельдшер, пробу воды да не медли. Времени для отдыха в обрез.

— А проба готова, товарищ комбриг, — стукнул каблуками Симаков и, покрутив щепотью пальцев посеребренные годами усы, вытянул руки по швам.

— Когда же успел? — удивился Котовский. — Не загибаешь ли, старина?

Симаков смутился слегка, кашлянул в кулак и солидно ответил:

— Зачем загибать, товарищ комбриг. Пробу взял, как только услышал вашу команду о привале. Вода хорошая. Лучшей для водопоя здесь, пожалуй, не отыщешь.

— Добро, — пробасил Котовский. — А теперь ступай и организуй водопой. Только не так, как в Любаре! Поить лошадей на берегу, и только из брезентовых ведер, чтоб не мутить воду, не баламутить.

— Слушаюсь! — снова стукнул каблуками Симаков и, круто повернувшись, побежал в рощу.

На гребне отлогой возвышенности показался парный дозор из команды разведчиков. Кавалеристы ехали шагом, и это означало, что впереди противника нет, что можно будет спокойно покормить лошадей и отдохнуть.

Котовский выслушал доклад разведчиков и отпустил их. Сам пошел к командирам и штабистам, которые неподалеку, с небольшой высотки, уже просматривали в бинокли обширную равнину, уходившую далеко в сторону Вишневца.

Комбриг снял на ходу алую фуражку, подставив гладко выбритую голову под палящие лучи солнца, и глубоко, с наслаждением вдохнул полной грудью знойный воздух, насыщенный запахами полевых цветов и нескошенных трав. Южный ветерок слегка покачивал набухшие колосья ржи, пшеницы и терялся в зарослях вызревающего подсолнуха. Где-то высоко в лазоревом небе звенели невидимые жаворонки. Котовский шел твердым шагом, зорко посматривая вокруг, и, казалось, дивился необычайной тишине, царившей в этот день на полях Волыни.

— Что так пристально глядите? — спросил Котовский, приближая-сь к командирам. — Что-нибудь подозрительное?

— Вроде як ничего, — ответил Криворучко, опуская бинокль. — Там зараз должен двигать на Вишневец Виталий Примак со своими казаками. Ежели по времени, — он поглядел на наручные часы, — так ему пора уже буты на уровни з намы.

— Почему на уровне с нами? — усмехнулся комбриг, поднимая к глазам бинокль. — Разве у Примакова лошади на бензине ходят? На той же травке-муравке да на трех котелках овса, как и наши.

Криворучко запрокинул слегка голову и веселя поглядел на Котовского:

— Насчет бензину дило наше швах, Григорий Иванович. Нэма бензину, хоть запалы всю Украину! У мэнэ е дви охвыцэрьски зажигалки, а бензину чорт мае! Другой раз чиркаешь-чиркаешь тою машинкою, а сам выглядаешь, у кого б сирнычка позычити!

Командиры рассмеялись, продолжая глядеть в бинокли.

Из рощи на опушку вышла группа командиров из эскадрона Девятова. Они уже управились с бивачными делами и, видимо, решили полюбоваться примечательной местностью.

— Закружили нашу бригаду! — громко воскликнул с наигранной досадой взводный Яблочко. — Гоняемся за шляхтой, как борзые за волками, то влево, то вправо!

— А чего удивительного? — оглянулся на своего взводного эскадронный Девятов. — Волчья стая, когда спасается, всегда вразброд идет!

На слова эскадронного отозвался взводный Сорочан, черноусый широкоплечий детина.

— Гоньба, она не страшна, — сказал Сорочан. — Были б только кони да люди!

— Особливо кони, — заметил эскадронный политрук Шимряев. — А людей у нас в пешем дивизионе на два эскадрона хватит!

Выкурив по цигарке, командиры напились из ручья, черпая воду ладонями, затем сполоснули руки, лица и неторопливо пошли в рощу.

Котовский внимательно прислушивался к словам командиров, разговаривавших у ручья.

— Ты слышал, на что сейчас досадовали командиры? — спросил комбриг начальника штаба. — Так как там, в штабе армии, с нашей заявкой на конский состав?

— Нет лошадей в конском запасе, — ответил начальник штаба. — В штабе армии говорят, что кто-кто, а Котовский знает, где добывать лошадей. Намекают, — улыбнулся начштаббриг, — что вы, Григорий Иванович, имеете надежный блат у Пилсудского!

— Шутки шутками, — ухмыльнулся Котовский, — а с лошадьми дело дрянь.

— Конечно, дрянь, — согласился начальник штаба.

Котовский не унимался:

— Ну а если хорошенько покопаться в наших обозах? Неужели не наскребем два-три десятка лошадей, пусть даже нестроевых?

— Откуда быть лошадям в наших обозах? — пожал плечами начальник штаба. Подумав, поглядел на комбрига вопрошающе: — Да разве наступающей бригаде нужны только кони? А обученные солдаты, строевые седла, подковы, ухнали[6], овес, медикаменты? От заботы об одних снарядах да патронах голова кругом идет!

Котовский рассмеялся и душевно обнял начальника штаба за плечи:

— Ладно, Костя, не будем пустословить. Ты только подбрось мне лошадей, а остальное, так и быть, я достану у Пилсудского. Антанта щедрой рукой снабжает этого шустрого политикана! Есть у него и оружие, и амуниция, и обмундирование. Хватит и на нашу долю.

Ульрих опустил бинокль и усмехнулся:

— Такого добра, как изношенное оружие да подмоченная амуниция, у Антанты на все державы хватит! А что касается лошадей, так Антанта немало дала польской шляхте хороших гунтеров, которых вдосталь нахапала у немцев по Версальскому договору. На таких лошадях в сокрушительные атаки ходить, а не драпать без оглядки, как это делает польская конница. — Поразмыслив о чем-то, добавил: — Так что, видать, Пилсудский воюет на последнем дыхании.

Котовский пытливо поглядел на Ульриха и покачал головой:

— Не говори гоп, командир, пока не перескочишь! Рано еще снимать со счетов войско Пилсудского. Шляхта хотя и отходит, а сопротивление ее нарастает.

Начальник штаба спохватился вдруг:

— Пойду свяжусь со штадивом. Действительно с лошадьми канитель получается!

Комбриг отпустил командиров. Однако не успели они дойти до рощи, как услышали его команду:

— Командиров полков ко мне!

Ульрих и Криворучко вернулись. Замкомбрига Ульрих в эти дни командовал еще и первым полком вместо раненого Михаила Нягу.

Котовский развернул карту и поглядел на Ульриха:

— Сейчас же пошли эскадрон Скутельникова вот сюда! — Он указал место на карте. — Там пылит не то обоз, не то пехотная колонна. Наша пехота еще позади, стало быть, пусть проверит и действует по обстоятельствам.

Криворучко пристально поглядел в бинокль:

— Та цэ ж ти сами петлюровцы, що ушли из наших рук пид Кульчинами! Боны сами! Дозвольтэ мэни потолковать з ными, товарыш комбриг!

Котовский, не ответив, обратился к Ульриху:

— Выполняй, командир, не теряй время!

Ульрих сделал карандашом пометку на своей карте и побежал в рощу. А через две-три минуты эскадрон Скутельникова и взвод пулеметных тачанок вынеслись из рощи, пересекли дорогу и скрылись в солнечном мареве.

Криворучко тоскливо поглядел вслед уходившему эскадрону и насупился.

— Да будет тебе, Николай Николаевич, — усмехнулся Котовский. — Полк Ульриха сегодня дежурный, ему и карты в руки!

— И я в картах разбираюсь, — вздохнул Криворучко. — Ас петлюровцами я бы лучше добалакався, чем Скутельников. Он молдаванин и по-украински не очень-то кумекает.

Котовский откинул голову и рассмеялся:

— Не переживай, командир. Где Скутельников не доберет словами, так растолкует на саблях. На этот счет он у нас мастер…

В роще тем временем бойцы поочередно напоили у ручья лошадей, задали корм и расположились отдыхать на траве, в тени деревьев.

Шумно и весело было только в эскадроне Девятова.

Здесь совсем еще молодые бойцы осаждали Христоню со всех сторон, упрашивая рассказать им что-либо о боевом прошлом бригады, о ее бойцах и командирах.

Христоня, недавний чабан аккерманских помещиков, в кавбригаду Котовского пришел с отрядом красных партизан, теснимых румынскими войсками из Бессарабии. Невысокий, широкоплечий, черный как цыган, Христоня всегда искрился избытком веселья, сыпал шутками-прибаутками.

Но в эти минуты, после злополучного купанья в канаве, Христоня был не в духе и рассказывал неохотно, все больше о конях. Скрестив по-турецки ноги, он сидел в одних исподниках на разостланной шершавой попоне и с досадой поглядывал то на развешанные на ветвях мокрые галифе и гимнастерку, то косил смешливым глазом на свою конягу, которая беспечно мотала головой и с наслаждением жевала душистый овес, засыпанный в конскую торбу.

— Кони, они разные бывают, — вздохнул Христоня после небольшой паузы. — Орлик комбрига, например, умнее иного человека. Даже когда лакомится вишней, так непременно выплевывает косточки, не говоря уж о сливах или абрикосах.

— Ничего не скажешь, деликатного воспитания животина, — перебил Христоню шустрый и бывалый паренек Андрей Белый. — Даром что конь, а башковитый — разбирается в фруктах.

Молодые воины переглядывались, пожимали плечами: правду говорит Христоня или насмехается? Но «старики» делали вид, что рассказчик говорит правду, и ждали, что еще отчубучит их дружок, неистощимый на выдумку.

— А чай вприкуску с блюдечка он не пьет, часом? — с ехидцей в голосе спросил чернобровый Недбайло и поглядел озорно на товарищей, что, мол, теперь ответит Христоня.

Рассказчик серьезно ответил:

— Чай вприкуску не пьет, конечно, а внакладку — пожалуйста, хоть ведро, хоть два! Опростает посудину и головой машет: благодарствую, мол, за угощение, дорогие хозяева!

Взрыв хохота потряс рощу.

Охрименко утер ладонью увлажненные от смеха глаза и подался к Христоне:

— Интересно, Тудор, где это Орлик получил такое образование? Не кончал ли, случаем, гимназию?

— Чудак-человек! — покосился Христоня на Охрименко. — Конь комбрига раньше ходил под генералом Бредовым. А царским генералам, как известно, кроме как резаться в карты да учить лошадей уму-разуму, больше и делать было нечего.

Политрук Шимряев поглядел с усмешкой на озадаченные лица «птенцов» и серьезно заметил:

— Генералы не такие простаки, как Христоня расписывает. Они умеют кровь пускать нашему брату. Не зря мы с ними деремся третий год и никак не доконаем! А что Орлик верно служит нашему комбригу, так только потому, что чувствует его твердую руку и душевную ласку.

Порассказав еще кое-что из были и небыли, Христоня вскочил с попоны, снял с ветвей просохшую одежду и проворно оделся.

Неожиданно появился эскадрон Скутельникова.

Всадники показались с солнечной стороны на узкой проселочной дороге, петлявшей в буйных хлебах. Впереди эскадрона торопливо шагала толпа обезоруженных петлюровцев, скрипело десятка два повозок и пылил небольшой табун оседланных лошадей. Доносился насмешливый голос взводного Евдокима Ляхомского: «Шагай, шагай, панове! Отвоевались! Будет вам жировать на украинских хлебах из рук Пилсудского!»

Скутельников остановил пленных у края дороги, а сам поскакал к роще. Котовский и его штаб вышли из осинника и пошли эскадронному навстречу.

Котовцы глядели на пленных кто безучастно, кто осуждающе.

— И чего люди блукают по белому свету? — вздохнул Охрименко, разглядывая пленных.

— Запутались в трех соснах, вот и блукают, — ответил Христоня.

Политрук Шимряев косо поглядел на пленных и сказал неприязненно:

— Рыскают как волки между Польшей и Украиной, а угодят в плен, так в слезы: «Несознательные мы, заблуждались!»

Взводный Ляхомский, саженного роста молодец, завидев Котовского, подал команду:

— А ну стройся в одну шеренгу, панове!

Свыше сотни пленных быстро построились в один ряд и замерли. Позади шеренги вытянулся обоз, загруженный штабным хозяйством, офицерскими пожитками и провиантом.

Котовский в сопровождении командиров деловито шагал через поляну, отделявшую рощу от дороги, и поглядывал издали на пленных. В красных галифе и светло-серой гимнастерке, плотно облегающей крутые плечи, Котовский шел с высоко поднятой головой и был величествен, как истый полководец.

Котовский осмотрел трофейных лошадей, приказал отвести их в сторону и подошел к пленным.

— Откуда родом? — спросил Котовский пленного с солдатской выправкой.

— Из Луцкого уезда.

— Почему связался с прохвостами?

— Мобилизован призывной комиссией.

— Когда?

— В январе девятнадцатого.

— Много ли земли в хозяйстве?

— Где уж там много, — вздохнул пленный. — Две десятины всего-навсего на пятеро душ.

— Что дальше думаешь делать?

— С радостью пойду в Красную Армию, ежели возьмете!

— Всерьез или до первого случая?

— По гроб жизни, ежели возьмете, — оживился пленный и пожал плечами. Сам не знаю, чего ради таскался за брехуном Петлюрой!

— Надо обдумывать свои поступки, — обнадеживающе поглядел Котовский на пленного и пошел дальше вдоль шеренги.

Допросив еще нескольких человек, комбриг, остановился перед рослым юношей, пощупал мышцы рук, пристально поглядел в глаза:

— А ты откуда?

— Из Липовца, — ответил юноша…

— Кто родители?

— Батько путевой обходчик, а мать померла.

— Год рождения?

— Тысяча девятисотый.

— Мобилизован?

— Служил добровольцем в Красной Армии у батька Боженко, в дивизии Щорса. В августе девятнадцатого года, под Коростенем, попал в плен. Завезли меня в Польшу, в Ланьцут, а там морили голодом, пока не согласился служить… вот у этих. — И юноша кивнул головой на петлюровского сотника с дерными франтоватыми усиками, в серой черкеске и высокой кубанке.

— Грамотный?

— Кончил пятиклассное городское.

Котовский поглядел на эскадронного Скутельникова:

— Вот тебе писарь, командир, и, видать, неплохой будет рубака. Так что не бузи мне больше, что писать у тебя рапортички некому.

Скутельников широко улыбнулся:

— Я с ним уже договорился. Ждал только, что скажете вы, товарищ комбриг.

— Утверждаю, — сказал Котовский и поглядел на парня серьезными глазами. — Только чтоб в плен мне больше ни-ни. Гляди, хлопец!.. А коня своего бери.

Приглянувшийся комбригу молодец оторопело поглядел на него, хотел было произнести слова благодарности, но от волнения только захлопал пушистыми ресницами и побежал к табуну лошадей, где его ожидал конь, возвращенный ему комбригом.

Закончив обход пленных, комбриг отошел в сторону и громко воскликнул:

— Кто решил смыть с себя позорную кличку петлюровца и честно постоять за рабоче-крестьянское дело — три шага вперед!

Десятки солдат и несколько офицеров шагнули вперед и застыли на месте, вытянув руки по швам.

— Эскадронный, — обратился Котовский к Девятову, — распорядись отвести и сдать доброхотов в пеший дивизион. А остальных переписать и отправить в штаб дивизии!

И комбриг направился в рощу. Там он быстро расписал трофейных лошадей по эскадронам и присел в тени дерева на разостланную бурку, намереваясь перекусить немного и отдохнуть.

Но не пришлось комбригу ни поесть, ни отдохнуть.

Распределение трофейных лошадей подняло на ноги все эскадроны. Не так-то легко было распределить каких-нибудь два-три десятка захваченных лошадей, когда их требовалось уже сотни полторы, а то и две. Захваченный конь нередко становился яблоком раздора. Не раз для решения спора по справедливости приходилось обращаться к самому Котовскому. Комбриг, если только был свободен, не отказывал в арбитраже. И тогда «дележ» коней превращался в своеобразный вид соревнования. Поглядеть на оказию сбегались десятки бойцов.

Особенно радовались в такие минуты молдаване, которые знали толк в конях и любили их до самозабвения.

Комбриг решал спор просто: сажал всадника на неоседланного коня и неожиданно стегал животное хлыстом. Конь бросался в сторону, а всадник под оглушительный хохот валился на землю. Если удерживался — лошадь доставалась джигиту.

Уладив с распределением лошадей, комбриг вернулся на свою стоянку, доел на скорую руку недоеденное и приказал штаб-горнисту трубить сбор к выступлению.

В считанные минуты кавалеристы вывели лошадей из рощи на дорогу, построились и двинулись дальше по жаркому и пыльному тракту на Катенбург.

Солнце перевалило за полдень. Знойный воздух, напоенный медовым ароматом цветущей гречихи, томил кавалеристов, и они устало покачивались в седлах. Кони тоже изнемогали от жары и с ленцой переступали копытами. Из конца в конец колонны без умолку скрипела седельная кожа, глухо позвякивали стремена, оружие.

По-прежнему было шумно в эскадроне Девятова.

Здесь, во взводе Яблочко, «желторотые» то и дело тормошили «стариков», требуя порассказать им что-либо о самом Котовском.

Больше всех егозил и приставал к «старикам» Остап Охрименко:

— Расскажите, хлопцы, что-нибудь про комбрига.

Говорят, что он до того сильный, что может быка с ног свалить.

На слова Охрименко откликнулся Иван Ксенофонтов:

— Слышать про такое не доводилось, а вот как Котовский свалил кулаком коня, так подобный факт я собственными глазами видел.

— Неужто кулаком? — удивился Охрименко. — И за что же это он так осерчал на животную?

— За норов и злобу, — ответил Ксенофонтов. — А досталась та лошадь нашим штабистам из-под лютого махновца. Собака, а не конь!

— Кусался, что ли, или кидал задом? — допытывался Охрименко.

— Если бы так, — с напускной досадой вздохнул Ксенофонтов, — а то ведь что делал, разбойник! Как-то раз на штабной коновязи ухватил он нашего бригадного штаб-трубача за зад, мотнул головой и швырнул парнишку через тын аж в подсолнухи!

— Эка важность какая! — рассмеялся Охрименко. — Бывают бешеные кони.

— Легко сказать: «Эка важность какая!», — хмыкнул Ксенофонтов. — А каково было трубачу, когда в этот момент на крыльцо штаба вышел комбриг и приказал трубить тревогу, а штаны горниста у коня в зубах остались?

Оглушительный хохот взорвался над взводом. Эскадронный Девятов резко оглянулся, хотел было погрозить взводу кулаком, но, глядя на смеющихся бойцов, тоже засмеялся и махнул рукой.

— Так какого ж все-таки коня и за что именно свалил с ног Котовский? — спросил Иван Недбайло.

— Ох и недотепа ты, парень, — досадно развел руками рассказчик. — Вот этого самого коня, который швырнул трубача через тын, Котовский и огрел кулаком по темечку!

— Ну и что конь? — не унимался Недбайло.

— А что конь, — пожал плечами Ксенофонтов. — Получил затрещину и попятился, повалил тын и тоже угодил в подсолнухи!

И снова засмеялись бойцы, и снова град кудреватых словечек посыпался в адрес рассказчика.

Взрывы хохота в эскадроне Девятова привлекли внимание военкома первого полка Владимира Чистякова. Комиссар остановил коня на обочине дороги, а когда поравнялся с веселым и шумливым эскадроном, подъехал к Девятову.

— Отчего так весело, если не секрет? — кивнул Чистяков на взвод Яблочко, пыливший позади своего командира.

— Да тут молодежь всю дорогу осаждает служилую братву вопросами, — ответил Девятов, обнажая в улыбке ровные крепкие зубы. — Все допытывается, чем знаменит наш полк, какие имеет боевые заслуги.

Чистяков поравнялся со взводом Яблочко и поглядел на молодых бойцов с одобрением:

— Это хорошо, когда боец интересуется историей своей части.

— Очень интересуемся, товарищ комиссар, — расплылся в улыбке Остап Охрименко. — Рассказали бы нам обо всем по правде, а то вот эти, — кивнул глазами на Христоню и его дружков, — разыгрывают нас. Пока доберешься до сути дела, так насмеешься до одури.

— Смех — хорошо, смех — здоровье, — улыбнулся комиссар, догадываясь о проделках Христони. — А вот когда и где возник наш полк и как он сражался на красных фронтах против многочисленной контры, так об этом я расскажу с удовольствием.

Молодые бойцы глядели на Чистякова во все глаза.

Комиссар подумал о чем-то, ласково потрепал коня по шее и начал:

— В девятнадцатом году первый полк представлял собой конный дивизион, состоявший в основном из бессарабцев, и входил в состав второй бригады нашей Краснознаменной стрелковой дивизии. Бригадой этой командовал тогда товарищ Котовский, а во главе конного дивизиона стоял бессарабский партизан Михаил Нягу. В дни, когда Красная Армия стала решительно теснить орды деникинцев к Черному морю, нашей дивизии потребовалась конница преследования. Двенадцатого января этого года начдив Якир приказал конные дивизионы своих пехотных бригад переформировать в два кавалерийских полка. Конный дивизион Михаила Нягу был развернут в первый полк, а другие дивизионы стали основой второго полка, которым тогда командовал товарищ Макаренко. Таким образом, наша пехотная дивизия стала Иметь свою кавалерию, а командиром кавалерийской бригады был назначен товарищ Котовский.

— Вот как дело было, — крякнул Иван Недбайло и скосил осуждающе глаза на Христоню. — А вы нам про Орлика да про ведро чаю внакладку…

Бойцы зашикали на Недбайло и снова навострили уши. А комиссар продолжал:

— Весть о формировании кавалерии Котовского быстро распространилась по южным районам Правобережной Украины. Со всех сторон группами и в одиночку потянулись к нам добровольцы. Первое боевое крещение наш полк принял в боях за Вознесенск. Отсюда, с подходов к реке Южный Буг, кавалерия Котовского начала буквально творить чудеса! До сих пор не возьму в толк, как только мы управились в те студеные январские дни с ордой золотопогонников, рвавшейся на правый берег Южного Буга?! Целыми днями наши полки кружились по колено в снегу в конных атаках, громя и деморализуя противника. Не сумев прорваться на западный берег Южного Буга, противник бросился сперва на Новый Буг, затем повернул на Одессу, чтобы улизнуть к Николаеву, но Котовский разгадал замысел белых генералов и из района Щербаны и Дымовки двинул свою кавалерию на перехват противника. Второго февраля мы обошли деникинцев и стремительным ударом заняли город и станцию Березовку, вызвав в стане врага смятение и панику…

— И как только выдерживали люди и кони, — громко вздохнул Охрименко, — такие концы, да все с боями…

— Энтузиазм, братишка, — оглянулся Чистяков на Охрименко. — Энтузиазм да идеи революции двигали нас вперед. Только этим и ничем другим можно объяснить наши успехи.

Молодые воины переглянулись, удовлетворенно закивали головами. А Чистяков, раскуривая новую самокрутку, повел рассказ дальше:

— Четвертого февраля догнал нас гонец из штаба дивизии и вручил Котовскому приказ начдива немедленно двинуться в рейд по тылам противника и с ходу взять Одессу. И котовцы выполнили этот нелегкий приказ. Не считаясь с усталостью людей и лошадей, к ночи седьмого февраля оба полка достигли села Кубанки, выкормили лошадей, а на рассвете скрытно подошли к Одессе со стороны Пересыпи, ворвались в конном строю в центр города и, преодолевая упорное сопротивление, наголову разбили гарнизон противника.

— А когда же отдыхали? — захлопал запыленными веками боец в первом ряду. — Ведь конь не машина, коню передышка нужна!

Военком откинулся в седле, круто повернул голову и поглядел в глубину взводной колонны.

— Передышка, конечно, нужна была, да что поделаешь, когда в день, намеченный Котовским для отдыха, был получен новый приказ — немедля взять Тирасполь. А приказ — закон, его выполнять надо!.. Не задерживаясь, тронулись наши полки дальше, разгромили по дороге в районе Маяки остатки войск генерала Бредова, затем стали теснить вражескую пехоту и конницу вверх по Днестру, а через два дня ворвались с боями в Тирасполь, прижав к реке многочисленную группировку войск Деникина.

Чистяков умолк, пытливо поглядел на молодых бойцов, на их напряженные, захваченные рассказом лица и, подумав о чем-то, продолжал:

— Три дня вышибали мы из днестровских плавней деникинцев да подсчитывали трофеи. Считали-считали и все диву давались — до чего же велика оказалась добыча: пятнадцать бронепоездов, несколько сот орудий, горы винтовок, пулеметов, а пленных тысяч пятнадцать, не меньше, в том числе полковник Мамонтов и немало других важных офицеров…

Чистякова перебил Иван Недбайло:

— Товарищ военком, в обоих полках было, дай бог, пятьсот сабель, а взяли беляков пятнадцать тысяч! Это же немыслимо!

— Мыслимо, парень, — убежденно ответил Чистяков. — Все это сущая правда! А с чего все началось — слушай внимательно. После того как взяли мы Вознесенск и разгромили конницу Стесселя, затем дроздовские и марковские офицерские полки, как тут же пошел у деникинцев слух, что против них действует не иначе как конная армия Котовского. И поднялась тогда у беляков паника, и пошли они откатываться к Черному морю по всему днепровскому Правобережью, только бы скорее добраться до Одессы да погрузиться на пароходы или убраться восвояси за Днестр, под защиту войск королевской Румынии. А наша армия знай наседает: где полком, где эскадроном, а где и всей бригадой. На том берегу Днестра у антантовских генералов глаза полезли на лоб, глядя на лихие дела Котовского. Они до того оробели тогда, что даже не пустили на бессарабский берег деникинскую офицерню, загнанную нами в днестровские плавни, не говоря уже о солдатах. Кончилось тем, что одна часть деникинцев сдалась на милость Котовского, а другая бросилась бежать вверх по Днестру аж в Польшу, хотя Румыния была совсем рядом. Вот с каким союзниками водился Деникин!

— Союзнички! — возмутился Охрименко. — Только не пойму я, товарищ военком, отчего это они, сидючи за Днестром, так напужались?

— Разумеется, отчего, — улыбнулся комиссар. — Побоялись, как бы Котовский не ворвался верхом на беляках в Бессарабию да не турнул бы оттуда всю ихнюю свору за Прут! Ясно?

— Даже очень ясно, товарищ военком, — осклабился Охрименко. — Спасибо, что так хорошо растолковали нам и про наш полк, и про всю нашу бригаду.

Побеседовав с бойцами еще немного, порасспросив, что им пишут из дому и что их волнует на службе в бригаде, Чистяков неторопливо отвернул коня на обочину дороги, легкой трусцой пустил его в голову колонны.

— Душевный человек, — вздохнул Недбайло, глядя вслед комиссару. — Каждое слово, как зерно на ладони, простое, ясное. — Обернувшись, показал Христоне язык. — Не то что ты, баламутный.

Христоня не ответил на укол Недбайло. Он уснул в седле, и никто не посмел нарушить скоротечный сон дружка, трижды дежурившего в эту ночь на эскадронной коновязи.

Когда военком удалился, Иван Загоруйко, которому в этот день достался отличный трофейный конь, поглядел добродушными, улыбчивыми глазами на Ксенофоитова и кивнул на молодых кавалеристов:

— Раз мы не закончили разговора о силе Котовского, так расскажи им, Ванюша, как он на Днестре помогал батарейцам подбирать новые орудия. Может, они и поймут тогда, какая она, сила, у Котовского.

Молодые бойцы обрадовались.

— Ну-ка, ну-ка, Ваня, расскажи, пожалуйста, — заерзал в седле Охрименко. — Только не ломайся, как Тудор, не тяни за душу.

— А чего тут ломаться, — охотно согласился Ксенофонтов. — Пусть себе ломаются красные девицы, а красному бойцу ломаться не к лицу!

Ксенофонтов подумал о чем-то, глядя в солнечную даль, потом усмехнулся про себя и, тряхнув казачьим чубом, повел рассказ не торопясь, обстоятельно:

— На другой день после того, как деникинская армия на Днестре приказала долго жить, задумал командир батареи, папаша Просвирин, обменять свои трехдюймовки на новые, на трофейные. Собрал он батарейцев и приступил к осмотру деникинских пушек. А день выдался морозный, люди поеживаются, работают не ахти как проворно: пока пообтопчут снег вокруг пушки да развернут ее для осмотра — пропасть времени уходит.

А Просвирин тоже не торопится, каждой пушке вроде как коню в зубы заглядывает. Осмотрит одну. «Не годится, — говорит, — ствол изношен». Вторую осмотрит. «Никудышная! — ругается. — Станина лафета попорчена!» Глядел-глядел Котовский со стороны, как трудятся батарейцы, не утерпел и решил помочь им.

«С такой прытью, братва, — говорит, — вам до второго пришествия не подобрать орудия. Их тут вдоль Днестра понаставлено, шевелись только да пошевеливайся! — И кивает Просвирину: — А ну айда, папаша, за мной! Я буду стволы разворачивать, а ты каналы да замки проверять!» И пошел комбриг пушки расшвыривать: какую влево, какую вправо, только лязг да грохот кругом! Батарейцы рты разинули, глядя на работу комбрига. А Просвирин как ни старался поспевать, только после десятой пушки обмяк весь, ухватился обеими руками за ствол орудия и говорит Котовскому: «Полегче, товарищ комбриг, не успеваю я! Взопрел весь как мышь, давайте отдохнем малость».

— Замотал, значит, Котовский папашу Просвирина! — воскликнул Недбайло. — Да и сам небось упарился?

— Кто, Котовский? — скривил губы Ксенофонтов в презрительной усмешке. — А нисколько! Как с гуся вода! Глядя на комбрига, взялись за дело и батарейцы. За каких-нибудь полчаса развернули они десятка два орудий, разогрелись, как самовары, и решили покурить. А Просвирин отдышался, полистал свою записную книжицу, поразмыслил над чем-то и докладывает Котовскому: «Ни одно орудие не подходит, товарищ комбриг. Вороний корм, а не пушки!» — «Вот и я такого мнения, — согласился комбриг. — Антанта знала, на какую лошадь ставила, под стать ей и пушки подсуропила!..» Тем часом бойцы подводят Котовскому коня не то генерала Бредова, не то полковника Мамонтова, того самого Орлика, на котором комбриг и посейчас ездит. Глянул Котовский на красавца коня и взыграл сердцем. Вскочил в седло, прогнал его на всех аллюрах взад-вперед и передал своему коноводу. «Золото, а не конь, — говорит довольным голосом. — Поразительно чует и шенкель, и повод, и даже приказания корпусом! Гляди за ним, Вася, — кивает на коня коноводу Чекмаку. — Береги его как зеницу ока». Говорит эдак, а сам промеж нас похаживает, по снегу сапогами поскрипывает, то одного, то другого по плечу похлопывает. Хлопок и мне достался, да такой душевный, что я аж с ног свалился… Не верите? Право слово! Уж больно тяжела рука у комбрига!

— Неужто дерется? — изумился Охрименко.

— Чудак ты, парень! — смешливо покосился Ксенофонтов на Охрименко. Разве ему с его силищей можно драться? Человек двухпудовыми гирями крестится, а ты: «Неужто дерется»! Ежели говорить начистоту, так такой человек, как наш комбриг, муху не обидит! Другое дело, когда в бою обнаружится трус или, скажем, заведется в эскадроне барахольщик, с таким, конечно, у него разговор короткий.

— Под трибунал, значит? — сдвинул брови Недбайло.

— Как водится, — утвердительно кивнул головой Ксенофонтов. — Рук марать не станет.

Бойцы понимающе переглянулись, притихли, призадумались.

Федор Сторчаков, помощник взводного Яблочко, поглядев на молодых бойцов, сказал:

— Что касается силы комбрига, так что ж тут удивительного! Человек не курит, ничего спиртного, окромя молока, в рот не берет, ест овощ, не брезгует фруктами, любит, конечно, и мясцо, когда заведется, а главное, по два раза на день гимнастику делает, студеной водой обливается, а от этого самого у человека и здоровья воз, и сила богатырская…

Сторчакова с жаром перебил Христоня:

— Да что ты, Федор, ему доказываешь! Мало ли еще какие богатыри водятся в нашей бригаде! Взять того же Руснака, знатного рубаку из эскадрона Скутельникова. Разве не богатырь? Первейшей статьи богатырь! Самого Илью Муромца за пояс заткнул бы, ежели б только пришлось им помериться силой!

— Эва куда хватил! — сверкнул белизной зубов Недбайло. — «За пояс заткнет!» Илья Муромец, сказывал в школе учитель, самого Соловья-Разбойника к своему стремени пристегнул да на цепь посадил! А вашего Руснака, поди, за голенище заткнет да еще так отшмагает нагайкой, что не всякой сеченой козе и во сне привидится!

Молодые бойцы рассмеялись и переглянулись: здорово, мол, Недбайло осадил Христоню!

За изгибом-дороги сверкнул стрельчатый шпиль катенбургского костела. Бригада с большого шляха свернула на проселочную дорогу — краткий путь к Катенбургу. Лошади с головой утонули в высокой ржи, и казалось издали, что над усатой гладью колосьев движутся не головы всадников, а ползет в хлебах диковинное чудище.

Неожиданно в голове колонны прозвучал сигнал тревоги и тотчас послышался громовой голос Котовского:

— Противник слева-а-а! За мной, в атаку, марш, маа-р-р-ш-ш!

Команду Котовского подхватили нараспев командиры полков и эскадронов, и растянувшаяся было бригада мгновенно сжалась, словно пружина, развернулась фронтом налево и, сверкнув сотнями обнаженных клинков, ринулась за Котовским.

Взлетев на разгоряченных конях на гребень отлогого холма, котовцы увидели крупный отряд польской конницы, настороженно пыливший навстречу котовцам по проселочной дороге. О движении противника Котовскому только что доложили прискакавшие дозорные из бокового охранения.

Зычное «ура!» взорвало знойную тишину над полями, и котовцы с гиком и посвистом обрушились с холма в долину и понеслись на противника. Отряд польских улан, вооруженных пиками, завидев атакующих котовцёв, круто повернул лошадей и, гремя оружием и снаряжением, обратился в бегство.

Проскакав около сотни саженей, Котовский взмахом клинка остановил бригаду и дал сигнал Криворучко вытягивать эскадроны обратно на катенбургскую дорогу.

Сам подъехал к полуэскадрону мадьяр и приказал командиру Иштвану Месарошу установить наблюдение за ускакавшими уланами.

— Гляди за ними в оба, — напутствовал Котовский Месароша. — Наверняка польская пехота где-то окопалась здесь и ведет разведку. И будь осторожен, Иштван, не нарвись на засаду…

Месарош понимающе кивнул, четко откозырял комбригу и, деловито развернув коня, повел своих бойцов следом за противником.

Котовский проводил мадьяр долгим взглядом, потом тронул коня вперед и дал шпоры. Орлик взмахнул передними ногами, энергично захлопал куцым хвостом и, взбочив небольшую породистую голову, широким наметом помчал Котовского вдоль гребня в сторону Катенбурга.

В голове колонны вскоре звонко и весело грянул оркестр. Котовцы вступали в Катенбург, раскаленный безжалостным солнцем.