Расследование смерти мадам Бовари

1

Войдя в аптеку, Реми увидел, что Омэ разговаривает с Бине, которому для очистки охотничьего ружья от ржавчины нужна была медная вода. Затем ему понадобилось пол-унции канифоли и столько же скипидара, четыре унции желтого воска, полторы унции ламповой сажи — все, что необходимо, как сказал он с какой-то крысиной ухмылкой, для чистки лакированной меди. Наконец, бросив косой взгляд, выражающий неудовольствие по поводу визита Реми, он удалился.

— Бедный Бине, — сказал аптекарь. — Он первый браконьер в наших местах и думает, что никто об этом не знает! Несмотря на запрет префектуры и то, что сам он является сборщиком налогов, каждое утро — даже если идет снег, — он отправляется на наблюдательный пункт у реки Риёль, который сам себе сделал из половины здоровенной бочки, и стреляет диких уток.

— Не правда ли, такой пункт наблюдения — прекрасное место для того, чтобы следить за жителями городка? — произнес Реми, особенно не задумываясь над своими словами.

— Несомненно, — ответил Омэ. — Только за кем шпионить-то? — Опомнившись, он раскланялся и, пропуская Реми в помещение позади лавки, торжественно произнес: — Добро пожаловать в скромную пещеру Науки!

В заднем помещении аптеки находилась лаборатория — средоточие фармацевтических секретов, а может быть, и вообще всех тайн городка. В шутку Омэ называл ее своим царством хаоса, хотя там царил идеальный порядок. На полках были расставлены флаконы, реторты, ступки, а также химические весы с чашками и аппарат таинственного назначения, на котором была круговая надпись: «Экономичная переносная печь». Также имелся набор банок с конфитюрами, уксусом, сладкими и горькими настойками, ароматическими веществами, желатином и так далее — все собственного производства. Аптекари в маленьких городках были также немного и бакалейщиками. За столом, на котором стояла спиртовка, сидел Жюстен — помощник-провизор лет семнадцати. Он был занят взвешиванием и упаковкой в бумажные кульки таблеток из гуммиарабика, которые называли «величайшими таблетками». Это универсальное лекарство изобрел сам ионвильский аптекарь.

В одну стену лаборатории был врезан шкаф с двумя деревянными створками, закрытыми на ключ, — секретное место аптеки, нечто вроде сейфа, где, согласно закону, хранились яды и опасные вещества.

— Хотите посмотреть сначала шкаф или регистрационные книги? — спросил Омэ.

— Шкаф.

Аптекарь вставил в замочную скважину ключ, прикрепленный цепочкой к его жилету, открыл дверцы и вынул синий стеклянный флакон, доверху наполненный мелко гранулированным порошком. Написанная рукой Омэ этикетка гласила: «Мышьяк». Ниже была дважды подчеркнутая надпись: «Ядовито». Рассмотрев флакон при слабом дневном свете, он показал его Реми:

— Смотрите — пробка нетронута. Теперь проверим содержимое.

Отодвинув в сторону таблетки гуммиарабика, Омэ вытащил стеклянную пробку из флакона и высыпал содержимое маленькой белой горкой на один из серых листов бумаги на том же столе, где Жюстен сворачивал кульки. Мышьяк находился так близко от таблеток, что Реми встревожился.

— Не так ли происходят несчастные случаи? — сказал он. — Вы заставляете меня поверить в газетные статьи.

— Об этом происшествии я сам писал статьи в газету, — ответил аптекарь. — Ничего не бойтесь — перед вами настоящий профессионал!

Порошок сыпался из стеклянного сосуда также легко, как песок в песочных часах. Реми подумал, что это могло бы быть любое вещество — например сахарная пудра, мука, зубной порошок или мел для чистки кастрюль.

— Мышьяк, — продолжал Омэ, — обладает одной пугающей особенностью: он безвкусный и ничем не примечательный на вид. Отсюда и безнаказанность таких великих отравителей, как маркиза де Бренвилье или мадам Лафарж. А сколько еще других, оставшихся неразоблаченными! Чтобы точно идентифицировать мышьяк, существует единственный способ, с недавних пор применяемый в Париже знаменитым доктором Орфила. Это метод шотландца Марша, называемый также методом раскаленного угля.

Реми затаил дыхание. Когда Омэ набирал в ложечку порошка и осторожно подносил ее к горящей спиртовке, выражение его глаз было столь драматичным, что Реми не знал, смеяться ему или пугаться того, что вещество сейчас взорвется. Пламя затрещало, повалил белый дым, и распространился невыносимо острый запах чеснока. Великий Марш подтвердил бы, что это и в самом деле мышьяк. Омэ опустил палец в порошок, лизнул его, почмокал и подтвердил: безвкусный.

— Теперь взвесим!

Закачались медные чашки весов. На одну из них Жюстен ссыпал с листа бумаги порошок, а на другую поставил крошечные латунные гирьки.

— Сто граммов! — произнес он благоговейно.

— Сто граммов, — повторил Омэ, записывая цифры. — Именно тот вес, который отмечен в моих книгах! — и он замолчал, наслаждаясь своим триумфом.

Однако Реми разрушил эту эйфорию.

— Нельзя ли мне позаимствовать на некоторое время ваши книги? — неожиданно спросил он.

Омэ подскочил на месте.

— Да, конечно, но зачем?

— Чтобы их изучить, а затем, возможно, приобщить к материалам следствия.

— Жюстен, помоги господину инспектору донести мои книги до гостиницы.

— Я также хотел бы взять у вас флакон с мышьяком. Могу я запечатать его в вашем присутствии?

Омэ удивился, но не произнес ни слова. Он даже сам подержал у пламени горелки протянутую ему палочку воска.

Реми вышел. Жюстен бежал перед ним в своих сабо с фонарем в руке, неся книги и флакон.

Когда Реми вышел на главную улицу Ионвиля, уже стемнело. Обернувшись, он увидел вспыхнувший в одном из окон аптеки огонек Омэ зажигал свечу, которая каждый вечер освещала в его витрине четыре больших сосуда с зеленой и красной водой. Они переливались, словно венецианские фонари. Реми показалось, будто аптекарь внимательно наблюдает за ним через стекло. В то же время молодой полицейский заметил, что из мансардного окошка на верхнем этаже того же дома на него смотрит кто-то еще. Это была юная Мари Омэ, которая принесла ему письмо от своего отца. В руке она держала подсвечник, и издалека Реми разглядел, что у нее на шее поблескивает золотой крест.

Завтра с дилижансом он пошлет в Руан флакон аптекаря и напишет Делевуа, чтобы тот попросил дʼЭрвиля проверить содержимое в лаборатории префектуры.

Реми вернулся в гостиницу прямо к ужину.

2

2 апреля.

Если Реми правильно подсчитал, это его утро в Ионвиле было восьмым. Открыв окно во двор гостиницы, он увидел, что погода стоит холодная, но солнечная.

Из имения Юшет Жирар привел для него оседланную лошадь. Однако молодого полицейского несколько удивил ее вид. То ли Родольф сомневался в Реми как в наезднике, то ли хотел посмеяться над ним, но лошадь, которую он прислал, оказалась обыкновенной смирной нормандской клячей с обрезанным хвостом и вывернутыми коленными суставами рабочей скотины. Настоящая лошадь сельского врача или провинциального нотариуса, но никак не джентльмена.

Тем не менее, животина смотрела на него нежно и доброжелательно, она казалась послушной и вполне подходящей для верховой езды. Под насмешливым взглядом Жирара Реми сначала никак не мог на нее вскарабкаться, но в конце концов ему это удалось. Почему бы не воспользоваться такой волшебной погодой и не осмотреть окрестности?

Холодок бодрил, снег искрился на солнце. Реки и пруды покрылись коркой льда. Лошадиные копыта гулко стучали по заледеневшей дороге. Реми проездил верхом до самого вечера и вернулся воодушевленным.

Тем временем в городке занимались пересудами. Накануне аббат Бурнизьен заходил к нему предупредить, что некоторые «недоброжелатели» в «частных беседах» осуждали методы следствия и то, как осуществлялся опрос свидетелей. Все приветствовали отъезд Делевуа и недоумевали, почему другой полицейский, почти подросток, все еще здесь и занимается неизвестно чем. Реми не знал, были этими недоброжелателями Лерё, Омэ, Бине или сам Бурнизьен. Впрочем, это его мало заботило. По словам Бурнизьена, особое неодобрение вызывали грубоватые методы Делевуа, но и его, начинающего полицейского, тоже осуждали за то, что он якобы считает жителей Ионвиля бандой убийц. Поговаривают, что по этому поводу в префектуру Руана даже было отправлено коллективное письмо.

Прогулки верхом пришлись для Реми как нельзя кстати. В тот же вечер после возвращения он сидел в гостинице у камина и вспоминал, что он видел за день: засыпанные снегом луга, покрытые инеем деревья, превратившиеся в катки лужи в крестьянских дворах, плетни из колючих кустарников, высушенных морозом, дым, словно туман неторопливо поднимающийся из труб над фахверковыми домами, кучи теплого навоза перед воротами стойла, замерзшая домашняя птица, утки, стоящие на одной лапе и пригнувшие шею. Иными словами, зимняя Нормандия. Возможно, Реми наконец-то нашел очарование в этом холоде. Но все-таки больше он радовался тому, что вокруг городка на снегу ему удалось обнаружить закрепленные морозом следы…

Случилось это так. Когда он ехал по глубокому оврагу между Ионвилем и усадьбой Родольфа, его лошадь споткнулась и чуть не сбросила седока прямо на лед. Именно тогда Реми и заметил на земле следы. Он спешился, чтобы получше рассмотреть их.

Судя по всему, следы были оставлены несколько дней назад, когда снег был сырым. Это были отпечатки женских ног, точнее изящных дамских ботиночек. Оставалось только гадать, откуда они здесь появились. Следы тянулись, вероятно, от городских домов на окраине в сторону имения Юшет — по тропинке, поднимавшейся вверх. Рядом с замком, к сожалению, они были уже стерты другими отпечатками. Позднее Реми обнаружил их и в обратном направлении, но на другой дороге: они пересекали поле до самого Ионвиля и направлялись к дому Омэ. Там отпечатки терялись среди чужих следов.

Получается, что несколько дней назад некая женщина ходила до усадьбы Юшет и обратно — в ту часть городка, где находится дом аптекаря. Как тут не подумать об Эмме, ноги которой были покрыты грязью и исцарапаны. Если это была она, значит, Родольф лгал, будто не видел ее почти два года. Или Эмма приходила в Юшет к кому-то другому. Или она подошла к замку, а потом передумала и вернулась. Однако, может быть, это были следы другой женщины.

Чуть позже Реми вернулся еще раз осмотреть следы. Вечерний мороз сделал их еще четче. Молодой полицейский направил свою лошадь прямо по ним. Через несколько сотен метров Реми оказался на задворках усадьбы Юшет — рядом с хозяйственными постройками. На псарне залаяли собаки. Из хозяйского дома вышел Жирар и замер, приглядываясь. Немного погодя он снова скрылся внутри.

Солнце уже садилось, наступала ночь. Большие деревья, окружавшие Юшет, принимали в темноте причудливые очертания. Добравшись наконец до теплой и светлой гостиницы, Реми вздохнул с облегчением.

Бовари чувствовал себя лучше. Покинув дом аптекаря, он вернулся к себе, где уже хозяйничала его мать, донимавшая бедную Фелисите противоречивыми приказаниями. Видимо, бедолаге никогда не избавиться от влияния женщин. Всегда находилась какая-нибудь женщина, которая желала командовать им.

Когда к нему пожаловал Реми, они стали вместе искать письмо Эммы.

— Но ведь оно же было! — повторял Бовари в отчаянии. — Оно было адресовано мне и находилось в секретере, куда она складывала все свои письма. Я вскрыл его при Омэ и прочитал ему вслух. Я помню, оно начиналось словами: «Пусть никого не винят…», и еще она говорила, что добровольно приняла мышьяк.

Потом Бовари куда-то сунул письмо. Возможно даже, в своем полубезумном состоянии он бросил листок в огонь.

— Вы в этом уверены? Был ли в тот вечер разожжен камин? Кто его разжег? Эмма? Служанка? Вы? — допытывался Реми.

Странно, но вопрос, казалось, застал Бовари врасплох.

— Да, огонь был. По крайней мере, мне так кажется, — пробормотал он, поразмыслив, словно сам себя проверял. Он удивился: как Реми мог сомневаться в его чистосердечии?

Письмо они так и не нашли. В самом деле, было странно, что столь важный документ таинственно исчез. Если бы его нашли, то сняли бы все предположения, а следствие, которое так сильно встревожило Ионвиль, прекратили бы. Не выдумал ли Шарль это письмо? Не прочитал ли он Омэ заготовленный заранее текст, чтобы снять с себя подозрения? Эти подозрения были очень серьезными. До сего момента у Шарля была репутация простодушного слепца, ни в чем не повинного. Казалось, если бы он знал, что Эмма умирала, предав его, то он полюбил бы ее еще больше. Он выглядел ранимым, наивным и трогательным, как мальчик Кроме того, она носила его ребенка: неужели, убивая ее, Шарль приговорил к смерти и это невинное существо?

И все же… Что Реми и дʼЭрвиль точно знали о Шарле? Ведь они видели его в коллеже лишь на протяжении нескольких месяцев, когда им было по пятнадцать лет. В классе он был безмолвной жертвой, над которой все насмехались, и безропотно сносил самые гнусные оскорбления. Что он представлял из себя на самом деле? Лерё говорил, что при первой жене Бовари имел связь с юной Эммой. Не странно ли, что несчастная вдова Дюбюк умерла именно тогда, когда девушка стала прикидываться беременной, и Бовари понадобилось узаконить свою связь с ней? Кроме того, по словам Лерё, у первой жены перед смертью были те же симптомы, что и у Эммы. Как при отравлении мышьяком.

Реми был в полной растерянности. Иногда ему приходилось сомневаться в том, что из него получится хороший полицейский…

Расследование не продвигалось, и, вероятно, этот факт радовал Делевуа, который до сих пор оставался в Руане. Тем временем Реми регулярно встречался с Бурнизьеном, Омэ, Бине, Лерё, Родольфом, Лестибудуа, Гильоменом, Тювашем и даже Фелисите. Торопливые приветствия, обсуждения погоды… Лица жителей Ионвиля были невозмутимо спокойны. Однако не скрывали ли они чего-нибудь?

Со времени отъезда патрона Реми почти нечего было делать. Благоприятная ситуация для того, чтобы совершать глупости и мечтать…

Однажды ночью ему приснился странный сон. Она была жива, и он держал ее в своих объятиях. Он проник в тайну ее несчастья, любил ее и спасал.

Затем он проснулся и вспомнил, что она умерла.

В следующую ночь он увидел другой сон (но был ли это на самом деле сон?). Он вернулся вечером после одной из прогулок на лошади и отдыхал в большой зале «Золотого льва», где находился его штаб и где теперь, в этот обычно оживленный час, почему-то не было ни посетителей, ни работников. Вдруг входная дверь приоткрылась, и из-за нее выглянул Ипполит. Он держал в руке фонарь, и вид у него был растерянный. Увидев, что Реми один, он подал ему знак следовать за ним.

— Что ты хочешь, Ипполит? Войди.

Но тот не хотел входить и продолжал звать с собой. Тогда Реми поднялся и, не одеваясь, пошел за ним. На улице была глубокая ночь.

— Твоя лошадь еще не расседлана, — сказал Ипполит (по какому это праву он «тыкал»?!), — садись на нее и следуй за мной. — И парень спешно захромал по снегу перед ним.

Реми послушался. Несмотря на протез, Ипполит передвигался удивительно проворно. Он ловко обходил сугробы и наледи, тогда как кляча Реми едва-едва плелась следом. Они поднялись по той самой дороге, по которой полицейские прибыли в Ионвиль, — она выходила на руанский тракт. На перекрестке Ипполит остановился и задул фонарь.

Звезды в небе мерцали, как угольки в очаге, равнина была покрыта снегом, окружавшие их деревья казались чудовищно большими. Старые яблони, столетние дубы с огромными, извивающимися черными ветвями были словно нереальными, фантастическими. Реми отчетливо ощущал своей кожей мороз и обжигающий северный ветер. Ипполит рядом с ним тоже дрожал от холода.

— Чего ты ждешь, Ипполит?

И вот это случилось. В точности как в тот вечер, когда они ехали в Ионвиль, с адским грохотом, послышавшимся сначала откуда-то издалека, на огромной скорости из мрака выскочила запряженная четверкой лошадей карета — еще большая, чем в прошлый раз. Она обогнала Реми и Ипполита, но никто их не заметил. Им удалось разглядеть кучера с поводьями в обеих руках и хлыстом в зубах, который каким-то образом еще умудрялся подгонять лошадей дикими криками. В карете при свете фонаря сидели женщины в вечерних платьях с обнаженными плечами, господа во фраках, а также лакеи в париках и ливреях. И среди них было чудо красоты и душевной чистоты, женщина, которую Реми держал в объятиях в другом сне, — Эмма. У нее был растерянный вид.

Карета пронеслась ураганом, и снег, разлетевшийся из-под ее колес, залепил Реми глаза. Когда он протер их, все исчезло. Рядом с ним стоял лишь забрызганный грязью и ошарашенный Ипполит.

— Ипполит, что это такое?

— Хеллеквинская Охота, — промолвил Ипполит. — Безумная карета с теми, кто умер в течение года. Вам разве не говорили? Мы все там окажемся, — добавил он, содрогаясь.

Тогда Реми вспомнил, как мамаша Лефрансуа неопределенно пожала плечами, когда по их прибытии в Ионвиль Ивер выдал свою версию о гостях, поздно возвращавшихся из замка Вобьесар или какого-то другого имения. Бормоча себе под нос, она что-то упомянула о привидениях, скачке мертвецов и какой-то местной легенде. Кажется, по ночам карета носилась по дорогам, увлекая за собой всевозможных демонов, дьяволов и дьяволиц… А с ними — умерших за текущий год.

— Вы заметили? — сказал Ипполит, выпучив глаза. — Мадам Эмма была там!

Когда Реми проснулся и осознал, что находится в своей комнатке в «Золотом льве», уже рассвело. Окно было открыто — возможно, из-за этого он чувствовал во сне такой леденящий холод. С улицы доносился скрип колес. Это были первые повозки ломовиков, направлявшихся в Париж со свежей рыбой.

На пороге его комнаты появилась мамаша Лефрансуа, которая принесла первый утренний суп.

— Вчера, — сказала она, выпучив глаза, — я видела на нижнем лугу трех черных куриц, которые бежали по снегу. А Ивер нашел огромную летучую мышь — кто-то пригвоздил ее к двери амбара! Это дурные знаки! Когда ж кончатся наши напасти?!

— Я тоже сегодня плохо спал, — ответил он. — Господин Делевуа предупреждал меня, что на вашем дворе очень шумно.

Мадам Лефрансуа возразила: всю ночь — по крайней мере, до появления ломовиков все лишь несколько минут назад, — не было ни малейшего шума.

Если она говорила правду, то почему ему приснился этот грохот Хеллеквинской Охоты?

Полнейшая скука. Вот уже несколько дней как он перестал посылать Делевуа в Руан свои отчеты. От Делевуа не было никаких вестей, время шло. Забыли, что ли, о нем?

Его пребывание в Ионвиле не на шутку затянулось. Реми был совсем один и уже начинал сходить с ума — ему являлись глупые видения. Он устал и разочаровался. Какая разница, были книги господина Омэ в порядке или велись из рук вон плохо? Какая разница, обнаружил он следы на снегу или нет? Имело ли значение, угасла или нет страсть господина Родольфа? Что за важность, было ли томление господина Леона романтическим или классическим? Он должен себе признаться, что мечтает покинуть Ионвиль и забыть об этом деле.

3

Из апатии Реми вывело письмо дʼЭрвиля.