Расставание в голубом. Глаза с желтизной. Оранжевый для савана

Глава 1

Весна подходила к концу. По-тропически раскаленное майское солнце жгло голые плечи. Пот заливал лицо. Недавно в рубке со стороны ветрового стекла я обнаружил на передней панели отвратительную гнилую проплешину и целую неделю старался об этом не вспоминать, но потом все-таки достал инструменты, несколько кусочков отличного красного дерева и принялся выпиливать поврежденную часть ножовкой.

Выравнивание и полировка при подгонке новых частей дело весьма и весьма кропотливое. К потным рукам и груди прилипли опилки. Меня поддерживала мысль о темных и прохладных бутылках пива «Дос экьюс», ожидавших меня внизу в ящике из нержавейки. Да полное нежелание тащиться из Бахья-Мар на общий пляж, где мягкий восточный ветер срывал белые барашки с голубых волн.

А еще меня поддерживало сознание того, что этим летом Макги может расслабиться. Особой роскоши не предвидится: средств маловато. Но разумное ведение хозяйства позволит пережить лето, оставив нетронутым основной фонд, чтобы потом, осенью, финансировать какую-нибудь операцию.

Надо было как следует отдохнуть. Механизм из-за плохого обращения изношен. Жирок на талии, дрожание рук, дурной вкус во рту по утрам. Тяжесть в костях и мускулах. Одышка. Каждый раз волнуешься: удастся ли вернуть прежнюю форму? Вернуть прекрасную упругость, ловкость и неутомимость. И вес не больше восьмидесяти двух, и гнусную привычку петь по утрам под душем, и убеждение в том, что каждый день несет с собой массу чудес.

И еще мне хотелось бы провести это лето в одиночестве. Слишком много было чрезмерно пылких бесед, полуночных сговоров и мелких грязных посягательств, к которым я оказывался абсолютно не готов. Розовая метка сантиметров на пятнадцать ниже подмышки служила напоминанием о моем везении. Не соскользни нога как раз в тот Момент, когда…

Натыкаясь на ребро, лезвие ножа издает такой противный и вместе с тем такой близкий тебе звук, что еще с десяток ночей будешь пробуждаться в холодном поту.

Я отлично подогнал самый крупный кусок, просверлил отверстие и как раз ввинчивал на место большие бронзовые винты, когда услышал глухой робкий зов со стороны пристани:

— Трэв! Ты здесь, Трэв? Эй, Макги!

Я повернулся, перешел на кормовую часть верхней палубы и взглянул сверху на пристань. На меня смотрел высокий, хилый, болезненного вида парень в мятом, коричневом, явно великоватом для него костюме. На лице его то появлялась, то исчезала беспокойная улыбочка. Улыбка попрошайки. Так смотрят собаки в тех краях, где их принято бить.

— Как дела, Трэв? — спросил он.

Я уже совсем было собрался спросить, кто он, собственно говоря, такой, как вдруг, невероятно потрясенный, сообразил, что это страшно изменившийся Артур Уилкинсон.

— Привет, Артур.

— Можно мне… Можно, я поднимусь на борт?

— Что за вопрос? Конечно.

Трап и без того был спущен. Он поднялся, шагнул на заднюю палубу, пошатнулся, попытался мне улыбнуться, сгреб руками воздух и со стуком рухнул на тиковые доски. Я в два прыжка очутился рядом и перевернул его на спину. Падая, он здорово содрал кожу под глазом. Я нащупал у горла пульс. Медленный и ровный. Подошли две толстые девчонки и, хихикая, уставились на палубу.

— Смотрите-ка, какой пьянчуга забавный! Как по телеку…

Я открыл заднюю дверь салона, подхватил Артура и затащил внутрь. От него несло вроде бы мочой. Я доволок его до гостевой каюты и уложил на кровать. От кондиционеров по потной коже пробегал холодок. Я попробовал лоб Артура. Похоже, это не лихорадка. Никогда еще не видел человека, который так сильно изменился бы за год.

Он стал хватать ртом воздух, открыл глаза и попытался сесть. Я уложил его.

— Артур, тебе плохо?

— Такое ощущение, что слабость какая-то. Похоже, я в обморок упал. Извини. Я вовсе не хочу быть…

— В тягость? С головной болью? Да пошли ты эти приличия подальше, Артур.

— Да, Макги, ты, похоже, всегда ищешь слабый проблеск воли, хоть какие-нибудь остатки клыков у самой покорной собаки в городе. А я всегда вежлив, — сказал он безо всякого вызова в голосе. — Ты же, Трэв, это знаешь. Очень вежлив. — Он оглянулся. — Даже… Даже когда он убивал меня. Мне кажется, я был очень, очень вежлив.

Потом он затих, словно вышел весь пар, глаза были полуприкрыты. Я опять приложил кончики пальцев к его горлу. Пульс по-прежнему прощупывался.

Пока я размышлял, какого черта делать дальше, он опять сел и нахмурился.

— Не могу я с такими людьми справляться. Она наверняка знала об этом. Наверняка знала обо мне с самого начала.

— Кто пытался тебя убить?

— Боюсь, что сейчас это не столь уж и важно. Если бы не он, так сделал бы следующий или тот, кто за ним. Дай немного отдохнуть, и я пойду. Незачем было приходить к тебе. Это тоже я должен был понять.

Внезапно до меня дошло, почему от него так воняет. Немного похоже на запах свежевыпеченного хлеба, но совсем не такой приятный. Это была вонь истощения, потных испарений тела, питающегося лишь внутренними ресурсами.

— Заткнись, Артур. Ты когда в последний раз ел?

— Точно не могу сказать. Кажется… Не знаю.

— Оставайся где лежишь, — велел я.

Потом отправился на свой камбуз, обитый нержавейкой, заглянул в кладовку, достал банку чистого, крепкого английского бульона, вылил в кастрюлю и включил плиту на полную мощность. Когда плита разогрелась, я снова заглянул к нему. Он улыбнулся — нервно и судорожно. Щека подергивалась тиком, глаза наполнились слезами. Я вернулся к бульону. Налил его в кружку, потом, немного поколебавшись, отпер шкаф с выпивкой и добавил добрую порцию ирландского виски.

Я помог ему сесть и убедился, что он способен удержать кружку, потягивая бульон.

— Хорошо.

— Не спеши, Артур. Я сейчас вернусь.

В роскошной ванной, устроенной прежним владельцем «Дутого флэша», я быстро смыл под душем пот и опилки, переоделся в летние брюки и рубашку с короткими рукавами и снова заглянул к нему. Кружка была пуста. Он немного порозовел. Я открыл долгожданную бутылочку темного пива, вошел и уселся у него в ногах.

— Черт побери, Артур, что ты с собой сделал?

Он сник.

— Наверно, слишком много всего.

— Может, я не так спросил. Что с тобой сделала Вильма?

И снова слезы бессилия.

— О Боже, Трэв, я…

— Ладно, вернемся к этому позже. Раздевайся и прими горячий душ. Потом съешь пару яиц. А затем поспишь. Хорошо?

— Я не хочу быть…

— Артур, ты начинаешь действовать мне на нервы. Заткнись.

Когда он выспался, я осмотрел его вены — гашиш быстро доводит до ручки. Никаких следов от уколов, но это еще ничего не значит. Только те, кто вскрывают большую вену булавкой, ходят со шрамами. Любой аккуратист со скромной дозой серого вещества, у которого хватает ума приложить к ране тампон со спиртом, останется без единой отметины, это любой городской полицейский может подтвердить. Артур все еще выглядел мрачновато. Одним горячим душем тут не обойтись. Да и щетина на щеках не украшала. Я осмотрел его одежду. Все вещи изначально дешевые. Метки из Неаполя во Флориде[15]. В плоскую коробку из-под сигарет бережно уложены три двухсантиметровых окурка. Коробок спичек из хомстедской закусочной. Два цента в кошельке. Я завернул его ботинки в одежду и, держа сверток на вытянутых руках, отнес в мусорный бак на палубе. Потом вымыл руки.

Солнце садилось. Я пошел в рубку: самое время выпить коктейль в кубрике. С соседних яхт доносились музыка и женский смех. Ввинчивая на место оставшиеся винты, на этот раз даже не вспотев, я не переставал думать об Артуре Уилкинсоне, каким он был, когда мы виделись в последний раз, около года назад.

Здоровенный парень, не меньше меня, но совсем другого физического склада. Медлительный, неловкий, рассеянный. По характеру мягкий и довольно педантичный. Помню, я встречал нескольких представителей этой породы на баскетболе в старших классах. Тренеры берут их за один лишь рост. Они все такие открытые и так плохо держат равновесие. Достаточно подловить их справа, просто бедром, и они, путаясь в собственных ногах, вылетают с площадки. Для них учеба в старших классах становилась заключительным этапом приобретения опыта в каких-либо спортивных играх.

Артур Уилкинсон в течение нескольких месяцев был членом нашей компании. Мы встретились, когда он пытался решить, стоит ли вкладывать деньги в одно судостроительное предприятие. Он бродил по верфи, беседуя со знатоками. Ко мне явился с расспросами как раз в тот час, когда хорошо выпить по рюмочке, и засиделся. Потом приходил еще и еще… И видимо, приходил слишком часто в те дни, когда кто-то привел сюда Вильму.

Он рассказал мне свою историю. Мальчик из состоятельной нью-йоркской семьи. Сын владельца магазина «Литтл Фоллз». Получил степень бакалавра в Гамильтон-колледже. Стал работать в своем магазине. Обручился с дочерью врача. Торговля в магазине не вызывала у него особо сильных положительных, как, впрочем, и отрицательных, эмоций. Будущее было определенным и надежным, словно ковровая дорожка, прибитая к полу. А потом одно за другим развалилось на куски, начиная со смерти вдового отца. Потом его девушка вышла замуж за другого, и так далее, пока в конце концов он, беспокойный, издерганный и несчастный, продал свой контрольный пакет акций большой сети магазинов, ликвидировал все остальные виды собственности и отправился во Флориду.

Он прекрасно ладил со всей компанией. Добродушный и очень скромный. У всех возникло желание взять его под свою защиту. Выживанию он учился в «Литтл Фоллз» и, по-видимому, прекрасно адаптировался в той среде, но вдали от нее чувствовал себя немного не в своей тарелке. Он всегда абсолютно честно рассказывал о своих проблемах. После уплаты налогов у него осталось почти четверть миллиона. В хороших и надежных ценных бумагах, дававших около девяти тысяч в год, не считая подоходного. Но он считал позорным влачить на них жалкое существование. Рвался пустить их в дело, заставить работать, оборачиваться и приносить доход. Не давали покоя гены великого прадедушки.

Состав нашей компании меняется, но дух остается. Когда он с нами ездил, всегда был тем, кто собирает хворост для костра на пикнике у моря, отвозит пьяных домой, не забывает взять пиво, наконец, жилеткой, в которую плачутся девушки, голубчиком, дающим немного денег взаймы. Простофилей, освобождающим вас своим приходом от покраски забора. Такой, наверное, есть в любой компании. Тонкая натура, легко краснеющий. Он всегда казался чисто вымытым, смеялся любой шутке и почти всегда там, где нужно, даже если уже слышал этот анекдот раньше. Короче, какой милый человек этот Артур Уилкинсон! Он дружил со всеми, но ни с кем по-настоящему не был близок. В его душе всегда находилось место для хранения самых глубоких тайн. Алкоголь развязывал бы ему язык, если бы не одно обстоятельство. Одна лишняя рюмка сверх нормы — и он окончательно и бесповоротно засыпал, улыбающийся и безмятежно спокойный. И продолжал улыбаться во сне.

Припоминаю, что одно время у Артура что-то намечалось с Чуки Мак-Колл. Она тогда как раз закончила контракт, по которому танцевала в «Багамах» на Милли-О-Бич. Чуки — крупная, великолепно сложенная, живая и пышущая здоровьем брюнетка с правильными чертами лица. Она поругалась с Фрэнком Деркином, и он отвалил, а ей пришлось отступить, и уж конечно Артур был гораздо лучшей парой, нежели Фрэнк. Даже без гроша в кармане Артур стоил девяти Фрэнков Деркинов. Почему так много девушек разбивают собственную жизнь, зациклившись на Фрэнке Деркине? Когда она получила временный трехнедельный ангажемент на Дайтон-Бич, Артур вполне мог уехать вместе с ней, но он не предпринял никаких шагов. А потом, когда Чуки исчезла, появилась Вильма.

В мире несравненно больше Артуров Уилкинсонов, чем Вильм Фернер. И эта Вильма была классическим представителем своего типа. Миниатюрная, но так славно сложенная, что ухитрялась выдавать свои сорок пять килограммов за роскошные формы. Прекрасные белокурые волосы вечно в той первой стадии беспорядка, которая побуждает растрепать их окончательно. Хриплый театральный голос на две октавы ниже тона ее нормальной речи. Тьма-тьмущая анекдотов, в которых она обыгрывала каждого из персонажей. Подвижные, как у клоуна, черты лица, разнообразие жестов, резкие движения… Все казалось неловким, пока вдруг не становилось ясно, что именно это приводило ее маленькое, но вполне зрелое тельце в состояние постоянного оживления, создавало впечатление, умело поддерживаемое ее гардеробом. При нормальной речи, когда она никого не изображала, чувствовался небольшой акцент, но, похоже, каждый день новый. Посмотрите на просвет небольшой чистый бокал «Бристол милк» — и получите довольно точное представление о цвете ее глаз. И если удавалось продраться сквозь все эти ужимки, сверкания и подмигивания, то можно было разглядеть: ее глаза невыразительны, так же как неподвижное вино.

Она приехала из Саванны на большом «Хьюкинзе» среди других пассажиров, страдающих различными недомоганиями, причем большая их часть проистекала, очевидно, от того, что одни люди били других по лицу кулаками. Сойдя на берег, она сняла комнату в отеле «Янки клиппер» и, после того как корабль отбыл дальше по маршруту круиза уже без нее, умудрилась каким-то образом прибиться к нашей компании, говоря, что эти очаровательные ребята с «Хьюкинза» собираются забрать ее на обратном пути в Нассау и что она умоляет избавить ее от этого, потому как просто не переживет еще раз этого вонючего Нассау.

В этом устоявшемся и весьма полезном состоянии шоу-представления она пребывала постоянно. Девушки, похоже интуитивно, отнеслись к ней настороженно. Мужчины были заинтригованы. Она утверждала, что родилась в Калькутте, упоминала трагическую смерть отца на австралийской дипломатической службе, прямо и косвенно приоткрывала собственную карьеру дизайнера в Италии, модельера в Брюсселе, фотомодели в Йоханнесбурге, редактора отделов моды светской хроники в каирской газете, личной секретарши жены одного из президентов Гватемалы. И должен признать, пару раз, когда она ворковала, извивалась, скакала, восклицала, изображала и хихикала, во мне пробуждалось жгучее любопытство. Но слишком много сигнальных флажков предупреждало об опасности. Слишком сильно загибались острые ноготки за мягкие подушечки маленьких пальчиков. Слишком тщательно была выверена длительность каждой паузы или позы. И обаяние и возбуждение ее тоже были немного нарочиты. Возможно, появись она на несколько лет раньше, когда я еще не повидал и не изучил все виды искусства декламации, до того, как я обнаружил, что существуют некоторые болезни, не диагностируемые ни одной клиникой…

Так что мы ждали, кто попадется на удочку. Или наоборот. Она была вооружена до зубов и ожидала лишь подходящей мишени.

Помню, я засиделся как-то допоздна с моим другом, волосатым экономистом по имени Мейер, в кубрике его круизной яхты, окрещенной им как «Джон Мейнард Кинес», после целого дня на пляже, где Вильма была в ударе и блистала, словно морская гладь под луной.

— Интересно, сколько ей лет? — спросил я между прочим.

— Друг мой, я дотошно подсчитал сумму времени всех упомянутых ею происшествий. Чтобы проделать все, что, по ее словам, она сделала, ей нужно было бы не менее, чем сто пять — сто семь лет. Сегодня я прибавил еще пять.

— Патологическая лгунья, да, Мейер?

— Неточные науки оперируют неточными терминами. Экспертиза, проведенная в гостиной, никуда не годится, Трэвис.

— Естественно. И все-таки у меня есть одно подозрение. Слишком много товара на витрине, так что в торговом зале ничего не осталось.

— Нет, на это я бы тоже не поставил.

— А на что ты, черт побери, ставишь, Мейер?

— На мужчину безо всяких следов женственности, безо всякой двойственной натуры. На мужчину без нежности, сочувствия, предупредительности, доброты и ласки. Такой суровый тип, молоток, кулак. Макги, что представляет собой женщина без единой мужской черты в гриме?

— М-м-м. В чистом виде? Безжалостность…

— Ты подаешь надежды, Макги. Чувство доброты — это результат двойственности, а не женственность. Наш странный приятель, Алабамский Тигр, обращается с этой дамой как раз так, как нужно. Припирает ее рогатиной, а потом прижмет голову к земле и поднимет таким образом, чтобы она не смогла дотянуться до него своим ядовитым зубом. Наверное, женщины — это единственное, в чем он так здорово разбирается.

Я сказал Мейеру, что он псих, что любому с первого взгляда ясно, что Алабамский Тигр и Вильма Фернер друг друга на дух не переносят. Мейер не спорил. На соседней палубе большого и богатого «Уилкера» Алабамский Тигр устраивал самую к тому времени долгую в мире вечеринку. Такой огромный, с небрежными жестами мужик, убийственный истинно американский тип, сколотивший впоследствии немало деньжат и спустивший их на плавание, попойки и подружек. Весь день он разгуливает, вежливый и жизнерадостно подтянутый. Лицо, словно вырубленное скульптором из необработанного камня, застыло в слабой усмешке. За сорок секунд он способен заставить вас поверить, что вы самый интересный человек, какого он когда-либо видел, а вы почувствуете, что в жизни не встречали большего понимания. Он мог очаровать и помещика-арендатора, и начальника почты, и цирковых лилипутов, и оценщиков имущества для обложения налогом.

Когда Вильма выбрала в конце концов себе цель, Артур Уилкинсон оказался такой чертовски беспомощной мишенью, что никто из нас ничего не мог поделать. У него было меньше шансов уцелеть, чем у красотки, когда в город входят варвары. Он парил в облаках с неизменной дурацкой широкой улыбкой на лице. Она висела у него на локте, направляя его и следя, чтобы он не врезался в неподвижные предметы. Он считал ее уникальным жучком, остроумной, нежной, милой и бесконечно ценной. Он чувствовал себя на седьмом небе, удостоившись столь редкостной награды. И малейший намек на то, что уникальный жучок может оказаться скорпионом, был для него оскорбительным. Он просто не слышал, что ему говорили. Смеялся, считая это шуткой. Сократив время ожидания до минимума, они как-то днем после полудня в местном здании суда поженились и уехали в новеньком белом «понтиаке», на заднем сиденье которого уместился весь ее скромный багаж, а его улыбка сверкала не хуже нового золотого кольца на пальце — капкана для хищников, выписанного от Хертера. Я поцеловал хорошенькую щечку невесты. Она пахла мылом и чистотой. Назвала меня милым мальчиком. Мой подарок состоял из шести частей: «Метакса», «Фундадор», «Плимутский джин», «Чивас Регал», «Олд Кроу» и «Пайне Хейдсик» 59-го года. Долговечной семье — долговечный подарок. Она оставила записку для ребят с яхты, которые так и не пришли забрать ее. И я знал, что, пока она командует парадом, они оба в Лодердейле не покажутся. Она чувствовала, насколько наша компания одобряет этот брак, и будет искать более доверчивого окружения.

Через три дня после их отъезда все уже поняли, что с Алабамским Тигром творится что-то неладное. Вместо того чтобы пребывать в своем обычном добродушном и безмятежном состоянии слабоалкогольной эйфории, он качался, как маятник, между мрачной трезвостью и диким, безрассудным и опасным пьянством. Непрекращающаяся вечеринка стала сходить на нет. Кто докопался до правды, так это Мейер, обнаруживший его как-то на рассвете, неуклюже усевшимся на пляже с заряженной пушкой 38-го калибра под рубашкой. И поскольку ему нужна была помощь, чтобы присмотреть за Тигром, он рассказал мне эту историю.

Как-то утром Вильма тайком пригласила Тигра в свою штаб-квартиру в отеле. Там, сказал Мейер, с невероятной искусностью, характерной скорее для Востока, а не для наших менее древних культур, Вильма начала быстро вертеть им, словно он был марионеткой, а она дергала за ниточки. Затем, ужасающе управляя ситуацией, подвела его к самому краю и оставила, так что он был не в силах ни отступить, ни расслабиться.

— По его собственным бессмертным словам, — сказал Мейер, — он дергался и трясся, как на воткнутом в сеть проводе. Он честно верил, это его прикончит. Чувствовал, что его сердце вот-вот разорвется. А она смеялась над ним, говорил Тигр, и лицо у него было как у привидения. Он внезапно почувствовал себя трупом. Из душа доносилось ее пение. Одевшись, Вильма чмокнула его в лоб, потрепала по щеке и ушла. Он подумывал ее убить, когда она наклонилась для поцелуя, но счел, что даже ради этого не стоит делать каких-либо усилий. Внезапно почувствовал себя стариком. Она ощутила возникшее между ними напряжение, соревнование, поняла, чья воля сильнее, и на прощание потратила немного времени, чтобы его, так сказать, высечь. И тебе, Макги, будет, видимо, небезынтересно узнать, что это произошло во вторник утром. А после полудня она вышла замуж за Артура Уилкинсона. Тут могло все кончиться небольшой сердечной драмой, — сказал Мейер. — Но в действительности, похоже, налицо огромная психологическая травма.

Позднее, в понедельник вечером, я забрел на широкую палубу «Уилкера» и с пятнадцатиметрового расстояния увидел с тем грустным чувством потери, которое возникает, когда заканчивается легенда, что самая долгая в мире непрекращающаяся вечеринка на борту в конце концов завершилась. Там мерцал лишь слабый огонек. Однако с пяти метров я уловил ритм гавайской музыки, воспроизводимой проигрывателем, включенным на очень малую громкость. Приблизившись, в мерцании палубных огней разглядел девичий силуэт, медленно танцующий в одиночестве на задней палубе под полосатым парусиновым тентом: при ее поворотах верхние огни поблескивали на стекле бокала в руке.

Завидев меня, она затанцевала в сторону перил, и я разглядел, что это одна из желтых сестричек, не то Мэри Ли, не то Мэри Ло, двойняшек, певших и плясавших в заведении «Вокруг да около», закрытом по понедельникам. Она была поглощена танцем, напоминавшим о родных Гавайях. По отдельности двойняшек невозможно отличить друг от друга. Почти невозможно. Я слышал, что Мэри Ло отличается крошечной яркой татуировкой в виде драгоценного камня, но расположенной в столь интимном месте, что к тому моменту, когда до нее доберешься, сама мысль о выборе между ними останется далеко позади.

Когда она повернулась, волосы качнулись темной тяжелой массой, в полумраке блеснула белозубая улыбка.

— Привет, Макги, — тихо сказала она. — Пока хоть одна малышка танцует, можно считать, вечеринка у папаши Тигра все еще продолжается. Причаливай, плесни себе чего-нибудь.

Когда я вернулся с бокалом, она сказала:

— Мы по очереди дежурим, парень. Поддерживаем его на плаву. Танцующие курочки это хорошо делают.

— Как он, Мэри?

— Сегодня вечером поулыбался чуток и поплакал совсем недолго, потом сказал, что создан для счастья, и все такое прочее. Немного погодя моя сестра вышла на палубу в полном изнеможении и сказала, что он выкарабкался, и теперь они там трахаются, как черти, а вся вечеринка, дружок Макги, состоит тут из одной меня. И теперь еще тебя, но Франки придет, как только закончит в два работу, и приведет этого кота-ударника. Так что, я тебе скажу, все возрождается, все пойдет на поправку. Яхта качается при такой попойке, приходится брать управление на себя, когда он внизу.

— И это единственная причина, Мэри?

Она остановилась передо мной на расстоянии вытянутой руки.

— Когда этот грязный фараон вздумал нас прикрыть, папа Тигр помчался наверх и всыпал им по первое число. Когда нашему племяннику потребовалась рекомендация в школу, папа Тигр настрочил классную бумагу. Просто я хочу сохранить этого мужика с его бесплатной выпивкой и наведываться в его холодильник с отличной говядиной.

— Я так и знал. Подумал, что приятно будет услышать, как ты это скажешь, Мэри.

— Ради меня сделай этот адский напиток, там, в баре. Это высокоградусная водка с кубиком льда, и подкрась еще клюквенным соком из банки.

— Понял.

— Не пей, только сделай.

Мы выпили по паре бокалов, я посмотрел, как она танцует, немного посмеялись над старым медведем. Франки привела еще нескольких ребят из клуба, где она работала. И я в качестве побочного продукта этого праздника получил возможность наверняка убедиться, исключив тем самым какую-либо возможность попасть впросак, что ночной танцовщицей была Мэри Ло. Обычно выбор представительниц когорты Тигра не в моем вкусе, поскольку имеет тенденцию привести к случайному и чисто механическому акту, тогда как вычурный романтизм Макги вечно требует привязанного к верхушке остроконечного шлема шарфа цветов дамы, рвущих душу взглядов, ударов сердца и чувства — или его иллюзии — обоюдного выбора и взаимной значимости. Но Мэри Ло не оставила дурного привкуса. Она провела это словно детскую игру, улыбаясь и напевая от удовольствия, и это действительно приятно заглушило воспоминания о том, что извлекала из подобной игры Вильма.

После того как короля утопили в кипящем вине, в лечебных целях полезно опьянеть от более приятного напитка.

Глава 2

С того вторника Артур не исчез с моего горизонта. Скорее знакомый, нежели друг или приятель. Мне кажется, границей понятий служит общение. Друг — это кто-то, кому можно высказать любую пришедшую в голову чушь. Со знакомыми ты навечно обречен помнить об их слегка идеализированном представлении о тебе и поддерживать этот имидж, поэтому все, что говоришь или делаешь, внутренне редактируешь, дабы соответствовать образу, сложившемуся у них в мозгу. Многие семьи состоят из знакомых. Можно провести с человеком всего три часа жизни и обрести друга. А иной в течение тридцати лет остается знакомым.

Пока Артур спал, я покопался в самых дальних ящиках нижней секции шкафа и разыскал тот маленький драный чемоданчик, о котором вспоминал все это время. Купленная одной девушкой одежда для того варианта Макги, какой я представлял собой много лет назад, когда прятался от охотившихся за мной и боялся, что вонь от моей гноящейся ноги наведет их на след. Двоих из них я убил, будучи в бреду. Не помню, как она дотащила меня до больницы. Позднее узнал, каким образом ей удалось упросить хирургов не отнимать ногу. Теперь на этом месте бледная, глубоко вдавленная канавка вроде трещины, идущая вниз до середины правого бедра. Никакие функции не нарушены. Но иногда, при сильной лихорадке, вдруг замерцают перед глазами матовые ворота, заговоришь с мертвым братом и изредка посмотришь вверх из темного колодца на лица медиков, склонившихся над кроватью.

Там лежала одежда, которую она мне принесла, одежда, в которой я въехал в призрачный мир живых, одежда, в которой я, ощущающий себя высотой в три метра и толщиной в пять сантиметров, впервые заковылял по полу, уверенный, что если рухну с костылей, то разобьюсь, как стеклянный аист. Эта одежда прекрасно подойдет Артуру в его истощенном состоянии, ну разве что она чуть-чуть заплесневела от долгого хранения. Хозяйственно настроенный, я встряхнул ее, думая о деньгах, которые абсолютно законно похитили у мертвого брата. Это способ Макги проводить время в одиночестве среди людей, на которых нет необходимости реагировать. Артур не совсем удовлетворял этим требованиям.

Когда стемнело, я снял проветренную одежду, отнес вниз и сложил на стуле в каюте для гостей. Он приглушенно посапывал. Я прикрыл дверь, плеснул себе «Плимутского джина» со льдом, задернул занавески в салоне и разыскал номер телефона Чуки Мак-Колл. Никто не ответил. Я не видел ее и ничего не слыхал о ней месяца два. Потом попытался дозвониться Хэлу, бармену на Милли-О-Бич, хорошо осведомленному о перемещении наших цыганок-кочевниц от индустрии развлечений. Хэл сказал, что до первого мая, пока они не закрылись, она работала в «Кирпичном зале», а теперь по субботам ведет час занятия танцем на «Клак-ТВ». Но ему доподлинно известно, что она готова снова собрать свою шестерку и начать выступления в «Багамах» на Милли-О-Бич с пятнадцатого ноября.

— Хэл, а Фрэнк Деркин еще не вернулся?

— Еще не вернулся? Можешь не ждать его. Ты что, не слыхал, на чем его поймали?

— Только то, что он в пролете.

— Это было нападение с попыткой убийства или преступное нападение, как там они его называют. От трех до пяти лет в тюрьме Рейфорд. И готов поспорить, Фрэнк их там так здорово затрахает, что ему все пять накрутят. Чук его навещает раз в месяц. Приходится далеко ездить. А уж такая женщина могла бы себе найти кого-нибудь получше, Макги, ты-то знаешь. Моложе-то она не становится.

— Моложе? Черт, да ей самое большее двадцать пять.

— Десять лет на эстраде. И когда Фрэнки Деркина выпустят, будет тридцать. Сложи сам, Трэв. Будь у меня желание поймать ее вечером, я бы остановился на Мюриел Гесс, скорее всего она у нее. Поищи в справочнике. Они вместе работают над программой, с которой она будет выступать осенью.

Я поблагодарил его и позвонил Мюриел. Чук была там.

— И что ж у вас на уме, незнакомец?

— Хочу угостить танцовщицу бифштексом.

— Обеих?

— Нет, если тебе удастся.

Последовало долгое молчание в зажатой ладошкой трубке, а потом она сказала:

— А какого рода место, Трэв?

— В «Открытом круге»?

— Ну! Мне придется заехать к себе и переодеться. Как насчет того, чтобы подъехать ко мне и выпить по рюмочке? Минут через сорок?

Я побрился, переоделся и оставил Артуру записку на случай, если он проснется. Моя «Мисс Агнесс», голубой, оттенка «электрик» «роллс-ройс», которую я, побеседовав по душам с одним отчаянным идиотом, выписывающим квитанции, забрал с платной стоянки, была припаркована поблизости. Старушка еще не настолько дряхлая, чтобы голосовать у обочины, но близка к тому. Зажигание включилось от одного прикосновения, и я поехал по набережной туда, где мисс Мак-Колл жила в дальнем крыле мотеля, столь почтенного, что давным-давно перешел из разряда временного жилища в ранг постоянного места жительства с так называемыми двухкомнатными квартирами. Закутанная в халат, пахнувшая мылом и паром, она по-сестрински чмокнула меня и велела смешать ей бурбон с водой. Я передал ей бокал.

Спустя в меру короткий промежуток времени она вышла в туфлях на высоком каблуке и блеклом зеленовато-сером платье.

— Макги, по-моему, я согласилась только потому, что с немногими знакомыми могу позволить себе высокие каблуки. — Она оглядела меня. — Что-то ты больно потяжелел.

— Спасибо. Я и чувствую себя изрядно потяжелевшим.

— А ты собираешься что-нибудь предпринять?

— Уже начал.

— С бокалом в руке?

— Я немного медленно раскачиваюсь, но, вообще-то, из тех, кто худеет от зарядки. Не так уж и поздно. Но дальше — больше. А ты, Чук, отнюдь не выглядишь слишком потяжелевшей.

— Потому что я все время над этим работаю.

Она действительно была в форме. «Такая женщина», как сказал бы Хэл. Метр семьдесят пять, пятьдесят пять килограммов, размер примерно 96-62-96, и каждый сантиметр твердый, лоснящийся, подвижный, живой и в идеальном состоянии, какое бывает лишь у преданных своему делу профессиональных танцоров, цирковых гимнастов, акробатов и комбатов-десантников. Так и слышишь работу невидимого мотора. Сердце бьется ровно. Экстраординарные легкие. Белки глаз голубовато-белые. Не красавица. Черты лица слишком энергичны и тяжеловаты. Тяжелые брови. Волосы жесткие, черные и лоснящиеся, как у скаковой лошади. Индейски-черные глаза, курносый нос, большой широкий рот. Симпатичная неординарная человеческая особь. Когда ей было пять, ее отдали в балет. В двенадцать она вымахала слишком длинной для любой труппы. В пятнадцать, выдавая себя за девятнадцатилетнюю, пела в хоре бродвейского мюзикла.

Пока я подливал по новой порции, она рассказала, что они с Мюриел придумали вариации музыки и ритмов на тему «Новой нации». Объяснила, что это придаст им некоторую экзотику, даст возможность сделать кое-какие хорошенькие костюмы и кое-какую сексуальную хореографию. Мы присели допить то, что осталось в бокалах. Она сказала, что Уосснер, новый управляющий, собирается в следующем сезоне выпустить их маленькую труппу на сцену без лифчиков и теперь прощупывает почву, чтобы выяснить, насколько за это надают по шее. Сама она надеется, что это не пройдет, потому что иначе придется либо увольнять двух хороших девушек, которых она уже наняла, либо уговаривать их на накладной бюст и грим.

— Всякие там позы, затемнения и прочая дребедень, — пояснила она, — это совсем не то. Просто задираешь подбородок, слегка выгибаешь спину, расправляешь плечи. Но я все время пытаюсь объяснить мистеру Уосснеру, что танцы — это кое-что еще. Боже мой, такие шаги в быстром темпе, и потом вдруг понимаешь, что со стороны смотришься как комик в кино. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Если он думает, что это пойдет, так все, что ему нужно, — это найти пару больших и глухих кобыл, просто поставить их, скажем, на возвышении на сцену и медленно поворачивать под слабыми прожекторами.

Когда я согласился, последовало заключительное молчание под выпивку, а я знал, что должен что-нибудь сказать о Фрэнке Деркине. Словно меня заставляли обсуждать притирания с человеком, страдающим неизлечимой кожной сыпью.

— Мне очень жаль, что Фрэнка упекли, как я слышал, надолго.

Она вскочила и наградила меня взглядом, которым, наверное, глядел замученный Кастер, перед тем как его изрубили на куски.

— Черт побери, это же несправедливо! Этот парень был тот еще умник, а Фрэнки вовсе не был ему должен пятьдесят долларов. Это ошибка. Когда он там, на стоянке, за ним погнался, Фрэнки хотел только попугать его. Но он прыгнул не в ту сторону, и Фрэнки на него налетел. Трэвис, поверь мне, они засудили его за остальные разы, когда он попадал в беду. А ведь это антиконституционно, правда? Правда ведь?

— Не знаю.

— У него просто нрав крутой. Прямо в зале суда придушить судью! Поверь мне, он сам свой злейший враг. Но все равно это совершенно несправедливо.

Что можно ей ответить? Посоветовать забыть его? Так она взорвется и в глотку вцепится. Единственно когда она пыталась забыть — это недолгие периоды после диких ссор. Держал ее на крючке обещаниями жениться. Считал себя ловкачом, но в большинстве сделок умудрялся обхитрить самого себя. А потом кусал локти. Я сказал бы, ему грех жаловаться на судьбу, потому что его давным-давно следовало посадить за решетку или поджарить как убийцу, если бы он в ряде известных мне случаев не добивался своих заветных желаний. Как-то раз я видел его в ярости. Бледно-голубые глаза побелели до цвета молока. Плебейская физиономия стала дряблой, как суфле. И, рыча с каждым выдохом, он бросился на моего друга, пытаясь убить его. И убил бы, будь они вдвоем. А поскольку он не стоил того, чтобы ломать о него костяшки пальцев, я взял гарпун, с которым хожу на зубастую рыбу, и врезал ему по черепу. После трех ударов он все еще пытался доползти до горла Мака, но четвертый его утихомирил. Придя в себя, он, похоже, с трудом сфокусировал свой взгляд, как человек, переболевший тяжелой лихорадкой. И не испытывал ни малейшего душевного дискомфорта.

— Как он это переносит?

— По-настоящему тяжело, Трэв. Все время повторяет мне, что не выдержит, что должен что-то сделать. — Она вздохнула. — Но он ничего не может поделать. Может… выйдет оттуда созревшим, чтобы остепениться. Пойдем отсюда.

«Мисс Агнесс» беззвучно перенесла нас на большой остров, к «Открытому кругу» — ресторану, разукрашенному ширпотребом техасских народных промыслов, охотничьими рогами, тавро для клеймения скота, лошадиной сбруей, свернутыми кольцом лассо и кнутами. Но кабинки там уютные, обиты мягкой тканью, освещение слабое, а бифштексы большие и сочные. Чук заказала себе настолько «с кровью», что я порадовался слабому свету лампы. Еще немного денег из фонда спасения Артура я вложил в бутылку бургундского. Я видывал, как Чук ест в самых разных условиях. Но со мной она могла вести себя естественно и есть деловито, увлеченно, с восхищенным молчанием батрака или подсобного рабочего, вгрызающегося, ничего не видя и не слыша, в даровой поджаристый и прекрасно приготовленный кусок, чтобы в конце, откинувшись назад, отодвинуть пустую тарелку и одарить меня отсутствующей мечтательной улыбкой, подавляя сильную отрыжку.

Выждав подходящий момент, я спросил:

— Сделаешь мне небольшое одолжение?

— Все, что угодно, Трэв, солнышко.

— Я хочу подбросить тебе одного гадкого утенка, который только что объявился. В ужасном, ужасном состоянии. Ну, для тебя это будет что-то типа «воспоминаний о добром старом времени».

— Кто?

— Артур Уилкинсон.

По-моему, прежде чем она разозлилась, во взгляде мелькнула нежность. Она наклонилась ко мне через стол:

— Я тебе скажу, чем я никогда не была. Мусорным ведром. Местом, куда сбрасывают объедки.

— Не кипятись, Чуки. Кто у тебя в труппе самый наивный цыпленок?

— Что? Ну… Мэри Ло Кинг.

— Она помолвлена с кем-нибудь?

— Вроде того. И что из этого?

— Теперь предположим… На нее набросится с воплями Рок Хадсон[16], все пушки палят. Что сделает Мэри Ло?

Чук хихикнула.

— Бог ты мой! Повалится на спину, как мертвая букашка.

— Я в невыгодном положении. Мне ведь так и неизвестно, какого статуса ты добилась в отношениях с Артуром. Как сама прекрасно знаешь, он об этом никогда не трепался. Могу только догадываться, что все осталось в довольно сыром состоянии.

Она рассматривала собственные ногти.

— Тогда Фрэнки, перед тем как уехать, всю мою квартиру разнес на куски. Всю. Даже альбом газетных вырезок изорвал. Сказал, чтобы до конца своей жизни и смотреть на него не смела. А я даже не помню, из-за чего поссорились. Ну хорошо, я нуждалась в ласке. Не в сексе. Я не холодная, может, в чем-то, напротив, даже слишком. Но, черт побери, я всегда могу поставить старую пластинку, раскопать свои старые номера и форму для тренировок, уработаться за несколько часов и спать как младенец. — Она бросила на меня быстрый взгляд исподлобья. — Скажу тебе откровенно. Надо, чтобы иногда рядом был кто-нибудь близкий. И незачем приплетать что-то еще. Наверное, я просто использовала его, чтобы отойти от своей любви к Фрэнки. Сперва выплакала ему все свои дурацкие горести. И мы стали совершать совместные прогулки. А одну из таких прогулок закончили у меня в постели. И если бы я оставила все на усмотрение Артура, мы никогда там не оказались бы. Пришлось помочь ему, а то он просто не успевал понять, что я делаю. Ты меня знаешь, Трэв. Я не развратница. Мне кажется… Если бы я преподавала в третьем классе школы, все было бы иначе. Но при моем роде занятий… считается, что все делается решительно и недвусмысленно. Знаешь ведь?

— Знаю.

На какое-то мгновение у меня возникло чувство, будто я проигрываю и зря трачу время. Слишком велики ее проницательность, врожденный ум и понятливость. Да еще и умение забывать о себе, цельность натуры и чувство собственного достоинства, столь редкие в наше время. Начинаешь задумываться над тем, чем могло стать существо с такими богатыми возможностями, избери она другое направление в жизни. Слишком много хороших людей так и не находят себя до конца дней.

Эта мысль вызвала небольшой резонанс и в моих собственных чувствах. Потому что я тоже так и не нашел своего настоящего призвания. Пришлось остановиться на своем способе вести бурное существование, шатаясь по празднику жизни, пока золотые запасы не подходят к концу, а затем снова идти на риск, пытаясь настричь шерсти с самих виртуозов стрижки, вырвать украденный кусок мяса — украденный, как правило, вполне законно — прямо из челюстей биндитов, а потом делить спасенное пополам с жертвой, которая без помощи Макги осталась бы ни с чем, что, как я довольно часто напоминаю, гораздо меньше, чем половина.

Это не очень-то почтенное призвание. Так что будем называть мое занятие просто способом зарабатывать на жизнь. Временами я ощущаю очень слабые отголоски психоза странствующего рыцаря. И пытаюсь извлечь из этого побольше. Но ведь у каждого чулан полон кружев, щитов и прочего турнирного снаряжения. Парень, продающий вам страховку, чувствует дыхание своего собственного тайного дракона. И его собственная Прекрасная Дама вдохновляет его с замковой башни.

Может быть, где-то на моем рискованном пути я и мог свернуть в сторону, выбрать другой маршрут. Но со временем входишь во вкус охоты. Становится интересно, как скоро и близко сможет подобраться к тебе следующий. А после этого просто необходимо увидеть все собственными глазами. И ничто так не притупляет рефлексы, как тяжесть закладных, сдерживающие импульсы, супружеское удовлетворение, регулярные проверки и бесцельное хождение по собственной лужайке.

Но теперь вольных стрелков классифицируют. Безо всяких больших теорий, диодов, подключения проводочков и порядковых номеров, их просто-напросто честно раскладывают по полочкам, регистрируют в журналах, подключают к сигнализации со звонками во всех коридорах. Еще несколько лет — и для таких, как Макги, просто места свободного не останется. Их будут хватать, тащить куда-то, приспосабливать к реальности и ставить на какую-нибудь полезную работу в одном из крохотных кубиков-ячеек гигантской конструкции.

Так спрашивается, кто ты такой, чтобы рассуждать о более полной жизни для мисс Чуки Мак-Колл?

— А у тебя могло что-то получиться с Артуром? — спросил я.

Она пожала своими сильными плечами:

— Он почти на пять лет старше меня, но казался совсем ребенком. Не знаю. Такой внимательный и такой… благодарный. Он мог стать еще лучшим любовником. Только нужно было, как в первый раз, предоставить ему возможность считать, будто это его идея. Трэв, ну, как на духу, что я должна была сделать? Попросить его: пожалуйста, поезжай со мной в Джэксонвилл? Хочу сказать, у меня тоже есть гордость. Он хотел поехать, но считал, что это неправильно. Я хотела, чтобы он поехал. Наверно, это было так, словно я по кирпичику складывала стенку, заделывая пролом, который оставил Фрэнки. Может, мы и могли тогда сложить достаточно высокую и толстую стену. А может, и нет. Может, с возвращением Фрэнки для меня все обернулось бы точно так же, как всегда. Есть Артур или нет Артура, Фрэнки пальчиком поманил бы — и я на четвереньках поползла бы. Я так и не узнаю, поползла бы или нет, потому что Артур со мной не поехал, так что у нас не было трех недель там. И не было еще четырех месяцев после, до того, как вернулся Фрэнки, больной, разбитый и злющий, словно корзина змей. Я вернулась, а Вильма припечатала Артура к стойке бара, и этот сукин сын пожал мне руку, словно имени моего вспомнить не мог. Для меня гордость — не пустое слово. Я не собираюсь брать на себя эту чертову спасательную миссию, Трэв. Можешь мне поверить. Так что подыщи ему где-нибудь другую мамочку. Он сам сделал дурацкий выбор.

— Хорошо. Я твою позицию понял и уяснил. Но ты просто подойди как-нибудь к яхте и взгляни на него разок.

— Нет уж! Со мной этот номер не пройдет. Однажды у меня в Экроне в гримерной тьма-тьмущая мышей развелось, и я поставила мышеловку. И все, что из этого вышло, — так это то, что попался один крохотный покалеченный ублюдок, и три недели спустя, после того как я его на ноги поставила, он до такой степени избаловался, что ореховое масло у меня с пальца слизывал. Так что, Трэв, я к Артуру и близко не подойду.

Глава 3

Когда я вместе с Чуки вернулся на «Дутый флэш», Артур лежал так же, как я его оставил. Записка тоже была не прочитана. Я включил верхний свет и услышал, как Чуки судорожно глотнула воздух. Сильные холодные пальцы впились в мою ладонь. Взглянув на ее задумчивый профиль, я заметил, что загорелый лоб сморщился, а белоснежные зубки прикусили нижнюю губу. Я выключил свет, развернул ее, и мы вышли в салон, отгородившись от Артура двумя закрытыми дверями.

— Ты должен вызвать к нему врача! — негодующе заявила она.

— Возможно. Попозже. Лихорадки нет. Он отошел, как я тебе уже сказал, но говорит, что просто чувствует слабость. Я считаю, это от недоедания.

— Может, у тебя и лицензия на врачебную практику имеется? Трэв, он так жутко выглядит! Как скелет, будто не спит, а уже умер. Откуда ты знаешь?

— Что знаю? Что он спит?

— Но что могло с ним произойти?

— Чук, он был очень милым парнем, но не думаю, чтобы обладал нашими с тобой способностями к выживанию. Он — типичная жертва. Его мышеловкой была Вильма, и никому дела не было, покалечит его или нет. И никакого орехового масла. У нас был один такой в Корее. Большой, деликатный, только что выпущенный из школы в Хилл. И все, начиная с командира взвода, пытались заставить этого птенца опериться до того, как ему прищемят хвост. Но как-то раз дождливым днем он услышал ложный вопль, к которым мы все привыкли, и, приняв за чистую монету, бросился на помощь, где его и прошило очередью от горла до самого паха. Я об этом услышал и прибежал как раз тогда, когда носилки затаскивали в джип. Как раз в это время он умер, и в его застывшем взгляде не было ни боли, ни злости, ни сожаления. Он просто выглядел страшно озадаченным, словно пытался вписать это маленькое происшествие в ту систему, которой его так хорошо обучили дома, и никак не мог это сделать. Вот такие шутки играет судьба с искренними людьми.

— Нам следует убедиться, что с Артуром действительно все в порядке.

— Пусть выспится. Виски с содовой хочешь?

— Не знаю. Нет. То есть да. Хочу еще раз взглянуть на него.

Минут через пять я прокрался на цыпочках по коридору почти до самого конца. Дверь каюты для гостей была закрыта. Я услышал ее голос, но не мог разобрать слов. Ласковый голос. Он кашлял, отвечал ей и снова кашлял.

Вернувшись в салон, я включил проигрыватель на малую громкость, достаточно малую, чтобы не заревели мои огромные усилители. Потом вытянулся на большой желтой кушетке, потягивая виски с содовой, слушая напоминающий китайскую головоломку струнный квартет холодного как лед Баха и злорадно улыбаясь тому, как удачно я разрешил проблему Артура.

Чуки присоединилась ко мне минут через двадцать. Лучезарно улыбающаяся, с заплаканными глазами и гораздо менее уверенная в себе, чем ей обычно свойственно. Усевшись на краешек кушетки у меня в ногах, она сказала:

— Я дала ему теплого молока, и он снова заснул.

— Вот и прекрасно.

— Мне кажется, это просто от переутомления, от недоедания и больного сердца, Трэв.

— И я так решил.

— Бедный бессловесный ублюдок. Выведен из высшей лиги.

Я достал виски из морозилки и отнес ей стакан. Чук отпила глоток.

— И больше ты, конечно же, ничего сделать не можешь? — сказала она.

— Пардон?

Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами:

— Вернуть все, разумеется. Они его до нитки обчистили. Не зря же он именно к тебе и пришел.

Я вскочил, подошел к проигрывателю и вырубил мистера Баха. Остановился перед Чук:

— Теперь подожди минутку, женщина. Помолчи…

— Да Бога ради, Макги, не смотри на меня так, словно собираешься затрубить, как раненый лось. Мы однажды беседовали о тебе.

— Разъясни.

— Он спрашивал о тебе. Ты понимаешь. Чем ты занимаешься. Ну и я его как бы просветила.

— Как бы просветила?

— Ну, только сказала, что ты вмешиваешься, когда люди остаются ни с чем, и оставляешь себе половину того, что удалось спасти. Макги, а почему, по-твоему, он пришел прямо к тебе? У тебя есть какие-нибудь другие соображения подобного рода? Как ты думаешь, почему это бедное, избитое создание проползло через весь штат и рухнуло у тебя на пороге? Наверное, ты не сможешь отказать ему.

— Я могу все хорошенько выяснить, солнышко.

Молчание. Она допила. Со стуком поставила пустой стакан. Встала с кушетки, приблизилась ко мне почти вплотную, руки в боки. Высокая, с горящими глазами.

— Тем, что приехала сюда, я сделала тебе одолжение? — спросила она почти шепотом. — Так вот, ты у меня в долгу за это и еще за два случая, которые я тоже могу припомнить. Хочешь, чтобы я сама это сделала? Ты ведь знаешь, я и сделаю. Но я прошу заняться этим тебя, сопляк ничтожный, лентяй противный. Они его по стене размазали, в дерьме вываляли. И ему больше некуда податься. — Подчеркивая каждое слово сильным постукиванием костяшками пальцев по моей груди, она внушительно выговорила: — Ты поможешь этому человеку.

— Теперь послушай…

— И я тоже хочу принять в этом участие, Трэв.

— Так вот, я не собираюсь…

— Первое, что нам нужно сделать, — это поставить его на ноги и вытянуть из него всю информацию, какую только удастся.

— А как же твои еженедельные телевизионные?..

— Я опережаю график на две передачи и могу съездить туда, чтобы отснять за день еще три. Трэв, они ему ни гроша не оставили. Это было что-то типа земельных махинаций. Где-то под Неаполем.

— Может, ближе к осени…

— Трэвис!

В следующую субботу после полудня «Дутый флэш» уже покачивался на двух якорях во Флоридском заливе, в трех километрах от Кэндл-Ки, с полными кладовыми и пятьюстами галлонами пресной воды в баках. Время от времени я пытался в той или иной степени сделать свой старый плавучий дом катерного типа еще более независимым от береговых служб. За исключением периодов, когда мы находились дома, в Бахья-Мар, я предпочитал избегать заполненных судами стоянок. У меня под палубой целый отсек забит мощными аккумуляторами. Достаточно для того, чтобы простоять на якоре четыре дня, прежде чем они начнут садиться. Когда подсядут, их можно использовать, чтобы завести генератор и с его помощью за шесть часов снова зарядить их. Иногда, если оказываюсь столь небрежным, что они окончательно садятся, приходится запускать десятикиловаттный газовый генератор, чтобы включить электрический. Когда я стою на якоре, перевожу все на тридцать два вольта. Кондиционеры не могут работать от аккумуляторов, но их можно подключить к газовому генератору. Так что в этом случае приходится выбирать наименьшее из двух зол — или жара, или шум.

Солнце клонилось к Гавайям. Бриз был силен ровно настолько, чтобы корпус потрескивал, как поджаривающаяся лепешка. Я растянулся на верхней палубе. Ломаная шеренга пеликанов двигалась вдоль берега в сторону родного птичьего базара. То, что мне удалось пока узнать от Артура, выглядело малообещающим. Но я успокаивал себя мыслью о том, что, пока мы будем восстанавливать его форму, можно позволить себе кое-что из запланированного и полезного. Я питался сыром, мясом и салатом. Никакой выпивки. Никаких сигарет. Только одна старая добрая трубка, набитая «Черным взглядом», в часы заката. Уж без этого — никак.

Каждый мускул был растянут и болел так, словно все тело покрыто синяками и язвами. Мы стали на якорь сегодня утром. Часа два я провел в маске и ластах, сбивая и соскабливая с корпуса зеленые подтеки и ржавчину. После обеда улегся на верхней палубе, зацепившись большими пальцами ног за перила, и сделал серий десять упражнений, садясь и ложась снова. Чук застала меня за этим занятием и уговорила попробовать гимнастику, которую она разработала для своих танцовщиц. Однако эти упражнения были просто пыткой. Она-то выполняла их без малейших усилий. Нужно поднять левую ногу, взяться правой рукой за колено и попрыгать вот так на одной ноге через веревочку, вперед и назад, затем, поменяв руку и колено, попрыгать на другой ноге. Потом мы плавали. Я мог бы выиграть в плавании наперегонки, но у нее была отвратительная привычка медленно опускать голову в воду, а потом медленно выныривать и еще более гнусная привычка одаривать меня, хрипящего и пыхтящего, безмятежной улыбкой.

Услышав шум, я обернулся и увидел, что она поднимается по лестнице ко мне на верхнюю палубу. Вид озабоченный. Она села рядом, положив ногу на ногу. В старом вылинявшем розовом купальнике, со спутанными солеными волосами, ненакрашенная, она выглядела божественно.

— Он чувствует некоторую слабость и головокружение, — сказала она. — По-моему, я его передержала на солнце. Оно все силы вытягивает. Я дала ему таблетку солей, а его от нее тошнит.

— Хочешь, чтобы я взглянул, как он?

— Не сейчас. Он пытается заснуть и, знаешь, бывает так чертовски благодарен за каждую мелочь. У меня просто сердце разрывалось, когда я увидела его в плавках, такого жалкого и костлявого.

— Если он будет съедать, как сегодня, по нескольку обедов, это долго не продлится.

Она рассматривала розовую царапину на округлой коричневой голени.

— Трэвис, с чего собираешься начать? Что попытаешься сделать?

— Не имею ни малейшего представления.

— Мы долго тут простоим?

— До тех пор, пока он не созреет, чтобы выказать желание вернуться, Чук.

— Но почему он должен созреть? Я имею в виду, если он этого так боится.

— Потому, милая моя девочка, что он — это собрание моих справочных данных. Он не сознает, что одна крохотная мелочь может оказаться неизмеримо важной, поэтому не станет над ней задумываться и забудет упомянуть, а потом, когда я буду готов поднести запал, сможет подсказать мне, где бикфордов шнур. А это то, чего нельзя сделать, находясь в сотне километров от места будущего взрыва.

Она задумчиво поглядела на меня:

— Он хочет бросить это дело.

— Хорошо. И ради Бога!..

— Черт тебя побери!

— Сладенькая моя, ты можешь взять хорошую ласковую лошадку и пообрабатывать ее цепью. Может, сделаешь из нее убийцу. А может быть, окончательно сломишь ее, превратив в груду дрожащего мяса. А вот удастся ли тебе потом превратить ее обратно в лошадь? Это зависит от породы. Иногда у тебя не будет желания держать жертву при себе. Иногда, как теперь, возникает чувство, будто он тебе нужен. Без него я в это дело не сунусь. Так что ему придется позабыть про цепь. Ты должна сделать так, чтобы он снова выпрямился. И в этом деле мне от тебя больше ничего не надо.

— А почему бы и нет?

— Дальше это, похоже, станет слишком грязным.

— А я только что вышла в белом передничке из ворот монастыря. Продолжай, Трэв.

— Мисс Мак-Колл, самый страшный в мире зверь — это не профессиональный убийца. Это дилетант. Когда они чувствуют, что кто-то отбирает то, что они с превеликим трудом добыли, тогда и прибегают к самому жестокому насилию. Глубоко нечестный человек способен выразить свое негодование самым что ни на есть убийственным способом. В данном случае эта сука почувствует, что за ней следят, активизируется и будет жаждать крови. Не думаю, что ее привлекает проигрыш.

Чуки смотрела на меня изучающе, и я почувствовал приближение грозы.

— Боюсь, что все мужчины находят ее возбуждающе хорошенькой.

— Черт, весьма возбуждающе быть вышвырнутым в окно. Или почувствовать, как тебя переезжает машина.

— Милый, и ты не ощутил даже самого слабого позыва? А ведь она, между прочим, одно время глаз на тебя положила.

Высокая коричневая девушка в крохотном розовом лоскутке, сидящая по-турецки на моей виниловой имитации тика. Внизу, на кормовой палубе, настлан настоящий тик, что отчасти оправдывает такую подделку. Глядя на меня с сомнением, она продолжила:

— Мужики с такими ведут себя весьма раскованно.

— Артур не вел.

— А что же тебя-то уберегло? Радар?

— Сигнализация. Холостяцкие изобретения для определения ядовитых видов. Один неплохой способ состоит в том, чтобы понаблюдать за реакцией других женщин. И ты и другие девушки, чуть только появлялась Вильма Фернер, тут же сразу поджимали губы и обращались с ней вежливо-превежливо. И никогда не вели с ней женских разговорчиков. Не обсуждали наряды. Не пережевывали свидания. Не водили на массаж. Не поверяли девичьих секретов. Точно так же, солнышко, как женщине следует быть осторожной с мужчиной, с которым не имеют дел другие мужчины.

Это было чуть неосторожно и слишком напоминало камень в ее огород. Фрэнки вызывает у большинства мужчин горячее и сладостное желание как следует вмазать ему по роже. В темных глазах Чук появилось отсутствующее выражение.

— Если бриз стихнет, сюда налетит куча мошкары.

— Согласно долгосрочному прогнозу, слабый ветер сменится более сильным.

Я героически встал. Будь я один, я, наверное, со стонами дополз бы до перил верхней палубы и перевалился через них. Тщеславие — чудодейственное лекарство. Я мог рассчитывать еще на три-четыре дня пыток, прежде чем к телу, как я надеялся, вернется былая гибкость в сочетании со стальным прессом, сброшенным весом и нерасстроенной нервной системой.

Когда я выпрямился и зевнул, Чук сказала:

— Эй! — подошла поближе и очень робко, лишь кончиками пальцев, потрогала розовую вмятину под моим левым локтем.

— А, просто царапина.

— Ножом?

— Угу.

Она проглотила слюну и сникла.

— Сама мысль о ножах… У меня от нее все внутри переворачивается. И заставляет вспомнить про Мэри Ло Кинг.

Пока я отсутствовал, занимаясь тем последним делом, что обеспечило мне финансовую сторону летнего отдыха, какой-то зверюга порезал Мэри Ло. В марте, когда двойняшки работали на Майами-Бич. Его поймали за два часа, перебрав всех замешанных в малых преступлениях на сексуальной почве. Этого считали безопасным. Несколько раз его сажали на небольшой срок. Подглядывал, появлялся на людях в неприличном виде. По профессии был поваром. И все время настраивал себя на то, чтобы стать по-настоящему крутым. А Мэри Ло просто оказалась в неудачном месте в неудачное время. Он был неразборчив, напал на первую встречную. Они не сосчитали, сколько ран она получила. Просто сказали «более пятидесяти».

Психиатры называют это болезнью. Полицейские называют это страшной проблемой. Социологи называют это продуктом нашей культуры, нашим пуританским стремлением считать секс наиприятнейшей гадостью.

Некоторые из них доходят до настоящего насилия. Другие довольствуются малым, подглядывая в окна спален. За это нельзя вынести пожизненного приговора и даже оказать эффективную психиатрическую помощь в течение короткого срока заключения. Он подстригает кусты вокруг здания окружной тюрьмы, слушает откровения других узников и все глубже погружается в свое безумие. А потом выходит на свободу и убивает Мэри Ло. И уж тут все как по команде становятся экспертами по вопросу о том, что власти должны были с ним сделать после первого же нарушения общественного порядка в парке: от суровых предложений вплоть до кастрации. Просто отбоя нет.

— О Мэри Ли никто ничего не знает? — спросил я.

— Только то, что она вернулась на Гавайи. — Чук отступила на шаг и оглядела меня с ног до головы, словно изучая металлическую скульптуру в парке музея современного искусства. Печально покачав головой, проговорила: — Макги, клянусь, я действительно никогда прежде не замечала, как много раз тебя калечили.

— Ну, эта отметина появилась, когда мне было три года. Мой старший брат зашвырнул на дерево молоток, чтобы сбить яблоки. Вот этот молоток и упал вместе с ними.

— И тебе нравится это сумасшедшее занятие, при котором ты сплошь и рядом оказываешься на волосок от гибели?

— Ну, разумеется, ушибаться не люблю. Каждая зарубка побуждает становиться осторожнее. Может, я со временем и стану настолько осторожным, что придется подыскать какую-нибудь другую профессию.

— Ты серьезно?

— Серьезно. Шахтеры зарабатывают силикоз. Врачи — стенокардию. Банкиры — язву. Политики — инсульт. Помнишь анекдот про аллигаторов? Радость моя, если бы с людьми ничего не случалось, мы во всем этом погрязли бы, словно в дерьме.

— А мне следовало бы присмотреться, что происходит с другими парнями. Ладно, ты не можешь об этом говорить серьезно. — Она пошла к лестнице и спустилась по ступенькам вниз, как… как танцовщица, спускающаяся по лестнице.

Именно в данном случае я мог говорить серьезно, но не в том смысле, какой в это вкладывала она. На мне швов не меньше, чем на стеганом одеяле, и, ей-богу, ни единый из них не доставил ни малейшего удовольствия. Что делать, и самые младшие сестры не свободны от синдрома старшего сержанта.

Я спустился вниз и достал вожделенную трубку. Чук гремела кастрюлями на обитом нержавейкой камбузе. Я прошел в комнату для гостей, где поселился сам. Это решение приняла Чук, когда мы, снаряжая яхту в плавание, запасались провизией. Она перенесла на борт свои шмотки и ровным голосом объявила, что не собирается ходить вокруг да около. Нам всем троим известно, что она спала с Артуром до его женитьбы, а огромная кровать в моей каюте, которая уже стояла там, когда я выиграл яхту, предоставляла ей гораздо лучшую возможность присматривать за ним. И если он пожелает этим как-то воспользоваться, то она готова пожалеть его — или в лечебных целях, или из хорошего отношения, или в память о старых временах, или из соображений морали. В общем, Макги, называй это как тебе угодно, черт побери.

Мне осталось сказать ей, что я стараюсь вообще избегать называть как-либо такие вещи и единственное мое желание сейчас — это перенести пожитки и вернуться к грязной и жаркой работе смазывания левого двигателя, который после слишком долгого простоя работал с перебоями.

К вечеру Артуру Уилкинсону стало лучше. Была нежная ночь. Мы сидели в шезлонгах на кормовой палубе, любуясь длинной серебристой дорожкой лунного света на черной поверхности воды.

Я пересилил его нежелание и заставил заново рассказать кое-что из того, о чем он уже поведал, время от времени перебивая своими вопросами, пытаясь понять, не удастся ли разблокировать то, что было глубоко запрятано в тайниках его памяти.

— Как я тебе уже объяснил, Трэв, я считал, что мы собираемся уехать еще дальше, может быть — на юго-восток. Но после того, как переночевали в Неаполе, она сказала, что, наверное, лучше на некоторое время снять дом на побережье. Так как стоял апрель, она надеялась, что нам попадется что-нибудь приличное. Домик, который она нашла, был вполне милый, в самый раз. Отдельно стоящий, с большим участком земли вдоль берега и с бассейном. Семьсот в месяц плюс плата за электричество и телефонные разговоры. В эту же сумму входили услуги садовника, который наведывался дважды в неделю и ухаживал за участком. Но еще двести пятьдесят надо было платить женщине, которая ежедневно, кроме воскресенья, приходила в полдень.

— Имя?

— Что? А… Милдред Муни. Я думаю, ей около пятидесяти. Грузная. У нее была своя машина. Она ездила за продуктами, готовила и делала всю домашнюю работу. Накрыв к ужину, уходила, а посуду мыла уже на следующий день. Так что в месяц на хозяйство уходило около тысячи двухсот. И примерно столько же на саму Вильму. Парикмахер и портниха, косметика, заказы по почте из «Сакса», «Бонвитс» и тому подобных мест. Массажистка, особое вино, которое она любила. И туфли. Боже, эти туфли! Так и получалось — две с половиной тысячи в месяц, что означало тридцать тысяч в год, втрое больше моего дохода. После свадебных расходов и покупки машины у меня, помимо ценных бумаг, осталось пять тысяч наличными, и они таяли так быстро, что я просто испугался. По моим оценкам, их не осталось бы уже к концу июня.

— А ты не пытался заставить ее понять это?

— Конечно. Но Вильма смотрела на меня так, словно я изъяснялся на урду. Казалось, она просто не могла этого понять. Я начинал чувствовать себя тупой дешевкой. Она говорила, что не такая уж это и великая проблема. Вскоре я принялся искать способы заработать деньги, которые нам понадобятся. Я волновался, беспокоился, но все это казалось чем-то второстепенным. Единственное, что тогда имело значение… чтобы она оставалась со мной. В самом начале это было чертовски… здорово.

— Но это изменилось?

— Да. Но я не хочу об этом говорить.

— А позднее?

— Может быть. Не знаю. Все стало… совсем другим. Не хочу даже пытаться объяснять это.

— А если я уйду? — предложила Чук.

— Нет. Спасибо. Это ничего не изменит.

— Тогда поехали дальше. Когда ты впервые столкнулся с людьми из земельного синдиката?

— В конце мая. Как-то во второй половине дня она ушла гулять по набережной и вернулась с Кэлвином Стеббером. Там какой-то паренек подцепил на крючок акулу, и, пока он с ней боролся и вытягивал на берег, собралась толпа. Вот так она случайно с ним и заговорила, а когда выяснилось, что у них полным-полно общих знакомых, привела его к нам выпить. Как он выглядел? Такой грузный, приземистый и очень загорелый. Он казался… важным. Они трещали наперебой про людей, которых я знал только из газет. Про Онасиса и ему подобных. Он очень смутно говорил о том, чем они занимались. Сказал лишь, что приехал поработать над одним небольшим проектом, но это затянулось на гораздо более долгий срок, чем он предполагал. По-моему, ему… нравилась Вильма. Он пожелал нам счастья.

Когда он ушел, Вильма так и загорелась. Сказала мне, что Кэлвин Стеббер несметно богат и всегда делал очень успешные инвестиции в самых различных областях. Что если мы все правильно разыграем, то, может быть, он позволит и нам принять участие в том, чем сейчас занимается. И тогда наверняка самое меньшее, чего можем ожидать, — это получить вчетверо больше, чем вложили, потому что малые прибыли его никогда не интересовали. Честно говоря, мне это показалось прекрасным выходом из положения. Увеличив капитал в четыре раза, я смог бы получать достаточный доход, чтобы обеспечить ей ту жизнь, которой она хотела. Стеббер жил у себя на яхте в «Катласс-яхт-клубе» и, уходя, пригласил нас заглянуть к нему на следующий день на рюмочку.

— Название и порт приписки?

— «Пират», Тампа, штат Флорида. Сказал, что одолжил яхту у друзей. Вот тогда-то я и повстречал остальных трех из синдиката.

Пришлось попросить Артура рассказывать медленнее, чтобы я мог разобраться с этими тремя, представив себе каждого в отдельности.

Дж. Гаррисон Гизик. Старый, больной, высокий, хилый и тихий. С нездоровым цветом лица. Передвигается медленно, с заметным трудом. Из Монреаля. Как и Стеббер, Дж. Гаррисон Гизик приехал без женщины, а двое остальных — с женщинами. Двое остальных были местными.

Крейн Уаттс, местный адвокат. Темноволосый, симпатичный, дружелюбный. И неприметный. Приехал с супругой Вивиан. Зовут Ви. Темноволосая, сильная, хорошенькая. Обработана солнцем и ветром, атлетичная. Теннис, парусный спорт, гольф, верховая езда. По мнению Артура, настоящая леди.

Бун Уаксвелл. Другой местный. Возможно, из местного болота. Заметный. Грубый, громкий и напористый. Корни его акцента затерялись где-то вдали, в зарослях ризофора. Черные вьющиеся волосы. Бледно-бледно-голубые глаза. Желтое лицо. Буна Уаксвелла все называют Бу. И он тоже приехал не один, но не с супругой, а с рыжей Дилли Старр, девушкой с исключительно развитыми молочными железами. Такая же шумная, как и славный старый Бу, и, когда напивается, ведет себя несколько неприлично. А напивается быстро.

— Ну, ладно, — сказал я. — Значит, всего в синдикате четыре члена: Стеббер, Гизик, Крейн и Уаксвелл. И Стеббер — единственный из них, кто живет за границей. Вечеринка с Бу и его бабой подействовала на всех вас, людей благовоспитанных, несколько раздражающе. И что?

— Мы сидели вокруг стола и пили. На борту был специальный человек, смешивавший коктейли и подававший напитки. Кажется, кубинец. Марио, как они его называли. Улучив минутку, когда Дилли вышла в уборную, а Бу спустился на берег за сигарами, Кэлвин Стеббер объяснил нам, что иногда не удается выбрать партнера по сделке из своего социального круга. «Уаксвелл — это ключ ко всему проекту», — сказал он.

— А как скоро они взяли тебя в дело? — спросил я.

— Не сразу. Это случилось примерно через две недели. Вильма от него не отходила и все время твердила: он говорит, нет, дескать, никакой возможности, еще недостаточно подготовлена почва. Но она продолжала надеяться. В конце концов он позвонил мне как-то утром с яхты и попросил зайти к нему без Вильмы. Он тоже был один. Сказал, что у меня очень настойчивая жена. Одной настойчивости было бы недостаточно, но эта сделка тянется так долго, потому что один из инвесторов вышел из игры. Он сказал, что чувствовал себя обязанным предложить это остальным партнерам, но, поскольку я появился на сцене уже давно и ему глубоко симпатична Вильма, он уговорил мистера Гизика согласиться на то, чтобы я вошел в дело на определенных условиях.

— Он именно тогда объяснил тебе, в чем состоит договор?

— Только в общих словах, Трэв, безо всяких подробностей. Мы сидели в большом салоне, и он разложил карты местности на журнальном столике. То, что он называл «Кипплер-тракт», было отмечено и закрашено. Двадцать четыре тысячи четыреста гектаров. Довольно странной формы полоса, начинающаяся на севере острова Марко, расширяющаяся к востоку от Эверглейдз-Сити и доходящая практически до границы округа Дейд. Синдикат вел переговоры об оптовой закупке этой земли при условии выплаты по семьдесят пять долларов за гектар в течение двух лет при продажной стоимости триста долларов. Как только этот договор будет подписан, Стеббер вместе с другой группой организует корпорацию развития для покупки полосы у синдиката по цене девятьсот пятьдесят долларов за гектар. Это означает, что после выплат синдикату и накладных расходов все члены получат по пять долларов на каждый доллар, вложенный в оптовую закупку, и нужна сумма в один миллион восемьсот тридцать тысяч долларов на всю операцию. Он показал мне проспект о деятельности «Делтоны» на острове Марко, где интересы «Колльера» с канадскими деньгами должны были быть представлены предприятиями, охватывающими триста тысяч человек. Он сказал, что его люди изучили все аспекты этого плана: расширение, водные ресурсы и тому подобное. И что если удастся добиться оптовой закупки, мы своего не упустим.

Потом он сказал, что вложил в дело семьсот тысяч, Гизик — четыреста тысяч, нью-йоркская ассоциация — пятьсот тысяч. Остальные двести тридцать тысяч были внесены Крейном Уаттсом и Бу Уаксвеллом, конкретно Уаттсом — его доля. Он сказал, что от этой ерундовой доли одна головная боль, но было весьма существенно вывести на сцену блестящего молодого адвоката, а Бу Уаксвелл был одним из тех, кто тесно связан с наследниками Кипплера и имеет возможность, если ее вообще кто-нибудь имеет, уговорить их на эту сделку. Теперь нью-йоркская ассоциация вышла из игры, и вопрос о пятистах тысячах остался открытым. Он сказал, что мои пятьсот тысяч обернутся тремя миллионами, чистая выручка, сверх инвестиций, после выплаты налогов составит один миллион девятьсот тысяч.

Я сказал, что предпочел бы вложить сто тысяч, и он, взглянув на меня, как на уличного пса, свернул карты и заявил, что не понимает, зачем тратить попусту мое и свое время, и благодарит за то, что я заглянул к нему в гости. Вильма пришла в ярость. Говорила, что я испортил все дело, что она поговорит еще раз с Кэлвином Стеббером и выяснит, нет ли у него возможности принять меня на условиях двухсоттысячных инвестиций. Я ответил, что не слишком разумно ставить на карту весь капитал, а она ответила, что это вовсе не игра в карты.

— Тогда он тебя принял?

— Неохотно. Я отправил по почте сообщение в свою брокерскую контору, чтобы они продали весь пакет акций и выслали мне заверенный чек на двести тысяч. Мы встретились на яхте. Я подписал синдикатское соглашение, оно было заверено свидетелями и нотариусом. По нему мне причиталось одиннадцать и три десятых процента прибыли синдиката.

— И ты не привел своего адвоката для проверки?

— Трэвис… ты просто не понимаешь, как все было. Они казались такими солидными и словно оказывали мне одолжение, принимая в дело. Не будь Вильмы, они никогда меня туда не допустили бы. Это был мой шанс, чтобы иметь возможность содержать ее. А с того момента, как я в первый раз чуть все не испортил, Вильма меня к себе не подпускала. Почти не разговаривала со мной. Перебралась в другую спальню нашего дома на побережье. И потом… они сказали, что это стандартное соглашение. Страниц шесть, через один пробел, лист обычного размера… Мне нужно было подписать четыре экземпляра. Пока я подписывал, Вильма стояла рядом, положив мне руку на плечо, а когда я закончил, поцеловала от всей души.

— Стеббер вскоре после этого уехал?

— Через день или два. В это время Бу Уаксвелл стал крутиться вокруг. Заглядывал к нам без предупреждения. Стало очевидно, что его привлекает Вильма. Когда я ей на это пожаловался, она ответила, что Кэлвин Стеббер посоветовал нам быть с ним подружелюбнее. Я пытался выпытать у Уаксвелла, как обстоят дела, но он лишь смеялся в ответ и просил не бздеть.

— Когда они потребовали еще?

— Первого августа я получил письмо от Крейна Уаттса. Ссылаясь на параграф такой-то подпараграф такой-то, он просил выслать ему чек на тридцать три тысячи тридцать три доллара тридцать четыре цента, согласно подписанному соглашению. Я вытащил свой экземпляр текста соглашения и прочитал указанный параграф. В нем говорилось, что члены синдиката обязуются совместными усилиями покрывать дополнительные издержки. Я тут же отправился к Уаттсу. Он был уже не так дружелюбен, как раньше. Я не бывал прежде в его офисе. Крохотный кабинетик в придорожной конторе по недвижимости в северном конце города под названием Тамиами-Трейл. Он вел себя так, словно я отнимаю его бесценное время. Сказал, что переговоры продвигаются и уже достигли требований восьмидесяти семи долларов за гектар при оптовой продаже’ со стороны посредников Кипплера, а это означало, что члены синдиката должны внести дополнительно триста пять тысяч долларов и что несложная арифметика дает те одиннадцать и три десятых процента этой суммы, которые и были указаны в письме.

Я сказал, что мне вряд ли удастся достать деньги и что, по-видимому, придется согласиться на соответствующее уменьшение своей доли во всем предприятии. Он посмотрел на меня с удивлением и сказал, что может понять мой отказ, но если я изучу следующий параграф, то конечно же осознаю, что это сделать невозможно. Там говорилось примерно, что если один из участников не сможет выполнить подписанных обязательств, то его доля в предприятии конфискуется и делится между остальными членами пропорционально тем интересам, которые они в данный момент имеют в деле. Он сказал, что это абсолютно законно и что документ был подписан, зарегистрирован и завизирован у нотариуса.

Я вернулся в наш дом на побережье, и мне потребовалось немало времени, чтобы растолковать это все Вильме. В конце концов она усвоила, что если я не внесу дополнительной суммы, то мы потеряем двести тысяч долларов. Она сказала, что это несправедливо. Сказала, что позвонит Кэлвину Стебберу и все исправит. Не знаю уж, где она в конце концов его поймала. Она не хотела, чтобы я присутствовал при разговоре, потому что я ее раздражаю. Побеседовав с ним, она сообщила: он говорит, у него руки связаны. Если он ради меня пойдет на какие-либо уступки, остальные поднимут хай. Добавила, что просила выкупить мою долю, но он ответил, что ситуация с наличными в данный момент не позволяет на это рассчитывать: рекомендовал внести деньги, говоря, что это, несомненно, последняя доплата и договор может быть подписан со дня на день. Вильма долго еще была взбудоражена, но в конце концов мы сели и постарались вместе найти выход. У меня еще оставались два пакета «Стандард ойл» из Нью-Джерси и «Континентал кэн» на общую сумму пятьдесят восемь тысяч по текущим рыночным ценам. Я все равно собирался продать что-либо, так как у нас оставалось всего пятьсот долларов и неоплаченных счетов на три тысячи. Оставив двадцать тысяч в акциях, я заплатил Крейну Уаттсу, погасил счета и положил три тысячи в банк.

Первого сентября оптовая цена поднялась до ста долларов за гектар, они снова потребовали ту же сумму. К тому времени у меня оставалось двадцать тысяч в акциях и четыреста долларов на счету. Но я знал, что мы должны заплатить. Тогда у меня уже был заключен договор с другим адвокатом. Он сказал, что это гроб и что только последний идиот мог подписать такое соглашение. На этот раз Вильма действительно действовала со мной заодно. Мы сели и обдумали, что можно продать. Мне казалось, что она наконец-то начинает узнавать цену деньгам. Оставшиеся акции, машина, мои фотоаппараты, ее драгоценности и меха. Она поехала в Майами и продала свои вещи. Нам удалось набрать нужную сумму и еще около четырехсот долларов сверх. Расплатившись, мы отказались от дома на побережье и переехали в номер дешевого мотеля «Цвет лимона» в пяти-шести кварталах от пересечения Пятой авеню и Трайл. Готовили прямо в комнате на электроплитке.

Она не переставала спрашивать, что мы будем делать, если они потребуют еще. И плакала. Это ей принадлежала идея составить список моих старых друзей, которые могли бы оказать мне помощь. Она настаивала на этом. Мне этого делать не хотелось. В конце концов я составил список из тридцати двух достаточно преуспевающих людей, которые могли оказать мне доверие. Она несколько раз переделывала мое письмо, пока оно не зазвучало как призыв вложить деньги в выгодное дело, как описание величайших в мире возможностей. И мы, отпечатав тридцать два экземпляра на гостиничной машинке, разослали их друзьям, прося у каждого минимум тысячу долларов и любую сумму денег, вплоть до десяти тысяч, какую они пожелают вложить в это дело. Потом мы стали ждать. Пришло шестнадцать откликов. Восемь человек написали, что очень сожалеют. Восемь прислали деньги. Четверо прислали по тысяче. Двое прислали по пятьсот долларов. Один прислал сто долларов, и еще один прислал пятьдесят. Пять тысяч сто пятьдесят долларов, которые мы положили на общий счет в банке. На следующей неделе ни одного ответа не пришло.

Восьмерым друзьям я выслал расписки, как и обещал в первом письме. Потом в отель мне позвонил Крейн Уаттс. Кэлвин Стеббер остановился в «Трех коронах» в Сарасоте и хотел, чтобы мы пришли с ним повидаться. Уаттс сказал, что это могут быть хорошие новости. У Вильмы разболелась голова, и она попросила меня поехать без нее. Машины у нас не было. Я доехал до Сарасоты на автобусе «Трайлвей» и к пяти часам уже прибыл, но в регистрационном окошечке мне сказали, что мистер Стеббер выписался, но оставил мистеру Уилкинсону записку. Я показал документы, и они отдали ее мне. Там говорилось, что, похоже, пройдет еще месяцев шесть или около того, прежде чем договор будет подписан, и возможно, в течение этого времени будет еще один сбор, совсем небольшой, на покрытие накладных расходов. Моя доля, видимо, не превысит восьми — десяти тысяч долларов.

Я обомлел. Казалось, просто утратил способность трезво соображать. Потом сел в автобус и поехал назад. До мотеля я добрался не раньше начала первого. Мой ключ не подходил. Я постучал в дверь. Вильма не ответила. Я спустился вниз, в контору, и после того, как черт знает сколько времени звонил, показался хозяин. Он сказал, что замок сменили и что ему не заплатили за две недели, так что не отдаст мою одежду и чемоданы, пока не расплачусь. Я ответил, что здесь какая-то ошибка, и моя жена отдала ему деньги. Он возразил, что нет. Я спросил, где она, и он ответил, что вечером видел ее и какого-то мужчину, выносивших к машине чемоданы и покидающих мотель. Это-то и заставило его подумать, будто мы собираемся улизнуть, не внеся платы. Вот он и убрал мои вещи в кладовую, поменяв после этого замок. Машину почти не разглядел, запомнил только, что светлая и с флоридским номером. Она не оставила мне никакой записки. Остаток ночи я провел, бродя вокруг мотеля. А когда открылся банк, обнаружил, что утром предыдущего дня она сняла все деньги со счета, как раз тогда, когда будто бы ушла за продуктами и вернулась с головной болью.

Ближе к концу рассказа голос Артура стал бесцветным и утомленным. Чук пошевелилась и вздохнула. Порывы освежающего бриза раскачивали яхту, какая-то хищная ночная птица пронеслась над нами, закричав, словно от боли.

— Но ведь потом, позднее, ты нашел ее, — сказал я, чтобы снова разговорить его.

— Я страшно устал.

Чук протянула руку и погладила его:

— Солнышко, иди спать. Приготовить тебе что-нибудь?

— Нет, спасибо, — пробормотал он. Потом с трудом поднялся и пошел вниз, пожелав нам спокойной ночи, пока со свистом задвигалась прозрачная дверь.

— Бедный израненый ублюдок, — вполголоса произнесла Чук.

— Это была профессиональная работа. Они забрали все, кроме того, что было на нем. Даже старых приятелей подоили.

— У него все еще не хватает сил, чтобы начать бороться. Ни физических, ни моральных.

— И то и другое зависит от тебя.

— Конечно. Но постарайся сделать это полегче для него, а, Трэв?

— Она уехала в конце сентября. Сейчас конец мая, Чук. След уже восемь месяцев как простыл. Где они и много ли зацепок после них осталось? И хотя бы насколько они умны? Очевидно одно: Вильма была спаниелем, вспугивавшим утку. А потом она брала ее в зубы и приносила в Неаполь. Помнишь, она приехала на круизном катере из Саванны. Мне кажется, там был один коротышка, слишком приземистый для нее, а она огляделась, присмотрелась к тому, что у нас тут есть. И подцепила Артура. Брак может усыпить подозрение, а секс она использовала в качестве кнута и когда полностью приручила мужа, да еще и заставила как следует забеспокоиться о том, где достать денег, то связалась со Стеббером, чтобы сообщить ему, что голубок готов лечь в кастрюлю. Солнышко, это было проделано профессионально. Они заставили его заерзать от желания влезть в дело. Он так хотел этого, что подписал бы собственный смертный приговор, не прочитав.

— Это было законно?

— Не знаю. По крайней мере, достаточно законно для того, чтобы тебе три года пришлось доказывать в суде, что не было. И в результате это окажется всего-навсего гражданской процедурой по восполнению фондов. Он этого оплатить не сможет. Он и две чашки кофе оплатить не сможет.

— Ты в состоянии что-нибудь сделать?

— Я мог бы попробовать. Если тебе удастся немного подлечить его.

Она встала, подошла ко мне, быстро обняла, поцеловала в переносицу и сказала, что я сокровище. Когда она ушла, прошло немало времени, прежде чем сокровище, оторвав от шезлонга свой мешок болей и горестей, отправилось спать.

Глава 4

В субботу днем на верхней палубе я вытянул из Артура остальные подробности. Чук жирно смазала ему кожу специальным кремом от солнца. Сама она использовала перила верхней палубы в качестве пыточного станка, и я с удовольствием уселся к ней спиной, чтобы этого не видеть. Я вынес такие испытания за этот день, что смотреть на нее было больно. Сквозь монолог Артура до меня доносились иногда ее шумные от усилий вдохи и выдохи, треск натянутых до предела связок, и надо сказать, даже этого хватало, чтобы немного испортить настроение.

Беседа с молодым юристом не принесла Артуру ни малейшего успокоения. Когда он предложил Крейну Уаттсу продать свою долю в синдикате за двадцать пять тысяч долларов, тот ответил, что его это вряд ли заинтересует. После чего Артур в приступе полного отчаяния решил разыскать Буна Уаксвелла и узнал, что тот живет в Гудланде на острове Марко. На свои последние гроши, оставшиеся от поездки в Сарасоту, Артур доехал на автобусе до поворота к Марко и, проголосовав на шоссе, поймал машину до моста, а затем отправился пешком в Гудланд. На бензоколонке ему рассказали, как отыскать коттедж Уаксвелла. Он добрался туда на закате. Это было одинокое строение в конце грязной дороги, скорее напоминавшее закусочную, нежели коттедж. Во дворе бледно-серый седан. Кантри по радио звучало так громко, что они даже не услышали, как он поднялся на крыльцо и, заглянув сквозь стеклянную дверь внутрь, увидел Вильму: голую, взъерошенную, разметавшуюся во сне на кушетке. И с отчетливой ясностью вспомнил, как покоилась ее белокурая головка на сувенирной подушечке из Рок-Сити. Бу Уаксвелл, в одних трусах, сидел, привалившись к приемнику, с бутылкой, поставленной на пол между ног, и пытался подобрать на гитаре мелодию, которую слушал. Заметив Артура, он усмехнулся, подошел, ухмыляясь, к стеклянной двери, открыл ее, оттолкнув при этом Артура, и поинтересовался, что ему нужно. Артур сказал, что хочет поговорить с Вильмой. Уаксвелл возразил, что в этом нет никакого смысла, потому что Вильма взяла временный развод в стиле кантри.

Потом появилась Вильма, встала за спиной Уаксвелла, лицом к закату. Ее маленькая, нежная мордашка отекла от сна и пресыщенности, взгляд после постели и бутылки был пуст. Она закуталась в грязный халат, подлезла под тяжелую лапу Бу Уаксвелла и смотрела на него со спокойным, почти тупым безразличием, выхваченная последним лучом угасающего дня из сгущающейся в комнате тьмы.

Он сказал: как странно, что в памяти так живо отпечатались такие мелкие детали, как тщательно вытатуированное бледно-синее изображение орла, сжимавшего в когтях бомбу, взмахивающего крыльями при колыхании мускулов поднятой руки Уаксвелла. Неровное темно-розовое пятно засоса на нежной шее Вильмы. И крохотные радужные блики от бриллиантиков в часах и на ее запястье — часах, которые, по ее словам, она продала в Майами.

Тогда он понял, что от начала до конца не было ничего, кроме лжи, лжи настолько постоянной, что больше не оставалось ничего, во что можно было бы верить. Как большой исстрадавшийся ребенок, он бросился на Уаксвелла, но, не успев нанести ни единого удара, был отброшен назад, втиснут в угол между перилами и опорой крыльца и, чувствуя однообразные молотящие удары в живот и в пах, увидел в дверном проеме за прилежно работающим плечом Уаксвелла маленькую женщину, которая, оттопырив нижнюю губу, обнажающую маленькие ровные зубки, удовлетворенно наблюдала за ними. Потом перила проломились, и он пролетел вниз, во двор. Он тут же встал и медленно побрел обратно тем же путем, каким пришел сюда, спотыкаясь и обеими руками ухватившись за живот. У него было такое чувство, что только немыслимая боль в животе удерживает его на этом свете. Шел на ватных ногах, его мотало из стороны в сторону, и где-то посреди этой грязной дороги, ведущей к коттеджу, он рухнул. Встать не смог. У него было такое чувство, словно что-то вздымается и опускается внутри, а жизнь теплой струйкой вытекает из тела. Комары, так густо роившиеся вокруг, что он дышал ими, выдыхая из носа и сдувая с губ, не давали уснуть. Он подполз к дереву, подтянулся, встал и пошел дальше, из последних сил пытаясь чуть-чуть распрямиться. К тому времени, когда добрался до моста, ему почти удалось встать во весь рост. Слева на западе мерцал розовый свет. Он начал долгий путь назад по шоссе, и в течение некоторого времени все было в порядке, а потом вдруг начал падать. Он сказал, что это было очень странно. Отошел подальше от середины дороги, а затем, когда перебрался на обочину, вдруг показалось, что темный куст бросился на него, и он, тяжело дыша, рухнул вниз.

Когда пытался подняться, около него притормозил старенький пикапчик. Оттуда вышли двое и осветили его ярким фонариком. Тогда, словно откуда-то издалека, он услышал, как они гнусаво и пренебрежительно обсуждают, насколько он пьян и от чего.

Из последних сил он отчетливо произнес:

— Я не пьян. Меня избили.

— Так что, мистер, нам взять вас с собой? — спросил мужчина.

— Мне некуда идти.

Когда предметы перестали расплываться перед глазами, он осознал себя сидящим между мужчиной и женщиной на переднем сиденье пикапа. Они повезли его к себе домой. На восток, по шоссе, до поворота на Эверглейдз-Сити, через Эверглейдз, и дальше на тот берег, где эти люди по имени Сэм и Лифи Даннинг жили с пятью детьми в вагончике и построенном рядом коттеджике со сборным гаражом. Позднее он узнал, что они ездили на берег острова Марко на пикник и, когда его подобрали, пятеро детей, пляжный инвентарь и вещи для пикника находились в задней части пикапа.

Сэм Даннинг работал на сдаваемом внаем катере клуба «Ружье и удочка» в Эверглейдз-Сити. Тогда был не сезон, и он на равных паях с партнером ставил сети и ловил на продажу рыбу, используя для этого старый ялик.

В течение трех дней Артур мог лишь ковылять, как старик. В желудке удавалось удержать только супы, которые варила для него Лифи. Он подолгу спал, чувствуя, что это отчасти результат побоев, а отчасти нервное истощение после того, что с ним приключилось. Ночью спал на матрасе в гараже, днем — в натянутом на заднем дворике гамаке, часто просыпаясь и замечая серьезно глядящих на него детей.

Лифи одолжила у соседа старую одежду, достаточно просторную, чтобы она подошла ему, а сама выстирала, вычистила и заштопала то, что было на нем. Насколько он помнит, она три дня вообще не задавала ему никаких вопросов и лишь на четвертый вышла во двор, где он гулял, чувствуя, что он стал более уверенно стоять на ногах. Там были разбросаны куски старой машины и лодочного двигателя, частично скрытые в нестриженой траве. Он сидел в тени дуба на перевернутом ялике, и Лифи наклонилась над ним, согнув руки в локтях и приблизив лицо. Это была поблекшая крепкая женщина с яркими глазами, одетая в штаны цвета хаки и голубую рабочую рубашку, уже заметно беременная.

— Кто вас избил, Артур?

— Бун Уаксвелл.

— Все эти Уаксвеллы просто злыдни, как мокасиновые змеи[17]. У вас есть где-нибудь кто-нибудь, к кому можно поехать?

— Нет.

— А кем вы в основном работаете?

— Ну… в магазине.

— Вас уволили?

— Я закрыл дело.

— Та одежда, что была на вас, хорошего качества. Поношенная, но хорошая. И разговариваете вежливо, как после хорошей школы. И культурно есть умеете. Мы с Сэмом осмотрели вашу одежду, но никаких документов у вас с собой не было.

— Там должен быть бумажник с водительскими правами и карточками и тому подобным.

— И может, еще с тысячей долларов? Если он и был у вас, Артур, то вы его выронили, всю дорогу падая. Все, что мы, и Сэм и я, хотели бы знать, нет ли к вам интереса у полиции, потому что они не больно ласковы к тем, кто пускает к себе таких пожить.

— Меня не разыскивают. Ни для допроса, ни для чего другого.

Она изучающе поглядела на него и сама себе кивнула:

— Ну, тогда ладно. Что вам, мне кажется, нужно — это какая-нибудь работа, чтобы накопить деньги на дорогу, и вы можете пока пожить здесь. А когда наберете денег, заплатите мне за постой. Я знаю, есть такие, которые просто так скитаются. Для молодежи это ничего, Артур, но для взрослого мужчины оборачивается кое-чем иным, и без постоянной женщины вы просто превратитесь в старого бродягу. Так что подумайте.

Сэм нашел ему работу по подготовке клуба «Ружье и удочка» к открытию сезона. Артур разослал необходимые бумаги. Бюрократические формальности, необходимые для получения водительских прав и выдачи дубликата карточки социального страхования, не заняли много времени. Когда он закончил работу в клубе, подыскал другую — простого рабочего на строительстве домов вблизи аэропорта.

Сэм Даннинг отгородил часть гаража, а Лифи поставила там койку, стол, лампу и сундук, задрапированный хлопчатобумажным лоскутом, подоткнутым под верхний край. После искренних и долгих препирательств он стал платить за еду и комнату двенадцать долларов в неделю. Она хотела десять, а он настаивал на пятнадцати…

Там, на верхней палубе, Артур задумчиво поведал, что это было странное время. Он никогда в жизни не занимался физическим трудом. Старший мастер несколько раз чуть не уволил его — за врожденную неловкость, пока он не приобретал простейших навыков. Зато потом, освоив эти премудрости, почувствовал, что работа доставляет ему удовольствие: он научился забивать гвозди без круглых, словно совиный глаз, следов вокруг шляпки, определять застывание цементного раствора до нужной кондиции. Отвечал, лишь когда к нему обращались. Сидел с детьми, когда Сэм и Лифи Даннинги уходили в субботу вечером. По выходным помогал приводить в порядок катер, а иногда работал у Сэма матросом, когда кто-нибудь нанимал судно. Он словно прятался от всего, что могло напомнить о прошлом, и в процессе этого становился кем-то другим. Артур почти ничего не тратил, копил деньги, не считая их. Он мог лежать на койке, ни о чем не думая. Когда мысли вдруг возвращались к Вильме или потерянным деньгам, гнал их от себя, погружался в успокоительную серость, чувствуя только, как подкатывает к горлу тошнота от невозможности избежать воспоминаний о Вильме. Временами просыпался от эротических снов, но они быстро блекли, оставляя лишь привкус во рту да ощущение ее кожи на ладонях.

В январе Лифи родила третьего мальчика. Артур подарил ей автоматическую стиральную машинку, не новую, но в хорошем состоянии. Они с Сэмом подключили ее к водопроводу и к сети накануне возвращения Лифи. Та была просто в восторге. Она стала относиться к Артуру еще теплее и вскоре в самой очевидной форме принялась сватать его к семнадцатилетней девушке по имени Кристина Кэнфильд, живущей ниже по улице. Кристина сбежала в Кристал-Ривер с рыбаком, ловившим под камнями крабов, а к Рождеству вернулась домой в одиночестве и беременная. Она была младшей из трех дочерей, две старшие вышли замуж и уехали, одна в Форд-Мьерз, другая — в Хомстед. Кристина была спокойной, приятной, медлительной девчушкой, часто улыбавшейся и всегда готовой расхохотаться. Рослая, светло-русая, по-детски хорошенькая.

— В доме, что Кобб Кэнфильд выстроил для своей Люси еще до того, как Томми получил хорошую работу в Форт-Мьерз, никто не живет. Ты мог бы неплохо устроиться, — говаривала Лифи.

— Слушай, ей же всего семнадцать!

— Она носит доказательство того, что уже женщина, хотя пока еще почти незаметно. Ты ей нравишься, Артур, просто нравишься. Она здоровая и работящая, и денег у них куры не клюют. А она черт знает что натворила, убежала, словно дикарка. Кобб будет так благодарен, если это удастся замять, что и тебя добром не обойдет, можешь мне поверить. Кристина будет тебе надежной подругой, не то что многие ее ровесницы на острове.

— Мне следовало рассказать тебе раньше, Лифи. Я женат.

Она прищурилась, обдумывая новую проблему.

— Ты собираешься снова жить со своей женой, Артур?

— Нет.

— У нее есть причины тебя разыскивать?

— Нет.

Она кивнула, будто отвечая своим собственным мыслям.

— Закон не бывает против, пока никто не поднимет шума. Просто насчет той жены держи язык за зубами. Кобб слишком горд, чтобы позволить ей жить с тобой не по закону, так что все, что от тебя требуется, — это держать язык за зубами и жениться на ней, а кому от этого будет плохо? Никому, только хорошо вам обоим, да тот котенок, незаконный, которого она носит, получит папу. Кристина, она круглый год в саду работает и с острогой обращаться умеет так, что закачаешься. И совсем не плохо иметь юную жену, которая тебе благодарна.

Чук завершила свою серию пыток, подошла и, тяжело дыша, уселась рядом с нами. Коричневое тело блестело от пота, волосы спутаны.

— Удивительно, что мы снова тебя увидели, Артур.

— Может, и не увидели бы. Я думал об этом. Она была доверчивой и преданной, как собака, которую приводишь с дождя. Я мог бы остаться там до конца дней. Но я все время помнил о восьми друзьях, которые мне поверили. В некотором роде это было гораздо хуже, чем то, что я лишился всех своих денег. То, что их деньги ухнули туда же. А давление со стороны Лифи и Кристины лишь заставило меня крепче помнить об этом. Так что я сказал им, будто у меня есть кое-какие личные дела, которые надо уладить, и что вернусь, как только смогу. Может, через несколько недель. Это было два месяца назад. Я отправился обратно в Неаполь, думая, что вдруг удастся поправить свои дела ровно настолько, чтобы вернуть друзьям их деньги.

Он пошел в мотель «Цвет лимона» и обнаружил, что все его вещи давным-давно проданы, да еще осталось девять долларов задолженности за комнату. Артур заплатил их из тех семи сотен, которые ему удалось скопить. Нашел себе другую комнату. Купил ту самую одежду, что я выбросил в мусорный бак. Отправился повидаться с Крейном Уаттсом. Уаттс достал папку с делом. Там был еще один дополнительный сбор. Когда все попытки найти мистера Уилкинсона окончились впустую, его участие, согласно условиям соглашения, было прекращено. Поскольку после длительных переговоров им так и не удалось заключить оптовую сделку на покупку «Кипплер-тракт», синдикат был распущен, а все лежавшие на счету деньги поделили между его участниками пропорционально их интересам на конечный момент времени. Артур потребовал адреса Стеббера и Гизика, и Уаттс сказал, что если он хочет им написать, то может пересылать письма в его контору для дальнейшей отправки. Артур с жаром заявил Уаттсу, что чувствует себя ограбленным и уж постарается, черт побери, устроить им все возможные неприятности, какие только сумеет, так что если они хотят уладить дело миром и избежать расследований, он подпишет безусловный отказ от своей доли в обмен на возмещение в размере десяти тысяч. Уаттс, по словам Артура, был нечесан, зарос щетиной, в грязной рубашке спортивного покроя. И уже в одиннадцать утра от него несло бурбоном. Вдохновленный неуверенностью Уаттса, Артур солгал, будто его собственный адвокат уже готовит подробную жалобу генеральному прокурору штата Флорида, копию которой отошлет в коллегию адвокатов. Уаттс вспылил, сказал, что это ерунда и что все было абсолютно законно.

Артур дал ему свой временный адрес и сказал, что будет лучше, если кто-нибудь свяжется с ним, да поскорее, черт побери, и перешлет деньги.

Ему позвонили в пять вечера. Оживленный девичий голос от имени Крейна Уаттса сообщил, что Кэлвин Стеббер хотел бы встретиться и выпить с мистером Уилкинсоном в «Пикадилли паб» на Пятой авеню в шесть вечера и обсудить проблемы мистера Уилкинсона.

Артур пошел раньше. Бар был шикарным и необычайно темным. Он сел на табурет у обитой кожей стойки и, когда глаза привыкли к темноте, осмотрел длинную стойку и ближайшие столики, но улыбающегося Кэлвина там не увидел. Вскоре рядом с ним очутилась молодая женщина, стройная, хорошо сложенная, сексапильная, но строгая, представившаяся как мисс Браун. По ее словам, ее послал мистер Стеббер, который немного задержится и придет позже. Он перенес свой бокал на заказанный столик. Мисс Браун парировала все его вопросы о Стеббере с секретарской выучкой и потягивала сухой шерри микроскопическими дозами. Его вызвали к телефону, он вышел, но оказалось, что это ошибка. Кто-то просил мистера Уилкерсона, представителя компании стройматериалов из Флориды. Вернувшись к столику, он внезапно почувствовал, что комната накренилась, и рухнул прямо у ног мисс Браун. Она усмехнулась. Потом в его смутных воспоминаниях мелькали мисс Браун и какой-то мужчина в красной куртке, помогавшие ему выбраться из ее машины. Проснулся он в другом округе, в округе Палм, в вытрезвителе, без денег и документов, больной, слабый, с раскалывающейся до слепоты башкой. Днем помощник шерифа с полнейшим безразличием предъявил ему счет. Артура задержали, когда он шатался по общественному пляжу, воняющий и бессвязно бормочущий. Его привезли в участок и зарегистрировали под именем Джона Доу. Сняли анфас и в профиль. Обычная процедура. Он мог признать себя виновным и сесть на тридцатидневный срок, начиная с этого дня, или признать себя невиновным и выйти под двухсотдолларовый залог до выездной сессии суда, которая состоится через сорок дней. И еще ему разрешалось сделать один звонок.

Он мог бы позвонить Лифи. Или Кристине. Но выбрал тридцать дней в тюрьме. После четырех дней в камере подписал направление на дорожные работы, как меньшее из двух зол, где лениво обрубал сучки под снисходительным наблюдением охранника, вечно отворачивая лицо от блеска проезжающих мимо машин с туристами, одетый в слишком маленькую для своего роста тюремную рабочую робу. То ли от напряжения, то ли от отчаяния, то ли от последствий той отравы, что подсыпала ему в бокал мисс Браун, то ли от грубой похлебки из бобов и риса, но его постоянно выворачивало. Работа на шоссе давала ежедневный кредит в пятьдесят центов. Он покупал молоко и белый хлеб. Временами их удавалось удержать в себе, временами — нет. Его тошнило от солнца и постоянных усилий.

Одна обрезаемая ветка была Стеббером, следующая — Уаттсом. Потом Дж. Гаррисоном Гизиком, Бу Уаксвеллом, Вильмой, мисс Браун. И когда он похудел до такой степени, что стандартная рабочая форма пришлась впору, ему в полуденном бреду вспомнилось то, что рассказывала обо мне Чук. И он понял, что будет дураком, если еще что-нибудь предпримет самостоятельно. Может, будет дураком, даже попросив о помощи. Ему вернули одежду и отпустили, выдав один доллар тридцать центов, оставшиеся от его кредита. Он попытался пересечь полуостров на попутках, но его внешний вид не внушал доверия. Машины притормаживали, по крайней мере некоторые из них, потом, передумав, с ревом таяли в асфальтовых миражах. Он мок под внезапными дождями. Покупал бутерброды, но бывал вынужден после первого же укуса от них отказаться. Несколько раз его подвозили на короткие расстояния. Спал Артур где придется, и в его памяти сохранилось очень мало о последних днях путешествия. Но он ясно помнил, как взошел на борт «Дутого флэша» и палубу, качнувшуюся ему навстречу и ударившую в лицо при попытке оттолкнуть ее руками.

— Много ли мне нужно? Да ровно столько, сколько потребуется, чтобы расплатиться с друзьями, — говорил он. — Я понимаю, ты должен прежде всего покрыть расходы, а потом оставшееся из того, что спасешь, поделишь. Если бы не они, я сдался бы, Трэв. Может, это все равно безнадежно. Были у меня эти деньги, да сплыли. Кажется, что их никогда и не было. Мой великий дедушка привез баржами из Нью-Йорка ткани, мебель и станки, снял складское помещение, продал товары, и выручки хватило, чтобы возместить кредит на первую партию и купить вторую. Вот откуда пошли деньги. Тысяча восемьсот пятьдесят один доллар. Тогда две тысячи были большие деньги. Мой отец в них мало смыслил. Деньги начали утекать. Я думал, окажусь лучше, сумею увеличить капитал. Боже мой!

Чук дотянулась и нежно, утешающе, погладила его смазанное жиром плечо.

— Некоторых очень умных людей иногда жестоко накалывают, Артур. И обычно это случается далеко от дома.

— Я просто… не хочу туда возвращаться, — сказал он. — Мне снится, что я там и что я мертв. Я вижу себя мертвым, лежащим на тротуаре, а прохожие обходят меня и кивают, словно знали все с самого начала.

Чук взялась за мое запястье и, повернув к себе, взглянула на часы.

— Артур, пора тебе, братец, проглотить очередной гоголь-моголь, поароматнее, чтобы к ужину появился хороший аппетит.

Когда она ушла, Артур сказал:

— Боюсь, что главная часть расходов — это мое кормление.

Я посмеялся его шутке больше, чем она того заслуживала. В конце концов, это была его первая слабая сторона. Знак, что дело пошло на поправку. Были и другие знаки. Гладко выбритый подбородок. Чук Мак-Колл — неожиданный талант — аккуратно подстригла ему волосы. Солнце подрумянило дряблую кожу. Вес восстанавливается. И Чук велела ему делать какую-нибудь необременительную гимнастику для восстановления мышечного тонуса.

Она вернулась с газетой и гоголем-моголем. Мертвые восстанут. Яйца, молоко, масло и горчица. В Кэндл-Ки магазины самообслуживания открыты и в ночное время, и по воскресеньям. При таком ветре легко плыть в надувной лодке. Моя маленькая английская лодочка ходит, как золотые часы. Плечи жгло, словно их обмотали раскаленной проволокой. Так что не покривив душой я оставил мысль об обычной и моторной лодках, влез в надувную и переплыл на ней тридцатиметровый залив, подгребая крошечными веслами.

Возвращение против ветра доставило не большее удовольствие, чем мигрень, и нисколько не помогло то, что, когда я поднимался на борт и быстро втаскивал надувную лодку, он на минуту стих. Вышла Чук и взяла у меня продукты. Пока она это делала, под лучами меркнущего красного солнца, коснувшегося горизонта, на нас с заболоченного морского берега напал авангард многомиллионной армии комаров. Они не кусаются, но какая-то память предков велит им занять самую удобную позицию для укуса. Большие, черные, они летают медленно, и когда десяток размажешь, на руке остаются черные, как сажа, полосы. Они профессионально непригодны быть комарами, но налетают в таком количестве, что донимают своим звоном, где бы ты ни расположился. И когда их вдыхаешь, то вдруг замечаешь, что восклицаешь в отчаянии:

— Ну что же им, в конце концов, нужно?

Чук с Артуром приняли душ, переоделись. И с первого взгляда было ясно, что им каким-то образом удалось сделать друг друга страшно несчастными. Артур держался покорно и отстраненно, Чук — оживленно и отстраненно. Между собой обменивались лишь чисто формальными вежливыми репликами. Я принял душ в слабом запахе ароматизированного мыла Чук, в этой по-дурацки обвешанной зеркалами кабинке, огромной, словно гараж для «фольксвагена». Эта смехотворная для восемнадцатиметровой яхты — даже если учесть ее семиметровую ширину — трата места почти так же бессмысленна, как и столь же огромная бледно-голубая ванна, три метра в длину и полтора в ширину. Представляю себе, насколько тому престарелому хлыщу с Палм-Бич, который проиграл мне это судно в покер, необходима была подобная зрительная стимуляция для того, чтобы с его бразильской любовницей все получалось прекрасно.

В ответ на неожиданную сумрачность своих гостей я просто нападал на них с весельем, сыпал анекдотами, абсурдными шутками и односторонним остроумием, напоминающим игру в гандбол в одиночестве. Мало-помалу они оттаяли и начали похохатывать. А потом стали вежливо передавать друг другу предметы, которые любой из них в тесной кабинке, соединенной с камбузом, легко мог достать самостоятельно.

Я счел это благоприятным моментом. Люди сами выбирают себе команду. Нас с Чук объединило выхаживание больного. Теперь любые взаимоотношения, даже затаенная вражда, из которых удавалось исключить меня, служили доказательством, что он не был побежден окончательно. Ей нужно было немного поднять в нем боевой дух, иначе мои шансы спасти его имущество окажутся весьма плачевными. И может быть, именно с этого все и началось.

Глава 5

В понедельник мы выбрали якоря и величественно перебазировались на новую стоянку в Лонг-Ки, чтобы зарядить аккумуляторы и уйти подальше от злобы комаров цвета сажи, загоняющих нас в трюм. Во время последующего купания я был вдохновлен маленьким триумфом. Мы с Чуки плыли наперегонки до дальнего буйка и обратно до трапа. На середине обратного пути она ровно гребла и двигалась на полкорпуса впереди меня. По тому, как кололо в боку, я понял, что еще метров восемьдесят — и я начну барахтаться, переворачиваться и грести слабее. И внезапно появилось второе дыхание, которого не бывало уже давно. Словно встретил старого друга. Будто у меня вдруг появилось третье легкое. Я привыкал к нему, пока не почувствовал уверенности. Затем увеличил темп и обогнал ее на длинной финишной прямой. Когда она доплыла до яхты, я уже держался за трап и гораздо меньше чувствовал себя вытащенной из воды рыбой, чем в предыдущие дни.

— Ну, хорошо! — выдохнула она, раскрасневшаяся и моргающая, как сова.

— Должна же ты была проиграть мне хоть разок.

— Ни черта не должна была! И рвалась за тобой изо всех печенок. — Она откинула голову и усмехнулась мне впервые с тех пор, как приняла на борту продукты.

— Пошли вместе, — сказал я, медленно отплывая от «Флэша», и, оглянувшись, заметил Артура, занятого работой, к которой я его приспособил: вдевать новые шнуры в ту часть нейлонового полотнища, что привязывается к перилам верхней палубы.

Чук нырнула, вынырнула возле меня и фыркнула, как дельфин.

— Я бы вас обоих в душевую кабинку засунул, — сказал я. — Возьмете зубами за уголок шелкового платка, левая рука привязана за спиной, в правой — пятнадцатисантиметровый нож.

— Поясни, Макги.

— Мне просто действует на нервы то, как вы ходите кругами, хохоча и хихикая. Никак не могу понять, что может так развеселить двух людей.

— Мог бы и догадаться. Я взрослая девушка. Здоровая взрослая девушка. И веду очень здоровый образ жизни. Я сплю с ним в этой твоей бескрайней кровати. И это очень точное слово, Макги. Сплю. Только это. Так что я подумала: может, он уже достаточно поправился, а ты не скоро вернешься с продуктами. Так что сперва я приняла душ и надела эту сексапильную штучку из черной прозрачной ткани, слегка сбрызнула и тут, и там, и здесь вот — маленькую тигрицу. И раскинулась, как картинка, и сердечко девичье бам-бам-бам стучит. И нельзя сказать, чтобы с ним никогда раньше такого не случалось. Так этот сукин сын повел себя так, словно я к нему на улице, на углу, пристаю. Он был оскорблен, ну просто Боже сохрани! Заставил меня почувствовать себя не в своей тарелке.

— Может, ты это не совсем верно интерпретируешь?

— Знаешь, дружок, есть некоторая точка, начиная с которой я перестаю понимать. И это та самая точка. Его ход. И пока он его не сделает, прямо посреди этой огромной кровати будет проходить невидимая стена. Из ледяных кирпичиков. Все, что он от меня получит, — это элементарный медицинский уход.

Ночью я проснулся от треска линей, когда «Флэш» поворачивался из-за начала прилива, раскачиваясь каждый раз все дальше и дальше в сторону, пока не встал по направлению ветра. Я всегда бросаю два якоря, чтобы судно, когда разворачивается на сто восемьдесят градусов, переносило основной вес с одного на другой. Так как это была первая ночь на новой стоянке, я решил проверить, не разболтается ли канат, и убедиться, что яхта раскачивается именно так, как я предвидел. По правилу большого пальца они всегда раскачиваются, наклонившись в направлении ближайшей мели. Но ветер может внести некоторые коррективы, и еще есть приливные течения, которые вы могли не учесть.

Я вышел на палубу самым коротким путем, вперед и вверх через люк. Под сигнальным фонарем у меня прикреплен круглый, как тарелка, отражатель. Из-за этого палуба оказывается в тени, но за края отражателя выходит достаточно света, чтобы проверить канаты, когда глаза привыкнут к темноте. По взаиморасположению направления колебаний и огней на отмелях можно определить, правильно ли будет поворачиваться яхта. Я решил подождать, пока она не завершит оборот, а затем проверить второй якорный линь. У меня было полно приборов и хорошее днище, так что шансов тысяча к одному, что все выйдет прекрасно. Но ведь немало погибших моряков грешили излишней самоуверенностью. На яхте возникают сразу три опасности. Когда выбираешь якорь и спешишь повернуть штурвал, что-нибудь налетит на судно, вытолкнув его дрейфовать в мертвое пространство. И в это время вы вплываете без фонарей прямо в фарватер, видите расходящиеся в разные стороны, бегущие прямо на вас, огни городских кварталов, бросаетесь за своим большим сигнальным фонарем и роняете его за борт. Судно — это такое место, где беда никогда не приходит одна.

Сидя в ожидании на краю люка, я почувствовал босыми пятками слабый отдаленный стук и удивился: что за чертовщина? Но потом сообразил, что это надувная лодка, привязанная к корме, раскачивается от ветра, тыкаясь в нее. Я прошел по боковой палубе, вставил еще один линь в ее крохотную крепительную утку и вздернул нос к двум нависающим кранцам. Прошел по левой стороне на корму и уже возвращался по правой на нос, когда внезапно наткнулся на бледное привидение, едва не заставившее сигануть через перила. Она тоже испугалась, потом издала несчастный всхлип и бросилась ко мне в объятия в поисках утешения. На ней была только маленькая коротенькая белая ночная рубашонка. Она прижалась ко мне, продолжая всхлипывать. От тела веяло жаром, дыхание было влажным и горячим. От нее шел легко узнаваемый сладковатый запах, какой бывает при женских сексуальных проявлениях. Твердые соски впивались мне в грудь, словно маленькие камешки.

— Боже мой, Боже мой! — шептала она. — Он не может. Он пытался, пытался, пытался. Я ему помогала, помогала, помогала! А потом у него вообще ничего не получилось, и он заплакал, а мне просто необходимо было выбраться оттуда. О Боже, Трэв, у меня нервы не выдерживают, не выдерживают, не выдерживают!

— Спокойно, девочка.

— Эта чертова сука могла ему с тем же успехом просто отрезать… — сказала она, снова всхлипнула и начала икать. Она икала, шумно дышала, тыкалась мне в шею, вцепившись в меня железной хваткой, и с каждым иканием толкала своими сильными бедрами. Я оставался безучастным. Черт, бронзовая статуя трехтысячелетней давности прореагировала бы гораздо более явно, чем я.

— Боже, милый — ик! — будь добр — ик! — сними меня с этого — ик! — крюка!

— А ты не знаешь, что этим все не кончится и что Артуру от этого добра не будет? Может, воображаешь, это скрасит его жизнь, улучшит настроение?

— Но ты — ик! — хочешь меня, милый. Пожалуйста — ик!

— Ладно, Чук.

— Слава Богу, спасибо, — сказала она. — Я так тебя люблю. Ик!

— Я помогу тебе из этого выбраться, — сказал я. Нагнувшись, поддел руку под ее колени. Она обмякла, думая, по-видимому, что я собираюсь отнести ее к лежакам на верхней палубе. Я раскачал ее над перилами и отпустил.

Визг. Пл-л-люх! Потом кашель, а затем резкие и горькие ругательства из темной воды. Я сбежал по трапу, нагнулся, подав руку, вытащил ее на кормовую палубу и велел там оставаться. Принес ей полотенце и махровый халатик.

— После всего! — сказала она ледяным бесстрастным голосом. — Надо же!

— Ты стала говорить гораздо лучше.

Завязав халат, она сказала:

— Ты ублюдок, не правда ли?

— Слушай. Вылечило тебя это от икания или нет?

Внезапно мы рассмеялись и, хохоча, снова стали друзьями, пошли наверх к большой, обитой войлоком скамье у контрольных приборов. Я сходил проверить якорный линь и вернулся с сигаретами для нее и трубкой для себя. При свете портовых огней звезды тускнели, но не блекли.

— Конечно, ты был абсолютно прав, — сказала она. — И позволь мне верить, что тебе это тоже кое-чего стоило, черт побери.

— Больше, чем я позволяю себе об этом думать.

— Так что неудача могла его прикончить. Нам это неизвестно. Но мне чертовски хорошо известно, что я перебралась бы на остаток путешествия к вам в постель, капитан, и это уж наверняка бы поставило на нем крест.

— Как тот крошечный нож, что используют, когда матадор не может убить быка шпагой. Какой-нибудь коренастый мужичок с видом палача выходит на арену и всаживает его быку прямо за ушами. И тот падает, словно его с крыши сбросили.

— Потом эти проклятые мулы волокут его вокруг всей арены, вместо того чтобы сразу убрать со сцены. Зачем им это нужно?

— Наверное, дань традиции.

— Трэв, я понятия не имею, как себя вести завтра с Артуром? Его все это так… расстроило.

— Открытая и явная привязанность, Чук. Все эти маленькие поглаживания, улыбочки, поцелуи. Крепкие объятия. Точно так, как если бы это получилось.

— Но какого черта я должна… Ох, мне кажется, я поняла. Никаких штрафных за поражения, ободряющие призывы попробовать заново. Никакого общественного порицания. О, черт, я полагаю, в конце концов всегда смогу выбежать и сигануть за борт, вопя.

— И икая.

— Честное слово, можешь мне поверить, со мной никогда еще такого не было. Наверное, это что-то связанное с яхтой. И с фазой луны. И с тем, что Фрэнки на столько лет посадили. И оттого, что мне так… чертовски жалко Артура. И уж конечно от моего страшного мерзкого здоровья. Бедный ягненочек. Он такой весь извиняющийся и сломленный. Ну, ладно, Макги, спасибо за то, что почти ничего не было. Спокойной ночи.

Я набил трубку. Сел, поставив босые ноги на перекладины штурвала, размышляя о том, почему Чук решила выплеснуть все свои страдания на меня. Она уже во второй раз подкупала меня так, что на душе кошки скребли. Она вызывала определенный трепет в обычном существе мужского пола. Я заметил, что за ней ухаживали гораздо меньше, чем можно было ожидать. Вся эта кипучая, искрящаяся, мощная жизненная энергия могла бы вызвать у меня подсознательное неприятие. Скрытое подозрение, что с ней не ужиться, — настораживающая перспектива для мужского тщеславия, которого во мне, несомненно, немало. Когда эти черные подозрения заугрожали испортить прелестную ночь, я пошел на нос, спустился через люк вниз и улегся на свою спартанскую кровать.

Будучи слишком взбудораженным, чтобы уснуть, я обнаружил еще одну, возможно не менее самоуничижительную, причину, почему я смог решительно сопротивляться интимной связи с Чук. Если не считать необъяснимой привязанности к Фрэнки Деркину, она была необыкновенно стойкой и постоянной. Будучи умной, старательной и восприимчивой, избежала всех этих внутренних противоречий, комплексов и ранимости, порождаемых сомнениями в себе. Она была цельной натурой, уверенной в своей полной сохранности и — в этом смысле — абсолютной безопасности. Может быть, меня заводили только раненые утята. Возможно, наиболее сильное ответное чувство вызывали калеки, выделяющиеся из всего стада, те, кто по контрасту возбуждали ощущение собственной внутренней силы и целостности. А такая цельная женщина — напротив… Я себя когда-то слепил и в полной мере ощутил воздействие внешних эффектов, как в фокусах с зеркалами. Когда научишься контролировать свои собственные милые, маленькие неврозы, можешь посочувствовать и другим, трясущимся до рассыпания на части, и извлекать свою радость из обучения их тому, как снизить вибрацию. Но прочная и твердая натура лишь напоминает о том, как часто обретенный вами самоконтроль бывает ненадежным. И может быть, именно существование крепких и непрочных послужило одной из скрытых причин того, почему мне довелось стать странником, экспертом по спасению, одиночкой в толпе, искателем тысячи потускневших граалей, находящим слишком много предлогов, когда дело касается встречающихся на пути драконов.

Такого рода эмоциональный самоанализ, эта самовлюбленность — удивительное лекарство. Требуется принимать понемногу и время от времени, помножив на малый коэффициент мудрости. Но оно, словно нитроглицерин при больном сердце, в большой дозе за один прием может ударить в голову.

А может быть, все было гораздо проще. Сильное физическое влечение без эмоционального. Единожды начав, мы долго не могли бы остановиться, а в конце не осталось бы абсолютно ничего, даже дружбы. И все это было достаточно хорошей гарантией сознательного воздержания.

Во вторник Чук, казалось, из кожи вон лезла, стараясь выполнить все как надо. Ответная реакция была не более заметна, чем если бы она гладила мертвого пса. Поглаживание и пожатие, добрые словечки и быстрые поцелуи, особые сюрпризы с камбуза… Артур производил впечатление человека, столь глубоко погруженного в угрюмую апатию, что не замечал ее стараний или не обращал на них внимания. Но время от времени я замечал, как он смотрит на нее со слабым выражением внутренней борьбы. Она так усердствовала, что я чувствовал себя более уютно, держась от них подальше. Тем не менее устроил себе самый мучительный день. Такой, что его можно сравнить с любыми пытками времен инквизиции.

Одно упражнение: сесть, зацепиться ступнями за что-либо твердое; сцепить пальцы на затылке; медленно откидываться назад, пока плечи не окажутся в двадцати — двадцати пяти сантиметрах от палубы; замереть в этой позе и оставаться в ней, пока не выступит пот и не задергается каждый мускул. Другое: приседания на одной ноге, затрачивая около двух секунд на то, чтобы присесть, и две секунды на то, чтобы встать; повторять, пока не покажется, что тело весит примерно семнадцать тонн. В течение всего дня чередовать десятиминутные перерывы на отдых и пятидесятиминутные упражнения, потом отмокать в такой горячей ванне, чтобы приходилось погружаться в нее по сантиметру. Затем съесть триста граммов отменного бифштекса, гору салата, растянуться на верхней палубе, поглядеть на звезды и на ощупь добраться до постели.

На первой серой зорьке проснулся я ненадолго и услышал, как они занимаются любовью. Это был даже не звук, не слабый отголосок — скорее ощущение ритма. Ритм кровати, странно напоминающий сердцебиение, но более мягкий. Ум-фа, ум-фа, ум-фа. Внутренний, клинический, невидимый, как и медленный галоп самого сердца. Звук слабый и чистый, противный лишь тем несчастным, кто проносит сквозь все свои однообразные дни собственный запасец гадости, готовый выплеснуть его на любое реальное и потому пугающее явление.

Доносящееся и сквозь гранитные плиты, и сквозь картонные стенки обычного мотеля, это биение жизни должно вызывать не злобу, но своего рода пафос, потому что тогда оно становится попыткой упрочения связи между чужаками, способом остановить все часы, способом сказать: я живу.

Миллиарды миллиардов жизней, приходивших и уходивших в этом мире, и та небольшая их часть, что ходит сегодня по свету, вышли из этой пульсации, и отрицать ее значимость — это все равно что отказаться от крови жизненных устремлений целой расы, сделав нас всех, ее представителей, непристойными паяцами, поверившими и отшатнувшимися в нелепом жару, застыдившись своих собственных инстинктов.

Услыхав их, я почувствовал себя спокойным покровителем. Наслаждайтесь. Находите то единственное время, не замутненное ни самоуничижением, ни одиночеством. Постановим же впредь, что Макги — это лишь пятое колесо в телеге, и пусть все внутренние взаимоотношения будут отныне твердо закреплены. Отметим «сегодняшность» этого, и да здравствуют привязанности.

Самая тайная пульсация участилась, потом замедлилась и стихла. Я услышал затихающее вдали гудение двигателя. Наверно, какой-нибудь рыбак, из тех, что промышляют на продажу, двинулся к берегам Ист-Кейн. Побежавшая от суденышка волна забилась о борт. Какие благодарности, заверения, мгновенные воспоминания нашептывают друг другу переплетенные в объятиях любовники? Прислушиваются ли к тому, как медленнее начинают стучать сердца? Возникают ли эти маленькие паузы после каждого долгого выдоха, глубокого, словно вздох? Тебе было хорошо, любовь моя?

Я проснулся с тем самым ощущением полного благополучия, которого добивался. Килограммы сброшены. И несколько участков легкой мускульной боли не могли затмить этого прекрасного чувства упругости и жизненной силы.

Тело, когда стареешь лишь настолько, чтобы не принимать это как должное, становится вроде бы отдельной сущностью. И если о нем забываешь, чувствуешь себя виноватым в том, как оно это переносит. Пережившее травму и по-прежнему продолжающее носить вас, залечив собственные раны, оно заслуживает лучшего. Лелеять и упражнять его — значит умиротворять за прошлые упущения.

При моей профессии только осел может относиться к нему пренебрежительно. Это то же самое, что выйти на передовую с заржавевшим ружьем или нейрохирургу оперировать с похмелья. Полшага, замедление реакции на одну двадцатую долю секунды могут изменить ситуацию. Обычно любая необходимость применить силу проистекает из неверного хода, из возможной ошибки правосудия. Но и в таких случаях процесс всегда остается вероятностным.

Теперь мое тело выдержит даже худшее из пыток прошлых дней.

Моя серенада под душем не разбудила дремлющих любовников, не разбудил их и звон кастрюль. После завтрака я вытащил небольшой спиннинг, оснастил его желтым зажимным устройством, поставил руль и парус в надувную лодку и отправился кружить вдоль края дальнего поля водорослей. Я выловил пару небольших каранксов, одного горбыля и потом, уже в самом конце, подцепил на крючок чужака для этих мест, отбившегося от стада трахинота, не встречавшегося в здешних краях. Он потянул больше чем на полтора килограмма. Я его разделал, смазал маслом и уже испек на шампуре, когда любовники, щурясь, зевая, натыкаясь на предметы, выползли на свет Божий. Назовем трахинота жертвой на особый алтарь. Они утверждали, что в жизни ничего вкуснее не пробовали. Они прикончили его всего до крошки, а я стоял, глупо улыбаясь, словно добрая старая тетушка в телерекламе.

В среду Чуки вела себя с ним точно так же, как накануне, но без повадок старшей медсестры. У нее блестели глаза, во всем теле чувствовалась ленивая расслабленность. Он отвечал тем же. Я был исключен из их круга. Артур теперь ходил с гордо поднятым подбородком. Он даже рискнул отпустить парочку своих мягких натянутых шуточек, и наградой послужил переливчатый девичий хохот. Я старался держаться от них подальше. Но временами «Дутый флэш» кажется слишком маленьким. Днем я выдумал себе дело в Лонг-Ки, замену фильтра, они махали мне с одинаковым выражением подавленной антипатии на лицах.

Наутро в пятницу я задал ему самый существенный вопрос. Я выбрал якорь, и он помог мне разложить вдоль борта лини, чтобы просушить их, перед тем как смотать. Серым утром, таким тихим и мрачным, что хотелось говорить шепотом, «Дутый флэш» дрейфовал на высокой воде перед началом отлива, а туман на востоке размазывал контуры солнца до гигантского шара, вполне подходящего для фантастического фильма.

Артур уже выглядел вполне подходяще. Костляво, но подходяще.

— Ну, так как? — спросил я его.

Сидя на корточках, он поднял голову:

— Что как?

— Ты готов помочь мне отправиться за награбленным, Артур?

Он встал.

— Мне кажется… теперь я готов.

Я оценил ситуацию. Он был уже не таким парнем, членом нашей вечно меняющейся компании, как больше года назад. Но выглядел почти так же, хотя и похудел. Я решил, что дело в глазах. Раньше он мог смотреть на вас приятным сосредоточенным взглядом домашней гончей. Теперь взгляд полз вверх, потом падал, возвращался и соскакивал.

— Послушай, Артур. Надо относиться к ним без гнева, без негодования, без ненависти. Никакой героики. Никакой мести. Мы идем туда холодные, мудрые и сообразительные. И ты стоишь в стороне от дел. Ты — мой умный советник. Я приношу тебе разрозненные куски, и мы вместе пытаемся сложить их в единое целое. Но если мне понадобится ввести тебя в дело, я хочу быть уверенным в том, что ты сделаешь все в точности, как я скажу, согласен с этим или нет, понимаешь или не понимаешь. Я хочу быть уверенным, что ты не допустишь, чтобы это повлияло плохо на тебя.

— Трэв… все, что я могу обещать, — это постараться.

— Как ты себя чувствуешь?

Он попытался улыбнуться:

— Как мотылек.

— Можешь оставаться мотыльком, но у тебя к этому должно быть деловое отношение. Мы собираемся похитить мясо из тигриных лап. Мы отвлечем внимание зверя. Мы не будем втягивать в это Чук. И начнем прямо сейчас.

Он облизнул губы и проглотил слюну.

— Куда мы плывем?

— Подозреваю, что хотел бы начать с Марко.

Глава 6

Я повел «Флэш» во Фламинго через пролив Уайтвотер и далее через устье реки Шарк в Мексиканский залив. Залив был ровным и спокойным, так что я увел яхту на десять километров от берега, взяв такой курс, чтобы выйти мимо мыса Романо, и поставил старый надежный автопилот, «Металлического моряка». Он стал слабо поворачивать штурвал туда-сюда, каждый раз всего на несколько сантиметров. Я проверил, держит ли он курс. Солнце начало припекать сквозь легкую дымку, и ветерок при почти полном штиле возникал от того, что катер шел на большой скорости. Днем я прослушал прогноз погоды морской службы Майами. Тропический циклон с эпицентром ниже Юкатанского перешейка двигался к северо-востоку со скоростью пять-шесть узлов.

Чук принесла наверх обед. У обоих был подавленный вид. Я понял, что их беспокоит неизвестность. Нужно инстинктивно чувствовать, сколько следует рассказывать своим войскам. Слишком мало — это так же плохо, как и слишком много.

— Что нас ожидает, — сказал я, — так это большая игровая афера. Этакая псевдозаконная вариация известной игры в «нашедшего бумажник».

— Что это значит? — спросила Чук.

— Сначала выбирают клиента, потом главный там, где было намечено, роняет бумажник, да потолще. Помощник успевает подобрать его, опередив клиента на долю секунды. Они отходят в переулок. Помощник считает деньги, и клиент видит, что в бумажнике, скажем, девятьсот долларов. Потом появляется главный — тип, очень внушающий доверие. Знакомый помощника, но из тех, кого помощник почтительно величает «мистером». Тот заявляет, что нашел бумажник один. Главный отводит клиента в сторону и говорит: он считает, они нашли бумажник вместе, а значит, и деньги нужно разделить поровну. Помощник нехотя соглашается. Главный продолжает: для справедливости надо в течение недели следить за объявлениями о пропаже. Если никаких объявлений не появится, можно делить деньги. Достает коричневый конверт, засовывает туда бумажник вместе с ярлычком, помощник и клиент расписываются на ярлычке. Ну, ладно, у кого он будет храниться? После некоторого спора решают, что клиент может оставить его у себя, отдав помощнику триста долларов в качестве залога своих добрых намерений… Главный соглашается подержать конверт, пока клиент не вернется с тремя сотнями. Обмениваются адресами. Клиент в течение недели изучает все объявления о пропаже, потом радостно надрывает конверт и находит там старый драный бумажник, набитый газетами. Подменили, пока ждали его возвращения с тремястами долларов… Или, если попадается более умный клиент, замену производят прямо у него на глазах, разрешив ему держать конверт у себя и пойдя в банк вместе с ним. Это обычно зависит от степени человеческой жадности. Такая игра, Артур, представляет собой несколько усложненную вариацию все той же старой аферы. Роль главного сыграл Стеббер, Вильма была наводчицей, а Гизик, Уаксвелл и Уаттс — помощниками. Сделав дело, они ушли на дно. Но так как дело было полузаконным, некоторым из них — Уаттсу и Уаксвеллу — пришлось остаться на поверхности. Подозреваю, им достались куски помельче. Так что от нас потребуется выставить маленькую приманку.

Чук вскинула брови:

— Чтобы заставить Стеббера и Гизика играть в открытую? Но ты не похож на клиента, Трэв. И если наткнешься на Вильму, она тебя узнает.

— У меня есть кое-кто на примете, он уже дал согласие, и мне нужна помощь компетентного человека, чтобы представить его в лучшем виде.

— Кто это? — напрямую спросил Артур.

— Его придется изобрести. Но если понадобится его присутствие, нужно иметь кого-нибудь про запас. Кого-нибудь, кто бросится сюда по первому зову и хорошо сыграет роль.

— И у тебя есть кто-то на примете, не так ли? — с вызовом сказала Чук.

— Ты встречалась когда-нибудь с Роджером Блиссом?

Она не знала его. Я рассказал им о Роджере. Если б не роковая капля честности, он мог бы стать величайшим хранителем тайн нашего времени. Получив образование в области изящных искусств, отправился учиться и писать картины в Италию. Там столкнулся с киношниками и начал помогать им в разработке характеров персонажей. Он был прирожденным мимистом и понял, что большим художником никогда не станет. Но со временем в кино ему надоело. Он стал хозяином маленькой и дорогой картинной галереи в Голливуде, Флорида, с немалой выгодой обхаживающим целый список покровителей искусств. Зажил хорошо, часто бездельничая, особенно в сезон затишья. И в прошлом раза два помогал мне, когда нужен был некто, кто мог, по моему требованию, предстать убеждающим психиатром, полковником военно-воздушных сил, деканом колледжа или авантюристом из Оклахомы. Он обладал потрясающими способностями перевоплощаться абсолютно правдоподобно, вплоть до манеры поведения и деталей одежды. Я убедился, что его можно вызвать, просто на всякий случай. И подумал над легендой, от которой у Стеббера и компании слюнки потекут.

Так что мы обошли Эверглейдз сбоку, проплыли мимо затуманенной береговой линии Десяти Тысяч Мангравских островов. Необычно темный и странный край, одно из немногих оставшихся на земле мест, которое человеку не удалось испортить. Большая полоса водорослей, самая широкая и мелкая на всем континенте, начинается невдалеке от Окихоби и уходит на юг. Развесистые дубы, широколистые пальмы и деревья еще пятидесяти видов кажутся колышущимися островами на сорокакилометровой водорослевой реке. На ее широких влажных берегах высятся безмолвные кипарисы. Там, где прилив просачивается в полосу, превышая все пределы солености, начинаются заросли карликового ризофора. Десять тысяч островов охватывают огромный, насыщенный парами приливный бассейн там, где полоса входит в Гольфстрим и Флоридский залив.

Человеку, вечному упрямцу, удалось пробить всего несколько брешей в этом полном безмолвии. Постами по периметру встали Эверглейдз, Марко, Фламинго и Чоколоски. Но человек тут никогда не голодал. Здесь жирный чернозем, такой тучный, что еще сто лет выращенные в Эверглейдзе помидоры, проданные зимой в Нью-Йорке, приносили по двадцать четыре доллара с ящика. Но над островами проносились ураганы, нагоняя соленую волну, и требовались годы, чтобы выщелочить отравленную почву. Лихорадки, мошкара, бури и изоляция — вот что всегда подрывало дух всех, кроме самых суровых из тех, у кого хватило юмора описывать пик сезона москитов как время года, когда, помахав пинтовой кружкой, наловишь их целую кварту.

Здесь с незапамятных времен жили стойкие индейцы племени калуза, возводя на островах укрытия от шторма из раковин устриц и моллюсков, которыми они питались. Так что ко времени их полного уничтожения испанцами набрались столь многотонные груды ракушек, что ими были выложены многие и многие мили первых грубых дорог в дебри Глейдза.

Это край великой древней легенды о семиолах. Это была этническая общность подонков и оборванцев, которых гнали от самой Джорджии и Каролины, пока в конце концов, после вынужденного перемещения большинства из них на юго-восток, осталось двести пятьдесят человек, разобщенных, прячущихся, деморализованных, не стоящих дальнейших усилий действующей армии. В течение пятидесяти лет их численность практически не изменялась. Потом у них постепенно возникли: новая культура, составленная из оставшихся фрагментов многочисленных старых культур, и язык, представлявший собой ломаный жаргон на основе старых языков. Они даже начали приобретать какое-то жалкое чувство собственного достоинства. Но тут белые продолжили шоссе через весь Глейдз, от Неаполя до Майами, уничтожая их как племя и превращая в придорожных торговцев со столь огромным цыганским цинизмом, что из всех поделок, которые они изготовляют и продают туристам, ни одна не имеет ни малейшего отношения к их обычаям, привычкам или первоначальному образу жизни. Они стали карнавальными индейцами, деградирующими под влиянием коммерции. Странные наследники большой и цветистой лжи о том, что их никогда не стегали кнутом, а они никогда не заключали перемирия. Комедийные индейцы, которые на протяжении всей своей истории никогда не использовали тамтамов, томагавков или луков со стрелами, как это делали индейцы равнин, теперь стряпают несметное количество этих предметов и продают людям из Огайо.

Конечно, сегодня, когда все попытки массированной атакой подчинить себе природу Глейдза окончились неудачей, мы медленно уничтожаем ее, сужая Реку Водорослей. Власти штата по своей великой мудрости, во имя сомнительного прогресса, разрешают любому мелкому разработчику рыть искусственные каналы, что обеспечивают их «приморскими» товарами для продажи. В результате на севере болот Корскрю вымирают девственные заросли древних кипарисов. Во всем районе северных областей Колланда лес вырублен и уже никогда не будет таким, как прежде. А поскольку на Глейдзе сухо, учащаются большие пожары. Экология изменяется, сокращаются колонии белой цапли, исчезают лобаны, от новых, порожденных засухой, болезней умирает ризофор. Но чтобы окончательно погубить этот край, потребуется еще немало времени. И годы спустя глупые люди, безнадежно заблудившиеся среди похожих один на другой островов и оказавшиеся за много километров от тех, кто может помочь, будут на грани самоубийства. Этот черный край, как и любая часть дикой природы во всем мире, за допущенную ошибку наказывает мгновенно с небрежным, безжалостным безразличием.

Я изучил карту и выбрал место для стоянки. Прошел за Марко-Пасс в широкий пролив, названный Проходом Урагана. Вход в него было нетрудно углядеть из рубки. «Флэш» имеет осадку полтора метра, а киль утяжелен. Пустынный остров Рой-Кэннон лежит внутри пролива. Мы приплыли по низкой воде как раз перед закатом. Проход был очень широким, побережье Рой-Кэннона заканчивалось песчаным пляжем. Я взял немного на север, чтобы надежно обойти мыс на северном краю прохода. Сбросив скорость, въехал дном в песок. При помощи Чук и Артура сбросил четыре якоря, воткнув два передних в верхнюю скелетообразную белизну ризофора, задыхающегося под песком, намытым сюда, по-видимому, после того, как ураган «Донна» расширил проход. Кормовые якоря я отнес на глубину человеческого роста и надежно закрепил на дне. Яхта будет прекрасно держаться на них, свободно поднимаясь с приливом и опускаясь с отливом. Во Фламинго я заполнил баки топливом и пресной водой. Мы купались, пока садилось солнце, но потом тучи злых от голода комаров загнали нас вниз, под палубу, ловить тех, кто успел залететь вместе с нами. Была такая жаркая и душная ночь, что я запустил генератор и включил кондиционер. По окончании ужина, после кофе, заставил Артура как можно точнее описать, как выглядели эти четверо мужчин, в частности Стеббер и Гизик. Мне хотелось быть уверенным, что узнаю их, даже если изменятся имена.

Рано утром в субботу я уселся в надувную лодку и, прихватив с собой Чук, отправился между островами на юг по направлению к Марко-Виллидж. Мы достигли полной неузнаваемости. На побережье для этого есть простой способ. На мне были штаны цвета хаки, белая рубашка с короткими рукавами, бейсбольная кепка с длинным козырьком и темные очки. Она надела белые обтягивающие хлопчатобумажные брючки, голубую блузку, темные очки и маленькую соломенную панамку, оставленную на борту кем-то из женщин. Спереди красными нитками вышито: «Выпьем!» С собой у нас были две удочки, ящик со снаряжением и сумка-холодильник для пива. Марко-Виллидж меня опечалил. Со времени моего последнего визита сюда добрались бульдозеры и экскаваторы. Живописная старая, кишащая крысами пристань исчезла, так же как древний универсальный магазин и множество старых, с побитыми витринами двухэтажных домов, выглядевших так, словно их перенесли сюда из сельской местности Индианы. Они выстояли полвека ураганов, но крохотные пометки на карте разработчика уничтожили их целиком и полностью, так что от старой постройки и следа не осталось.

Но даже суета многомиллионной стройки затихает до сонного колыхания, когда остров изнывает от майской жары. Когда мы пристали к берегу и вылезли из лодки, бездельники тут же определили, к какому типу нас отнести, и с этого момента все их застенчивое внимание было сосредоточено на гибком и плотном наполнении белой обтягивающей ткани, а Чук ничуть не смущалась, не замечая их восхищения и предположений вслух. Я задал свой вопрос. Сперва нас отправили не по адресу, но затем указали более подходящее место, и в конце концов мы отыскали болезненного вида задумчивого молодого человека, который привел нас к своей лодке, привязанной к трейлеру. Пять метров длины, утяжеленный стекловолоконный корпус. Двигатель в сорок лошадиных сил. Есть все необходимое.

— Не знаю уж, как насчет недели, — сказал он, — я сам собирался ею воспользоваться. Мне нужно получить за нее, — он вытер рот и отвел глаза, — сто долларов, мистер?

— Семьдесят пять. За бензин плачу я.

— Я в нее полторы тысячи вложил, мистер.

— Семьдесят пять прямо сейчас. И если продержу ее долее трех дней, еще семьдесят пять.

Он придирчиво изучал мое водительское удостоверение, бросая долгие косые взгляды на открытую блузку Чук. Получив на руки семьдесят пять долларов, сделался весьма любезным и добродушным и принялся описывать места, где мы сможем поймать робало и детенышей тарпона. Он сам спустил для нас лодку на воду. На белом стекловолокне розовой краской и почему-то староанглийским шрифтом было смело выведено название «Рэтфинк». Мы тут же уплыли, взгромоздив нашу надувную лодку на корму, зеваки на пристани провожали нас долгим взглядом, пока мы не скрылись из виду. А когда вернулись к себе, Артур ждал нас на берегу. Освободившись от Чук и надувной лодки, я вывел «Рэтфинк» в пролив, рассекая волны, вернулся назад по своему кильватеру.

Еще один бак бензина на борту обеспечит ту высокую скорость, которая мне потребуется. На лодке были новые контрольные приборы, дроссель и переключатель на одном уровне. Кабельный контроль обеспечивал быстрое управление. На слишком запоминающееся название я наклеил кусок белой тряпки и при помощи черной изоляционной ленты изменил регистрационный номер, переделав шестерку в восьмерку и единицу — в семерку. С десяти шагов при самом пристальном рассматривании не заметишь.

Я переоделся в спортивные брюки и рубашку, сунул летний пиджак и галстук в носовой ящик, велел им вести себя хорошо и отправился в Неаполь по маршруту, проходящему между островами. Город в пятнадцати километрах — меньше чем в получасе езды на моем быстроходном судне.

Я нашел подходящую маленькую пристань невдалеке от автомобильного моста с южной стороны от Неаполя. Заполнил баки, купил дополнительную девятнадцатилитровую канистру и, наполнив ее бензином нужного качества и состава, поставил в лодку. Сказал, что, возможно, в течение недели буду оставлять ее здесь для осмотра и заправки. Смотритель запросил доллар в день.

— А как насчет того, чтобы оставлять здесь машину, когда я ухожу на лодке? — спросил я.

— Вот там, возле здания, где стоит пикап, можно, никаких возражений.

Я заплатил ему за недельное обслуживание и, когда он ушел, показав место, привязал лодку таким образом, чтобы лини были натянуты и можно было одним движением освободить ее, оттолкнуться от пристани, нажать кнопку стартера и умчаться прочь. Элементарная мера предосторожности. Никогда ни во что не суйся, пока чертовски хорошо не убедишься, что знаешь, как выбраться. Дорог через Глейдз несколько, а водных путей и не сосчитать. Перекинув через руку пиджак, я отправился по 14-му шоссе, перешел автомобильный мост и по другой стороне заболоченного рукава залива спустился к ресторану «Рыбный зал». Там было тихо и чисто. Изнутри зал был украшен морскими раковинами, вмазанными в бетон на колоннах. Повсюду, куда ни кинь взгляд, сидели туристы. Я обнаружил, что здесь подают моллюсков с гарниром. Это излечивает от слабости, горячит кровь и способно превратить отряд девочек-скаутов в хор баритонов.

Я не стал утруждать себя звонком в контору Крейна Уаттса. Он жил на Клематис-Драйв. Горничная ответила «коворит том Уаттсов» и добавила, что «они в клубе». А когда я спросил, шла ли речь о яхт-клубе «Катласс», сообщила:

— Не-а, они играть теннис в «Росталь Палм Бас-клубе».

Просмотрев список контор по сдаче машин напрокат, я позвонил в одну из них, но мне сказали, что прислать машину не смогут. Всего один дежурный. Я взял такси и поехал на другой конец города. Там взял напрокат темно-зеленый «шевроле» с четырьмя дверцами и кондиционером. Служащий посоветовал проехать еще около полутора километров на север и поискать там знак «Бас-клуб» на уходящей влево дороге, свернуть и проехать еще около километра. Я не мог его пропустить. И не пропустил.

Там нашел свободное место на стоянке. Огромный бассейн за плетеной оградой представлял собой единую бормочущую, визжащую и шлепающую по животам массу ребятни. Вокруг бассейна полукругом шел частный пляж, утыканный яркими зонтиками и простертыми то здесь, то там блестящими от крема коричневыми телами. Несмотря на послеобеденную жару, вся дюжина заасфальтированных кортов позади бассейна была заполнена. С первого взгляда стало ясно, что это теннис высокого класса. Все играли в белоснежной форме, потея и выбивая душу из мяча, выкрикивая: «Нуль», «Подача», «Аут» и «Отличный удар».

Здание клуба напоминало пирожное из хлопьев, покрытое огромным крылом в стиле современных супермаркетов. Доска объявлений была свободней, нежели местные корты. Там был приколот отпечатанный экземпляр последнего клубного бюллетеня. Похоже, десятого мая Тейлоры устраивали большой прощальный вечер для Фрэнка и Мэнди Хопсон перед тем, как они отправились в путешествие своей мечты — на целых три месяца в Испанию. Крейн и Вив Уаттсы были в списке гостей. Я нашел телефонную будку и книгу, но не обнаружил там ни намека на то, чем же занимается старый добрый Фрэнк, если он вообще чем-нибудь занимается. Побродив по зданию, наткнулся на дверь с табличкой «Правление». Постучал и вошел. Там сидела только тоненькая девушка, печатавшая на машинке. У нее был бойкий вид, широкая белозубая улыбка.

— Чем могу помочь, сэр?

— Извините, что помещал вам. Я только сегодня прибыл в город. Позвонил мистеру Фрэнку Хопсону домой, но мне никто не ответил. Я вспомнил, он как-то говорил об этом месте, и подумал, вдруг Фрэнк и Мэнди сейчас здесь.

Она скорчила печальную гримаску.

— О Боже! Они надолго уехали.

— Только не говорите, что наконец выбрались в Испанию. Сукин сын!

— Они так радовались, словно пара маленьких детей. Поверьте мне, мистер…

— Макги. Трэвис Макги. Они от меня годами не отставали, чтобы я приехал их повидать. Ну… Значит, ничего не поделаешь. На худой конец, хоть посмотрю на клуб.

Она засомневалась на минуту, не лучше ли устроить дополнительную проверку. Я подозрительно велик, у меня прочный морской загар… Но брюки, рубашка, пиджак были высшего качества, и она это усмотрела. Я улыбнулся ей, как Стони Берк, восхищающийся веснушчатыми икрами.

— Ну, мне кажется, мы можем предложить любому другу Хопсонов кое-что получше, — сказала она, решившись. — Как долго вы собираетесь пробыть в городе?

— Наверное, неделю. Я здесь по делу.

— Мистер и миссис Хопсон наверняка захотели бы, чтобы вы воспользовались клубом, — подмигнула она. — Я вроде бы припоминаю, как мистер Хопсон говорил, чтобы вам дали гостевую карточку, если вдруг появитесь, пока их не будет.

Она вытащила лист из машинки, вставила туда карточку и заполнила ее. Я дал ей номер своего почтового ящика в Бахья-Мар. Она впечатала имя директора клуба, расписалась под ним и протянула мне карточку, слегка покраснев.

— Она действительна в течение двух недель, мистер Макги. Можете платить чеками или сразу по счету. Единственное ограничение в том, что вы не можете приводить сюда гостей. За исключением жены, разумеется.

— Я холост. А одну даму можно? Только изредка.

— Против этого никто возражать не станет. Пожалуйста, не стесняйтесь, входите в общество и представляйтесь. Вы увидите, все члены клуба очень дружелюбны, особенно по отношению к друзьям мистера Хопсона. И пожалуйста, ставьте номер карточки, когда подписываете счета. Сегодня вечером у нас праздник на свежем воздухе, бифштексы, все в буфетном стиле. Если хотите на него остаться — а будет действительно очень мило, — могу забронировать место.

— С удовольствием. Благодарю вас. Вы очень любезны, мисс…

— Бенедикт. Франси Бенедикт. — Улыбка засияла во всю ширь, вплоть до зубов мудрости. — Я бы с удовольствием показала вам, где тут что, но мне придется закончить с этим.

— Я просто поброжу вокруг.

— Плавки можете взять напрокат в мужской раздевалке, у Алби.

Как только я закрыл за собой дверь, она снова принялась печатать. Я нашел темный, прохладный и тихий бар. Там были сидячие места, а в соседней комнате для карт за несколькими столами шла игра в беспощадный мужской бридж. Я остановился у бескрайней стойки красного дерева. Подошел бармен, изогнув бровь в небрежном и надменном вопросе. Я вытащил свою карточку, и его улыбка одобрения выглядела бы еще более правдоподобной, если вынуть изо рта эти зубы из нержавейки, изобретенные русскими. Когда он подал мне «Плимутский джин» со льдом, к нему с разных сторон бара начали стекаться члены клуба. Он перегнулся через стойку. Вопрос и ответ были произнесены шепотом. Они оглядели меня и вернулись на свои места.

Толстенький коротышка с лицом государственного деятеля и старательно уложенной прической из белых кудряшек говорил басовито:

— Но ты посмотри в лицо фактам, Рой. Факт остается фактом, свидетельства налицо. Это десятилетие всеобщего морального падения, правящих улицами шаек, насилия, сброда, убивающего приличных людей. Я прав или нет?

Я представил себе, как ту же затасканную концепцию этим майским днем излагают в тысяче частных клубов по всей стране. Результат они видят, но когда дело касается причин, слепы. Сейчас американцев на сорок миллионов больше, чем в 1950 году. Если один человек из пятидесяти склонен к насилию и убийству, то теперь таких стало на восемьдесят тысяч больше. Умственные способности шайки можно определить, разделив самый низкий коэффициент интеллектуального уровня на число людей в этой шайке. Жизнь дешевеет. Все меньше становится полицейских на душу населения. А не поддающееся учету количество бомб, автоматического оружия, ускорение социальных изменений порождают своего рода городское отчаяние, вызывающее желание умыть руки и биться головой об стену. Все эти буфетные социологи ораторствуют о национальном характере, в то время как каждый час, каждую минуту самый невероятный в истории демографический взрыв превращает их взгляды, суждения и даже сами жизни во все более устаревающие.

Им следовало бы присмотреться к саранче. Когда ее насчитывается х единиц на гектар, это всего лишь старый безобидный кузнечик; жующий все вокруг и довольствующийся родными местами. Увеличьте их число до 2х, и с ними станут происходить настоящие физические изменения. Цвет переменится, челюсти увеличатся, вырастут мускулы крыльев. А при Зх они голодной тучей, управляемой единым стадным инстинктом, поднимаются в воздух, сжирая подчистую на своем пути все. Это вовсе не упадок морального облика кузнечика. Это просто давление массы, аннулирующей любые индивидуальные решения.

— Разве я не прав, сэр? — вопрошал коротышка, обернувшись, чтобы вовлечь меня в общую беседу. Его самых последних заявлений я не слышал.

— Абсолютно, — сказал я. — Прямо в точку.

Я был принят в компанию, познакомился с важными и добродушными джентльменами, выслушал несколько теплых слов о старом добром Фрэнке Хопсоне и случайно обнаружил, что Фрэнк был агентом по продаже недвижимости.

— Но при его сбережениях ему не приходится много работать. В основном это управление и сдача внаем того, что принадлежит ему лично. Бедняга, он торгует земельными участками и не может превратить их в капитал, поэтому просто не продает их на сторону.

Один сказал, обращаясь ко мне:

— Я тут недавно слышал, будто Крейн Уаттс пытался выработать какой-то проект для Фрэнка, какой-то там договор, по которому он мог бы продать все сразу, земельный бизнес и все остальное, отказаться от лицензии и выйти на пенсию, продав все свои владения какой-то внешней корпорации, превратив их в капитал.

Стоявший со мной рядом мужчина сказал, понизив голос:

— Он будет дураком, если позволит Уаттсу что-нибудь для себя разрабатывать.

— С тех пор прошло некоторое время, — сказал другой так же тихо, и они посмотрели в сторону комнаты для карт.

Я заметил человека, наиболее полно подходившего под описание Артура. Он играл в бридж за дальним столом, заметно плавал, поглядывал на свои карты с отвисшей челюстью. Медленно выбирал карту, высоко поднимал ее, шлепал на стол с волчьим взрывом хохота, потом наклонялся вперед, сердито глядя на противников, обдумывающих ход.

— Не знаю, как он может позволить себе такую игру.

— Похоже, достает их где-то, когда понадобятся.

— Она чертовски милая девушка.

— Это уж точно.

Я отлепился от стойки и отправился к кортам в поисках этой чертовски милой девушки, Вивиан Уаттс. Парнишка, отдыхавший между сетами, рукой показал на нее. Она играла не в паре, а в одиночку с проворным белокурым мальчиком лет девятнадцати, примерно лет на десять моложе ее. Это был единственный корт с заинтересованными болельщиками. Физически она была того же типа, что и Чук, только пониже ростом. Темноволосая и загорелая, крепко сбитая, но гибкая. И так же, как у Чук, у нее были сильные хищные черты лица, большой нос и густые брови. Как все прирожденные атлеты, она не делала лишних движений, что породило своеобразную грацию. На ней были маленькая белая теннисная юбочка в складку, белая блузка без рукавов, белый бант в черных волосах. Крепкие коричневые ноги обладали прекрасной упругостью, возвращая ее после каждого удара назад, в положение равновесия и готовности. Так двигается хороший боксер.

Нетрудно было догадаться, на чьей стороне перевес. Мальчик дрался отчаянно, бросался за каждым мячом и возвращал такие, до которых ему, казалось, не дотянуться. Отбивал их достаточно высоко, чтобы хватило времени вернуться для подачи и не дать ей подойти близко к сетке и выбить за поле. Она пыталась вывести их ударом через весь корт.

— Опять подачу запорола, — произнес лысый коротышка рядом со мной. Он был коричневый и узловатый, словно ореховое дерево.

— Какой счет?

— Шестьдесят три у Вив и, значит, семьдесят пять у Дэйва. Теперь он сделает девяносто восемь.

Он подал далеко, и она, дождавшись в конце площадки, твердо отбила, переместилась в центр корта и вернула удар прямо ему в колени. На следующей подаче он выиграл очко. Потом, на следующей, попытался приблизиться к сетке, но она красивым ударом послала мяч обратно. Его следующую подачу она вернула за площадку, и он позволил мячу упасть в десяти сантиметрах от ракетки. Он снова выиграл очко на подаче. Потом она снова попробовала низкий удар, он мгновенно рванулся, но, под аккомпанемент сочувственного стона, мяч ударился о перекладину и отскочил на ее сторону корта.

Она, улыбаясь, подошла к сетке, зажав ракетку под мышкой левой руки, и, протянув пареньку правую, поздравила его быстрым твердым пожатием. Улыбка была первым изменением выражения лица, которое я заметил. Она играла в теннис бесстрастно, как хороший игрок в покер, никаких женских гримасок отчаяния, когда перестало везти.

Они ушли с корта, и его заняли другие игроки, а я последовал за ними к столикам, стоящим в тени. Паренек отошел, по-видимому, принести ей что-нибудь выпить. Когда я подошел достаточно близко, она вопросительно поглядела на меня, и я заметил, что глаза у нее темно-голубые, а не карие, как предполагал.

— Я просто хотел сказать вам, миссис Уаттс, что было очень приятно наблюдать за вашей игрой.

— Спасибо. Год назад я Дэйва брала голыми руками. А еще через год мне у него и сета не выиграть. Мы знакомы?

— Фрэнк и Мэнди Хопсон устроили мне гостевую карточку. Я в этом городе ненадолго. Трэвис Макги, миссис Уаттс. С восточного побережья.

Паренек принес попить, кока-колу себе и холодный чай для Вив Уаттс. Она представила его: Дэйв Саблетт. Он, казалось, немного покривил душой, предлагая мне к ним присоединиться. Он относился к ней несколько ревниво, чего она, казалось, не замечала. Она все еще тяжело дышала, волосы были влажными от пота. Мы поболтали немного. Вскоре их пригласили сыграть в паре. Они были чемпионами клуба по парному теннису.

Я понаблюдал начало матча, и уже после двух подач стало ясно, что они без труда выиграют. Так что я вернулся в здание клуба посмотреть, если удастся, на вторую половину этого счастливого семейства с более близкого расстояния.

Глава 7

В субботних сумерках я взял бокал у стойки высокого буфета и выбрался из толчеи. Через несколько минут к тому месту, где я стоял, подошла Вив Уаттс. На ней было желтое летнее платье. Свежая губная помада. Поведение и выражение лица напряженные.

— Может быть, вы объясните мне, что здесь произошло, мистер Макги?

— Ничего особенного. Мне кажется, ваш муж повел себя несколько оскорбительно, и его партнер вышел из игры. Так что он пришел в ярость от невозможности отыграться. Никто не хотел играть с ним в паре. Это начинало мне напоминать спектакль, так что я… сел играть.

— Сколько вы проиграли?

— Не так много, чтобы из-за этого волноваться, миссис Уаттс. Когда выяснил, каковы ставки, то сказал, что для меня это слишком горячо. Три цента пункт — это убийство. Я сказал, что ставлю по полцента, а ваш муж заявил, что покроет разницу.

Она оглянулась со слегка расстроенным видом.

— Пять с половиной центов пункт. Боже мой!

— Он был совсем не в форме. То есть, конечно, это не значит, что он пропускал свою очередь или забывал заказать игру. Ничего подобного не было. Просто он был излишне оптимистичен.

— Сколько вы проиграли?

— Это не имеет значения.

— Я настаиваю.

— Двадцать один доллар. Но, в самом деле…

Она прикусила губу, открыла свою белую спортивную сумочку и порылась внутри. Я положил ладонь ей на запястье, задержав ее руку.

— Я в самом деле не возьму их.

Она сдалась, сказав:

— Мне бы действительно хотелось, чтобы вы их взяли. Он уехал домой?

— Нет. Расплатился, когда почувствовал себя немного нехорошо. Сейчас он на маленьком балкончике за комнатой для карт… Отдыхает.

Она нахмурилась.

— Наверное, мне лучше увезти его домой.

— Он выдохся. Так что там ему ничуть не хуже, верно?

Она смотрела куда-то в пустоту за моей спиной, взгляд потускнел.

— Просто он, кажется, начинает волн… — Она умолкла на полуслове, бросив на меня неловкий взгляд. Обозленный жизненными неудачами мужчина ставит свою привлекательную жену в странное положение. Все еще связанная с ним остатками уверенности и надежности, а также всем грузом воспоминаний о чувствах и теплоте, она не замечает собственной уязвимости и, что еще важнее, не задумывается о том, как могут расценить эту уязвимость другие мужчины, надеющиеся ею воспользоваться. Замечая повышенный интерес и выслушивая предположения со стороны друзей и соседей, что все ближе и ближе надвигается беда, она чувствует, что обязана быть более осторожной, так как это тоже своего рода верность. Ей хочется, чтобы, когда все закончится, не было оснований в чем-либо себя винить.

— Принести вам выпить? — спросил я.

— Будьте добры. Виски с содовой, пожалуйста. Не крепкое и побольше.

Вернувшись с бокалом, я заметил, что она беседует с юным Дэйвом Саблеттом, и с первого взгляда было ясно, что она от него отвязалась. Уходя, он оглянулся на меня, упрямый и возмущенный.

— Мистер Макги…

— Трэв.

— Хорошо, Трэв. Вам не кажется, что, если я попытаюсь сейчас отвезти его домой, он поднимет шум?

— Вполне может, Вивиан.

Она выглядела удивленной.

— Так странно слышать — Вивиан. Когда я была маленькой, меня звали Виви, а сейчас — Вив. Вивиан — только когда мама бывала по-настоящему сердита. Вивиан — это в официальных бумагах. Но ничего. Наверное, мне даже нравится, что кто-то меня так называет. Может быть, это напомнит, что пора бы уж вырасти.

— Это не мое дело, конечно. Но у него действительно что-то не так? Здоровье? Дела?

— Не знаю. Он просто… изменился.

— Недавно?

— Я даже не могу сказать, когда это началось. По крайней мере, уже год назад. Трэв, я просто не могу больше здесь оставаться и… быть спокойной, общительной и очаровательной, черт побери. Не подозревающей, что они смотрят на меня и говорят: «Бедная Вив». Он обещал, что в этот раз будет по-другому. Но если он отказывается идти домой… могло быть хуже.

— Я смогу увезти его без шума.

Она пожевала губу.

— Наверное, он вас лучше послушается. Но мне бы не хотелось портить вам вечер.

— Я пришел сюда только потому, что мне больше нечего было делать.

Она показала мне, как можно вывести его через боковую дверь к дальнему концу стоянки для машин. Солнце зашло. Гриль поблескивал вишнево-красным, мигали оранжевые язычки пламени на верхушке полинезийского пьедестала выносной кухни, из внешних громкоговорителей гремела музыка. Мы подогнали обе машины, и я поставил свою позади ее маленького белого «мерседеса» с вдавленными крыльями. Велел подождать и тронуться с места, когда усажу его к себе в машину, а я поеду следом за ней к их дому.

Вытряхнутый из объятий сна, Крейн Уаттс принялся хныкать и раздраженно скулить:

— Пустит-те меня! Бога ради! — Он сосредоточил на мне расплывающийся взгляд в стельку пьяного. — Вы партнер. Дешевый ублюдок по полцента, и пользы от вас ни черта не было. Мне нужен был разумный человек, партнер как-вас-там. Дайте мне кого-нибудь получше этого паяца, и я возьму его к себе в пару.

— Крейн, вы едете домой.

— Да что ты гавкаешь? Ты мальчиком этой суки заделался? Пшел на фиг, самаритянин! Я остаюсь. Я буду веселиться!

Я рывком сдернул его с кушетки, перехватил метнувшийся на меня кулак, чтобы его удобно было вести за руку. Захват, оставляющий свободными указательный палец и мизинец и прижимающий два средних к ладони обхватывающей руки. Лицо Крейна Уаттса задергалось в конвульсиях, он отвел в сторону другой кулак, и я дал испробовать немного настоящей боли, достаточно ощутимой, чтобы пробиться сквозь алкоголь. Крейн побледнел, лицо вспотело, и от него отхлынула кровь. Он тихо пискнул и опустил занесенный кулак.

— Тут у вас неприятности? — спросил чей-то нервный голос, и я, обернувшись, увидел в дверях служителя клуба.

— Никаких неприятностей. Просто собираюсь отвезти мистера Уаттса домой.

Легким пожатием я намекнул Уаттсу, что надо подтвердить это.

— Просто идем домой, — тихо прошептал он, изобразив странную имитацию одобряющей улыбки.

Служащий помедлил, сказал «спокойной ночи» и удалился.

Крейн Уаттс сделал слабую попытку высвободить руку и обнаружил, что это усиливает боль.

Он очень осторожно вышел рядом со мной, достаточно выпрямившись, делая маленькие аккуратные шажки и совсем не качаясь. Этот захват показал мне один полицейский в Нассау. Примененный неверно, он смещает кости или ломает костяшки пальцев. Правильный захват натягивает нервы среднего и безымянного пальцев на костяшки суставов таким образом, что выбьешь десять баллов на шкале боли. Девять — это пик мигрени и родов, и даже самые стойкие падают в обморок между девятью и десятью. Ты видишь, как меняется цвет их лица, выступает пот и туманится взгляд перед точкой падения. И это очень тихая вещь. Маленькая боль заставляет людей выть и вопить. А та, что терзает, вызывает лишь почти беззвучный писк. Кроме того, сильная боль способствует внезапному протрезвлению. К тому времени, как я открыл перед ним дверцу машины, стало понятно, что дальнейших неприятностей с его стороны не предвидится. Я втолкнул его внутрь, обошел машину, сел за руль, включил зажигание и поехал вслед за «мерседесом».

— Боже мой, — простонал он, обхватив руками живот.

— Поболит минут десять и пройдет.

— У меня горит все внутри, до самого затылка, парень. Это что, какой-нибудь вид дзюдо?

— Нечто в этом роде.

Через несколько минут он медленно выпрямился.

— Начало проходить, как ты сказал.

— Извини, что пришлось это сделать, Крейн. Я обещал твоей жене отвезти тебя домой.

— Наверное, я тебе и выбора особо не оставил, черт побери. Или ей. (Я заметил, что он разглядывает меня, когда мы проезжаем уличные фонари.) Повтори, как твое имя?

— Трэв Макги. Друг Фрэнка Хопсона. Приехал сюда по делу с восточного побережья.

— Нет, ну ты только посмотри! Она сворачивает, не подавая вообще никакого сигнала.

— Наверное, ей сейчас не до того.

— Точно. Думает только о том, как бы ей повихлять получше. Только не давай ей к тебе присосаться, Макги. Весьма хладнокровная сука. Тормози у подъезда к дому. Здесь налево.

Это был широкий подъезд к одному из длинных и низких флоридских блочных домов с черепичной крышей, гаражом на две машины и непременна с большой застекленной верандой сзади. Иногда с бассейном, иногда — нет. Навесные рамы, прозрачные двери на алюминиевых полозьях, внутренняя отопительная система… Обо всем этом можно догадаться еще до того, как увидишь. Даже пара деревьев и кокосовые пальмы в заднем дворике. Мозаичные холлы, клумбы на застекленной веранде и полностью механизированная кухня. Но даже ночью я разглядел и другое: неухоженный и выжженный солнцем газон перед домом, засохшее дерево на углу, развернутый и покосившийся подъездной знак «Семья Уаттсов», накренившийся так, что того и гляди кто-нибудь врежется.

Я остановился, тормознув за ее машиной. Он тут же вылез, чтобы встретить жену, когда она подойдет к нам.

— Поздравляю, милая крошка, — сказал он. — Ну, получила доказательства того, что я испортил тебе вечер? Посмотри, как еще рано. Теперь можешь вволю страдать.

Она остановилась, расправив плечи.

— Теперь остался только один член клуба, который, может быть, доверит тебе написать простенькое завещание или помочь вернуть свой титул, дорогой. Так что давай сохраним в нем эту наивную веру так долго, как это нам удастся, правда? Пойдем-ка в дом, пока ты не упал. — Она обернулась ко мне: — Трэв, я бы предложила вам выпить, но боюсь, что вы всего этого получили столько, что дальше некуда.

— Я зашел бы на несколько минут, если можно. Мне хотелось бы кое о чем спросить Крейна. О том, что может мне помочь.

— Его? — переспросила она, вложив в это слово столько презрения, что хватило бы на десятерых.

— Верность, верность, — пробурчал Крейн.

Мы вошли в дом. Она зажгла свет. И продолжала включать все светильники, даже фонари на застекленной веранде и перед ней, откатив по полозьям стеклянные двери. С весельем, очень напоминающим истерику, сказала:

— Вот, Макги, наше счастливое заложенное гнездышко. Вы заметили пару царапин да шрамов? Так, домашние мелкие ссоры, мистер Макги. А видели ли вы этот пустой бассейн? Бедный маленький бассейн. Такое дорогое удовольствие наполнять его — больше, чем вы думаете. И этим летом мы не утруждаем себя включением кондиционеров. Вы просто глазам своим не поверите, когда увидите счета. Знаете, у меня есть свои маленькие отдушины. Мой теннис и служанка раз в неделю для субботней уборки на случай, если будем развлекаться в воскресенье вечером. Правда, не так-то много осталось тех, кого можно пригласить. Но, видите ли, я сама плачу за теннис и уборщицу. У меня есть свой небольшой фонд, целых сто двадцать один доллар в месяц. Не думаете ли вы, что жены должны иметь свой собственный доход, мистер Макги?

Она лучезарно улыбнулась и, внезапно протрезвев, повернулась и убежала, закрыв лицо руками. Скрылась в коридоре, и дверь за ней захлопнулась.

Бормоча почти беззвучно, Крейн Уаттс достал из углового бара бутылку и отправился на кухню. Когда он проходил мимо, я выхватил бутылку из его рук.

— Мне это нужно!

— Нет, если мы собираемся говорить. Поэтому вам нужно принять душ и выпить кофе до душа и после.

— Говорить о чем?

— Может, вы поможете мне заработать немного денег.

Он медленно вытер лицо ладонью, остановился и окинул меня скептическим взглядом сквозь растопыренные пальцы.

— Серьезно?

Я кивнул. Он вздохнул.

— Ну ладно. Подождите тут. Сварите кофе, если найдете все, что нужно.

Я нашел молотый кофе. Приготовил кружку очень крепкого и понес туда, откуда раздавался звук душа. Дверь ванной была незаперта. Я поставил кружку на полочку возле раковины, прокричал, что она там, и ушел обратно в гостиную. Дома, где умерла или умирает любовь, всегда приобретают транзитный вид. Где-то уже есть люди, которые собираются сюда въехать, хотя пока и не знают об этом.

Он медленно вошел, озираясь, с кружкой в руках, с влажными волосами, в синем махровом халате. Тяжело сел, отхлебнул кофе и уставился на меня. Цвет лица нездоровый, под глазами темные круги. У него была одышка пьяницы, не очень сильная, но достаточная, чтобы насторожить и вызывать беспокойство. Но туман перед глазами рассеялся.

— Почему я? — спросил он. — Это пока лучший вопрос, который я могу задать.

— Мне может понадобиться голодный адвокат.

— Вы его нашли. Может, я и не настолько голоден, как нужно. Не знаю, насколько буду голоден, пока вы не расскажете, зачем…

— Я делаю одолжение одному человеку. За некоторую плату он доверяет моим суждениям и моим знаниям о ценности земельных участков во Флориде. Он только что получил большие деньги. И хочет вложить половину в ценные бумаги, а половину — в землю. Брокер подбирает ему пакет предложений. А я… присматриваю что-нибудь.

— Вы агент?

— Нет. Если мне удастся подыскать что-нибудь приличное, какое-нибудь многообещающее место для вложения капитала, порядка восьмисот — девятисот тысяч, он выплатит мне десять тысяч комиссионных. Его интересуют нетронутые земли.

— И вам нужен адвокат, чтобы тихо навести справки?

— Не совсем. Я нашел пару очень чистых сделок, одну под Аркадией, другую — севернее, на побережье, на юге Седар-Киз. Каждая из них стоит комиссионных.

— Тогда что должен делать голодный адвокат?

Я встал:

— Давайте переместимся в офис.

С удивленным видом он последовал за мной в ванную. Я пустил холодную воду, включил душ на полную мощность, положил его на верхнюю полочку. Он достаточно быстро сообразил зачем.

— Вы гораздо более осторожны, чем это необходимо, Макги.

— Я всегда осторожен.

Он наклонился над полочкой рядом со мной, и мы стали беседовать сквозь шум воды.

— Десять тысяч день ото дня кажутся все меньше и меньше, Уаттс. Если бы удалось заключить более хитрый договор, то можно было бы урвать еще кое-что. Ну, типа того, чтобы купить нечто, подержать и перепродать. У вас на этот счет, возможно, найдутся идеи получше, чем у меня.

— Почему вы так думаете?

— Из одной беседы в баре я вынес сегодня впечатление, что вы провернули весьма остроумное дело.

— А, да, это было вполне остроумно, — сердито сказал он. — И даже законно. Но все, что я получил, откровенно говоря, — это ерунда. Совсем не то, за что брался работать. Это дурацкий городок… Другие юристы проворачивают мелкие штучки, и все говорят, как они умны. Знаете, что я получил? Шепот за спиной. У меня такая практика, что ее едва хватает, чтобы оплатить счета за свет.

— Может, вам стоит попробовать еще раз и отхватить кусок побольше? Законно, разумеется.

— Может, ваш тип для этого слишком проницателен? Тот, которого они обчистили, был дурак дураком.

— Мой приятель вовсе не гигант, и он сам дела в жизни не вел. Вы сказали, они обчистили. Кто?

— Они. Деятели не из этого города.

— Они нам потребуются!

Он нахмурился, пощупал губу.

— Если сюда вызвать одного из них, хуже не будет. Чертовски хороши. — Он выпрямился. — Вы так себя ведете, словно, если мы соберемся попробовать, вы ни черта об этом знать не захотите.

— Все, что мне нужно знать, — это то, что все не кончится десятью годами в тюрьме Рейфорд.

— Ничего подобного не будет. Поверьте мне, это вполне законно.

— Как вы это проворачиваете?

— Ваш приятель должен вбить себе кое-что в голову. Захотеть принять участие в земельных операциях одного синдиката. А потом ваш приятель слегка превышает свой баланс. В случае с тем, последним, они использовали женщину.

— Они все еще тут?

— Я не интересовался. Зачем?

— С моим знакомым это тоже может выгореть.

— Послушайте! Вы сказали, он вам доверяет. То, как это делается, не подразумевает уполовинивания денег. Либо это не пройдет, либо у него гроша не останется. Вам его не жалко?

— Только не его. Но меня это немного волнует. Речь идет почти о двух миллионах, Уаттс.

— Может, при нем целое стадо сменных адвокатов?

— Нет. А в чем суть дела? Объясните попроще, я не юрист.

— Вы заставляете своего знакомого поверить, что синдикат охотится за дьявольски большим куском земли. Все кладут деньги на счет синдиката, каждый вносит некоторую долю. Попечителем служит кто-нибудь из членов синдиката. В данном случае это будет тот, о ком я говорил. Клиент думает, что все вносят деньги наличными. Но от других участников попечитель по отдельному соглашению принимает векселя, памятуя об их давнем знакомстве и тому подобное. В синдикатном соглашении есть пункт о возможности дополнительных сборов. Каждый раз, когда подходит время такого сбора, клиент вносит наличные, а другие отделываются векселями на свою долю сбора. В другом пункте соглашения говорится, что если один из членов не может внести своего процента сбора, то он выбывает из игры, а его доля делится между остальными пропорционально их участию в деле. Еще в одном пункте оговаривается возможность распада синдиката в случае, если операция признана неосуществимой, и его фонд при этом делится между членами пропорционально их участию. Таким образом, вы просто посылаете ему требования о дополнительных сборах, пока у него не останется ни гроша, затем исключаете его с соответствующим уведомлением, а немного погодя прикрываете лавочку и делите пирог. Надо только поддерживать в нем мысль о том, что все это обернется богатейшей золотой жилой.

— И вы получили кусок того пирога?

— Едва ли. Мне выплатили две с половиной тысячи гонорара и пять тысяч премии. Обещали десять, но когда все завершилось, у меня уже не было никакой возможности дунуть в свисток, чтобы их схватить, не попав в ту же связку. И они это понимали.

— На сколько они раздели этого человека?

— На двести тридцать тысяч. Когда было уже слишком поздно, он обратился к другому адвокату. Вот так весь город и узнал об этом.

— Но тем не менее вы еще можете позволить себе проиграть пятьсот долларов в бридж?

Он опустил лицо в ладони:

— Не будем об этом, ладно?

— Вы можете провести операцию такого же типа для моего клиента?

— Не знаю. Она гораздо крупнее. Не знаю, насколько крепки мои нервы. Мне нужно будет задействовать того, другого человека. Возможно, он не захочет приезжать один. Возможно, захочет использовать тех же людей, что и раньше. Они отхватят по большому куску.

— Тогда как нам обезопасить себя, чтобы не получить в конце лишь маленькую толику?

Он покачал головой:

— Макги, у меня голова раскалывается. Способы есть. Вы разрабатываете это дело в открытую. Мы можем организовать фонд синдиката таким образом, что для того, чтобы снять любую сумму со счета, потребуется три подписи, и поскольку наши векселя ничуть не хуже остальных, мы сможем войти в долю на любой процент, за который сумеем расплатиться.

— Это мой клиент. Что, если мы возьмем себе половину — сорок процентов мне и десять вам? Позволим им заграбастать все остальное как им угодно, пусть только провернут это дело.

— А он не знает, что вы не можете требовать такую сумму наличными? Мне кажется, придется…

Дверь ванной распахнулась, и на нас уставилась Вивиан:

— Какого черта вы тут делаете?

— Я — так становлюсь богаче, любимая. Закрой дверь. Уходя.

Я получил точно такой же взгляд, каким она наградила его. Вивиан дернула дверь и закрыла ее.

— Еще один момент, Уаттс. Я полагаю, вам нужно представить некую фиктивную собственность?

— Нет-нет. Это было бы классифицировано как вымогательство. Мы договорились с руководителем «Кипплер-тракта»; двадцать четыре тысячи четыреста гектаров. И сделали законное предложение об оптовой закупке.

— И что бы вы делали, если бы он сказал: «Давайте примем ваше предложение».

— Он не мог. Он связан условиями завещания. Но откуда нам это знать, если он нам об этом не говорил?

— А он не говорил?

— Нет. Он писал прекрасные письма. Серьезно рассматриваем ваше последнее предложение. Должны обсудить его с наследниками и адвокатами по налогообложению и тому подобное. Все они подшиты к делу на случай, если кто-нибудь это дело увидит. И он продолжал требовать повышения оптовой цены.

— Что влекло за собой сборы. Так он что, был подкуплен?

— Разумеется. И получил впоследствии неплохой подарочек. Черт побери, Макги, это дело оформлено без сучка без задоринки.

— А мы сможем снова воспользоваться той же земельной полосой?

— Ну… не на условиях оптовой закупки. В этот раз деньги слишком большие. Может быть, на условиях обычной покупки. Ее будет выгодно перепродать, если приобретем, скажем, по пятьсот долларов за гектар. Двенадцать миллионов. Потом ваш клиент входит в дело на одну двенадцатую. Что-нибудь вроде этого, чтобы осталась подходящая разница между себестоимостью и продажной ценой и можно было его вытеснить сборами. Единожды попавшись на крючок по-крупному, они бывают вынуждены выбрасывать все больше, считая, что это единственный способ себя обезопасить. Главная прелесть состоит в том, что, когда дело завершено, они уже настолько разорены, что шансы их возвращения с какими-либо официальными исками о возмещении практически сводятся к нулю. И все сработано слишком чисто, чтобы стать привлекательным для любого адвоката, решившего взяться за это. Как зовут вашего человека?

— Нам нужно это обдумать и обсудить позже. Как зовут вашего специалиста?

— Он может быть занят чем-нибудь другим. Вы свяжетесь со мной?

— Да. Скоро.

— А пока что, просто на всякий случай, хуже ведь не будет, позвоните своему приятелю, изобразите возбуждение и скажите, что, кажется, у вас есть кое-какой шанс ввести его в некоторое дело, где он свои деньги удвоит за год. Его заинтересует удвоение капитала?

— Он хочет стать знаменитым на всю страну бизнесменом.

— А какого рода работой занимаетесь вы?

— Спасение и уничтожение.

— Собственное дело?

— Без начальника. Как только подворачивается подходящая работа, хватаюсь за нее. Беру напрокат оборудование, заключаю передоверенный контракт на все, что могу, требую невысокий процент от прибыли, который достаточно велик для того, чтобы жить припеваючи, пока не появится следующий шанс.

Он кивнул:

— Очень разумно. Очень мило. Так зачем тогда вся эта афера, приятель?

— Я в последние несколько раз запросил не самую высокую цену, и мой оперативный фонд немного поистощился.

— Как мне связаться с вами, Макги?

— Я живу тут у друзей. Я сам с вами свяжусь.

Уходя, я не увиделся с Вивиан. И могу себе представить хорошо, что будет чувствовать Крейн Уаттс на следующее утро, когда вспомнит наш разговор.

У внезапно и искусственным образом протрезвевшего человека наступает обманный период ясного сознания. Он думает, что контролирует себя, но кора головного мозга еще по-прежнему находится в заторможенном состоянии, бдительность снижается. Все попытки лицемерить оказываются по-детски очевидными. Эпизод с душем убедил его. Если я был настолько осторожен, что обошел любое подслушивающее устройство, то, черт побери, со мной все должно быть в порядке.

Утром, на трезвую голову, это должно было показаться ему кошмаром и бросить в дрожь не только от того, что он все мне рассказал, но и при воспоминании об одном только размышлении о подобного рода операции с такой огромной суммой денег. Он должен был понять, что их слишком много для такой авантюры.

Но он был голоден. Швы разошлись, и посыпались опилки. Интересно, хватило ли у него ума понять, что перед лицом полного провала он по-старомодному предался самобичеванию. Такому, как проигранная партия в бридж с большими ставками.

Теперь было с чем продолжить, откалывая кусок за куском. Действующий в одиночку, как правило, неуязвим. Но действующие группой слабы настолько, насколько слаб самый слабый в шайке. Все уравнивается. А слабейший — это обычно тот, кто получил самую маленькую часть добычи. И кто осведомлен меньше всех. Но так как эта операция была полузаконной, Крейн Уаттс обладал полезной информацией. Большому мошеннику часто требуется для прикрытия подходящий человек из местных. Я мог предположить, как, по всей видимости, поделили деньги Артура. Сто тысяч Стебберу, пятьдесят — Вильме, пятьдесят — Дж. Гаррисону Гизику, остальное — Уаттсу, Уаксвеллу, попечителю «Кипплер-тракта» и на накладные расходы. Меня несколько беспокоила роль Уаксвелла. Бить Артура столь жестоко было глупо. Но может быть, они почувствовали, что необходимо подкрепление? Для кого? Не похоже, чтобы Уаттс выходил за рамки. Может быть, в том, что рассказали Артуру, и была доля правды, Уаксвелл играл существенную роль в переговорах по «Кипплер-тракту». Это могло означать контроль над попечителем. А где была эта хладнокровная мастерица мисс Браун? И знает ли что-нибудь полезное эта рыжая дешевочка с невозможным именем Дилли Стар? Если ее удастся отыскать.

Я медленно ехал к центру очень богатого и приятного городка Неаполя, размышляя о том, как старый добрый Фрэнк наслаждается Испанией.

Глава 8

Войдя в большую аптеку на Пятой авеню Неаполя, я был слегка удивлен, увидев, что еще нет и девяти. У одной из секций прилавка слонялись несколько хулиганского вида тинэйджеров, и я постарался усесться как можно дальше от них. Они мне вполне нравятся в небольших количествах. Но когда общаются, выставляясь друг перед другом, повергают в печаль. Парни кипятятся и толкаются, повторяя каждый свой комментарий неуверенным ломким баритоном раз за разом, пока в конце концов не выжмут последний смешок из своих нежных маленьких девочек с по-телевизионному огромными окурками. И непрерывно высказывают крутые и поспешные суждения о своем окружении. Дабы убедиться, что нужным образом разочаровывают аудиторию придурков. А заметили ли вы, как много в последнее время развелось толстых детей? И подобные шалопаи, как правило, из тех, кто признан негодным к военной службе. Стоящие ребята любого социального положения бывают подтянутыми, искренними, коричневыми от загара, имеют много других дел и даже — подумать только — спокойно переносят одиночество. Эта жирная компашка приближалась к концу учебного года, и можно заранее предсказать, что они будут околачиваться тут все лето, причем некоторые из них начнут оплодотворять друг друга. Они будут старательно копировать манеры и внешний вид своих краткосрочных идолов. Некоторые из них, как водится, отметят лето кровавым подтеком. Выжившие будут удивляться десять лет спустя, почему в жизни никогда не было переломной точки.

Я взял кофе с сандвичем и отправился в кабинку изучать телефонную книгу Неаполя. Миссис Милдред Муни была записана по адресу Двадцать первая авеню, 17. Ответила после пятого звонка и апатичным голосом сообщила, что говорит миссис Муни.

— Скажите, не мог бы я заехать к вам и кое-что обсудить? Меня зовут Макги.

— Боюсь, что нет. Не сегодня. Я должна была сидеть с ребенком, но у меня начался очередной приступ мигрени, пришлось найти другого человека, а я уже легла в постель, мистер.

— Я могу по крайней мере разъяснить вам, в чем дело. Я пытаюсь помочь человеку, на которого вы работали. Ему нужна помощь. Артур Уилкинсон. Возможно, вы располагаете некоторой информацией, которая мне пригодилось бы, миссис Муни.

— Он действительно милый человек. Он действительно хорошо ко мне относился. Ему как-то страшно не повезло, потерял все свои деньги, или что-то в этом роде. И так внезапно. Но я не вижу, чем могла бы помочь вам.

— Я не отниму у вас много времени.

После долгого молчания дама сказала:

— Ну ладно. Похоже, я все равно не засну.

— Тогда я буду у вас через несколько минут.

Она сидела в угловом кресле маленькой гостиной хорошо обставленной квартирки при слабом свете единственной маленькой лампы, горевшей в противоположном углу. Грузная женщина с немолодым лицом и жесткими седыми волосами, одетая в стеганый винно-красный халат.

— Когда я в таком состоянии, — сказала она, — яркий свет словно иголками глаза колет. На меня это находит три-четыре раза в год, и тогда я никуда не гожусь, пока не пройдет. У меня постоянная клиентура и достаточно работы, чтобы жить. Но работа в том доме на побережье в прошлом году — это выше моих сил. Платили, по местным меркам, достаточно, и их было всего двое, но она палец о палец не ударила. И я потеряла много клиентов, взяв такую постоянную работу, потом потребовалось так много времени, чтобы вновь набрать клиентуру, что я, похоже, ничего не приобрела, кроме того, что пришлось потрудиться потяжелее. Нет, я не возражаю против того, чтобы подработать. Но когда они приходят и уходят, приходится снова что-то для себя подыскивать, так что всегда нужно иметь что-нибудь постоянное. Но я обязана сразу сказать вам, что взяла за правило никогда не сплетничать о своих клиентах. Потому что, как только начнешь это делать, первое же, что от тебя узнают, пойдет по всей округе, и клиентура… пиши пропало. Из того, что я повидала, можно книгу составить. Можете мне поверить.

— Я не собираюсь расспрашивать вас о ком-либо из ваших постоянных клиентов, миссис Муни. Я хочу, чтобы вы задумались над тем, что никогда раньше не приходило вам в голову. Я хочу, чтобы вы вспомнили и решили, не изменится ли что-либо в вашем восприятии, если поверите, что Вильма была членом тайной группы, вымогавшей деньги у Артура Уилкинсона.

— А разве она не была его женой, как они говорили?

— Они прошли соответствующую церемонию. Возможно, она была несвободна и не могла выходить замуж. Возможно, это был просто один из способов приручить его, чтобы проще было обобрать.

Она несколько раз пощелкала языком. Задумчиво помолчав, сказала:

— Я неоднократно хотела бросить эту работу, поверьте, и оставалась только из-за него. Она была этакой хорошенькой маленькой штучкой, очень живой. Но я сказала бы, что она старше, чем он думал. Несомненно, тратила уйму времени на свое лицо и волосы. Знаете, она делала одну вещь, о которой я никогда раньше не слышала. Она осторожно терла лицо наждачной бумагой, а это, ей-богу, оставляет маленькие ссадинки и почти снимает верхний слой кожи, а потом мазала лицо белой ядовитой гадостью, накладывала какую-то маску и лежала так целый час. С ним она была чудненькой, большую часть времени достаточно мила со мной, когда он был рядом. Но когда мы оставались вдвоем, я становилась просто мебелью. Она меня не замечала, а стоило мне что-нибудь сказать, она меня и не слышала. Иногда оборачивалась в мою сторону, злая как оса, глаза прищурены. Не то чтобы в ярости, но с ледяной злобой, какая только бывает. Ни от кого мне не приходилось терпеть ничего подобного. Но он был такой милый, милый человек. И скажу вам, она его использовала по-черному. Разве что не на четвереньках ждать себя заставляла. А если требовалось что-то, скорее ей, чем ему, он должен был пойти и принести. Он расчесывал ей волосы, такие тонкие, настоящие белокурые волосы, разделял на сто прядок и после каждых десяти чуть-чуть смазывал мягкой щеткой с каким-то пахучим маслом, а она хныкала, если он сбивался со счета. Заставляла мазать ее всю, с ног до головы, маслом от загара и, что еще хуже, смотреть жалко, брить пушок на хорошеньких ножках электробритвой, а потом она ощупывала, проверяла, все ли он хорошо сделал и не оставил где, и гладила его по головке, когда закончит. Мой муж, мистер Муни, упокой его душу, был мужчиной, и ни одной женщине из когда-либо живущих не удалось бы превратить его в горничную, как она это сделала с мистером Уилкинсоном. Жалко мне было бедняжку. Не знаю, мистер Макги, мне казалось, это было просто неудачное решение вложить деньги во что-то, что так плохо для него обернулось. Но боюсь, она была себе на уме и ни с кем другим не считалась.

— Давайте предположим, что она подставила его мистеру Стебберу, и тот обманул его. Может такое быть?

— Мистер Стеббер казался настоящим джентльменом, из тех, кто мило благодарит вас за любую мелочь. Такой улыбчивый. И вы сказали бы, что он действительно большая шишка, преуспевающий и тому подобное. Она его откуда-то знала. Потом тут появился этот высокий, болезненного вида, с забавным именем.

— Гизик?

— От него никогда не требовалось много говорить. Он вел себя так, словно все время поглощен раздумьями о каких-то важных вещах, происходящих далеко отсюда. Мне кажется, если мистера Уилкинсона обманули, то и молодой Крейн Уаттс должен был получить свою долю. Говорят, он странно опустился, пьет, играет и практика почти полностью сократилась. И дом они, наверное, потеряют. Так что слава Богу, что у них нет детей. Кто в таких случаях больше всех страдает, так это дети. Они же не понимают, это не мои постоянные клиенты. Да они такими и не были никогда. Так что вряд ли я вам сообщила что-нибудь новенькое, чего не было бы почти всем известно.

— Понимаю.

— Вертелся тут еще один, они его называли Бу. Судя по тому, как он говорит, он родом откуда-то из здешних болот. Я сказала бы, человек из низов. И уж если кто-то ограбил, то не сомневаюсь — он один из них. И если она в этом замешана, то я бы сказала, что вместе с этим парнем Бу.

— Почему вы так считаете?

— Наверно, потому, что он вечно заглядывался на нее.

Я почувствовал за этим какую-то недомолвку:

— Должно быть, было еще что-то.

— Я предпочла бы не говорить об этом.

— Тут любая мелочь может помочь.

— Это… это не совсем приличный разговор, и мне не хотелось бы, чтобы вы подумали, будто я отношусь к тем горничным, что остаются работать в домах, где такое происходит. Я не такая горничная. Я была двенадцать лет замужем за мистером Муни и родила трех дорогих мне детишек, которые умерли, все до единого. У меня каждый раз просто сердце разрывалось. А мистер Муни умирал в таких страшных мучениях, что я благословила Бога, когда все кончилось… Произошло это как-то днем, задолго до того, как они отказались от дома. Миссис Уилкинсон сидела с этим парнем Бу у бассейна, рядышком, в шезлонгах, и подставляла лицо солнышку. Мистер тогда зачем-то уехал в город, а я случайно выглянула из подсобки, где сортировала белье для стирки. Я на них сбоку поглядываю, а она в таком открытом белом купальнике, нижняя часть — как узенькая полосочка с каемочкой. И вдруг я заметила, что он медленно тянет руку и… запускает ее ей в трусики. Я было решила, что она дремлет, а проснется — задаст ему по первое число. Но она не шелохнулась. Знаете, как бывает, когда хочешь отвести взгляд и не можешь, словно окаменел? А когда она пошевелилась, то лишь для того, чтобы слегка облегчить ему работу, не отворачивая лица от солнца и не открывая глаз. Когда она это сделала, я перестала смотреть и принялась работать как сумасшедшая, разбрасывая одежду, перепутав все так, что снова пришлось сортировать, и разбрызгав воду, когда запихивала вещи в машину. А когда услышала, как они плюхаются, то выглянула, и к тому времени они уже были в бассейне. И хохотали. Тогда я поняла, какая у мистера злая жена, и уже начала строить планы, как уйти в конце месяца. Но я сказать им не успела. Они сами сообщили мне, что отказываются от дома на побережье. Этот тип Бу в последние недели вечно там толкался, а мистер Стеббер и тот, больной, уехали. Наверное, обратно в Тампу.

— В Тампу? — повторил я так громко, что сам испугался.

— Ну да, конечно. Он ведь там живет.

— Почему вы так уверены в этом?

— Потому что я действительно хорошая повариха. Мистер Муни, упокой, Господи, его душу, говорил, что я — лучшая в мире. А этот человек любил поесть. Я никогда не отмеряю продукты, просто кладу на глаз, как мне кажется верным. Как-то работала в ресторане, но возненавидела его. Там все отмерять приходится, потому что надо приготовить много. Я не привираю, когда говорю, что были там посетители, предлагавшие мне столько денег, что и не выговорить, только бы с ними на север уехала. Мистер Стеббер — один из тех, кто жизнь отдаст, чтобы вкусно поесть. Их легко определить. Обычно это толстяки его типа. Они, когда в первый раз что-либо требуют, закрывают глаза, урчат и сами себе улыбаются. Он тогда там, в доме на побережье, вышел раз на кухню и сказал — только, мол, между нами, — что, когда я больше не буду нужна Уилкинсонам, должна буду поехать готовить к нему, в Тампу. Пообещал, что никакой тяжелой домашней работы на мне не будет. И собственная комната с ванной и цветным телевизором. Сказал, что часто уезжает и, когда его не будет, у меня получится как бы отпуск. И еще что никогда мне не придется готовить больше, чем на семь-восемь человек, да и это не часто. Сказал, что у него там потрясающая большая квартира в одном из многоквартирных домов с видом на Тампу, что ежедневно приходит мулатка выполнять всю тяжелую домашнюю работу. Ну, я и сказала ему, что никогда не смогу заставить себя уехать так далеко от могилы мистера Муни. Трое моих малышей прожили достаточно долго, чтобы получить имена. Мэри Алиса, Мэри Кэтрин и Майкл Фрэнсис — выбито на камнях. И не было воскресенья, чтобы я, как бы плохо себя ни чувствовала и какая бы дурная погода ни стояла, не вышла из дому, не убралась на кладбищенском участке и не посидела там, чувствуя себя рядом со своей семьей.

Он снова сказал, что пусть это останется между нами и что, если я позднее передумаю, могу позвонить ему. Только его номера в книге нет, и он мне его сам дал, велев не потерять. Но в следующее же воскресенье мне почудилось, будто мистер Муни каким-то образом почувствовал, что у меня в сумочке лежит этот номер, и тогда я его вытащила, порвала и развеяла по ветру. А вы уверены, что мистера обманули не только миссис и этот парень Бу?

— Они все в этом замешаны, миссис Муни.

— Я все рассказала. Ведь никогда наперед не определишь, правда? А этого мистера Уаттса они тоже обманули?

— Мне кажется, это утверждение очень близко к истине.

— Больше не могу вспомнить ничего, что помогло бы вам. — А знаете ли вы рыжую девушку по имени Дилли Стар? — Думаю, что нет. Мне кажется, такое имя не забудешь.

— Или, может быть, мисс Браун, секретаршу мистера Стеббера?

— И ее тоже нет, — сказала она. — А с мистером Уилкинсоном все в порядке?

— В полном порядке.

— Передайте ему мои наилучшие пожелания, когда увидите. Он милый человек. Я полагаю, она сбежала. Что ж, от такой избавиться — это к лучшему. Мне кажется, он и без нее не пропадет. Когда она на него злилась, то обращалась с ним, как и со мной. Словно с мебелью. Близко к себе не подпускала. А когда он делал все в точности так, как она хотела, тогда она… не отходила от него. Не годится женщине пользоваться этим, чтобы сломить мужчину. Это долг жены. — Она покачала головой и крякнула. — Эта маленькая стерва так с ним обращалась, что он совсем с пути сбился, день от ночи не отличал. Такое превращает мужчину в круглого дурака.

Когда я поблагодарил ее за то, что уделила мне столько времени, она сказала:

— Я рада, что вы зашли, мистер Макги. У меня словно камень с души свалился, и может быть, теперь и заснуть удастся. Надеюсь, мистер получит свои деньги назад.

В половине одиннадцатого я остановился у бензоколонки и достал карту дорог, чтобы освежить в памяти расстояние между этими далеко разбросанными районами. Я подумывал о том, чтобы потратить тридцать — сорок минут на поездку до острова Марко и посмотреть, не удастся ли обнаружить там Уаксвелла. Но у меня не было никаких идей о том, что ему сказать. Сводка новостей по радио, обещавшая грозовую бурю, которая надвигается со стороны Гольфстрима и накроет эту местность где-то около полуночи, заставила принять решение. Я отправился к пристани, поставил на стоянку и запер свой зеленый «шевроле» и пошел на пятидесятиминутный риск, поплыв на «Рэтфинке» по незнакомым водам.

У любовников свет был потушен, а двери на «Флэше» заперты. Я отпер кормовую дверь салона, вошел и включил свет. Через несколько минут в салон через корму вошла щурящаяся от света Чук, с распущенными черными волосами, колыхающимися и шелестящими душистой волной до самых бедер.

— Меня разбудил гром, — сообщила она. — А потом я услышала тебя.

— И не знала, что это я, и по ошибке вышла. Без пистолета.

Она развалилась в кресле, зевнула и пятерней зачесала волосы назад.

— Так что меня это здорово напугало, Трэв. Как привидение. Но больше такое не повторится.

— Я рад услышать заверения квалифицированного эксперта.

— Ты серьезно?

— Если бы кто-нибудь проделал три маленькие аккуратные дырочки в трех наших головах, вывел «Флэш» в пролив, взял направление на запад, поставил на автопилот, открыл кингстоны, прыгнул за борт и уплыл обратно, то кое-кто мог бы больше не беспокоиться насчет четверти миллиона долларов. Некоторые люди, также живые, как и ты, милая девочка, сегодня были где-то убиты за цену чашки риса. Если я еще раз взойду ночью на борт и в твоей прелестной лапке не окажется пистолета, то я тебя хорошенько вздую. Достаточно для того, чтобы ты несколько дней сесть не могла.

— Ты такой крутой?

— Можешь попробовать.

Она скорчила гримаску:

— Ладно. Извини меня.

Следующая белая вспышка света заставила ее подскочить на месте, и после удара грома начался дождь, застучавший по палубе у нас над головой. Капли с шипением падали в воду вокруг яхты.

— Хорошо провели день? — спросил я.

— Замечательно, Трэв. Замечательно.

— Как он?

Она зло усмехнулась:

— Может, если ты его сунешь вверх ногами в бочку с ледяной водой, начнет потихоньку просыпаться.

— Не перестарайся в хорошем деле, девочка.

— А так ли необходимо тебе в это соваться, черт побери!

— Ты на меня не налетай. Это вполне обоснованное предложение. Его жизненные силы ты увеличила в десять раз. Если мне потребуется его использовать, мне не нужен какой-то чертов зомби.

— У тебя его и не будет. Будет мужчина. Нечто, чего раньше никогда и не было. Кто тебя подтолкнул разузнать все обо всем, ублюдок ты бестолковый? Все делается по его усмотрению. Он всегда откликается. Так что кто из нас толкает его на большее, чем он может вынести? Я хочу, чтобы он хоть немного обрел веру в себя. Знаешь, что он получал, живя с ней? С закрытым-то буфетом — ничего. А если и получал, то это она всем управляла. Пока он вообще ответить не мог. И вот тогда-то она ему и сказала, что он проклятое несчастное недоразумение, а не мужчина. Это же отравляет, Трэв. Отравляет. Это безжалостно. Любая женщина может принять больше, чем любой мужчина дать. Вопрос чисто механический. Он может почувствовать себя негодным. Если хоть единожды заставить его беспокоиться о том, может он или нет, то, как правило, не может.

Я говорю бедному пареньку, что он даже слишком, что загнал меня, как лошадку. Для него это великий триумф. Мы гуляли там по берегу, дурачились немного. И вдруг он как шлепнет меня ладонью по попке. Заржал, как маньяк, и убежал, словно ребенок, а я его ругала и проклинала только потому, что он, понимаешь ли, вдруг почувствовал себя хорошо. У меня просто слезы на глаза наворачиваются. Такой очаровательный паренек. Он сексуально выздоравливает. Я ничего не требую. Я принимаю, когда это получается, и изображаю, когда нет, потому что именно на этой стадии ему нужно почувствовать, что он ужасен. И еще одна вещь, одинаковая и для женщин и для мужчин. Когда все хорошо, это не утомляет. А освежает. А когда людям плохо друг с другом, то в уме плохо и в сердце. Можно возненавидеть слегка друг друга, так после этого тебя тянет лечь, чувствуешь себя старым и выжатым. В таком случае поспишь немного, проснешься истощенным и бродишь вокруг, напевая и насвистывая, так что не трави мне об этих зомби, Трэв. Может, я последняя дура. Не знаю. Я не люблю его. Но он мне страшно нравится. Он такой славный. Будто наблюдаешь, как растет ребенок. Может, это мне кара. Я сама с несколькими парнями обошлась по-стервозному, иногда желая того, иногда — нет.

Она жалобно улыбнулась и покачала головой.

— А, черт с ним. Звучит так, словно на большую и великую жертву иду, да? «Да, сэр, это так тяжело», так? Просто скучная работа. Макги, если ты заработал свою банку чудесного мексиканского пива, я открою нам по одной. А ты можешь рассказать мне о своих приключениях. Поверь, мы вправду за тебя волновались.

— Каждую минуту. Тащи пиво.

Когда она вернулась с банками, дождь так же быстро, как и налетел, переместился дальше от нас, сделав ночное молчание еще более ощутимым. Она внимательно, не меняя выражения лица, слушала, как я излагал события, факты и сделанные в результате догадки.

Она покачала головой.

— Эта вечеринка в клубе… Ты, оказывается, большой нахал. Знаешь об этом?

— Люди принимают тебя в соответствии с той важностью, которую на себя напускаешь. Им так проще. Все, что тебе требуется, — это мимикрировать. Принимать обычаи каждого нового племени. И стараться не слишком много говорить, потому что иначе это будет звучать, будто продаешь что-то. И стараться забыть о себе. Солнышко, в этом огромном мире каждый так постоянно озабочен производимым на окружающих впечатлением, что у него просто не остается времени особо интересоваться, как живет сосед.

Она нахмурилась.

— Ты хочешь все сделать быстро и поскорее разузнать как можно больше. Верно?

— Верно.

— Тогда мне кажется, что Бу Уаксвелл может оказаться больше по моей части.

— У тебя уже есть одно задание, и ты с ним прекрасно справляешься.

— Ты хочешь эффективно работать? Или оберегать меня?

— И то и другое, Чук.

— Но тебе нужно подобрать какой-нибудь подход к Уаксвеллу.

— До сих пор не было такового, но сейчас появился.

— А какой?

— Простейший в мире. Его как-то упомянул Крейн Уаттс. Он никогда не будет уверен, что не упоминал. Сейчас сообразим. Уаттс сказал, что Уаксвелл, возможно, знает, где найти женщину, которую они в прошлый раз использовали.

— Но если он знает, то это не годится. Вильма узнает тебя.

— У меня предчувствие, что он не представит меня пред ее светлые очи.

— Но он свяжется с Вильмой, не так ли?

— И поднимет шум. Шум, происходящий от мысли, что появился новый голубок, которого можно выпотрошить. Во всяком случае, не надо заранее ничего просчитывать, это не срабатывает. Лучше расслабиться. И двигаться в том направлении, которое кажется верным.

— Завтра?

— Завтра я отправлюсь в Гудланд на своем верном «Рэтфинке». Один.

Глава 9

Когда я ранним воскресным утром вышел в молочном тумане в проход, пролив был спокойным. Оглянувшись, увидел, как «Флэш» становится все меньше и меньше, сливаясь с берегом и расплываясь в тумане. Ее форма не особенно хороша. Она суровая дама и передвигается вперевалку. Но в некоторых особо праздничных случаях… Например, бережно храню воспоминание об одной поездке, предпринятой на досуге для участия в грандиозной пьянке по случаю дня рождения моего старого друга у него дома на Фернандина-Бич. На третье утро я наткнулся на маленькую коричневую девушку, загоравшую в шезлонге в очаровательном крохотном купальнике, красившую ногти на ногах и невероятно четко насвистывающую серию повторяющихся музыкальных фраз, в которых я узнал импровизацию Буби Брафра. У нее была потрясающая фигурка и восхитительно безобразная мордашка, и раньше я ее никогда в жизни не видел. Она подняла голову, взглянула на меня дерзко-вопросительно и поинтересовалась, кто хозяин этой хорошенькой яхточки, потому что она только что решила ее купить.

И опять у меня на борту толпа. Толпа из двоих людей. И я велел Чук проинструктировать Артура, когда он выйдет из душа.

Свернув на юг, я прошел с километр вдоль берега, наблюдая, как день становится ярче и туман исчезает. У меня снова были снаряжение и одежда рыболова, и я едва не стал им, увидав, как вспенилась белым вода впереди и дальше, к берегу, а надо мной вьются птицы. Я подплыл поближе и выключил двигатель в той точке, где можно развернуть лодку на внешнюю кромку движущегося пятна. Вглядываясь в зеленую воду, рассмотрел в нескольких метрах ниже ее поверхности целый отряд крупных бонито, поспешно удирающих обратно в расставленные сети. «Подросток» бонито, судя по размерам, с учетом искажения их водой и быстротечности наблюдения, тянет примерно на два с половиной килограмма. Накинувшись на наживку, рыбки в момент разорвали бы мои легкие спиннинги. Эту игривую рыбку из Мексиканского залива недооценивают. При легких снастях двухсполовинойкилограммовая бонито так же сильна и проворна, как восьмикилограммовая королевская макрель. И все они проделывают одно и то же. Вытягиваешь с огромным усилием, подводишь к лодке, а они кидают на вас один взгляд выпученных глазок, разворачиваются на крючке и бросаются наутек, все клеточки тела — словно единый мускул. И так мчатся, пока не умрут в воде на крючке. Плохая рыбаку награда при таком упорстве любого живого существа, особенно когда мясо черное, с кровью, жирное и слишком пахучее, чтобы быть съедобным.

Единственный способ поймать бонито живьем — это взять достаточно прочную снасть, чтобы подтащить его к лодке до того, как он сам себя убьет.

Продолжая плыть на юг мимо Биг-Марко-Пасс, я надел темные очки, дабы защитить глаза от усиливающегося солнечного сияния. В коже у меня пигмента достаточно, но в радужной оболочке маловато. Светлые глаза — это большое неудобство в тропиках. Я проехал мимо того места, где когда-то стоял Коппьер-Сити, потом обогнул Каксамбас. Бульдозеры работали даже в воскресное утро — оранжевые пчелы, строящие дорогие соты на высотах южных земель Иммокали, вздымающихся на пятнадцать — восемнадцать метров над уровнем моря. Сверившись с картой, я обогнул отмеченные острова и увидел вдали тихую суету Гудланда, дома, трейлеры, коттеджи, лачуги, разбросанные безо всякого плана вдоль защищенного дамбой берега за узкой полосой темного песчаного пляжа, скал и утесов.

Я снизил скорость и вырулил к шаткой заправочной пристани. За ней помещался стихийно возникший лодочный дворик, где было разбросано столько обломков старых корпусов, что казалось, люди провели здесь годы, пытаясь построить лодку методом проб и ошибок, но до сих пор не преуспели в этом.

Я привязал лодку. Насосы были заперты. Старый грубоватого вида субъект сидел и штопал сеть узловатыми, как корни ризофора, руками.

— Что хорошего? — спросил он.

— Все, что я видел, — это стайка бонито. Не стал с ними связываться.

Он поглядел на небо, сплюнул.

— Сейчас уже особого лова почти до самого заката не будет. Сюда, прямо под эту пристань, вчера ночью заплыл огромный робало. Бил хвостом, как человек в ладоши. Джо Брадли поймал тут одного такого, на восемь килограммов потянул.

— Хорош…

— Знали бы вы, как здесь в прежние времена бывало. Заправиться хотите? У Стеккера по воскресеньям до десяти не открывают.

— Мне сказали, я могу отыскать тут одного человека. С моими вещами, если я их прямо тут оставлю, ничего не случится?

— Конечно. А кого вы ищете?

— Человека по имени Уаксвелл.

Он заворчал, затянул узел потуже и снова сплюнул.

— Да тут Уаксвеллов везде поразбросано, отсюда и до самого Форт-Майл-Бенд. И в Эверглейдз-Сити есть Уаксвеллы, и в Копланде, и в Эчопи. И, насколько мне известно, парочка там, повыше, в стороне Ла-Белль. Когда они плодятся, младенцы всегда мальчишки, а плодятся они часто.

— Бу Уаксвелл?

Его широкая ухмылка открывала больше десен, нежели зубов.

— Тогда это тот Уаксвелл, что из Гудланда. И он, может, у себя, что не очень вероятно в воскресное утро. А если он у себя, то, весьма вероятно, у него гостит дамочка. И если она не там и он один, все равно в это время суток может разозлиться на любого, кому его вздумается навестить. Хотя, если подумать, на свете нет ничего, что не привело бы его в ярость, будь это одно время суток или другое.

— Не важно, я себя не дам в обиду.

— При ваших-то размерах, похоже, и удастся его чуть поохладить. Но будьте осторожны в одном, не то ваш рост ни хрена вам не поможет. Он ведь вот что делает. Выходит улыбающийся, сладкий, ну ровно пирог. Подходит достаточно близко и сбивает человека с ног, а потом уже вовсю молотит лежащего. Несколько раз он это так здорово проделывал, что приходилось уезжать в Парк, пока тут все не уляжется. А раза два все уже считали, что мы избавились от него на несколько лет, но окружной суд ни разу больше девяноста дней ему не давал. Он по четырем округам колесит в этой роскошной машине, что у него сейчас, но здесь, у нас, живет сам по себе, и всех это прекрасно устраивает.

— Я вам очень благодарен. Как мне отыскать его?

— Идите до вершины и спуститесь до самого конца, туда, где дорога загибается, чтобы повернуть обратно и сделать петлю. Там от поворота отходят две грязные дороги. Его — та, что дальше от берега. И идти к нему оттуда километра полтора, все вместе — километра три. Единственный дом на дороге.

Я не увидел коттеджа, пока не прошел последнего изгиба дороги, а потом он показался между деревьями метрах в пятидесяти. Когда-то был желтым с белой отделкой, но теперь большая его часть посерела от непогоды, доски перекосились и разошлись. Крыша, покрытая гонтом, тоже покосилась, двор зарос. Но над всем этим ярко сверкала блестящая телевизионная антенна, вытянувшаяся в голубое небо. На верхушке сидел с трудом балансировавший пересмешник, выводя мелодичные трели. Большой «лендровер», новенький, но весь покрытый сухой грязью, стоял сбоку под навесом.

На тяжелом специальном лодочном трейлере возвышалась привязанная к нему огромная красивая моторная лодка. Под углом к трейлеру и почти напротив ступенек осевшего крыльца был припаркован белый «линкольн-континенталь» с четырьмя дверьми. Открытый, последняя модель, но пыльный, с помятым сзади крылом и выбитыми задними фарами. Вокруг валялась такая коллекция железа, будто великовозрастное дитя устроило себе счастливое Рождество. Чем ближе я подходил, тем больше видел признаков запущенности. Приблизившись, заглянул в скиф. Он был дополнительно оснащен, включая одну из лучших моделей береговых радиопередатчиков. Но птицы по-королевски покрыли круглыми пятнами голубой пластик сидений, а грязной дождевой воды в нем скопилось столько, что она закрыла днище и виднелась над досками настила.

Я и не представлял себе, что Бу Уаксвелл может располагать такими большими кредитами. По моим оценкам, игрушек во дворе набралось по меньшей мере на двадцать пять тысяч долларов. И в доме, видимо, еще больше. Дети, у которых много игрушек, забывают о них.

Вскрикивал пересмешник и гудели насекомые, нарушая утреннюю тишину. И я нарушил ее, встав в десяти метрах от парадной двери и проорав оттуда:

— Уаксвелл! Эй! Бу Уаксвелл!

Через несколько минут я услышал внутри грохот и увидел смуглое лицо в грязном окошке. Потом дверь открылась, и на крыльцо вышел мужчина в грязных штанах цвета хаки, босой, голый до пояса. Черные густые курчавые волосы, черная подушка шерсти на груди. Голубые глаза, желтоватое лицо. Татуировка. Все как и описал Артур. Но описание Артура не передавало главной сущности этого человека. Возможно потому, что Артур просто не знал, как это назвать. На плечах Уаксвелла выпирали бугры мощных мускулов, но талия располнела и уже начала приобретать мягкость. Его поза, повадки, выражение лица имели тот упрямый вид, что присущ забавной театральной смеси иронии и жестокости. Богарт, Гейбл, Флинн…[18] У них был тот же аромат, та же потрепанная праздная грубая животная чувственность, безмерность плоти. Женщины, чувствуя, что он за тип, и понимая, как небрежно их используют, все равно принимают таких и соглашаются быть с ними лишь по той простой причине, что не в состоянии ни дать точного определения своему ответному чувству, ни противостоять его напору.

Он держал автомат так, как другой держал бы пистолет, направив ствол в доски крыльца в метре от своих босых ног.

— Какого черта тебе тут потребовалось, сволочь?

— Да вот поговорить с тобой хочу, Уаксвелл.

— Теперь годится? — Он слегка приподнял ствол. — Проваливай с моего участка, а не то я твои ноги прострелю, а самого тебя в клочья разнесу.

Не успел я что-либо сказать, дабы привлечь его внимание, как дело зашло слишком далеко. Рисковать следует не раздумывая долго. Я знал, что он может проверить. Но почему-то не мог себе представить, чтобы Уаксвелл был особо близок с адвокатом. Или доверял ему. Или вообще кому-либо доверял.

— Крейн Уаттс сказал, Бу, что, может, ты поможешь сварганить одно дельце.

Он уставился на меня со слабым наигранным удивлением:

— Это че, адвокат, что ли, тот, парень из Неаполя?

— Ой, да брось ты, Бога ради! Я тут кое-что провернуть затеял, так, может, и для тебя местечко найдется, как и в прошлый раз. Такая же помощь нужна. Сам понимаешь. Мы можем использовать тебя и, думаю, ту же женщину. Уаттс говорил, тебе должно быть известно, как связаться с Вильмой.

Искреннее недоумение.

— Может, тебе какой другой Уаксвелл нужен? Что-то я тебя, налетчик, не знаю. Стой где стоишь, а я сейчас выйду, и мы немного поговорим.

Он вошел в дом. Я слышал, как он с кем-то беседовал. Потом до меня донесся ответивший ему тихий женский голос. Он вернулся улыбаясь, застегивая на ходу рубашку, в ботинках и ковбойской соломенной шляпе на курчавой голове. Он действительно весело улыбался и, подойдя почти вплотную, протянул мне руку. Едва коснувшись ее, я заметил первый проблеск того, о чем меня предупредил старик, и отпрыгнул в сторону. Неожиданно его тяжеленный правый башмак взлетел вверх, как девичьи ножки в кабаре, и, когда он оказался в верхней точке, я врезал ему сверху в горло левой рукой, повалив на спину. С глухим шумом затрещали кости.

Он уставился на меня снизу вверх в невиннейшем удивлении, а потом рассмеялся. Это был заразительный, радостный и довольный хохот.

— Ну, парень, ну, парень, — выдыхал он, — да ты груб и скор, как кишка аллигатора. Преподал старому Бу урок в воскресной школе! — Он начал подниматься, и лицо его задергалось. Бу застонал. — Чтоб тебя разорвало когда-нибудь! Помоги мне встать.

Он протянул мне руку. Я взялся за нее. Он ударил меня каблуками в живот и еще врезал из-за головы, а у меня хватило ума не держаться за него, позволяя вбить себя в землю. Я бросился на землю, откатился, потом еще и еще, но его каблуки все равно рыхлили почву в сантиметре от моего уха, пока я не залез под трейлер со скифом. Но не успел я вытянуться там у дальней стороны, как он налетел на меня, обогнув его с кормы. Этот убийственный мужик был по-кошачьи проворен. Выволок меня из-под корпуса и, ввинчивая каблуки в землю, принялся вбивать в тело крючья каждым ударом кулаков так быстро, как только мог. Когда это делают, лучше всего постараться выйти из игры. Гораздо лучше, чем проявлять смелость и ловить руку. Мои попытки защититься придали ему уверенности в себе. Когда нужно, я не произвожу особого впечатления. Этакий мягкотелый и долговязый верзила, неуклюжий, с торчащими локтями. Но левое плечо повернуто, надежно защищая челюсти, а правая рука достаточно высоко поднята. Лучший способ уловить ритм — это несосредоточенным взглядом следить за животом противника. Тогда можно откатываться и отскакивать, не упуская его из виду, будучи готовым подставить вместо мягкого бедра острое колено. Он затрясся под ударами моих рук, локтей, плеч, а то, что я припал к земле, поставило меня в выгодное положение. Он получил хороший пинок под ребра и еще один около виска, такой, от которого звенит в ушах. Каждый удар он сопровождал тяжелым и резким хрипом, и в конце концов, когда они стали сыпаться все тише и тише, до него постепенно дошло, что большого урона он мне не наносит. Поэтому попытался немного изменить стиль, перейдя от драки в подворотне к сражению в клубе. Чуть отступив и берясь за неотработанные приемы, старался врезать мне наискось правым кулаком. Но я вырубил его, продемонстрировав кое-что из своих уличных драк. Квинсберри в сочетании с методами Тразиано — это всегда малоприятно для косточек суставов. Оттого-то телевизионные гладиаторы и вызывают такое веселье. Всего один такой яростный удар в челюсть заставляет героя зажать свою разбитую руку между коленями, тихо поскуливая от боли. Так что, припадая к земле, полуобернувшись, я чуть подался вниз, чтобы он подумал, будто теснит меня. Это побудило его возобновить удары. Я же с силой наступил ему на ногу и, сцепив руки, врезал снизу в челюсть правым локтем. И, продолжая то же движение, разжимая руки, развернулся к нему, залепив тыльной стороной ладони в переносицу. Неожиданные удары, наносимые быстрой очередью в неожиданные места, деморализуют человека, вызывая у него ощущение, словно он угодил в пилораму. Я вмазал ему в горловую впадину, с размаху влепил доморощенным приемом в ухо, глубоко врезал под пряжку ремня — единственное традиционное место в этой краткой последовательности. И когда он согнулся, схватил его руку за запястье, заломил назад, между лопаток, и протащил его два шага вперед, головой в лодку. Он врезался в борт с напоминающим тамтам звуком, обмяк, сделал инстинктивное движение, выпрямился, снова обмяк и остался лежать у трейлера, бессильно прижавшись щекой к земле у самого колеса.

Пока я ощупывал особо чувствительные места, оценивая повреждения и чувствуя себя приятно расслабленным, проворным и в нужной форме, на крыльце послышался стук высоких каблуков. Повернувшись, я увидел девушку, бросившую белый джемпер и большую белую сумку на верхнюю ступеньку и пересекавшую вытоптанный дворик, покачивающуюся на высоких каблуках выпачканных белых туфелек. На ней были прозрачная бледно-желтая блузка, сквозь которую просвечивал лифчик, и обтягивающая зеленая юбка очень яркого и неприятного оттенка. Она выглядела как один из рекрутов той компании в аптеке. Лет пятнадцати, я думаю. Наверняка не старше шестнадцати. Еще округлая от детского жирка. Широкие мягкие бедра, начинающая тяжелеть грудь, маленький толстый выступ над тугой в талии юбкой. Круглое, тестообразное, по-детски симпатичное личико. Маленькие, пухлые, только что подкрашенные губки. Подойдя, она спокойно взглянула на Уаксвелла, не переставая водить по своим льняным волосам ярко-красной расческой, свободной рукой придерживая пряди. Остановившись рядом со мной, посмотрела на него. Ее детская кожа была так чудесна, что даже с близкого расстояния при утреннем освещении я не замечал ни пор, ни морщинок. Когда она проводила расческой по прямым, блестящим, светлым волосам, до меня доносился слабый треск.

— Сделайте мне одолжение, убейте его, — сказала она тоненьким детским голоском.

— Вот он, перед вами. Можете прикончить.

Продолжая расчесываться, обходя трейлер с другой стороны, она посмотрела на меня и покачала головой. Я ожидал, что девичьи глаза окажутся столь же уязвимыми, как и все остальное в ней. Но эти газельи глаза были старыми и холодными, и слабое усилие памяти пробудило во мне воспоминание о глазах мальчиков Льюзана, глазах, не меняющихся от попрошайничества, жалоб и голодных улыбок, которыми они встречали американских солдат.

— Можно было бы сделать это прямо сейчас, — сказала она. — Или кто другой сделает. Это единственный для меня способ перестать приходить сюда. Ха! У него с моим папой всего три месяца разница. Но Уаксвеллов не убивают. Здесь с этим иначе.

Бу Уаксвелл зарычал и медленно перевалился в сидячее положение, опустив голову между коленями и аккуратно придерживая ладонями затылок. Он поглядывал сквозь ресницы, которых я раньше не заметил. Черные, густые, по-девичьи длинные.

— Слушай, я собираюсь уходить, слышишь? — сказала девушка.

— Значит, уходи, Синди.

Она поглядела на него, пожала плечами и направилась обратно к своей сумке и кофточке. На полпути остановилась и крикнула мне:

— Мистер! Он будет все время думать, как бы врезать вам в тот момент, когда вы меньше всего ожидаете.

— Не собираюсь я этого парня обрабатывать. Ступай домой, девочка, — сказал он.

Уаксвелл обхватил колени и прислонился к борту. Покачав головой, сунул палец в ухо и поковырял там.

— Я из-за тебя оглох на эту сторону. Словно водопад внутри. И голос хрипит. Дзюдо, что ли?

— Курс заочного обучения в обезьяньем питомнике, Бу.

Синди со скрипом открыла дверь гаража, вошла внутрь и выкатила красно-белый мотороллер «веспа». Поставила его на тормоз, положила сумку и джемпер в ящик на багажнике, вытащила белый шарф и тщательно замотала волосы. В нашу сторону не смотрела. Сняла белые туфли и убрала их в соответствующее отделение. Потом нажала на стартер, задрала юбку, обнажив толстые белые ноги, оттолкнулась и скользнула на сиденье, подавшись вперед. Слегка покачиваясь, постепенно выпрямилась. Мотороллер чихнул, и она укатила по залитой солнечным светом дороге. Дым выхлопа повисел немного в воздухе и растаял.

— Она немного молода для тебя. Не так ли?

— Говорят, подросла — созрела. Бабки на этот мотороллер одолжил я. Синди — моя соседочка на этот год. Соседочка — это когда ломает чего-нибудь получше искать. Живет тут рядом, в конце Марко-Виллидж. Ничего не стоит заскочить в эту старую дыру и дать длинный автомобильный гудок, потом короткий, потом опять длинный. И не успею в этот дом зайти и усесться, как уже слышу, мотороллер жужжит там в ночи, как трутень. Она говорит, в жизни больше не придет, когда я ее вызываю, но каждый раз вся в мыле и пене появляется, словно всю дорогу бежала, а не ехала.

— А почему родители ее не остановят?

Он заговорщически усмехнулся и сильно подмигнул:

— Да лет десять назад побеседовали мы тут с папашей Синди, Клитом Ингерфельдтом, насчет его бабы. И мне что-то очень понравилось отстегивать кнутом ему задницу. Он это хорошо помнит. Едва поздороваюсь, начинает слюни пускать. А эта толстуха, я тебе скажу, усекает все еще лучше, чем ее мамаша. — Он посмотрел на меня с видом потрясенной невинности. — Ты сюда ехал про мою личную жизнь разузнать?

— Я ехал поговорить насчет того, чтобы деньжат подзаработать. Типа тех, что вы на Артуре Уилкинсоне сделали.

— Теперь бы я сказал, что мы ни гроша не сделали. Если бы та сделка выгорела, мы должны были неплохо подзаработать. Но все, что мы получили, — это вложенные деньги минус накладные расходы, а их выше головы было.

— Бу, что-то у тебя вдруг стало получше с речью.

Он ухмыльнулся:

— Приходилось пару раз грамоте обучаться. Когда нужно было меня высшим и могущественным представлять, чтобы со мной женщины после колледжа знакомились.

— Дай мне еще один такой шанс, и я тоже с тобой познакомлюсь. Это я тебе обещаю. Если еще раз начнешь, я тебе оставлю такие же яркие воспоминания, как ты — отцу Синди. Долго будешь ковылять по округе, как глубокий старик.

Он пристально изучал меня.

— Господи Боже, ну и размерчики у тебя! Мне бы присмотреться получше, прежде чем начинать. С такими ручищами ты килограммов на восемь больше тянешь, чем я думал. Но я не Клит Ингерфельдт. Можешь мне половину костей переломать, а все равно найду, как подняться да отыскать тебя. Так что лучше помни об этом и знай, что я тебя как-нибудь безопасным образом уберу. Увезу к Реке Утопленников и засуну там под корни ризофора на пищу крабам. И это будет не первый раз, когда я свои проблемы так решаю.

В этом не было блефа. Просто абсолютно хладнокровное и конкретное утверждение.

— Тогда я ставлю вопрос по-другому, Бу. Если ты попытаешься что-нибудь сделать и это не сработает, то я постараюсь убедиться в том, что у тебя нет больше сил даже в лодку влезть или из нее вылезти.

Наблюдая за ним, я заметил, как в голубых глазах мелькнуло уважение к сказавшему, хотя и наполовину скрытое этими длинными ресницами. Он зацепился большими пальцами за ремень. Потом со скоростью вспышки, что достигается только долгой и интенсивной тренировкой, рывком расстегнул пряжку, высвободил ее, обнажив блестящее, гибкое лезвие, скрытое кожей пояса. Его рука мелькнула так быстро, что у меня и надежды не было перехватить ее. Лезвие вошло в землю в сантиметре от моего левого ботинка так глубоко, что лишь латунная пряжка виднелась на поверхности, словно балансируя на одном краю. Лениво усмехаясь, он прислонился к борту. Я нагнулся, взялся за пряжку, высвободил лезвие, стер с него землю, пропустив его между большим и указательным пальцами. Рукоятка была посредине усилена, чтобы перенести туда центр тяжести. Я протянул ему нож. Он засунул его обратно и застегнул ремень.

— Так что там ты хотел сообщить мне, приятель? — спросил он.

— Что можно больше не наблюдать за тобой, потому что ты скоро заговоришь о деньгах.

— Пойдем в дом. А то я сух, как песок на пляже.

В доме игрушек у него было еще больше. Большой мешок нового спортивного оружия, уже начинающего покрываться пятнышками ржавчины. Цветной телевизор. Дорогое походное и рыболовное снаряжение, беспечно разбросанное по углам. На кухне огромный, как в отеле, холодильник, набитый первоклассным пивом. Новенькую эмаль покрыли отпечатки грязных пальцев. В углу кухни я заметил ящики очень хороших спиртных напитков.

Все не новые предметы были грязными и заляпанными. Я заглянул через дверь в крохотную спальню. Двуспальная кровать была покрыта ворохом грязных простынь, пятнистых, как леопардовая шкура. По виду они напоминали шелковые. В спальне стоял едкий запах, как в клетке хищника или в логове плотоядного кота.

Мы пили пиво в полном молчании, потом он сказал наигранным тоном извиняющегося хозяина:

— Я собирался устроить так, чтобы толстуха тут прибралась сегодня. Но как-то из головы вылетело. Боюсь, теперь она это сделает не раньше экзаменов. Не хочу ей учебу портить.

Я сидел в кресле со сломанным подлокотником.

— А что, здесь никогда не слышали про закон об изнасиловании?

— Сперва кто-нибудь должен пожаловаться, дружок. Как там тебя зовут, черт побери?

Я сказал. Он громко повторил.

— Ты чем-нибудь занимаешься?

— Тем, что под руку подвернется.

— Говорят, это лучшее занятие, Макги. Но случается работать с такими, кому нравится ни с того ни с сего посылать все на фиг, потому что они вдруг начинают ни с того ни с сего беситься. И тогда работать с ними неохота. А может, они выкидывают чертовски глупые фортели, посылая к тебе кого-нибудь, кто может оказаться законником.

— Крейн Уаттс, — сказал я, — отличный парень. Чего бы там закон ни требовал, всегда вывернется. Меня это заставляет беспокоиться за тебя, малыш Бу. Но, может быть, ты с этим связался только потому, что все было почти легальным. Уаттс просветил меня. Я могу использовать некоторые из его мыслишек, но не его самого, чтобы помочь выпотрошить моего голубка, а он пожирней Уилкинсона. И я не собираюсь делить все на столько частей. Судя по тому, что говорил Уаттс, изъятое у Уилкинсона поделили между ним, тобой, Стеббером, Гизиком, Вильмой и попечителем Кипплерского поместья. Я искал голодного адвоката и нашел его. Но мне нужен умный и голодный.

Он вытер лоб и, казалось, был немного не в своей тарелке.

— У этого тупого ублюдка язык без привязи, точно?

— Ты и я, Бу, мы оба знаем, как заставить быстро разговориться. Меня это заинтересовало. А он оказался весьма прытким.

— Люблю смотреть на прытких, — мечтательно произнес он.

— Когда окончательно протрезвел, пытался все отрицать. Может, мне и подойдет эта часть, со сборами, чтобы все выглядело законно. Но, возможно, ударить и удрать гораздо проще. В любом случае мне нужна женщина. Насколько я понимаю, та женщина работает вместе со Стеббером. Но как ты думаешь, войдет она в дело без него?

— А у какого черта мне узнать об этом, налетчик?

— А у какого черта мне узнать об этом, не спросив Уаксвелла?

— Что сказал Уаттс?

— Не успел я до этого добраться, как он принялся нести такую околесицу, что правду ото лжи не отличить.

— Я сказал бы, что заиметь Кэла Стеббера не помешает. Этот жирный счастливчик, сукин сын, снег зимой продает. С ним все сходит гладко. Однако ты можешь заполучить Уаттса, но ты не получишь ни Стеббера, ни женщины. Ни Бу Уаксвелла. Он с ними на один раз. У меня были с адвокатиком только небольшие дела, и ничего больше. Видал эту Вив? Она смотрела на старину Бу так, словно это плевок на тротуаре. Я взял себе на заметку позаботиться об этом в дальнейшем. У меня тогда было слишком много дел, чтобы ее воспитывать. Она ни одного мужика не стоит. Это уж точно. Только время тратить попусту. Она баба твердая, но уж когда старине Бу удастся ее пообтесать, прибежит сюда, никуда не сворачивая. Я это себе в уме отметил, потому что любому дураку ясно: она точно не получает всего, к чему стремится. — Он подмигнул. — И она немного переборщила, смешивая старину Бу с грязью. А это всегда, во все времена, было хорошим знаком. Они всегда себя так ведут, когда в их маленьких хорошеньких головках зарождаются определенные идейки, которые их слегка пугают.

Я почувствовал, что он отвлекает внимание, но не понимал зачем.

— Но давай вернемся к делу, Уаксвелл. Эта женщина действительно так хороша, как показалось Уаттсу?

Он пожал плечами, сходил еще за двумя бутылками пива, вернулся и, протянув одну мне, сказал:

— Она не отпускала Артура ни на шаг, как одну из этих маленьких мохнатых собачонок, что таскают повсюду за собой богатые женщины. Она вышла за него по-законному. Кэл Стеббер говорил, она всегда делает так. В Алабаме получает развод. Без имущественных претензии это делается легко и быстро. Она уже одиннадцать раз выходила замуж, и они со Стеббером и Гизиком раздели мужиков до нитки, одного за другим. В среднем по одному в год. Может, с твоим человеком у нее так здорово уже не выйдет. Она уже далеко не девочка.

— Где я могу ее отыскать?

Он непонимающе уставился на меня:

— А почему ты спрашиваешь меня?

— А почему бы нет? Уаттс говорил, что после того, как обчистили Уилкинсона, вы с Вильмой рванули прямо сюда.

Он обвел глазами комнату, словно видел ее впервые.

— Сюда? С чего ему это в голову взбрело?

— С того, что Уилкинсон потом, через несколько месяцев, когда снова появился и потребовал денег, рассказал ему, как все было. Уилкинсона отправили в Сарасоту искать ветра в поле. А когда он вернулся в мотель, Вильма уже смылась. Уилкинсон сказал Уаттсу, что обнаружил вас о Вильмой здесь и ты его избил.

Уаксвелл откинул голову и загоготал, хлопнув себя по колену.

— Ах, это! Боже ты мой! Ну точно, он же приезжал. То ли пьяный, то ли больной, Бог его знает. У меня тут подружка была, из Майами официанточка. Заглянула повидаться. Крохотулечка такая, не больше Вильмы, и волосы серебристые, как у Вильмы. А дело-то к закату шло, освещение неважное. Вот этот дурак Артур и вбил себе в голову, что наверняка перед ним Вильма. Пришлось мне его немного вздуть и вышвырнуть отсюда.

Он покачал головой, перестал улыбаться и искренне поглядел на меня.

— Честно говоря, приятель, я бы не возражал, если бы Вильма тут немного потусовалась. Я сделал несколько попыток. Но вылетел горячей пулей, дружок, спотыкаясь и падая. Немного задело мою гордость, но это не в первый раз, когда я в пролете, да и не в последний. Каждому мужчине приходится сознавать, что есть женщины не про него. Все, что у меня с ней было, — это бизнес. Она не видела в этом смысла даже для развлечения. Может, фригидная. Не знаю. А может, нет денег — нет постели. Как я понимаю, когда Артур ехал на том автобусе в Сарасоту, она уже давным-давно была на пути в Майами со своей долей выручки, а уж куда оттуда махнула, один Бог знает. Куда-нибудь, где можно хорошо пожить, пока денег не станет так мало, что придется присосаться к новому и вытянуть из него все до капли, до цента.

Я отпил большой глоток из своей бутылки, чтобы мое лицо ничего не выдало. Сначала пытался увести в сторону и вдруг так широко раскрылся! В комнатах и во дворе полно игрушек. Милдред Муни не могла выдумать ту мерзкую сценку у бассейна в доме на побережье. Да и Артур не мог придумать те маленькие часики с бриллиантами, которые, как он думал, Вильма продала. С другой’ стороны, Уаксвелл понятия не имел ни о том, что их видела миссис Муни, ни о том, что Артур мог узнать часики с бриллиантами. Сколько он мог получить из аферы с Уилкинсоном? Пять тысяч? Самое большее — десять. Ну, может, двадцать пять тысяч. А на них так много новых игрушек не накупишь. Внезапно я живо представил себе маленькое нежное пухлое личико, колышущееся на дне медленного черного водного потока, и прекрасные серебристые волосы, вытянувшиеся вдоль течения, темные едва заметные впадины, где когда-то были вишневые глаза.

— Тогда, я полагаю, мне следует расспросить Стеббера, — сказал я.

— Скорее всего, он знает. Возможно, сейчас они уже обрабатывают нового.

— Так что если мне придется работать через Стеббера, то он получит долю. И моя станет меньше.

— Макги, с чего тебе в голову взбрело, что нужно использовать именно одну, конкретную бабу только потому, что в прошлый раз все удалось? Да я тебе другую хоть из воздуха достану. Уже сейчас есть одна на примете. Старая подружка из Клюнстона, а то талант свой только попусту растрачивает. Официанткой работает. Имела лицензию на право преподавания, но потеряла навсегда. Хорошо одевается. Держится как дама. Хорошенькое личико, но сложена лишь чуть лучше среднего. Миленькая, сладенькая и прирожденная воровка. Но гарантирую: если уж обычного парня хоть раз в постель затащит, то с этого момента он имя свое с трудом вспоминать будет и до десяти считать разучится. А ведь это все, что тебе нужно, правда? Вильма так и обделывала делишки для Стеббера.

— Лучше я хорошенько все обдумаю, Бу.

— Есть тут в Эверглейдзе некий Рай Джефферсон, попечитель кипплеровского поместья. Он любое чертово письмо напишет. Все, что я скажу. Женился на младшей из девчонок Кипплера, так и тянет эту работу, а она уже несколько лет как умерла. Он под мою дудку пляшет. Внизу, у горы, в Хомстеде, живет Сэм Джимпер, адвокат. Лживый, словно клубок змеенышей. Но, зная, что за тобой стою я и глаз с него не спускаю, скорее аллигатора в морду поцелует, чем вздумает хитрить да играть на два фронта. Я тебе расскажу, как все устроить, только позабудь про Вильму, Стеббера и всю эту компанию. И дай мне вызвать сюда Мелли. Сам посмотришь на нее или личную проверку устроишь, коли мне не веришь. Эта не такую большую долю потребует, как пришлось бы отвалить Вильме. Но сам я отхвачу хороший кусок, потому что я тебе нужен, чтобы все организовать. Без настоящего большого земельного участка и всех записей да того, чтобы все устроить и представительно выставиться перед новой женушкой-учительницей, зудящего желания удвоить свои денежки у человека не вызывать. А у Сэма Джимпера, скажу я тебе, кабинет черным кипарисом отделан и такого размера, что можно в мяч играть. Не то что чулан Уаттса. Дашь, скажем, Мелли пять сотен для начала, и останется лишь повернуть ее в сторону клиента да указать цель. Женат он или нет, у него шансов будет не больше, чем у сладкого пирожка на школьном дворе.

— Не говори мне, как все устроить, Бу. Не говори мне, кого использовать. Может, мне не нужен идиот, пытающийся выбить коленную чашечку, не узнав, кто я и чего хочу. Мне это надо обдумать. Я не хочу, чтобы все полетело к черту. Эта самая крупная сумма денег, за которую мне только удавалось уцепиться. В данный момент хочу немного подумать. Не знаю. Если я решу, что ты годишься, еще обо мне услышишь.

— А если я придумаю еще что-нибудь, что может помочь?

— Скажешь, когда я с тобой свяжусь.

— А если не свяжешься?

— Тогда не рассчитывай на меня, Бу.

Он хихикнул:

— Значит, тебе нужно пойти и обсудить это с кем-то. Похоже, партнер у тебя имеется.

— А тебе что за дело?

Он встал:

— Никакого. Ни малейшего, черт тебя побери, дружок. Это не мое дело. Может, ты всего лишь шестерка, изображающая важную птицу. Возвращайся. Не возвращайся. Старине Бу и так хорошо, в одиночестве. Ты машину на дороге оставил?

— Оставил лодку в Гудланде и пришел пешком.

— Подвезти?

— Не стоит беспокоиться.

— Мне все равно надо кое-кого повидать. Пошли.

Возникла напряженность. Я это почувствовал. Мы вышли и сели в «линкольн». Двигатель из-за плохого ухода барахлил, а Бу вписывался в повороты на узкой дороге, беспечно притормаживая, обрызгивая весь кожух водой из выемок на дороге.

Приехав на шумную и дымную стоянку у пристани Стеккера, он вылез вместе со мной и пошел по пристани, разболтанно и дружелюбно болтая обо всякой ерунде. Старик отсутствовал. Насосы были не заперты, но мне не хотелось излишнее время пребывать под взглядом этих голубых глаз. Удаляясь на полной скорости от Гудланда, я обернулся. Неподвижно застыв, он наблюдал за мной, запустив большие пальцы рук за тот самый фатальный ремень.

Все шло хорошо, а потом каким-то необъяснимым образом повернуло как-то не так. У меня появилось ощущение: причина совсем близко, но дело в нем самом. Что-то изменило его поведение. Какой-то факт или сомнение, некий особый сигнал тревоги. Может быть, догадка, мелькнувшая где-то в неразберихе, на задворках сознания, заставляющая поднять голову, прищурить глаза и навострить уши. Я понял: теперь необходимо действовать быстро и пропустить ход уже не удастся. Хватит как ломиться в открытую дверь, так и идти на ощупь. Уже послышались первые звуки надвигающейся лавины. Настало время постараться увильнуть от нее.

Глава 10

После встречи с Бу Уаксвеллом вид Чук и Артура на солнечном пляже показался воплощением самой невинности. Она вертелась вокруг него, ободряя пронзительными визгами. Он прижимался к массивной скамье, вцепившись в один из самых больших спиннингов на яхте. Когда «Рэтфинк» пристал к «Флэшу», она крикнула мне, чтобы я сказал, с чем сражается Артур.

Я спустился к ним. Метрах в десяти заметил большой водоворот. Издавая мычание, Артур пытался подтащить рыбину достаточно близко, чтобы освободить спиннинг.

— Что вы насадили?

Она развела ладони сантиметров на пятнадцать.

— Такую блестящую маленькую рыбешку, которую я поймала. Но после того, как Артур пару раз закидывал, мы подумали, что она мертвая.

Артур натянуто улыбнулся. Он и его противник достигли равновесия сил. Я вмешался, почувствовал тугое натяжение удочки, а потом медленный ощутимый рывок, словно тяжелое тело билось в конвульсиях.

— Акула, — сказал я. — Вероятно, песчаная акула или акула-нянька. Более длинных называют молот-рыба.

— Боже мой! — воскликнула Чук. — Мы же тут купались!

— Все под Богом ходим, — сказал я. — Иногда и летучая мышь залетает в дом и кусает кого-нибудь. Или енот забредет, рыча, в супермаркет. Солнышко, здесь акулы всегда есть. Просто не плавай, если вода мутная и грязная.

— Что мне делать? — напряженно спросил Артур.

— Зависит от того, нужна ли она тебе.

— Боже мой, нет.

— Тогда изо всех сил натяни удилище, направь на нее и отскочи от воды.

Он так и сделал. После пяти энергичных рывков удочка выдернулась в сторону большого водоворота. Катушка размоталась подальше, — и возник новый водоворот, и акула уплыла обдумывать на досуге происшедшее.

— У акул нет костей, — объявил я. — Только хрящи. У них ряды складных челюстей, которые выпрямляются, когда открывается пасть. Они открывают зубы в передней челюсти, и остальные выдвигаются вперед вслед за ними. Около трети их тела занято печенью. Крохотные шипы на коже покрыты эмалью того же состава, что и эмаль зубов. А мозги — лишь крохотное утолщение на переднем конце спинного мозга. И разума у них так мало, что его еще никому и никогда не удавалось обнаружить. У них неутолимый разбойничий доисторический аппетит, неизменный, как у скорпионов, тараканов и других импровизаций матушки-природы с высокой степенью выживаемости. Раненая акула, поедаемая своими товарками, продолжает заглатывать все, до чего может дотянуться. Даже собственный хвост, оказавшийся поблизости. Конец лекции.

— Уф, — сказала Чук. — Большое спасибо.

— Ах да, еще два факта. Не существует никаких эффективных средств, отпугивающих акул. И им не нужно переворачиваться, чтобы укусить. Они могут как устремиться вверх, так и наброситься сверху, но когда вонзят зубы в добычу, переворачиваются, чтобы оторвать кусок мяса. А теперь, детки, мы устроим конференцию для критического и всестороннего осмысления вопроса. Все в большой салон.

Когда они уселись и посмотрели на меня выжидающе, я сказал:

— Артур, я слышал, что та, кого ты видел с Буном Уаксвеллом, не Вильма. Это была похожая на нее девушка.

У Артура отвисла челюсть.

— Но я был уверен, что это… Ой, брось! Я знаю, это была Вильма. Или ее близнец-двойник. И я видел ее часики. Она как-то говорила, что они сделаны по индивидуальному заказу. Я не мог ошибиться. Нет, это была Вильма. Даже то, как она спала там. Это ее поза.

— Согласен. Это была Вильма. И старина Бу пустился во все тяжкие, чтобы доказать, что это не она. По-моему, ему было очень важно внушить, что Вильма никогда там не бывала.

— Но почему?

— Потому что там-то он и убил ее. И забрал ее долю. И на эти деньги накупил себе кучу замечательных игрушек, о которых особо и не заботится.

— Убил Вильму, — произнес ослабевшим голосом Артур. Он сглотнул. — Такую… Такую крохотную женщину.

— А догадка о том, почему она стала твоей законной супругой, Артур, оказалась верна. Она уже много лет работает со Стеббером. Может, у него даже небольшой штат таких Вильм. Законный брак позволяет обставить все чище, а развод особых хлопот не доставляет. Ты, по-видимому, был мужем номер одиннадцать. Брак увеличивает возможности ощипать голубка.

— Как мило, — нежно произнесла Чук. — Паучихи на десерт съедают своих партнеров. Я как-то читала об одном очень умном маленьком паучке. Он ни за кем не ухаживал, пока не поймал сладкого жучка. А пока она наслаждалась подарочком, смылся и был таков.

— Четверть миллиона долларов… Это сладкий жучок, — произнес Артур.

— Значит, ее уровень был очень высок, — колко ответила Чук. — Трэв, Боже мой, как тебе удалось догадаться об этом?

— Я и не догадался. Просто похоже на то, что это случилось.

И я представил им краткий неотцензурованный отчет. Маленький фокус Бу с ножом заставил Чук охнуть. Я взял бумагу и записал имена, которые он упомянул, пока они не выветрились из моей памяти. Я постарался как можно более весомо, подробно и осторожно описать то чувство, которое испытал в самом конце нашей встречи.

— Так что вот он какой. И это его вотчина. Спорю, он на полсотни километров вокруг любую лодку знает. И не собирается принять меня за красивые глаза. Не успокоится, пока не выяснит, где мое логово. В настоящее время в Марко наверняка найдутся люди, знающие, где мы стали на якорь и что на борту двое мужчин и одна женщина. Чем больше он разнюхает, тем меньше ему понравится то, чем это пахнет. А он из тех, кто сначала действует, а потом обдумывает. Как бы ни были хитры, мы оставили достаточно ясный след.

— Так что сматываем удочки и ищем новую базу, — подсказала Чук.

— Правильно. А потом придумаем какой-нибудь хороший и безопасный способ отвлечь старину Бу, чтобы у меня оказалось достаточно времени разнести его гнездо в пух и прах.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Чук.

— Это операция по восполнению фондов, не так ли? Сомневаюсь, чтобы он потратил все, и он не положил деньги в банк. Они спрятаны в какой-нибудь дыре. И не на виду. Он дьявольски хитер, но не вследствие логических рассуждений, а инстинктивно. У него эдакий напускной вид потрепанного джентльмена удачи, и я мог бы с таким человеком сойти на берег в незнакомом порту, где можно неплохо выпить и заработать массу неприятностей. Но это было бы ошибкой. По своей сущности он из диких кошачьих, а не из домашних котиков. Крупный хищник. Интересно, скольким людям он заговорил зубы, беседуя, словно болотный деревенщина, даже не очень последовательно излагая мысли. Неплохая маскировка. Его стиль жизни — это стиль жизни хищника с кошачьими повадками. У него есть свой дом, он объезжает четыре округа на рычащем от плохого ухода «линкольне», избивая других мужчин столь безжалостно, что никто не осмеливается бросить ему вызов, тащит добычу к себе в логово, защищает свое логово яростно и инстинктивно, готовый в любую минуту скрыться обратно в Глейдз. Я говорю все это потому, что не хочу, чтобы мы совершили ошибку, предположив, что он ответит на наши действия каким-либо предсказуемым образом. Нечто, заставляющее человека другого склада броситься в дальние края, у Бу Уаксвелла может вызвать желание отбежать немного и повернуть назад. А когда он подошел так чертовски близко, чтобы накостылять мне, я понял, что он давным-давно не видел никого, кто двигался бы так быстро.

— Трэв… — позвала Чук странным послушным тоном.

— Что, милая?

— Может… может, он так разошелся из-за тебя. Может, именно это он и почувствовал. Может, потому тебе и удается с ним справиться.

Моим первым инстинктивным желанием было взорваться и сказать ей: «Что за дурацкая аналогия?» Это была ответная реакция, которую психоаналитики назвали бы важной и показательной.

— Может, я туп и тому подобное, — сказал Артур. — Но если этот человек так опасен и ты почти уверен, что он убил Вильму, то тогда, мне кажется, полиция сможет что-нибудь обнаружить. Я хочу сказать, может, опознают машину, в которой он увез ее из отеля, пока меня не было. Может, он ходил с ней в банк, когда она сняла все деньги с нашего общего счета, еще до того, как я уехал на автобусе. Готов поклясться, что в коттедже Уаксвелла видел ее. Может быть, кто-нибудь еще видел ее там или как он вез ее через поселок. Я хотел сказать, не будет ли нам проще, если он окажется в тюрьме?

— Артур, в это очень приятно верить в правовом обществе. А пока что во всех округах штата Флорида есть замечательные полицейские участки. Некоторые — ну просто отличные. Но власть закона растет не так быстро, как население. Так что все относительно. С их точки зрения будет необыкновенно интересно напасть на возможное убийство нездешней женщины сомнительного поведения, происшедшее более полугода назад, женщины, о которой никто и никогда не заявлял как о пропавшей без вести. В округе Коппьер найдется какой-нибудь помощник шерифа, знающий, как обстоят дела в районе острова Марко, и они вряд ли подведут Бу под следствие, сознавая, сколь малы их шансы обнаружить тело, если ему удалось увезти его на острова, туда, где реки и болота, и спрятать там. После того, как Бу так страшно тебя избил, а эти милые люди, обнаружившие тебя на шоссе, взяли к себе, у тебя должны были возникнуть кое-какие идеи о том, чтобы привлечь Буна Уаксвелла к ответу законным путем. Они высказали тебе свое мнение?

— Они велели забыть об этом. Сказали, что все равно ничего не получится, а на них это может навлечь беду. Сказали, что тут повсюду полно Уаксвеллов, и многие из них — это тихие, приличные люди. Но полно и таких же диких, как сам Бун. И что если они захотят отомстить Сэму Даннингу, приютившему кого-то, представляющего для них опасность, то их сети окажутся перерезанными, а лодка, которую Сэм сдает внаем, может загореться, и никто ни до чего не дознается. Лучшее, что можно сделать, сказали они, — это не поднимать головы. Трэв, я должен повидаться с этими добрыми людьми. Я уехал и сказал, что скоро вернусь. А они обо мне больше ничего не слышали… Это нехорошо.

— И еще одно, Артур, — сказал я. — Если ты подашь жалобу на Буна, помни, что она будет исходить от человека, который еще совсем недавно подстригал кусты в тюрьме округа Палм. Человека без работы и без средств к существованию. Когда законных оснований недостаточно, срабатывает система сопоставления статусов. И предположим, тебе удается заставить арестовать Буна Уаксвелла. Они обыщут его пещеру и, по всей видимости, наткнутся на то, что у него осталось, если что-нибудь осталось. Тогда это будет храниться вне пределов досягаемости для нас. — Я поглядел на Чуки. Она сидела нахмурившись, подперев щеку кулачком. — Ну что же, вы начинаете соображать, — сказал я. — Что еще нужно нам сделать?

— Я вот что думаю. Если б Вильма была жива, она непременно связалась бы с Кэлвином Стеббером, а если она мертва, он начнет волноваться, где она. Таким образом, твою идею можно проверить. В конце концов, Бу Уаксвелл мог получить деньги откуда-нибудь еще. И может быть, сама Вильма велела ему врать, будто ее там не было.

— И Стеббер может оказаться тем, кто выманит Бу подальше из его пещеры, — сказал я и встал. — Теперь настал момент, когда понадобится наш подставной клиент.

— А как насчет тех моих денег, что получил мистер Стеббер? — спросил Артур.

— Хочу заиметь возможность заняться ими. А теперь давайте-ка спускать этого зверя с привязи и убираться отсюда.

Мы подняли носовые якоря на борт, столкнули закрепленный кормовыми якорями «Флэш» в воду. Когда отошли достаточно далеко и натяжение ослабло, я поднял надувную лодку на шлюпбалку и закрепил ее в расчете на высокую скорость. Артур вывел нас в широкое устье Прохода Урагана. Мы подтянули «Рэтфинк» на корму, задраив двигатель и прикрыв его толем. Когда все было готово и мы двинулись по проливу, на север, я повел катер с наибольшей скоростью, потом пошел на корму и отрегулировал длину буксирного троса так, чтобы «Рэтфинк» шел на нужном расстоянии от борта. Яркий день начал меркнуть, небо затуманилось, с юго-запада пошла зыбь, а море мерзко закачало старую посудину, не давая нам поставить ее на автопилот: его маленький трансформатор при качке барахлит, и напряжение падает. Так что приходится, словно в старые времена, крутить штурвал, как только поднимается зад яхты, а потом с силой крутить назад, когда вверх идет весь корпус. Трудишься так в течение бесконечно долгих секунд, а потом яхта кренится и устремляется вниз, будто тяжелый поезд. Чук принесла в рубку бутерброды, и я послал Артура вытащить Библию из берегового снаряжения.

Порт Палм-Сити в сорока километрах к северу от Неаполя вполне подходил и при такой погоде был достаточно удален. Ветер усилился настолько, что срывал барашки с волн. Солнце скрылось в дымке, вода из кобальтово-синей стала серо-зеленой. «Флэш» вздымался и переваливался, внизу слышались треск, щелканье, звяканье и глухие удары, и на каждой десятой волне левый двигатель с треском отходил, вызывая частую вибрацию. Но ход сбавлять не пришлось, скорость катерная была не выше той, до которой замедляют ход другие яхты, когда штормит.

Нас нагнал дождь, и я послал парочку вниз, в крытую рубку. Почувствовав, что двигатель барахлит, перевел рычажок, уменьшая нагрузку, набросил на перекладину петлю и натянул над приборами и дросселем большой брезентовый навес. При этом сам промок насквозь.

Включив «дворники», голубки поглядывали на пелену дождя, и Артур, не в силах справиться с качкой, ронял на камбузе кастрюли с крючков. Они впустили меня с заметным облегчением. Вскоре тяжелый дождь прибил барашки, и яхта пошла ровнее.

— Знаешь, какие иногда на яхтах выставляют таблички? — нервно посмеиваясь, заявила Чук. — «О Боже, твое море быстро, а мое суденышко так мало». Трэв, а у тебя нет таких смешных табличек?

— И никаких веселых флажков, чтобы поднимать на мачте. Хотя однажды мне чуть было не приглянулась одна латунная табличка. Там было написано, что браки, заключенные капитаном судна, действительны лишь на время путешествия. Артур, сходи посмотри, как там «Рэтфинк». Чук, приготовь кофе. Займитесь чем-нибудь. Перестаньте выглядывать у меня из-за плеча. А потом проверьте сводки из всех портов, чтобы узнать, двигаются ли дождь и шторм на нас. Закрепите любые свободно лежащие предметы, которые вам попадутся. А потом, ребята, я вам рекомендую в качестве языческого обряда, но только после того, как принесете мне кружку кофе, взять по куску мыла, выйти на корму, раздеться догола и там на кормовой палубе ощутить на себе этот сильный и теплый дождь.

Через час, как я и предсказывал, ветер сменился на западный. Уточнив, где нахожусь, я на линии, проведенной карандашом на карте, пометил эту точку крестиком и лег на более западный курс, чтобы волна шла не на левый борт, а по направлению корпуса. Яхта пошла более устойчиво, и я поставил автопилот. Проверил курс по компасу, вычислил отклонение и провел новую прямую у себя на карте. По моим расчетам, через восемьдесят минут мы окажемся напротив Палм-Сити и, повернув в этой точке, попадем туда. Дождь усиливался, а ветер ослабевал. Я прокрался взглянуть на своих товарищей по шторму. Опознавательные знаки налицо. Дверь каюты заперта. А в большом салоне на ковре валяется мокрое голубое банное полотенце. Это заставило вспомнить строчку из старой-престарой истории, написанной, кажется, Джоном Коллером[19], о том, как ребенок находит ногу, все еще в носке и ботинке, на ступеньках ведущей на чердак лестницы. «Словно кусочек, впопыхах оставленный кошкой». Так что это полотенце — оставленный впопыхах кусочек. Люди недооценивают того, как сильно возбуждают крупные капли дождя, мыло, хохот, а также взлеты и падения маленькой яхты. Я выскользнул со своим куском мыла в передний люк, чтобы смотреть прямо по курсу. На меня обрушился холодный поток, пенящийся так, как может пениться лишь дождевая вода. У меня было несколько хорошо заметных синяков на руках, там, где прошлись кулаки Бу, и один круглый под ребрами. Когда я делал глубокий вдох, возникала острая боль — признак того, что удар, по-видимому, немного повредил межреберный хрящ. Я по-дурацки восхищался тем, что живот снова стал плоским, а на бедрах исчезли небольшие жировые запасы. Нарцисс под дождем. Я пошел обратно вниз, на четвереньках заполз в люк, поспешно вытерся, натянул сухую одежду и побрел обратно к штурвалу, выглядывая сквозь дуги «дворников», не изменился ли курс, чего всегда боишься, когда яхтой управляет скопище мелких механизмов.

Пришла Чуки в белоснежном платьице, с заколотыми на затылке черными волосами, неся поднос с тремя коктейлями и вазочкой орешков. Артур замыкал шествие. Они были необычайно разговорчивы. Дождевой душ пошел им на пользу. Немного прохладный, но воистину стимулирующий. Потом оба бросились искать более безопасное слово, чем «стимулирующий», и умудрились лишь подчеркнуть его, из-за чего Артур покраснел так густо, что отвернулся поглядеть на левый борт, говоря: «Боже мой, он точно опускается, не правда ли?»

И Боже мой, он действительно все еще опускался, когда мы достигли выбранной по моему расчету точки назначения. Когда прекрасный полезный дождь со свистом падает в соленую морскую воду, это всегда кажется напрасной тратой пресной влаги. Я дал задний ход, ибо мы чуть не сбились с курса, и повернул маленькую ручку определителя глубины. В проливе угол наклона дна столь постоянен, что удобно определять местонахождение по глубине под килем. У нас было шесть с половиной под корпусом, семь с половиной в общей сложности, и если все было верно, то, согласно глубинным отметкам на карте, мы находились в четырех километрах от Палм-Сити. Направив антенну почти на гавань, я настроил приемник на частоту коммерческой радиостанции этого города. Передавали репортаж о бейсбольном матче. Выведя звук на усилители, я покрутил настройку, пока не добился отличной четкости. До намеченной мной точки оставалось километра полтора. Я взял новый курс, опять поперек волны, так что мы качались и взмывали вверх, пока из тьмы не показалась морская бухта. И мы вошли в нее, определив направление курса в соответствии с картой, между бакенами. Внутри нее волн не было, и обнаружить отметки, указывающие путь к порту, не составило особого труда.

Как я и надеялся, он был забит крупными катерами. Два громких гудка вызвали из сторожки паренька в полиэтиленовом дождевике с капюшоном. Он жестами показал нам дорогу и обошел пристань, чтобы принять швартов. Я протиснулся между другими яхтами, поспешил на нос и бросил канат. Паренек набросил петлю на стояк и подтянул нас к пристани. Через пятнадцать минут мы уже устроились, спустили все якоря куда положено, а трап — на пристань. Зарегистрировались и подписали все бумаги. Дождь пошел на убыль.

Одежда стала сырой, но не настолько, чтобы снова переодеваться. Чук разлила по стаканам остатки из шейкера и сказала:

— Ну, ладно. У меня вопрос. Почему именно тут?

— По нескольким причинам. Если хочешь спрятать одно конкретное яблоко, то самое лучшее — это повесить его на яблоню. Множество этих больших катеров стоят здесь на открытой стоянке все лето. Мы — всего лишь одно из лиц в толпе. Отсюда недалеко до Форт-Мьерз, откуда можно быстро добраться до Тампы. Мы в получасе езды на автомобиле до Неаполя, что немного лучше, чем час от Марко. Если он обнаружит, что мы стояли на якоре в безлюдном месте, то будет ожидать, что мы снова сделаем то же самое. А если он найдет нас и у него появятся какие-либо черные мысли, то здесь ему чертовски неудобно претворить их в жизнь. Кроме того, это должно понравиться Стебберу, если я сумею организовать встречу тут.

Артур сказал:

— Мне кажется, они нашли меня слоняющимся здесь, на пляже, за дамбой. Мне… мне стоит, наверное, не показываться на виду?

— В твоей рыболовной шляпе и темных очках? — спросила Чук, поглядев на меня и вопросительно подняв черные брови.

— Почему бы и нет. Не вижу никаких причин, чтобы не делать этого, — ответил я.

Чук наклонилась и погладила Артура по коленке:

— У тебя милое лицо, и я люблю тебя. Но прости, милый, ты не из тех, кто крепко запоминается.

— Боюсь, одного из нас достаточно, — усмехнулся он, вспомнив одну из своих редких шуточек и совершенно не ожидая, что кто-нибудь засмеется.

Я прослушал вечернюю сводку погоды. Как и ожидал, ветер дул северный. Но к утру обещали восточный, три — пять узлов и ясную погоду, а днем временами — грозы. Это означало, что рано утром, заправив «Рэтфинк» и вычерпав из него воду, я смогу, держась поближе к берегу, быстро съездить к маленькой пристани в Неаполе, привязать его там, чтобы в случае надобности был под рукой, и на взятой напрокат машине вернуться обратно в Палм-Сити. К вечеру небо прояснилось, воздух был свежим, но Чук отвергла предложение поужинать на берегу. Сказав, что на нее напала страсть к домашней работе, неистовое желание готовить. После ужина, пока они вдвоем любезничали на камбузе, я взял маленький, работающий на батарейках магнитофон к себе в каюту и закрыл дверь. Почему-то не могу слушать музыкальную классику, когда кто-нибудь рядом, а иногда и вовсе не в состоянии. При своих маленьких размерах магнитофончик был очень надежен.

Попробовать, отмотать, стереть. Попробовать, отмотать, стереть… Я наконец понял: чтобы подделать тембр голоса Уаксвелла, нужно взять чуть повыше и придать ему большую напористость. Промежутки между словами было подделать проще, пользуясь слегка напевной модуляцией, присущей диалекту этого болотного края. Получив вполне удовлетворительный результат, я оставил запись на кассете.

Потом пошел на верхнюю палубу выкурить долгую и неспешную вечернюю трубку. Когда остается лишь эта скромная награда за воздержание, есть лишь один способ смошенничать. Я нашел в футляре трубку большего, нестандартного размера, массивный продукт «Уилк систерз», и чуть не растянул большой палец, набивая ее «Черным взглядом». Мы сидели втроем теплой ночью, глядя, как поблескивают на воде огни пристани, как вдали машины пересекают дамбу. Они сидели вместе, в трех метрах от меня, по правую руку. Время от времени оттуда, где были они, доносились какие-то шорохи. И шепот. И несколько раз она почти беззвучно хихикнула, словно медленно постукала ноготком. Меня это начало так раздражать, что я был благодарен, когда они сказали наконец свое раннее и торопливое «спокойной ночи». Похоже, для нее это оказалось немного большим, чем она рассчитывала. Надеюсь, это чувство окажется достаточно сильным и поможет освободиться от Фрэнки Деркина. Но в любом случае будущее Чук и Артура будет зависеть от того, как много его денег удастся мне выручить. Если ей придется работать наравне с ним, чтобы содержать их обоих, получится не слишком-то здорово. Это сделает его неактивным. А ей пора заводить детей, хотя это плохо сочетается с ее энергичной деятельностью профессиональной танцовщицы. Но у нее тело, созданное для детей. И сердце. И желание их иметь. А любви хватит на чертову дюжину.

Так что если не удастся спасти достаточно много, стоит ли тебе требовать все пятьдесят процентов, а, Макги?

А потом последует целый ансамбль из тысячи скрипок, играющих «Я искренне тебя люблю». Или, может быть, «Рай в шалаше».

Вернувшись обратно, в свое пустое, одинокое гнездо, я включил магнитофон и, помня всей своей гортанью, как я это делал чуть раньше, снова превратился в Бу Уаксвелла, произносящего маленькую кисленькую речь о радостях любви в браке. Потом прокрутил кассету с самого начала. Одобренная много раньше часть звучала почти так же, как новое дополнение. Это означало, что я достаточно свыкся с ролью, чтобы рискнуть.

Глава 11

Было начало десятого утра, когда я, как и прежде, привязал «Рэтфинк» у маленькой пристани. Потом на зеленом «шевроле» отправился в город, заказал в аптеке кофе и, пока он остывал, заперся в телефонной будке и набрал рабочий телефон Крейна Уаттса.

Он ответил сам, голос звучал потрясающе чисто, внушительно и надежно:

— Крейн Уаттс слушает.

— Уаттс, это Бу Уаксвелл. Как насчет того, чтобы дать мне тот номер Кэла Стеббера в Тампе? Не могу нигде достать.

— Не знаю, уполномочен ли я…

— Слушай, адвокатик, я его сейчас же получу, не то через пять минут буду у тебя и задницу твою до костей высеку.

— Ну… подожди минутку у телефона, Уаксвелл.

Я держал карандаш наготове. И записал номер, который он мне дал: 613-1878.

— А адрес? — спросил я.

— Все, что у меня когда-либо было, — это номер почтового ящика.

— Не переживай. Адвокатик, че-то мне точно не понравилось, как ты этому Макги все выложил.

— А тебе не кажется, Уаксвелл, что ты вчера уже это точно выразил? Я тебе вчера говорил и сейчас повторяю, что я ему и половины того не говорил, про то, что он утверждает, будто знает от меня.

— Да ты был слишком пьян, чтобы помнить, чего ты там болтал.

— На своем уровне я делаю все возможное, чтобы найти его как можно скорее, и, как только узнаю что-нибудь полезное, свяжусь с тобой. Но не понимаю, почему ты так расстроился из-за этого. Все было организовано прекрасно, законнейшим образом. Другое дело, Уаксвелл, что я не хочу, чтобы ты когда-либо приходил ко мне домой, как ты это сделал вчера. Своим поведением расстроил мою жену. Встречайся со мной здесь, если тебе вообще нужно со мной встречаться, но говорю тебе, я желаю иметь с тобой в будущем какие-либо общие дела не более, чем ты со мной. Это тебе понятно?

— Пожалуй, я все равно приеду и вздую тебя!

— Подожди минутку!

— А ты поласковей со старым Бу разговаривай.

— Ну… может, это и прозвучало несколько раздраженно. Но понимаешь, Вив ничего не знала о… об организации этого дела. Ты слишком много при ней выложил. Она меня потом полночи допрашивала, пока удалось ее угомонить. И она до сих пор еще не удовлетворена окончательно. Будет лучше, если ты больше не будешь приходить к нам домой. Ладно?

— Клянусь, адвокатик, больше никогда не буду. Никогда больше. Если только что-нибудь неожиданное не произойдет.

— Пожалуйста, просто выслушай…

Слегка вспотев, я повесил трубку и вернулся к своему кофе. Бун Уаксвелл не теряя времени отправился к единственному человеку, который мог хоть что-нибудь знать обо мне. И обвинил его в разбазаривании информации. Уаттс мог получить номер моего почтового ящика в Бахья-Мар из клубных записей. Но это не оказало бы ему большой помощи. Однако теперь появилось нечто новое. Уаксвелл не произвел на меня впечатления терпеливого человека. Возможно, не далее как сегодня днем он позвонит Уаттсу, дабы выяснить, что тому удалось узнать. И будет весьма заитригован, обнаружив, что это его второй звонок за день, и заинтересуется тем, что он якобы прежде спрашивал отсутствующий в книге телефон Стеббера. Это он проделает быстро.

Я направился в своем «шевроле» на север по сорок первому шоссе. Машин было мало, и я поглядывал в лобовое и заднее стекла, не появилась ли полиция штата, яростно возражающая против скорости, приближающейся к трехзначному числу. На стоянку у пристани Палм-Сити я въехал в десять утра. На «Флэше» все было заперто. Записка на ковре внутри, у задней двери салона, гласила, что они ушли в магазин за продуктами. Я отправился на поиски и набрел на них во «Вкусной ярмарке» в двух кварталах от пристани. Артур тащил корзинку, а Чук шныряла по залу, отбирая товар, с характерным загипнотизированным видом покупательницы в супермаркете. Через одиннадцать минут после того, как я их обнаружил, я запер протестующего Артура на яхте, дав ему инструкцию сидеть там и не высовываться, и вернулся на стоянку вместе с Чук, расправлявшей юбку и застегивавшей последнюю пуговку на блузке.

Если бы вылет из Форт-Мьерз не задержали из-за опоздания самолета из Палм-Бич, то мы его пропустили бы. И я был слишком занят, чтобы дать ей более полный инструктаж, чем краткое фрагментарное объяснение. Я купил два билета до Тампы и обратно. С посадками в Сарасоте и Сан-Пите мы прилетали в двенадцать двадцать.

На борту самолета я объяснил ей все более подробно.

— Но, располагая одним лишь телефонным номером… — усомнилась она.

— Просто наскоком. И помолившись за удачу. И еще мы знаем название яхты.

— Бог ты мой, если бы ты столь же энергично поработал над чем-нибудь законным, Макги! Ты стал бы такой шишкой, что и не выговорить.

— Всего-навсего сенатором штата.

— Ух! — Она посмотрелась в зеркальце и подвела губы. — Чем я смогу тебе помочь?

— Выясню это по ходу действия.

В аэропорту «Тампа интернэшнл»; пока Чук с серьезным видом стояла снаружи будки, я набрал номер. И когда уже совсем готов был положить трубку и попытаться снова, спокойный осторожный и четкий женский голос сказал:

— Да?

— Я бы хотел побеседовать с мистером Кэлвином Стеббером.

— Какой номер вы набираете, сэр?

— Шесть-один-три-один-восемь-семь-восемь.

— Извините. Здесь нет никакого Кэлвина Стеббера, сэр.

— Мисс, я полагаю, это старая как мир ситуация с паролем. Вы всегда просите повторить номер и считаете, что тот, кто звонит, перепутал одну цифру. Но вышло так, что у меня нет пароля.

— Понятия не имею, о чем вы говорите, сэр.

— Несомненно. Я собираюсь перезвонить вам ровно через двенадцать минут, то есть без пятнадцати час, а за это время вы скажете мистеру Стебберу, что ему позвонит некто, знающий кое-что про Вильму Фернер, или Вильму Уилкинсон, как вам будет угодно.

Она чуть помедлила, подышав в трубку, явно слишком долго, прежде чем сказала:

— Мне очень жаль, но все это абсолютно ничего для меня не значит. Вы действительно ошиблись номером.

Она была потрясающа. Так потрясающа, что ее замешательство уже не имело никакого значения.

Я снова позвонил в обещанное время.

— Да?

— Мистера Стеббера не заинтересовала судьба Вильмы? Это снова я.

— Знаете, мне действительно не следовало вести себя столь по-детски и выходить из себя из-за подобной ерунды, кем бы вы ни были. Полагаю, это из-за того, что у меня сегодня скучный и утомительный день. Как вы думаете, может, дело в этом?

— Ерунда многих из себя выводит.

— У вас действительно довольно приятный голос. Знаете, если вы не слишком заняты для такой ерунды, то можете скрасить мой день, рассказав еще немного. Почему бы вам снова не заняться мистификациями, скажем, в пятнадцать минут четвертого?

— С удовольствием. Я буду тем, у кого в зубах красная роза.

— А я буду по-девичьи глупо улыбаться.

Я вышел из будки.

— Почему ты ухмыляешься? — требовательно спросила Чук.

— Всегда приятно поговорить с умным человеком. Ей не удалось так быстро связаться со Стеббером. Но, не выдав ни полсловечка лишнего, она договорилась, чтобы я перезвонил в три пятнадцать. Тогда, если Стеббер заинтересуется, они приоткроют дверку. А если нет, она отделается девичьим трепом, и я положу трубку, так и будучи и не будучи ни в чем уверен. Очень мило.

Она выпрямилась.

— Значит, ты не по тому классу работаешь, да, солнышко? У Стеббера — страшно проницательная девушка, а тебе приходится мыкаться со скучной и длинноногой танцовщицей.

— О, Боже мой, ну почему слабое, беспредметное восхищение заставляет тебя так взъерепениться?

— Покорми меня, — сказала она. — Все женщины всегда стоят на тропе войны, а когда у меня в животе бурчит от голода, то это немного более заметно.

Мы пошли на верхний этаж, где она набросилась на еду как волк, но с более явными признаками удовольствия, чем может проявить любой хищник. В этом было так много от нее самой, это было так эстетически сконцентрировано, так полно жизненной энергии, что на ее фоне люди за десятью столами вокруг блекли, словно мерцающие черно-белые кадры старого-престарого фильма. («Ну, ладно, парень, но опиши того типа, с которым она была. — Просто тип. Большой такой, кажется. Я хочу сказать, черт, мне кажется, я вообще не смотрел на него, лейтенант».)

Она отпила кофе, улыбнулась, вздохнула и снова улыбнулась.

— Ты выглядишь счастливой женщиной, мисс Мак-Колл. — Я протянул руку через стол и дотронулся до ее переносицы, прямо посредине между черными бровями и чуть выше. — Тут были две черточки.

— А теперь пропали? Сукин ты сын, Трэв. Я зачастую просто не знаю, что говорю. Я ему всю душу выболтала. В основном там, в темноте, когда он меня обнимает. Такие вещи, о которых никому никогда не говорила. А он слушает и запоминает. Я бегаю туда-сюда по всей своей дурацкой жизни. Похоже, я стараюсь понять. И в то же время сама с собой разговариваю о Фрэнки. И о том, как мать заставляла меня стыдиться моего роста. И о том, как сбежала и в пятнадцать вышла замуж, а в шестнадцать развелась. И слонялась повсюду, а потом осела и стала по-настоящему вкалывать, и зарабатывать, и копить деньги, чтобы вернуться в шикарном виде, а у них глаза на лоб полезли бы. Я предвкушала, как это будет, Трэв. Я надену меховую накидку и войду в этот дом, и мои мать и бабушка будут пялиться, а потом я им дам понять, что получила все это не так, как они подумали, и покажу им альбом с вырезками. Девятнадцать лет. Боже! А на деле в этом доме оказались чужие, Трэв. Нетерпеливая женщина и дети, что повсюду бегали. Моя бабушка уже год как умерла, а мать была в доме для престарелых. Преждевременная дряхлость. Решила, что я — это ее сестра, и умоляла меня увести ее оттуда. Я перевела ее в другое место. Семь с половиной долларов в неделю в течение полутора лет, Трэв, а потом с ней случился один тяжелый удар вместо непрерывных мелких, и она умерла, так и не узнав меня. Артур меня спрашивал, как я это выяснила. Не знаю, может, у нее и были какие-то проблески сознания, когда она гордилась мной.

У нее на глаза навернулись слезы, и она покачала головой:

— Ладно. Мне хорошо с ним. Как будто у меня в голове множество маленьких узелков. Я говорю, говорю, говорю, а он потом скажет что-нибудь — и один узелок развяжется. — Она нахмурилась. — А у Фрэнки не так. Если он узнает, что что-то тебя грызет, то потом, когда пройдет уже много времени, скажет что-нибудь такое, от чего тебя еще хуже грызть начинает. Я это объяснила Артуру. Он говорит, может, мне потому и нужен Фрэнки, что он меня наказывает, и я могу сама себя не наказывать. Трэв, тебе действительно нужно поручить Артуру ну хоть какое-нибудь дело. Я могу лишь немного поднять его дух. Но если ты будешь обращаться с ним как с надоедливым ребенком, когда я стараюсь сделать из него мужчину, то все впустую. Это долго не продлится. Может, Трэв, это гораздо важнее денег. Он поговаривает насчет работы в Эверглейдзе с некоторой тоской. Когда он работал у себя в магазине, это было нечто устоявшееся. Поставщики знали, что пойдет в этом городе. А у него были хорошие специалисты по витринам и рекламе, и торговля шла вполне стабильно еще до того, как он стал ею заниматься. Но он сказал, что если тебе достаточно сколотить стояки на скорую руку и они не падают, а мастер приходит и говорит «ну ладно», то тебе кажется, будто люди проживут здесь целую вечность и ветры не сметут постройки с лица земли. Я бы не сказала, что ему это нравилось. Но, понимаешь, если не считать магазина, работавшего по заведенному до него порядку, все остальное, за что бы он ни брался, проваливалось ко всем чертям. Все, за исключением этой тяжелой работенки. Если ты ему что-нибудь доверишь в этом роде, он еще больше поверит в свои силы.

Я пообещал сделать это и сказал, что у нас еще есть время до пятнадцати минут четвертого, так что можно получше подготовиться. Я купил карту-схему Тампы и взял напрокат бледно-серый «галакси». Увы, Тампа превращается в нечто безликое. Она запоминалась как самая грязная и приводящая в бешенство своими запутанными автомобильными дорогами часть на юге бостонского района Челси. Теперь здесь проложили чудовищные автострады, и в один прекрасный день она превратится лишь в мимолетное дорожное впечатление. Центр города расширили, сделав его еще более безликим, и все больше и больше Ибор-Сити превращается в подобие Нового Орлеана. В каком-нибудь весьма отдаленном от нас году историки отметят, что Америка двадцатого века совершила колоссальную ошибку, попытавшись создать культуру автомобилей, а не людей, покрыв бетоном и асфальтом сотни тысяч гектаров пахотных земель, обезобразив центры городов, поспособствовав быстрому увеличению количества этого высокоскоростного хлама. Так что когда, в конце концов, изобретение «Транспорлон» заменило вышедшие из употребления авто, потребовалось двадцать лет и полбиллиона долларов, чтобы стереть с лица земли все безобразие, воздвигнутое за эти двадцать лет безумия, и перестроить супергорода таким образом, чтобы они служили человеку, а не его игрушкам.

Оставив Чук в машине, я зашел в справочный зал библиотеки и поискал среди зарегистрированных в справочнике Ллойда яхту «Пират». Таких оказалось очень много, но я нашел одну, приписанную к порту Тампа. Тридцать шесть метров длиной, переделанный катер береговой охраны, принадлежит «Фом-Флекс индастриз». Я позвонил им, и меня перекидывали с одного уровня на другой, по всей пирамиде власти, вплоть до вице-президента по вопросам торговли и проката, некоего мистера Фоулера, голос которого хранил слабые следы вермонтского акцента.

— С подобными проблемами, — сказал он, — вам следовало бы обратиться к мистеру Робинелли в доке Гибсона, где мы ее держим. Мы пользуемся судном, заранее составляя расписание служебных поездок на нем и уполномочив мистера Робинелли сдавать его, когда сроки аренды не мешают намеченным компанией планам. Те, кто берут ее напрокат, — а я хотел бы, чтобы их было побольше, — помогают поддерживать ее в хорошем состоянии, оплачивать стоянку, страховку и заработки постоянного экипажа. У меня сейчас нет на руках предварительного расписания, но я могу попросить кого-нибудь достать его. Мне известно, что в данный момент она стоит у Гибсона. Если вы…

Я сказал ему, что не стоит беспокоиться и я могу все узнать у мистера Робинелли. Посмотрел адрес дока Гибсона и, вернувшись к машине, нашел это место на карте города. У нас было достаточно времени, чтобы все разузнать. Док находился в большой, занятой торговыми судами гавани, где загружалось и разгружалось с десяток рефрижераторов, было жарко от густого и низкого промышленного смога, воняло химикатами и где в этой искусственного происхождения дымке ярко поблескивали огромные груды невероятно твердой серы. Я притормозил у конторы, откуда был виден «Пират», стоящий на якоре у причала. Наверху работали двое мужчин в хаки. Яхта блестела, как новенькая, и я не завидовал тому, кого смотритель выбрал для ежедневного соскребания грязи.

Робиннели оказался большим грубым человеком с тремя телефонами, четырьмя подставками для бумаг и пятью перьевыми ручками. Ну страшно занятым типом, не имеющим ни одной свободной минутки для беседы. Я представился от имени группы лиц, желающих взять напрокат яхту «Пират» для поездки в Юкатан, скажем, дней на двадцать. Десять человек. Будет ли она свободной в ближайшее время? А по какой цене?

Он прыгнул в кресло у стола и сделал пометку в блокноте.

— Давайте ровно три тысячи. Считая питание и оплату стюарда. Экипаж из четырех человек. Выпивку принесете сами. Все остальное прилагается. — Он заговорил более громко, и голос зазвучал надтреснуто, как удары кнута, а в кабинет, прихрамывая, поспешно вошла худенькая женщина и протянула ему папку. Он пробежал глазами несколько верхних страниц. — Она свободна с десятого июля в течение тридцати двух дней. Уведомите не позже, чем до тридцатого июня. Чек должен быть выписан не позже, чем за двое полных суток до отплытия. Никаких пассажиров шестидесяти пяти лет и старше. Обеспечивается страховка. Скорость до четырнадцати узлов. Путешествие в радиусе полутора тысяч километров. Радар, опреснитель соленой воды, осадка метр восемьдесят, семь пассажирских кают, три туалета, ванна и душ. Повышенная устойчивость. Пойдите взгляните. — Он написал записку и протянул мне. — Дадите мне знать. В письменном виде.

Я повел Чук на пристань. Грубоватый парень с тупым, безразличным лицом и выпирающими веснушчатыми бицепсами, в рубашке цвета хаки, облегавшей его так же плотно, как и собственная юная кожа, взглянув на записку, сказал, что капитан сошел ненадолго на берег и мы можем зайти осмотреть яхту. Мы довольно быстро обошли ее. Переделана она была замечательно, так что стала роскошным средством передвижения, не утратив делового вида.

Снова поднявшись наверх, я поблагодарил:

— Спасибо.

Осмотрел двигатели.

— Двигатели старые, но надежные, — сказал я. — При таком ненапряженном режиме целую вечность продержатся. А не заменили ли при переделке систему, предотвращающую самовозгорание?

Я точно распознал грязь у него под ногтями. Безразличный вид мгновенно сменился угодливым и расторопным. Не прошло и пяти минут, как он уже рассказал мне о грубо сработанных двигателях «Пирата» больше, чем мне хотелось знать.

— Я слышал об этой яхте от одного своего приятеля, который как-то нанимал ее, Кэл Стеббер.

— Кто это?

— Очень важная шишка. Невысокий, грузный, очень дружелюбный. Он был на ней прошлым летом в Неаполе. Занимался одной земельной сделкой.

— Ах, этот. Да. Приятный мужик. Но, точнее, он не брал ее напрокат. Мы три недели стояли в этом «Катласс-яхт-клубе», потому что работа там заканчивалась, и мы должны были забрать там же следующую группу. Вот мистер Стеббер и договорился с капитаном Энди, что поживет немного на борту. Своего рода аренда в доке: Капитану Энди здорово влетело от Робинелли. Черт, если бы он не сдал деньги, Робинелли ни фига не узнал бы. Кажется, они сговорились долларов за пятьдесят в день. И было соглашение о том, что, поскольку мистеру Стебберу нужно было каким-то людям пустить пыль в глаза, мы должны говорить, если кто-нибудь спросит, будто яхту мистеру Стебберу одолжили друзья.

— Я знаю, Кэл живет здесь, в Тампе, и у меня есть номер его телефона, не внесенный в книгу, да я его не захватил. А адрес забыл. Какой-то многоквартирный дом у залива Тампа. Может, на борту у вас есть его адрес, а?

— Увы, боюсь, что нет. Он сел и слез в Неаполе, и мы все это время стояли на якоре. Платил наличными. Не было никаких причин… — Он остановился и, глядя вдаль, подергал себя за ухо. — Погодите-ка. Что-то там было. Ну да. Бруно нашел, когда все мыл после ухода мистера Стеббера. Запонка закатилась куда-то. Вся золотая, с каким-то серым драгоценным камнем. У капитана Энди был этот номер телефона, или он его как-то раздобыл, и, когда мы вернулись в Тампу, он связался с мистером Стеббером и… — Он повернулся к носу яхты и закричал: — Эй, Бруно! Поди на минутку.

Долговязый несимпатичный зеленоглазый Бруно вышел на корму, волоча ноги и вытирая мыльные руки о бедра, и восторженно уставился на мисс Мак-Колл.

— Скажи, Бруно, ты помнишь мужика, кому в прошлом году вернул золотую запонку?

— С тебя двадцать долларов, парень. Отлично помню.

— Куда ты ее отнес?

— Западнобережный бульвар, чуть ниже по течению за мостом Танди, недалеко от Макдилл. Какой-то номер, не помню какой. Очень милое местечко, парень.

— А ты можешь что-нибудь рассказать этому человеку, чтобы он сумел отыскать его?

— Да не гони так, а то ни фига не вспомню. Дай подумать чуток. Там был номер и табличка с именем. Бледного цвета здание, вроде четырех домов, сцепленных вместе. Он в том, что ближе к заливу, на последнем этаже. То ли на седьмом, то ли на восьмом. Во всяком случае, на последнем. Что-то там в табличке такое было, неясное. Вспомнил! «Западная гаврань»! «Вэ-рэ» вместо «вэ». И нет там никакой гавани, приятель, как бы ты ни произносил. Пристани да волнорез невысоки, и больше маленьких парусников, чем катеров. Но ничего такого, что бы я назвал гаванью.

Когда мы ушли с яхты, Чук сказала:

— Половину времени я не знаю, что у тебя на уме. Просто приходится стоять там и выглядеть беззаботно. Такой странный способ выяснить адрес.

— Возможно, есть и другие пути. Видимо, не так уж и много, если он ведет себя тихо и осторожно. Люди оставляют следы. И ты не знаешь, где они их оставят. Если будешь сновать туда-сюда по территории, где они, как тебе известно, побывали, получишь больше шансов на что-нибудь набрести. То, что ты видела, — так это нам просто повезло. У меня и плохих дней выпадало достаточно. Захочет Стеббер играть с нами или нет, я все равно рад, что знаю, где он находится. Думаю, позвоним ему прямо оттуда.

К тому времени, как я отыскал «Западную гаврань», набежала уже почти половина четвертого. Это был богатый, со вкусом выстроенный дом с просторными и живописными палисадниками. Архитектурный стиль выбран так, чтобы избежать холодного учрежденческого вида, без строгой геометрии и математического расчета. Основной подъезд — для доставки, для гостей и для живущих в доме. Я оставил Чук в машине, а ключи — в замке зажигания.

— Ухожу до половины четвертого, не дольше. Я слов на ветер не бросаю. Если нужно будет остаться сверх того, спущусь и скажу тебе. Так что ровно в половине четвертого ты выедешь отсюда, остановишься у первой же телефонной будки и анонимно сообщишь полиции, что в квартире Стеббера происходит что-то очень странное. «Западная гаврань», ближайшая к воде башня, верхний этаж. А потом мчись в аэропорт. Вернешь машину. Вот твой билет на самолет. Если я к семичасовому самолету не появлюсь, ты в любом случае на него садишься. Возьмешь ту, другую машину и вернешься на пристань. Вот тебе другая связка ключей. Забери Артура с яхты, запри ее и поезжай в мотель. Зарегистрируетесь как… мистер и миссис Артур Мак-Колл. Завтра утром найдешь Торговую палату. Там всегда лежит книга посетителей. Запишись под этим именем с адресом мотеля, включая номер комнаты. Поняла?

— Поняла!

— Деньги нужны?

— Нет. У меня достаточно.

Я воспользовался платной телефонной будкой в холле «Западной гаврани», чтобы позвонить по незарегистрированному номеру Стеббера. Тот же самый, по-прежнему холодный голос сказал:

— Да?

— Это снова я, красавица. Чуть выбился из расписания.

— Сэр, тот господин, о котором вы спрашивали, будет рад встретиться с вами в баре на террасе отеля «Тампа» в пять часов.

— А не могли бы мы встретиться сейчас, раз уж я здесь?

— Здесь?

— В «Западной гаврани», милая. В холле.

— Будьте добры, сэр, подождите минутку у телефона.

Это была очень долгая минутка. Потом она вернулась и сказала:

— Вы можете подняться, сэр. Вы знаете номер квартиры?

— Я знаю, где она, но не знаю номера.

— Четыре черточка восемь А. Четыре означает номер башни, восемь — этаж.

Я прошел в ближайшую к воде башню по обсаженной кустарником тропинке. Там были повороты, лестницы вверх и вниз, небольшие дворики со скамейками и странными скульптурами. В холле четвертой башни было пусто и просторно. Обычно цена соответствует тому количеству свободного места, которое люди позволяют себе тратить попусту. Два маленьких лифта без лифтера. На восьмом этаже дверь с шипеньем открылась, и я вошел в небольшое, слабо освещенное фойе. Справа Б, слева А. Я нажал кнопку из нержавейки. В дверь был вделан кружок диаметром сантиметров восемь. Я прищурился.

Обладательница знакомого голоса открыла и сказала:

— Проходите, сэр.

Я не смог как следует разглядеть ее, пока она не вывела меня по короткому коридору из прихожей, а потом вниз по двум покрытым ковром ступенькам в большую гостиную, где обернулась и приветливо улыбнулась. Среднего роста и очень тоненькая. На ней были тщательно подогнаные под стройную фигуру брюки из какой-то белой ткани, украшенной со вкусом подобранной витиеватой золотистой отделкой. К ним она надела короткую кофточку типа кули из той же ткани с рукавом в три четверти и широким накрахмаленным воротником, поднятым сзади и опускающимся спереди на плечи, по-театральному обрамляя тонкое, бледное, красивое, классически правильное лицо. Ее очень темные и густые каштановые волосы, расчесанные прямо и гладко, ниспадали нежной волной, доходящей до подбородка и отсвечивающей медью там, куда попадал дневной свет. Но самое привлекательное, что в ней было, — это глаза. Кристально-чистая идеальная зелень детского Рождества, зелень, которую видишь, когда слизнешь сахарок инея. В ее походке, улыбке и жестах чувствовалась элегантность, присущая манекенщицам высокого класса. В большинстве женщин эти штучки выглядят раздражающе неестественными. Мол, смотрите, смотрите на меня, роскошную и несравненную. Но она каким-то образом умудрялась одновременно иронизировать над собой, что снижало эффект элегантности. Как бы говорила: «Раз уж у меня это есть, то я ведь могу этим пользоваться».

— Я скажу ему, что вы здесь. И хорошо бы сообщить ему имя, не так ли?

— Трэвис Макги. А у вас тоже есть имя?

— Дебра.

— И никогда, никогда не называйте себя Дебби!

— Действительно, никогда. Извините. — Она выпорхнула, мягко прикрыв за собой тяжелую дверь.

Я впервые внимательно оглядел комнату. Примерно девять на пятнадцать, три с половиной метра высотой. Сквозь застекленную стену открывался живописный вид на залив, внизу терраса с низким парапетом. Громоздкая мебель красного дерева. Почти невидимая занавеска была задернута, чтобы уменьшить сияние солнечного дня, а сбоку свисала более плотная портьера. Огромный, отделанный камнем камин. Темно-синий ковер. Низкая мебель бледного дерева, обтянутая кожей. Книжные шкафы. Встроенные в стену полочки с коллекцией голубого датского стекла и другие, застекленные, с собранием маленьких глиняных фигурок доколумбовой Латинской Америки. Чувствовалось слабое движение охлажденного воздуха и очень тонкий запах лилий.

Это была очень тихая комната, место, где можно услышать биение собственного сердца. И казалось, в ней отсутствовала какая-либо индивидуальность, словно здесь сотрудники ждут вызова на совет директоров за темной тяжелой дверью.

После нескольких долгих минут дверь открылась, и в комнату вошел улыбающийся Кэлвин Стеббер, а за ним по пятам Дебра. В своих белых с золотыми ремешками босоножках без каблука она была, наверное, сантиметра на два выше него. Он приблизился ко мне и, улыбаясь, поглядел в лицо, чтобы я мог до конца прочувствовать всю его теплоту, заинтересованность, доброту и значимость. С таким человеком уже через десять минут можно стать закадычными друзьями и восхищаться тем, что он находит вас достаточно интересным, чтобы потратить свое драгоценное время.

— Ну, что же, Макги, я уважаю чутье Дебры и должен сказать, она оказалась права. От вас и не пахнет законом. Вы не выглядите ни мистификатором, ни иррациональным дураком. Так что садитесь, молодой человек, и мы немного побеседуем. Садитесь сюда, пожалуйста, чтобы блеск не слепил вам глаза.

На нем были темно-зеленый блейзер, серые фланелевые брюки, желтый шейный платок. Румяный, круглолицый, здоровый и цветущий, он сидел напротив меня и улыбался.

— И, — сказал он, — наш маленький советчик в прихожей сообщил, что вы не принесли с собой никакого фатального куска металла. Сигару, мистер Макги?

— Нет, благодарю вас, мистер Стеббер.

— Пожалуйста, Дебра, — сказал он. Она подошла к столу, вытащила из коробки толстую, завернутую в фольгу сигару, сняла обертку и, мило хмурясь от сосредоточенности, аккуратно сжала концы маленькой золотой безделушкой. Потом зажгла обычную спичку и, подождав, пока пламя не сделается ровным, зажгла сигару, медленно поводя ею, чтобы хорошо разгорелась. Поднесла ему. Каждое движение по-театральному элегантно, и на этот раз вся элегантность была направлена на него безо всякой иронии, скорее потому, что быть такой непосредственно милой, как только удастся, — это долг ее перед самой собой, а не перед ним, Подарок Кэлвину.

— Спасибо, милая. Тут Харрис позвонил насчет вашей спутницы, и я предложил ему привести ее сюда.

— Это может оказаться весьма непросто.

— Харрис бывает очень убедительным.

Послышался звонок.

— А вот и они. Впусти ее, милая. И скажи Харрису, чтобы подал машину в пять.

Я не увидел Харриса, но Чук потом рассказала мне, что это была такая огромная туша в шоферской форме, что рядом с ним я выглядел бы хилым и сморщенным. Она сказала, он выволок ее из машины, как она вытащила бы котенка из обувной коробки. Позднее я догадался, что долгая пауза и ожидание во время моего звонка наверх объяснялись тем, что Дебре нужно было время, чтобы по другому телефону, возможно по внутреннему, вызвать Харриса на рабочее место.

Чук вошла в комнату, поджав губы от бешенства и потирая руку.

— Трэв, что происходит, черт побери? — требовательно спросила она. — Этот огромный паяц меня покалечил. А ты, маленький толстяк, — я полагаю, ты тут главный вор.

Стеббер заспешил к ней, на лице его было написано глубокое участие. Он обеими руками взял ее за локоть и сказал:

— Моя дорогая девочка, меньше всего на свете мне хотелось, чтобы Харрис ушиб тебя, или рассердил, или напугал, поверь мне. Я просто подумал, что невежливо оставить тебя там, внизу, в машине, на солнцепеке. Но, видя, какое ты выдающееся создание, милая моя, мне вдвойне приятно, что ты здесь. Иди сюда и садись со мной, сюда, на кушетку. Вот так. А теперь — как тебя зовут?

— Но я… Слушайте, я только… Ну… Барбара Джин Мак-Колл.

Можно оценить меру его шарма, если до этого момента я не знал ее имени. Она не сделала ни малейшей попытки выдернуть руку. Она хитро и многозначительно подмигнула:

— Чуки, обычно меня называют Чуки. Иногда — Чук… Я… Я профессиональная танцовщица.

— Чуки, милочка, при твоей грации, энергии и внешности я и представить себе не могу, что ты окажешься кем-нибудь другим. Готов поспорить, ты очень хорошая танцовщица. — Он отпустил ее руку, ободряюще погладил, повернулся, оглянулся через плечо на Дебру и, перегнувшись через спинку кушетки, сказал: — Дебра, милочка, познакомься с Чуки Мак-Колл, а потом приготовь нам всем выпить.

— Здравствуй, дорогая. Я прекрасно делаю дайкири, если кто-нибудь любит.

— Ну конечно. Спасибо, — сказала Чук. Я тоже согласно кивнул.

— Четыре порции — это быстро, — сказала Дебра, а Чук не отрывая глаз следила за ее гибкой грацией, пока за ней не закрылась дверь.

— Приятно посмотреть на это создание, не правда ли? — сказал Стеббер. — И в своем роде очень естественная и неиспорченная. Теперь давайте к делу, мистер Макги. Говоря по телефону, вы назвали имя. Пароль. И показали, что обладаете немалой изобретательностью и ресурсами. Но, разумеется, перед нами встает некоторая проблема. Мы не знаем друг друга. Или друг другу не доверяем. Чем вы занимаетесь?

— Практически вышел в отставку. Иногда помогаю друзьям разрешить их маленькие проблемы. Для этого не нужно иметь офиса. Или лицензии.

— А эта симпатичная молодая женщина помогает вам помогать друзьям?

— Нечто в этом роде. Но когда друга поймали с помощью большого и искусного вранья, это непросто. Старые пройдохи вроде вас действуют безопасно и почти всегда на высоком уровне. Может, вы даже налоги платите со своей добычи. И вы тренируете своих наводчиков и крутых ребят, а потом отправляете на рискованные дела. Я полагаю, вы привыкли жить хорошо, Стеббер, и не хотите никаких провалов или неприятностей. Насколько сильно вы хотите избежать шума? Узнав это, я пойму, с какой силой могу давить.

Я произнес это весьма небрежно.

Он долго смотрел на меня, хотя время бежало быстро.

— Это, конечно, не пустая болтовня, — сказал он. — Совсем не того типа, абсолютно. Вы с этим сталкивались?

— Сам не сталкивался. Но несколько раз подходил близко, помогая своим друзьям.

Чук раздраженно сказала:

— Так что происходит?

Снова появилась Дебра, неся на тиковом с оловом подносе четыре золотистых дайкири. Я сказал:

— Кэл Стеббер ловит людей на приманку. Самые голодные попадаются, их вытягивают на борт и потрошат.

Когда я брал с подноса бокал, Дебра посмотрела укоризненно:

— Нехорошо так говорить. Действительно! Наверное, вы неудачно вложили свои деньги, мистер Макги.

— Дебра, милочка, — сказал Стеббер. — Разве мы перестали ждать своей очереди? — Это было сказано терпеливо и ласково, с почти неподдельной теплотой. Но девушка побледнела, поднос дрогнул, и бокалы чуть-чуть сдвинулись, прежде чем она вновь обрела контроль над собой. Она еле слышно пробормотала свои извинения. В этой команде поддерживалась железная дисциплина.

Сделав вид, будто отпил глоток, я отставил бокал. Дебра послушно и грациозно присела на подлокотник дивана. Твердый орешек. Железный тип. Я решил, что лучше сделать ставку на свои знания о подобных людях. Возможно, лет двадцать назад он и рискнул бы. Но теперь его жизнь покажется ему короче. Не обладай я информацией, которую он хотел получить, меня и на порог не пустили бы. Но теперь он жалел даже об этом. И мог почти с полной уверенностью заявить, что мои шансы выпросить у него хотя бы часть денег Артура практически сведены к нулю. Нужно было внушить ему доверие. Я подумал, что есть одно имя, которое это сделает.

— Кэл, вы знаете Ревущего? — спросил я.

Он выглядел удивленным.

— Боже мой, я уже и думать-то забыл про Бенни. Он все еще жив?

— Да. На пенсии. Живет у своего зятя в Нэшвилле. Телефон зарегистрирован на Т.-В. Нотта. Можете позвонить.

— Вы знакомы?

— Это не то чтобы горячая дружба.

Он извинился и вышел из комнаты. Чук сказала:

— Кто-нибудь может мне объяснить, кто это такой?

— Когда Ревущий был молодым и прытким, давно, скажем, во времена Стэнли Стимера, то начинал в Филадельфии, врезаясь спереди в медленно движущиеся машины. Он вываливался, откатывался в сторону и стонал так, что у вас сердце разрывалось. А его напарник, переодетый полицейским, подбегал и брызгал ему краской, якобы кровью, на лицо, когда наклонялся, вроде бы для того, чтобы на него взглянуть. С этого начал. Говорят, это были шедевры подделки. А еще он был судовым маклером. Держал биржевую контору для нелегальных спекуляций, по телефону деньги выманивал… Все старые мошенники друг друга знают.

Дебра хмыкнула. К ней возвращалось хорошее настроение. Но стоило мне попытаться что-либо выведать, как она делалась молчаливой и глядела, словно забавляясь.

Вернувшись, Стеббер явно сбросил оковы своей презентабельности.

— Этот старый ублюдок говорил весьма неуверенно, Макги. Он вас не любит. В одном из последних дел, которые он провернул, совсем небольшом, вы у него отобрали все. Не успел прикрыть лавочку.

— Для приятеля.

— Он говорит, вы не вызываете полицию. Он говорит… Дебра, милочка, почему бы тебе не пригласить мисс Мак-Колл к себе в комнату и не поболтать по-девичьи?

Чук вопросительно посмотрела на меня, я одобрительно кивнул. Они ушли.

Когда дверь закрылась, Стеббер сказал:

— Бенни говорит, вы бываете хитры. И сказал, что не стоит никого посылать за вами. Сказал, двух славных мальчиков вы заставили пожалеть об этом так, как только можно. И не советовал выслеживать вас по какому-либо направлению. Сказал, что вы, как правило, действуете в одиночку, но если заключаете договор, то соблюдаете его.

— Так что теперь вы желаете узнать из того, что у меня есть и чего я хочу?

— Я понимаю, Вильма не могла вас послать. Она не такая дура, чтобы считать, будто ей удастся договориться снова войти в дело. И она сказала бы вам телефонный пароль. Это просто изменение цифры в соответствии с тем, какой сегодня день недели. В телефоне семь цифр. В неделе семь дней. Когда позвонившего просят повторить номер, он просто прибавляет единичку к той цифре, что соответствует дню недели. Вы должны были сказать семь-один-три-один-восемь-семь-восемь.

— И, сказав это мне, чтобы продемонстрировать доверие, вы, как только сможете, измените пароль.

— Обижаете, мой мальчик.

— А секретарша, что напоила Артура гадостью, от которой он вырубился в «Пикадилли паб»? Это могла быть Дебра, я так полагаю.

— У вас наметанный глаз. Немногим мужчинам удается разглядеть, какой суровой на вид она может сделаться. А как бедняжка Артур?

— Банкрот.

— И должен был им стать, разумеется. Самое последнее по времени предприятие Вильмы. А ваша мисс Мак-Колл? У нее особый интерес к Артуру?

— Можете называть это так.

Он одарил меня сладкой всезнающей улыбкой.

— Странно, не правда ли, что таких живых и бойких влечет к столь смутным, неясным людям. Бедный Артур. Не велика была охота. Как птичку в клетке подстрелить.

— Вам должно быть жалко его, Стеббер. Ведь вы забрали у него все до гроша.

— Вильма всегда так. Ни жалости, ни милосердия. Он был просто еще одним символом того, что ей требуется все время убивать. Снова и снова.

— От этого пахнет половинчатой доморощенной психиатрией, Стеббер. У вас это получается чудесно.

Румянец усилился, потом поблек. Приятно было слегка уколоть его так, как он меньше всего ожидал.

— Но мы не продвигаемся вперед, Макги. Нам нужна обоюдная информация. А волшебным словом служит Вильма.

— Для главного действующего лица в такой большой операции, которым, похоже, являетесь вы сами, вы собрали чертовски непрочную компанию. Крейн, Уаттс, Бун Уаксвелл — это слабые звенья.

— Знаю. А также Рай Джефферсон, попечитель. Слабые и непредсказуемые. Но это было… в порыве сентиментальности. И я не успевал устроить все более надежно. Гарри не мог терять времени. Мистер Гизик. Он умер полтора месяца назад в Новом Орлеане после операции на сердце, земля ему пухом. А это предприятие было… вполне законным, и я пошел на риск, работая со слабыми людьми. Но я заплатил им столько, сколько они заслужили. Полагаю, ваше здесь присутствие — это один из штрафов за безалаберную организацию. Но хочу вас заверить, Трэвис Макги, безалаберность кончается здесь, у входа в главные ворота.

— Мне кажется, есть еще один штраф.

— Да?

— Я думаю, что Вильма мертва.

Для него это был тяжелый удар. Он спрятался за той маской, что надевают только в тюрьме или на военной службе. Лицо ничего не выражает и ни о чем не спрашивает. Он медленно встал, прошел до окна и обратно.

— Я тоже об этом подумывал, — сказал он. — Но не совсем в это верю. Давайте скажем так. Мы были с ней вместе пятнадцать лет. И это не просто эмоциональная горечь от потери. Это конец… эффективного делового сотрудничества.

— Пятнадцать лет!

— Когда мы ее нашли, ей было девятнадцать. В то время у меня был надежный партнер. Качок. Я тогда разыгрывал более опасные активные пьески. В Южной Калифорнии. Она сидела в кинотеатре, там, где со зрителей собирают деньги. В маленьком платьице, свитерочке и передничке. Стрижка, как у Алисы в Стране Чудес, личико отмыто дочиста. Говорит слегка шепелявя, под мышкой кукла, за маленькой щечкой жевательная резинка. Она сходила за одиннадцатилетнюю. На такого рода штучки всегда высокий спрос. Но им не удавалось удержать ее под контролем. Она все своим масштабом мерила. Жадная, безрассудная и безжалостная. Мы ее вырвали у них из лап. Она стала подчиняться дисциплине, поняв, что мы на этот счет не больно мягкотелые. Подправили ее дикцию, почистили словарь. Одели по последней моде, подкрасили и стали работать в отелях и салонах высокого класса. У нее был наметанный глаз на клиентов. После игр и веселья наше — всех троих — появление при дневном свете дома или в кабинете у клиента сбрасывало его с небес на землю. Вильма в роли испуганной плачущей четырнадцатилетней девочки, утверждающей, что действительно любит этого перепуганного насмерть клоуна, мой качок в роли ее готового на убийство отца, а я — в роли судебного исполнителя по делам о несовершеннолетних с ее поддельной метрикой в руках. Единственный выход, на который мы в конце концов соглашались, — это поместить ее года на два или больше в какую-нибудь закрытую частную школу за его счет, а плата определялась в зависимости от того, какими средствами он обладал, по нашим предварительным оценкам. Если хотите увидеть настоящий, неподдельный ужас, то посмотрели бы на их лица, когда мы ломали эту комедию. А когда, освободившись, приходили домой, то, Боже мой, как она смеялась! Кровь стыла в жилах от такого хохота. И она быстро обучалась. Моментально усваивала. Много читала, много запоминала. И много врала о себе. Мне кажется, что даже сама начинала верить в большую часть этих выдумок.

Он молча опустился на кушетку, почти не замечая меня. Маленький усталый вор, переодетый для костюмированного вечера.

— Я бросил заниматься грубой работой. Она стала партнером. Уезжала одна в круиз, заманивала их, привозила обратно, чтобы все устроить, обчистить и развестись. Она была менее милосердной, чем если бы отравляла их. Безжалостность может быть призванием. И вера в собственную ложь. Было у нее еще одно призвание. Она никогда не получала ни малейшего сексуального удовлетворения от клиентов. Закончив дело, непременно находила какого-нибудь мощного жеребца, как правило равнодушного, грубого, грязного и потенциально опасного. Но никогда не выпускала из рук кнута. Могла его вконец заездить, но когда была готова к поискам новой жертвы, покидала его.

Он вздохнул, откинулся назад и якобы разволновался, демонстрируя всю широту актерского искусства, нацеленного лично на меня, как дальний свет в автомобилях.

— Макги, я что, один буду говорить?

— Я думаю, у нее была при себе вся ее доля наличными. И ее убили через несколько дней после того, как она покинула мотель в Неаполе, пока Артур путешествовал на автобусах. Кажется, убивший ее партнер истратил по меньшей мере двадцать пять тысяч. Машины, лодка, ружья, игрушки… Я помогаю своему другу Артуру. Если б я смог найти хороший способ получить деньги обратно с вас, непременно попытался бы. Я сбрасываю со счета издержки, а от остального забираю половину. Однако встреча с ее приятелем может быть чревата массой непристойных сюрпризов, и если б я знал, сколько у нее при себе было, то мог бы прикинуть, стоит ли рисковать.

— А если я назову вам цифру?

— Тогда придется прикинуть, стоит ли вам говорить, кто и когда. А если вы солжете? Предположим, у нее с собой было всего двадцать пять штук. А вы мне скажете — сто. И я полезу в пекло. Возможно, сгину там и больше никогда сюда не вернусь с какими-нибудь остроумными идеями на ваш счет. Или, скажем, выведу ее приятеля из игры, что вас вполне устроит. Он ведь славно обошелся со всеми вашими с Вильмой планами на будущее. Или, предположим, у нее с собой было сто, а вы мне скажете, что двадцать пять. Я вам сообщу, кто и где, а вы отправите за ними качка.

Он взвесил все в уме.

— Железный мужчина! Я понимаю вашу точку зрения. И не вижу никакой возможности убедить вас поверить мне на слово, что самая последняя вещь, которую я сделаю, — это отправлюсь за похищенной добычей или пошлю за ней кого-нибудь. Риск меня теперь тревожит, Трэвис Макги. Мне слишком высоко падать и есть что терять. Можете навести кое-какие справки. Мне принадлежат двадцать процентов «Корпорации развития западной гаврани». И еще кое-что и там и тут. Мускулы редко сочетаются с умом. Вы, похоже, выдающееся исключение из этого правила. Кого-нибудь убивают, а качок оказывается вовлеченным в расследование в качестве свидетеля, и посредник, услугами которого я воспользуюсь, меня выдаст. Нет уж, спасибо. Кроме того, мы с Деброй ведем сейчас переговоры о сумме не меньшей, чем те деньги, что внес Артур. Путем фальсифицирования записей, подкупа младших должностных лиц, внесения некоторых аккуратных изменений в старые групповые фотографии, школьные и церковные. И при помощи коричневых контактных линз, совсем небольших изменений в прическе и цвете кожи мы придали Дебре полное сходство с одной мулаткой, довольно бледнолицей девушкой, действительно исчезнувшей в четырнадцать лет. Это забавное расследование как громом поразило ее юного мужа, прожившего с ней четыре месяца, но еще более сильным шоком явилось для ее состоятельного свекра, бывшего губернатором одного из южных штатов, сторонника сегрегации до дрожи в руках, человека с большими политическими амбициями. А положительный анализ на беременность, также поддельный, доведет дело до кульминации. Самое дорогое решение — это развод, аборт и полное молчание. Была, конечно, некая вероятность, что они захотят решить эту проблему, убив ее. Но Дебра не из трусливых. Действительно, она слишком часто рискует. Из очень хорошей семьи. Когда я с ней встретился, она искала опасности. Прыгала с парашютом, мчалась на предельной скорости на маленьких яхтах и в автомобилях, ныряла в одиночестве на большую глубину, охотилась с пистолетом на бизона. Она невероятно сильна и проворна. Теперь, в конце концов, она нашла нечто такое, что ее удовлетворяет. Охоту. В сочетании с постоянной и весьма реальной опасностью не угодить мне.

Макги, все, что я могу сделать, — это попросить поверить моей версии о том, что произошло. На счету синдиката в банке оставалось сто тридцать пять тысяч. Я заранее устроил все так, чтобы можно было получить деньги наличными. Во Флориде, где часто пользуются наличными при продаже земельных владений, это не составило большого труда. В тот день, когда Артур отправился на встречу со мной, мой шофер Харрис отвез меня в Неаполь. В полдень я закрыл счет, оставил себе пять тысяч на непредвиденные расходы, а остальное отнес в комнатку скверного мотеля и передал Вильме. Она уже почти закончила паковать вещи. Мы устроили все таким образом, чтобы она могла уехать со мной на машине в Тампу и успеть на самолет в Нассау. Ее билет был у меня. Эти деньги представляли наш общий куш. Я дал ей подготовленную депозитную квитанцию на свое имя. Банки на Багамах приятны тем, что никогда не разглашают информацию о счетах, пока вкладчик не появится собственной персоной и не подпишет специальное разрешение. Она сказала, что устроила все по-другому, что кто-то отвезет ее в Майами и она полетит уже оттуда. Я не возражал.

— И дали ей улететь со всеми этими деньгами?

— Она любила деньги. А без меня потратила бы гораздо меньше. Мы были вместе пятнадцать лет. Перевезти наличные на острова нетрудно. А она была крутой и неглупой. И не собиралась выходить на пенсию.

— Так что, как я уже говорил раньше, вы, по-видимому, завышаете цифру.

Он позвал Дебру. Я не дал им никакой возможности обменяться сигналами, заставив смотреть на меня. Повернувшись к нему стройной спинкой, она подтвердила все детали и сумму, не задала ни одного вопроса и, когда он велел ей уйти, вышла, не произнеся ни слова.

Я мог забирать Чук и уходить. Но опасался, не попытается ли он что-нибудь предпринять. Существовало взятое им на себя обязательство. И если он в самом деле попытается отправиться за тем, что осталось у Бу, это может отвлечь внимание Уаксвелла, чем мне и удастся воспользоваться.

— Из мотеля ее забрал Бу Уаксвелл. Артур отправился домой к Уаксвеллу в Гудланд и обнаружил ее там. Бу жестоко избил его. Первым делом я потряс Крейна Уаттса. И использовал его имя, чтобы развязать язык Уаксвеллу. Наплел ему, будто Артур явился к Уаттсу и рассказал ему, что видел Вильму и Уаксвелла. Я сказал, что пытаюсь организовать операцию, похожую на ту, в которой обчистили Артура, и ищу женщину. Он с широко открытыми глазами утверждал, что это была маленькая официанточка из Майами. Но Артур помнил, что у Вильмы на руке были часики, про которые он думал, будто она продала их. Он бы не изобрел этого. И конечно, у Бу полно новых игрушек.

Стеббер медленно кивнул.

— Обычный для нее тип. Наверное, только чуть поумнее. Когда она заканчивала их укрощать, на этом для нее все и кончалось. Пока плели сети, я старался не подпускать его к дому. Его трудно держать под контролем. Да, конечно, это похоже на правду. Она не стала бы размахивать перед ним деньгами. Он их учуял.

Дебра постучала в дверь и вошла с синим переносным телефонным аппаратом.

— Крейн Уаттс, — сказала она. — Будешь говорить тут, милый? Или вообще не отвечать?

— Пожалуйста.

Она грациозно нагнулась, включила аппарат в розетку, поднесла ему и выплыла из комнаты.

Он с жаром, громогласно воскликнул:

— Как приятно слышать тебя, Крейн, мальчик мой!.. Давай с самого начала. Помедленнее, мальчик… Да… Понимаю… Пожалуйста, не надо предположений. — Сосредоточься на фактах.

Уаттс говорил долго, Стеббер не перебивал. Мне он скорчил унылую гримасу. Наконец сказал.

— Ну, хватит. Ну-ка, успокойся. Никакой человек ни по имени Макги, ни как-либо по-другому не пытался со мной связаться по этому вопросу. Почему ты считаешь, что в рамках официального расследования? Как адвокат, ты должен понимать, дело было абсолютно законным. Этот Макги, видать, какой-нибудь вольный стрелок, прослышавший о том, что Артур потерял много денег в какой-то дурацкой инвестиции, и пытающийся вытрясти немного из этих средств. И Уаксвеллу тоже скажи, что ни одному из вас не следует так волноваться. Пожалуйста, не звони мне больше. Я тебя нанимал для вполне легальной работы. Она закончена. Так же, как и наши отношения.

Он еще немного послушал и сказал:

— Ничто меня не волнует так мало, как твоя карьера, Уаттс. Пожалуйста, впредь не дергай меня.

Пока он клал трубку, до меня доносилось слабое жужжание возбужденного голоса Крейна в трубке. Нахмурившись, Стеббер сказал:

— Очень странно для Уаксвелла так жаждать получить от Уаттса мой номер. Тот говорит, что дал ему только номер, не сказав пароля. Словно ожидает поздравлений по этому поводу. Мне кажется, если ваша догадка верна, я буду последним, кого…

Изменив тон и тембр голоса, я сказал:

— Старина Бу вызовет зуд у адвокатишки.

Это и поразило и позабавило его в полном соответствии с моими предположениями. Терпение и хороший магнитофон кому угодно позволяют как следует подделать голос.

— Может быть, мы когда-нибудь разработаем какой-нибудь проект для обоюдной выгоды, — сказал он.

— Один могу предложить прямо сейчас. Отвлеките Уаксвелла, вызвав его сюда на целый день, а я вышлю вам десять процентов всего, что сумею отыскать.

— Нет уж, благодарю покорно. Я не уверен, что этот человек вполне нормален. И он действует по настроению. Я не стану так рисковать. Выманите его на женщину, Макги. Эта девочка Мак-Колл может его занять надолго.

— Скажем так, что она труслива, Стеббер. Одолжите мне Дебру на тех же условиях. Десять процентов.

— Я бы и думать об этом не стал, если бы не одно… — Он вдруг запнулся. Его ясный взор стал более неприличен, чем любое подмигивание или косой взгляд. — Если вы вернете ее через три дня. И… если вы оставите мисс Чуки здесь, со мной. В качестве гарантии доброй воли.

— Как были оформлены деньги?

— Новые сотенные в обертках Федерального банка. Тринадцать пачек стодолларовых купюр. Наверно, маловато, чтобы наполнить обычного размера коробку из-под обуви. Но вы не ответили на мой вопрос относительно мисс… Чуки.

— Вы предоставили мне выбор, и я, подумав, решил, что она сможет подцепить Бу Уаксвелла.

— Милый мальчик, а почему не предоставить выбор ей? Вы найдете, что Дебра может составить прекрасную компанию. И я могу заверить вас, что мало кто из мужчин произвел на нее такое сильное впечатление, как вы. А когда получите обратно мисс Чуки Мак-Колл, увидите, что она будет жаждать послушания, а вовсе не раздора. Дисциплина действительно эффективна, Макги, она оставляет всю прелесть нетронутой, а душу — в своем роде чуть более деликатной и благородной. Это более чем импонирующее и полезное беспокойство.

— Решать за мисс Мак-Колл? Нет, спасибо.

— Может, когда-нибудь… — сказал он. Потом отошел и позвал девушек. Они неторопливо вошли в большую комнату, и я заметил на лице у Чук странное выражение, а Дебра выглядела тайно позабавившейся.

Они оба проводили нас до лифта — само очарование и заверения в дружбе, убеждающие в том, что мы премилые люди, просто заглянувшие на рюмочку. Перед тем как дверь лифта закрылась, мой взор в последний раз запечатлел их прелестные улыбки, улыбки элегантной пары с прекрасными манерами и хорошим вкусом. И злобной, словно коралловые змеи.

Чук погрузилась в молчание и взорвалась не раньше, чем мы отъехали на километр:

— Девичья болтовня! Девичья болтовня! Ты знаешь, что эта сука костлявая вытворяла? Она пыталась завербовать меня. Как проклятый поставщик рекрутов во флот. Посмотришь мир. Изучишь торговлю. Выйдешь на пенсию в цветущем возрасте.

— Завербовать тебя в качестве кого?

— Она не произнесла это прямо. Изучала меня, как кусок вырезки, и сказала, что первосортная. Так жалко, что я растрачиваю себя на такой тяжелой работе за такие маленькие деньги. Черт побери, я зарабатываю хорошие деньги. Мужчины, говорила она, нужный тип мужчин, могут здорово раскошелиться, заинтригованные такой крупной темноволосой, сильной на вид девушкой, как я. И этот человек, Трэв. Он заставил почувствовать себя слабой, юной и глупой и внушил мне беспокойство, желание понравиться ему. Вначале. Но в конце я подумала о том, как хорошо было бы раздавить его, как жука. Они напугали меня, Трэв. В этом смысле я, кажется, не пугалась с тех пор, как была ребенком, и моя бабушка так накачала меня рассказами о белых рабынях, что я, завидев двух мужчин на углу, переходила на другую сторону улицы, чтобы они не смогли уколоть меня шприцем и продать арабам. Трэв, если нам придется что-либо делать вместе с этими людьми, может случиться что-то действительно ужасное. Боже мой, Трэв, ты бы видел, какая у нее одежда! Меха, и оригинальные вещи из домов моделей, и девять ящиков белья, и стеллаж обуви. Клянусь Богом, там по меньшей мере сто пар обуви. И все это время она будто внутренне посмеивалась надо мной, словно я дурочка какая-то, совсем раздетая. Что же произошло, Трэв?

— Короче говоря, он подтвердил догадку о том, что Уаксвелл убил ее. У Вильмы с собой была ее и Стеббера доля денег Артура. Она должна была положить его часть на счет в банке Нассау. Сто тридцать тысяч долларов. Я думаю, он уже отхватил себе жирный кусок от остального. Всем другим заплатили. Но он списал и ее и деньги. Он так говорит. Может, я поверю ему. Не знаю. Стеббер может послать туда кого-нибудь. Мы это так и разыграем.

— Сто тридцать тысяч! — воскликнула она.

— Минус то, что просадил старина Бу. По грубым подсчетам, осталось где-то восемьдесят пять — девяносто тысяч.

— Но это же хорошо, правда? Разве это не лучшее из того, что ты мог ожидать?

— Когда я положу лапу на любую часть этой суммы, Чук, то это будет лучшее из того, что я мог ожидать. Но пока я этого еще не сделал.

Глава 12

Когда я остановился у пристани и мы взошли на борт «Дутого флэша», было уже начало десятого. Ни огонька. У меня было смутное предчувствие, что случилось что-то плохое. Может, для одного дня получилось многовато столкновений с расчетливыми злодеяниями. Но, включив свет в салоне, я увидел Артура, растянувшегося на желтой кушетке. В руках он держал высокий бокал, наполненный чем-то темным, вроде холодного кофе. Он криво усмехнулся и поднял бокал в знак такого восторженного приветствия, что часть жидкости выплеснулась и обрызгала рубашку.

— Варра-шарра-нумун! — сказал он.

Чук встала перед ним, руки в боки:

— О Боже мой! Да ты неплохо время провел, а?

— Шавара-думмен-хуззер, — сказал он с видом весьма довольным.

Она взяла у него бокал, понюхала и села в сторонке. Потом повернулась ко мне:

— Как ты помнишь, ему много не нужно. Бедный дурачок. Просидеть тут весь день взаперти так мучительно! — Она прижала к себе его руку. — Ах ты, милый-милый!

Она подняла его, но он, совершенно расслабленный, широко и блаженно улыбаясь, обхватил ее своими огромными ручищами, согнул и повалил на пол и тотчас с глухим стуком упал сам. Чук поднялась и встала, потирая ушибленное бедро. Артур, не переставая улыбаться, лег щекой на руку и изобразил низкий рокочущий храп.

— По крайней мере, — сказала она, — это не то, к чему я привыкла. Счастливый пьяница.

Мы подняли его на ноги, поддерживая с обеих сторон. Он тупо привалился к моему плечу. Я запихнул его в огромную кровать.

— Спасибо, Трэв. Теперь я справлюсь, — сказала она и принялась расстегивать его рубашку, отрываясь от этого занятия лишь для того, чтобы одарить меня немного жалобной улыбкой.

— Теплые и богатые воспоминания о Фрэнки Деркине, — сказала она, — но тогда весь фокус был в том, чтобы вернуться без разбитой губы и синяка под глазом — до того, как окончательно отрубится.

Поднявшись на палубу, я услышал внизу плеск воды в душе, а немного погодя она вылезла в теплую ночь в купальном халате, прихватив две бутылки пива.

— Спит как младенец, — сказала она. — Завтра ему будет ой как хреново. — Она села рядом. — Так что теперь, капитан?

— Путаница. Я подумал, что с нужного расстояния и в нужном костюме ты вполне сойдешь за Вивиан Уаттс, теннисистку. А если Вив передаст послание старине Бу, чтобы он встретился с ней где-нибудь в отдаленном месте, то его это может заинтриговать. Но все вместе это не проходит. Известно, что она презирает Уаксвелла и он знает это. Тогда мне пришло в голову, что она вполне может обвинить Уаксвелла в том, что он пустил под откос карьеру ее мужа, и прельститься возможностью добыть денег, чтобы оплатить все накопившиеся счета, а на оставшиеся переехать куда-нибудь, где Крейну Уаттсу удастся начать все заново. То есть вывести из игры. Быстро и тихо. Но тут нужно что-то особенное. Дальше я еще не придумал.

— Хм. И Уаксвелл клюнет, если она это разыграет. А у него есть… определенный интерес к ней?

— Очевидно.

— А что, если он каким-нибудь образом обнаружит, что она бросила мужа и ушла куда-либо одна, чтобы все обдумать? Совсем одна в малодоступном месте, вдали от людей. В таком месте, куда трудно добраться. Ее там, разумеется, не окажется, но ему потребуется немало времени, чтобы попасть туда, выяснить это и вернуться.

— А когда он вернется и обнаружит, что его обчистили, то на кого первого бросится, Чук? Не очень-то приятно думать об этом.

— Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Но что, если они с мужем соберут все и будут наготове, так что потом, когда отдашь им часть денег, они исчезнут до того, как он вернется?

— А если я не найду денег?

— Тогда ему не из-за чего будет особо переживать, не так ли? А она сможет сказать, что собралась, но передумала и вернулась к мужу. Если он спросит.

— Да, у вас талант, мисс Чуки.

— Благодарю вас, Трэв. Я не понимаю, как ты собираешься их отыскать, даже имея в запасе целый день.

— Есть у меня кое-какие мысли на этот счет. Помнишь сказку о Синей Бороде?

— Какая тут связь?

— Я скажу тебе, если все сработает. И нужно подумать о месте, куда она может поехать. И о каком-нибудь способе подать об этом весточку Буну Уаксвеллу. А еще прежде всего нужно уговорить ее принять участие. Мне кажется, она в отчаянии. По-моему, готова на все. И она вполне логично спросит о том месте, куда ей следует отправиться. Между тем, действуя по обстоятельствам, мы можем пока спрятаться в другом месте, может быть, на этой яхте. А может, и нет. Черт, боюсь, что нет. При наличии машины и маленького катера в Неаполе, возможно, лучше всего скрыться где-нибудь на окраине.

— А ты используешь как-нибудь Артура, милый? Каким-нибудь безопасным образом?

— Обещаю тебе.

Она погладила меня по руке:

— Спасибо тебе большое. Занимайтесь мужским делом. А леди оставьте дома обливаться слезами благодарности и ждать вашего благополучного возвращения.

— Я не могу взять его с собой завтра. И тебя тоже… На утреннее задание.

— А что это за задание?

— Хочу посмотреть, насколько хороша идея насчет Синей Бороды, до того, как начну дальше разрабатывать идею насчет Вив.

Во вторник в половине десятого утра я позвонил в кабинет администрации средней школы с находящейся неподалеку бензоколонки и спросил, нельзя ли побеседовать с Синди Ингерфельдт. Женщина ответила колко и с долей скепсиса:

— Это предпоследний день перед экзаменами. Я могу проверить, сдает ли она экзамены или еще занимается, но мне нужно знать, кто вы. И причину звонка.

— Меня зовут Хупер, мадам. Исследователь из группы Антиалкогольного контроля штата. Я вынужден попросить вас отнестись к этому конфиденциально. Девушка может располагать некоторой полезной информацией. Вы не могли бы кратко описать ее, что она за ребенок?

— Я… я не думаю, что она захочет помогать вам. Синди слишком зрелая для своего возраста. Глубоко безразличная ко всему ученица. Она просто проводит тут время, как и многие остальные. Я так понимаю, дома у нее жизнь не из приятных. Она нелюбимый ребенок. Себе на уме. Очень аккуратная по отношению к себе и действительно была бы довольно хорошенькой, если бы немного похудела. Мистер Хупер, если вы хотите допросить ребенка, то можете приехать сюда, я вам выделю отдельный кабинет.

— Мне бы не хотелось делать это таким образом, мадам. Некоторые довольно грубые люди могут об этом прослышать. Я не хочу причинять ей неприятности. Потому-то я и прошу вас сохранить это в тайне.

— О Боже! А этот ребенок… замешан в чем-нибудь?

— Ничего подобного, мадам. Знаете, если вы действительно хотите помочь лучше, чем предоставив мне возможность выяснить у нее что-либо по телефону, я был бы вам очень признателен, если бы вы нашли какой-нибудь предлог отправить ее вниз по дороге к бензоколонке «Texaco». Я не отниму у нее много времени и тут же отошлю назад.

— Ну… дайте мне проверить ее расписание.

Я смотрел сквозь стекло телефонной будки на стоящее в отдалении школьное здание, окруженное желтыми автобусами. Уже через минуту она снова взяла трубку и сказала конспиративным голосом:

— Она закончит экзамен по истории в десять. Думаю, что если я сама подойду и поговорю с ней, это вызовет наименьшие подозрения. И тогда я пришлю ее к вам. Годится?

— Просто замечательно, я глубоко признателен вам за помощь.

Без нескольких минут десять я сел в машину, подъехал поближе к школе, развернувшись в сторону бензоколонки. В начале одиннадцатого в зеркальце заднего наблюдения я заметил ее, бредущую по направлению к моей машине, обеими руками прижимая к груди стопку учебников. На ней была хлопчатобумажная блузка в зеленую полоску, оранжево-розовые брюки, кончавшиеся чуть ниже колен, и белые теннисные тапочки. Когда она подошла достаточно близко, я нагнулся, распахнул дверцу и сказал:

— Доброе утро, Синди.

Она взглянула на меня, медленно подошла к машине, остановилась в нескольких шагах.

— А, так это вы. — Оценивающе оглядела меня своими мудрыми старыми глазами. — Что это вы задумали?

— Садись.

— Слушайте, если у вас в воскресенье возникли какие-нибудь мысли на мой счет, забудьте. Я вас не знаю, я не в настроении, и у меня хватает своих проблем, мистер.

— Я хочу порыться в тайничках у Бу, Синди. И он никогда не узнает, что ты в этом как-то замешана. Я просто хочу задать тебе несколько вопросов. Залезай и давай поездим немного вокруг, а через пятнадцать минут я высажу тебя на этом же самом месте.

— Почему вы решили, что я захочу каким-либо образом подставить Бу?

— Просто будем считать, что ты хочешь сделать одолжение своему отцу.

Она поджала губки, дернула плечом и влезла в машину. Положила книги на сиденье между нами и сказала:

— Не надо ездить вокруг. Поедете туда, куда я скажу.

Ее указания были коротки и понятны. Следуя им, я проехал три квартала вперед, два налево и свернул в укромную рощицу со столами для пикника, местом для костра и густыми ивами у пруда. Когда выключил двигатель, она вздохнула, расстегнула верхнюю пуговку на блузке, засунула два пальца в бюстгальтер и, немного порывшись, вытащила помятую сигаретку и кухонную спичку. Зажгла спичку о толстый ноготь большого пальца, глубоко затянулась и выпустила долгую серую струйку дыма, отразившуюся от внутренней поверхности ветрового стекла.

— Как это вам удалось уговорить старую Мосбатиху отпустить меня?

— Сказал, что я официальное лицо. Антиалкогольный контроль. Когда вернешься, она поинтересуется. Скажи, что мистер Хупер просил никому не говорить об этом.

— Вас так зовут?

— Нет.

— Это официальное расследование?

— А сама ты как думаешь, Синди?

— Вряд ли.

— Ты права. В воскресенье у меня сложилось впечатление, что ты хочешь, чтобы Уаксвелл убрался из твоей жизни. Это была игра?

— Не знаю. Боюсь, что нет. Не будь он таким злым, как черт… И таким старым. Никуда меня не возит. Вечно говорит — Майами, Майами! Как же, доживу я до этого. А так, как все идет, — бл… мне самой придется что-то делать, потому что пока я торчу здесь, ничего толком не изменится, что бы там ни было. Есть одна компашка, у них появилась возможность этим летом отсюда смыться, поработать на табачных плантациях в Коннектикуте. Вкалывая изрядно, да еще подальше отсюда, я, наверно, смогу с этим развязаться. Проклятый старикашка!

От последней затяжки огонек переместился почти к самому пальцу. Она швырнула окурок в окно, задержав дыхание, потом открыла рот и выдохнула. Повернулась ко мне, прижавшись пухлой щечкой к спинке сиденья, спросила:

— А че вы узнать-то хотите?

— Тебе известно, что в прошлом году Бу у себя дома убил женщину?

Она опустила глаза, поизучала ноготь на большом пальце и отгрызла уголок.

— Подружку вашу?

— Нет. Ровно наоборот. Похоже, тебя это не удивило.

— Боюсь, у меня было такое ощущение, что что-то случилось. Она лилипутка или что-то в этом роде?

— Забавный вопросик.

— Да были там какие-то кружевные черные трусики, в которые я влезть пыталась. Я, конечно, толстая, но уж не настолько толстая. Я их порвала, пытаясь натянуть. А когда я его слишком сильно донимать вопросами начала, то он меня так двинул кулаком по макушке, что я отрубилась и заткнулась.

— Она была очень маленькой женщиной. Я так понимаю, он заставляет тебя работать по дому.

— Да Бог с ним, я не возражаю. Он живет как боров. Вот только не разрешает мне за порядком следить. Зарастает грязью, а мне потом в два раза больше работы.

— А он всегда там, когда ты прибираешься?

— Когда я там, так и он там. Он говорит, если я хоть раз приду, когда его нет, или приду, когда он меня не вызывал, то он воспользуется сюрпризом, который бережет для особого случая. А мне уж точно никаких сюрпризов от него не надо.

— Ладно. А когда делаешь уборку, нет ли какой-нибудь особой части дома, к которой он не разрешает прикасаться?

— Че? Я не поняла.

— Словно что-то в доме спрятано.

— Че? Нет. Ничего такого. Но я, ей-богу, не суюсь в ту рощицу за гаражом. Однажды, еще в марте, кажется, вдруг неожиданно потеплело. Он приехал и погудел мне из машины довольно поздно. И часа в три ночи, когда он спал и храпел вовсю, я почувствовала, рыбой воняет. Видать, забыл о ней и на крыльце оставил, может, еще днем. Красные рыбки. Когда жарко, они быстро тухнут. И в конце концов мне уже так дурно сделалось, что я встала, натянула платье, вышла, собрала их в сетку, взяла в гараже лопату и пошла в рощицу, чтобы закопать их там, стараясь не дышать. Не успела яму и наполовину выкопать, как он налетел на меня, запыхавшийся от бега. Этот нож, что в ремне носит, под луной поблескивает, и как псих трахнутый на меня кидается. Ну я что, я бегу через рощицу и слышу, как он о корень или что-то там еще спотыкается и грохается со всего размаху. Потом опять вскочил, орет, что убьет меня, а я ему кричу, что зарывала его рыбу вонючую, пока меня от этого запаха наизнанку не вывернуло.

Тут он вдруг успокоился, так что я потихоньку приблизилась и вижу, что он на полянке заканчивает яму копать. Ткнул туда рыбку, забросал землей, крикнул мне — дескать, все в порядке, выходи, ему, мол, просто сон дурной приснился, вот он и вскочил. Черта с два! Когда уже прошло порядком времени с тех пор, как он в дом ушел, я собралась с духом прокрасться обратно, и как он меня схватит сзади, из темноты, я чуть не померла. Но все, что он хотел, — это так, пожеребятничать. Ну, сами понимаете. Поржать да пощекотать. Развернул меня и увел, не успела я в себя прийти. Но одно скажу. С тех пор я у него дома ни одной лопаты не видела. Но он ведь не настолько глуп, чтобы похоронить эту лилипуточку у себя на участке, когда кругом миллион гектаров болот, где можно маленькую мертвую женщину так далеко и глубоко спрятать, что вся армия и флот сто лет искать будут. Да что там, он мог просто сбросить ее в пруд к аллигаторам, а уж они ее на дно в ил утащат да пожрут недели за две, ни черта не останется. Может, его поймает кто, да только когда он кого-нибудь убивает, не после. Я вам еще одну вещь скажу. Если вы там все разнесете хорошенько, а он проведает, чьих рук дело, то уж лучше сами его на тот свет отправьте. Может, я всю Джорджию проеду, автобус остановится где-нибудь, а уж он — тут как тут, прислонится к своему белому «линкольну» и станет ухмыляться, пока я свой рюкзак не выволоку, потому что больше ничего делать не останется. И он это знает.

На страничке из тетрадки я изобразил примерный план его коттеджа, гаража и дороги, а она пометила крестиком место, где она начала копать, и начертила несколько кривых окружностей там, где стоят деревья.

Когда я ее высадил, она посмотрела на меня долгим взглядом, скосив глаза и закусив губу.

— Я вас возненавижу, если вы проговоритесь, что это я вам рассказала.

— Синди, тебе пятнадцать лет, и ты скоро выберешься из этой передряги, а через пару лет и вовсе не вспомнишь о нем.

В ее недетских, женских глазах мелькнуло снисхождение.

— Мне уже шестнадцать через три недели будет, и все это так и будет продолжаться, пока Бу не надоест. Да и после этого не будет у меня в жизни такого дня, чтобы я то или другое о нем не вспомнила.

Я ехал в Неаполь, настораживаясь при встрече с «лендроверами» и белыми «линкольнами». Нашел магазин скобяных изделий и, купив две лопаты и кирку, положил в багажник. Потом подумал об еще одном приспособлении, которое может пригодиться. О предмете, которым пользуются водопроводчики, отыскивая в землю закопанные трубы. Купил полтора метра стальной проволоки диаметром полсантиметра и колотушку с резиновой насадкой, какой пользуются хирурги и автослесари.

Неаполь плавился от жаркого не по сезону полуденного солнца. Я набрал рабочий телефон Крейна Уаттса и повесил трубку, как только он сказал «алло». Затем набрал его домашний номер. Никто не ответил. Я позвонил в клуб и спросил, не на кортах ли миссис Уаттс. Вскоре мне ответили, что она там, следует ли позвать ее к телефону? Я сказал, что не стоит беспокоиться.

Когда я приехал в клуб, автостоянка была почти пуста. Несколько человек на пляже, пара у бассейна. Подойдя к кортам, я заметил, что заняты лишь два. На одном играли без правил в пэтбол пожилые сухопарые джентльмены, а через несколько площадок тренировалась коричневая, грациозная, субтильная и сильная миссис Уаттс. Ее партнер был, по-видимому, клубным профи. Очень загорелый, лысеющий и начинающий толстеть. Он хорошо двигался, да и она заставляла его изрядно попотеть. Дюжины две мячей валялись у корта. Он подавал закрытой ракеткой, не обращая внимания на отскок, отбивал каждый мяч, потом посылал его в левую часть ее площадки, придав высокую скорость и вращение. Она двигалась, оценивала на глаз, вертелась, мяч упруго отскакивал от резинового покрытия. И она бегала в ожидании следующего. Видно было, что пояс ее теннисной юбки промок от пота.

Казалось, с ее стороны это был подвижный и странный ритуал, любопытное сочетание напряжения и единоборства. Лицо было суровым и бесстрастным. Она дважды взглянула на меня, но не поздоровалась даже кивком. Проигнорировала.

В конце концов, когда он повернулся, чтобы взять еще три мяча, она сказала:

— На сегодня хватит, Тимми.

Он вытащил из кармана платок и вытер лицо.

— И верно, миссис Уаттс, я запишу три часа. Ладно?

— Как скажете.

Пока Тимми собирал мячи в сетку, она подошла к скамейке на краю корта, вытерла лицо и шею полотенцем и, когда я приблизился, встретила меня холодным задумчивым взглядом.

— Жарковато сегодня, Вивиан.

— Макги, первое впечатление, которое вы произвели на меня тогда вечером, было замечательным. Но второе осталось надолго.

— Все может быть не так, как вам показалось.

Она сделала паузу, пока расстегивала спортивную перчатку на правой руке и снимала ее. Потом пощупала, изучая, подушечки на ладонях.

— Не думаю, чтобы меня заинтересовали какие-либо нюансы законности, мистер Макги, какие-либо оправдания любых остроумных штучек, в которые вы хотите втянуть моего мужа. — Говоря это, она прятала ракетки в футляр и закрепляла застежки. — Он… человек не такого типа, он не годен для подобного рода дел. Не знаю уж, почему пытается стать не тем, кем является на самом деле. Он буквально на части разрывается. Почему вы не оставите нас в покое?

Когда она собрала свои вещи, я произнес те слова, которые, как я надеялся, отворят для меня закрытую душу:

— Вивиан, поверьте мне, я и по вопросу штрафа за неправильную парковку с вашим мужем не стал бы советоваться.

Она выпрямилась, и темно-синие глаза округлились от удивления и возмущения.

— Крейн — очень хороший адвокат!

— Может, он и был им. Когда-то. Но не теперь.

— Да кто вы такой? Чего вы хотите?

— Я хочу организовать маленькое общество взаимовыручки из себя и вас, Вивиан. Вам нужна помощь, и мне нужна помощь.

— А в этой… помощи, которую я получу, она только для меня или для Крейна тоже?

— Для вас обоих.

— Ну конечно. Я его заставлю сделать какую-нибудь гнусную часть какой-нибудь грязной работы для вас, и это превратит нас в фантастически богатых и счастливых…

— Нет. В прошлом году он взял на себя немалую и весьма гнусную часть грязной работы, и это не принесло вам ничего хорошего.

Она медленно и задумчиво двинулась к находящемуся на некотором отдалении входу женской раздевалки, а я пошел рядом с ней. Она три часа трудилась на солнцепеке. Сквозь поблекшую косметику и дезодорированный аромат утонченной женщины пробивался запах едкого звериного пота от долгой работы, острый, но не неприятный, как испарения в балетных школах и тренировочных залах.

— Что я смогу предложить вам в случае, если удастся провернуть дело, — это достаточно широкий выбор и совет. Мне кажется, он уже опорочен. Мне кажется, вы оба опорочены. Если б у вас были деньги, прямо сейчас вам следовало бы собрать все, чем вы тут владеете, и уехать. Попробовать заново на новом месте. Сколько ему? Тридцать один? Это уже возраст. Но, может быть, он где-то по дороге потерял вас, и теперь вас это все уже не интересует.

Тропинка сужалась в тени больших пиний, и мне пришлось пойти за ней следом. Ее спина была прямой и сильной, и теннисная юбочка слегка покачивалась на спортивных бедрах в такт движению гладких коричневых мускулистых икр. Внезапно она остановилась и обернулась ко мне, лицом к лицу. Ее рот, перестав сжиматься от неодобрения, сделался более нежным и юным.

— Он не потерял меня. Но не надо играть в жестокие игры, Трэвис. Я не знаю, что происходит. Он говорит, во что-то вляпался и не знал, что это дурное дело, пока не стало слишком поздно.

Иногда надо бить не в бровь, а в глаз.

— Он знал это с самого начала. Он знал, что это мошенничество, заключенное в сладкую оболочку законности. Ему хорошо заплатили, он помог обчистить человека по имени Артур Уилкинсон на четверть миллиона долларов. Но дело всплыло, Вивиан. Кто будет ему теперь доверять? Он смертельно боится, что кто-нибудь сковырнет эту приятную оболочку и выставит грабеж напоказ. Он знался с такими мошенниками и отребьем, как Бун Уаксвелл, и шел за морковкой ценою в двенадцать с половиной тысяч, как он думал. Но, чтобы быть хорошим вором, у него слабоваты нервы. Он начал трястись от страха. Они его отшили, сунув семь с половиной тысяч, зная, что у него не хватит смелости стукнуть кулаком по столу. И если он не перестанет в состоянии сильного возбуждения выкладывать чужакам вроде меня все начистоту, то, может, их это утомит, и они пришлют кого-нибудь, чтобы вложить ему в руку пистолет дулом в собственное ухо.

Она покачнулась на своих хорошеньких ножках и побледнела под загаром. Сошла с тропинки и села, точнее — рухнула на бетонную с кипарисовым сиденьем скамейку, слепо уставившись сквозь тень на яркое море. У нее дрожали губы. Я сел рядом, глядя на ее несчастное лицо, повернутое ко мне в профиль.

— Я… Боюсь, я знала, что он понимал. В воскресенье вечером, когда Уаксвелл ушел, он дал слово чести, что тот лгал, пытаясь уколоть нас побольнее своими мелкими намеками на то, что Крейн участвовал в чем-то таком.

Она повернулась и жалобно посмотрела на меня — бледность начинала проходить — и сказала:

— Ну что его делает таким слабым?

— Может, то, что осталось от вашего хорошего мнения о нем. Это единственное, что у него есть, Вивиан. Вы все еще хотите попытаться сохранить это?

— Его лучший друг и Стетсона, бывший товарищ, предлагал Крейну закончить свои дела здесь и поехать с ним работать в Орландо. Может, он еще… Я даже не знаю. Я даже про себя не знаю. Мне кажется, если я смогу заставить его снова расправить плечи, тогда придет время решать насчет меня самой.

— Если то, о чем я хочу вас попросить, сработает, мне нужно, чтобы вы с мужем приготовились отправиться в другое место, уехать в любой момент. Крупные проблемы, такие как продажа дома и прочее, можно разрешить позже.

— В настоящий момент у нас денег едва ли хватит на сегодняшние продукты, — с горечью вымолвила она. — Так или иначе, я смогу заставить его это сделать.

— Сколько вам нужно, чтобы оплатить счета здесь и пожить вдвоем, скажем, месяц — полтора подальше отсюда, в каком-нибудь укромном местечке? Не смотрите на меня скептически. Вы будете скрываться не от закона. А потом он сможет начать расти и в своих глазах, и в ваших.

— Мой отец оставил мне хижину на гектаре горной земли недалеко от Бревада, в Южной Каролине. На горе Слик-Рок. Там так мило. Можно выглянуть и увидеть хребет за хребтом, в отдалении все становится серо-голубым. Костры летней ночью. — У нее дернулись губы. — Мы там провели медовый месяц, несколько тысяч жизней тому назад. Сколько нужно, чтобы оплатить все тут? Не знаю. Он все скрывает. Может, мы должны больше, чем мне известно. Я думаю, три или четыре тысячи долларов. Но могут ведь быть и другие долги.

— И на то, чтобы потом начать в Орландо. Скажем, десять.

— Десять тысяч долларов! Что я могу такого сделать, за что хоть кто-то захочет заплатить десять тысяч долларов? Кого мне нужно убить?

— Вы можете стать наживкой, Вивиан. Чтобы выманить Буна Уаксвелла из его пещеры и задержать вне дома на как можно большее время. Минимум на целый день. А если удастся, то и дольше.

Красивые плечи медленно распрямились. Она стиснула руки, закрыла глаза, передернувшись всем телом.

— Этот человек… Господи, у меня от него все внутри сжимается. Несколько раз, когда мы встречались, он от меня просто глаз не отрывал. И вел себя так, словно у нас с ним какие-то общие секреты. Все эти глупые ухмылочки, хихиканье, подмигивания. И то, как он вьется вокруг, выпятив грудь колесом и поигрывая плечами. И посмеиваясь со слабым фырканьем, словно жеребец. И он вкладывает двойной смысл во все, что мне говорит. Честно говоря, я просто каменею. Он заставляет меня чувствовать себя голой и беспомощной. И этот мех на его шкуре, что высовывается из кошмарных рубашек, и эти черные волосы на голове, и на тыльных частях рук, и на пальцах, и эта… масленая интимность в голосе. Меня от него просто наизнанку выворачивает. Трэвис, если то, что вы задумали, включает в себя то, чтобы он хотя бы… прикоснулся ко мне каким-либо образом, то нет. Ни за десять тысяч долларов, ни за десять тысяч долларов в минуту. — Она подняла голову, озадаченно глядя на меня. — Это не потому, что я… ломаюсь или что-нибудь в этом роде. Ни один мужчина так на меня не действовал. Я, конечно, не… безответна. — И снова перекошенный рот. — Конечно, у меня не было возможности проверить как следует. Если имеешь очень маленький опыт общения с пьяными, то привыкание или вероятность какой-либо ответной реакции очень редки.

Лучик солнца, пробившийся сквозь ветви пиний у нее над головой, блеснул на твердой изящной руке, высветив сеточку золотистых волосков на темной коже. Она покачала головой:

— Это как ночной кошмар в детстве. Мне кажется, если Бун Уаксвелл когда-нибудь… заполучит меня, я буду после этого так же ходить, да и внешне выглядеть точно так же, но сердце навсегда останется мертвым, словно камень. Ох, ну ладно, боюсь, я стану замечательной наживкой. Он в воскресенье вечером такое выделывал! Разве что лапой землю не копал.

— Суть в том, чтобы заставить его подумать, будто вы уехали в такое место, где ему удастся вас заполучить. И подальше, чтобы у него на это ушло много времени. И немало времени на обратную дорогу, когда обнаружит, что его надули. А когда вернется, вас обоих уже тут не будет. Но вы не должны посвящать в это своего мужа. Потому что в его теперешнем состоянии Уаксвелл его раскроет, как дорожную карту. Мы должны заставить Крейна поверить, будто вы уже уехали в какое-нибудь особое место, и каким-то образом подать Уаксвеллу мысль выведать у него это.

— И тогда, когда он уедет за мной, вы сможете забрать деньги?

— Я догадывался, что вы умны и сообразительны, Вивиан.

— А это деньги, которые… помог украсть Крейн?

— Большая их часть.

— Но тогда это все равно ворованные деньги, не так ли?

— Не как в том случае. На этот раз вы получите их с благословения человека, у которого их украли.

— Человека, на которого вы работаете?

— В том-то все и дело. Артура Уилкинсона. И я думаю, он лично вам подтвердит, что одобряет наше соглашение. Подумайте, как лучше всего организовать эту операцию с приманкой. Может быть, мы с Артуром могли бы встретиться с вами сегодня вечером.

— Трэвис, я думаю, к тому времени у меня уже будет какой-нибудь конкретный план. Вы можете прийти к нам домой в одиннадцать?

— А как же ваш муж?

— Главное, чего я теперь по вечерам жду, — это отрубится ли он в большом кожаном кресле или успеет сперва добрести до постели. Я стараюсь уменьшить количество, которое он принимает: Сама наливаю по его требованию. Дело тонкое. Если смешиваю напиток слишком слабым, он, шатаясь, бредет на кухню, орет на меня и доливает в бокал еще одну большую порцию. Пялится в телевизор, ничего вокруг не замечая и не помня. Так что ваш визит не создаст никакой проблемы. Сегодня вечером я сделаю питье более крепким и подавать стану чаще. И к одиннадцати вы можете прийти хоть с полковым оркестром, он даже храпеть не перестанет. Когда отрубится, зажгу фонарь над входной дверью. — Она набрала в легкие побольше воздуха, глубоко вздохнув. — Может, это и сработает. Может, людям и удастся выиграть со второй попытки.

Я вернулся на борт «Дутого флэша» только-только к обеду, да и то лишь оттого, что Чук не начинала его — ведь пока Артуру не удается удерживать его в желудке. Сам он был покорным и изнуренным, от него так и веяло чувством вины, и он старался отводить глаза, избегая прямого взгляда.

— Все эти пустые катера вокруг… — говорил он. — Не знаю. Мне все время что-то слышалось. То стук, то легкое потрескивание, когда уже стемнело. И каждый раз я знал, что он проскользнул к нам на борт. И понимал, что ему нужно сделать. Ему нужно было избавиться ото всех, кто хоть как-нибудь мог связать его с Вильмой. А я ее там видел. И я ходил туда-сюда в темноте по салону с заряженным пистолетом, выглядывал в окна и что-то видел. Какую-нибудь тень, перебегающую пригнувшись открытое пространство, приближающуюся ко мне. Я чувствовал, что могу в него разрядить всю обойму, а он все равно будет надвигаться, смеясь. Он наверняка выведал название этой яхты и то, как она выглядит. И я просто знал, он будет за ней охотиться, пока не найдет. Потом я подумал, что выпивка придаст мне уверенности. Но один бокал не помог. Зато второй так здорово сработал, что я подумал — третий пойдет еще лучше. Черт, я даже не мог вспомнить, что сделал с пистолетом. Мы все тут перерыли. Чук его нашла. В углу, у сундука. Я, должно быть, его уронил и зафутболил туда. Большая вам подмога, ничего не скажешь.

Чук выглянула из камбуза в кабинку, где мы обедали, и воззрилась на него сверху. На ней были бледно-голубые облегающие брюки, спущенные на бедра, и верхняя часть красного купальника, такая узкая, что, только будучи идеально закреплена, чего Чук добивалась далеко не всегда, полностью прикрывала коричневые круги вокруг сосков. Высунувшись в тесную кабинку в солнечном свете и блеске воды сквозь иллюминаторы, она, казалось, просто подавляла все вокруг огромным количеством голого женского тела.

— Цыпленочек, а почему бы тебе не пойти в садик и не поклевать червячков? — потребовала она. — Ты себя так жалеешь, что мое девичье сердечко просто разрывается. Ну, напился. Такое редкое состояние, что его лишь в медицинских учебниках отыскать можно!! Ради Бога, Артур!

— Я ужасно перепугался.

— Этот человек избил тебя до полусмерти, да еще при Вильме, которая смотрела и наслаждалась, и если бы перила не сломались, то он, может, и убил бы тебя. Неужели ты думаешь, что такие вещи проходят бесследно? — Она шипела от возмущения. — И такой ли уж это страшный грех? Я что, должна из твоей постели вылезти, если ты испугался? Или люди на улице будут вслед тебе плевать? Да брось ты эти бойскаутские закидоны! Каждый день в любом месте этого большого и круглого мира девять человек из десяти бывают напуганы до чертиков. У тебя что, есть какие-нибудь обязательства быть другим? Даже всемогущий Макги от этого не застрахован, можешь мне поверить. Да ради Бога, Артур!

Она удалилась обратно на камбуз и яростно загремела медными кастрюлями.

— Ух, — сказал Артур с тихим трепетом благоговения.

— С ней все в порядке, — успокоил я его. — А сегодня вечером, Артур, тебе предоставится еще одна возможность слегка понервничать. Мы с тобой отправляемся в гости.

У него дернулся кадык, сначала вверх, потом вниз, словно сделал большой глоток. Он расправил плечи.

— Отлично, — от всей души одобрил он. — Просто замечательно. Буду ждать с нетерпением.

Появилась Чук с большими сверкающими оловянными мисками для каждого из нас и со звоном поставила их на стол.

— Гуевос ранчерос, — объявила она. — Милый, в этих яйцах хватает перца, а колбаса достаточно горячая, чтобы дать твоему желудку нечто качественно новое, над чем можно призадуматься. — Она принесла свою собственную тарелку и втиснулась рядом с ним. — Наши порции просто острые, ягненочек. А вот твоя — как вулкан. И жуй ее как следует, не то все выйдет обратно. Старое домашнее средство от тошноты.

Артур съел все. С явными усилиями, со слезами на глазах и последовавшими потом соплями из носа и прерывистыми вспышками агонии перед тем, как наброситься на спасительный мягкий хлеб с маслом.

— Ты его проинструктировала? — спросил я, когда мы закончили.

— В целом — да, по крайней мере, когда он… уходил кашлять.

— Хватит, Чук, — твердо сказал Артур. — Довольно, довольно. Давай-ка забудем об этом до лучших времен. — Он посмотрел ей в глаза.

Внезапно она усмехнулась, кивнула и погладила его по руке:

— Добро пожаловать обратно в человеческую расу.

— Рад стараться, — вежливо ответил он.

— Это тоже из словарных запасов Вильмы? — спросил я.

— Как странно, — сказал Артур. — Я ведь так толком и не знал ее, правда? Сегодня понял одну странную вещь. Я могу очень живо ее себе представить, как она стояла, как сидела, как ходила. Но во всех воспоминаниях она повернута ко мне спиной. Совершенно не могу вызвать в памяти ее лица. Могу вспоминать, какого цвета у нее глаза, но не могу их себе представить. Так что теперь кто-то, кого я совсем не знал, мертв. И… она была замужем за кем-то, кого я не очень-то хорошо и знаю. Так мне и видятся два чужака, живущие в этом доме на берегу. Тебе это что-нибудь говорит?

— Это мне говорит, — сказала Чук. — Трэв, пожалуйста, а что случится сегодня вечером? Пока вы оба не вернетесь живыми и здоровыми, я совсем ополоумею. Пожалуйста, расскажи мне.

Глава 13

Когда я свернул на темно-зеленом седане в Клематис-Драйв, было уже совсем близко к одиннадцати. Окна других домов зияли чернотой. Продающихся и сдающихся было больше, чем занятых. Приблизившись к дому Уаттсов, я заметил, что фонарь над входной дверью не включен. Поэтому снова нажал педаль и тронулся с места, сказав Артуру:

— Боюсь, адвокатик еще в полусознательном состоянии.

В доме горело всего несколько огней. И только раз, проезжая мимо, я заметил в темноте у бокового газончика за гаражом нечто такое, что заставило меня издать слабый возглас удивления.

— В чем дело? — насторожился Артур.

— Белый «линкольн» старого доброго Бу, там, сбоку. Почти незаметен. Верх опущен. Видишь?

— Да. Вижу. О, Боже мой! Ты не думаешь, что нам лучше вернуться?

Я ничего не ответил. Свернул налево, на следующую же улочку, и после первых пяти домов вокруг уже не оставалось ничего, кроме пустой невозделанной земли, где асфальт переходил во влажную грязь с глубокими колеями. Я дал задний ход, увяз, потом развернул машину, выключив в последний момент фары, и тут же скрылась водянисто-бледная луна. Я въехал передними колесами на бордюр и поставил машину в тени пальмовой кроны. В наступившем молчании лишь ветер теребил ее листья, напоминая шелест дождя.

— Что собираешься делать? — спросил Артур. Голос его вибрировал от волнения.

— Надо взглянуть. Машины обоих Уаттсов стоят там. Я пройду здесь напрямик и выскочу за домом. Вон там, где горит. А ты подождешь меня здесь.

— А что, если т-ты попадешь в беду, Трэв?

— Тогда я либо вернусь на своих двоих, либо нет. Если не вернусь и если ты решишь, что сможешь это выдержать, постарайся подойти как можно ближе и посмотреть, в чем дело. Только никакого риска. Действуй по своему усмотрению. Вот здесь, — я вынул пистолет из кармана пиджака и вложил ему в руки, — подниматель духа.

Мне необходимо было превратить этот бледный тростник во что-нибудь более прочное, просто на всякий случай. Даже ценой того, чтобы чувствовать себя голым.

— Не нравится мне это, — сказал он и не был одинок в оценке ситуации.

— Если дело обернется очень и очень плохо, поезжай, возьми Чук и быстро-быстро убирайтесь из этого района. Возьми эту машину и гони всю ночь прямо до Таллахасса. Утром свяжись с человеком из команды Генерального прокурора. Запомни его имя. Вокелер. Трумен Вокелер. (Он повторил его вслед за мной.) И больше ни с кем не говори. Если его нет, потребуй, чтобы за ним послали. И вы с Чук будете с ним откровенны. Во всем. Он все поймет. Доверься ему.

— А почему бы нам просто не…

Я вылез из машины и захлопнул дверцу. Прошел метров пятнадцать по полю, остановился и подождал, пока глаза не привыкли к темноте настолько, чтобы различать контуры предметов на земле и не споткнуться о карликовую пальму или низкий кустарник. Я сохранял ночное видение, не глядя прямо на огни дома. За задней границей их владений начинались густые заросли, и, двигаясь на просвет, я наткнулся на шаткую изгородь, достаточно низкую, чтобы через нее переступить. Оказавшись на заднем дворе, отступил в тень, изучая дом и освежая в памяти его внутреннюю планировку. В окнах кухни горел свет. Свет из гостиной падал квадратами на клумбы и темневшую на террасе мебель. До меня не доносилось ни единого звука. Только странный мерцающий свет, который меня озадачил. Чуть-чуть сдвинувшись вбок, я смог заглянуть через окно в гостиную. Крейн Уаттс пластом лежал в большом зеленом кресле, обтянутом кожей, ноги откинуты на подушку и голова свешивалась набок. Я не мог различить ни движения, ни звука ни в одной из частей дома и не видел ни души.

Добравшись до дома со стороны гаража, я пригнулся, пробежал до «линкольна» и подождал, став на одно колено и прислушиваясь. Осмотревшись, подошел и заглянул в пустую машину, потом наклонился и насторожился. Ключей в ней не было. Я обошел ее сзади, нагнулся и попробовал ближайшую выхлопную трубу. Она была чуть теплая, почти остывшая. Помня, как он водит машину, я мог догадаться, что после приезда прошло довольно много времени. Я переместился поближе к дому, обогнул угол и оказался у входной двери, готовый распластаться среди запущенных посадок, если на улице появится машина. Навесные рамы окон гостиной, выходившие на эту сторону, были распахнуты почти настежь. Я прошел, пригнувшись, под ними и осторожно выпрямился. Отсюда Крейн Уаттс был виден под другим углом. Все, что я мог разглядеть, — это его вытянутые ноги на подушке и свисавшую руку. Лицо было повернуто к телевизору. Звук почти полностью убран. На экране симпатичная негритяночка. Камера наехала крупным планом — белые зубы, трепет язычка, напрягающееся горло, быстрая артикуляция губ. И полное молчание, полное, пока я не услыхал слабый гудящий храп человека в зеленом кресле. И еще один…

Я пригнулся и двинулся дальше по фасаду к дальнему углу. Обогнув его, заметил, какую длинную тень оставляю за собой, понял, что встал как раз напротив единственного уличного фонаря и что это очень хороший способ определить, где я. Из темноты раздался звук «хоп!». И свистящая струйка воздуха коснулась справа моего горла, а следом за ней тут же точный удар свинца в ствол пальмы в ста метрах за спиной.

Говорят, когда Уити Форд попытался первым схватить беглеца, тот как раз наклонился. Наклонился, понял, что происходит, и дернулся в другую сторону, но ему пришлось преодолеть инерцию собственного тела, прежде чем он смог двинуться обратно. Я потерял равновесие. И страстно пожелал оказаться в безопасном месте, которое покинул. Либо он пользовался дешевым глушителем, либо самодельным, либо хорошим, но уже много раз испробованным. Хорошие издают звук «хафф!», а не «хоп!». Нет, я не вспомнил всю свою прожитую жизнь за долю секунды. Я был слишком занят тем, что восстанавливал равновесие, менял направление и думал. Как по-дурацки, как… как Артур. Я не слышал следующего «хоп!». До меня донесся лишь кошмарный раздирающий звук, когда пуля оторвала всю верхнюю часть головы слева столь окончательно, что мир затмился нескончаемой белизной, в которой даже не было последнего ощущения падения.

…Моя голова лежала в мешке с рыбой, среди мерзкого зловония, разбавленного запахом машинного масла. Рука была где-то в стороне, за углом, на другой улице, совершенно равнодушная к требованиям хозяина. Если ты не идешь, сказал я ей, пошевели пальцем. Она пошевелила: никаких проблем, босс. Попробуем другую руку. Правую. Хорошую. Но это совер-шенно не-воз-можно. Я разрезан пополам, от макушки до промежности, и в рану вставлен плексиглас, сквозь который они могут наблюдать движение частиц тела, все эти крошечные внутренние насосики и пульсации.

Взбунтовавшаяся рука всплыла вверх и парила, невидимая, где-то там, позади. На что-то наткнулась, что-то толкнула, и мешок с рыбой исчез, а я очутился в потоке свежего ночного воздуха, сделал одно крохотное движеньице, другое, посмотрел на две скользящие луны, два абсолютно одинаковых полумесяца. Так, сейчас. Это необычно. У каждой звезды был близнец, и они находились в тех же отношениях между собой, что и две луны. Я боролся с какой-то мощной концепцией двойственности, чем-то таким, что, если бы мне удалось ухватить его и привести в связный вид, в корне изменило бы будущее всего человечества. Но все время пыталось вмешаться какое-то раздражавшее меня временное беспокойство. Надо мной была кренившаяся могильная плита. Вернее, две, переходящие одна в другую. Я присмотрелся, и плита превратилась в две белые кожаные спинки передних сидений, все так же перетекающих одно в другое, и путем болезненных логических рассуждений я установил, что лежу на полу перед задними сиденьями машины. И внезапно оказалось, что это машина Буна Уаксвелла, а я мертв. Пойман наклонившимся. Я потянулся рукой к голове, чтобы понять, отчего я умер. Это было очень высоко и очень больно. Сплошь вырванное и поджаренное мясо. Какая-то смесь и неразбериха, которые никак не могли быть мною. Я попытался отыскать вторую половину самого себя. Рука, более послушная и покорная, поползла ощупывать тело. И нашла скучное, мертвое мясо. Но когда я пощупал его и нажал, то какая-то глубокая приглушенная боль объявила себя моей правой рукой. Я с усилием отогнул край вонючего брезента, снова упавшего мне на лицо, оттолкнул его вниз и в сторону. Умереть — это одно. А вот стать пищей для крабов — это гораздо менее приятно. Парень наверняка относился к этому весьма небрежно. Убил меня, сунул в машину, набросил сверху брезент. Позаботится о теле, когда будет время. Но если окажется, что тело исчезло…

Дотянувшись, я нашел, где открывается задняя дверь. Раздался щелчок, и я задергал здоровой ногой, немного съехал с подножки, пытаясь открыть дверь. Я толкал снова и снова, пока мои плечи не легли на подножку. Но голова свисала вниз. Я подложил здоровую руку под затылок, приподнял его, снова подергал и выскользнул наружу, так что плечи оказались на дерне, а бедра все еще оставались наверху, на подножке. Еще два рывка — и бедра съехали на землю. Тогда я смог сбоку здоровой ногой оттолкнуться от машины. Помертвевшая нога выпала следом за мной. Перевернуться оказалось великим подвигом, для которого потребовалось тщательно все спланировать и нужным образом поднять помертвевшие части тела в те позиции, где сработает сила земного притяжения. Дважды я почти достигал точки равновесия и лишь на третий раз перевалил через нее.

Потом, передохнув, приподнял рукой голову, чтобы оглядеться. Все двоилось. Всех отдаленных предметов было по два. Близкие предметы состояли из двух, перетекающих один в другой. Я поморгал — не помогло. Я лежал между его «линкольном» и стеной гаража. И уже начал сомневаться в том, что умер окончательно. Рыхлая земля должна быть… вон там. Я беспокоился о том, как перелезу через ограду, когда доберусь до нее. Если доберусь. Сюда. Назад, за гараж, потом налево. Прямо вдоль стены гаража и дома. До веранды. Свернуть направо. Вдоль края веранды, а потом уходить отсюда напрямик через двор.

Вскоре я обнаружил единственно возможный способ передвижения. Перекатиться на мертвый бок, удерживаясь на левой руке, опирающейся на землю. Перенести левое колено как можно дальше. Используя ногу в качестве опоры, дотянуться как можно дальше левой рукой. Зарыть пальцы во влажную землю. Потом подтянуться на руке, отталкиваясь концом левого ботинка, и перекатиться на мертвый бок. Но не такой уж и мертвый. В нем начало покалывать, и весьма неприятным образом. Булавки и иголки. Но на мои команды он никак не реагировал. Я прикинул, что пять-шесть таких мощных усилий передвигали меня на длину роста. В конце каждого метра Макги вознаграждал себя короткой передышкой. Через четыре передышки я очутился на углу гаража. Казалось, с тех пор, как он ранил меня в голову, прошло много времени. В доме свет, похоже, горел лишь в одной из комнат. Я чувствовал, что слишком сильно шуршу наполовину высохшими листьями. По крайней мере, я был в тени, с задней стороны дома, куда не доходил лунный свет.

Остановившись как следует отдохнуть, я уткнулся лицом во влажную траву. И как раз заставлял палец полумертвой руки пошевелиться, когда прямо надо мной не то хриплым шепотом, не то резким голосом с кошмарной шутливой интимностью Бун Уаксвелл произнес:

— Эй, ты что, теперь труп разыгрывать собираешься?

Я ожидал, что сейчас почувствую холод толстого глушителя на затылке.

— Слышишь, отвечай старине Бу, — сказал он все так же обходительно, весело имитируя дружелюбие. — Труп разыгрывать будешь? Старая кошечка из местного клуба пытается повести свою маленькую игру, которая и в прошлые разы не срабатывала?

И внезапно все прояснилось, когда раздался тонкий, слабый и усталый голос Вивиан. Я не мог разобрать слов. В нем звучала полная безнадежность. Я медленно повернул голову и поглядел на дом. Даже сквозь раздражавшее раздвоение предметов я смог разобрать, в чем дело. Раздвижные прозрачные двери спальни были открыты. Застекленная веранда была в полуметре от моего лица, а ее пол возвышался над землей примерно сантиметров на пятнадцать. В слабом свете сквозь полуоткрытую дверь в коридор я мог разглядеть дальний угол кровати, примерно в тридцати сантиметрах от другого конца веранды.

Мой первый шанс был уползти подальше, уподобясь покалеченному жучку, пока он не выглянул и не заметил меня. Осознание ситуации подействовало как нюхательная соль, разогнав туман в голове и приведя меня от упрямых бессознательных мучительных попыток убежать к яркому живому пониманию жизни вокруг. На грани паники я четко услышал медленное шуршание тяжеловатого опускающегося тела, вздох, шелестящий звук задетой плоти. И если я мог так отчетливо слышать их, то мне безумно повезло, что они не слышали моего кропотливого передвижения.

— Почему же я теперь должен уходить, милая кошечка? — спросил он с наигранным удивлением. — Зачем же мне это делать, если мы еще далеко не кончили?

И снова ее мольба, неразборчивая и жалобная, усталые просьбы.

— Бедная, маленькая, дохлая кошечка думает, что она страшно устала. Старина Бу лучше знает. Ты сейчас такая сладенькая. И у тебя прекрасно получится, действительно прекрасно получится.

До меня донеслись звуки возни, шорох, слабый стук локтя о стену и спинку кровати, внезапный шумный выдох. И молчание. А потом он сказал таким голосом, каким говорят с маленькими детьми:

— Что это такое? А здесь что? И как же это такое может случиться с бедной дохлой кошечкой? Это уж дальше некуда!

Потом снова возня, молчание, жалобы, снова молчание.

А потом внезапно напрягшимся и скрипучим от усилий голосом он произнес:

— Ну, а сейчас как тебе это нравится?

Послышалось поспешное шуршание, громкие причитания, слабый хлопок ладонью по телу. И еще более долгое молчание, чем раньше.

— А-а-а-а, — сказала она. И снова: — А-а-а-а.

Это были не звуки боли, желания, удовольствия, испуга или отказа. Просто звук от ощущения, неопределенный, нечеловеческий, такой живой, что я ясно представил себе ее запрокинутую голову, распахнутые невидящие глаза, широко открытый перекошенный рот.

Беспорядочные и бессмысленные звуки движений стали повторяться циклически, переходя в медленные, ровные и тяжелые удары.

И сквозь эти удары ритмично в перерывах она вскрикивала:

— О Боже! О Боже! О Боже! — таким же ясным, бесстрастным голосом, какой я слышал, когда она обычно кричала: «Подача», «Нуль!», «Давай!», «Игра!».

— Кончай, — выдохнул он.

И, освобожденный этими звуками от своего невольного вуаеризма[20], я поспешно пополз дальше, сворачивая от дома, пересекая открытый двор, стремясь убраться на расстояние пушечного выстрела от того, что там происходило, подальше от пыхтения и вздохов, жалобных причитаний, погружений, стуков о стену, хлопков о тело, предваряющих крещендо изможденной плоти, — пополз торопливо, вытирая в душе слезы сочувствия к изнасилованной женщине, удивляясь, как это я, о Господи, мог быть таким идиотом, чтобы придумывать дурацкую теорию о том, что звуки любви никогда не бывают неприятными. Эти были не менее прекрасны, чем сырой звук разрезаемого горла. Или звуки большого плотоядного животного во время кормежки.

Боль в мертвом боку стала сильнее булавочек и иголочек. И, хотя кожа казалась бесчувственной, каждое прикосновение вызывало такую страшную острую боль, словно меня жгли заживо. Казалось, каждый вздох от усилий раздирает мое горло изнутри.

В конце концов, добравшись до ограды, я коснулся ее вытянутыми пальцами. Подполз поближе, дотянулся и перебросил через нее руку. Отдохнул, тяжело дыша. Расстояние сглаживало звуки, заглушая их жужжанием мошкары, шелестеньем листьев, вскриками пересмешников и лаем собаки через две улицы. Маленькая ограда оказалась непомерно высокой. Я выбрасывал тонкую, как карандашик, руку на три метра, тянул ее все выше и выше, чтобы слабо ухватиться за верхний край, и любая мысль о том, что мне удастся приподняться и перевалиться через нее, была абсурдно оптимистической. Из дома донесся финальный крик теннисистки, сверхзвуковой, разрывающий душу, словно вой подстреленного койота. У нее были темно-синие глаза, и когда солнечный зайчик коснулся загорелой руки, она закрывала их и вздрагивала при одной только мысли о прикосновении Уаксвелла. Ее крик придал мне энергию отчаяния, я подтягивался все выше и выше, зацепился подбородком за шершавое дерево ограды и сумел добиться от своей мертвой руки ровно такого послушания, какое было необходимо, чтобы, раскачав, перекинуть ее через край и зацепиться на согнутом локте. Я старался, отталкивался и корчился, край ограды дошел до середины живота. Дотянулся и, нащупав упругий выступ корня, дернулся, кувырнулся, перекатился на спину на небольшом склоне за оградой.

Так что умирай прямо здесь, Макги. Ты достаточно досадил этому ублюдку. Но, может, он с фонарем и сумеет найти. Примятая и вырванная трава. Влажный след, означающий, что ты оставляешь за собой кровь. Возможно, он заметен так же, как блестящий след на тротуаре. И Бу будет действовать с тем же веселым и живым участием, убивая так же интимно, как насилуя. А че это тут такое старина Бу обнаружил? Ой-ой-ой.

Я попробовал мертвую руку, и она поднялась неспешно, словно существовала отдельно от меня, как в игровых автоматах, где смотришь в окошечко и стараешься ухватить железной челюстью приз из ящика с конфетами. Она замерла, вытянутая к двоящимся в глазах звездам. Я поднял здоровую руку и взялся за другую. Никаких кожных ощущений, словно это рука другого человека. Но когда я пожал ее, кость отозвалась болью, подтверждая свою принадлежность.

Так что я пополз дальше, на этот раз частично используя и ее, рычаг локтя немного облегчал дело. Потом, во время следующей передышки, я услышал какую-то неловкую возню и шум, двигающийся в мою сторону. Это скорее вызвало раздражение, чем тревогу. Что за дурацкая манера шляться и колобродить по ночам! Он приближался и уже был готов пройти в трех метрах мимо, но положение и форма раздвоенного силуэта показались мне знакомыми.

— Артур, — сказал я голосом, которого никогда прежде не слышал.

Это его остановило. Что-то странное, ослабляющее и мешающее говорить произошло с правой половинкой рта. Огромными усилиями я напряг ее.

— Артур…

— Трэв? — нервным шепотом спросил он. — Это ты?

Он на ощупь добрался до меня.

— Я… я думал, тебя убили.

— Ты… мог оказаться прав. Вытащи меня отсюда.

Он не мог нести меня, и это была не та поверхность, по которой можно волочить человека по земле. Мы подняли меня общими усилиями, неловко перекинув мертвую руку ему через шею. Своей левой рукой он придерживал меня за талию, а мертвая нога болталась и стукалась между нами, как мешок шпаклевки. Это было чертовски высоко. Словно стоишь на краю крыши. И время от времени он едва не ронял меня, когда мы теряли равновесие. Он поддерживал и приподнимал меня, а я ухитрялся делать крохотные прыжки на здоровой ноге. Через несколько недель мы добрались до машины. На последних пятнадцати метрах я уже мог выбрасывать мертвую ногу вперед и, почувствовав под ней твердую землю, сгибать колено и, приседая, перемещаться вперед. Он втиснул меня на переднее пассажирское сиденье. Я тяжело рухнул и положил голову на спинку. Он обошел машину, открыл дверцу, наполовину влез и замер. На меня упал слабый свет. Я повернул голову и взглянул на него. Двойное изображение слилось в одно, а затем снова разделилось. Что единый, что раздвоенный, он выглядел страшно испуганным.

— Боже мой! — громко и тоненько произнес он.

— Залезай и закрой дверцу. Он попал мне в голову. — Мне пришлось говорить медленно, чтобы заставить правую половину рта повиноваться. — Это и не должно быть приятно.

Он плюхнулся на сиденье, тяжело дыша от беспокойства, и завозился с зажиганием, приговаривая:

— Я должен отвезти тебя к врачу… к врачу…

— Хватит. Надо подумать.

— Но…

— Хватит! Сколько прошло времени?

— С тех пор, как ты… Сейчас пятнадцать минут второго.

— Много же времени тебе потребовалось.

— Трэв, попытайся, пожалуйста, понять меня. Я… я ушел за тобой давно, потому что ты не возвращался. Я прокрался туда, как ты велел. Пробрался в боковой дворик и, спрятавшись за дерево, посмотрел на дом. Ничего не было слышно. Я не знал, что мне делать. И вдруг он выбегает из-за дома упругой рысцой, сопя от тяжести, и… и тащит на плече тебя… Он прошел там, где падал свет от окна. Твои руки и голова болтались и стукались. Мертвые, безжизненные. И… он подбегает прямо к машине, останавливается, приседает, сбрасывает, и ты… падаешь туда, сзади. Он ни дверцу не открыл, ничего. Ты так… глухо стукнулся. Как мертвое тело. Он там постоял немного, и я слышал, как он напевает. Потом открыл багажник, достал одеяло или что-то в этом роде и нагнулся, над машиной — видимо, тебя прикрывал. А затем он вернулся в дом. Свет в окнах начал гаснуть. Я слышал, как женщина всхлипывала, словно у нее сердце разрывалось. Но я… не мог заставить себя посмотреть на тебя. И я смылся. Пожалуйста, пойми меня. Мне было далеко бежать, но я бежал до самой машины и отправился было в Палм-Сити за Чуки, как ты велел. И несся во весь опор, а потом поехал все медленнее и медленнее и свернул с дороги. Я хотел вернуться. Я пытался. И не мог. Потом доехал до самой пристани, но остановился у ворот. Мне ведь пришлось бы ей все рассказать, что случилось. Я сказал бы, что сделал то единственное, что смог. Но это было не так. И она поняла бы это. Я не смог бы посмотреть ей в глаза. Я не мог вернуться. Мне хотелось просто сбежать. Я развернулся и поехал обратно, и мне потребовалась масса времени, чтобы заставить себя выйти из машины и… пойти искать тебя. Единственный способ заставить себя сделать — повторять себе, что его там нет, что он уехал вместе с тобой. Трэв… его там нет?

— Он все еще там.

— А как ты… добрался до того места, где я тебя нашел?

— Я полз. Артур, ты вернулся. Держись этой мысли. Она для тебя может кое-что значить. Ты вернулся.

— А почему он все еще там?

— Мне… сдается, это гостеприимство. Помолчи. Я попытаюсь поразмышлять.

— Но, может… Мы слишком долго ждем, — сказал он. — Я должен отвезти тебя в больницу и вызвать полицию.

— У тебя очень тривиальный подход. Но все равно помолчи.

Когда я все обдумал, то велел ему ехать на юг по шоссе, среди ночных зарослей кипарисов, рекламных щитов и придорожных дренажных канав. На шоссе не было ни единой машины, и я достал пистолет. Пришлось с помощью левой ладони обернуть вокруг него правую, немного помогая тому пальцу, что лег на курок. Я разрядил его в пространство пустыря. На обратном пути, по дороге в больницу, тщательно проинструктировал Артура.

Он остановил машину у входа в приемный покой. Помог мне войти в здание. В глазах двоилось все реже и реже. Я мог чувствовать помертвевшие конечности. Но без осязания. Было ощущение, будто на руке плотно облегающая толстая кожаная перчатка до самого локтя и такой же чулок на ноге. Это была маленькая больница на окраине города, но они делали большое дело. Кругом суетился медперсонал, белый нейлон становился влажным от свежей крови. Приезжали доктора и родственники. Кто-то кричал в процедурной, но потом внезапно замолчал, даже слишком внезапно. В коридоре на стуле у стола регистратора сидела всхлипывающая женщина, а мужчина с покрасневшими веками поглаживал ее по плечу. Артур делал безуспешные попытки привлечь к нам внимание. Медперсонал скользил по мне отсутствующим взглядом, пока наконец спешащая куда-то медсестра, проскочив было мимо, не остановилась, вернулась и поглядела на меня, сочувственно поджав губы. Она пересадила меня в кресло пониже, где могла рассмотреть мою голову.

— Рана от огнестрельного оружия, — произнесла она.

— Да, действительно.

— Только этого нам не хватало, — сказала она. Потом позвала санитара и велела сейчас же уложить меня на койку в травмпункте «В». Не успел я со стоящим рядом Артуром пробыть там и пяти минут, как в комнату влетел молодой приземистый рыжеволосый доктор в сопровождении высокой тощей рябой сестры. Он опустил лампу пониже и склонился над моей головой. Его пальцы с пинцетом сновали, как деловитые мышки.

— Сколько времени прошло? — спросил он Артура.

— Примерно три часа, — сказал я. Похоже, он слегка удивился, получив ответ от меня.

— А сейчас как вы себя чувствуете? — спросил он меня.

— Подстреленным.

— У нас тут сегодня нет настроения выслушивать остроты. Семь местных молодых ребят оказались в машине, которая минут сорок назад не смогла вписаться в поворот к северу отсюда. Одного мы потеряли по дороге сюда, другого — здесь. И как черти вкалываем, чтобы не лишиться еще двоих. Мы ценим сотрудничество пациента.

— Извините. Я чувствую психическое возбуждение, доктор. Но боли нет. Когда вернулся в сознание, в глазах двоилось, и я не мог ни чувствовать всей правой половиной тела, ни управлять ею. Симптомы постепенно ослабевают, но вся правая сторона напряжена, словно каждый мускул натянут.

— Почему вы так долго протянули и как это случилось?

— Я был один. Пришлось ползти к тому месту, где меня заметили.

— Кто в вас выстрелил?

— Я сам. Это был несчастный случай. Совершенно дурацкий несчастный случай. Пистолет у этого господина.

— За городом?

— Да.

— Мы вызовем помощника шерифа составить протокол. Так положено.

Он выключил верхний свет и посветил тоненьким направленным лучиком сначала в один глаз, потом в другой. Сестра измерила давление и пульс, я продиктовал имя и адрес. Рыжий вышел и вернулся с врачом постарше. Тот осмотрел меня, они зашли за угол, и оттуда донеслось несколько слов из тех, что говорят Бену Кейзи. Одна фраза — ну прямо телевизионное клише: внутреннее кровоизлияние.

Доктор постарше ушел. Рыжий вернулся ко мне и сказал:

— Похоже, вам сегодня крупно повезло, мистер Макги. Пуля попала как раз в границу волосяного покрова под таким углом, что задела череп, но не проникла внутрь, прошла два сантиметра под кожей и потом, видимо вращаясь с момента попадания, прорвалась наружу. Сильный удар в так называемый внутренний мыщелок плечевой кости может парализовать руку. Левое полушарие мозга контролирует двигательные и сенсорные нервы правой половины тела. Мы считаем, что такой суровый удар вполне мог вызвать омертвение и парализовать двигательные функции с этой стороны, а также работу нервной системы, способность отдавать и принимать команды правой стороной тела. Ощущение и контроль восстанавливаются так быстро, что мы думаем, вы через день-два сможете нормально себя чувствовать и владеть конечностями. Я не вижу никаких признаков сотрясения мозга, за исключением небольших кровоизлияний в области попадания и медленного кровотечения. Так что мы вас тут подержим несколько дней под наблюдением. Сейчас сестра промоет рану и подготовит к наложению небольших швов. — Он взял шприц, поднял к свету. — Это просто для того, чтобы заморозить тот участок и избавить вас от неприятных ощущений.

Он два раза уколол меня в скальп и один раз около виска, а потом удалился. Сестра проверяла готовность и, когда я перестал ощущать ее прикосновения, промыла и выбрила место попадания пули. Затем вышла и позвала рыжего. Когда он протыкал очередной стежок, я слышал характерный звук где-то внутри головы. Когда он их затягивал, я чувствовал, как левый висок и щека ползут вверх. Когда начали промывать рану, Артур ушел в холл и появился не раньше, чем была наложена антисептическая повязка. Выглядел он так, словно ему дурно.

Потом они повезли меня по коридору в комнату, представляющую собой нечто среднее между процедурной и камерой хранения. Там был яркий свет. Когда меня вкатили, вошел помощник шерифа, пожилой, цветущий и грузный астматик. Вынул из своей папки анкету и начал ее заполнять, при этом через каждые несколько слов лизал кончик химического карандаша. Я опустил ноги по обе стороны каталки и сел. Накатила волна слабой тошноты, на мгновение все раздвоилось, но и только. Он положил папку в изголовье каталки и нагнулся над ней.

— Имя в списках полиции не значится. Давайте посмотрим удостоверение личности, Макги. — Он взял мои водительские права и переписал себе номер. В качестве местного адреса я сообщил название и регистрационный номер своего плавучего дома, рассказав, где он стоит.

— Рана на скальпе. Нанесена самостоятельно, — сказал он.

— Случайно нанесена самостоятельно, помощник.

— Оружие?

Артур протянул пистолет. Он взял его, со знанием дела передернул предохранитель, проверил обойму и патронник, понюхал ствол, потом дернул за отражатель. Он не сработал. Я давно собирался сходить в мастерскую починить его. Приходилось приподнять, чтоб сработал.

Помощник шерифа повозился с ним и сказал:

— Тут заедает.

— Потому-то я и ранил себя, помощник.

— Вы носите его при себе?

— Нет, сэр. Для этого мне потребовалось бы разрешение. Я держу его в машине или на яхте. Ведь вот что случилось: он был у меня в машине, и я решил вытащить эту обойму. Решил, будет безопаснее, если сперва его разряжу. Вот и свернул с шоссе на узкую дорогу, подальше от домов, и расстреливал ее, пока не опустошил. Я не считал выстрелов. Потом, скажем через минуту, сел на подножку машины, где при свете луны видел, что делаю, и как последний дурак взял его вот таким образом, чтобы передернуть. Руки у меня были потными, и, кажется, вместо последнего выстрела был пустой щелчок. Но во второй раз он выстрелил. Пришел в себя на земле около машины. Когда почувствовал, что могу шевелиться, решил, что лучший выход — это попытаться отползти обратно, к главному шоссе. У меня всю правую половину тела парализовало. Но сейчас это проходит. Понимаете, помощник, мой приятель звонил по междугородной из придорожного телефона-автомата. И никак не мог дозвониться. Мне надоело. Я подумал, лучше съеду с шоссе, разряжу пистолет и вытащу из него обойму. Вот что у меня на уме было. Я ему сказал, вернусь, мол, через несколько минут. Когда не вернулся, он решил, что я съехал на боковую дорогу и увяз в грязи. Кончив звонить, все искал и искал. И нашел меня, кажется, только на третьей дороге, проползшим обратно почти до самого шоссе.

— На третьей дороге, — сказал Артур. — Так что я набрел на него, подогнал машину и привез его прямо сюда. Я думал, он умирает.

— Ну, умирающим он не выглядит. А вот те ребята, там, — вполне выглядят. — Он подбросил пистолет на своей большой упругой ладони, протянул его Артуру и сказал: — Так что почините, мистер.

Он ушел.

Я соскользнул с каталки. Артур бросился было ко мне на помощь, но я жестом остановил его. С трудом удерживая равновесие, медленно побрел по комнатушке. Приходилось поворачивать и раскачивать бедро, чтобы выбросить вперед больную ногу, но при согнутом колене она вполне удерживала мой вес.

Мой летний пиджак, грязный, разорванный, в травяных пятнах, был безнадежно испорчен. Брюки пострадали меньше, но были достаточно плохи. Балансируя, я снял пиджак, проверил карманы, передал его Артуру и указал на мусорное ведро с открывающейся при помощи ножной педали крышкой. Он свернул его и запихал туда. За дверным проходом, как я и надеялся, оказалась маленькая комнатка с умывальником. Занудно и неловко помогая себе сопротивляющейся правой рукой, я смыл грязь с лица и ладоней, темные полоски запекшейся крови слева и сзади на шее. Влажным полотенцем оттер правую штанину — с того бока, на котором полз. Изучил себя в зеркало. Я выглядел вовсе не безнадежно. Так, словно катался по земле в портовом переулке. Но повязка выглядела слишком подозрительно.

— Они тебя отмоют перед тем, как уложить в постель.

— Кепку, — сказал я. — Когда выйдешь из этой двери, сверни направо и найди другой выход отсюда. Я бросил кепку в машине, на полочку за задним сиденьем. И возвращайся ко мне тем же путем, что и вышел. И побыстрее.

— Послушай, я не буду это делать! Ты не можешь уезжать. Это опасно.

— Так же, как домашние овощные консервы. Принеси кепку.

Я сел на белый табурет и стал ждать. Весельчак Макги, доблестный насмешник с дырой в башке и жуткой уверенностью, что там, внутри, кровь течет по-прежнему. Моя золотая бесценная незаменимая голова. Там, под пробитым пулей отверстием, остались крохотные белые острые осколочки от поврежденной кости, врезающиеся в серое желеобразное вещество, где хранилось все, включая уникальные для меня воспоминания.

Толстая сестра открыла дверь и позвала:

— Мистер Макги? Выходите.

— Мне велели подождать, пока что-то там проверят.

— Анализы можно взять в палате, сэр.

— Там что-то по части рентгенологии.

Она нахмурилась.

— Странно. Пойду-ка лучше узнаю, в чем дело.

Она удалилась. Завидев в дверях Артура, я заставил себя встать и своеобразным прыгающим аллюром двинулся прочь, а проходя через холл, натянул бейсбольную кепку. Минуя женщину за столом регистратора у главного входа, изобразил лучшую походку, на какую только был способен. Подождал в тени у тротуара, прислонившись к дереву. Артур подогнал машину, о чем ему следовало подумать раньше, когда он ходил за кепкой. Я не стал ему пенять, он и так справлялся лучше, чем я мог надеяться.

— Клематис-Драйв, — сказал я, когда он сел за руль.

— Но как ты можешь…

— Артур, друг мой, ты будешь покорным, согласным и перестанешь дергаться. Я хочу, чтобы ты был рядом. Я хочу, чтобы ты был вместе со мной. Потому что я страшно нервничаю. И если я перестану чувствовать свое тело, или ухудшится речь, или руке и ноге снова станет хуже, ты отвезешь меня обратно, чтобы они взглянули на круглую дырочку у меня в голове. В противном случае просто прими на веру ту странную идею, что я понимаю, что делаю, ибо я слишком выдохся, чтобы спорить. Просто веди машину. И молись, чтобы мои предположения не сбылись. Который час?

— Пять с чем-то. Чук будет…

— Перебьется.

Когда мы свернули на Клематис, я выглянул и увидел, что небо уже начало бледнеть на востоке. Темные дома и деревья в слабых лучах наступающей среды становились трехмерными. В доме Уаттсов снова горели все огни, почти во всех комнатах. Большой белый «линкольн» исчез.

— Сверни к подъезду… Нет-нет, не тормози, а поставь его у следующего дома. Там ставни от ураганов опущены, значит, этим летом пустует. Перед тем как подъехать, выключи фары.

Когда мы дали задний ход, я сказал:

— Если на горизонте покажется что-нибудь — безразлично, пешеход, машина или велосипед, поможешь мне быстро спрятаться в кустах и затаишься сам.

— Хорошо, Трэв. Конечно.

Никто не появился. Мы обошли дом Уаттсов сбоку. Уаксвелл укатил в своей обычной манере, колеса оставили глубокие вмятины на мягком газоне.

Я подергал внешнюю стеклянную дверь веранды. Размышляя над тем, стоит ли позвать ее, я почувствовал в предутреннем спокойствии слабый запах фекалий. Повернувшись к Артуру, сказал:

— Когда войдем в дом, ничего не трогай, пока не скажу. Держись посредине, подальше от окна. Если заслышишь машину, пригнись пониже.

Опираясь на раму, я ткнул коленом в стекло, выдавливая его внутрь. Потом просунул руку, отпер дверь и, когда мы вошли, вытер металлическую задвижку там, где ее коснулся, тыльной стороной руки.

В гостиной пахло сильнее. Экран телевизора светился холодным мерцанием, по которому бежал снег, как всегда после окончания передач. Запах был намного сильнее. Крейн Уаттс провалился между креслами и подушкой и, полулежа, запрокинул голову на сиденье. Его лицо было неестественно толстым, глаза, вылупившиеся от внутреннего давления, широко раскрыты. Не прошло и двух секунд, как я нашел точку попадания — прямо в ухо. И понял. Я точно понял, что еще обнаружу в тишине этого дома.

Муж проспал слишком много. Слишком много пустых вечеров провалялся он в этом кресле, пока сердце жены полнилось безнадежностью. Но когда Бу вошел и бросился на нее, она взывала к мужу. Видимо, много раз, прежде чем поняла, что слишком поздно, он уже чересчур далеко и проспит все бесконечные подъемы и спуски, все новые требовательные вторжения, все удары и пощечины, все веселые указания, все грубые переворачивания и перетаскивания ее в новую позу для большего его удовольствия. Ты проспал слишком долго, так спи же дальше. Навечно. Интересно, помнила ли она о том, кто произнес эту чепуху о стволе пистолета, вложенном в ухо? И я представил себе, как она, привыкшая лишь к обеззараженному насилию на экране телевизора и в кино, была шокирована этим внезапным уродством. После всего лишь крохотного нажатия на спуск. Сильнейший, мгновенный спазм свалил его с кресла, обнажая внутреннюю полость. А гидростатическое давление раздуло лицо до неузнаваемости. Я даже знал, что она инстинктивно воскликнула, увидав этот ужас:

— Прости меня! Прости меня!

И это оборвало ее загипнотизированное состояние транса, свойственное убийце-дилетанту, и совсем не оставило никакого выбора, кроме как сделать то, что я и ожидал обнаружить.

Почувствовав сзади подозрительное молчание, я обернулся и увидал Артура, стоящего спиной к телу и зажимающего рот руками. Я оттолкнул его, сказав:

— Прекрати! Только не здесь, дурак ты безмозглый.

Невероятными усилиями он обрел контроль над собой. Я отправил его ждать снаружи веранды. Потом побрел на кухню и ногтем большого пальца выключил свет. Обычно так делают по ночам. Может, это было какое-то скрытое печальное желание вернуть темноту. Но даже если они включили все лампочки на свете, это бы их не спасло. Я знал, где скорее найду ее. Она была в пустой ванне, лежала почти вытянувшись, склонив голову на плечо. На ней было длинное, до пола, оранжевое домашнее платье с белым воротничком и пуговками на манжетах, аккуратно, без пропусков, застегнутое сверху донизу. Этот цвет прекрасно оттенял ее смуглую красоту. Она причесала волосы, подкрасила губы. Темное пятно посредине груди, чуть слева, было неправильной формы, размером с чайную чашку, с крохотным островком еще оставшегося влажного блеска. Я наклонился и тыльной частью руки коснулся спокойного лба, но тепла не почувствовал. Оружие, кольт 22-го калибра с длинным стволом, лежало у нее на животе, рукояткой у талии, справа. Она была босой. Хотя и приготовила себя к смерти, были отметины, которые была не в силах уничтожить: опухшие губы, синяк на щеке, длинная ссадина на горле, свидетельствующие о том, как тяжело и долго ее использовали.

Я сел на край ванны. Обесчещена перед смертью. И при помощи этого пугача еще более эффективно, чем она предполагала. Два выстрела, один из них стволом в мишень, редко убивают двух людей. Сердечные раны влекут за собой огромные последствия. Чтобы подтвердить свои догадки, я подошел к душевой кабинке. Большое влажное желтое полотенце аккуратно повешено на крючок. Капельки воды на стенках. Влажное мыло. Значит, после того, как услыхала, что Бун Уаксвелл уехал, она заставила себя встать с кровати, побрела сюда и приняла душ, наверное, такой горячий, какой только могла вытерпеть, безжалостно отскребая кожу. Вытереться. Пойти и вытащить из шкафа хорошенькое платьице. Сесть у туалетного столика, красиво причесаться, подкрасить избитые губы. В голове пусто. Встать, пройти через весь дом, из комнаты в комнату, везде зажигая свет. Остановиться, посмотреть на храпящего мужа. Кормилец, мужчина, защитник… Пройти еще немного. Еще больше доводов. Женщин и раньше насиловали. Но их это не убивало. Есть законный способ. Пусть этим занимается полиция. Пусть его посадят.

«Так, давайте излагайте прямо, миссис Уаттс. Уаксвелл был у вас прошлой ночью с десяти с чем-то до трех утра? И вы утверждаете, что все это время вас непрерывно насиловали, а ваш муж все это время храпел перед телевизором? И Уаксвелл был клиентом вашего мужа? И вы встречались раньше? И он оставил свою машину, очень подозрительную машину, припаркованной у вашего дома?»

Так что она ходит, и старается собраться с мыслями, и знает, что если ничего не предпримет, то Уаксвелл вернется. Через неделю или через месяц, но будет возвращаться снова и снова, как обещал.

И это-то и приводит ее к мысли, которую она так отчаянно пыталась вытеснить из своего сознания. Если бы он взял ее быстро, она просто вытерпела бы его, оставаясь беспомощным суденышком. Но он был таким чертовски хитрым и знающим, таким ученым и терпеливым, что каждый раз, даже в самый последний, ему удавалось пробудить предательское тело, так что, пока душа взирала, тело вздыхало и напрягалось в желании кульминации во властных объятиях, к его грязной радости.

Так что она ходила и останавливалась поглядеть на мужа, который позволил этому голоду плоти вырасти до таких размеров, что она предала саму себя. И тогда…

Я нашел ее записку на туалетном столике. Ее личная бумага с монограммой. Косым почерком, карандашом для век. «Прости меня, Господи. У меня нет другого выхода. Мой милый спал и ничего не почувствовал. Искренне, Вивиан Харни Уаттс».

На другой стороне комнаты, за всклокоченной постелью, был открыт самый нижний ящик шкафчика. Из красно-зеленого патронного ящика высыпались патроны. Еще одна обойма. Маленький футляр с оружейной смазкой и специальной складной щеточкой для чистки. Гильзы среднего размера, со впадиной. Так что, будем надеяться, та, что осталась от ее патрона, не застряла в теле и не провалилась в отверстие ванной. Я вернулся, приподнял ее голову сзади и отогнул настолько, чтобы посмотреть. На спинке оранжевого платья не было никаких следов. Я вышел к двери на веранду своей занудной прыгающей походкой.

— Она тоже мертва. Мне нужно кое-что сделать. Я постараюсь побыстрее.

— Т-тебе пом-мочь?

Я сказал, что нет. Потом вернулся и поискал следы Уаксвелла. Он не мог уйти, не оставив следов. Он должен был, как собака, пометить новую территорию, на которую претендовал. Но не обнаружил ничего. И решил, что мне ничего и не нужно. Прежде всего я сложил на туалетном столике в спальне горку вещей, которые нужно было унести. Записку, пистолет и его принадлежности из ящика. К тому времени, как я наполовину вытащил ее из ванной, я пожалел, что не мог рассчитывать на помощь Артура — она была очень тяжелой. Еще не окоченела. Смерть сделала ее тело еще увесистей. В конце концов, мне удалось встать, держа ее на руках. Ее мертвая головка склонилась мне на грудь. Осторожно, опираясь на больную ногу и надеясь, что больная рука выдержит причитающийся ей вес, я добрел с ней до комнаты. Положил на кровать.

За окном на заднем дворе висела жемчужно-серая утренняя дымка. Она лежала на спине поверх кровати. Я ухватился одной рукой за подол платья и одним движением разорвал его до талии. Материя треснула, белые пуговки застучали о стены и потолок. Я подоткнул под нее подол и подтянул под талию. Она лежала в позе посмертного принуждения. На белых ногах и ребрах виднелись сотни голубых синячков, оставленных пальцами Уаксвелла. Молча моля о прощении, я задумчиво растрепал темные волосы и стер большим пальцем свежую помаду с мертвых губ. Она так прихорашивалась перед смертью. В полумраке спальни я видел крохотные сегменты темно-синих глаз там, где веки были не до конца опущены. Прости, что я испортил твое платье. Прости, что они увидят тебя такой, Вивиан. Но тебе понравится то, как это сработает. Обещаю тебе, милая. Они снова наведут красоту перед тем, как похоронить тебя. Но не в оранжевом. Этот цвет для того, чтобы быть в нем живой. Любимой. Смеющейся. Они не похоронят тебя в нем.

Я опрокинул пуфик перед туалетным столиком. Взяв через ткань банку с кремом для лица, разбил ею зеркало. Выключил всюду свет, кроме одного из двух одинаковых светильников у столика, и повернул его так, чтобы луч падал прямо на нее, высвечивая пятна и оставляя глубокие тени на беспорядке вокруг мертвой женщины.

Я сгреб приготовленные вещицы со столика себе в карманы, оставил в гостиной одну лампу, угловой торшер с непрозрачным абажуром. День уже забивал электрический свет. Ногтем большого пальца повернул регулятор звука на телевизоре, и мы ушли под громкий свист, означающий конец трансляции. Я не заметил никого ни по дороге к машине, ни когда Артур вез нас по Клематис-Драйв.

— Что ты делал? — спросил он.

— Она не дожила и не успела воспользоваться своим шансом устроить такие декорации, чтобы его нашли. Я дал ей этот шанс посмертно.

На северной окраине города, у шоссе, я велел ему притормозить и остановиться у телефонной будки на обочине около бензоколонки, где горел фонарь ночного обслуживания. У меня была только одна монетка. Вполне достаточно.

Сержант ответил, представившись.

Я говорил более низким голосом, чем обычно.

— Слушайте, если хотите сделать мне одолжение, запишите номер машины, ладно?

— Пожалуйста, скажите скачала, как вас зовут.

— Мне следовало, позвонить вам несколько часов назад. Слушайте, я не могу уснуть. Может, это и ерунда. Но дело в том, что не хочу быть ни во что замешан. Не хочу ни во что быть впутанным, понимаете?

— Если вы мне скажете, откуда звоните.

— Бросьте, сержант. Запишите номер машины, ладно?

— Хорошо. Машина номер…

Я продиктовал и сказал:

— Белый «линкольн» с опущенным верхом, наверно, этого года выпуска. А две другие машины, как я думаю, принадлежат хозяевам. Понимаете?

— Принадлежат кому?

— Ну, в этом доме, о котором я вам говорю. «Линкольн» стоял на газоне, сбоку. Слушайте, я просто проходил мимо и не хочу, чтобы меня во что-нибудь впутывали. Просто вышел проветриться, когда у меня слегка в голове загудело. Так что я ехал, ехал и выехал на какую-то проклятую заднюю улочку. Потом посмотрел на табличку. Не то Клематис-стрит, не то Клематис-Драйв, что-то в этом роде. Да, там было Драйв. Я поставил машину, вышел прогуляться. Знаете, пройдешь с утра пару квартальчиков и почувствуешь себя лучше? Верно?

— Мистер, вы перейдете к делу?

— А что я, по-вашему, делаю? Да, несколько часов назад было, может, в три с чем-то. Я точно не смотрел. Ну, ладно, в общем, из этого дома раздавались громкие крики. Ей-богу, у меня кровь застыла в жилах. Ну, я прямо перед домом стоял. А потом слышу такой громкий треск, не выстрел, но очень похожий на него, и крик смолк, словно ей там горло перерезали. Может, ее мужик ей там в челюсть врезал. Что я сделал, так это развернулся и отправился обратно к машине. И еще запомнил номер «линкольна». Вы этот дом легко отличите, потому что там те две машины стоят, небольшой светлый «мерседес» и другая, коричневатый «плимут». Коричневатый или серый. Так что, не знаю, может, вы проверите. А то у меня какой-то осадок на душе остался.

— А не можете ли вы назвать свое имя?

— Джон Доу, гражданин Джо. Боже мой, сержант, я просто хочу, чтобы меня ни во что не впутывали. Не знаю я номера дома. Я его не мог разглядеть. Но та улица, она же не в километр длиной.

Я повесил трубку и сел обратно в «седан».

— А теперь мы можем ехать назад?

— Да. Только помедленнее.

Глава 14

Чук разбудила меня без двадцати двенадцать, как я и просил. Она присела на край кровати. Я рывком поднялся, размял правую руку. В дверях появился Артур и остановился, наблюдая за мной.

— Ну, как теперь? — спросил Артур.

— Лучше. Но затекла немного. И нога тоже. А в руке слабость чувствуется.

— Она каждые полчаса заглядывала проверить, как ты выглядишь, — сказал Артур.

— А выглядишь ты не больно здорово, — сказала она.

— Такое ощущение, словно меня вверх ногами подвесили и отколотили бейсбольными битами.

— Голова болит? — спросила она.

Я потрогал пальцем повязку.

— Это не боль. Это сверло, загнанное вглубь на два сантиметра. И с каждым ударом сердца оно поворачивается. Как пистолет?

— Слишком противно было снаружи, чтобы выходить на надувной лодке, — искренне признался Артур. — Я просто добрался до середины пролива и сбросил его там. Нормально?

— Просто замечательно, Артур.

Чук сказала:

— Сдается мне… ты не знал, что можешь на такое нарваться.

Я понял просьбу, которую выражали глаза Чук.

— Я чертовски рад, что взял тебя с собой, Артур. Чук, мы отлично ладили.

— Я чуть с ума не сошла, Трэв. До сих пор напугана. Хочу сказать, теперь никак нельзя доказать, что это сделала она сама. Правда?

— Уаксвелл убил их обоих. Он не спустил курка. Но он их убил. И если бы его пуля прошла на миллиметр ниже… Хотел бы я посмотреть на этого ублюдка, когда он заглянул в машину сзади. Все пойдет как по маслу, Чук. Они найдут достаточно доказательств того, что он был в доме. Там разбита дверь на веранду, чтобы было ясно, как он проник туда. И он не столп общества. Ну, как новости?

— Как ты и думал.

Я выставил их, влез в халат и присоединился к ним уже в салоне. Я обнаружил, что могу изобразить походку, не вызывающую подозрений, если только двигаться медленно и спокойно. Подключив большой приемник к колонкам, убрал лишний звук, и тут на нас обрушилась реклама радиостанции Палм-Сити о подержанных машинах.

Диктор местных новостей, как обычно, путал ударения и, как обычно же, испытывал сложности с длинными словами:

«Этим утром власти штата и прочие официальные лица из усиленного отряда полиции объединились в поисках Буна Уаксвелла из Гудланда, Марко-Айленд, разыскиваемого для допроса по делу об изнасиловании и убийстве домохозяйки Вивиан Уаттс и убийстве ее мужа, Крейна Уаттса, молодого неапольского адвоката. Основываясь на сведениях, полученных от неизвестного прохожего, заслышавшего крики и звук, напоминающий выстрел, из дома за тридцать тысяч долларов на глухой тихой улице в жилом районе Неаполя рано утром, полиция приехала туда на заре и обнаружила мистера Уаттса в гостиной, убитого пулей, выпущенной в ухо из пистолета малого калибра, и миссис Уаттс в спальне со следами яростной борьбы, застреленную в сердце. Анонимный информатор сообщил номер и описание машины, которую он во время выстрела заметил припаркованной у дома, в боковом дворике. И она была опознана как принадлежащая Буну Уаксвеллу, рыболову-инструктору из Эверглейдза, в течение последних лет одиноко проживающему в коттедже в полутора километрах к западу от поселка Гудланд.

Утром, когда полиция округа прибыла в коттедж Уаксвелла, то обнаружила машину, находившуюся, по сообщению, на месте преступления. Жители Гудланда утверждают, что у Уаксвелла есть еще одна машина, английский грузовик «лендровер», а также трейлер с катером. Они исчезли, и ведется тщательный поиск в прибрежных районах. Жители Гудланда сообщили, что Уаксвелл держался особняком и не жаловал посетителей. Они сказали также, что у него завелись какие-то весьма немалые денежные средства, но понятия не имеют, каким образом он их получил. Уаксвеллу 37–38 лет, рост метр семьдесят семь, вес около ста пятнадцати килограммов, глаза голубые, волосы черные, курчавые. Уаксвелл очень силен, по-видимому вооружен и опасен. Ворвавшись к нему в коттедж, полиция обнаружила огромное количество различного оружия и амуниции. Его дважды должны были привлечь к суду за акты менее жестокого насилия, он он счастливо избежал преследования, возвращаясь каждый раз только тогда, когда истцы отказывались от своих обвинений.

Согласно предварительному медицинскому заключению, требующему детального уточнения, миссис Уаттс, привлекательная брюнетка двадцати восьми лет, перед смертью была изнасилована. По всей видимости, Уаксвелл проник в дом, разбив стеклянную дверь во внутренний дворик с задней стороны здания. Смерть обоих, и мужа и жены, наступила сегодня между двумя и тремя часами утра. Близкий друг семьи, личность которого еще не установлена, услышав о двойном убийстве, сообщил, что в понедельник миссис Уаттс жаловалась на то, что Бун Уаксвелл оскорблял ее мужа в связи с какими-то общими делами. Сообщалось, что Крейн Уаттс работал в качестве адвоката на некий земельный синдикат, в котором Уаксвелл имел небольшую долю участия.

Опасаясь, что Уаксвелл может скрыться в диких лесах Десяти Тысяч Островов, власти собираются организовать поиск с воздуха, используя средства морской охраны, национальной гвардии и гражданской авиации. Считается, что… Только что поступило срочное сообщение: английский грузовик и трейлер обнаружены. Их столкнули в густые заросли вблизи Каксамбаса, около скалистого берега, часто используемого местными рыбаками для спуска на воду катеров, подвозимых на трейлере. Попытка спрятать машину и трейлер свидетельствует о том, что Уаксвелл пытался замести следы. Наша радиостанция будет и в дальнейшем передавать все полученные бюллетени о поимке преступника.

А теперь перейдем к другим новостям. В Торговой палате Форт-Мьерз сегодня сделано заявление, касающееся…»

Я выключил радио.

— Хорошо бы, чтобы они его поймали, — сказала Чук.

— Поймают, — сказал я. — И денег у него с собой не будет. Не такой он дурак.

Они выглядели озадаченно.

— Но ему всего пять минут потребуется, чтобы их выкопать, — сказал Артур.

— Подумай о времени. Он полагал, что я мертв. Рисковал, оставляя меня в машине, пока проводил три часа с этой женщиной. Подозреваю, хитростью или запугиванием заставил ее проговориться, что я приду в одиннадцать. Потом привязал ее или запер, пока разыгрывал партию со мной. Услышь она эти звуки, все равно не догадалась бы, что это выстрелы. Он не сказал ей, что убил меня. В его стиле, видимо, было бы сообщить ей, что он напугал меня до смерти. Ну, ладно, он обнаружил, что тело исчезло. Либо я пришел в себя и черт знает как выбрался оттуда, либо кто-то унес труп. Тот, кто его унес, полицию не вызвал. Или, по меньшей мере, еще не успел. Думаю, он хочет скрыться из поля зрения, пока не разберется, что происходит. Если я мертв, то кто может доказать, что это его рук дело? Мне кажется, он чувствовал себя с этой женщиной слишком уверенно, чтобы думать о подаче иска за изнасилование. Скорее всего, она с гораздо большей вероятностью поклянется, что его вообще здесь никогда не было. Если он вернулся к себе в коттедж к трем часам, что, с моей точки зрения, наиболее вероятно и вполне нас устраивает, то с каждой минутой на душе у него становилось все легче и легче. В конце концов женщина, очевидно, получала от этого удовольствие. Ее муж все, от начала до конца, проспал. На всякий случай Бун прослушал трехчасовые новости. Все тихо. Так что зачем ему усложнять себе жизнь, таская при себе все деньги? Если его поймают, как он это объяснит? Он решил, что потом вернется к своему кладу. В земле он гораздо сохраннее. Он возьмет с собой немного, но ровно столько, чтобы не нарваться на неприятности. С первыми лучами солнца уже будет дрыхнуть в гамаке, далеко, в краю потерянных беглецов. Я видел у него на катере радиоприемник. Большой, даже с колонками. Так что же он выяснит, когда будет уже слишком поздно отправляться за деньгами? Бун Уаксвелл разыскивается по обвинению в изнасиловании и убийстве. Поэтому сперва добудем деньги. Они оповестили и подняли на ноги весь район. Так что прибегнем к блефу. И если обнаружим в земле свежие ямы, я буду несказанно удивлен.

— Блеф? — неуверенно спросила Чук.

— Артур выглядит очень солидным и респектабельным. И я знаю, что у него на это нервов хватит. — Артур покраснел от удовольствия. — Так что вначале немного пройдемся по магазинам. Я хотел сказать, вы пройдетесь. Я составлю список.

Казалось, в Гудланде сегодня скопилось необычайное количество людей и машин. Подъехав туда в половине третьего, мы с искренним любопытством уставились на эту толпу.

У въезда на дорогу между скалами, что вела к дому Уаксвелла, стояла полицейская машина. Двое мужчин сидели на корточках в тени. Один из них вышел и поднял руку, чтобы мы остановились. Маленький, некрасивый, похожий на ящерицу человечек в выцветшем хаки. Потом он отошел обратно и посмотрел на нас с любопытством. Машину вела Чук, по-секретарски строгая, в белой блузке, черной юбке и роговых очках. Волосы собраны в пучок. Она опустила стекло и сказала:

— Это дорога к дому Уаксвелла, не так ли?

— Но вы не можете проехать туда, леди.

Артур опустил стекло в окне сзади. Я сидел на заднем сиденье рядом с ним.

— А разве что-нибудь не так, офицер?

Он спокойно обвел нас взглядом:

— Все в порядке. Но ехать вы не можете.

— Офицер, мы работаем по очень сжатому расписанию. Мы технический состав телевизионной сети, выезжающий на место первым. Грузовик с генератором и передвижная камера прибудут через час. Я уверен, они все утрясли. Нам нужно выбрать место, наметить расположение и угол камеры. Я хочу попасть туда до того, как они приедут.

— Коттедж опечатан, мистер.

— А мне и не нужно в коттедж. Это дело хроники. Их проблемы. Мы снимаем на улице и проводим опросы, офицер. Мы должны проложить кабель, чтобы к их приезду было к чему подсоединить камеру.

Артур говорил искренне и спокойно. На нем были мой льняной голубой пиджак, белая рубашка, черный галстук. Я зевнул и чуть повернулся, чтобы полицейский точно заметил знак «Си-би-эс» у меня на нагрудном кармане форменной рубашки. Крупными буквами, золотом. Я надеялся, что он заметит такие же буквы на большом ящике с инструментами для катера, стоящего на полу у моих ног.

Он сказал:

— Черт с ними, мистер Мерфи. Пусть себе попотеют, раз уж приехали.

— Мне сказали: никаких репортеров, — настаивал некрасивый помощник.

— Не нравится мне твое отношение к этому, Робинсон. А они от нас зависят и работать едут.

— Но мы не репортеры, сэр! — оскорбился Артур. — Мы техперсонал.

— И вы не стремитесь попасть в его хижину?

— Даже если бы мы захотели, у нас не было бы на это времени, — сказал Артур и взглянул на часы. Мои часы. Подарок, который я никогда не ношу. Они показывают день, месяц, фазу луны и время в Токио и Берлине. Я становлюсь беспокойным, когда смотрю на них.

— Ну, ладно, проезжайте туда и скажите Берни, который стоит там дальше, что Чарли разрешил.

Берни сидел на нижней ступеньке и вышел к нам навстречу с автоматом наперевес. Лицо у него было такое круглое, что никак не наводило на мысль о представителе власти. И когда он услышал — Чарли разрешил, — страшно обрадовался тому, что оказался так близко к таинственной стороне чего-то такого, что видел каждый день своей сознательной жизни. Слишком обрадовался. Золотые буквы и моток кабеля были символами идола, и Берни не переставал улыбаться. Нам не удалось бы поддержать миф о выборе места для выгрузки оборудования с путающимся под ногами Берни. Чук с блокнотом в руках увела его подальше от места действия, отправилась с ним обратно на крыльцо и принялась выспрашивать мнение специалиста, у кого тут лучше всего взять интервью, и кто дольше всех знает Уаксвелла, и какие еще тут есть выигрышные места, где можно было бы поставить камеру.

Перед поездкой я велел им купить еще один металлический прут. Артур заострил концы напильником из ящика корабельных инструментов. Я выбрал наиболее вероятные места, и когда Берни скрылся из виду, мы оба принялись методично, по клеткам, искать, расширяя зону поиска вокруг места первоначальной пробы, втыкая штырь во влажную землю на полянке рощицы в десяти сантиметрах от предыдущей лунки.

— Трэв, — позвал Артур через пятнадцать минут. Я дал ему лопату…

Она лежала на глубине сорока сантиметров, большущая стеклянная банка из-под молотого кофе, а в ней лежали три пачки свернутых новых банкнот. Мы отправили банку в багажник, задвинув под запасное колесо. Я пошел к границе уже охваченной области. В двух метрах от первого клада наткнулся на что-то металлическое, лежащее на той же глубине. Жестяная банка от табака «Принц Альберт», вмещавшая когда-то целый фунт, а теперь — еще три свернутые пачки. Положили ее вместе с первой. Зарыли ямы. Я поглядывал на часы. Мы работали так быстро, как только могли. Двигался я еще неважно, Артур был попроворнее. Мы захватывали все более широкую область поисков. Когда прошло в общей сложности сорок минут, я сказал:

— Заканчивай.

— Но тут могут еще…

— Но могут и не быть. А нам нужно выбраться с тем, что мы уже нашли. Давай!

Как и было запланировано, мы глубоко загнали прут в землю, и я присоединил кабель к воображаемому источнику. Мы вбили еще один прут в трех метрах от первого, протянули кабель от него к коттеджу, и я подключил концы к массивной производящей впечатление штепсельной розетке, купленной все в том же магазине скобяных изделий.

Мы уехали. Чук сказала, не отрывая глаз от узкой дороги:

— Я понимала, что время кончается. Вы ведь ничего не нашли, да?

— Не то, что ожидали. Самую малость. Шестьдесят тысяч.

Она отъехала от края сточной канавы. Остановилась у въезда на дорогу. Артур опустил стекло.

— Мы все поставили, спасибо, — крикнул он. — Теперь нам надо съездить свериться с контрольной службой. Эти вещи очень быстро меняются, все зависит от поступления новых сводок. По крайней мере, если они решат использовать эту точку, тут все готово к их приезду. Я лично благодарю вас за сотрудничество.

— Рад был помочь вам, мистер.

— Если вдруг возникнет какое-либо изменение в планах, не беспокойтесь за то оборудование, что мы там оставили. Оно никому не помешает, а потом кто-нибудь подъедет и заберет.

На главной дороге, ведущей с острова к шоссе, Артур вдруг захихикал. И заразил этим нас. Вскоре мы все ржали и постанывали… Артур и Чук были на грани истерики. Тяжело дыша, мы сообщили Уилкинсону, что он превзошел самого себя. Он все больше и больше становится великим артистом.

— Теперь давайте попытаемся ограбить банк, — сказала Чук. И мы снова зашлись смехом.

Чтобы избежать каких-либо неприятных совпадений, мы свернули на север по 951-й дороге, не доехав до Неаполя, потом на запад по 846-й, чтобы выехать у набережной неапольского парка в десяти километрах к северу от города.

Оказавшись снова на борту «Флэша», пересчитав наличность и заперев деньги в сейф, я почувствовал, как спадает нервное напряжение в плечах и шее. Хороший специалист с нужными инструментами вскрыл бы этот ящик за час. Но как-то раз я пригласил сюда высококвалифицированного эксперта, чтобы посмотреть, сможет ли он обнаружить сейф, не отдирая внутренней обшивки.

После четырехчасовых изысканий, простукиваний и прикидок он сказал, что никакого сейфа на борту нет и что он терпеть не может эти дурацкие розыгрыши.

— Полагаю, — сказал Артур, — что если посмотреть на это с другой стороны, если все, что они делали, было законным, то мы просто украли деньги.

— Лучше употребить слово «отобрали», — заметил я. — И если твой брак был законным, то эти деньги — ее состояние, и, если она мертва…

— Но часть их принадлежит Стебберу.

— И он на нее больше не претендует.

— Ради Бога, Артур, — сказала Чук, — не дури. Трэв, а сколько получит Артур? Много ему останется?

Я достал из ящика стола бумагу и карандаш. Записывая цифры, попутно объяснял их.

— Шестьдесят тысяч минус девятьсот долларов издержек будет пятьдесят тысяч сто. Вычитаем из этого пять тысяч сто пятьдесят долларов, которые ты занял у друзей.

— Но разве это справедливо по отношению к тебе? — сказал он.

— Заткнись. Половина от оставшихся пятидесяти трех тысяч девятисот пятидесяти долларов составит… двадцать шесть тысяч девятьсот семьдесят пять долларов на долю Артура. Или чуть больше десяти процентов того, что они у тебя забрали.

— Выгодно работаешь, очень мило, — произнесла Чук с оттенком злобы.

— Да что с тобой, женщина? — с неожиданным жаром набросился на нее Артур. — Да без Трэвиса я и гроша ломаного не вернул бы. Что он должен делать, по-твоему? Рисковать своей шкурой за… за посуточную плату?

— Извини, милый. Я вовсе не это хотела сказать, — ответила она, выглядя весьма удивленно.

— И если бы нам не удалось ничего спасти, то он бы ничего и не получил. Были бы одни издержки.

— Я уже сказала тебе, извини.

— Вот что каждый раз губит жуликов, — сообщил я. — Они начинают ссориться при дележке. Артур, а почему бы тебе не взять свою долю нашей скромной добычи, не купить кусок земли и не построить на ней дом?

— Что?

— Возьми заем на строительство. Пусть Чук тебе поможет с внутренней планировкой и отделкой. Сделай в нем все, что сможешь, самостоятельно. Поставишь дом — продай и построй новый.

Он глядел на меня сперва пораженный, а потом все с большим и большим энтузиазмом.

— Ха! — сказал он. — Ха, а что? Знаешь, это, может быть, как раз то…

— Господа, — объявила Чук. — Не хочу путать ничьи жизненные планы, но, мне кажется, я буду гораздо счастливее, когда мы выберемся из этого чертового места. Прогноз погоды был хорошим. Мы же можем плыть ночью, правда? Не хочу казаться глупой и слабой, но мне будет как-то легче, когда мы окажемся… вне пределов досягаемости.

— Давай развеселим даму, — предложил я.

— Чтобы действительно осчастливить меня, господа, давайте прямо отсюда домой, и без остановок.

— Одна остановка в Марио, — сказал я. — Чтобы сказать тому пареньку, где он может забрать свой «Рэтфинк», и дать ему денег на транспортные расходы.

— И еще одна остановка, — добавил Артур. — Если никто из вас особо не возражает. Я хотел сказать, что Сэм и Лиф Даннинги были очень добры ко мне. Слишком добры, чтобы я просто написал им письмо и сообщил, что все хорошо. И… они меня видели, когда я был так убит всем этим… Мне хотелось бы, чтобы они увидели меня таким, каков я есть. Хочу посмотреть, все ли там у Кристины в порядке. И может, взглянуть на некоторых из тех, с кем вместе работал. Не знаю, возьмут ли Даннинги у меня деньги, но я хочу дать им немного. Им так много вещей нужно. Может, даже тысяча долларов. И…

— И что, милый? — спросила Чук.

— Там остались мои плотницкие инструменты. Мне пришлось заплатить за них из своего заработка. Боюсь, цена им не больше сорока долларов, но я хочу их забрать. Я ими работал. И они могут принести удачу, если я… попытаюсь построить дом.

Глава 15

Во вторник после полудня, в самый последний и прекрасный майский день, мы вышли в отмеченный бакенами пролив, ведущий через острова к Эверглейдзу. Павильон-Кей остался на юге. Я сверился с картами и решил, что нам лучше держаться официально рекомендованного прохода и войти в реку Баррон в том месте, где она впадает в залив Чоколоски, а потом, немного пройдя по ней, встать у большой пристани клуба «Ружье и удочка». Я мог наметить путь и дальше, до острова Чоколоски, но тогда начнется прилив и будет большая вода. Будет гораздо проще, если Артур каким-нибудь образом переберется через дамбу и сам попадет в Чоколоски.

Я стоял в рубке, ведя «Флэш» по проливу между островами Парк. Внизу, на нижней палубе, сидела на крышке люка Чук в маленьких красных шортиках и полосатой вязаной кофточке без рукавов. Рядом стоял Артур в моих старых бриджах цвета хаки, показывая ей разные места и, видимо, рассказывая о том, что с ним здесь происходило, когда он работал матросом на катере Сэма Даннинга. Монотонное гудение двигателя заглушало слова. Я видел их мимику, беззвучный смех.

Артур, хотя все еще худой, выглядел гораздо лучше. Месяцы работы в этом районе заставили его обрасти мускулами, которые последующее истощение сделало тонкими, как веревки. Теперь мускулы снова становились гладкими бугорками, выделяясь под розовой загорелой кожей спины, когда он указывал на что-нибудь. Чук велела ему делать упражнения, и несколько раз я заставал его распятым в дверном проеме, как Самсон, пытающегося пригнуть висок как можно ниже, дрожащего с головы до ног и наливающегося кровью. Он всегда смущался, когда его заставали за этим занятием, но результаты были налицо. Результаты и этого, и упражнений на гибкость, которые она ему давала, и высококалорийных блюд, которые она в него впихивала.

Потом, после прямого прохода через весь залив, мы вошли в реку Баррон, в ее ровные зеленовато-коричневые воды со старыми деревянными домами по берегам большого острова до самого порта, с кронами высоких кокосовых пальм и привязанными вдоль берега скифами. Справа шли тысячеметровые бетонные пристани клуба «Ружье и удочка», затем длинное двухэтажное городского типа здание мотеля, потом отгороженный высокой оградой бассейн с пляжем, соединявший его с частью старой деревянной застройки, а дальше коттеджи. Четыре президента Соединенных Штатов скрывались здесь в свое время в поисках сельского одиночества и самой замечательной рыбалки в этом полушарии. Цвели южные деревья, некоторые низко опускали тяжелые ветви к самой воде, ветерок ронял огненные лепестки на спокойную гладь, а гигантские красные деревья бросали густую тень на главный вход в старый порт и ступеньки пристани.

Там стоял на привязи широкий прочный баркас, и какой-то мужчина мыл палубу из брандспойта, видимо заканчивая тяжелую полдневную уборку. Рядом на бетонной пристани стоял на коленях мальчик и чистил трех впечатляющих своими размерами робало. Я заметил тарпона, тянувшего на три с половиной килограмма, болтающегося на крючке одной из клубных удочек.

Я решил встать рядом со старым белым катером. Артур, нагнувшись, приготовил канат. На малом ходу шум двигателя почти утих, так что мне удалось расслышать голоса впереди. Когда мы проплывали мимо рыбацкого баркаса, человек с брандспойтом поднял голову и сказал:

— Ба, да это же Артур!

— Как дела, Джимбо?

— Хорошо, хорошо. Ты тут матросом?

— Ты Сэма не видел?

— Да он ногу повредил. Лебедка соскользнула, и двигатель от его скифа прямо на нас рухнул. Он у себя дома, без гроша сидит.

— Ох, как жаль.

Когда яхта сбавила передний ход и пошла вниз по течению, Артур спрыгнул с канатом на пристань, а я махнул ему рукой в сторону облюбованной тумбы. Петли были затянуты, выключены двигатели. Течение развернуло корму. Я сбросил кормовой и передний якоря. Чук спросила, как насчет кранца, но, увидев, что боковые перила хорошо прилегают к тумбе, я велел ей не волноваться.

Мы пообедали в старой столовой с деревянными панелями под глянцевым взглядом украшавшей стену рыбицы. Было занято несколько столиков. Сезон в клубе подходил к концу, через месяц его закроют до осени. Нам принесли горячего, чудовищно большого краба с топленым маслом. Артур познакомил нас с официантками, и, прекрасно обслужив нас, они принялись посвящать Артура во все местные новости и сплетни, в том числе касающиеся последних слухов о розыске Буна Уаксвелла.

Вертолетчик из береговой охраны послал непроверенный рапорт о том, что в его зоне видимости мелькнуло судно, соответствующее указанным в описании приметам, примерно в сорока километрах к югу от нас, немного вверх по реке Кларк от залива Лопе-де-Леон, перед тем как исчезнуть в свисающих над водой ветвях. Для проверки на место выслан быстрый патрульный катер.

Издавна существует мнение о том, что много лет назад человек мог еще спрятаться от закона, уйти почти незамеченным в жестокий и безмолвный лабиринт болот, кочек, ручейков, реки и острова. Но не теперь, если его действительно разыскивают. Вертолеты и патрульные катера с единой радиосетью будут неизбежно сужать район поиска, прочешут его и поймают Уаксвелла. Возможно, учитывая то, что он собой представляет и что натворил, его не будут брать живым. Поговаривали, что лучшим выходом для него будет заплыть как можно дальше на катере, затопить его в черной воде и попытаться пройти, скрываясь, девяносто километров по невероятной трясине на северо-запад, чтобы выбраться в районе Вейсвудских озер. Человек типа Буна Уаксвелла способен это проделать, но пять километров в день — наибольшее, что удастся, а посему пройдет не меньше трех недель, прежде чем он выйдет с другой стороны, если не провалится в бездонную вонючую жижу между кочками, если москиты и кусачие мухи не будут застилать глаза, если не подхватит лихорадки, если избежит челюстей аллигаторов, а также мокасиновых и прочих ядовитых разновидностей водяных змей, если сможет нести или добывать пищу, без которой ему не обойтись, если не попадется болотным вездеходам и вертолетам, высланным на его поиски по квадратам, если…

Была лишь одна мелочь, за которой мне следовало проследить, и я позвонил из холла в неапольскую больницу и попросил кассира. Она весьма сурово сообщила, что я ушел ВМР, Вопреки Медицинским Рекомендациям, что и отмечено в моей карте. Сообщила также полную сумму оплаты, включая использование смотровой комнаты, анализы, четыре рентгеновских снимка и наложение шва. Я сказал, что перешлю чек по почте, и она смягчилась настолько, что посоветовала мне не быть дураком и показаться врачу. Надо еще раз осмотреть рану, сменить повязку и, в случае необходимости, вытащить осколки.

Кончив говорить, я обнаружил на крыльце Чук, и она сказала, что Артур одолжил машину и уехал повидаться с Даннингами. Мы пошли на яхту, и она переоделась в белые брюки. Намазав все открытые части тела мазью от комаров, мы отправились в город. Первоначально компания «Коппьер», успешно занимавшаяся уличными рекламными щитами на севере, продвинулась сюда и основала Эверглейдз-Сити, круглый год проводя широкомасштабные работы по осушению болот. На осушенных землях начали прокладывать дороги и строить Тамиами-Трэал, шоссе через весь Глейдз в сторону Майами. Этот город был базовым для компании, пока в конце концов, сравнительно недавно, интересы компании не переместились в другие области. Так что здесь остались пустой банк, опустевшая больница и штаб-квартира, заброшенная железнодорожная станция, где разошлись рельсы, проржавели стыки. Но теперь, в связи с большим бумом на острове Марко и возглавляемым земельными спекулянтами передвижением населения Майами в западные районы, все возвращалось на круги своя.

Моя нога не могла еще выдержать долгую прогулку. В четыре мы вернулись на борт. Я принял душ. В бесчувственной коже руки и ноги это вызвало жуткое ощущение, словно они были завернуты в целлофан, который протыкали иголки, с силой сыпавшие из душа. Я надел купальную шапочку Чук, чтобы не замочить повязки. После душа вздремнул. Вскоре после шести Чук разбудила меня, чтобы сообщить: Артура до сих пор нет, и она начинает за него волноваться.

— Наверное, ему потребовалось слишком много времени, чтобы убедить их принять эту новенькую хрустящую тысячу.

— Трэв, я же хотела выбраться отсюда.

— Выберемся. Погода держится. Дни долгие. Мне нужно только, чтобы было хоть немного светло, пока будем выходить из пролива, а потом это уже не имеет значения. Пойдем на юго-восток, там ясно, а когда справа по борту завидим огни Ки-Уэст, станем на якорь или, может, лучше я пойду чуть ниже, чтобы на заре пройти по бакенам прямо до Флоридского залива. Стоянка покажет.

— У меня просто такое чувство, что нам надо отсюда смываться.

В семь Артур примчался вприпрыжку, топая по пристани и держа в руках деревянный ящик с плотницкими инструментами. Бодрый и улыбающийся, извиняющийся за долгое отсутствие. Сказал, что с деньгами был просто кошмар какой-то, особенно с Сэмом. Но когда, в конце концов, он сказал, что это для детей, Лифи согласилась. В результате было решено, что они положат их в банк и будут считать, что они принадлежат Артуру, а прикоснутся к ним только в чрезвычайном случае, возвратив потом как взятые взаймы. Он сказал, что Кристина, спокойная, здоровая, счастливая и уже заметно беременная, нашла хорошего паренька из Колланда, собирающегося на ней жениться, к огромному удовлетворению Лифи.

Когда мы двинулись через залив в сторону прохода между островами в направлении на последнюю ярко-оранжевую закатную линию, уже были видны первые звезды. Чук оделась по-праздничному: узкие брюки с высокой талией в черно-бело-оранжевую крапинку, облегающие, словно вторая кожа (она называла их «клоунскими штанами»), и белую блузку с длинным рукавом. Она ходила, пританцовывая, принесла рулевому бокал с крепкой выпивкой, нашла радиостанцию Ки-Уэст, изо всех сил наяривающую на ударных прошлогодний шлягер, и врубила ее на полную мощность. В промежутках между танцевальными па, шутками и непристойными пародиями на известные ей стихи она спускалась вниз немного помешать то, что, по ее словам, должно было стать мечтой гурмана. Она просто превращала наше судно в яхту для вечеринок.

Мы вошли в то сужающийся, то расширяющийся пролив между островами с зарослями ризофора, когда до моего слуха донесся странный звук, исходивший, как я решил, от одного из двигателей, словно что-то мешало ему вращаться. Я проверил приборы и увидел, что число оборотов в минуту было нормальным. Чук с Артуром находились внизу. Громкая музыка заглушала донесшийся до меня звук.

Но тут я услышал крик Чук. И почти в тот же момент краем глаза заметил что-то справа. Обернулся и в обманчивом полумраке узрел движущийся за нашей кормой пустой белый катерок, медленно разворачивающийся, когда мы проплывали мимо. Катерок, который я видел на трейлере во дворе Буна Уаксвелла.

В узком проливе можно сделать чертовски мало. Я рывком перевел рычаги на обратный ход, двигатели разом дернулись, заставив «Флэш» замереть в воде, и поставил верхние рычаги на «нейтральный». Единственное, что оказалось в тот момент под рукой, — дубинка с насадкой, чтобы глушить рыбу, лежавшая у штурвала. Но я совсем позабыл о проклятой ноге. Стоило мне соскочить на нижнюю палубу, как она подломилась, и я рухнул. Передвигаясь ползком, добрался до кормовой двери в салон, где гремела музыка. Там горел свет. Мистер Гудман изображал мелодию «Пой, пой, пой» на ударных. Неожиданная сцена: Артур в позе человека, получившего несколько жестоких ударов в живот, не сводил глаз с мисс Чуки Мак-Колл, стоявшей в коридоре прямо напротив второго дверного проема, а из-за ее белого шелкового плеча ухмылялся Бун. Одной рукой он обхватил ее сзади. Чук выглядела испуганной и рассерженной. Она пыталась вывернуться. Рука Буна взлетела вверх, яркий свет из камбуза сзади блеснул на металле. Он яростно, с силой обрушился на ее темноволосую голову, я заметил, как побледнело ее лицо, и она рухнула вперед, тяжело упала лицом на пол, не сделав ни единой попытки воспротивиться своему падению, приземлившись наполовину в коридоре, наполовину в салоне. Он для пробы пнул ее босой ногой в ягодицы: тело под цирковым нарядом колыхнулось совершенно расслабленно — примитивная и верная проверка на полностью бессознательное состояние.

Со стоном, перекрывшим соло на барабане, Артур ринулся прямо на ствол пистолета, которым Бун оглушил Чук. Тогда. Бун просто-напросто нагнулся, приставил ствол к ее затылку и ухмыльнулся ему в лицо. Артур замер с неловко занесенной для удара рукой и отступил. Уаксвелл переложил револьвер в левую руку, правую засунул за ремень и заученным движением выхватил узкое гибкое лезвие. Сделав шаг вперед, поднял ее голову за волосы, приставив снизу нож к горлу, и позволил ей снова упасть, стукнувшись лбом о ковер. Артур отступил еще дальше. Уаксвелл направил пистолет мне в живот и сделал безошибочно ясный повелительный жест. Я бросил дубинку на желтую кушетку.

— Выруби музыку! — рявкнул Уаксвелл.

Я выключил. Теперь тишину нарушало лишь мерное гудение двигателей.

— Макги, если не хочешь, чтобы из твоих трюмов три месяца воду откачивали, то пусть никто не своевольничает. Сейчас мы вот что сделаем. Ты, Макги, поднимешься наверх, в рубку. Смотри, чтобы мы на пень не напоролись, и давай задним ходом к моей лодке, да полегче. И ежели захочешь оттуда, сверху, сообщение послать, так я услышу, как электрогенератор заработает, и перережу ей глотку. Артур, мальчик, пойди-ка возьми крюк и отцепи от моей лодки нижний канат, да быстро, как только подойдем. Теперь пошевеливайтесь.

Мне нисколько не полегчало от того, что я понял, как он это проделал. Спрятался в какой-нибудь бухточке под свисающими ветвями ризофора, пропустил нас с огнями и музыкой по узкому проливу вперед, а потом выскочил и догнал нас, круто завернув с правой стороны к корме. Стукнулся о борт, издав тот низкий звук, что донесся до меня снизу, выключил двигатель, подпрыгнул, ухватился за перила и вошел через боковой вход, чтобы с пистолетом в руке схватить в камбузе ничего не подозревающую Чук.

Мы разворачивались, двигаясь к острову, и во избежание неприятностей я сбавил скорость, включив один двигатель на передний ход, а второй на задний, чтобы судно постепенно развернулось вокруг собственной оси. Я не нуждался в особом напоминании о том, чтобы не напороться на пеньки. Приливное течение подтачивало старые острова. Ризофор и водяные дубы глубоко врастали корнями в почву, а потом засыхали, и ствол уносило водой. Но твердые подводные части, обломанные куски ствола, как правило, оставались там, как якорь, эти мертвые толстые корни. Если наткнуться на такой пенек, он согнется и может просто скользнуть по днищу. Но если напороться на него под определенным углом, то может пробить дыру сантиметра в три даже в красном дереве.

Я отвел «Флэш» назад, поводил прожектором по воде и осветил белую лодку.

— Зацепи ее с кормы, слева, — крикнул я Артуру. Когда мы подошли поближе, я услышал, как она стукнулась о корпус. Оглянулся и увидел, как Артур зацепил канат, вытащил его и обмотал вокруг крепежной утки.

— А теперь плыви вперед так же, как и раньше, — пролаял снизу Уаксвелл. — Только самым малым. Как увидишь судно — пой погромче. И заруби себе на носу, старина, помни, сволочь, я вас тут всех троих замочить могу и сам смоюсь, так что будь паинькой. Артур, оторви там свою задницу да принеси ведро холодной воды для барышни.

Артур спустился вниз. Я вел яхту по проливу, едва касаясь штурвала. Полсотни потрясающих идей одна за другой приходили мне в голову, и, наверное, половина из них сработала бы, но любая оставила бы Чук побелевшей, сморщенной и безмолвной. По своей великой гениальности я поставил этого ублюдка в положение, когда терять уже нечего.

Мы вышли из пролива, двигаясь к морскому заливу, и первые волны начали поднимать яхту. Я обернулся, заслышав голоса на корме, и увидал там всех троих. Безмолвную и безразличную ко всему Чук со связанными сзади руками, склоненной головой и черными волосами, падавшими на лицо Уаксвелла, по-братски положившего ей на плечо руку с поднятым ножом, который он прижимал большим пальцем.

Увидел, как Артур, следуя указаниям Уаксвелла, подвел белую лодку ближе, отвязал ее, перелез, спрыгнул туда и передал на яхту непромокаемую сумку со снаряжением и припасами, ружье и, судя по всему, тяжелый деревянный ящик. Мы прошли морской залив, и мелководье осталось позади. По приказу Уаксвелла Артур вытащил небольшой кормовой якорь, поднял его повыше и с силой бросил на дно приподнятой лодки, потом вытащил его на канате и ударил еще пару раз. К этому времени корма лодки Уаксвелла уже затянулась за угол, и мне пришлось компенсировать это поворотом рулевого колеса. Когда вода поднялась до половины корпуса, он велел Артуру отвязать канат. Прокричал мне, чтобы я направил на лодку прожектор. Оставшись в пятнадцати метрах за кормой, она в последний раз блеснула белым пятном и затонула.

— Макги, установи направление на юго-запад, — крикнул он, — переключи на полный, поставь на автопилот и спускайся вниз!

Он сидел на кушетке за спиной у Чук. Отдыхал. Ей пришлось сидеть очень прямо со связанными за спиной руками, и она опустила подбородок, свесила голову на грудь. Он посадил нас метрах в пяти перед собой на стулья, велев держать руки на коленях.

Поглядев, покачал головой:

— Глазам своим не верю. Надо же было такую яхту выбрать! Сидя там, в укрытии, я хорошо продумал, какая мне нужна. Отбросил некоторые, усиленно-эскадренного типа. И что нужно ее подстеречь на выходе из Эверглейдза, где у вас скорее всего будут полные баки, а потом хорошенько научить экипаж делать то, что нужно старине Бу. И Боже ты мой, кто идет! «Дутый флэш», о которой я еще на Марко слыхал, когда вы у острова Рой-Кэннон стояли. Дескать, те люди, что у Арли Мишона лодку напрокат взяли, ту, на которой ты в Гудланд приезжал, с заклеенным названием. Сукин ты сын, мать твою. Боже, Боже!

Он так и просиял.

— Нет, посмотрите только на старину Артура! Я страшно извиняюсь, что семь шкур с него спустил. Знаешь ли, я слыхал, что тебя Даннинги подобрали и что ты там вкалывал. Я решил, че на тебя глядеть приезжать. Старина Бу дважды людей не метит — одного раза хватает. Не думал, не думал, что ты снова встрепенешься.

— Ты убил Вильму? — спросил Артур.

Но Уаксвелл рассматривал меня.

— А ты, друг Макги, еще больше меня удивил, чем эта баржа толстозадая. Я готов был поклясться, что повышибал твои слабые мозги, когда запихивал тебя в машину. — Он хихикнул. — Здорово я задергался, когда ты пропал. Но я все высчитал.

— Поздравляю.

— Это, должно быть, тот жирный говнюк, Кэл Стеббер. Такой весь из себя умный. У него должен был кто-то там быть, потому как от Артура пользы мало. Подъехать, забрать тебя из машины и в штопку сдать. Это ты, Макги, Стеббера на меня навел, сообщив ему, где в последний раз Вильму видели? Так что, я так понимаю, когда я отъехал, он туда вломился и пристрелил обоих, а потом позвонил и номер моей машины сообщил, зная, что может пришить это мне, а уж ему-то безопаснее будет, если обо мне закон позаботится. Может, он даже надеялся на те денежки, что Вильма уволокла, лапу наложить, покуда я в бегах. Но сдается мне, они никуда не денутся, покуда я за ними не вернусь. Этот маленький толстяк жизнь мне попортил, что есть, то есть. И убил одну из лучших баб, о какой лишь мечтать можно, до того, как я ее уломал как следует. Но старину Бу удача не оставляет. Вон еще одну послала, того же типа, только помоложе и побольше, а, кошечка?

Он лениво притронулся лезвием к ее руке у самого плеча. Она дернулась, но не издала ни звука. Там, где он дотронулся, ткань туго натянулась и выступило яркое красное пятнышко.

— Так Вильму убил ты, — сказал Артур.

Уаксвелл грустно взглянул на него.

— Теперь Бу не тратит попусту то, что здорово. Такая крохотулечка… Но, скажу я тебе, ровно такая, какую старый Бу удержать мог. А что случилось, Артур, мальчик мой, так это то, что она любила, чтобы все покруче шло, и, по-моему, во вторую ночь после того, как ты там побывал, мы здорово поддали и что-то там не так сделали. Поймал я ее не так, что ли, и спину ей вывихнул действительно сильно. Утром она даже на ноги не могла подняться. И Боже ты мой, как она злобствовала, словно была королева, а я бродяга какой. Я, видите ли, должен был ее бережно на руках в машину отнести и рвать со всех копыт в больницу. Но мне так фигово было, я сказал, что рано или поздно это сделаю.

В жизни еще не слыхал, чтобы женщина так грязно ругалась, чтобы меня обзывала, как эта. И не успокаивалась, даже когда я по-хорошему просил. Так что я к ней подошел и просто, чтобы дать ей понять, что к чему, один только раз большим да указательным горлышко сдавил. Она посмотрела, глазенки-то вылупились, лицо темно-красным налилось. Грудка вздымалась, пытаясь воздух втянуть. Должно быть, я ей чего-то там повредил. Она руками всплеснула, побилась немного, язычок высунула, а потом, понимаешь, мертва стала, как тряпка, аж вся пурпуром пошла. Артур, я действительно не хотел делать это так, как вышло, но, перерыв ее вещи, нашел достаточно денег, так что, если б знал о них, так специально придушил бы. Она в реке Чатхэм, с глубокого края залива Гавельер, и она сама, и ее прелести. И на дне ее, хорошо прикрученный, бетонный блок удерживает. Даже часики ее бриллиантовые там с ней вместе, потому что, когда денег хватает, можешь себе позволить умным быть.

— Полоумным, — вставил я.

Он посмотрел на меня с легким осуждением:

— Мальчик, я пытался полюбить тебя, но что-то мне никак не удается.

— Бу, ты кучу хороших вещей на эти деньги приобрел. Люди начинают интересоваться, откуда у тебя столько. И мотороллер бедной толстушке Синди купил. Это привлекает внимание. Ты пытался заставить меня проглотить эту шитую белыми нитками историю про девушку, которая выглядела совсем как Вильма. Ты занервничал насчет меня и бросился молотить направо и налево. Крейна Уаттса напугал до чертиков. Черт, старик, ты даже не избавился от вещей Вильмы. Как насчет тех черных кружевных трусиков, в которые Синди пыталась и не могла влезть?

— Да я их и не нашел, пока… Макги, ты не проговорился. Синди тебе это рассказала, да? А что еще она тебе рассказала?

— Все, что ей на ум пришло.

— Ну, однажды я доберусь и до нее. И хорошенько. Хватит болтать. Мне нужно яхту осмотреть. Артур, найдешь мне кусачки и проволоку. Давай, малыш, шевелись!

Когда Артур вернулся с тем, что он требовал, и медленно направился к Буну, то даже я мог определить, что он хочет разыграть. Я приготовился сделать все, что в моих силах, не чувствуя ни малейшего оптимизма. Последовал неловкий бросок, удар по телу, и не успел я и полпути пройти, как Артур попятился назад и тяжело упал. Я снова сел. Артур сел на полу, с бегающим взглядом и окровавленными губами.

Бун убрал мешавшие ему волосы Чук, двумя пальцами взялся за кончик уха и приложил лезвие ножа к виску. В его голосе не было и следа ярости, когда он сказал:

— Еще всего один раз, еще одно маленькое непослушаньице — и я отхвачу этот чудный кусочек мяса и заставлю ее протянуть его тебе, влюбленный ты мой.

Артур медленно встал.

— А теперь ты возьмешь этот провод и кусачки и свяжешь вместе колени Макги, а когда он ляжет на пол и обхватит руками ту ножку стола, что крепко к полу прикручена, как следует перехватишь его запястье.

Через некоторое время мы, Артур и я, оказались соседями, крепко и надежно прикрученными к привинченным к полу ножкам тяжелого откидного стола, а Уаксвелл отправился с инспекторской проверкой по всему «Флэшу», подталкивая перед собой Чук и разговаривая с той же самой оскорбительной и тяжеловесной веселостью, что я слышал в его голосе, когда он беседовал с Вивиан Уаттс, приговаривая:

— Вот и хорошо, вот и славненько. Теперь иди сюда, киска, а старина Бу рядышком с тобой побудет. Боже, Боже, какая большая и сладкая девонька, право слово. — Его голос стихал за камбузом, удаляясь в сторону кают и трюма.

— Боже мой! Боже мой! — стонал Артур.

— Успокойся. Если не считать одной дурацкой попытки, ты все делаешь замечательно.

— Но она движется как полумертвая.

— У нее все еще кружится голова. Это был чертовски сильный удар. Он очень аккуратно все сделал, Артур, с тем, как на борт пробраться. Надо только надеяться, что у него хватает ума понять, что мы ему необходимы.

— Зачем? — с горечью поинтересовался он.

— Если он сам не понимает, то я подскажу. Все суда, выходящие из района Эверглейдза, будут проверять. Ему нужно иметь нас под рукой, чтобы выставить для маскировки, пока он сам будет держать нас в повиновении, встав там, где его не видно, и приставив ей нож к горлу. Так что нам надо ждать случая, которым мы сможем воспользоваться.

— Он нам такого не даст. Никогда.

— Дай мне возглавить дело. Постарайся быть готовым в любую минуту. Твоя задача — это Чук. Она — его рычаг управления. Как только я рванусь, твоя работа — убрать ее от него. Удар с налета, что угодно.

Они вернулись в салон. Бун хихикал.

— У тебя тут так все мило обставлено, как в публичном доме Таллахасса. Эта большая девица говорит, что ее зовут Чуки. Что за имя, на фиг? Иди сюда, милочка. Посмотрим, что там наверху.

Когда они вышли, я сказал Артуру:

— Веди себя так, словно этот последний удар вырубил тебя окончательно. Будто из тебя душу вынули. Он тогда будет меньше беспокоиться, считая, что наблюдать требуется только за мной.

— Но, Боже мой, Трэв, если он… если он оставит нас вот так, прямо здесь, и уведет Чук туда, назад, и…

— То ты ни черта не сможешь поделать, и я ни черта не смогу, ни она сама. Это случится, произойдет и кончится, и перед нами по-прежнему будут стоять все те же проблемы.

— Я этого не вынесу.

Я не ответил. Я почувствовал изменение в движении яхты и понял, что он в рубке. Добавил оборотов двигателей. В новом режиме они не были синхронизированы. Через несколько секунд он это сгладил и сбавил обороты. Я различил знакомый щелчок, когда он установил автопилот.

Он привел Чук обратно в салон.

— В этой ванночке и узлов-то не прибавишь. Но яхта заправлена и все в лучшем виде. Макги, я выставил курс на Маркесас-Кейз.

— Поздравляю.

— Должно так выйти, что мы пройдем между Ки-Уэст и Маркесас, а потом сделаем все так, словно хотим вдоль полуострова выйти к Майами. Но на самом-то деле мы собираемся выйти в открытый океан, за все эти мысы, и коли завтра будет ночка потемнее, погасим все сигнальные огни и рванем на Кубу так быстро, как только позволит эта посудина. Когда нас задержит кубинский патруль, то единственными людьми на борту будут бедный простой проводник из лесной глуши и его милая, тихая девушка, бегущие от капиталистов. Будете хорошо себя вести, детки, — высажу вас в этой надувной лодке на середине пути до Кубы. Но еще одна маленькая неприятность — и пойдете плавать с якорем. Ясно?

— Так точно, капитан Уаксвелл.

— А теперь, Макги, если бы я был полоумным, как ты утверждал, то отправился б сейчас с этой сладенькой девонькой в твою большую кровать успокоить нервишки. Но она плохо себя чувствует, да и выйти это может боком, если кто на нас с проверкой напорется. Так что когда все проверки позади останутся, тогда и будет времечко снова тебя проводом прикрутить, сбрить эту бороду, смыть болотную воду в этом шикарном душе и отправиться в кроватку с этой красоточкой.

Я смог лишь повернуть голову и посмотреть на них. Бун развернул ее, одним взмахом ножа перерезал нейлоновый канатик, стягивавший запястья, и вставил ложную пряжку на место. Повернул ее кругом, и она встала, безучастно глядя вниз на свои руки и потирая их. Он вытащил из-за пояса пистолет, который лежал там, вдавленный в мякоть мясистого живота.

— А теперь, киска, ты будешь ласковой. Видишь вот это? Ты сейчас пойдешь и разогреешь для старины Бу какую-нибудь еду. А он этих мальчиков на некоторое время развяжет. Если же один из них начнет штуки выкидывать — станет большим букой, и ежели кто слишком близко подойдет, старый Бу его коленную чашечку вдребезги разнесет.

Она не подавала и малейших признаков того, что что-нибудь поняла или хотя бы услышала. Его рука мелькнула в воздухе и с треском ударила ее по щеке так сильно, что девушку развернуло на девяносто градусов и ей пришлось сделать шаг назад, чтобы удержать равновесие. Он подставил сзади руку и сказал:

— Я те ясно сказал, девка?

— Пожалуйста, пожалуйста, — тихо и изнуренно проговорила она.

— Видать, киска, у тебя в спине-то сил побольше, чем в ногах будет. — Он принялся ласкать ее грубо и небрежно — грудь, живот, бока, бедро, а она стояла ровно, терпя это, как кобыла на аукционе. Потом он подтолкнул ее к камбузу. Сделав два неверных шага, она обрела равновесие и медленно, не оборачиваясь, пошла вперед. То ли она действительно двигалась в полубессознательном состоянии от сотрясения мозга, то ли по-своему притворялась. В первом случае это могло смягчить для нее все происходящее. Если же она просто была умна, мне следовало быть проворнее, чтобы воспользоваться той большей степенью свободы, что она мне предоставляла.

Когда Бун с кусачками в руках склонился над Артуром, я решил попробовать провернуть одну из своих идей.

— Лучше меня первого, Бу.

— Почему?

— Я включил резервные аккумуляторы, а там нет регулятора. Уже давно пора переключить обратно. Я время примерно оцениваю. А то они сгорят. Так что если ты сперва развяжешь меня, сможешь сходить туда со мной, и я их выключу.

— А че ты переживаешь за аккумуляторы, которые не твои больше, а?

— От них питание к сигнальным огням поступает, и если они вдруг погаснут, ты, Бу, можешь начать нервничать, да еще с пистолетом в руках.

— Дело говоришь, сволочь!

Он освободил меня и, когда мы прошли вперед, прихватил из камбуза Чук и потащил за собой, чтобы она не вернулась в салон и не освободила Артура. Он явно не собирался делать никаких ошибок. Идя перед ним с приставленным к спине стволом, я отчаянно пытался решить проблему уравновешивания компаса. Компас, контролировавший автопилот, был укреплен впереди, подальше от всего металлического, что могло вывести его из строя, и находился в деревянном ящике на ровной поверхности за крышкой переднего люка. Я хотел поменять направление у автомата с юго-западного на юго-восточное. Ну ладно, значит, надо передвинуть магнит на север, то есть налево. И раз север сзади, то это означает, что мой кусок металла надо положить… с той стороны, налево. И это должно быть не очень сильно. Если я придвину его слишком близко, Уаксвелл почувствует изменение, когда мы ляжем на новый курс. А слишком маленькое смещение курса нас не спасет. И внизу, под этим люком, не было ничего, что имело бы хоть какое-то отношение к аккумуляторам. Но там, внизу, у меня был большой гаечный ключ, не влезший в ящик с инструментами и лежавший в боковом стеллаже. А еще там, внизу, был переключатель, вышедший из употребления, но так и не снятый. Он управлял отдельным передним насосом, пока я не вывел все три на единый пункт управления. Нужно было действовать в темноте и быстро. Я поднял крышку люка, велел ему придержать ее и спрыгнул вниз. Мгновенно схватив ключ, сунул его на полку сзади, слева от ящика с компасом. Потом протянул руку, нащупал бесполезный переключатель и опустил рукоятку. Немного погодя передвинул ключ поближе к компасу.

— Давай, Макги, вылезай оттуда.

— Все уже сделано, — бодро сообщил я. Потом подпрыгнул и уселся на краю люка, болтая ногами, небрежно изучая костяшки пальцев, словно я их повредил.

— Давай, — нетерпеливо торопил он. Повернувшись, чтобы вылезти, я нащупал ногой рукоятку ключа и придвинул его еще ближе к ящику с компасом. Потом, почувствовав, что курс меняется, споткнулся о крышку люка и упал, чтобы отвлечь его внимание. Он по-кошачьи ловко отпрянул, отпустил крышку люка и направил на меня пистолет.

— Да я вон на том проводе поскользнулся, Бу, — сказал я извиняющимся голосом.

— Давай обратно на свой стул, мальчик.

Когда мы вернулись в салон, я услышал, как, словно в ответ на мои молитвы, застучал по палубе над головой легкий дождик. Я сомневался в том, что Уаксвелл имел какую-либо подготовку в использовании навигационных приборов для определения курса, но при этом чертовски хорошо понимал, что он мог, взглянув на звезды, обнаружить, что мы сменили курс.

Мы с Артуром сидели на стульях, Уаксвелл давал нам инструкции о том, как нужно себя вести, если нас постараются перехватить с моря или с воздуха. Он останется внизу со связанной девушкой, приставив ей к горлу нож. А если нас попытаются взять на абордаж, то, по его оценке, у него были неплохие шансы уложить их на месте.

— Это тот пистолет, на котором был глушитель? — спросил я.

— Проклятая штуковина, по почте заказанная, — сказал он. — Слишком громкий. Я его тогда еще раз испробовал, когда ночью домой приехал. Ни фига он не глушит.

Шаркая ногами, в комнату вошла безучастная ко всему Чук и принесла ему кофе с бутербродами. Он поставил поднос на колени, усадил ее слева от себя, держа нож в левой руке, поближе к ее ребрам, а справа от себя положил пистолет и, не спуская с нас глаз, принялся поглощать сандвичи. Я старался принять хоть какой-нибудь сигнал или намек от Чук. Она сидела по-прежнему безучастная, со сложенными на коленях руками. Двигатели, включенные на самую высокую скорость, ревели, вызывая слабую ответную вибрацию, дребезжание и позвякивание. Пролив был, как никогда, спокоен, по-прежнему накрапывал дождик. Я знал, что рано или поздно он поднимется в рубку проверить приборы и направление компаса. Я понимал, что изменил его, но не имел никакой возможности определить насколько. Мне хотелось отвлечь его. Взглянув на часы, с удивлением обнаружил, что было уже около десяти.

Когда он опустошил кружку кофе и поставил ее на поднос, я сказал:

— Хочешь послушать радио, как там тебя ловят?

— Точно. Давай, посмеемся хорошенько.

Я подошел к приемнику и вывел звук на колонки, настроил на Ки-Уэст и был несказанно рад, услышав, что вначале они передают новости внутренней политики, целых десять минут. Бу отправил, Чук принести еще кофе.

— «А на местной сцене крупномасштабные розыски убийцы Буна Уаксвелла из Эверглейдза внезапно переместилась в другой район. Как раз тогда, когда власти уже начали опасаться, что Уаксвелл ускользнет «за флажки» в районе реки Кларк, двое мальчиков, рыбачивших со скифа на островах, к западу от залива Чоколоски, вернулись в сумерках домой в Эверглейдз-Сити, чтобы сообщить о том, что видели человека в лодке, который вел себя очень подозрительно, а лодка по описанию совпадала с лодкой Уаксвелла, на которой он сбежал из района Каксамбас».

— Да я могу поклясться, что эти маленькие ублюдки меня не заметили! — вставил Бу.

— «На основе подробного описания не оглашенных ранее деталей, данного мальчиками, власти убеждены, что те видели разыскиваемого преступника, и теперь все их усилия сконцентрированы на том, чтобы окружить район и, начиная с рассвета, провести широкомасштабные поиски».

— Ну, к тому времени я уже давно-о выберусь оттуда, — сказал Уаксвелл.

— Но они узнают наши имена и описание внешности в клубе «Ружье и удочка», — сказал я. — И готов поспорить, что уже сейчас нас разыскивают всеми доступными средствами. А на заре, малыш Бу, они примутся искать нас с воздуха.

Нахмурив бровь, он протянул руку за кружкой кофе. Чук, еле волоча ноги, подошла к нему с дымящейся кружкой в руках. Приблизившись, словно для того, чтобы отдать ее ему прямо в руки, она выплеснула содержимое ему в лицо. Бу мог заметить лишь краем глаза ее жест; но, как бы она ни была проворна, Бу был быстрее, напомнив тем самым, как едва не припечатал меня прежде, чем я откатился под трейлер с лодкой. Бу отвернул лицо, спасая глаза, однако часть кипятка выплеснулась, обжигая горло и плечо. Взревев, как бык, он вскочил с дивана с ножом в левой руке и пистолетом в правой. Но в это время я уже бросился на него, целясь в колени. Уворачиваясь от меня, он полоснул ножом в сторону Чук, и лишь скорость реакции танцовщицы помогла избежать лезвия — она отпрыгнула, выгнув тело и втянув живот от самого острия. Я вскочил на ноги и пригнулся. Артур попытался зайти сзади, держа наготове тяжелую глиняную пепельницу. Бу отступил и наставил пистолет на Чук.

— В живот, — напряженно сказал он, — вот куда получит пулю эта сука. Поставь на место, да поаккуратнее, мальчик Артур. Отойди, Макги.

По его глазам я понял, что больше у нас шансов не будет. Ни одного.

А потом с носа раздался странный пустой стук, а затем ужасный глухой, трескучий, чрезвычайно громкий монотонный шум. Дно пошло вверх и накренилось так резко, что все мы пошатнулись. Моя яхта — отнюдь не проворная старушка, тридцать восемь тонн водоизмещения обеспечивают приличный момент сил. Для владельца яхты этот звук равносилен звуку вырываемого сердца, и я застыл на месте. А Артур, все еще шатаясь, опустил-таки пепельницу на Буна Уаксвелла. Почувствовав, что что-то надвигается, Бун шарахнулся, как от огня. Артур промахнулся, надеясь попасть Буну в голову. Широкая сторона пепельницы ударила его по руке и пистолету, а сам Бун увернулся. Тяжелая глиняная пепельница раскололась на дюжину кусочков, а пистолет, вращаясь, отлетел к ногам Чук. Она молниеносно бросилась к нему и подняла, держа обеими руками прямо перед собой, прищурившись и чуть отвернув голову от направления ожидаемого выстрела. Раздался чертовски громкий хлопок. Бун попытался рвануться с места и спрятаться за Артура, но налетел прямо на стул, который я в него швырнул. Следующий залп оглушающего грохота, раздавшийся из рук очень искренней брюнетки, убедил его, и он выбежал на заднюю палубу. Бедные старые двигатели все еще работали, стараясь ввинтить «Флэш» в остров по самую корму. Он бросился к левому борту и рванул по лестнице на верхнюю палубу. Я побежал было за ним, но Чук крикнула мне, чтобы я поднял голову. Оперевшись на накренившуюся палубу, она выстрелила в него снизу вверх. Возможно, Уаксвелл собирался бежать на нос и спрыгнуть на остров в заросли ризофора. Но решительность девушки убедила его спрыгнуть в воду. Передние шесть метров «Флэша» врезались в сплетение ризофора. Когда Бу побежал через верхнюю палубу, я бросился на кормовую, едва не столкнув Артура за борт.

Я вовремя обежал угол и успел заметить, как он спрыгнул в черную воду в пяти метрах от корней ризофора. Он прыгнул вверх и в сторону, чтобы пролететь узкую часть палубы, ногами вперед, как ребенок, взмывающий с высокой доски. И приземлился как раз в том месте, где яркие огни камбуза блестели сквозь иллюминатор и серебрили воду. В таких случаях ожидаешь громкого всплеска. Он же как-то неожиданно жутко замер, и поверхность воды спокойно колыхалась в нескольких сантиметрах ниже его живота. Он так и замер, странно прямой, молчаливый, с откинутой назад головой и выпирающими на шее связками. Я думал, что он увяз, но он колыхался туда-сюда, совершая странные движения, будто человек, повисший на верхушке дерева.

Он потянулся вниз, к собственному телу, опустив руки под воду, и издал слабый звук, словно кто-то пытался закричать шепотом. Медленно повернув голову, посмотрел на нас троих. Протянул к нам правую руку и еще раз издал тот же жуткий звук. Потом медленно наклонился’ к нам и замер лицом вниз. Казалось, что-то подталкивает его снизу, подталкивает и отпускает. Он неспешно уплывал в темноту и появлялся снова с медлительностью, свидетельствующей о длине того, что проходило сквозь черную воду вниз, к мертвой корневой системе. Темный подгнивший конец пенька толщиной восемь — десять сантиметров едва выступал над водой; и, приземлившись, Бу сам себя на него насадил.

Чук прижималась к Артуру и рыдала так, словно у нее разрывалось сердце.

Ее руки обвили его шею, а пистолет, слегка звякнув о перила, выскользнул из разжавшихся пальцев и упал в море. Я послал их вниз, взял фонарь и самый длинный багор, пошел на правую боковую палубу, почти с воодушевлением подцепил сзади воротник рубашки, приподнял вперед и перевесил тело на небольшие темные побеги молодого ризофора, укоренившегося у самой поверхности воды. Только тогда я вспомнил о работающих двигателях и кинулся выключить их, пока не сгорели. Артур сидел в салоне в большом кресле, держа Чук на коленях. Крепко обнявшись, они, закрыв глаза, не шевелились и не издавали ни звука. Я с огромным фонарем прополз через трюм в поисках какой-нибудь дырочки, возможно, размером с мотоциклетную коляску. Поразительный был звук.

Когда я вернулся, Артур спросил, не может ли он мне помочь. Я взял его с собой на корму, мы простучали баграми всю кормовую часть и обнаружили, что там полно воды. Я послал его в переднюю часть трюма с фонарем и небольшим позывным сигналом, сделанным на основе жестянки со сжатым воздухом, чтобы дал мне знать, если стволы ризофора начнут пробиваться сквозь днище.

Потом я попытался дать задний ход. Примерно метр прошел на полной мощности, все обдумал и попытался запустить двигатели — один на передний, другой на задний ход, чтобы раскачать корму. Она раскачивалась, заставляя нос неприятно потрескивать. Я заметил, что, когда мы врезались, компас вел нас в направлении на восток. Курс изменился гораздо сильнее, чем я надеялся. Рассчитав время, понял, что мы не могли уйти особенно далеко на юг от Павильон-Кейт и, возможно, находимся на середине пути к реке Чатхэм. Я дал задний, выиграл еще немного, раскачал еще, снова дал задний. После четвертого раскачивания яхта внезапно целиком оторвалась от острова, издавая весьма противный звук.

Я дал задний ход, развернул ее, поставил на автопилот в направлении на запад и на очень малые обороты и, цепляясь за перила, отправился в трюм, посмотреть, как там дела. Удивительно, но там было абсолютно сухо. По-видимому, корпус просто пригнул этот упругий ризофор.

Я выверил наше положение с помощью радиолокации дна, и оно оказалось вполне приемлемым. Вспомнив о гаечном ключе, тотчас убрал его от компаса автопилота, пока он еще больше не увел нас не в ту сторону.

На заре вертолет береговой охраны полчаса кружил над нами, издавая хорошо различимый звук вращающегося винта. Он висел над кормой, пока мы все смотрели и махали ему снизу, и в конце концов после того, как он разве что не сбросил нам свое переговорное устройство, я изобразил широкий жест внезапного озарения и побежал к своему. Он отошел на полкилометра, чтобы я мог расслышать и включиться на частоте береговой охраны.

Я был просто поражен, узнав, что мы находились так близко к такому опасному преступнику, как Уаксвелл. Да-да, действительно. Уф! Надо же! Подумать только! Когда мы отключились, пилот решил себя немного побаловать. Подлетел поближе и долго с восхищением разглядывал Чук. Она вышла на открытое место в крохотной короткой и прозрачной, как папиросная бумага, ночной рубашке, чтобы помахать прекрасному вертолетчику, и пилот поднял свою махину повыше и облетел с другой стороны, чтобы встающее солнце осветило ее сзади. Но в конце концов он улетел, и мы перестали улыбаться, словно маньяки.

— А это правильно, Трэв, — спросила она, — что все эти люди по-прежнему ищут и ищут?

— Когда я вытащил его на берег, прошел час после высокой воды. Над ним нет никаких веток. Скоро они обязательно его найдут.

Я усадил ее слушать радио, настроив приемник на частоту береговой охраны. В четверть восьмого она вышла и сообщила нам, что тело нашли и опознали. Она выглядела ослабевшей и изнуренной, так что мы отправили ее в постель. Но перед тем, как уйти, она сжала Артура в объятиях до треска ребер, посмотрела ему в глаза, запрокинув голову, и сказала:

— Я просто подумала, что я должна тебе кое-что сказать. Фрэнки не сделал бы того, что сделал ты. Для меня, для кого угодно. Кроме самого Фрэнки.

Когда она вырубилась окончательно, мы перебрали вещи Уаксвелла. И утопили их поглубже. И ружье, и все прочее. За исключением кое-чего в герметичной упаковке, найденного в ящике под продуктами. Аккуратно завернутые пачки разложенных по серийным номерам новеньких сотенных бумажек. Их оказалось девяносто одна.

В три часа дня Чук вылезла подышать, вся такая нежная, томная и сонная.

— Что мы сделаем, — сказала она, — так это станем где-нибудь на якорь на четыре, или пять, или шесть дней, как по дороге туда, а?

— Хорошо, — сказали мы дуэтом, и именно в этот момент я решил, что неожиданные девять тысяч станут свадебным подарком, если моему предчувствию суждено сбыться.

Глава 16

Мое предчувствие сбылось четвертого июля с единственным, по-видимому, приемом в виде пикника на побережье в этом сезоне. Шампанское и гамбургеры подавались двумстам самым различным людям, от пляжных бродяг до сенатора штата, от официантки до наследственной по крови баронессы.

А днем пятого июля, когда я еще раз предпринял кое-какие действия к тому, чтобы собрать компанию для отложенного круиза на острова, веселый голос вызвал меня из моторного отделения. И там, у меня на трапе, стройная и грациозная, как молодая березка, одетая в бледно-серое и прямо с подиума, с пятью подходящими по цвету сумками и чемоданами у ног и вертящимся на заднем плане водителем такси, стояла мисс Дебра Браун, дисциплинированная зажигательница сигар и изготовительница дайкири для Кэла Стеббера. Ее кристально чистые мятные глаза горели обманчиво и многообещающе.

— Все в порядке, шеф, — сказала она таксисту.

Он повернулся было уйти, но я сказал:

— Подожди-ка, парень.

— Но, милый, — произнесла она, — ты не понимаешь. Был же такой конкурс, три слова или еще меньше, как, где и с кем вы предпочли бы провести отпуск. И ты, дорогой Макги, победил. И вот я тут.

Я медленно вытер руки жирной тряпкой, которую принес снизу.

— Так что дядя Кэл вбил себе в голову, что у меня теперь лежит очень неплохой кусочек того груза, что везла с собой Вильма, и вы состряпали нечто такое, что может выгореть.

Она надула губки:

— Милый, я едва ли могу тебя винить. После всего. Но на самом деле я, сразу после того как ты к нам приезжал, страшно-страшно захандрила. Милый, ты просто фантастически заинтриговал меня. И поверь мне, с Деброй такое случается очень и очень редко. Бедный Кэлвин, он в конце концов так устал от моих мелких намеков и вздохов, что велел съездить сюда и вывести это из своего организма, пока я не превратилась в ипохондрика или что-нибудь в этом роде. Милый Макги, клянусь тебе, это исключительно личное дело и не имеет ничего общего с моей… профессиональной карьерой.

Это казалось очень заманчивым. Она была вся сплошь убедительность и элегантность. Метрдотели проведут вас с поклоном и опустят бархатные занавески. Элегантность со слабым, приторным запахом распада. Возможно, для любого мужчины есть нечто очень притягательное в женщине полностью аморальной, без жалости, стыда или мягкости.

Но я не мог не вспомнить, как она зажигала сигару для Стеббера.

— Солнышко, — сказал я, — ты просто дар небесный. И по-видимому, знаешь множество разных фокусов. Но каждый из них будет напоминать о том, что ты — профессионал из старой команды клубных борцов Вильмы. Можешь назвать меня сентиментальным. Солнышко, ты цветок, который слишком не похож на розу. Возможно, я привыкну класть деньги на бюро. Так что лучше не занимайся пустяками. Спасибо, но — спасибо, не надо.

Ее губы поджались, и лицо напряглось так, что я увидел, какой получится нежный и очаровательный черепок, если его очистить. Как тот, что остался от Вильмы в темных водах залива Севельер. Не проронив ни слова, она развернулась и пошла ко все еще стоящему в стороне такси. Шофер посмотрел на меня так, словно я из ума выжил. Он ухитрился подхватить три сумки за первый заход и вернулся за остальными, ковыляя, словно его отстегали соленым кнутом.

Я даже не знаю, в чем состоит разница. Не знаю теперь и, может быть, никогда не узнаю. Наверное, люди, попадающие в печальный разряд улучшающих себя в собственном воображении и живущие черт знает как, всегда немного не дотягиваются. Но ты стараешься. Достигаешь, и соскальзываешь, и падаешь, но встаешь и дотягиваешься еще дальше.

Я сошел вниз, разрубил кокосовый орех, повредив при этом кожу на трех костяшках пальцев. И долго сидел в жаркой темноте, как большой обиженный ребенок, посасывая костяшки и вспоминая ее формы и колыхание серой ткани, когда она уходила прочь. И моим умом овладели самые черные мысли из тех, какие мне иногда приходят.