Разбойница

Саламандра танцует в огне

С неважнецкой характеристикой от парткома — «В быту крайне цинична» — и документами на имя Манон Леско я вылетела в Париж.

И вот волшебная, неповторимая музыка, абсолютно неземной голос: «Mesdames et mossieurs! Notre avion va atterir a l’aeroport Roissy-Charles de Gaulle!»[7]

— Забеременеешь... — обычный присказкой проводил меня шеф.

— Уволю! — чётко закончила за него я.

Увы! Оказалось, что ничего легче нет, чем выполнить это указание!

Максим, такой же неряшливый, как всегда, в каком-то советском плащике, был хмур и озабочен — как почему-то никогда не бывают хмуры и озабочены люди у нас, хотя мы и живём в самой жуткой стране. Словно бы и не видя сияющего Парижа (я, наоборот, так и прыгала на сиденье), он сказал, что отвезёт меня жить к Николь — так почему-то «приличней»... «Тут забеременеешь»! Тем не менее я радостно оглядывалась по сторонам и, как оказывалось, знала Париж лучше него.

— Это рю Риволи?! — восклицала я, пролетая мимо роскошных витрин.

— Кажется, — произнёс он, кинув мрачный взгляд наружу.

Его «керосинка» сипела и задыхалась.

— А это что за район? — мы ехали среди благородных особняков за решётками в глубине зарослей.

— Марэ, — неохотно произнёс он. — Раньше здесь жили аристократы. После революции их выгнали пролетарии. Сейчас — снова аристократы, — злобно закончил он, хотя и пролетариат вроде никогда особо не любил.

У одного из таких особняков мы остановились. Макс хмуро вытащил мой чемодан... Господи! Он в тех же сандалетах, в которых проехал всю Среднюю Азию!

«Чижолый человек»! — как говорил односельчанин об одном великом поэте.

Мимо величественной консьержки мы подошли к мраморной лестнице, застеленной ковром. У начала её росла пальма и в мраморной резной стенке сияло зеркало.

— А пять тысяч долларов в месяц не хочешь платить за квартирку в этом доме? — пробурчал Макс.

Николь, как всегда, была в суровой джинсе. Мы горячо расцеловались. За это время она слегка поблёкла и высохла, но зато уши, наоборот, расцвели.

— Ну, я в редакцию. Позвоню, — пробурчал Макс.

— А в офис? Там ждут твоего решения! — оживлённо воскликнула она.

— Сама иди в свой офис! — произнёс Макс и вышел.

Что-то было незаметно, чтобы их связывала особая любовь! А ведь чуть было не поженились — слава богу, удалось их спасти от брака не по любви!

Квартира Николь была огромной, с большими окнами на Сену с её мостами, на Нотр-Дам-де-Пари, на Гранд-Опера и Эйфелеву башню. Её папа, глава крупной туристической фирмы и сенатор, оставил эту квартиру ей в собственность, но всё равно, как ворчала Николь, «эти бандиты дерут бешеные деньги».

Кого она, богатая невеста и как бы представительница буржуазной элиты, правящей миром, называла «бандитами», я не уточняла.

Весело извинившись, Николь убегала управлять своим туризмом. Бунтарь-профессионал Макс, естественно, в работе этой буржуазной организации участия не принимал.

Квартира Николь сначала поражала своей роскошью: везде старинные гобелены, драгоценные столики, какие-то слоны в натуральную величину, усыпанные лазуритами и нефритами, золотой Будда (не знаю, в натуральную ли величину), сидящий в позе лотоса под огромным лотосом. Потом выяснилось, что обои всюду сморщились и отлетели, а унитазом приходится управлять вручную, засовывая руку по локоть в воду.

В этой роскоши я просидела сутки, ожидая звонка этого деятеля, но его всё не было.

Николь прибегала как бы радостная, приносила какие-то пирожки, которыми мы и питались: вопрос о покупке сыра так и не получил разрешения и забылся.

Вдобавок непрерывно приходилось вешать лапшу на огромные уши Николь (которые при этом сильно краснели) о том, как Алекс любит её, но всё не может вырвать времени выбраться в Париж, а тем более — позвонить.

Наконец позвонил Макс:

— Мы можем встретиться?

Странный вопрос!

— Разумеется! — сдержанно ответила я.

— Тогда давай... — он тяжко задумался, — встретимся в книжном магазине «Фнак».

Замечательно! Книга — источник знаний! Книга — лучший подарок! Всем хорошим во мне я обязана исключительно книге!

— Сейчас спустишься по Рю Кутюр до метро Шаттле и доедешь на метро до остановки Рю де Ренн...

Ну а на чём же ещё должны ездить представители трудовой интеллигенции, к которой он щедро причислил и меня?

— Еду! — сказала я.

Однако погорячилась. Найти среди окружающей роскоши простое метро оказалось делом невозможным, а спрашивать и выглядеть провинциалкой не хотелось — мой белый короткий плащик отлично слился с парижской толпой, и, наоборот, ко мне обратилась на каком-то негритянском наречии в форме вопроса толстая мулатка.

Беда в том, что я сразу оказалась среди богатых антикварных магазинчиков с упоительными чашечками, чайничками и абажурчиками в витринах. Люблю роскошь — выросла в ней!

Чтобы вырваться из неё, остановила такси и, чувствуя себя настоящей парижанкой, откинулась на бархатное сиденье и закурила мою любимую тёмно-коричневую сигарку «Давидофф»! Гулять так гулять!

Мимо помпезной Гран-опера мы выехали на такой же помпезный, весь в канделябрах мост Александра Третьего — нашего, в сущности, хлопца!

Впрочем, в магазине «Фнак» царила обстановка строгой интеллектуальности — очки, трубочный табак, потертые интеллигентские пиджаки... даже не сразу различила Макса — он, как все тут, не такой уж он и потерянный!

Набрав под мышку целую пачку толстых книг (почему-то за границей принято носить книги в руках, а не в сумке — видимо, чтобы знали, кто идёт), Макс расплатился с кассиршей и подошёл ко мне. Он долго вдумчиво курил трубку, глядя на меня, но, кажется, думая о чём-то другом. Эту принятую здесь профессорскую рассеянность он разыгрывал превосходно — а у нас он даже трубку не курил! Наконец он рассеянно спросил у меня, не хочу ли я получить подарок — книгу или видеокассету.

Я сказала, что не хочу. Тогда он сказал, что взял билеты в кино и не заскочить ли нам выпить кока-колы перед сеансом куда-нибудь.

Ну, изувер! Кстати, приезжая к нам, парижане делают вид, что не выносят кока-колы, а тут она буквально на каждом углу.

Кино в тухлом зальчике в окружении таких же интеллектуалов было, к сожалению, на чешском, который я — да и они, думаю, тоже — знаем не очень, а фильм весь состоял именно из разговоров.

Но что делать? Служба!

Когда мы вышли, уже темнело и накапывал дождь. Тут он рассеянно сказал, расправляя зонтик, что, если у меня есть время (изувер!), мы можем «заскочить» к нему и выпить кофе.

Заскочим! По дороге он нудно бубнил, что с наследством Николь ничего не ясно, что у неё ещё есть сестра — незаконная, но зато известная киноактриса... Конечно! Если с наследством нелады, — какая ж свадьба?

Мы долго ехали на метро, как он сказал, в район Севастопольского бульвара — райончик оказался забубённым, арабским и абсолютно б...дским — но он, естественно, был выше этого. Квартирка его была под самой стрехой. Окна, кстати, в потолке (вот откуда у него страсть к «горизонтальным шторам», которых и здесь у него, к сожалению, не было). Зато квартирка (четыре на четыре) была настоящей «берлогой интеллектуала»: книги валялись всюду, закрытые и раскрытые, — на тахте, на простом деревенском столе, и на полу — всюду, я старалась ступать осторожно, а он с типичной простотой гения шагал прямо по ним.

Где же нам тут «приткнуться» в самом буквальном смысле этого слова? Я озиралась.

— Ради бога, прости этот бардак! — как бы сокрушённо произнес он, но на самом деле чувствовалось, что это главное, чем он гордится, — лишь для этого и привез.

Но я-то приехала не только для этого!

Всё! Хватит!

Схватив его за галстук, я его слегка придушила и повалила на себя и на тахту. Поскольку нагло раздеваться заранее в такой обстановке было немыслимо, пришлось, извиваясь, раздеваться в придавленном состоянии и раздевать его. Он лежал строго и неподвижно, как памятник, хотя, увы, обнаружились и мягкие места! Всё происходило строго и сдержанно, в позе, которая называется среди специалистов «прямой русский», но которую только лишь и могут позволить себе мыслящие, принципиальные люди! — без всяких там вывертов и штучек-дрючек.

Но не всё, повторяю, оказалось в нём так уж монументально — были и слабые места, как и у всякого великого человека. Да-а-а, суровая казахстанская почва на него влияла благодатней!

Пришлось время от времени прибегать к приёмам, запретным с точки зрения высокой этики.

Да-а, — трудные задания даёте, полковник!

При этом в порыве страсти было немыслимо выбирать из-под себя книги, и я впервые контактировала с ними задом. Жаль, что я не умею читать кожей, как знаменитая Роза Кулешова, — хоть как-то бы скоротала время!

Наконец излияние произошло, и я, качаясь «от этого безумия» и, ясное дело, от изнеможения, прошла по стеночке в ванную, которая была совмещена не только с уборной, но и, как это ни странно, с кухней! Даже и не скажешь, что ты в Париже... или, наоборот, — скажешь?

В окно было видно только хмурое небо, и в нём парил какой-то парижский сокол... парил, парил, пока не испарился.

Наконец удалось вырваться из «интеллектуальной берлоги» на свободу — благо Макс, когда я вернулась в комнату, уже надел очки и сказал, что должен закончить для газеты «Новая Русь» статью «к завтраму» (у нас вроде таких старинных оборотов уже не употребляют?)

— Кстати, — тут он позволил сдержанную улыбку, — статья как раз о нашей поездке по Средней Азии!

Долго же он мусолит одно... но, видимо, так и положено настоящему интеллектуалу!

Наконец я устроила себе настоящую оргию!

Я входила в лавку, магазины, жадно втягивала головокружительные ароматы.

Румяна «Лаудер», тени фирм «Буржуа», «Герлен» — не самые дорогие, но прекрасные. Для линии век — карандаш «Буржуа». Тушь «Пьер Робер» с удлинением ресниц — с кисточки прилипают на ресницы специальные волосики, ресницы становятся томными, длинными и лохматыми. Кстати, особо ценная тушь для нас, б....й — не размывается в сауне!

Помада «Ив Роше» дурная, всё растекается по капиллярам губ. Хороша шведская «Орифлейм». «Эсте лаудер» — летняя, — нужно загореть, посвежеть, надеть лёгкие шорты, распустить волосы... Доживём ли?

Потом пошла другая компания: Капетинги, Каролинги, Меровинги, Валуа, Бурбоны — все побывали здесь, прожили такую жизнь — и только камни остались от них!

А вот и она, моя любимая Диана де Пуатье на картине Бонна, которая всю жизнь вставала в пять утра, час скакала верхом, потом принимала ванну, потом спала, потом работала — не применяла вообще никакой косметики и в сорок девять лет выглядела так, что мгновенно влюбила в себя девятнадцатилетнего короля и уже не выпускала его из своих рук (ног).

Ей — сорок девять. Девятнадцать — ему!

«Делать жизнь с кого»?

С Дианы де Пуатье!

Магазин «Прентан»: серое платье за триста франков, клетчатое пальто — две с половиной тысячи, туфли — четыреста, ботинки — шестьсот. Пока достаточно.

Я остановила такси.

— И ты говоришь, что звонила мне? Ведь ты же вр-е-шь, вр-е-шь! — раскачиваясь с бокалом в руке, орал Макс.

Мы наконец-то с ним напились. Я уже больше не выдерживала жизни с этой Николь! Имея всё, сколько, оказывается, можно навыдумывать, чтобы испортить жизнь!

Нельзя, оказывается, мыться в ванной, чтобы не понижать уровень мирового океана, не следует размножаться и поглощать кислород!

Когда я явилась с вещами к Максу, он явно обрадовался и даже решил было на радостях «показать мне Париж». Мы сели в его «керосинку», проехали по набережной мимо острова Сите с собором, мимо Лувра, старого Нового моста, переехали через Сену, через Сен-Жермен де Пре выехали на Монпарнас, проехали молча мимо знаменитой литературной «Ротонды», не менее знаменитого кафе «Куполь» и... так же молча приехали обратно к его дому.

— Ведь ты же видела, что абсолютно негде было припарковаться! — в бешенстве прокричал он, хотя я не произнесла ни звука.

Мы яростно перешагнули через высохшего араба на тощем матраце, который решил почему-то умирать не в родной пустыне, а на парижском тротуаре... на той стороне бурно дудели на зулейках негры в красных шапочках.

Зато в лавке гостеприимного малайца мы наконец-то накупили всего, о чём мечтали, и напились.

— Так ты говоришь, что звонила мне? — сама справедливость вибрировала в голосе Макса.

Я стыдливо потупилась.

— А сейчас ты приехала зачем? Сказать? Потому что тебя прислал этот старый чекист! — Макс, качаясь, забегал.

«Чекист»! Как же так можно — о бате-то? «Чекист»? Не думаю. Недостатков в нём и без того хватает. Впрочем, от него всего можно ожидать. Если он даже в довершение всего окажется женщиной, — не удивлюсь.

— А ты знаешь, что он открыто продает оружие фирме «Милито», чья связь с террористами недавно доказана?!

— Чур, чур!

— А ты знаешь, что он изобразил с нашим «родовым палаццо»? Он сдал его нашей фирме и одновременно через подставное лицо (как я думаю, моего братца) сдал его неприкрытым бандитам? Чешет теперь в затылке, но это притворство (оказывается, и в затылке можно чесать неискренне) — всю эту кашу он заварил сам, абсолютно сознательно! Ну что это за поколение, замешанное на лжи?!

Да. С поколениями у нас, похоже, полный завал.

— ...Но хоть что-то ты испытываешь ко мне? — совсем уже жалким голосом пролепетал он.

Я обняла его... О! Оказывается и здесь можно жить не хуже, чем в Казахстане!

...Я летела по Елисейским Полям, и вдруг ко мне донёсся крик, который любую женщину свалит с ног!

— Мама! — кричал звонкий мальчишеский голос.

Устояв на ногах, я повернулась. Триумфальная арка нагнулась ко мне и, по-моему, явственно падала на всех этих весёлых людей, сидящих за столиками под набухшими каштанами...

Из такси, улыбаясь, выкарабкивались и бежали ко мне красивые загорелые мальчик и мужчина — мой сын Артур и его папа Аркадий! Хорошо, что они схватили меня и стали целовать, — иначе бы я упала.

— Давно ты здесь? — поинтересовался Аркадий, впрочем, вполне обыденным тоном. Для него, ясно, не было ничего необычного в том, что я оказалась в Париже, как и он.

Я ошалело разглядывала их. Аркадий в бурных событиях последних лет вылетел на самый верх и теперь делил имущество страны на не совсем равные части, но при этом выглядел беззаботно и даже помолодел.

— Ты, я гляжу, процветаешь! — проговорила я.

— А ты зато выглядишь как заезженная цирковая лошадь! Совсем, видно, тут съе... — он удержался при мальчике.

— Мама, ты тут с тётей Эльзой? — почему-то жадно спросил Артур. Да, только в закрытых хоровых училищах может существовать такая наивность... ну и не будем её нарушать!

Я вспомнила тот далёкий день, нашу избушку, мужа тети Эльзы... Прошла, кажется, целая эпоха... А на самом деле — совсем чуть-чуть! Но сколько, оказывается, можно напихать в короткое время, как в лопнувший шарик — растянется, и всё вместит!

— Да... конечно... с тетей Эльзой! — я радостно обняла их обоих. — Ну, как тебе нравится Париж? — повернулась я к Артуру.

— Нормальный город! — ответил он. Кажется, он родился счастливым... тьфу, тьфу!

— Это ж не я его — это он меня в Париж привёз! — сказал довольный Аркадий. — Я тут прихлебатель, можно сказать, так — организатор. Он же лауреат фестиваля «Голоса ангелов», всемирного! А ещё он у нас и дирижёр!

— Пока только пытаюсь, — скромно произнес Артур.

Бывает же в жизни счастье! Да ещё вовсе мной не заслуженное!

Я погладила ему волосы, посмотрела в глаза.

Помнит ли он, интересно, как я убегала с ним на руках по вспаханному полю в Венгрии, а за нами гнался Марксэн с ножом?.. Не помнит! И слава богу!

— Поехали! — он потащил меня к такси.

Мы поехали кругом Триумфальной арки — по площади Этуаль, мимо всех выходящих на неё улиц-лучей с высокими шикарными домами с чуть скошенными мансардами наверху.

— Эти твои... — Аркадий (при мальчике-то!) все же удержался от сальности, — хоть кормят тебя?

— А почему во множественном числе? — улыбнулась я.

— А в единственном? — Он пытливо глянул на меня. — Непохоже. Ну, так кормят или нет?

— Весьма относительно! — засмеялась я.

Я только что была у Николь, в офисе её компании «Франстур», которая нам с Алексом из Питера представлялась колоссом, а здесь оказалась весьма скромным на вид учреждением на скандальной, разгульной Пляс Пигаль, стиснутым между двумя сомнительными (хотя в чём тут, собственно, сомневаться?) заведениями. Главным украшением кабинетика шеф-менеджера (то есть Николь) был подвешенный кожаный мех в форме верблюдика, купленный в нашей поездке по Средней Азии, и косо приколотое фото: она с сидящими в пыли дехканами в ватных халатах.

После оживлённого, но короткого разговора о делах Николь воскликнула:

— Ну, нам, наверное, надо перекусить?

Я не возражала и по пути даже размечталась: я ведь шла по Парижу с настоящей миллионершей!

Раскатала губу!

Мы зашли в тесную арабскую забегаловку и среди гортанных воплей тёмных людей съели по тарелочке так называемого кус-куса: каши из кукурузной муки с подливкой типа тушенки.

— Обожаю кус-кус! — воскликнула Николь, подлизывая тарелку. — Ведь ты же знаешь, я выросла в Алжире!

Пришлось признаться, что этого я не знала.

А Максим — уже говорила — не кормил, мстил, видимо, за то, что мы в глухой степи не предъявили ему андерграунд. Наши туристские дела он все забросил ввиду более важных занятий: сидит в своей газетке и режет правду, которая явно никому не нужна, судя по отсутствию спроса на его орган.

— Ну что, Артурчик? Покормим маму? — воскликнул Аркадий.

— Покормим, покормим! — радостно захлопал Артур.

— Давай, худая, мечтай! — Аркадий шутливо пихнул меня в бок.

И снова я раскатала губу, вообразила почему-то, что нас ждёт в жизни счастье. Сладострастно восстанавливала свои знания о французской кулинарии, готовясь к блаженству!

— Вообще, в Париже двадцать категорий ресторанов. Признаюсь, везу сейчас не в двадцатую категорию — пока, увы, не тот занимаю пост, настолько не поднялся! — он был крайне самодоволен. — Но девятнадцатая — тоже неплохо.

— Папа! Ты павлин! — неожиданно засмеялся Артур. Папа дал ему шутливый подзатыльник.

Они явно отлично ладили!

Я тем временем погружалась в сладкие грёзы. Помню, что французы иногда начинают обед с дыни... а заканчивают его, как правило, грушей, и после некоторого промежутка — сыром. Существует даже такое чисто французское обозначение блаженства: «между грушей и сыром».

— Вся эта традиционная кухня уже не интересует никого, — упоённо разглагольствовал Аркадий. — Все эти телятины по-эльзасски, почки по-бургундски в вине, всяческие тучные тюрбо из барашка, седло козы!.. — небрежным движением кисти Аркадий выбросил все это из окошка такси. — Все эти «Максимы», «Альказары»... «Эльзасские дома», «Ле гранд кафе», «Пье де Кошон»...

— Неправда, папа! — Артур, видно, отчасти унаследовал отцовскую настырность. — В «Эльзасском доме» ты вчера был! Сам признался!

— Вынужденно сынок, вынужденно! — Аркадий горестно взъерошил чёлку сыну... Да, на какие только испытания не приходится идти человеку, на самом высоком уровне защищающем в Париже наши интересы!

Мы проехали мимо огромного Дома Инвалидов (с хранящимся там в мраморном саркофаге вечно живым сердцем Наполеона) и начали пересекать улицы его славных генералов: Дюрока, Шарбронна, Сегюра, Даву... Запахло пыльными страницами «Войны и мира».

А, вспомнила! Был кое-какой личный опыт! Самостоятельно зашла с голодухи в ресторанчик на Монмартре, и там возбудившийся от моего появления повар-грек угостил меня «тарамой» — кажется, там была растёртая красная икра, кажется, рубленая сёмга... Я неприлично громко сглотнула слюну.

— Это — лишь для посвящённых! — пел Аркадий. — Случайные люди, разумеется, не могут знать этих ресторанов... и в один из них мы сейчас с тобой пойдём!

Я радостно глядела на сияющего Аркадия.

Да, не зря он так яростно боролся за справедливость для всех! Отлично, однако, что добыл её хотя бы для себя!.. Считаю так абсолютно искренне.

Мы зарулили в какую-то аристократическую глушь, в полное безлюдье, где на пустых холёных улицах безмолвно стояли вдоль тротуаров тускло поблескивающие авто.

— Здесь! — с гордостью проговорил Аркадий, и мы вылезли у обычной двери без какой-либо вывески. Я вздохнула. Впрочем, и таксёр отнесся к нашему выбору довольно-таки скучно — он явно уважал более шумные места: «Максим», «Альказар», «Эльзасский дом», «Ле гранд кафе», «Пье де Кошон», «Шарлот». Не уважал снобов.

Мы вошли в очень скромную комнатку, покрашенную серой краской, сели за стол с синими салфетками. Кроме нас было ещё только два красивых старика — или сенаторы, или педерасты.

— Здесь только самый цвет! — шёпотом произнес Аркадий.

И, что приятно, мэтр знал не только его, но и был в курсе всех событий в России, поделился с Аркадием впечатлениями о событиях в Чечне, потом Аркадий похвастался, что вот к нему наконец-то приехала жена из России (спасибо), тоже член правительства (вот за это не спасибо). Мэтр сочувственно улыбался, соболезнуя нашим высоким заботам. Потом отошёл к простой чёрной доске и стал писать мелом названия блюд.

— Представляешь! Есть железа! Железа ягненка! Я столько её ждал и уже не надеялся, что она появится! Она бывает лишь у ягнят одной породы, высоко в горах — и брать её можно (как это брать?) лишь в течение нескольких часов за весь год! И представляешь, она есть!

Давно не видела я такого счастливого человека!

Мэтр, склонив голову, ушёл на кухню и вернувшись, строго сообщил, что имеется всего две железы. Что принести для ребенка? Он советует перловую кашу с верблюжьим молоком.

— Честно, я бы хотел поесть в «Макдоналдсе», пару гамбургеров. Могу я это сделать? — проговорил Артур.

Аркадий холодно пожал плечом.

Может, из мальчика и выйдет что-нибудь другое?..

Наконец после долгого ритуала, после вбеганий-выбеганий, почти трагических, мэтра и официантов, нам подали железу — видом и вкусом в точности напоминающую вставную челюсть.

Мы в задумчивости сгрызли её. Аркадий несколько раз честно пытался выдать блаженство.

Потом мы вывернули все карманы и вышли на улицу.

— Ну... понравилось? — проговорил Аркадий, снова заважничав.

Я сказала, что всю жизнь теперь буду делить на две части: до железы и после железы!

— Такая же язва! — улыбнулся Аркадий.

— Папа! Не хами! — строго произнёс Артур.

— Ну, нам пора на спевку. А завтра — летим! Ты скоро возвращаешься? Мы потом сразу в Америку...

— Скоро, к несчастью.

К несчастью, скоро...

— Они явились ко мне прямо в редакцию! — кричал Максим. — Что подумают обо мне мои коллеги? Взяли меня за бороду, — Максим дрожал, — и сказали, что, если я не откажусь в письменной форме от принадлежащей мне в России недвижимости, отрежут мне яйца и бороду.

Он опустился на тахту.

Я смотрела на него... Да, конечно. Без яиц современный прогрессивный деятель ещё может обойтись, но без бороды — буквально как без рук.

— А ты отпиши мне свои права! — проговорила я.

— Как? — он вскинул на меня очи, полные надежды.

— Очень просто. Мы женимся. И ты переписываешь всё на меня!

— Но здесь принято... венчаться в церкви! — не веря своему счастью, пробормотал Максим.

— Запросто, — проговорила я. — Партия нынче одобряет.

— Ну а что... с этими бандитами? — пробормотал он.

— Бандитов я беру на себя...

— Ну... это надо же... как-то устроить! — он заметался по комнате.

Я смотрела на него. Заставила, можно сказать, жениться под страхом смерти. Но что делать, раз уж этот страх существует? Не пропадать же ему!

Венчались мы в знаменитой эмигрантской церкви на рю Дарю.

Фату и флердоранж пришлось брать напрокат — я настояла, чтобы всё было скромно. Шлейф сзади несла многострадальная Николь, мученически улыбаясь. Господи, сколько выпало на долю простой французской миллионерши!

Я настояла, чтобы и гостей не было.

Впрочем, гости появились сами!

Я вдруг заметила, что батюшка бормочет слова все быстрей и заглядывает испуганно куда-то за мое плечо.

По проходу шли гости... Ну, в церковь, наверное, неприлично в спортивных костюмах?

Да ещё вдобавок с такими рожами!

— Согласна ли ты взять в мужья раба божьего Максима?

«Безусловно!» — чуть не ответила я, но вовремя опомнилась и еле слышно проговорила:

— Да.

Ангельский хор, которым дирижировал мой сын (!) грянул: «Гряди, голубица!»

Мы повернулись и пошли по дорожке к выходу.

«Гости» стояли, глядя на нас. Впереди огромных, двухметровых «шкафов» стоял маленький, но самый страшный — разноглазый: один глаз серый, другой коричневый.

— Позвольте, пожалуйста, пройти! — дрожащим голосом проговорил Макс.

Но разноглазый даже не повернулся к нему.

Он в упор насмешливо смотрел на меня.

— Ну что, невеста... целку сберегла?

— Безусловно! — улыбнулась я.

Оказывается, они зашли и сзади, оттеснив оцепеневшую Николь.

— Только не надо дергать меня за косички! — обернулась я.

— У тебя одна осталась косичка — между ног! — проговорил разноглазый.

Я дала ему звонкую оплеуху. Всё-таки отличная акустика в этих церквях! Хор снова грянул что-то радостное. Тут я испуганно огляделась: не получается ли, что я замахнулась и на церковь? Но батюшка бесследно слинял. Тем не менее даже бандит не решился убивать новобрачную прямо в церкви.

— Скоро, коза, мы тебя посадим на кол! — проговорил он, и они медленно развернулись и ушли.

— Возмутительно! — воскликнул Макс.

Я откинулась в самолетном кресле, но расслабиться после всех дел не получилось. Кто-то коротко дёрнул меня сзади за волосы.

Я обернулась.

Разноглазый щерил зубы.

— О, какая встреча! — сказала я.

Я вышла в Пулково — почему у нас небеса всегда хмурые? В Париже сияло солнце. Здесь меня встретил мрачный и какой-то суетливый Ечкин.

Я твёрдо решила поздороваться бодро, но когда увидела его лицо, на которое смерть уже твердо положила свою синюю печать, пробормотала что-то неразборчивое и поцеловала его.

Мы вышли из вокзала к нашему пикапчику.

— Вот... Выписали... Вроде получше стало, — проговорил он и вздохнул.

— Садись, Олеговна, спереди, — почему-то не глядя мне в глаза, пробормотал Ечкин. — Я тут... халтуру взял. Сзади сядут.

Я села рядом с ним. Мы помолчали. Мне было страшно смотреть на него.

— Смотри, что купил, — пролепетал Ечкин. Я с усилием обернулась. Он близко поднёс к моему лицу какой-то пёстрый баллон и брызнул чем-то едким. И все исчезло.

— Да головой-то не бейте ее! Аккуратней спускайте! — услышала я страдальческий голос Ечкина, вынырнув на поверхность.

Действительно, меня колотили головой по ступенькам, стаскивая куда-то вниз.

— О, какие ножки! — послышался голос разноглазого. — На топчан поднимай. Оп-паньки!

Меня — почему-то уже голую — шлёпнули на топчан.

— Ну, кто первый к новобрачной? — произнес разноглазый.

Раздался сдержанный гогот. Надо же — из Парижа приехали, от знойных мулаток и ласковых таитянок!

— Вы что, ребята? — я оглядела гостей. — Из-за меня всё?

Снова пронёсся гул, уже почти одобрительный.

Я приподнялась. Далеко-далеко, ярко освещённые, виднелись концентрические круги-мишени. Мы в тире! Постреляем!

Сбоку ко мне приблизилось вспаренное, страдальческое лицо Ечкина.

— Прости! Они, понимаешь... мне какое-то лекарство дали. Вылечусь, может? Прости!

— О чём речь? Конечно! — я пожала ему холодную руку, и он исчез. Как говорил в таких ситуациях Данилыч: «Суки вы, а не матросы!»

Появился разноглазый, кинул какую-то рваную гимнастёрку.

— Как тебе после Парижа? Прикинь!

— А где, извините, мои вещи?

— А, спрятали, это чтоб ты не убежала.

— Ну что вы!

— Вот тебе! — протянул ручку и большой блокнот. — Пиши!

Вот она, всеобщая грамотность!

— Что писать?

— Жалобное письмо.

— Кому же?

— Ты не крути тут мне!.. Шефу своему! Чтобы уе....ся из дворца, воздух не портил! Хватит уже!

— ...Ему? Жалобное?

— Ему, ему... и пожалобнее пиши, а то как бы парочку твоих фотографий... в гриме не пришлось приложить!

Ему?! Наивные ребята! Всё-таки чувствуется, что, наверное, из провинции! Ему — жалобное письмо? Да он недавно родную жену похоронил и не дрогнул, а что ему случайная знакомая вроде меня? Лучше бы спёрли у него носок — сильнее бы взволновало!

Тут по лестнице стали спускаться знакомые шикарные ботинки. Давно не виделись.

— О, мистер Факью! Какая встреча!

— Ну? Как ты хранила нашу любовь?

— Нашу — хранила.

Удар ногой в лицо. Провела ладошкою — кровь.

— А обвенчалась с другим?

Снова погорячился! Что он всё ногами да ногами! Рук, что ли, нет?

Я отключилась.

...В последний день решила мирно пройтись по Парижу — и вдруг среди гвалта художников на площади Тэтр накинулось какое-то странное существо — в мятой шляпе, потёртой шинели... радостно заорал, присосался. Отодвинула.

— ...Месье курмантань?

Турист, что рвался ко мне в комнату!

Услышав, что помню правильно, совсем уже сошёл от счастья с ума — затащил в какую-то тёмную харчевню, закормил пряными, острыми улитками, накачал вином. На мгновение ото всего отключилась — уже оказалась на какой-то лежанке, и он, не снимая шляпу и даже пальто, уже загибал мои белые ноги себе на плечи! Э! Э! Еле отбилась! А говорят ещё — выдохшийся народ!

В аэропорту потеряли в компьютере билет — Макс стал белым как снег... Но, к счастью, билет нашёлся. Немного порозовел.

«На сердце растрава. И дождик с утра. Откуда же, право. Такая хандра»?

— Ну... Что там передать? — спросила я на прощание.

— Передай... этому старому сатиру, что эта дура Николь свято верит, что он не просто так ей титьку крутил! Тупо ждёт писем и точно знает, что их перехватывает Кэй-джи-би! Поэтому бешено смотрит телевизор и страстно ждёт, когда же в России улучшится строй!

— Ну, этот никакого телевизора не смотрит. А так... передам, конечно... Но ты ж понимаешь!

Я уже страстно представляла себе, как вхожу в кабинет, выкладываю на стол полную отчётность по командировке: выписку из церковной книги, акт дарения будущей недвижимой собственности, потом говорю Алексу: «В общем, всё неплохо. Но Николь лютует! Надо тебе лететь... Забеременеешь — уволю!»

Но не пришлось.

Я вдруг очнулась от какой-то тряски... Едем, что ли, куда-то? A-а... Трое на одной полке? Это бывает.

— Фшо эфо фдафит? — проговорила я.

Предмет во рту мешает — как бы второй язык.

— Прекратить! — зазвенел знакомый голос. Видимо, волнуется! Видно, всё же считает себя лучом света в тёмном царстве!

Нет, ну если нижний (разноглазый) как-то всё же имитирует паровоз, то верхний просто зазря пофтит дикцию. Выплюнула его — и он, в общем, согласился с такой оценкой. О — теперь можно сосредоточиться... Я же сказала Максу, что беру бандитов на себя!

— Прекратить! — звонкий голос его брата.

Считает, видимо, что одно — бить ботинками по лицу, и совсем другое — позорить девичью честь!

Тут нас стали ослеплять вспышки! Фотографируют! Вот это я люблю! Стала крутиться, принимать позы.

— Прекратить!

— Милый!.. Где же ты был?! Иди ко мне! — я тянула окровавленные руки. Но тут вокруг загрохотало — и на авансцену выбежал, тяжело дыша, Тарас Бульба в талантливом исполнении Александра Паншина.

Я зарыдала. И это очень хорошо, а то могла бы быть неправильно понятой.

Тарас Бульба уставился на своего сына.

— Ну что, сынку?.. Помогли тебе твои ляхи?

Снова грохнуло. Я отключилась.

Потом я очнулась у себя дома снова от тряски: он рыдал у меня на коленях.

— Ведь он же таким мальчиком был! Тихим! Вежливым! Я ж специально — хоть и не подчеркивал — в честь святого Аггея его назвал! В то время снова казалось, что отличная жизнь начинается, светлое что-то идёт!

— Что-то... слишком часто тебе это кажется, — запекшимися губами усмехнулась я.