Разлад

V

— В воскресенье, братчик ты мой, эдак после обеда, часу во втором, стали наряжать на сходку… Хозяин мой пуще всех хлопотал и все это дело, будь он неладен, он оборудовал. От нечего делать и я пошел поболтаться. Послушаю, мол, как они там.

Пошли… А молодой, москвич-то, дома остался… Позвал было его сам, а он только рукой махнул. Ну, мол, вас, идите… Разлад у них каждодневно промеж себя… один другому уважить не хотят. Этот то говорит, а этот ему на зло другое… Раскорячка, понимаешь, ни на што не похоже!..

Ну, пришли это мы, сели… Народ, гляжу, подходит, дело праздничное… есть, которые из молодых, в градусах… Собрались, мой и начал говорить: «Вот, говорит, господа, завтрашний день тезоименитство благодетеля нашего, его сиятельства графа. Как, значит, спокон веку не нами, дураками, а старыми стариками заведено было, так, значит, и мы должны идтить его всем опчеством проздравить со днем андела, да окромя этого с производством в государственного совета членом… Согласны ли, господа? А теперича, говорит, нам надыть обдумать, какой бы ему презент преподнесть, тысь, подарок. Барашка нешто, а? Как думаете? Сложимся по гривеннику с души, купим… велики ль деньги, а ему это вроде лестно будет… понятие об нас будет иметь не какое-нибудь… А, православные, как скажете?»

Вышел какой-то малый, подошел к нему из народа под самое рыло, выпимши… «Мы, говорит, пойдем, коли он нам угощенье поставит. А не поставит, на кой он нам тогда нужен?.. За гривенник-то я пойду к Гундоре да и ахну сотку. Нам твой граф наплевать, нам водка нужна. А то придешь к нему, притащишь барана-то, а он „спасибо“ скажет да и покажет тебе на чем сидишь. От ихнего брата, по нонешним временам, всего жди… жулье тоже, знаем мы, на чем свинья хвост-то носит». А мой обозлился, да и говорит ему: — «Ну, с тобой, с мошенником, смутьяном, я и говорить-то не желаю… есть постарше тебя… твое дело слушать, что старшие говорят да молчать. Тебя не спрашиваю… Кто ты такой?… Молчи, не твое дело».. Ну, тут малый и обозлился. — «Ах, ты, говорит, старый лопух… Да что ж я, неужели с твое-то не смыслю? Тебе ли меня учить?.. Чудно! Тебе, знаешь, куды пора… Ты ступай, вон, Аксютку учи… понял?..» Пришил ему язык-то… Замолчал на время… — «Ну, так как же, православные, решайте насчет барашка-то… согласны, аль нет? — слышу, опять мой бормот затявкал. — Расчудесное бы дело — ей-богу… лестно бы ему было…» — «А я и барана знаю где найтить, — кричит на его слова Миша Долгий — чудак мужиченко и постоянно с мухарем. — Такого барана, говорит, диковинного, четырехрогого… Ну знамо, и цена ему… Хо-о-ро-ший баран! Вот бы его разукрасить лоскутьями да к графу на именины… „на, мол, ваше-ся, примай отрад сердца…“ Беспременно бы угощенье поставил…» Смеются православные. «Где ж это твой баран диковинный находится?» — «Недалече, говорит, в Кузьмодемьяновском у трактирщика… Ну, только он его меньше красной не отдаст… Давайте, православные, денег, я сбегаю. Вот как бы потрафил графу, — залил бы водкой… Не расстался бы он с эстим бараном… В Питер бы его с собой увез на показ, — ей-богу… Во, мол, как меня мужички-то чествовали… каким бараном!» Смеются мужики. — «Вместе бы, говорят, с твоим бараном и в совет ездил для охотки, вдвоем-то повадней… Может, и ему на харчи 25 бумажек на день положили бы… А тебя бы, Долгий, за ним ходить приставить… Пошел бы?» — «Нет, говорит, за, бараном ходить не пошел бы, а вот кабы в Думу избрали, пошел бы, не отказался бы… Уж очень, голова, — послушать вон, в ведомостях читают, — этим самым епутатам жизнь хороша… Красная в зубы на харчи каждодневно… Подумать надо, а? А каки дела-то? Пришел поутру в Думу, промялся по улице… сел в кресло, — сиди… любота! Слушай, как господа промеж себя грызутся… один так лает, другой эдак… тепло, чисто… посиживай в кресле-то, аки граф, а денежка течет… красную, как-никак, а отдай за работу… На что уж лучше… Пошел бы, ей-богу, с большой с охотой!» — «Ну, погоди, говорят ему, мы тебя в другой раз шары катать будем, изберем… Действуй таматко! хлопочи для миру!..»

Ну, тут опять мой вступился со своим графом да с бараном… пристал без короткого, сбил весь мир… согласились, порешили идтить с бараном на поклон… Знамо дело, из расчетов больше: дискать, сделает угощенье, попьем винца с хлебцем. Выпить-то все не дураки, особливо на даровщинку-то… Опять же и мой уверил: «будет угощенье… нешь он свинья, говорит, какая-нибудь… чай, понимает с наше-то… чего ему, значит, угостить-то для эдакого-то разу… Лестно ему, говорит, будет. Много доволен останется».

Собрались на другой день в понедельник… Работать бы надо — не стали работать… Срядили барана, разукрасили, собрались все: «пойдемте!»

Хозяин и мне велел идтить. «Пойдем, говорит. Проздравь и ты. Посмотришь, говорит, на него». — «А ты что ж, — спрашивает у сына, — пойдешь?» А он ему: «На кой он мне чорт?… Иди поздравляй, коли охота… буду я сам себя унижать. Небось, он меня поздравлять не придет. А выпить-то я захочу, — на свои выпью»… Так и не пошел, дома остался.

Ну, собрались это мы гурьбой, пошли… Барана впереди ведут двое за рога… Потеха, истинный господь!.. Чисто с крестным ходом… Пришли на барский двор, уставились это перед парадной, коло балкону, барана вперед к самым ступенькам, на видное место. Стоим ждем… глядим — выходит… доложили ему… «Здравствуйте, говорит, мужички, вы что?». Голос у него тонкий, как у девки, сам небольшой, чернявый, с плешью.

Гляжу, мой хозяин лезет к нему. Картуз снял, держит в обоих руках… поклоны отвешивает поясные… чисто перед иконой стоит, богу молится. «Мы, говорит, ваше-ся, осмелились… всем, тысь, опчеством… честь имеем проздравить вас со днем вашего андела, а окромя этого с царской милостью, с производством в государственного совета членом… Примите вот, ваше-ся, от нас барашка… барашка вот привели… не побрезгуйте».

Засмеялся он… любо ему… лестно. «Что ж, говорит, спасибо, мужички… очень рад! очень рад!» Сошел это со ступенек, взял барана рукой, погладил. «Славный, говорит, барашек… славный»…

Мы стоим, молчим. Ждем, что дале от него будет. «Не знал я, говорит, мужички, не знал, что вы это сделаете… Я бы приготовился, угостил бы вас… спасибо вам, спасибо… Вы вот — приходите в середу… Я распоряжусь угостить вас, а теперь, говорит, пока вот вам»… Достал, понимаешь, порт-монет, вынул две красных на две ведерки… Важно. Сейчас мы все ему за это «ура, много, лет здравствовать!»… А он стоит, усмехается… любо ему… инда покраснел… А мы что: нам, знамо, водка дороже бога… Он, думает, его чествуют…

Взяли деньги, отправились назад в деревню. Сейчас двоих за вином наладили. А бабы узнали, что он нам столько закатил, — взяли их завидки. «Пойдемте, говорят, и мы… какого рожна… им гулянки, а мы что ж, — за ними только за пьяными ухаживать»… Набрали яиц, марш, с поклоном. Ну, братчик, у баб еще того чище вышло: помазали они его чище нашего, размяк он… а они ему песни… Денег дал, звал в среду… И пошла, милый ты мой, у нас по деревне гульба… В праздник, истинный господь, в Николу того не бывает… перепились и мужики, и бабы…

Рассказчик замолчал. Вынул из-за пазухи пустую бутылку и, приставя ее горлышком к губам, запрокинул голову и долго держал ее так, слизывая языком тихо ползущие со дна капли водки.

Было жалко и смешно глядеть на него.

— Да уж полно, — сказал я, — не выжмешь.

— Верно, — согласился он и откинул бутылку. — Хочется, братчик… червяк завелся во мне винной… Пропадать мне, а?

Он вопросительно посмотрел на меня. Я не ответил ему на это ничего и спросил:

— А сын-то хозяйский гулял с вами?.. Пил водку-то графскую?

— Куда пил!.. Полаялся с отцом, ушел куда-то… И в середу на угощенье не ходил. Да, взаправду, хорошо сделал, что не ходил. И мне бы, братчик, кабы знать, не след ходить… да уж, видно, так греху быть… Дело с эстими именинами да с угощением вышло бя… Собрались это православные в середу идтить… Хозяин мне и говорит по-намеднишнему: «пойдем, работа успеет… Для эдакого разу можно». Ну, а мне худо ли?.. Я рад… бабы тоже не отстают… разрядились, — чисто, голова, барыни… друг перед дружкой… с песнями на барский двор… Сынок опять не пошел. Ходит, молчит… смотрит зверем… Только мне в догонку, как пошли мы, буркнул: «ах, вы, сволочи, хамы!»

Ну, пришли это мы на барский двор, опять на это место, к балкону… Тут, глядим, стол стоит, скатертью накрыт, на столе бокал вот эдакий, — рукой обхватить, графин… А за столом дворецкий, толстый, рыжий… приставлен, значит, водку подносить. Немного подальше другой стол, там закуска; по пирогу вот по эдакому да ветчины кусок, а коли кто ветчины не желает, день постный, ешь рыбу… Водки пей досыта… Выпил бокал, мало, — пей, еще нальют.

Ладно. Обождали мы это мало дело, глядим, — из парадной сам вышел… Какая-то высокая барыня в очках с ним да два жигана в пиджачишках, учителишки вокруг его, как хмель круг тычинки, вьются. Привели с собой, сукины дети, ребят все училище, выстроили в сторонке и, только понимаешь, граф-то сошел с балкона здороваться, велели они им какую-то канту петь… Знамо, чтобы угодить, народ бедный, семейный… Глядишь, что-нибудь перепадет: штанишки старые даст — и то давай сюда… Забитый народ, робкий, хуже нас грешных, истинный господь!

Поздоровался это он с нами… Мы во всю глотку ура… такой-сякой, отец батюшка… Увидали водку-то, ошалели, рады… Сел на стул около стола, барыня около, учителишки… Дворецкий за столом, да два каких-то бритых, холуи, что ли, пес их знает, у него в поддужных… Из четвертной в графин водку льют, добавляют…

Начали подходить к столу друг за дружкой… черед устроили… Я позади своего встал… держусь ему за пояс, как ребенок за няньку.

Подошли… подошел наш черед… Хозяин передом… «Здравия желаю, батюшка ваше-ся… честь имею проздравить с прошедшим с ангелом, да с царской с милостью, с производством». Отвесил это поклон в пояс. Узнал его граф. «А, Абрам! Здорово… Ну, как живешь?» — «Слава богу, батюшка, ваше-ся. Вы, осмелюсь спросить, как? Как там Дума-то? — осмелюсь спросить». — «Дума-то? Ничего. Дума, брат, все думает, как у нас землю отнять, да вам отдать. Хо, хо, хо!» Заржал. А мой ему: «Да нешь это возможно… Как же так? Не закон».

— «А вот, говорит, по-твоему не закон, а по-ихнему закон… Набрали там крамольников, головорезов, кричат, как в кабаке…» Махнул рукой, не стал больше говорить… достал портсигар, закурил папироску.

— Выпил мой хозяин бокал — пошел к закуске… Я подошел… Налил мне дворецкий… Взял я в левую руку бокал этот, перекрестился правой, графу поклон, здравия, мол, желаю… только хотел выпить, ан тут и случись, братчик, грех… такая-то вышла заварышка… тьфу!..

Узнал меня граф. — «А, говорит, приятель! Ты кто такой, а?» Встал с места, подошел ко мне… покраснел весь… так и залился краской… «Ты не здешний? А тот, который с тобой был, здесь? Говори же! Что ты молчишь?»

Гляжу, подбежал мой хозяин… «Это, говорит, ваше-ся, мой… в работниках у меня нанялся, калуцкой, дальний… Взял я его сюды… не прогневайтесь, на вас взглянуть… Человек он темный! Эдакое лицо где ж ему видать… не обессудьте»… Засмеялся граф, эдак, слышно, со злостью, нехорошо. — «Да уж он, говорит, видал меня. А тот, кто с тобой шел тогда?.. Кто такой, чей?» — «Его вот, говорю, сын». Показал на хозяина. Обернулся он. — «Сы-ы-ын? — говорит. — Вот как, а я и не узнал… Не думал, не думал… Не ожидал я, Абрам, что твой сынок меня площадными словами ругать смел… Благодарю, Абрам, очень благодарю!..» А тот испугался, побелел… «Ваше-ся… помилуйте! что такое?» — «А вон у него, говорит, спроси… он тебе скажет»…

И напустился он, братчик, тут допрежь на меня, а потом на самого. «Да ты, кричит на меня, кто такой? Да ты такой же… ты заодно… ни бога, ни царя не признаете, сукины сыны… За урядником послать… Да я тебя, такой-сякой, в острог… сгниешь ты у меня в тюрьме»… Я стою… ошалел, слова сказать не могу… Бросил меня, напустился на хозяина… Ну, этому попало здоровше мого. Уж он его… уж он его при народе-то!.. — «Кто он такой, кричит, твой щенок, а? Как он смел? Зачем ты его держишь?.. Почему он сюда не пришел, а?.. Все пришли, а он нет… Почему?.. Молчишь, старый пес? Крамольника держишь…. Да знаешь ли ты, что я власть имею повесить его, мерзавца, а?»…

А мой ему на это бултых при всем-то народе в ноги. «Вешай, говорит, батюшка, слова не скажу… Отступаюсь я от него… Не сердись ты только на меня, христа ради… прости… Да нешь я учу его… Уродился такой разбойник… Что станешь делать с ним. Прости»… Катается у него в ногах-то на старости лет, смотреть индо совестно… Народ стоит, молчит, всем вроде как-то неловко, стыдно… Сел опять граф на стул, утишился малость… Поговорил что-то по-каковски-то с барыней в очках… Потом моему хозяину и говорит: «Ступай домой. Испортил ты мне весь праздник. А ты, — мне говорит, — лучше не попадайся на глаза. Чтобы и духу твоего не было… Понял?»… — «Да я, говорю, ваше-ся, не при чем… Он пьяный был… а я что ж… я, знамо, работник». Напустился он опять на меня: «Молчать, кричит, не разговаривай… Молчать!.. Перед кем стоишь, сукин сын, а?.. Молчать!»

Уж я стою, не дышу, не токмо что говорить, а он все свое: — «молчать» — орет…

Что станешь делать… Пошли мы с хозяином от народу прочь, словно собаки, хвост поджамши. Совестно ему, вижу. Голову наклонил, в лице точно почернел как-то, сопит носом… «Эх, думаю, быть чему-нибудь… дело-то по-хорошему не обойдется».

Отошли мы от барского двора порядочно эдак, не видать нас оттеда; он, понимаешь, ни слова не говоря, бац меня по рылу — искры посыпались, истинный господь. И начал, и начал… «Да ты такой-то, да ты эдакой-то. Да зачем ты не сказал мне. Заодно ты с ним! Расчет тебе, ступай к чорту, не нужен». А сам так с кулачьями, остервенился, и прет к рылу… Ну, тут уж и я не стерпел: смазал его раза два… Дери тебя, говорю, чорт и с расчетом-то. Снохач проклятый!.. Всю дорогу пока до двора шли, лаялись мы, что ни есть хуже… Мне, знамо, обидно… Доведись до кого хошь, понапрасну лают… Я тоже, небось, не каменный… Пришли в избу. Одна старуха дома, никого нет. «А где ж тот, говорит, разбойник-то?» — «Да не знаю. Тутатко был, вертелся, вышел куда-то»… Сел он на лавку, ноги расставил, сопит, духа не переведет… Отстегнул ворот, тяжко ему… Посидел, вскочил, побегал по избе, сел опять и — что же ты думаешь, братчик, заплакал со злости-то… Уж очень ему, значит, обидно насчет графа-то… острамил при всем народе…

Неловко мне стало… пошел я из избы… Глядь, за дверью в сенцах сынок… идет откуда-то, выпимши… «Ну что, говорит, угостили вас? Вы еще бы, говорит, христа ради попросили… Он еще бы угостил. Ах вы, сволота»!..

— «Не ходи, говорю ему, в избу, обожди: сам нехорош… как бы чего не было». — «А что?»…

Рассказал я ему. А он смеется, рад… «Так вам, говорит, и надо… Ловко. Вот, небось, мой-то, пойду посмотрю». — Пошел в избу… Я за ним… Грешный человек, любопытно мне, что у них будет.

Не успел это он через порог путем перелезть, как набросился на него сам, ровно волк на падаль… Сцепились. «Ты что ж это со мной сделал, богоотступник проклятый, а? — кричит старик. — Долго ль ты меня страмить-то, мучить-то будешь! Что ты со мной наделал? С какими я бельмами на улицу теперь выйду? Как я к графу покажусь? Мошенник ты, разбойник, сукин сын! К уряднику тебя… свяжу по рукам, по ногам, — в город!.. Пороть тебя, смутьян проклятый… вышибить из тебя дух-то твой, окаянный!..» — А сын смеется да и говорит ему на это: «Угостил, — говорит, — ловко… так и надо. Поди еще покланяйся, — поднесет чашку… Помиритесь, — говорит. — Он таких любит… Рыбак рыбака с другого берега видит… Такие обормоты, как ты, им нужны, как мост через реку. По вашим спинам ходят, а ты, дурак, гнись ниже… Эх, вы!» Хотел еще что-то сказать, да не успел… Случилось тут, братчик, дело, не дай бог, вспомнить тошно. Схватил, понимаешь, сам рубель, вот которым бабы белье катают, на брусу он лежал, да как ахнет его этим рубелем-то по голове… так он и покатился по полу, как сноп…

— Убил? — как-то невольно воскликнул я.

— А ты слушай. Нет, не убил сразу, а только оглушил… Ударил-то он его, понимаешь, плашмя, а не ребром… кабы ребром — прошиб бы голову… Ну, упал это он на пол, потом хотел встать, ан нет, не может… Поднялся эдак на карачки, да по избе-то кругом, кругом на одном месте, как волчок… Страсти смотреть — истинный господь…

Подбежал я к нему. Что ты, что ты? Взял его в охапку, посадил на скамейку, а у него голова-то вот так вниз и падает, и говорить ничего не может, языка решился… Взял я, подстелил в голова, — положил его. Старуха-то со страху убежала за дверь, втроем мы остались… «Убил, — говорю, — малаго-то… что теперь делать, а?..» Молчит, старый, испугался, трясется… «В больницу, — говорю, — надо скорее везти — пока жив. Может, помогут… Да навряд… За попом бы послать… Напреет тебе теперь, говорю, что наделал!..» Испугался он, вижу, еще больше… «Батюшка, — говорит, — Маркел, не сказывай, не сказывай, христа ради… не губи!.. Затаскают!.. Я тебе за это… вот погоди… погоди, я тебе две красных… Мало? Три… Живи у меня, пей, ешь…» Гляжу я на него. «Ах ты, — думаю, — сволочь ты эдакая! Он все об себе-то хлопочет, себя-то ему жалко пуще всего, а не человека…» Н-да!..

— Помер? — спросил я еще раз.

— Тут же, на этой скамье, где положил я его, — отдал богу душу. Без языка был, да, должно, и без памяти… Погас, как лучина… потрещала, потрещала, да и того, свалилась в лоханку, только дымок пошел.

Рассказчик опять замолчал, словно задумавшись о чем-то…

— Ну, а как же потом-то? — спросил я. — Сам-то как же?… Судили? Что ему было?

Он махнул рукой. — О, братчик, — чорта лысого судили!.. Ни фига ему не было — оправдали…

— Ну, а ты как же?.. У него жить остался?

Он усмехнулся какой-то нехорошей, злобной усмешкой и ответил:

— У него… да только, братчик, недолго… Его, старого пса, — нашелся какой-то добрый человек, — спалили…

— Как спалили?

— Как!.. Как!.. Не знаешь, как?.. Махонький, что ли?.. Подпустили ночью петуха под крышу-то — и готово дело… Как корова языком слизнула.

— Кто ж это? — спросил я и посмотрел на него.

Он тоже смотрел на меня, и его губы кривила прежняя злобная, нехорошая усмешка.

— Нашелся такой… да и за дело… так ему, сукину сыну, и надо… так и надо… и всем им, кровопийцам, всем… Ох, господи…

Он схватился за грудь, закашлялся, встал и, махнув рукой, пошел от меня прочь.

— Куда ж ты, погоди! — крикнул я, думая, что он остановится…

Но, даже не оглянувшись на мой крик, он опять махнул рукой и через минуту скрылся на повороте за часто и густо разросшимися кустами.