Расстрелять в ноябре

Глава 8

Зато очередные триста лет, то есть двадцать один день, превратились в единую нескончаемо душную ночь. Да, воздух был. Да, утром и в двенадцать ночи приносили еду: сосиску, помидор — что можно схватить на рынке, хлеб, чай. Частенько, порой по три-четыре дня подряд, могли опускать на ступеньки миску творога с солью и чесноком.

— Это вкусно, это очень вкусно, — уговаривал себя Махмуд, чайной ложечкой уменьшая свою долю.

Но мы лишились света. Узенькая, в иголочку, полоска между рассохшимися досками в дверце и белесый, уже в ниточку, штрих поверх проема напоминали букву «Т».

Тупик.

Дней через пятнадцать, когда стали гноиться глаза, вдруг обнаружил: стою на коленях перед этой буквой и совершенно машинально твержу:

— Ненавижу!

Тупик. Темноту. Безвыходность ситуации. Свое бессилие. Куда-то исчез Боксер, и хотя вместо него стал появляться высокий спокойный парень, прозванный нами Хозяином, мы лишились еще и общения. Хозяин на любые наши вопросы отвечал односложно «ну», и порой мы даже скучали по резким, всегда подводившим нас под расстрел или сумасшествие психологическим беседам Боксера. Поняли, что если хотим что-либо узнать, то во время передачи еды нужно задать только один вопрос. И даже чтобы не вопрос это был, а какое-то размышление, приглашение к разговору или обсуждению, не требовавшим от охранника ответственности и обязательств.

Вопрос готовили, оттачивали часами, определяли, кому из троих его лучше задать. И вместо, допустим, ежесекундного: «Ну делается ли по нам хотя бы что-либо?» — в конце концов звучало безобидное сочувствие:

— Наверное, надоело вам с нами возиться…

— Ну.

Не прошло. А что, если попросить помыться? Если с нами вопрос решается, прикажут потерпеть. Если грядут долгие времена, ведро воды не пожалеют.

Не пожалели.

Во время очередного полночного и одиночного вывода в туалет надолго пропал Борис. Я, нужно мне было в туалет или нет, тем не менее никогда не отказывался лишний раз вылезти на свежий воздух. На этот раз перекинуться с Борисом даже парой слов, почему задержали, не смог. Дорогу, хоть и в повязке, изучил, но на этот раз повели в другую сторону. В плену все новое, непривычное изначально таит опасность и заставляет напрячься.

— Раздевайся, — останавливает Хозяин. Зачем? — Ополоснись.

Значит, свобода не завтра, а тем более не сегодня.

Настроения нет, мыться не хочется, хотя весь липкий от пота. Но завшивеем — себе станет дороже. Теперь надо другой вопрос готовить. И думай, что лучше: находиться в неведении и каждый день встречать с надеждой или реально смотреть на действительность и искать элементарные способы выживания? В плену идет игра в подкидного, к тому же ты вынужден играть вслепую. Но смухлюешь — глядишь, и выиграешь. Но надо знать, что, ежели попадешься, от соперника пуля в лоб.

Ополаскиваюсь, поливая самому себе из кувшина. Разрешают снять платок. Сплошная темень, к тому же приставлен лицом в каменную стену. Даже буквы «Т» нет, проклясть нечего.

До подвала не доходим. На этот раз останавливает Боксер.

— Хау ду ю ду, полковник?

Голос сбоку. Чувствую подвох, но распознать его не могу. Пауза, как и в первом подвале, затягивается, но на этот раз решил молчать.

— Ты что, не знаешь английский?

— Нет. Учил немецкий.

— Не надо! В КГБ все учат английский. Я тебе обещал отрезать уши, как только узнаю, что ты контрразведчик?

— Да. Но я журналист.

— А у меня нет времени заниматься перепроверками, мне воевать надо. Журналистское удостоверение — «крыша». Но как тебя усиленно принялись искать спецслужбы, говорит о том, что ты — их человек. Простого смертного так не ищут. Ты — из ФСБ, а с этими ребятами у нас разговор короткий.

Чувствую, как слабеют ноги. И сам не пойму, от чего: то ли от угрозы и полной своей беспомощности доказать что-то обратное, то ли от первой весточки — меня ищут. Ищут!

А отрезанные уши мне приснились через два дня: якобы в какой-то клинике мне приделывают вместо них протезы. Они не подходят по цвету к лицу, и я прошу их заменить…

А мы сидели в сплошной темноте погреба и играли в города. Первым всегда шел Нальчик. Как в известном фильме:

— А почему Нальчик?

— А мы туда не доехали.

Что еще можно придумать, чтобы убить время в темноте? Ну, перебрали все виды спорта, зверей и птиц, мужские и женские имена, пересказали анекдоты и свои судьбы — а через неделю все равно лежим, молчим. Утром, правда, зарядка — помахать руками, поприседать. Ходить негде, топчемся на месте. Просто переминаться неинтересно, быстро надоедает, придумываю новую забаву:

— Пройдусь-ка я до метро. Вслух.

Иду по Маросейке от налоговой полиции до «Китай-города», рассказываю-вспоминаю, что встречается по пути. Ребята слушают — тоже занятие. Махмуд иногда подколет:

— А девочки в Москве-то хоть есть? Что-то ни одной пока не встретилось. Гляди, какая краля навстречу плывет.

Когда они и сами могли с закрытыми глазами пройти этот путь, когда очередность городов знали, как таблицу умножения, и даже не вторгались в отполированный перечень соседа, начал вспоминать песни.

Про то, что мне медведь на ухо наступил, знал с пеленок, но ребята терпят и иногда подсказывают слова. Зато в памяти всплыли строки, казалось бы, навечно погребенные и утоптанные современной попсой:

А эта:

Приходилось петь и с купюрами. Махмуд как-то попросил военных, фронтовых песен. Конечно же, первым номером пошла «Жди меня». Но когда вспомнил: «Туман, туман, седая пелена. А всего в двух шагах за туманами война», — тут и споткнулся. Допевал очередную строчку — конечно, шепотом, все четыре месяца мы разговаривали только шепотом, — «Долго нас невестам ждать с чужедальней стороны», а в памяти вырисовывается очередная: «Мы не все вернемся из полета…»

Чур не про нас.

Запинаюсь, пропускаю концовку. Зато вспоминаю Людмилу Даниловну, певунью из «Советского воина». Не только с совершенно чудным голосом, но, главное, знающую миллион несен. И не по одному куплету, как все смертные, а от начала и до конца.

— Ну что, Даниловна, споем? — разговариваю сам с собой.

— Лучше бы она одна нам спела, — как-то осторожно намекает на мои вокальные данные Борис. Стопроцентно уверенный, что незнакомая Даниловна в любом случае поет лучше меня.

Но ни другу, ни врагу не желаю подобной сцены. Выпало мне тянуть этот мотив — допою его до конца. Сам. Как смогу.

А вот отношения между нами самими — еще осторожнее. Сокамерников не выбирают, взгляды на жизнь у нас с Борисом порой прямо противоположные. Махмуд чаще молчит, но когда мы переходим с шепота на голос, взрывается:

— Как же вы мне надоели. Все, уйду от вас. Оставайтесь одни.

Уйти некуда. Ни ему, ни нам. Смотреть некуда. Делать нечего.

— Нальчик.

— Калуга…

Глаза гноиться первыми начали у Бориса: он однажды утром не смог расцепить слипшихся век. Вспоминаю десантно-полевые медицинские хитрости: кажется, воспаления снимаются заваркой чая. Попросил Хозяина принести чай без сахара, хотя, как потом узнал, с сахаром было бы лучше. И вот утром и вечером, словно вшивые интеллигенты, пальчиками промывали глаза, а затем, уже как бомжи, рукавами вытирали подтеки.

Но все оказалось порханием бабочек по сравнению с зубной болью Махмуда. Он вначале притих, затем принялся искать себе пятый угол. Нашел, когда улегся лицом в пузатый, «беременный» живот «девочки». И предпочел его боли. А тут еще вместо Хозяина стал появляться Младший Брат. Он ни на мгновение не задерживался в подвале, за что, видимо, и бился постоянно головой о низкую притолоку дверцы. Разговор с ним мог идти только о миске и в одну сторону: «Давай» и «Возьми».

— У Махмуда зуб болит, есть чем полечить? — почти безнадежно пытаюсь остановить его.

Оказалось, знает не только другие слова, но и стоматологию.

— Можем только выбить.

— Ну тогда дайте хотя бы чеснока, Лука. Сала, наконец, — прошу в закрывающуюся дверь.

Борис наваливается на меня, гасит последние слова:

— Какое сало? Ты что! Мусульманам по Корану нельзя есть свинину.

А держать людей в темницах — разрешено? Любим мы выбирать даже в религии то, что удобно и выгодно. А я просто знаю, что кусочек сала, приложенный к десне, отсасывает боль. Религия — это помощь, а не пустая вера.

Но просьба оказалась услышанной. Утром Хозяин вначале принес анекдот:

— Заболел у чеченца зуб. Стонет, сам бледный. А туг гости едут. Чтобы не показать, что он страдает из-за какого-то зуба, хозяин отрубил себе палец. И теперь на вопрос, почему бледный и стонет, гордо поднимал перебинтованную руку: «Да вот, нечаянно отрубил себе палец». «Э-э, — махнули рукой гости. — Главное, чтобы зуб не болел».

А днем, что само по себе небывалое дело, дверь открыл Боксер.

— Узнаете? — присел на корточках вверху. Кивнули, как старому знакомому: салам. Бросает нам вниз две головки чеснока и две свечи.

— Короче, забочусь о вас. Чтобы цинги не было и свет имелся. Так, Николай?

Меня впервые называют по имени! Запомним число — 9 июля. Наверху, то есть на воле, что-то произошло? Хорошие новости?

Нетерпение столь велико, что спрашиваю открыто, без подтекста:

— С нами что-то решается?

— Решим. А не решим — пристрелим, — в своей манере заканчивает разговор Боксер.

— Все нормально, — сдержанно радуемся появлению старого знакомого.

Но все рухнуло в одночасье, когда в этот же вечер над селом стали заходить на боевой курс самолеты, сбрасывая неподалеку бомбы. И если уж вздрогнули от неожиданности морщинистые столетние стены подземелья, то что тогда говорить о нас.

— Что там? — спросили у Хозяина, принесшего глубокой ночью неизменные сосиску и помидор.

— Снова война. По телевизору показывают разрушенные дома и убитых детей. Обещали же, что после выборов все затихнет!.. Нет, России нельзя верить.

Остался сидеть на корточках, словно не хотел выходить наверх, где продолжалась бомбежка. Я не кончал музыкальных школ, но, кажется, сегодня заткнул за пояс своим открытием Баха, Бетховена, Шуберта, Чайковского и Шостаковича, вместе взятых. В природе существует, оказывается, восьмая нота, которая и определяет всю музыку. На войне это — падающие авиабомбы.

— У нас… есть какие-то шансы?

— Теперь нет. У вас теперь никаких шансов.

Скажи подобное Боксер — поделили бы на пятьдесят. Плохо, когда начинают разговаривать и приносить плохие вести молчаливые. У них все слова — правда.