Разноцветные дни

ВАСИНЫ ГОЛУБИ

Вася Зюкин жил вместе с бабушкой на окраине большого города в небольшом кирпичном доме. Учился он в пятом классе.

Как всякий мальчишка, Вася обожал эскимо, гонял мяч и на «велике» вдоль оврага, чтобы ветер вздувал пузырем на спине рубаху!

А еще Вася любил голубей.

На чердаке у него жили белоснежные «чайки», сизые турманы и парочка «павлинов». Когда-то первую пару голубей ему в день рождения подарил дядя.

— Береги птиц! — сказал он, вручая клетку с воркующими новоселами. — Они научат тебя любить красоту.

Смысл последних слов Вася, может, и недопонимал, но за голубями ухаживал исправно. Каждое утро менял в плоской чашке воду, сыпал зерна, приговаривая:

— Гули, гули, гули!

Вначале бабушка сердилась:

— Скоро, Васек, ты всю мою пенсию на корм голубям изводить будешь…

— Не-е, — улыбался мальчик, приглаживая непослушный вихор. — Окончу школу, пойду работать и всю зарплату буду приносить тебе.

Видя, что голуби не мешают учебе внука, а, наоборот, даже помогли подтянуться по некоторым предметам, хотя бы по природоведению, бабушка смягчилась:

— Ну, как знаешь… Только про школу не забывай.

Ах, до чего завораживает полет голубиной стаи! Словно сизый дымок вьется над крышами и садами, ускользая все выше и выше. Пока не исчезнет в облаках или не растворится в синеве.

Вася никогда не уставал наблюдать за голубями. Ему нравилось, когда возвращалась стая и при посадке «эскадрильи» небесный ветерок от их крыльев плескал в лицо.

Голуби ступали по карнизу и ворковали. Радость их мог понимать только мечтательный человек. А таким и был Вася.

Ночью ему снились белые почтовики. Они летели над океанами, над городами и несли добрые вести. Какие, Вася не знал. Но что вести были добрыми, он не сомневался. Ведь не зря же на всех открытках и плакатах рисуют голубей, а под ними подпись: «Миру — мир!»

…Как-то Вася поздней обычного вернулся из школы — гонял с ребятами в футбол. У калитки его ждала бабушка в неизменном фартуке. Лицо, круглое, в морщинах, погрустнело.

— Ты что, бабушка, заболела? — встревожился внук.

— Нет, Васенька.

— А чего невеселая?

— Строители приходили, — сказала бабушка упавшим голосом. — Скоро, говорят, нас сносить будут…

— Это как же?

— А вот так… — бабушка кивнула на девятиэтажки, вплотную подступившие к их улице.

— А где голуби жить будут? — опечалился Вася.

— Не знаю, — вздохнула бабушка, думая о чем-то своем. — Я уж и телеграмму отправила твоему дяде Пете.

Дядя приехал незамедлительно. За вечерним чаем бабушка рассказала, какую замечательную квартиру дают им в девятиэтажном доме.

— Даже не знаю, радоваться или нет. Вроде и старую жалко — столько прожито! — и новая с удобствами, — говорила она. — И газ, и вода под рукой — холодная, горячая… А кухня-то, кухня!..

Дядя Петя, кажется, был рад за бабушку. А вот Вася не находил себе места. Ходил вокруг стола, печально вздыхал.

— Да не вертись ты, как волчок, — хлопнул его по плечу дядя. — В таких хоромах будешь жить, брат, как король!

— А как же голуби? — в глазах Васи стояли слезы.

— Да, брат, с голубями посложнее… Придется с ними расстаться.

Он встал из-за стола. Подошел к открытому окну. С чердака неслось гулкое воркование. Птицы готовились к ночлегу.

Дядя поднял над головой два пальца. Звонко щелкнул.

— Придумал, — сказал он. — Возьму с собой. Пусть живут у меня. Ты ведь все равно будешь приезжать летом ко мне… Лады?

— Лады! — краешками губ улыбнулся Вася.

Наутро дядя, посадив в большую плетеную клетку голубей, уехал.

А дня через три к дому бабушки подкатил огромный грузовик. Рабочие помогали грузить в него вещи. Вася носил учебники, глобус, посуду… А когда начал затаскивать в кузов велосипед, кто-то из взрослых, глядя в небо, крикнул:

— Смотрите!

— Смотрите!

Вася пристроил к борту двухколесного друга, распрямил спину и увидел над собой… голубей.

— Ур-ра! — запрыгал он от восторга. — Голуби вернулись! Мои голуби!..

Птицы низко кружились над крышей, а потом стали залетать в открытую дверь на чердак.

Не зная, что делать, бабушка, опустила руки.

А Вася спрыгнул на землю, схватил лежавшую неподалеку старую коробку от телевизора и полез за голубями.

Через неделю, уже в новом доме, он получил от дяди письмо. Оно было короткое, с извинениями. Дядя с огорчением сообщал, что не сдержал слова перед племянником: голуби улетели. Возможно, их сманили опытные голубятники. Но пусть Вася не грустит: дядя приглядит на базаре новых птиц. Обязательно лучше прежних.

Вася читал письмо бабушке и улыбался. Ведь его голуби жили на крыше девятиэтажки и часто слетали к Васе на балкон.

А как они нашли обратную дорогу из другого города — для Васи так и осталось загадкой.

ЧУНЯ

Над горами хлестал ливень.

С вершин низвергались потоки, увлекая за собой камни и смытые деревья.

Грохот, шум, плеск.

Перед рассветом погода угомонилась. Над вершиной проблеснула льдистая звездочка.

Дикая свинья увела выводок — восемь полосатиков — в абрикосовую рощу: там было покойнее.

К утру каким-то своим материнским чутьем она обнаружила, что нет самого слабого, девятого.

Свинья в беспокойстве металась от дерева к дереву, расшвыривала рылом обломанные ветки, обнюхивала траву… малыша нигде не было. Она увела оставшийся выводок обратно в горы, где под корневищами столетней арчи была ее лежка.

…Зоолог Евстафьев на рассвете вышел в горы. Валуны будто сдвинуты с места, деревья искорежены, трава спутана.

Ну и поозоровал весенний «небесный водопад»!

На развилке тропы из зарослей барбариса до зоолога донеслось тихое повизгивание. Он насторожился и пошел на звук.

«Ну и ну!» — по лицу зоолога скользнула улыбка.

В зарослях, запутавшись ножками, лежал… крохотный поросенок. Увидев человека, он попытался встать, но опять упал. Не хватило силенок. Тогда поросенок опять взвизгнул, кажется, от страха.

— Ну что ты, глупыш, — сказал Евстафьев. — Не бойся. Я человек добрый.

Он стянул с себя полевую куртку с множеством карманов и застежек. Вызволил дикого зверька и укутал его.

Всю дорогу на пути к станции зоолог чувствовал, как под курткой бьется кабаненок. Видно, сильно простыл. Трудно без материнского тепла и молока…

«А ведь его легко могли растерзать волки или хищные птицы, — думал зоолог. — Хорошо, мне на глаза попался!»

Только дома Евстафьев, обогрев найденыша, впервые задумался, как ему «поставить» на ноги дикое животное. Не было ни бутылки, ни соски, ни молока… Ну, положим, все это можно достать. Однако нет навыков по уходу за таким малышом.

А если заболеет? Как его потом лечить?

И тут зоолог вспомнил о своей знакомой — Лене.

Лена работала в зоопарке и училась по вечерам в техникуме на ветеринара.

«Ага, вот кто поможет!» — подумал Евстафьев.

Лена с радостью взяла необычного новосела.

Он оказался свинкой, и девушка придумала ей забавную кличку — Чуня.

Свинка действительно была очень симпатичной.

По гладкой темно-стальной щетинке продольно разбегались полоски-лучи.

Глазки ну точь-в-точь две темные вишенки.

Нос вытянут, а на конце влажный розовый пятачок.

Первые дни в доме Чуне было все в диковинку. Она больше отлеживалась на коврике-подстилке в углу комнаты.

Сначала вообще не хотела брать соску с молоком. Визжала. Вырывалась из рук. Ночью жалобно попискивала, как кутенок.

— Ну, ладно… Ну, хватит плакать, — словно ребенка, уговаривала Лена, а сама незаметно совала соску с молоком.

И Чуня, наконец, схватила ее. Зачмокала. Да с такой жадностью, что через минуту в бутылке ничего не осталось.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Лена. — На первый раз хватит.

Наутро дело пошло веселее. Теперь, увидев девушку, Чуня сама семенила навстречу и тыкалась ей в ноги холодным пятачком. Видимо, это означало: «Здравствуй, хозяюшка! Что ты мне принесла?»

Лена вынимала из сумки бутылку с молоком и кормила Чуню.

Через месяц свинка подросла, окрепла. Щетина ее сделалась гуще.

Как-то Лена пришла с работы веселая.

— Ну, все, Чунюшка, — торжественно сказала она. — Завтра утром переселяю тебя в зоопарк к твоим сородичам. Там тебе будет интереснее.

У Лены на работе «подопечные» самые разные.

Это парнокопытные животные — грациозные, словно выточенные из самшита, косули, быстрые, как ветер, сайгаки, с достоинством взирающие вокруг, винторогие козлы… А также джейраны, дикие бараны…

У каждого животного свой характер, свои повадки. И Лена хорошо изучила их. Это ей помогает в работе.

Дикие звери издалека узнают свою хозяйку. Наверное, они тоже чуют доброго человека. Но раньше всех Лену узнает Чуня.

Еще только услышав ее шаги, Чуня вырывается вперед из всего кабаньего молодняка, мчится к Лене и, как собачка, старается лизнуть ей руку.

К осени свинка с удовольствием стала есть и пойло, и отруби, и арбузные корки.

…Прошло два года. Чуня превратилась в огромную свинью. Ее можно увидеть в Ташкентском зоопарке. Она охотно оборачивается, услышав свою кличку. Посмотрит, посмотрит на звавшего — отвернется равнодушно. Потому что признает лишь Лену. И угощение Чуня принимает только из ее рук.

А недавно я узнал, что у Чуни скоро будут свои поросята.

Дикие поросята, рожденные в вольере.

КУДА ДЕЛИСЬ РАКИ

О необдуманном обещании невозможного люди с усмешкой говорят: «Жди, когда на горе рак свистнет».

Почему на «горе» и почему «свистнет»? — недоумевал я. Ведь раки вовсе живут в воде и свистеть они не умеют…

А еще, когда я спрашивал: «Куда это журавли осенью улетают?» — отец шутливо отвечал: «Туда, где раки зимуют! Ясно?»

«Ясно», — заливался я пунцовой краской, хотя мне ничего не было ясно.

Поговорка есть поговорка. А додумывать ее надо самому…

Что же это за загадочное животное — рак?

Лет до десяти я его видел только на картинке, а живым никогда. Впервые мне довелось держать рака в руках — вареного.

Мы ехали со старшим братом в поезде «Ташкент — Москва».

Где-то за Бузулуком на станции брат вышел на перрон.

В окно хорошо просматривался небольшой базарчик.

Старушки в фартуках и платках в мелкий горошек продавали под навесом дымящуюся картошку, соленые пупырчатые огурчики, ягоды — малину, крыжовник, смородину…

Вот брат остановился возле одной тетки с ведром. Что-то показывает на пальцах. Видно, торгуется. Наконец, она что-то заворачивает ему в пакет и брат радостный — рот до ушей — летит обратно в вагон.

Поезд тронулся.

— Угощайся, — говорит брат и высыпает содержимое пакета на приоконный откидной столик.

Это были вареные раки. Я сразу их узнал. С клешнями. Какие-то красные. Ах, вот почему соседка, там, дома, часто жаловалась матери на своего подвыпившего мужа: «Опять мой явился, как рак красный!»

— Бери смелее! — хлопнул по плечу меня брат. — Картошку, огурчики всегда можно попробовать, а раков — нет. Де-ли-ка-тес! Они не везде водятся…

Я поднял за клешню одного рака. Пучеглазый. С розоватой спинкой. Представил, как он может пятиться к норе задом наперед. И мне почему-то его стало жалко.

— Ты что не ешь? — подмигнул брат, аппетитно хрумкая.

— Что-то неохота, — признался я.

— А напрасно… Вкуснотища такая!

Уже вернувшись домой в Среднюю Азию, я узнал от ребят, что и в нашем засушливом краю в некоторых арыках и речках водятся раки. Тогда водились…

Как-то мы рыбачили на Аксу. Удили на удочку пескариков, ловили майками крохотных усатых сомиков. И тут же кидали в ведерко с водой. Интересно принести домой живую рыбу!

Тем временем наш заводила Витька-Каланча лазил под корягами, шарил там руками.

Вдруг он выскочил пулей на берег, а в растопыренных пальцах… рак! Не розовый, не красный, оказывается, а темно-серый, почти черный. Шевелит клешнями влево-вправо. Таращится по сторонам, будто ничего не поймет. А мальчишки как завизжат не хуже девчонок — и врассыпную!

Никогда еще не видели такого чудища.

— Да не бойтесь вы, лопухи, — успокоил Каланча. — Не такой уж он и страшный. Могу даже ему сунуть палец.

— А ну, — сказал голопузый Санька, на всякий случай держась подальше.

Слово — не воробей. И Каланча продемонстрировал свою храбрость. Но тут же завопил, прыгая на одной ноге:

— Ой-ой-ой, мамочка-а!

— Что такое? — окружили его ребята, хотя и было страшновато.

— Ничего, пустяк, — помахивая освобожденным пальцем, кисло улыбнулся Каланча.

Он опустил пленника в ведерко с рыбешками, и мы гурьбой полезли в воду. Уж больно припекало летнее солнце.

Накупавшись вволю, плюхнулись на песок. Горячий, приятно щекочущий…

И тут Санька голопузый как закричит (он, оказывается, не купался, вертелся все время возле ведра):

— Ребя! А пескарей-то нет…

Мы окружили ведро, словно колодец. На его поверхности плавали рыбешки, располосованные пополам…

Конечно же, это постарался чертов рак со своими клещами-клешнями.

Почему-то это придало нам ожесточенной храбрости, и вместо дальнейшей ловли рыб, мы вытащили десятка по полтора раков.

Не меньше оживления вызвала наша добыча дома…

Теперь мы каждое утро спешили на речку за раками.

Некоторые мальчишки даже пустились на хитрость.

Набрали пустые консервные банки и раскидали их вдоль берега по затонам и корягам. Не знаю, кто придумал первым эту ловушку, но раки, видимо, посчитав банки за норки, охотно прятались в них.

К счастью, такая обманная ловля не привилась среди нас. Не было в ней чистого азарта, того, что отличает истинного охотника и ловца от браконьера. И мы продолжали ловить раков руками.

А через несколько лет их не стало. Не только в Аксу, но и в других местах, где мне приходилось бывать.

Куда делись раки? Неужели их всех переловили?

Став взрослым, я узнал, что раки, еще больше, чем рыбы, не выносят загрязненных водоемов…

ЦЕЛЕБНАЯ КРАПИВА

Кому в детстве не доставалось за какую-либо проказу кустиком крапивы? Тут на всю жизнь запомнишь обжигающую боль, словно тебя ошпарили кипятком.

Помнится, мы, мальчишки, лазали в соседний огород за огурцами. Узнала об этом моя бабушка, поймала и — хлесь, хлесь! — крапивой пониже спины.

— Ой, ой, — закричал я. — Больно!

— Ах, больно! А по чужим огородам лазить не больно? — и снова хлесь, хлесь!

— Ой, ой, горит!

Я вырвался из ее рук и убежал в конец сада. Сад был густой, вишневый. Хотел я сесть на старую скамейку, да не могу. И не столько от боли, сколько от обиды заревел еще громче. Бабушке скоро стало жалко меня… Подошла и говорит:

— Не плачь, Петенька, сейчас все пройдет!.. Это я не со зла, а чтобы тебе в науку пошло. Боль от крапивы, если хочешь знать, целебная… От всяких там радикулитов помогает.

Не принял я тогда бабушкиных слов всерьез. Просто пропустил мимо ушей.

Как-то весной смастерил я новый скворечник. Прибил его на крыше. А вскоре и новоселы поселились в нем. Шустрые, шумные, по саду порхают, собирают прутики, пушинки…

А потом новоселы как-то сразу стихли. Скворчиха осталась сидеть на яйцах, а скворец отдыхал рядом на жердочке. Только рано на рассвете и вечером он звонко распевал свои песни.

Иногда я садился на лавочку и долго наблюдал за ним. Серое в крапинку горлышко слегка вибрировало, поблескивало на солнце, издавало дивные хрустальные звуки. Интересно! Маленький сам, а такой голосистый!

Спустя некоторое время, очевидно, появились птенцы. Потому что скворец теперь уже меньше пел и в поисках корма стремительно носился по саду. То личинку какую-нибудь принесет, то кузнечика…

А однажды я его увидел в крапивнике, что был за садом. Но что там делает скворец? Смотрю, а он клювом — хвать! — листок крапивы — и к скворечнику, и прямо в окошечко.

— Бабушка, иди сюда! — закричал я.

— Что еще там? — она полола грядку с капустой.

— Скворец крапиву в гнездо таскает. Он же погубит птенцов. Надо что-то делать!

Бабушка выпрямилась, сощурилась от солнца и говорит так хитро:

— Не надо ничего делать!

— Как это не надо? — удивился я ее спокойствию.

— А так! Запах крапивы, наоборот, помогает птицам. Он отгоняет вредных насекомых и клещей. Так что не бойся, птенцы и их родители будут в полной сохранности. Такая она крапива, целебная, что для людей, что для птиц… Помни это!

Я снова сел на лавочку и стал смотреть за скворцом. Он уже достаточно натаскал в гнездо крапивы и теперь на жердочке чистил перья. А потом как запоет! Звонко и чисто, словно серебряный бубенчик…

ДИМКИНА ГРУША

Димка у нас ужасный фантазер. Всегда чего-нибудь выдумывает. Увидит молнию в небе и говорит, что это красный конь проскакал. Или встретит на поселковой улице ослика с вьюком сена и тут же радостно кричит:

— Смотрите, облако плывет!

А однажды вбежал в дом, как всегда возбужденный, и таинственно сказал маме:

— Там во дворе грушу ручей щекочет! И она хохочет всеми листьями…

— Как это груша может хохотать, — улыбнулась мама. — Пятки у нее появились, что ли?..

— Зачем пятки, — насупился Димка. — У груши вместо пяток корни. Вот их и щекочет ручей. Пойдем, посмотрим.

— Ну и выдумщик ты! — вздохнула мама, но посмотреть на грушу вместе с сыном вышла.

Грушевое дерево росло в самом конце двора, прямо на бережке шустрого ручья. Пробегая мимо дерева, он ледяной своей водой омывал старые узловатые корни. А груша хлопала на ветру густой темно-зеленой листвой.

Вот Димке и казалось, что дерево хохочет.

— И правда, — согласилась мама. — Грушу будто щекочет вода.

Когда мама с Димкой взошли на крыльцо, в кроне дерева запела птица.

— Слышишь! — озарился улыбкой Димка. — Щекотка передалась и птице.

В середине жаркого лета ручей стал пересыхать. Груша все меньше трепетала листьями. Они стали сворачиваться в трубочки. И птица сразу куда-то улетела.

Загрустил Димка вместе с грушей. Как ей помочь, не знает.

Как-то в полдень мама решила полить двор из шланга. Заглянула в чулан, а шланга нет. Как сквозь землю провалился.

— Димка, ты где? — позвала мама.

— Здесь, — откликнулся он с другого конца двора.

— Что там делаешь?

— Грушу щекочу.

— Как же ты ее щекочешь?

— Из шланга.

— Вот тебе на! А я его ищу.

Мама хотела рассердиться, но когда вышла во двор, увидела, что Димка, оказывается, протянул шланг на улицу к водопроводной колонке, и теперь упругая струя, будто оживший ручей, омывала корни.

И груша снова воспрянула. Листья выпрямились, зашелестели мягко на ветру. Заманчиво зарозовели первые плоды. И птица залилась звонкой трелью. Откуда она только появилась?

— Мам, тебе нужен шланг? — спросил Димка. — На, возьми!

— Ладно уж, — улыбнулась мама. — Я подожду!..

УДОД ПРИЛЕТЕЛ

Над предгорьями прошумел хлесткий ливень.

Апрель. Травы в самом соку. Пошли в рост.

Радуга цветным хрусталем опоясала пол-небосвода.

Хорошо в такую пору бродить по холмам в поисках грибов-шампиньонов. Легко на сердце. А на память приходят полузабытые строки:

С полной кепкой грибов я вышел к урочищу Ургаз-сай. Трофеи — один к одному. Крепкие, с кремовыми шляпками. Отдают сырой землей и травами.

У родника, бьющего из-под огромного валуна, остановился. Присел на каменный выступ.

Надо мной широкой мелколиственной кроной колышет джида. Сквозь нее осколками пробивается солнце.

И тут откуда-то со стороны холмов раздается еле слышное: «Уп, уп!» Звук все ближе и отчетливее: «Уп, уп!»

Интересно, кто это кричит?

И вот уже над самой головой: «Уп, уп!»

Смотрю: на ветку джиды села птица. Величиной с горлинку, только крылья в полоску, а на голове роскошный розоватый гребень.

Повернулась в сторону гор и снова: «Уп, уп!»

Заметно, как надувается зоб.

Да это же удод! Крылатый петушок…

Видно, вернулся на родину и от радости не может сдержать восторга: «Уп, уп!»

Наверное, еще помнит жаркое солнце Индии, а на лапках сохранилась пыль великих пустынь.

Но это позади… Сейчас вокруг родная земля — величественные горы, холмы, родники, адыры… Сады и чащи.

«Уп, уп!»

Удод прилетел, весна в разгаре. И так хорошо, что я встретил его возвращение.

Здравствуй, удод!

Я иду холмами в свой поселок. Надо мною пролетает пестрая птица с розоватым гребнем. Солнце любуется на нас с высоты. А в памяти опять, как утром, всплывают полузабытые строки:

КРЫЛАТАЯ НЯНЯ

Славно весной в саду! Цветут вишни, яблони, груши. Пчелы кружатся над соцветьями. Время первого весеннего медосбора.

На макушке тополя выводит чарующие трели скворец.

Каждое утро я выхожу с сыном погулять в сад. Иногда, когда годовалого сынишку клонит ко сну, я кладу его в коляску, оставляю ее под виноградником, а сам иду на огород копать грядки. Рыхлю лопатой влажные комья, посматриваю издалека за коляской…

Однажды так заработался, что забыл обо всем. Смахнул со лба пот, глянул в сторону виноградника и… сердце обмерло. Сын сидел в коляске. А рядом на никелированной ручке, взмахивая крыльями, прыгала майнушка. Она о чем-то звонко верещала. Сын в ответ заразительно хохотал.

Что же произойдет дальше?

А ничего и не произошло! Птица весело верещала. Сын не менее весело смеялся.

Теперь она прилетала каждое утро. Я даже майнушку назвал в шутку крылатой няней.

Чем ее привлек малыш? И почему птица не боялась подлетать так близко? Может, она чувствовала всю незащищенность годовалого ребенка? А может, птицу вовсе привлекал и не малыш, а никелированная железка? Любят же, например, сороки и вороны всякие блестящие вещи. Вот и майнушка, возможно, оказалась неравнодушной к этому.

В общем, догадок было более чем достаточно.

Но догадки догадками, а птица действительно несколько дней заменяла мне няню. Забавляла и отвлекала малыша. А тому радости через край.

Однажды майнушка исчезла.

Я думал, ее схватила кошка.

Но как-то, проходя мимо соседнего тополя, я заметил дупло. Из него вылетела наша знакомая. Увидев коляску с малышом, она звонко заверещала.

Ах, как же я не догадался! Весна в разгаре. Ведь и птице давно пора обзаводиться своим потомством…

БАННЫЙ ДЕНЬ

Зима была бесснежной, но холодной. И вот бесконечные серенькие дни сменились искрометными мартовскими деньками. Весна!

Утром над землею прошумел освежающий ливень. К обеду набухшие влагой тучи уплыли поближе к горам, оставив во дворе широкую лужу.

В небе засияло, будто умытое, солнце.

И тут началось!..

Первой возле лужи спланировала ворона. Серая, растрепанная. Оглянулась по сторонам, проскрежетала: «Ккыр-р!» — и смело ступила в воду.

Брызги полетели по сторонам.

Хор-рошо после зимы принять теплую ванну!

Накупавшись, ворона села на телевизионную антенну и принялась охорашиваться. Да так тщательно, словно ей вот сейчас лететь на свидание!

Следом за вороной прилетели три майнушки. И тоже — к луже. Плещутся, взбивают крыльями воду, верещат, будто торговки на базаре.

«Пре-лест-но, пре-лест-но!»

После шумных майнушек возле «солнечной ванны» опустились две трясогузки. Эти — модницы! В каждом движении пластика. Ни одной капли мимо.

Трясогузок сменила парочка домашних голубей.

«Настоящий птичий банный день!» — удивился я.

Голуби купались недолго. За ними наступило затишье.

Взбаламученная лужа отстоялась, приобрела прежнюю прозрачность. По воде заскользили солнечные зайчики. Словно кто-то баловался зеркальцем.

И тут откуда-то к луже прилетел воробей.

Чумазый, с общипанным хвостом. Зима для него была особенно трудной…

Воробей не полез сразу в лужу. Наверное, это был «битый» воробей. Сначала он попробовал лапкой воду: «Холодна ли?» А убедившись, что нет, залез по грудку в солнечную ванну.

«Чир-р чиви, чир-р чиви!» — зачирикал от радости серокрылый.

И вода под ним забурлила фонтанчиком.

Минут пятнадцать барахтался воробей в луже, Дольше всех. Потом с трудом взлетел и сел на ветку яблони, отряхивая намокшие перья.

Тут-то я и увидел, какой он симпатяга. Хвост после купания выровнялся, а на сероватой грудке особенно четко засияла черная «бабочка». Ни дать, ни взять — конферансье!

«Чир-р чиви, чир-р чиви!» — посмотрев в мою сторону, прочирикал он. Затем воробей перелетел на другую ветку. Подцепил клювом какого-то жучка. С аппетитом проглотил. Стал озираться по сторонам: где бы напиться.

Опустился снова к луже. Вода показалась ему мутноватой. Вот ведь чистюля! Сел на цоколь крыши. Небольшой желобок был наполнен дождевой водой. Воробей сделал два-три глотка.

«Чир-р чиви!» — понравилось.

Я думал, на этом птичий «банный день» окончился. Подумал и ошибся. К луже прилетела горлинка. Ее в нашем краю зовут глиняной птицей. За светло-палевый землистый цвет. Вот уж кого не ожидал, того не ожидал. Горлинки боятся воды, а эта сама полезла в лужу. «Банный день» продолжался…

Я встал из своего «скрадка» под огромной орешиной и направился к дому. Нужно было собрать белье. Ведь мать еще с утра затопила баню.

ХОДУЛОЧНИК-КУЛИК

Весенний воздух над рекой, как туго натянутые струны. Звенит-поет на все птичьи голоса.

Кого только нет в этом оркестре!

Острый, опытный слух отличит и крик белокрылой чайки, и малого зуйка, и круглоносого плавунчика, и береговых ласточек, и желтых трясогузок и еще многих-многих других птиц, названия которых сразу и не упомнить…

Воздух словно крошится от мельканья крыльев.

В глазах рябит от воды, птиц и солнца.

Устав бродить с удочкой, я прилег под выдранным корневищем лоха, смытого недавним паводком.

Хорошо. Прохладно. Ноги после долгой ходьбы приятно гудят…

Вдруг в шагах десяти прямо на отмель спланировала небольшая птица.

Пригляделся. Ну, да! Это ходулочник-кулик. Голова и грудь белые, а спинка и крылья темные. Тельце невелико, зато ноги длинные, заметные, вишневого цвета. Очень похожи на ходули. И ходит птица высоко их поднимая. Не поэтому ли кулика назвали ходулочником?

Сделает несколько шажков по самому берегу, остановится — и тюк! — острым клювом-шильцем в ил.

И ведь никогда не промахнется. Обязательно вытащит то крохотного моллюска, то личинку, то червяка…

Откуда же такое чутье? Ведь добычи не видать ни под илом, ни под водой… Для меня, да и для науки, это остается загадкой. И приходится только завидовать таинственному умению ходулочника-кулика. Ведь сколько тяжелых и скользких камней приходится перевернуть иной раз рыболову, чтобы вытащить два-три ручейника-червя, прежде чем устроиться с удочкой на берегу!

ДОБРЫЙ ИНСТИНКТ

Рыбачил я как-то на Аччик-куле. Занималось раннее летнее утро. Клев был в самом разгаре. Караси, как очумелые, топили поплавок. Успевай только подсекать.

Хорошая зорька, удачная. И прохладный ветерок со стороны степи. Ни комаров тебе, ни зноя.

И тут вдруг с шумом-плеском на середину озера спланировали утки-лысухи. Три-четыре пары. Целый табунок! Плавают, ныряют под воду, перекликаются меж собой. Меня не замечают. Ведь я для них невидим, скрытый сеткой тростника.

Зато что делается на воде — мне отлично видно.

Одним глазом наблюдаю за удочкой, другим — слежу за утками. Интересно!

Но что такое?

Утки вдруг насторожились…

Кто их мог напугать? Лисица, шакал, камышовый кот?..

Ага, вот она, разгадка!

Над озером показался сокол. Он делал неширокие круги, рассекая клиновидными крыльями синеву неба.

Птицы оставались начеку. Еще бы! Над ними страшный враг.

«Что же он предпримет дальше?» — подумал я. Решив, видимо, что время настало, сокол пошел на стремительный таран.

Но не тут-то было! Утки, образовав кольцо, крыльями и лапками подняли каскад брызг. Прямо фонтан!

Пернатый разбойник прошел на бреющем полете и не солоно хлебавши взмыл в небо.

Он еще несколько раз пробовал атаковать уток, но все напрасно. Они были неуязвимы для хищника. Птицы, как по команде, взбивали крыльями и лапками воду.

В конце концов соколу надоела бессмысленная охота, и он с досадой покинул неудачное для него озеро.

А я, забыв про поплавок, думал о добром инстинкте уток-лысух. О том, что миром и смекалкой можно победить любого врага.

ЛАСТОЧКИНА ЛЮСТРА

Дачный домик к весне был выстроен. Настелили полы, оштукатурили стены, покрасили крышу, но тут выяснилось, что забыли в рамы вставить стекла.

На другой день их привезли. Первой в комнату вошла мама и всплеснула руками:

— Ну и ну!

— Что такое? — забеспокоился папа.

— А у нас уже новоселы!

Я стал озираться по сторонам: где они?

И тут под самым потолком на шнуре, где висела лампочка, мы увидели ласточкино гнездо.

Не гнездо, а глиняная варежка. Маленькая такая, уютная.

Из окошечка гнезда показалась сама хозяйка. Головка гладкая, черная. Зырк, зырк! — смородиновыми глазками по углам: что, мол, люди тут делают? Защебетала даже.

— Пойдемте отсюда, — сказала мама. — Напугаем еще…

Мы вышли на крыльцо. И все-таки рамы застеклили. Только форточку в одном месте трогать не стали. Пусть остается незастекленной! Должна же ласточка попадать в свой домик.

Летом мы жили на даче. Рядом с ласточками. Вставали на рассвете и ложились спать под их звонкий щебет.

А вскоре появилось потомство. Шесть желтоклювых птенцов. Пищат, есть просят. Родителям хлопот поприбавилось. Носятся над садом в поисках пищи, ловят насекомых — и тут же к беспокойным чадам…

Мы даже привыкли к веселому щебету, писку.

А однажды на воскресенье мы уехали в город.

Когда же вернулись на дачу, комната показалась непривычно тихой.

Я поставил раздвижную лестницу и заглянул в гнездо-варежку. Ни самой ласточки, ни ее птенцов там не было…

Стало грустно.

Я вышел в сад.

Над черешнями и грушами чертили небо ласточки. Наверное, среди них были и наши птенцы… Попробуй узнай!

А ласточкино гнездо так и осталось висеть над лампочкой.

Мы его не стали разрушать: вдруг птицы на будущий год снова прилетят к нам?

К тому же гнездо похоже на маленькую люстру.

Кто еще может похвастать такой? Необычной. Ласточкиной…

УМНАЯ ПТИЦА

В июле начала поспевать слива. Она росла в конце сада — за вишенками и яблонями. Плоды, очень похожие формой на маленькие груши, стали покрываться сизо-голубой дымкой.

Как-то утром я отправился за дровами растопить баню — они были сложены в конце сада — и невольно остановился возле сливы: под ней на выгоревшей траве валялось несколько плодов. Я поднял одну сливу. Она была крупная, сочная, но посередине проклевана птицей. И другие плоды оказались с таким же «браком».

«Надо же, — усмехнулся я. — Дрозды или майнушки прежде хозяев успели полакомиться плодами».

Подумал я так и ошибся.

На рассвете мне понадобилось удилище, спрятанное за поленницей. И еще издалека на старой корявой сливе я увидел необычную птицу. С белой тюбетейкой на голове. Это был наш среднеазиатский дятел-желна. Зажав в расщелине коры сливу, он аппетитно долбил ее острым клювом.

Раз — клевок, два — клевок — и плод плюхнулся на землю. А дятел принялся за другую сливу. Я не мешал ему. Наблюдал. Так повторилось три или четыре раза. Затем пернатый зыркнул в мою сторону и сорвался с места — полетел в сторону гор.

Я подошел к дереву. Поднял сливу. Она также была проклевана. И мне стало все ясно: дятел трогал только червивые плоды. Но как он угадывал их среди здоровых, для меня это осталось загадкой.

Вот умная птица!

ПТИЦЫ-«САДОВОДЫ»

Если подниматься по утоптанной тропе в горы, оставляя внизу кишлак Шанибек из десяти-двенадцати домишек, можно попасть в ореховую рощу. Разрослась она по берегу сая — бурного и пенистого весной и тихого — видать на дне каждый камушек — летом.

Шумят огромные деревья на ветру, лопочут широкими листьями, перекликаясь со звоном воды.

Прячутся в кронах бронзовые плоды — пока еще в зеленых оболочках. Ждут кишлачные мальчишки с нетерпением, когда орехи созреют, чтобы полакомиться ими вволю. Можно орехами и поиграть.

А ну-ка, у кого ловкая рука и меткий глаз?

Но не только мальчишки предвкушают «ореховую» пору.

Ждут созревания плодов и дикие кабаны из заповедника, находящегося по соседству. Для них орехи тоже любимое лакомство. И прочная скорлупа под крепкими клыками рассыпается в стороны, как шелуха от семечек.

Не прочь попробовать орехов и вороны, откочевавшие на лето ближе к Северу. Но осенью они прилетят в самый раз — плоды созреют и от ветра сами будут падать в пожухлую траву.

Все это, конечно, будет.

Но кто, интересно, посадил ореховую рощу высоко в горах?

Однажды летом в Шанибеке я повстречался со старожилом этих мест Суннатуллой-ака, сельским учителем.

— Кто, говорите, посадил ореховую рощу? — переспросил он. — А никто… Птицы посадили!

— То есть как? — не понял я.

— Очень просто. Разве вы не наблюдали, как вороны осенью раскалывают орехи?

— Наблюдал. Поднимают их в небо и бросают на камни.

— Правильно. Но, видимо, не все орехи раскалываются. Теряются меж камнями, в травах… Проходят годы. Орехи прорастают. Появляются новые деревья… Так случилось и с этой ореховой рощей. Ведь раньше, лет тридцать назад, здесь не росло ни одной орешины. Их «посадили» вороны. Больше некому.

Глубоко осенью я снова бродил в ореховой роще. От прелого листа сильно тянуло йодистым запахом.

Было настороженно-чутко. Вершины уже белели снежными папахами. И вдруг в тишину ворвались хриплые вороньи крики. Серые птицы срывали с веток поздние плоды и уносили их, кто — в долину, кто еще выше — в горы… А потом кидали с неба на камни. «Посадки» продолжались…

ПЕРНАТОЕ БРАТСТВО

В середине сентября я вместе со школьниками помогал собирать виноград в одном из совхозов в предгорье Кураминского хребта.

Работали до обеда. Потом ребята расходились по домам, а я оставался под тенистой орешиной, зарисовывая в альбом окружающий ландшафт.

Хотя осень вступила в свои права, было еще тепло.

Где-то внизу за каменными валунами шумел сай. Ветерок копошился в вянущих листьях виноградника. А неподалеку от меня на проводах электропередачи щебетали ласточки. Видимо, сбивались в стаи, готовились к отлету.

Что ж, пора! Полдни жаркие, а утренники холодные. Изредка выпадает изморозь.

Вот уже в альбоме нарисованы далекие горы… Виноградники… Над ними небо, перечеркнутое проводами…

Но что такое с ласточками?

Тревожно защебетали. Сбились еще теснее.

И тут в бирюзовой вышине я увидел ястреба. Он делал широкие круги. И с каждой спиралью опускался ниже. Очевидно, выжидал момент: когда ласточки взовьются, он и врежется в их стайку.

Птицы будто чуяли этот коварный маневр, не решались взлететь.

Что же будет дальше?

И только я подумал об этом, как с голой вершины соседней орешины с громким скрежещущим карканьем взлетел черный ворон.

Я раньше его и не замечал. Откуда он там взялся? Может, отдыхал…

Ворон повел себя неожиданно: поднялся высоко в небо и, как тяжелый бомбардировщик, начал «таранить» ястреба.

А что же пернатый хищник, гроза мелких птах?

Часто-часто махая клинообразными крыльями, ястреб трусливо ретировался в сторону гор. Когда он совсем скрылся из виду, ворон сделал величавый «круг почета» над виноградниками и ласточками, и только потом уселся на ту же самую голую вершину.

А я смотрел на него и удивленно думал: вот настоящее пернатое братство. Взять и прийти к менее слабым сородичам на помощь… Наверное, предполагать так было наивно, тут, скорее, иная какая-то причина. Но почему-то очень хотелось верить в это…

ЗАМЕРЗШИЕ ЛАСТОЧКИ

Плыли мы с приятелем на плоту по Сырдарье. Справа — пустыня, полинявшая до желтизны за долгое знойное лето, слева — тугаи: сплошные деревья, кусты, колючки…

Середина октября, а небо светло-бирюзовое. Ни мошкары. Ни жары. Только попутный ветерок нам в спины. И чайки белыми лоскутками-крыльями чиркают воду. Орут звонко. Должно быть, от радости. Особенно, когда выловят и проглотят рыбешку.

В полдень решили остановиться. Облюбовали красивую тугайную поляну и пристали к берегу. Выгрузили вещи.

Я пошел с котелком за водой, а Константин за хворостом в тугаи, чтобы костер разжечь и чай вскипятить. Тихо кругом. Только вода у берега ластится, да один назойливый комарик норовит на ухо сесть — будто другого места нет!

И тут над головой я услышал свист крыльев, щебет. Даже не щебет, а голоса — будто звон сотен маленьких колокольцев.

Запрокинул голову и увидел ласточек-береговушек, огромной сетью заслонивших небо. И откуда их столько собралось!

«Сеть» то опускалась низко над Сырдарьей, то шумно взмывала к зениту, летая над тугаями. Была что-то тревожное в голосах этих поздних ласточек. А может, они прощались с родным краем?

Птицы еще долго порхали над нами, пока мы пили сладкий чай с сухарями, а потом к вечеру внезапно исчезли.

Я взял удочку и хотел пойти порыбачить, но Константин остановил:

— Давай поставим палатку, а потом уж займемся рыбалкой.

— Зачем? — пожал я плечами. — Тепло. Переспим и в спальных мешках.

— Нет, — настаивал приятель. — Погода изменится. Птицы лучше нас чуют…

Установили палатку и правильно сделали. Это я понял среди ночи, когда со стороны пустыни налетел ветер. Небо враз обложило косматыми тучами. Стало холодно. Ветер с треском ломал сухие сучья в тугаях, шуршал песком, гонял по реке тугие волны, стонал. И палатка наша на берегу билась под его напором раненой птицей. Если бы не крепко забитые колышки, наверное, поднялась бы вместе с нами в небо и улетела вслед за ласточками.

Лишь перед рассветом наступило затишье. Когда мы проснулись и вышли на воздух, вся земля — поляна, деревья, кусты — сверкала и переливалась, будто облепленная поблескивающими крылышками насекомых. Это был снег. И встающее над рекой осеннее солнце — такое же светлое, как и вчера, — больно резало глаза.

Я ходил вокруг палатки и, щурясь, глазел по сторонам.

И тут на одиноком дереве на нижнем ярусе веток я вдруг увидел ласточек. Стайку из шести птиц. Наверное, не успели улететь. Я подошел поближе и обомлел. Ласточки были словно из стекла. Как игрушки на новогодней елке.

Они замерзли…

Я вспомнил вчерашний день, как не хотел сначала ставить палатку, и снова подумал о ласточках. Может, и они проявили беспечность и не полетели вместе со всеми к теплу…

И хотя снег к обеду весь растаял, мне почему-то было холодно.

ОЛЯПКА-ВОДОЛАЗ

Накануне выпал снег. Горы, сады и долины в снежном пуху. Морозец пощипывает щеки. Но, несмотря на такую погоду, мы с сыном решили прогуляться берегом Ахангарана.

Река по закрайку, где вода потише, замерзла. Сверкает тонким льдом. Только быстрину не сковал холод. Несется свинцовая вода, позванивает на перекатах ледяными брызгами.

Вдоль берега низкорослые деревья, тростники и кусты ежевики, опушенные снегом. Тихо кругом. Пустынно. Непривычно как-то слуху. Ведь летом здесь, в непроходимых зарослях, самозабвенно свистали соловьи, тюрлюлюкали дрозды, верещали майны… Над солнечной поляной на суку высокого тала звонко отсчитывала годы кукушка.

Ничего этого. Снег, снег, снег… Тишина.

И вдруг сын дергает меня за рукав:

— Смотри, папа!

На высоком округлом валуне посередине реки прыгала какая-то птичка. Серая. Очень похожая на трясогузку. И хвост держит так же лопаточкой.

Мы притаились за кустами ежевики, присели на корточки. Да птица и не обращала на нас внимания. Она шустро бегала по камню взад-вперед и будто что-то выискивала в быстробегущих струях.

Вдруг она остановилась и камушком плюхнулась в ледяную купель. Прошло довольно много времени, а птица все не показывалась.

— Утонула, — грустно сказал сын. — Пойдем!

— Подожди, сейчас она вынырнет, — успокоил я. — Это необычная птичка. Птичка-водолаз. А если точнее, то зовут ее оляпкой.

Сын недоверчиво посмотрел на валун.

И тут с подветренной стороны камня, словно по мановению доброго волшебника, вынырнула на свет оляпка. Птичка-водолаз.

И даже не отряхнулась от студеной зимней воды. Стала снова бегать по валуну.

Бр-р-р! Холодина. А она еще распевает свою песенку! Неужели ей мороз нипочем?

Да, нипочем, объяснил я сыну. Перья и пух у оляпки плотные, густые. Это ее и спасает от лютых холодов. В отличие от других птиц, например, зимородков и уток, она может подолгу быть под водой. Летом и зимой. Круглый год. Выискивает на дне реки под камушками водяных насекомых, личинок.

— Почему же мы летом не видели здесь оляпку? — спросил сын.

— Видеть-то видели, — сказал я. — Да, наверное, не обратили внимания. Летом на реке вон сколько пернатых…

Вот и выходит, что зимняя прогулка вознаградила нас еще одним добрым знакомством — с необычной птичкой. Птичкой-водолазом, которая, в отличие от других, никуда не улетает на зиму. Живет-поживает в родном краю.

БАРОМЕТР

Ходили мы, ходили по горам — полное ведерко грибов-шампиньонов набрали! Устали, конечно, очень. Присели отдохнуть под старой арчой. Ствол ее был расщеплен молнией на две половины. И от этого она казалась гигантским веером, висящим над тропой. Подует с ледяных вершин и опахнет нас хвойным ветерком. Хорошо так!

Сели мы на опавшую прошлогоднюю хвою. Теплую, мягкую. Смотрим — под нашими ногами целый муравьиный поезд движется. Причем один состав с ношей — ползет вперед, а те, что порожняком — обратно. Да споро так!

Наверное, жилище свое строят. Интересно…

Пока мы с егерем Петровичем наблюдали за маленькими работягами, сынишка его Васька лазил по склону. Искал грибы в травах. Вскоре послышался его голос:

— Скорее сюда! Сколько беляков…

«Беляками» Васька называл шампиньоны.

Пришлось оставить ведерко под арчой и спуститься к мальчишке.

Действительно, на небольшой поляне чуть ли не под каждым камнем, сверкая кремовыми шляпками, выпирали из земли грибы. Они еле уместились в вязаный Васькин берет.

Когда мы вернулись к арче, муравьев словно и след простыл.

— Интересно, куда они подевались?

Увидев мой удивленный взгляд, Петрович засуетился:

— Идемте быстрее домой. Дождь будет. Возможно, гроза.

— Какая гроза? — удивился я, оглядываясь по сторонам. Солнце в небе. Ни облачка. Ручеек бежит по саю — звяк да звяк.

— А я говорю — будет! — посерьезнел Петрович. — Муравьи лучше нас с тобой чуют погоду…

И только он это сказал, со стороны зубчатых вершин выплыла сизая туча. За ней другая, третья…

Мы припустили вниз. И уже выйдя на тропу, увидели, как над нами плеснула молния. Несколько капель тяжело плюхнулись под ноги. А минут через пять разразился настоящий ливень! Но мы были на крыльце егерского дома, и нам он уже был не страшен.

«Надо же, — усмехнулся я. — И где это муравьи прячут свой барометр?»

НА ДЖАЙЛЯУ

На рассвете я отправился с ребятами на джайляу косить траву. Работали до самого обеда, пока весеннее солнце не стало припекать.

Я решил отдохнуть. Расстелил мешковину, закинул руки за голову и лег.

Славно пахнет разнотравьем — боялычом, курчавкой, шалфеем… Рядом раскачиваются цветы — маки, васильки, пастушья сумка. На один из цветков села бабочка. Сложила веером сиреневые крылья и не шелохнется. Поодаль на травинке я увидел жука. Греет под целебными лучами бронзовую спинку, водит усами вверх-вниз от удовольствия. А еще дальше, у щербатого камня, замечаю сверчка.

— Цвирк, цвирк! — шевелит он крахмальными крылышками и будто прислушивается к звуку.

Мир вкушает послеобеденный покои. Человек и насекомые…

И тут у самых кед запоздало вижу муравьев. Как будто ручеек струится в сторону овражка. Каждый муравей с какой-нибудь ношей — куколкой, былинкой, соломкой…

И вдруг делаю для себя маленькое открытие. Много раз встречал и бабочку, и жука, и стрекозу, греющихся на солнце…

А кто хоть раз видел отдыхающего муравья?

БАРСУЧЬЯ НОРА

В конце весны возвращались мы с сыном из Шанибека, где были в гостях у знакомого пасечника.

Вышли в путь затемно, чтобы успеть с восходом солнца добраться до центральной усадьбы совхоза, к первому автобусу в город.

Горы оставались позади. Перед нами расстилались холмы в разнотравье и цветах, окропленные холодной ночной росой.

Рассвет только занимался.

А жаворонки уже высоко в небе звонко и щедро рассыпали свои трели. И на сердце было так же свежо и чисто.

Хорошо шагать по утренней земле — весенней, просыпающейся!

Неповторимые встречи дарит она.

То с черепашонком на сухой проплешине, то с ужом, пересекающим шурша тропинку, то с каким-нибудь усатым жуком, что тяжело поднимается по стеблю цветка, будто альпинист.

Шли мы вдоль сая. Глубокого, поросшего высокой травой и колючим шиповником.

Голова кружилась от приятных запахов весенней земли.

Было тихо. И вдруг в этой чуткой тишине на дне сая, где серебрясь протекал ручеек, послышалась возня. Хрюканье, тявканье. То ли поросенок, то ли собака…

Мы остановились, замерли.

И тут из густых кустов шиповника на крохотную полянку с пятачок — вылетела лисица, а за нею следом — барсук. С белой полоской во лбу, смешной, с виду неповоротливый.

Но не смотря на это лисица еле успевала удирать от него.

Когда звери скрылись из глаз, сын недоуменно посмотрел на меня: что, мол, там произошло?

— В сае, видимо, нора барсука, — объяснил я. — А лисица хотела занять ее.

— Как?

И тогда я рассказал сыну вот такую историю, конец которой мы невольно подсмотрели.

Барсук — животное трудолюбивое. Он сам выкопал себе жилище — глубокую нору. Утеплил ее травой, листьями. Обжил. Уютно и чисто стало в ней. С наступлением сумерек барсук выходил на охоту. Выдергивал корешки, лакомился жуками, ловил кузнечиков. А если повезет, то выкапывал из норок мышей-песчанок.

Перед рассветом, когда начинали гаснуть звезды, барсук возвращался в свою «квартиру».

Однажды он задержался. И придя к норе, почувствовал чужой запах.

Кто же это был?

Ну, конечно, хитрунья лисица! Воспользовалась отсутствием законного хозяина и вселилась в его жилище. Чистое, уютное. А главное, лентяйке не надо строить самой. Не потерпел барсук такого нахальства. Выгнал непрошеную гостью. Он хоть и неуклюж, но, когда рассердится, держись! Да все равно остался без «квартиры»: теперь барсук ни за что не войдет в нее, слишком уж чистоплотен. Зная это, лисица заранее постаралась испортить нору неприятными запахами.

Бедному барсуку невольно придется выкапывать новую «квартиру».

Разве не обидно?

ОБМАНУТЫЙ УЛАН

В начале июля взял я Улана на прогулку в горы.

Пусть вислоухий погуляет со мной, решил я, вместе веселее!

Чудесно летом в горах. Травы еще не выгорели. Огоньками меж них вспыхивают маки. Желтыми соцветьями на бугорках качаются бессмертники. Высокие эремурусы, раскрыв цветы-ладошки, засмотрелись на голубое небо. А может, они так внимательно слушают переливчатую трель жаворонка?

Из-под ног брызгами рассыпаются кузнечики. Над пахучими соцветиями басовито гудят пчелы. Красиво! Аж голова кругом идет. Вот Улан и прыгает от цветка к цветку, от бугорка к бугорку. Все ему кажется в новинку. Не знает, на чем сосредоточиться. Все осматривает, все обнюхивает… Не каждый же день случаются такие прогулки! То забежит вправо, то забежит влево, то кинется вперед, то снова обратно.

Вот и выходит, что прогулка на природе доставляет истинное удовольствие не только человеку, но и любому одомашненному животному.

На одном из подъемов Улан вдруг исчез. Но прошла минута-другая и я увидел его на противоположной, еле заметной, тропе. Надо же, куда занесло вислоухого!

Что он там нашел интересного?

И тут я заметил впереди Улана какую-то птицу. Их отделяло каких-нибудь десять шагов. Птица, словно раненная, волокла по земле правое крыло. Мой песик, тявкая и захлебываясь от азарта погони, кажется, настигал жертву… Но птице удавалось сохранять дистанцию.

В пернатом я опознал кеклика. По дымчатому колечку вокруг шеи и полосатым крыльям. Ни дать, ни взять матросская тельняшка!

Только кто же мог ранить кеклика?

И тут меня осенило… Да ведь это же птица, наверное, отвлекает четвероногого шалопая от своего потомства.

Нечто подобное мною уже наблюдалось на охоте.

Я стал внимательно оглядываться вокруг.

Так оно и есть! Слева в долинке, осыпая камушки в заросли барбариса, прыснули птенцы.

А что же Улан?

Перед ним неожиданно возникла гранитная преграда. Птица вдруг «ожила» и взлетела на карниз скалы. Оттуда она с любопытством посмотрела на своего гонителя.

Улан же, свесив от досады розовый язык, смешно виляя хвостом, засеменил обратно в мою сторону.

Вислоухий так и не понял хитрого маневра пернатой матери.

«И хорошо, что не понял», — подумал я.

Когда мы ушли довольно далеко от этого заповедного места, над горами послышалось звонкое и отчетливое:

— Ке-ке-лек!

Это, наверное, мать-кеклик давала отбой миновавшей опасности и собирала снова под крыло своих птенцов.

НЕПРИКОСНОВЕННЫЙ ЗАПАС

Все утро я пролазил по горам в поисках табунков кекликов. Заглядывал в сай, поднимался к труднодоступным каньонам, забирался на гранитные цоколи, и все напрасно.

Где-то совсем рядом слышалось затаенное: «Как-лик, как-лик», но самих птиц не было видно.

Какой-то заколдованный круг!

Но на охоте подобное случается.

И вот, вконец уставшие, не только я, но и мой четвероногий друг и помощник по скитаниям добродушнейший Улан решили вернуться в кишлак.

Был полдень. И, несмотря на октябрь, даже здесь, в горах, выдался необычно жаркий денек. А может, сказались еще быстрая ходьба, крутые подъемы да спуски.

Фляжка была пуста. Очень хотелось пить.

Вон и Улан высунул розовый язык. Мечется от одного куста к другому: напиться бы. Да где там!

Вода в сае высохла еще летом. И родника поблизости, как помнится, не было.

И тут при спуске к основной тропе, ведущей в кишлак, под гранитной нишей я увидел вдруг слабо сверкнувшее зеркальце воды.

Родничок?

Не может быть! Раньше его там не было…

Улан уже чуял воду. Рванулся было вперед, но я вовремя ухватил за поводок.

Если это вода, нельзя сейчас подпускать к ней собаку. Разгоряченная бегом, она может вмиг простыть. И я привязал Улана в тени к кусту тамариска.

Подошел к воде. Это была лужица. Но такая чистая! Видать, камушки на дне, песчинки…

Я зачерпнул ладонью горсть воды — до чего же холодная! — и сделал глоток. Потом второй, третий… Вкусная вода! И пахнет снегом…

Но откуда здесь лужица? Дождя не было давно, сухо кругом.

И тут мне на макушку — плюх! — капля. Еще, еще и еще…

Свежо так, хорошо. Прямо душ!

Я посмотрел наверх и увидел крохотный желобок. Оттуда капала вода. Но откуда ей там взяться?

Я быстро вскарабкался на гранитную нишу. Она была вся покрыта галечником. В одном месте бросилось в глаза сырое пятно.

Я вынул охотничий нож и стал разбрасывать гальку. Сантиметров пятнадцать прокопал и тут сталь звонко стукнулась… о лед.

Ледник!

Как же я не догадался сразу…

Видимо, много лет назад его завалило. И вот он «проснулся», начал таять.

Я снова сгреб камушки на лед — пускай будет так, как было — и спустился вниз.

Отвязал поостывшего Улана. Он жадно принялся лакать воду.

Возвращаться обратно уже стало веселее.

А я нет-нет да оглянусь на лужицу-родничок.

«Хорошо что природа имеет свой НЗ», — подумал я.

Ведь к лужице не раз потянутся и человек, и зверь, и птица…

ТРУСЛИВ ЛИ ЗАЯЦ?

«Труслив, как заяц» — не однажды мы слышали в детстве, когда речь заходила о трусости.

Но так ли труслив и безобиден на самом деле этот симпатичный зверек?

Оказывается, нет, не всегда. И даже наоборот!

…Осенью мы охотились на кекликов в районе Акчи. Как-то вечером уставшие и продрогшие вернулись в мазанку егеря Низама. И тут возле печки, освещенной керосиновой лампой, увидели пса Олопара. Пес был охотничий. Помесь сеттера и дворняги. Отлично брал фазана, зайца, шакала… В общем, универсал. Или как еще пошутил мой спутник Петрович: «Охотник широкого профиля».

И вот этот «охотник», прижавшись лохматым боком к печке, жалобно скулил.

— Что это с ним? — спросил я Низама.

— Э, садитесь, — вздохнул егерь, обращаясь ко мне и Петровичу. — Сейчас расскажу, только чай поставлю.

А вскоре Низам поведал нам за уютным самоварным чаепитием такую историю.

— Вышел утром в поле. Тут у меня еще с лета находился стог снега. Думаю, принесу немного корма овцам. За мной, как всегда, увязался Олопар. Не может же охотничья собака без дела сидеть в конуре. Только мы стали подходить к стогу, а из-под него заяц-толай как сиганет свечой кверху — и давай улепетывать скачками в сторону тугайных зарослей. Пес мой — следом. Даже взвизгнул от охотничьей страсти. До тугаев далеко. Вот мой Олопар и начал настигать косого. Десять метров остается, пять… Но что такое? Заяц перевернулся через голову и очутился на спине.

«Ну, вот все, конец», — мелькнуло в голове. Честное слово, жалко стало косого. Я зажмурился. А когда открыл глаза, увидел Олопара на стерне. Прижавшись к земле, он жалобно скулил.

А что же заяц-толай? Косой безнаказанно приближался к тугаям.

Я подбежал к собаке. Живот ее был распорот. Сочилась кровь. Ну и заяц! Вот так удар! Четкий, расчетливый. Прямо боксерский. А я его еще пожалел. Что ж, ничего не поделаешь… Пришлось Олопара завернуть в мешковину, приготовленную для сена, и скорым шагом на ферму к знакомому ветеринару.

Мы с сочувствием посмотрели на пса.

— Будет ли он теперь охотиться на зайцев? — спросил Петрович не без иронии.

— Не знаю, — серьезно ответил Низам. — Выздоровеет, посмотрим…

В ГОСТЯХ У БЕЛЫХ ВЕРШИН

Я люблю путешествовать. На машине, на поезде, в самолете. Даже на ослике. На чем посчастливится.

Когда человек едет, он много видит. А с остановками — еще больше. Но если в путешествии с тобою верный друг, много видевший и потому немало знающий, — считай, что тебе повезло втройне.

Таким другом мне в путешествии через перевал, что в Тянь-Шаньских горах, был чабан Нигматулла. Он уроженец этих суровых и прекрасных мест и здесь ему с детства знакома каждая тропинка. Каждая скала. Каждый родничок.

Горы огромные, а кишлак, в котором живет Нигматулла, крохотный — в десять-двенадцать домиков.

— Самый красивый кишлак на земле, — говорит с гордостью чабан. И надо ли его оспаривать?

Действительно, у кишлака и название красивое: «Кок терак». «Зеленый тополек». Поэтично!..

Что люди берут с собой в путешествие?

Еду, одежду, фотоаппарат. А я всегда кладу в сумку блокнот и карандаш. Чтобы записать самое интересное.

Итак, в добрый путь!

Дорога плавно обогнула скалу и стала карабкаться вверх. Слева внизу глухо шумела река, ворочая камни, а справа — темными пятнами по вершине поднимались к ледникам арчовники. Старые и молодые. Зимой и ранней весной они задерживают снег, оберегая дорогу и кишлаки от обвалов. Длинные, до пяти метров, корни сохраняют влагу и питают ею родники. Не дают ходу оползням.

Вот какое это полезное и стойкое растение, арча! Не говоря уже о красоте нашей горной «елки».

В открытое окошко машины приятно пахнуло хвоей. И вскоре на обочине дороги мы увидели зеленый щит, на котором белые буквы предупреждали: «ВОДИТЕЛЬ! БУДЬ ОСТОРОЖЕН, ЗАПОВЕДНИК».

— Смотри внимательнее, — сказал Нигматулла.

Машина натужно еле тянула вверх. Была возможность оглядеться.

«Куда уж внимательнее», — подумал я и тут впереди увидел лису-огневку. Метя роскошным хвостом, она, не торопясь, перебегала дорогу.

Вот это да!

— Что я говорил! — улыбнулся Нигматулла.

На спуске решили сделать коротенький привал. Пусть мотор отдохнет, да и ноги надо поразмять.

Над нами круто нависали обветренные коричневые скалы.

Было тихо.

Совсем рядом пушистым белым медвежонком скатилось по ущелью облачко.

Вверху кто-то, по-сурчиному осторожно, свистнул.

Нигматулла положил мне на плечо руку и сжал: смотри!

На гранитной плите островерхой скалы стоял кеклик и беспокойно озирался по сторонам.

— Сторожевой петушок, — пояснил Нигматулла.

И тут мы увидели целую стайку кекликов, которые, прыгая с одной ниши на другую, точно по ступенькам, вовсе не убегали от нас, а наоборот, приближались, с любопытством разглядывая незнакомцев. В том числе и бдительный сторожевой петушок.

Однако кеклики есть кеклики, остановились все же на почтительном расстоянии, что-то стали поклевывать.

— Здесь прошлой осенью во-он на той вершине я увидел снежного барса, — Нигматулла показал на отдаленную скалу, залитую полдневным солнцем.

Потом мы видели издалека тэке — красавцев горных козлов и гордых орлов. Они явно не очень-то боялись присутствия машин и людей.

— Вот ведь как получается, — заметил Нигматулла. — Запрети человеку появляться с огнестрельным оружием, звери и птицы сами потянутся к нему…

После чабан показал мне в своем кишлаке олененка, которого он подобрал прошлой лютой зимой и выходил.

Олененок запросто слизывал соль с крепкой, шершавой ладом своего спасителя.

Чайхану в пустыне я видел. Под старым совершенно безлистым саксауловым деревом на топчане мы пали горьковатый чай, воду для которого брали из глубокого колодца.

Кругом шелестели пески.

Отдыхал не раз и в сельской чайхане на развилке дорог. Над головой колышутся мелколистые талы. На ветке клетка с перепелкой. Неподалеку арык. И ветерок тянет с необозримых полей.

Часто сидел и в тесной городской чайхане. Со всех сторон гул голосов, звон чайников и пиал. Даже поговорить нельзя толком.

А вот в чайхане высоко в горах побывать пришлось впервые. Точно орлиное гнездо притулилась она на скале, огороженная деревянными перильцами и высокой крышей-«шатром» из жести — от всякой непогоды. Глубоко внизу дробится о камни водопад. Поэтому не слышно было трепета листьев чинары, чудом ухватившейся за неподатливый грунт.

Мы заглянули сюда с Нигматуллой после скитаний по горам.

Удивительная чайхана! Запрокинешь голову — и увидишь белые языки ледников, а протянешь руку за перильца — и можно поймать облако за бороду, словно пушкинского Черномора… И холодновато как-то, словно зимой. Хотя там, в долине — всего-то час езды — до тридцати градусов жары. Лето по календарю.

— Чай не пьешь, где сила берешь? — говорит чайханщик Али, ставя перед нами чайник, разрисованный маками.

Чайханщика все здесь называют Али-баба. И он нисколько не обижается за эту знаменитую приставку. Привык, наверное. И сам он весь какой-то круглый, медлительный, точно куль.

Мы пьем зеленый чай. Угощаемся стеклянными камушками наввата. Этот сахар хорошо утоляет жажду, как почему-то любят отмечать седобородые старцы.

— Вода родниковая, — подмигивает Нигматулла.

Чай особенно душист. И пахнет какими-то травами. Хозяин добавляет в него горную траву-душицу, догадался я.

Светло, приятно.

Мы выпили три чайника чая. И снова почувствовали себя сильными, бодрыми.

«Чай не пьешь, где сила берешь?» — усмехнулся я поговорке Али-бабы. А ведь в ней есть здравый смысл.

Не прощай, а до свидания, чайхана над облаками!

Тополя в горах похожи на огромные метлы. Целый день верхушками они скребут небо: шу-шу, шу-шу… Выглянет солнышко — тополя отдыхают. А налетят облака или тучи, они снова за работу: шу-шу, шу-шу… И так до глубокой осени, пока не выпадет снег.

Когда-то я написал рассказ о вороне. О том, как он прятал про запас орехи под деревом. И всеобщее предположение выразил, будто ворон живет около трехсот лет. Сколько ему посчастливилось повидать за это время!

Рассказ опубликовали в журнале «Юный натуралист».

А недавно с удивлением узнал от авторитетного ученого-орнитолога, что продолжительность жизни этой птицы не более двух десятков лет…

И погасла в сердце какая-то сказка. Отчего это людям испокон веку хочется верить в некое бессмертие, в живую воду и в другие чудеса?..

Козлятам от роду было месяц или два. Белые, точно снег на вершине, ножки точеные, а на лбах по два наперстка — пробиваются рожки.

Утром, потолкавшись у материнского вымени, убегают по камням вверх в горы. Да так споро, что голыми кузнечиками разлетаются в стороны. Забираются на высокую гранитную нишу и там играют, бодаются, смешно взбрыкивая задними ножками. Будто удобнее нет места для забав!

И что интересно — ни один никогда не свалится. А высота — будь здоров! Внизу же острые камни, ледяной ручей…

Игра на грани риска.

С некоторых пор чабан Нигматулла заметил, что за козлятами с любопытством наблюдает не только он, но и парочка тэке с отдаленной вершины.

Диких животных от домашних сородичей отделяли какой-нибудь километр — и тысячелетия…

Эта птица часто встречается в стихах древних китайских поэтов. Ее флейтовый голос очаровывал знаменитого купца и путешественника Марко Поло, а ярко-желтое нежное оперение заставляло художников брать самые тонкие кисти…

Иволга!

Кто не заслушивался на рассвете или золотистым летним вечером ее песней?

У глинобитного домика Нигматуллы струился листвою в небо пирамидальный тополь. В его кроне свистела иволга. Ее голос, казалось, был неотделим от поплескивания льдистого ручейка, дыхания знойного ветра и звездного мерцания далеких ледников…

Невольно заслушаешься такой песней, уносясь мыслями в босоногое детство, крылатую юность, невесть куда…

Вечером на айване мы пили чай. И вдруг в листьях тополя раздался кошачий визг. Откуда там взяться кошке?

Я недоуменно посмотрел на Нигматуллу.

— Это иволга, — улыбнулся он.

— Птица-клоун, — пошутил я.

— Иволга всегда кричит по-кошачьи, если что-либо ее раздражает, — пояснил здравомыслящий Нигматулла.

— Но кто ее сейчас может тревожить?

— Надо посмотреть… — чабан соскочил с айвана.

Вскоре возле тополя послышался его голос:

— Прочь отсюда, паршивец!

Вдоль помидорных грядок мелькнул пегий песик.

— Угадал. Соседский пес улегся под тополем, — сказал Нигматулла, вернувшись.

Иволга замолкла.

Минут через пять ее трепетная песнь вместе с воспрянувшей серебристой листвой поднялась ввысь, туда, к вечерним всполохам над обветренными скалами…

В одном кишлаке я увидел ватагу босоногих мальчишек. Кто с прутиком, кто просто размахивая руками, с улюлюканьем и свистом, они весело бежали за огромной птицей. Это был белоголовый сип. Вместо того, чтобы взлететь, тот огромными скачками — с камня на камень — уходил в горы.

— Что с ним? Ранили? — спросил я Нигматуллу.

— Нет, — вздохнул он. — Вчера у соседа пала лошадь. Отволокли ее с глаз долой. Налетели вороны, шакалы, лисы… Почуял пир и крылатый великан — сип. Отогнал хищников, сам принялся за пищу. Так обрадовался, бедняга, дармовщине, что объелся… Вот и не может взлететь.

Грустно и смешно было смотреть за убегающей птицей.

Почему их назвали бессмертниками, обыкновенные цветы с желто-песочными соцветиями? Убегают небольшими стайками высоко в горы. В догонялки, что ли, играют, кто кого опередит?..

И все-таки самую «смелую» стайку цветов мы с Нигматуллой увидели на вершине Туя-боба — Верблюд-горы. Раскачиваются слева-направо под струями ледяного ветра, похожие на яркие зонтики. Разлетаются семена веером — на ступеньку выше, еще чуть-чуть выше. Так и берут год за годом трудную вершину. Словно альпинисты.

А как же старые цветы? Они остаются под снегом…

Но все-таки, почему бессмертники?

— Из этих цветов в аптеке приготовляют лекарства, — напомнил Нигматулла. — Видно, в них действительно есть чудодейственная сила…

К вам когда-нибудь приходил в гости медведь? Настоящий, живой… Чтобы запросто садился возле открытого окошка и мирно дремал… Нет? А вот к Ахмаду-горбуну такой мишка наведывался.

Кибитка колхозного объездчика Ахмада у самого склона. Рядом альпийский луг. Разнотравье. Бабочки, шмели.

После работы Ахмад возвращался на куцей лошаденке домой. Отпускал кобылу на луг, а сам, умывшись в ручье, садился ужинать. Потом брал в руки старенькую домбру и струны рождали то грустные, то радостные мелодии. Они, словно птицы, выпархивали в открытое окошко и витали в воздухе. Над деревьями, над остывающими камнями, над зарослями барбариса…

Однажды Ахмад-горбун выглянул в сад и… обомлел. Возле кирпичных ступенек лежал медведь и сладко позевывал. Объездчик не на шутку испугался. Хлопнул окошком. Медведь, видимо, обиделся и поковылял в горы.

На другой вечер косолапый снова объявился у кибитки. И на третий. Но стоило Ахмаду-горбуну отложить в сторону домбру, как мишка, обиженный, уходил прочь.

«Вот музыкальная душа!» — весело удивился объездчик. И не так уже стал бояться дикого зверя.

А в октябре, с первыми заморозками, медведь исчез.

Наверное, потому, что Ахмад-горбун теперь часто задерживался на тоях со своей звонкой домброй.

Бродил вдоль берега горной речки. Светлые потоки выплескивали иногда на песок разноцветную гальку. И крохотные камушки с перламутровую бусинку, и расплющенные, будто яичный желток с беловатой каймой, и крупные продолговатые с палевым оттенком, похожие на рукоятку ножа…

Вдруг мой взгляд падает на плоский коричневый голыш. Обломочек скального грунта… Я поднял его, подкинул на руке. Ого, тяжелый! Присмотрелся внимательнее и увидел на камне четкие отпечатки хвои. Вот так находка!

Известно, что одними из первых растений на земле были семенные папоротники. За ними появились хвойные, оказавшиеся на редкость устойчивыми при жаре и холоде.

Видел я и вековые дубы, и тысячелетние чинары, а вот держать в руках отпечаток-фотографию многомиллионнолетней арчи довелось впервые…

Человека, впервые побывавшего на заоблачном перевале, невольно охватывает смятение. И уши закладывает от разреженного воздуха, и скалы давят справа, а слева — упаси бог глянуть! — голова закружится от бездонной пропасти, на дне которой клубятся не то облака, не то река шумит в брызгах и пене…

И только дорожка-выручалочка, петляющая змейкой, тешит надеждой.

Зато уж, окажешься внизу у подножья, обернешься — сердце переполняется гордостью: вот, мол, где я побывал!

Но прежде чем ощутить такую высокую радость, надо обязательно побороть в себе страх…

ЗОЛОТАЯ УДОЧКА

Сижу на камне у самой протоки. Напротив — молодая поросль тростников. Словно зеленые дымки струятся над водой. Безветрие. Комар пролетит — слышно за десять шагов.

И вдруг тростники — снизу до верху — буйно зашевелились, затрещали. Пошли колыхаться волнами.

Подумалось, ветер. Оглянулся — деревья безмолвствуют. Хоть бы листок шевельнулся. Не кабаны же в тростниках? Здесь этих животных давно в помине нет.

А зеленые стрелы все раскачиваются, чуть не ломаются. Словно там, в глубине, кто-то веслом размахивает.

Не выдержал мой Улан. Соскочил с места. Пару раз зычно гавкнул на тростники.

Вроде снова воцарилась тишина.

Солнце светит. Стрекоза шелестит сухими крылышками. Косит на меня стеклянным глазом, повиснув на сабельке рогоза.

Но вот тростники опять зашебуршали, заколыхались.

Что за чертовщина?

Я встал. Забрался на камень, глянул в тростники — и ахнул. Вода в просветах буквально бурлила каскадами брызг. Когда немного стихало, на поверхности показывались округлые бронзовые луны. Это были сазаны. Они чмокали губами, словно поросята. Рьяно били хвостами. Шли косяком вверх и вниз.

Я улыбнулся, кивнул сам себе.

Ну, конечно же! Апрель — время нереста.

Улан было снова хотел гавкнуть, но я вовремя схватил его за ошейник. И мы пошли подальше от того места, где свершалось извечное и великое таинство природы.

Довелось мне этим летом ловить на Карасу красноперок. Впечатляющая выдалась рыбалка! Клев продолжался пять-шесть часов и только уже к обеду — когда раскаленное солнце стояло в зените — внезапно прекращался. И эти несколько часов дарили незабываемый отдых. Кукан был полон рыб — серебристо-золотистых — с ладонь, а то и больше. Прекрасные трофеи для ухи. А для завяливания — и говорить нечего: красноперка для этого лучшая рыба.

К дороге я обычно возвращался вдоль светлой неглубокой протоки, с обеих сторон поросшей зарослями ежевики, образующими коридор.

Ягода только поспевала. Туманно-голубая, формой похожая очень на малину. На вкус она была еще кисловатой.

В конце протоки в зарослях молодого тростника бил родничок. И чтобы утолить жажду перед дальней дорогой в поселок, я оставлял связку красноперок на леске у протоки, а сам шел к роднику напиться.

Как-то возвращаюсь к своим трофеям и… ноги сами приросли к земле от удивления. Возле рыбы извивался порядочных размеров уж и всеми силами старался оттянуть всю связку к воде. Пришлось сломать камышину и отогнать непрошеного воришку. Уж уплыл.

Тогда я снял с кукана самую маленькую рыбешку и оставил на песке.

Выйдя на дорогу, я обернулся. Уж был — и откуда он только взялся! — возле красноперки.

Теперь он словно ожидал меня на этом месте. И всякий раз я оставлял ему рыбешку, а то и две. Через некоторое время к нему примкнул другой уж. Пришлось добавить угощения: оставлял ужам не две, а все четыре рыбешки.

А однажды возле протоки меня поджидало уже несколько ужей. Почувствовали, видимо, дармовщинку!

«Ну это уже слишком», — решил я.

С тех пор пришлось мне изменить свой маршрут.

Зачем приучать ужей к попрошайничеству?

Ранняя летняя зорька. Краешек солнца, будто огромный красный поплавок, подрагивает над макушками осокорей. Это потому, что деревья колышутся от набегающего ветерка со стороны Курамин.

Иду вдоль одного из многочисленных рукавов Ахангарана. Воды много. Ни тихая, ни быстрая. Бормочет, шелестит, булькает. И такая темно-синяя! Будто переняла ежевичный цвет. Сравнение не придумано: оба берега сплошь заросли ежевикой. Ягоды вовсю созревают… Не выдержал. Сорвал несколько штук. Попробовал. Вкус-но-ти-ща! Но я же пришел сюда не ягоды собирать, а ловить рыбу…

Закидываю — в который раз! — удочку. Не клюет — и все тут…

Какую только не перепробовал насадку! И сверчка, и кузнечика, и стрекозу. Даже подводного беловатого червя-ручейника… Но не прельщается рыба. Объелась, что ли?.. Вроде все «любимые блюда» маринке предлагал, а ни одной поклевки за всю зорьку.

Сел на покатый валун в тени тала.

В чем же дело? Почему не клюет? Может, рыбы вовсе здесь нет?

И тут на быстрине я увидел косячок маринок. Обогнув под водой корневище поваленного дерева, направились к противоположному берегу. Там низко к струям наклонились заросли ежевики.

Подул с гор освежающий ветерок. И несколько переспевших ягод с легким шлепком упали на воду.

Вода тут же взбурлила. На поверхности плавниками сверкнула рыба. Побежали кольцами круги.

«Ага! Вот в чем дело…»

Я бесшумно встал с места. Выбрал зрелую ягоду. Насадил на крючок. И не напрасно. Стало клевать. Еще как!

Удача? Пожалуй, нет… Всего лишь разгадка «любимого блюда» той или иной рыбы на определенный сезон.

Для деревьев тоже, видимо, выпадают неблагоприятные годы…

В то лето на берегах широкой и светловато-зеленой Карасу — глинистая вода к середине августа отстоялась — много деревьев высохло.

Это были тал, тополь, яблоня-дичок, изредка ива.

Вроде бы воды вдосталь, а вот поди же…

Выходит, дело не в воде, а в жучках-короедах или в других каких-либо вредителях…

Сижу я как-то под тенистым деревом, за поплавком наблюдаю. Тишина и прохлада от воды. Нет лучше отдыха в летнюю жару для городского жителя.

И вдруг до моего слуха донеслось дробно-барабанное: тук-тук-тук! Отчетливо так.

Через некоторый промежуток времени стук повторился. Любопытно стало: кто же это?

Глянул вправо и прямо-таки обмер от удивления: шагах в десяти на высыхающем тополе, плотно прижав темные крылья, белогрудый и в шапочке… дятел.

Редкая птица в наших краях!

Тук-тук-тук! Мелкая труха осыпается прямо на воду.

Вот молодец! Первым прилетел на помощь к деревьям. И откуда только узнал, что они больны?

Дятел еще поработал минуты три-четыре и улетел.

Все это время я сидел не шелохнувшись.

И тут возле тополя на тростник уселся зимородок. Нарядный такой, золотисто-голубой. Посидел-посидел и — плюх! — в воду. Взлетел с рыбешкой. Снова сел на тростник. Оглянулся по сторонам — рыбешка ярко так сверкает, словно блесна! — цвиркнул и полетел вдоль зеленоватого коридора к обрыву, где, должно быть, находилось его гнездо.

Я бы, наверное, не обратил особого внимания на зимородка, если бы и в другой раз не наблюдал подобную картину. На место, где работал дятел, обязательно прилетал зимородок. И тут только дошло до меня, что его там привлекало.

Ведь со всей этой трухой в воду, несомненно, падала жучки и всякие насекомые. Падали и манили стайки рыб. А зимородку только того и надо. Вот умница!

Я было хотел воспользоваться дятловой подкормкой, да совестно стало.

Все-таки человек!

Был я недавно в местах, где прошло мое детство.

Речка Аксу. Она начинается высоко в горах и бежит неподалеку от нашего поселка. Дно Аксу каменистое. Вода прозрачная, ледяная, даже летом.

На Аксу в жаркий полдень всегда можно увидеть купающихся мальчишек и девчонок. А в укромном месте под кустиком тала непременно встретишь мальчишку-удильщика.

Не стерпел я, подошел к одному такому рыбаку. Полюбопытствовал:

— Что ловишь-то?

— А вот, смотрите, — сказал крепыш лет двенадцати, кивая на пластмассовое ведерко.

В ведерке плескалось с пяток пескарей.

— И только? — удивился я.

Рыбак отложил в сторону удочку. Встал. Отряхнул пятерней штаны.

— Вчера я майкой поймал трех сомиков, — похвалился крепыш. — Вот таких, — и он показал на узкую ладошку. — Маленькие, а усатые… Только большие почему-то не попадаются. Но я обязательно поймаю большого сома. Куплю крепкую леску и стальной крючок… А лягушек вечером в лужах полным-полно.

— Ну, удачи тебе! — пожелал я.

Лет тридцать назад мне тоже приходилось ловить, завязав концы майки, под скользкими голышами сомиков.

Сначала я радовался, а потом грустил.

«Ну почему сомики маленькие! Где же такие, как на картинках в книжках?» — досадовал я.

А отец подсмеивался:

— Лови, лови! Может, и поймаешь…

И я каждый день бегал на реку.

И однажды, поймав сомиков, решил пустить их в аквариум: «Буду ухаживать. Должны же они вырасти в огромных сомов. Вот тогда удивятся родители!»

Но сомики через несколько дней всплыли вверх брюхом. Наверное, я их кормил неправильно.

Только став взрослым я понял, что туркестанские сомики — так их называют в научных справочниках — не бывают крупными. С ладонь, а то чуть больше.

А те огромные сомы, о которых я мечтал, водятся в Сырдарье и Амударье.

Но я мальчишке-рыболову ничего не стал об этом говорить. У человека должна быть мечта, а разрушать ее негоже.

Поселок наш новый, целинный. И вырос он прямо в Голодной степи. Назвали его Первомайский. В честь весеннего праздника мира и труда.

От нашего дома метрах в двухстах строители вырыли огромный котлован. Взрослые говорили — под котельную. Правда, котельную выстроили в другом месте, а возле котлована пробурили скважину. Вскоре хлынула вода и заполнила огромную яму.

Теперь каждое лето мы, мальчишки, купались в этой яме. Хорошо, прохладно! И палящее солнце не страшно…

Прошло два-три года. Кто-то на берегу водоема посадил саженцы тала. Принялись, зазеленели. Невесть откуда поднялись и тростники. Зашумели на жарком ветру.

Как-то летним утром прихожу искупаться на пруд и… глазам своим не верю!

Славка-сосед сидит на берегу и удочку в руке держит.

— Ты что здесь делаешь? — спрашиваю.

— Красноперок ловлю, — отвечает Славка.

— Да ну! — удивился я. — Откуда здесь рыбе взяться?

— А вот смотри!

И правда возле берега на кукане плавают две рыбешки. Серебристые, с розовыми плавниками. Размером с добрую ладонь.

Вот это да!

А вечером я поделился с отцом своим удивлением: откуда могли появиться в пруду рыбы? Ведь туда никто не пускал мальков. Не могли же они свалиться с неба!

— И правда, откуда? — улыбнулся отец и спросил уже серьезнее: — А ты видел над прудом чаек? Тех, что залетают к нам с Сырдарьи.

— Ну видел, — кивнул я головой. — Только при чем тут чайки?

— А при том, — сказал отец. — Это они, наверное, занесли в наш пруд весной рыбью икру… Больше некому. Так что благодарите чаек-рыбоводов.

Я заторопился в сарай. Мастерить себе удочку.

Утром, как только поймаю рыбешку, непременно угощу ею первую залетную чайку.

Ведь они не боятся нас. Подлетают близко-близко…

В субботние и воскресные дни на реке Кинешемке уйма народу — любителей подледного лова.

Летит невесомый снежок, пощипывает колкий морозец… Только рыболовам словно нипочем непогода. Одержимые!

Застыли Дедами Морозами над своими лунками. В теплых рукавицах подергивают удочки. А случится удача — радости нет предела. Особенно когда вытащат порядочных размеров окуня. А выловленные ерши и окуньки, лежащие тут же на снегу, отливают серебром и перламутром, словно нутро ракушек. С их красотой сравнится разве что дивный хрусталь да летняя радуга!

Дом старого часовщика Ивана Лукича на берегу Кинешемки. Нет в округе более заядлого рыболова. По воскресным дням его только и найдешь на реке. Сидит возле лунки, а рядышком два пушистых кота трутся о его валенки, мурлычут. Тоже… рыбачат! Не сводят своих масляных глаз с удочки. Когда ночуют, что там на крючок что-то попалось, скребут когтями за полы тулупа: «Мя-у-ур! Мя-у-ур! Да тяни ты, хозяин, скорее!»

Случается, сорвется с крючка трофей, рассердится Иван Лукич с досады на котов:

— Цыц, непутевые!

Разбегутся усатые «болельщики» по сторонам, не поняв в чем дело… Однако скоро, как ни в чем не бывало — до обиды ли тут! — снова трутся о валенки.

Крупную рыбу Иван Лукич кладет в пластмассовое ведерко, а мелкую — котам… То-то радости усатым! Едят рыбу с обоих боков, урча от удовольствия. И главное, не ссорятся из-за добычи. Знают, что хозяин не помилует их за это.

Так и рыбачат старый часовщик и его четвероногие друзья. Правда, «друзьями» приблудные коты стали недавно — месяца два назад, когда Иван Лукич в зимний сезон впервые отправился на рыбалку. С того памятного дня коты так и ждут долгожданного воскресенья.

Только Иван Лукич выйдет на крыльцо со своим рыболовным снаряжением, а они тут как тут. Тянутся следом. Даже соседи добродушно стали подшучивать:

— Чай, Лукич снова на рыбалку собрался… Коты на крыльце.

Да и рыболовы не без юмора «подкалывали»:

— Смотри, Лукич, вместо окунька кота не зацепи!

— Не зацеплю! Лишь бы прифартило, — отвечал старый часовщик без обиды.

А однажды Иван Лукич заболел. Крепко простудился. Его увезли в больницу.

Три недели коты караулили своего кормильца возле крыльца. А не дождавшись, бегали к заветной, давным-давно заметенной снегом лунке. Другие рыболовы пробовали угощать их рыбешкой. Но коты отказывались от угощения. Гордые! Оставались верными своему хозяину.

Зато сколько было кошачьей радости, когда Иван Лукич выздоровевший вернулся домой!

Коты ни на шаг не отходили от старого часовщика. Но истинная радость к ним пришла тогда, когда Иван Лукич со своим ящичком и рыболовными принадлежностями снова улыбающийся появился на крыльце.