Расстрелять в ноябре

Глава 3

Сколько возвышенных слов посвятили люди самой короткой ночи в году! И бархатная она, и самая звездная, и тем не менее закат в ней с зорями целуется, и быстрокрылая, и светлая…

Пленная она!

Лежу прикованный цепью к батарее в какой-то комнатушке с затопленным, провонявшим все туалетом. Цепь короткая, и единственное, что удается, — это садиться на придвинутую к стене кровать. Борис и Махмуд тоже устроились на кровати. У них она одна на двоих, как на двоих и одни наручники. Бориса время от времени выводят на кухню покурить, и водитель тогда блаженно разминается, освободившись от сиамского наручникового близнеца.

В комнате постоянно два-три охранника, которые расположились в противоположном углу, постелив на пол одеяло. Не забывали подчеркнуть свое благородство:

— Мы у вас даже подушки не забрали.

Эту черту кавказцев знаю давно: сделать на копейку, а вообразить и расшуметься на рубль. Хотя прекрасно понимаю, что и копейки мог не поиметь. А вместо возлежания на кровати мог бы висеть на этой же цепи, но на дыбе. Так что в плену надо радоваться медякам и в самом деле считать их за рубли. И без иронии.

А вообще-то мы здесь не должны были находиться. Из лесополосы с первыми признаками темноты нас перевезли в горы, но сильный артобстрел, видимо, помешал добраться до цели, и мы вернулись. Начинаем привыкать к повязкам на глазах: куда возят и привозят — ничего не видим. Зато водят, ухватив под локоть, умело, практика чувствуется отменная. Да и цепь на батарее стесала уже всю краску — знать, не я первый лежу на этих простынях. Повторяю как заклинание — не паниковать. События вокруг станут происходить вне зависимости от моих желаний, и надо быть готовым принимать их.

— Ты что это все время спокоен? — тем не менее бесит Непримиримого мое состояние. Если я хоть чуть-чуть знаю кавказцев, то паникеров и трусов они вообще презирают. Но и не любят особо горделивых. Видимо, напоказ выставлять свои внутренние решения не следует, надо чуть подыгрывать, чтобы не оказалось себе дороже.

Непримиримый только что приехал, разбудив всех. Выложил на стол неизменный набор: колбаса, огурцы, хлеб, «пепси». Словно судьбу, переламывает пополам палку колбасы. Среди огурцов выбирает самый крупный и смачно, словно нашей судьбой, хрустит им…

Нет, у Бога, как известно, по мелочам не просят, так и сравнения с судьбой лучше не трогать.

— Или думаешь, что все обойдется?

— Продадим в рабство чабанам в горы, запоет по-другому, — устало, словно ему надоело меня уговаривать выбирать судьбу, отзывается из своего угла рыжий охранник. Больше похож, кстати, на украинца, чем на чеченца.

— Года на три, — соглашается Непримиримый. Трех откусов ему хватило, чтобы уничтожить и огурец. Нас, пленников, тоже трое. Из Грозного мы выехали в три часа дня. Трижды обвила батарею цепь. Отвлекаться, не паниковать…

— А он, наверное, думает, что убежит. — Рыжий принялся за свое любимое занятие, прерванное появлением старшего: щелкает вверх-вниз флажком предохранителя от наставленного на нас автомата. Сказал таким тоном, что становится ясно: от них в самом деле еще никто не уходил.

— Сухожилия перережем, пусть попробует, — вроде напарнику, а на самом деле мне сообщает возможное развитие событий Непримиримый.

Все это — вместо «доброе утро» и «приятного аппетита». Плен. А мысли считывает, как с компьютера. Психолог.

— И еще кое-что отрежем. Лишнее. — Непримиримый поднимает палку колбасы, отсекает ножом кругляк. — Как насчет принятия мусульманства, полковник? Знаешь, что отрезают?

Тешатся. Им можно. Им можно все. Но до чего дойдут реально? Что сейчас делается в налоговой полиции? Дома?

… Тяжелее всего родителям оказалось ездить на стадо доить корову. Женщины собирались около пастухов и ждали — в надежде услышать новости.

Новостей не было. Только падали в подойник вместе с теплым сладким молоком горькие мамины слезы.

А потом спрашивать перестали. Увидят опущенную голову отца — и торопятся пройти мимо, словно стыдясь своей беспомощности. Зато чистосердечные деревенские старушки засели за карты, гадания, распознание снов. Никогда за меня не молилось сразу столько народа! И не проклинало так людей, как моих тюремщиков. Пусть им когда-либо аукнется это проклятие русских женщин — в своей жизни каждый должен получать причитающееся. У мужчин всегда считается подлостью воевать с теми, кто не причастен к твоей личной беде. И высокими словами о святом мщении собственную жадность и наживу на торговле людьми не прикроешь…

В эти же дни игралась свадьба моего крестника. Он приехал с невестой в родительский дом, наполнил красным вином до краев рюмку:

— Пусть стоит. Крестный вернется и выпьет.

Не выпил. Слишком долго меня не было, а лето стояло жаркое. Вино постепенно высыхало, в конце концов оставив на дне черно-красный сгусток. Родным казалось — запекшейся крови. Только однажды мелькнула надежда, когда отцу приснился сон, будто ловит он молодого аистенка и вносит на руках в дом.

Мама рассказывала этот сон всем встречным, и те радостно вытирали слезы:

— Это сын. Значит, вернется. Вернется! К сентябрю вернется, когда аисты полетят.

Птицы улетели, а сон все не сбывался… А вернувшийся в Москву сын засел за учебники. Матери сказал прямо:

— Если папа не вернется, одни мы учебу в коммерческой академии не вытянем. Надо перепоступать в государственный вуз.

Месяца хватило, чтобы подготовиться и сдать на «отлично» вступительные экзамены на юрфак. Больше о моем пленении в семье ни разу не говорилось, на это слово наложили табу. Только жена, когда оставалась одна, каталась по полу и выла…

Так люди узнают о горе. Один из тысячи примеров, потому что только по официальным данным к концу чеченской войны в плену у боевиков оставалось еще около тысячи четырехсот солдат и офицеров, рабочих и служащих. И в каждом доме — своя боль, бессонные ночи…