Разрушение и воскрешение империи. Ленинско-сталинская эпоха. (1917–1953)

Вскоре после того, как международное положение СССР в 1927 году резко ухудшилось, мир вступил в полосу потрясений, которые завершились новым глобальным конфликтом.

Это не просто фон, на котором разворачивались трагические события советской действительности тридцатых годов, это главная их причина. Жизнь страны переламывалась и перемалывалась прежде всего из-за того, что ломалось и всё постверсальское мироустройство — сначала мучительно, а затем и кроваво.

У советского правительства (вернее сказать, у советского правителя) не было оснований сомневаться в том, что курс на милитаризацию выбран правильно. Чем темнее становилось небо над планетой, тем лихорадочней социалистическое государство готовилось к большой войне, не останавливаясь ни перед затратами, ни перед жертвами, ни перед преступлениями.

Поэтому, рассказ о 1930-х годах следует начинать с ситуации в мире.

Фабула событий вкратце такова:

— Всемирный экономический кризис обострил социальные и политические противоречия в капиталистических странах.

— Сформировалось несколько агрессивных режимов, делавших ставку на военную экспансию.

— С середины тридцатых в разных регионах планеты произошли локальные вооруженные конфликты, в итоге приведшие к мировой войне.

— До 1939 года внешняя политика Советского Союза была подчинена одной главной цели: выиграть время для укрепления военной мощи.

— Пакт с Германией побудил Сталина перейти к экспансии.

Экономический кризис обостряет социальные и политические конфликты

Величайший кризис в истории капитализма поразил сначала самую крупную капиталистическую экономику, американскую, а затем распространился на весь мир.

Первый удар обрушился на американский рынок акций, который в результате неконтролируемых спекуляций надулся гигантским пузырем. В октябре 1929 года этот пузырь лопнул. Брокеров охватила паника, все «скидывали» акции и за три недели они потеряли треть своей стоимости. Это составило астрономическую сумму в 26 миллиардов долларов (в 1930 году весь ВНП страны был 92 миллиарда). Повсеместно банкротились фирмы, закрывались предприятия, замораживались инвестиции.

Год спустя за биржевым крахом последовал банковский. Финансово-кредитные учреждения закрывались сотнями, в попытке спастись выбрасывали на рынок по низкой цене свои активы, это в свою очередь вызывало цепную реакцию банкротств во всех секторах экономики. В 1932 году в США остались без работы более 10 миллионов человек. Спад производства достиг 46 процентов. В самой богатой стране мира многие голодали.

Администрация нового президента Франклина Рузвельта, избранного в 1932 году, разработала программу экстренных мер, так называемый «Новый курс», который постепенно вывел экономику из коллапса, но этот процесс растянулся на годы.

В целом кризис и депрессия обошлись мировой экономике в 15 % ВНП, но мера ущерба в различных странах была неодинаковой.

Относительно легко пережила испытание Франция, избежав банковского краха и массовой безработицы. Причин было две. Во-первых, оправдалась осторожная финансовая политика двадцатых годов. Накопленные золотовалютные резервы удержали франк от падения. Во-вторых, «несчастье помогло». В мировой войне Франция потеряла самый большой процент мужчин, что привело к дефициту рабочих рук.

Быстрее других стран миновала самую острую фазу и Британия. Здесь, как и во Франции, неожиданно помогли негативные последствия войны. Промышленность и торговля в двадцатые годы так и не оправились от потерь, медленная депрессия сковывала британскую экономику, лишних денег в банковском секторе и на бирже не было. В 1925 году министр финансов Уинстон Черчилль провел реформу, привязавшую национальную валюту к «золотому стандарту». В условиях международного экономического бума это было ошибкой: из-за дороговизны фунта сократился экспорт, замедлился рост, и так невысокий. Но тем меньше оказался урон, когда «надутые деньгами» экономики других стран начали сыпаться, а в 1931 году «золотой стандарт» был отменен. Фунт потерял четверть стоимости, зато резко повысилась конкурентоспособность британских товаров — в тот самый момент, когда этот фактор приобрел ключевую важность.

Больше всего от кризиса пострадала Германия, и без того ослабленная военным поражением, а также обязательством выплачивать репарации. Кризис докатился до Веймарской республики в 1931 году. Американские инвестиции, на которых в значительной степени держалась промышленность, иссякли, и национальная экономика сократилась почти наполовину. Безработица достигла 32 процентов. Правительство растерялось, не решаясь использовать бюджетные средства для помощи нуждающимся — это могло бы снова, как в начале двадцатых, вызвать гиперинфляцию.

Гиперинфляции не произошло, но доверие к демократической форме правления было подорвано. В немецком обществе усилились позиции политических сил, требовавших решительных действий — как слева, так и справа. В острой борьбе между этими флангами победу одержали нацисты, пришедшие к власти совершенно легальным, электоральным путем. На выборах в Рейхстаг в ноябре 1932 года Национал-социалистическая партия получила 33 % голосов.

Левые в сумме набрали больше: 20 % — социал-демократы и 17 % — коммунисты, но они выступали не единым фронтом, а наоборот, враждовали между собой. Это было прямым следствием того курса, который Москва и Коминтерн вели с конца двадцатых годов: никакого союза с «соглашателями» и «социал-предателями». Сталин объявил, что «социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма». Немецкая компартия, послушно следуя этой директиве, отказалась сотрудничать с социал-демократами, и в январе 1933 года главой немецкого правительства стал Адольф Гитлер.

В Италии фашисты и так уже находились у власти, но кризис, очень дорого обошедшийся итальянской экономике, позволил диктатору Муссолини всецело подчинить ее государству. В 1932 году правительство сформировало специальный орган, Институт Индустриальной Реконструкции, который взял на себя управление всеми банками и предприятиями, оказавшимися под угрозой закрытия. Объем активов, которыми распоряжалась эта сверхструктура, всё время увеличивался и в 1934 году составил три четверти всей промышленности, сельского хозяйства и банковского сектора. Фактически экономикой владело государство, и в этом отношении итальянская модель управления национальным богатством напоминала советскую, давая правительству возможность концентрировать финансовые и производственные ресурсы в зависимости от политических задач. При сравнительно скромных масштабах национальной экономики итальянское правительство имело возможность наращивать военную мощь гораздо быстрее, чем «обычные» капиталистические страны.

Сформировались агрессивные режимы, делавшие ставку на военную экспансию

Фашистская идеология, победившая в Германии и в Италии, противопоставляла себя как западному капитализму, так и коммунизму, заявляя о себе как о некоем «третьем пути». В основе нацистской доктрины лежала опора не на классовую, а на национальную идентичность. Такая пропаганда, конечно, могла рассчитывать на успех только в странах с абсолютным преобладанием одного этноса. Внушить ему на уровне массового сознания лестную идею собственного превосходства над другими народами нетрудно. И Гитлер, и Муссолини объясняли жизненные тяготы, с которыми столкнулись их соотечественники, происками врагов, а также несправедливым устройством современного мира. Чувство национального ресентимента укреплялось и тем, что оба народа ощущали себя несправедливо обиженными Версальской системой. Германия должна была расплачиваться за проигранную войну, в которой ее вины было не больше, чем у стран Антанты. Италия, хоть и принадлежала к стану победителей, чувствовала себя обойденной при послевоенном переделе Европы.

Главным пунктом в программе обоих фашистских движений был лозунг «жизненного пространства» («Lebensraum» по-немецки, «Spazio vitale» по-итальянски), по праву принадлежащего великому народу и необходимого для его процветания. Земли, несправедливо отторгнутые врагами, надлежало вернуть любыми средствами. Таким образом в области внешней политики эти режимы были экспансионистскими.

Для мотивации своих территориальных претензий и Гитлер, и Муссолини выдвигали исторические обоснования.

Новая национал-социалистическая Германия намеревалась присоединить все регионы, населенные этническими немцами — как утраченные по Версальскому миру, так и никогда «рейху» не принадлежавшие. Список получался длинный: Эльзас, Лотарингия, «польский коридор», Судеты, Австрия. На востоке СССР должен был отодвинуться на линию, определенную Брест-Литовским договором, чтобы уступить немецким колонистам плодородные земли.

Итальянским фашистам пришлось обосновывать свои притязания историей совсем уж древней — эпохой античного Рима, преемником которого провозглашало себя муссолиниевское государство. Италия намеревалась «добиться гегемонии в Средиземноморско-Дунайско-Балканском регионе» (слова Муссолини) и воссоздать «империю, простирающуюся от Гибралтарского пролива до Ормузского».

Новый облик Италии

Разумеется, подобные амбиции можно было удовлетворить только при помощи военной мощи — или угрозы ее применения.

Поэтому в тридцатые годы Германия и Италия форсированно милитаризируются. Тоталитарная система дает для этого намного больше возможностей, чем демократическая. Любые решения проводятся без парламентских дебатов, а недовольство населения сопутствующими тяготами легко подавляется при помощи полицейской силы. К тому же, как продемонстрировал опыт тридцатых годов, население само готово терпеть лишения и с энтузиазмом следовать, куда его ведут, если у народа перед носом размахивают морковкой величия. Ни в Германии, ни в Италии сколько-нибудь заметного общественного недовольства не возникало.

Итальянская экономика была вшестеро меньше британской, но к концу десятилетия 40 % государственного бюджета тратилось на армию и военную индустрию. (Для сравнения: Британия в 1932 году тратила на оборонные нужды в семь раз меньше денег, чем в 1920). Эти меры позволили Италии осуществить техническую модернизацию вооруженных сил и резко увеличить их численность.

Германии вооружаться было труднее, потому что Версальский договор ограничивал размеры Рейхсвера и численно (не более 115 тысяч человек), и технически (ни тяжелой артиллерии, ни авиации). Но в 1935 году, воспользовавшись политической ситуацией, при которой ведущим западным странам, всецело поглощенным борьбой с депрессией, было не до Германии, Гитлер в одностороннем порядке отказался соблюдать предписанные ограничения.

Рейхсвер, переименованный в Вермахт, стал быстро расти и перевооружаться. Первое стало возможно из-за восстановления призыва. За четыре года, остававшиеся до начала мировой войны, военное обучение пройдут 3,7 миллиона призывников и добровольцев. Вторая задача была достигнута из-за резкого повышения военных расходов. Нацистский министр финансов Шверин фон Крозиг пишет в мемуарах: «Военные расходы Германии с 1934 года до 31 августа 1939 года по всем трем видам вооруженных сил, в том числе и расходы, связанные с увеличением вооружений, составили 60 млрд. марок. В этот же период общие бюджетные расходы Германии равнялись 101,5 млрд. марок, то есть военные расходы составляли 59,1 % этой суммы» (до 1935 года эта статья занимала всего 18 % бюджета).

В СССР за милитаризацией Италии, а затем и Германии наблюдали с тревогой, поскольку оба эти государства безжалостно расправились с собственным коммунистическим движением и относились к стране, «логову коммунизма», с неприкрытой враждебностью.

Однако европейским фашистским режимам понадобилось несколько лет, чтобы создать большие армии и милитаризировать экономику — эти процессы завершатся лишь к концу десятилетия, а на противоположном конце света, у восточных границ Советского Союза, уже в начале тридцатых возникла другая угроза, внушавшая Москве еще большее беспокойство — Япония.

В отличие от Германии и Италии это была мощная военно-индустриальная держава, которая благодаря своей экономической автономности мало пострадала от кризиса. В Японии тоже происходила внутренняя политическая борьба, но не между классами, а внутри элит — военных, гражданских и промышленных. Одна группировка выступала за развитие страны в русле общемировой капиталистической системы, другая требовала разрыва с Западом и создания империи, которая будет доминировать в Восточной Азии и на Тихом океане.

Кризис, поразивший капиталистическую экономику, очень усилил позиции адептов военной экспансии. Запад стал слабее, Япония сильнее.

Главным объектом вожделений для японских политиков (причем обоих направлений) был слабый, раздираемый междоусобицей Китай. И здесь интересы Токио сталкивались с интересами Москвы, активно поддерживавшей китайских коммунистов и имевшей свой плацдарм в Маньчжурии — благодаря управлению Китайско-Восточной железной дорогой. Вокруг нее постоянно происходили инциденты, в том числе кровопролитные.

В 1931 году японские военные в провокационных целях устроили диверсию в Мукдене, главном городе Маньчжурии, после чего в регион были введены войска — якобы для защиты японских подданных. Затем, в 1932 году, Япония собственным решением отделила Маньчжурию от Китая и признала ее независимым государством. Новая страна полностью зависела от Токио и являлась базой для мощной японской военной группировки — Квантунской армии.

Генералитет императорских вооруженных сил часто действовал без ведома, а то и вопреки воле собственного правительства, которое всё меньше контролировало ситуацию в стране. В начале тридцатых годов Японию сотрясали «дзикэны» — террористические инциденты, в которых участвовали заговорщики-офицеры, поощряемые идеологами милитаризма. В феврале 1936 года очередная попытка переворота, хоть и подавленная верными правительству войсками, окончательно сместила баланс сил в пользу военных. В мае был принят закон, согласно которому посты военного и морского министров могли занимать только лица, состоящие на действительной службе. Этот вроде бы малозначительный шаг означал, что отныне армейская верхушка подчинила себе гражданское правительство. Военные могли развалить любой кабинет, выведя из его состава своих назначенцев, или не допустить создания неугодного правительства, отказав ему в поддержке.

С этого момента японская империя начинает готовиться к большим завоеваниям. Один из первых актов милитаристского режима имел отчетливо антисоветскую направленность.

В ноябре 1936 года Япония и Германия заключили так называемый «Антикоминтерновский пакт» (полное название «Японо-германское соглашение по обороне от коммунизма»). Вскоре к соглашению присоединилась Италия.

Таким образом у Советского Союза имелись все основания опасаться внешней агрессии и большой войны.

В разных регионах планеты происходят вооруженные конфликты

Локальные — и совсем немаленькие — войны в это время уже шли, знаменуя приближение эпохи великих потрясений.

Италия начала «возрождать Римскую империю» с покорения Ливии (в античную эпоху там находились две римские провинции: Триполитания и Киренаика). Недолгое время побыв перед Первой мировой войной итальянской колонией, Ливия в 1917 году изгнала чужеземцев, и Рим был вынужден с этим смириться. Но режим Муссолини ввел на территорию отделившейся колонии войска, истребил четверть населения, применяя химическое оружие, убивая мирных жителей, прибегая к массовым депортациям, и в 1931 году подавил последние очаги сопротивления.

Следующим шагом стало создание «Великой Сомалии» — большой колонии на востоке африканского континента.

Затем (в 1935 году) режим Муссолини вторгся в Эфиопию — страну, которая сорока годами ранее с успехом отразила предыдущее итальянское нашествие. Вооружение двадцатого века — массированные авиабомбардировки и артобстрелы, ядовитые газы, а также исключительно жестокие карательные меры (расстрелы, концлагеря) обеспечили агрессору победу. Король Виктор-Эммануил был провозглашен императором. Из Эфиопии, Эритреи и Сомали была создана колония «Итальянская Восточная Африка».

Колониальными захватами мир было не удивить, в этом отношении все державы друг друга стоили, но в апреле 1939 года Италия приступила к реализации следующего пункта своей экспансионистской программы — ввела войска в европейскую страну Албанию и тем самым обеспечила себе плацдарм для дальнейших завоеваний на Балканах.

Германия еще до поры до времени действовала иначе: не прямой силой, а шантажом — угрозой военного столкновения, которого европейские страны любой ценой хотели избежать. И пасовали, шли на компромиссы, отступали перед давлением.

В 1936 году Германия ввела войска в Рейнскую область, которая по Версальскому договору должна была оставаться демилитаризованной. Это был блеф. Потом Гитлер скажет, что, если бы Франция повела себя решительно, он убрался бы с Рейна поджав хвост. Но Франция стерпела, ограничилась нотой протеста, и Рурский промышленный район стал кузницей немецкого вооружения.

В том же году началась гражданская война в Испании. Пятью годами ранее там произошла бескровная электоральная революция, свергнувшая монархию и приведшая к власти республиканцев. В июне 1936 года армейская верхушка, недовольная политикой левого кабинета, подняла мятеж. Вероятнее всего он был бы подавлен правительственными войсками, сохранившими контроль над столицей и основной частью страны, если бы путчистов не поддержали Германия и Италия, рассматривавшие генерала Франко как своего единомышленника и союзника. На два с половиной года Испания стала ареной борьбы не только между «республиканцами» и «франкистами», но и между двумя враждебными системами — фашистской и коммунистической.

Советский Союз ограничивал помощь Мадриду поставкой вооружения и отправкой «добровольцев» (военных специалистов). Германия и Италия делали гораздо больше, посылая в Испанию целые войсковые контингенты: 150 тысяч итальянских солдат сражались на стороне франкистов, немцы обеспечили их боевой авиацией. Остальные державы наблюдали за столкновением двух недружественных Западу лагерей не без удовлетворения и занимали нейтральную позицию — выжидали, кто возьмет верх. Верх взяли фашисты, коммунисты потерпели поражение. В марте 1939 года республиканское правительство пало, к власти в Испании пришли силы, ориентировавшиеся на Берлин и Рим.

Советские пионеры на митинге в поддержку республиканской Испании

За год до конца испанской войны, в марте 1938 года Германия присоединила Австрию, введя туда войска — и опять не встретила отпора со стороны великих держав. В Англии и Франции считали, что быстро вооружающуюся Германию следует «умиротворить». Если она удовлетворит свои притязания, ей незачем будет развязывать войну, и на континенте сохранится мир.

Следуя той же логике, английское и французское правительство в сентябре 1938 года санкционировали передачу Судетской области, населенной этническими немцами, от Чехословакии — Третьему Рейху.

В марте 1939 года Германия оккупировала и саму Чехию, создав там свой протекторат. Тогда же у Литвы был отобран Мемель (Клайпеда).

Каждый успех гитлеровской «милитаристской дипломатии» повышал популярность фюрера в народе и оправдывал затраты на военное строительство.

Следующей целью германской экспансии стал «Данцигский коридор» — польская территория, отделявшая от основных немецких земель Восточную Пруссию.

Германия стала готовиться к нападению на Польшу. Было ясно, что на сей раз угрозами и военными демонстрациями дело не обойдется. У Польши была довольно большая армия (миллион солдат), а кроме того, имелись союзные договоры с Британией и Францией.

Гитлер надеялся, что западные державы не захотят ввязываться в большую войну и ограничатся декларациями, но на случай, если все же повторится ситуация четвертьвековой давности, когда Англия и Франция из-за союзнических обязательств вступились за Бельгию, Германии нужно было не повторить ошибку кайзера — не ввязаться в войну на два фронта.

В августе 1939 года мир висел на волоске, но еще мог быть сохранен. Всё зависело от того, сумеет ли Гитлер обезопасить себя с востока, заручившись поддержкой Сталина.

Если в Европе большая война еще только готовилась, то в восточной Азии она к этому времени шла уже третий год.

Принятая в мировой, вернее западной хронологии датировка Второй мировой войны (1939–1945) неверна и является пережитком прежнего, западоцентричного отношения к истории. Правы китайские историки, относящие старт этого массового самоистребления человечества к 1937 году.

И начала мировую войну не Германия, а Япония.

Политическая победа военной клики в 1936 году привела к тому, что уже через год империя приступила к завоеванию Китая.

Дату вторжения, 7 июля 1937 года, и следует считать днем начала Второй мировой войны. Из общего количества ее жертв (по разным оценкам от 50 до 60 миллионов человек) не менее 20 миллионов приходятся на китайское направление. Однако внимание западных историков азиатско-тихоокеанского театра войны в основном сосредоточено на событиях после 1941 года, когда Япония напала на США. Для СССР же японская агрессия с самого начала была предметом огромного и даже приоритетного беспокойства. Во второй половине тридцатых в Москве потенциальным «врагом № 1» считали не Германию с Италией и не «страны Антанты» (этот устаревший термин по традиции еще использовался советской пропагандой), а «самурайскую Японию». Отношения с ней были накалены до последнего предела.

Долгое время СССР старался не допустить вооруженного столкновения с более сильной в военном отношении Японией и уступал. Самой болезненной жертвой был отказ от КВЖД, важного источника валютных поступлений. После того как японцы фактически оккупировали северо-восточный Китай, они выдвинули требование уступить железную дорогу марионеточному маньчжурскому режиму. В 1935 году Москва пошла на этот компромисс. Это было воспринято в Токио как проявление слабости. Напряженность не спала, а усилилась.

Дважды дело дошло до вооруженных столкновений: сначала среднего, а затем крупного масштаба.

Перестрелки на советско-маньчжурской (фактически советско-японской) границе происходили и раньше, но в июле-августе 1938 года из-за спора за клочок земли близ озера Хасан состоялось настоящее сражение, в котором приняли участие 15 тысяч советских солдат и около 10 тысяч японских. Двухнедельные кровопролитные бои не выявили победителя и завершились временным компромиссом. В Москве объявили о победе, но судя по тому, что командовавший войсками маршал Блюхер был арестован, боеспособность Красной Армии оказалась неважной.

Такое же впечатление сложилось и у японцев. Поэтому год спустя, летом 1939 года, Квантунская армия произвела новую пробу сил — на границе с советским сателлитом Монголией, у реки Халхин-Гол. На сей раз были задействованы более серьезные силы и развернуты крупномасштабные операции, в которых с обеих сторон участвовало около 100 тысяч солдат. Советскими войсками командовал комкор Георгий Жуков, чье имя тогда прогремело впервые. Он сумел обеспечить подавляющее преимущество на направлении главного удара и заставил японцев отступить. Каждая из сторон потеряла примерно по 20 тысяч человек убитыми и ранеными, то есть это было весьма масштабное столкновение. В настоящую большую войну оно не переросло, потому что в Токио «адмиральское» лобби взяло верх над «генеральским», то есть был сделан выбор в пользу не сухопутной, а военно-морской экспансии, направленной против США.

На противоположное, европейское направление переключила свое внимание и Москва, внешнеполитический курс которой именно в это время, в августе 1939 года, кардинальным образом переменился.

Внешняя политика Советского Союза подчинена одной главной цели

С конца двадцатых и до конца тридцатых международная политика СССР была подчинена одной главной цели: любой ценой избежать войны, пока не завершится грандиозная программа создания военной индустрии и укрепления вооруженных сил, развернутая после «военной тревоги 1927 года».

Сталин был прав, когда считал новую мировую войну неизбежной и когда не сомневался, что она не обойдет стороной СССР. Исходя из магистральной задачи выиграть время, советское правительство резко повернуло внешнеполитический курс и постоянно его корректировало. Наступательно-экспансионистская установка на экспорт революции ленинских времен сменилась осторожным маневрированием: социалистическое государство старалось не обострять отношений с агрессивными режимами, искало союза с менее враждебными державами, активно участвовало в движении за ограничение гонки вооружений (хотя само лихорадочно вооружалось).

Главный враг несколько раз менялся. Сначала в Москве больше всего опасались Японии, после 1933 года переключились на германскую угрозу, в период дальневосточных конфликтов 1938–1939 гг. снова переориентировались на «самураев, которые перешли границу у реки». Не забывали и о давних счетах с ближайшим заклятым врагом Польшей, но и здесь советская дипломатия вела себя примирительно — в 1932 году был подписан двухсторонний договор о ненападении.

По сравнению с милитаристскими режимами Германии, Японии, Италии остальные державы представлялись менее опасными, и Советский Союз все время пытался ослабить градус напряженности в отношениях с ними, а если получится, то и заключить оборонительный альянс. Первое получалось, второе — не очень.

Главным достижением стало установление дипломатических отношений с США в 1934 году. Самая антикоммунистическая и самая большая из западных стран наконец признала «безбожное государство». Здесь Москве помогла конфронтация с Японией, которой опасались и в Вашингтоне, это была «дружба против Токио».

В 1935 году после семилетнего перерыва состоялся VII конгресс Коминтерна, который, следуя смене курса, тоже сделал поворот на 180 градусов и теперь стал ратовать за сотрудничество и взаимодействие с европейскими левыми, которые еще недавно считались «социал-предателями». «Все прогрессивные силы» призывались к объединению перед лицом фашистской угрозы. Этот демарш должен был продемонстрировать, что Москва окончательно отказывается от подрывной революционной деятельности в других странах и будет придерживаться легальных методов.

Объединение социалистов и коммунистов дало свои результаты, но не те, которых добивался Сталин. Победа Народного Фронта в Испании, как уже говорилось, вылилась в еще большее обострение обстановки, поскольку привела к военному путчу, гражданской войне и расширению фашистского блока. Весной 1936 года Народный Фронт одержал победу на выборах и во Франции, однако попытки заключить полноценный оборонительный союз с Парижем успехом не увенчались. В договоре, подписанном еще прежним французским правительством, содержалось туманное обещание, что «в случае угрозы нападения европейского государства на одну из сторон Франция и СССР немедленно начнут консультации». Дальше этого дело так и не пошло. Британия склонила Францию выбрать курс не антагонизации, а «умиротворения» Германии, что в 1938 году привело к Мюнхенскому «компромиссу».

Таким образом, поиски военного союзника на Западе успехом не увенчались.

Другим новым для СССР направлением деятельности стала «борьба за мир» на международном уровне и попытки создания «системы коллективной безопасности».

В 1934 году страна вступила в Лигу Наций, основанную 14 годами ранее для урегулирования межгосударственных конфликтов и предотвращения следующей мировой войны. Но в условиях эскалирующей агрессивности Италии, Японии и Германии эта интернациональная организация становилась всё более беспомощной. Никаких инструментов воздействия, кроме деклараций, устав Лиги не предусматривал. В ответ на осуждение захватнических действий страна-виновница просто отказывалась от членства и более не считала себя связанной какими-либо обязательствами. Германия и Япония покинули Лигу в 1933 году, Италия — в 1937, после завоевания Эфиопии, Испания — как только там победили франкисты. (Будет лишен членства и СССР — за нападение на Финляндию, но к тому времени советская политика опять сделает резкий поворот).

Провалом закончились и попытки ограничить рост вооружений. Целых два года (1932–1934) в Женеве проходила представительная конференция, в которой участвовал и Советский Союз. Наркоминдел Литвинов сказал: «Советская делегация заявляла и заявляет, что представляемое ею государство согласно на полное разоружение, на частичное разоружение, количественное и качественное, что она готова идти в этом направлении так далеко, как только это позволит согласие других государств». Но «согласия других государств» (под каковыми, собственно, имелись в виду прежде всего Германия, Италия и Япония) получено не было. Такая же судьба ожидала и конференцию по ограничению военно-морских сил. СССР, у которого, впрочем, и не было сильного флота, выражал готовность «ограничиваться», враждебные ему государства — нет. Единственным результатом этих усилий стало двухстороннее советско-английское морское соглашение 1937 года, которое никак не ослабило напряженности и к тому же не распространялось на тихоокеанский регион, где наращивали свой флот японцы.

В период после Мюнхена в европейской политике развернулась сложная и рискованная дипломатическая игра. Всем игрокам было понятно, что дело идет к войне и что ее инициатором станет нацистский Рейх, «умиротворить» который Англии с Францией не удалось — уступки лишь распаляли аппетит Берлина. Если бы две из трех противоборствующих сил, англо-французский альянс и СССР, объединились, воевать на два фронта Гитлер не решился бы. Но ситуация, при которой Германия нападет только на кого-то одного из своих оппонентов, выглядела соблазнительно для другого — не участвующая в войне сторона оказалась бы в положении «третьего радующегося».

Поэтому тайные переговоры велись по всем трем линиям: Запад — Германия, Германия — СССР и СССР — Запад.

Первый шаг сделала Москва, больше всех обеспокоенная перспективой войны. В апреле 1939 года нарком Литвинов предложил Англии и Франции заключить договор об оказании военной помощи «восточноевропейским государствам, расположенным между Балтийским и Чёрным морями и граничащим с СССР, в случае агрессии против этих государств». В следующем месяце вместо Литвинова наркомом стал Вячеслав Молотов, совместивший эту должность с постом председателя Совнаркома, что показывало, какую важность СССР придает дипломатическому аспекту своей политики. Одновременно это был и жест в сторону Германии — чтобы антисемитскому Рейху не пришлось вести переговоры с евреем Литвиновым.

Англия и Франция прислали в Москву делегацию для обсуждения условий договора, но уровень представителей был невысок и они не обладали серьезными полномочиями. К тому же обе державы явно тянули время. Объяснялось это тем, что в Париже и особенно в Лондоне советский военный потенциал оценивали невысоко, а правительство Чемберлена надеялось договориться с немцами. Переговоры с Москвой для англичан были просто инструментом давления на Берлин. Одновременно в Лондоне происходили секретные консультации с германскими представителями. Посол Герберт фон Дирксен пишет в мемуарах, что высокопоставленный чиновник британского МИДа Горацио Вильсон, неоднократно встречавшийся с Гитлером, предложил программу урегулирования «взаимоотношений обеих стран во всей их полноте»: «Она не ограничивалась лишь экономической сферой, но затрагивала также вопросы политического и экономического характера. В ней рассматривалась проблема колоний и включены были предложения по приобретению сырья для Германии». В Москве знали об этих закулисных переговорах и относились к ним с крайней нервозностью.

Удобнее всего эта ситуация была для Гитлера. Он решал, с кем ему выгоднее договориться, а с кем воевать.

Как я уже писал, фюрер ошибочно предположил, что «мюнхенские» державы, отдавшие ему Чехословакию, не станут ввязываться в войну и из-за Польши. Это соображение перевесило.

В конце июля Германия дала понять советской стороне, что ищет путей к сближению. «Несмотря на все различия в мировоззрении, есть один общий элемент в идеологии Германии, Италии и Советского Союза — противостояние капиталистическим демократиям. Ни мы, ни Италия не имеем ничего общего с капиталистическим Западом. Поэтому нам кажется довольно противоестественным, чтобы социалистическое государство вставало на сторону западных демократий», — было заявлено советскому представителю в Берлине.

В начале августа министр иностранных дел фон Риббентроп предложил Москве сделку. Если СССР не будет мешать немецкому вторжению в Польшу и сохранит нейтралитет в случае войны на Западе, Восточная Европа будет поделена между договаривающимися странами. Германия получит Данцигский коридор и контроль над основной частью Польши, а Советскому Союзу достанутся восточные польские области, «свобода действий» в отношении бывших российских колоний Балтийского региона и еще румынская Бессарабия.

Договорились очень быстро, всего за две недели. 23 августа мир был ошарашен известием о подписании германо-советского пакта о ненападении (секретные статьи о разделе чужих территорий опубликованы не были).

Устранив угрозу второго, восточного фронта, Гитлер сразу же, неделю спустя, напал на Польшу. Вопреки его надеждам западные державы не спасовали, и в Европе началась большая война.

Совершенно очевидно, что без «Пакта о ненападении» 1 сентября 1939 года война не началась бы, поэтому историки, возлагающие вину за это трагическое событие не только на Гитлера, но и на Сталина, правы.

Газета «Правда»

Понятна, однако, и тогдашняя логика советского правителя. С его точки зрения он одержал блистательную дипломатическую победу: уберег свое государство от войны, получил дополнительное время для укрепления обороны и стравил между собой обоих врагов, «капиталистов» с «фашистами». Опыт Первой мировой войны позволял предположить, что это противостояние будет долгим и изматывающим. Линия на избавление от внешних угроз путем переориентации потенциального противника на иные задачи была продолжена и в отношениях с Японией. Там окончательно возобладала линия на агрессию против США. Отношения между Москвой и Токио стали почти идиллическими и завершились подписанием пакта о нейтралитете весной 1941 года.

Проблема, однако, в том, что логика Сталина оказалась по всем пунктам ошибочной.

Германия победит на западе намного быстрее, чем ожидалось. Пакт предоставил фюреру возможность, которой в 1914 году не было у кайзера: вести войну на одном фронте, не распыляя сил. В результате Рейх не только одержит военную победу, но очень усилится экономически, ибо заставит работать на себя промышленность оккупированных европейских стран.

Программа перевооружения, которая будет затеяна в СССР из расчета, что война продлится несколько лет, к июню 1941 года останется незавершенной, а граница не укрепленной.

Кроме того, уверенный в своем непогрешимом чутье, Сталин даст Гитлеру себя обмануть и после 13 лет интенсивной, на пределе сил, подготовки к войне все-таки будет застигнут нападением врасплох.

Роковые последствия имело и секретное соглашение о «разделе сфер влияния», побудившее Сталина перейти от пассивно-оборонительной политики к наступательно-экспансионистской.

Пакт с Германией побуждает Сталина перейти к экспансии

Едва устранив угрозу войны или во всяком случае надолго ее отсрочив (как казалось правителю), Сталин немедленно сменил государственный курс — начал расширять пределы своей державы. Эта была классическая имперская экспансия, не имевшая ничего общего с мировой революцией. Империя возвращала себе колонии, утраченные во время Гражданской войны, а отчасти захватывала новые.

17 сентября 1939 года, когда Польша из последних сил сопротивлялась превосходящим силам Вермахта, Советский Союз нанес своему давнему врагу удар с тыла. 34 дивизии и 16 механизированных бригад пересекли границу, захватывая беззащитные города и транспортные узлы. После этого нападения, совершенного без объявления войны, разгром Польши быстро довершился.

Советская пресса назвала военную операцию «освободительным походом» с целью «защиты жизни и имущества населения Западной Украины и Западной Белоруссии». В соответствии с секретным протоколом Пакта, победители разделили Польшу на немецкую и советскую зоны почти ровно пополам. В состав СССР вошли шесть украинских и пять белорусских областей.

Следующей на очереди была Прибалтика.

Первоначально «сферой интересов» Советского Союза немцы признали только Эстонию и Латвию, а Литву собирались забрать себе, однако при разделе Польши между союзниками произошло небольшое недоразумение. Немцы оккупировали часть территории, которая должна была отойти Москве, но Сталин «проявил понимание» и предложил «обмен». Немцы охотно согласились, еще и приплатили деньгами. Теперь Литве предстояло разделить судьбу Латвии и Эстонии.

«Решение проблемы прибалтийских государств» (выражение Сталина) было осуществлено в два этапа. Сначала, осенью 1939 года, Эстонию, а затем Латвию и Литву вынудили подписать с Москвой «договоры о взаимопомощи» и размещении советских баз и гарнизонов — якобы для обеспечения безопасности этих стран.

Отказалась только Финляндия, которой кроме аналогичного «договора о взаимопомощи» в ультимативном тоне было предложено поменять населенную и обустроенную территорию Карельского перешейка, примыкавшую к Ленинградской области, на пустынные земли советской восточной Карелии.

Сталин решил на примере Финляндии показать остальным балтийским странам, что бывает за строптивость.

В конце ноября советские газеты объявили о том, что финляндская артиллерия обстреляла советскую пограничную заставу — то есть был использован тот же прием, которым Гитлер в 1939 году оправдал нападение на Польшу. (На самом деле у финнов на этом участке границы артиллерии не было). И тут же началось вторжение.

Однако война с маленькой страной оказалась неожиданно тяжелой. Финны сражались за свою родину умело и стойко. Советское командование, рассчитывавшее на легкую победу и плохо подготовившееся к боевым действиям, совершило несколько серьезных тактических ошибок.

Вместо блицкрига получилась затяжная, кровопролитная кампания, продлившаяся три с половиной месяца. В конце концов на финляндском фронте пришлось собрать почти три четверти миллиона солдат. С огромными потерями (333 тысячи убитых, раненых, обмороженных) Красная Армия прорвала финскую оборону только в марте 1940 года.

Победа при этом получилась неполной. СССР получил 40 тысяч квадратных километров территории и отодвинул границу от Ленинграда, но присоединить Финляндию не получилось. На следующий день после нападения, в первом же завоеванном населенном пункте, Москва учредила «Финляндскую демократическую республику» во главе с коминтерновским функционером Отто Куусиненом, рассчитывая в дальнейшем посадить в Хельсинки просоветское правительство, но когда стало ясно, что Финляндию завоевать не выйдет, этот «проект» тихо закрыли. После подписания мира было объявлено, что ФДР «самораспустилась».

Теперь настало время присоединить три балтийские страны, где уже находились советские войска, а стало быть можно было не опасаться серьезного сопротивления. Торопиться заставляли и события на французском фронте, где Вермахт в мае-июне 1940 года с неожиданной легкостью разгромил союзников и дело шло к капитуляции. У Сталина были основания опасаться, что, развязав себе руки на Западе, фюрер передумает уступать Прибалтику.

Наступил второй этап аннексии.

В июне 1940 года Москва обвинила Эстонию, Латвию и Литву в несоблюдении договоров и предъявила неслыханное требование поменять состав правительств. Одновременно были введены большие воинские контингенты.

Новые марионеточные правительства немедленно провели выборы по советскому образцу, с результатами под 100 %, и тут же, не откладывая в долгий ящик, объявили о вхождении в СССР. В августе Союз расширился за счет новых республик: Эстонской ССР, Латвийской ССР, Литовской ССР.

Последним объектом экспансии стали восточные области Румынии.

Не дожидаясь завершения прибалтийской операции, через неделю после подписания Францией акта о капитуляции, Советский Союз потребовал от Румынии передать Бессарабию и Северную Буковину.

У Румынии был договор о взаимоподдержке с Англией и Францией, но в теперешних условиях никакой помощи от этих союзников Бухарест получить не мог.

Сопротивления советские войска не встретили. Румынский король Кароль II был вынужден смириться с потерей.

В СССР появилась еще одна союзная республика, Молдавская ССР, а часть новых земель вошла в состав Украинской ССР.

Теперь все секретные договоренности, заключенные между Москвой и Берлином год назад, были реализованы.

На новообретенных территориях проводилась форсированная «советизация» по уже выработавшейся к этому времени технологии. Главной задачей была замена элит. Прежнюю безжалостно вычищали при помощи массовых репрессий. Новую в основном завозили извне.

Местные коммунисты и социалисты, с точки зрения Москвы, доверия не вызывали и сами стали объектом чистки. Вместо них в руководство союзных компартий и комсомольских организаций вошли назначенцы — этнические эстонцы, латыши, литовцы, украинцы, белорусы, молдаване, присланные из «метрополии».

Еще суровее новая власть обошлась с «непролетарским элементом», к которому была причислена и национальная интеллигенция. По данным историка А. Гурьянова, исследовавшего депортационные операции этого периода, в трех прибалтийских странах было репрессировано больше сорока тысяч «неблагонадежных». Кроме того, из новых регионов было депортировано около полумиллиона человек.

Наиболее жестокие меры были применены в отношении поляков, которые вызывали у Сталина особые опасения. Советские и германские оккупационные администрации поступили по одному и тому же сценарию: приняли решение физически истребить ту часть польской элиты, которая в будущем могла бы возглавить национальное сопротивление.

Немцы в течение полугода после аннексии провели акцию «Интеллигенция» (Intelligenzaktion), в ходе которой были казнены пятьдесят тысяч военных, священников, представителей образованного сословия и еще пятьдесят тысяч отправлены в концлагеря.

Советская спецслужба собрала в нескольких лагерях польских офицеров и полицейских, взятых в плен в сентябре 1939 года, и весной следующего года произвела серию тайных массовых расстрелов, самым известным из которых является расправа в Катыни. В общей сложности были убиты почти 22 тысячи человек. По сталинской логике это было совершенно разумной профилактической мерой: польский «контрреволюционный элемент» представлял бóльшую опасность, чем собственные граждане, которых НКВД истребляло в огромных количествах вообще ни за что.

Если сравнить карту СССР начала 1939 года с картой начала 1941 года, этот период выглядит настоящим триумфом Сталина.

В официозной политиздатовской брошюре «Территория и население СССР» (1940) провозглашалось: «Мудрая сталинская мирная политика, неуклонно проводимая Советским Союзом, обеспечила нашей стране новые громадные победы. В 1939–1940 гг. страна социализма значительно расширила свою территорию… Капиталистическому миру пришлось потесниться. 23 миллиона рабочих, крестьян, интеллигенции, вырванных из-под ига капитализма, встали под знамя Советов». В общей сложности государство аннексировало 460 тысяч квадратных километров чужой территории.

Однако дальнейшие события показали, что эти приобретения лишь ухудшили положение Советского Союза в канун большой войны, к которой он так долго и напряженно готовился.

Я уже писал о том, что пакт «Молотов-Риббентроп» усилил Гитлера и позволил ему нанести концентрированный удар сначала по западному блоку, а затем и по СССР. Но и сталинская экспансия 1939–1940 годов имела для обороноспособности Советского Союза самые негативные последствия.

Перенос границы означал, что инженерно-защитная линия, проходившая по прежней границе, утратила значение. Пришлось возводить новую, и к июню 1941 года работы еще далеко не завершились. Поэтому танковые клинья Вермахта без труда пронзят советскую оборону.

Население новых областей, познакомившись с реалиями советской жизни и практикой массовых репрессий, в значительной степени проникнется враждебностью к социалистическому строю. Это приведет к широкому коллаборационизму на первом этапе немецкой оккупации и существенно обезопасит тыл Вермахта.

Результатом сталинских агрессивных действий стало расширение лагеря союзников Рейха.

В Румынии после потери восточных земель произошел фашистский переворот. Реваншистские настроения побудят новое румынское правительство присоединиться к войне на стороне Гитлера. Это прибавит Германии почти 700 тысяч солдат.

То же самое произойдет с Финляндией, сравнительно небольшая, но сильная армия которой в 1941 году перейдет в наступление, что чрезвычайно усложнит и без того тяжелую ситуацию, в которой окажется Советский Союз.

Но самым роковым следствием военной активности СССР стало решение Гитлера безотлагательно напасть на временного союзника, не дожидаясь окончания боевых действий против Британии, изолированной на ее островах. Причиной, по которой фюрер ускорил события, была финская война, продемонстрировавшая, что Красная Армия слабее, чем казалась, и не готова к серьезным испытаниям.

В ноябре 1940 года Гитлер предложил Москве присоединиться к только что созданной «оси» Берлин — Рим — Токио в качестве четвертого партнера, но условия были неравноправными. В частности, во время норвежской кампании Германия разместила в Финляндии свои войска (что нарушало условия Пакта) и теперь не стала их выводить. Весьма твердо было объявлено, что СССР должен отказаться от видов на Балканы и не претендовать на свободный проход через турецкие проливы. Вместо этого Москве предлагалось «повернуть свои интересы в южном направлении» — в сторону Ирана и Персидского залива, то есть против британцев. По сути дела это был диалог старшего партнера с младшим. Когда же Сталин неприемлемые условия не принял, Гитлер отдал приказ готовить план «Барбаросса».

Таким образом «мудрая сталинская мирная политика», сделав в конце тридцатых резкий зигзаг и перестав быть как мудрой, так и мирной, стала одной из главных причин катастрофы 1941 года.

Если внешняя политика Советского Союза тридцатых годов была устремлена на то, чтобы избежать войны, то все усилия государства во внутренней политике направлялись на то, чтобы к войне подготовиться. Для этого требовалось полностью перестроить промышленность и максимально увеличить мощь Красной Армии. Второе было невозможно без первого. Правительство выказывало решимость выполнить обе задачи любой ценой, и цена получилась очень дорогой. Были сломаны судьбы миллионов людей, разрушен уклад жизни большинства населения, травматизировано и запугано всё общество, но о цене, в которую обошлись индустриализация и наращивание военного потенциала, мы поговорим позже. Сначала — о том, как государство выполняло свою главную задачу.

— На первых порах казалось, что грандиозные планы индустриализации неосуществимы.

— При помощи крайних мер правительству удалось переломить ситуацию.

— За десять лет Красная Армия десятикратно выросла и полностью перевооружилась.

Грандиозные планы кажутся неосуществимыми

Партия сформулировала генеральную государственную задачу в 1928 году, после «военной тревоги». Основные стратегические решения, кардинально изменившие жизнь страны, были приняты именно тогда. Отказ от НЭПа и крестьянского хозяйства, курс на полную экономическую самодостаточность, отход от идеи мировой революции, укрепление партийного и общественного единомыслия (вернее запрет на малейшее разномыслие) — все эти шаги казались Сталину и его соратникам обязательными для ускоренной индустриализации.

Однако даже самые жесткие адепты этого курса, в том числе сам Вождь, в то время еще не сознавали, что для достижения поставленной цели придется пойти на куда более радикальные меры.

Марксистские иллюзии касательно преимуществ социалистической экономики и сознательности пролетариата еще не развеялись. Большевикам казалось, что достаточно разработать хороший план, идеологически воодушевить массы, всех как следует объединить под руководством партии, приструнить колеблющихся — и дело задвигается. Именно этим в 1928 году, как мы помним, занялись Сталин и его команда: отправились по регионам приструнивать и воодушевлять.

После того, как в декабре 1927 года на XV съезде ВКП(б) было принято решение о срочной индустриализации под лозунгом «догнать и перегнать передовые страны экономически», Госплан и Всесоюзный Совет Народного Хозяйства разработали пятилетнюю программу ускоренного промышленного развития. Она существовала в двух вариантах: «отправном» (трудном, но более или менее реалистичном) и «оптимальном», совершенно шапкозакидательском. Несмотря на возражения «правых уклонистов», Рыкова и Бухарина, ЦК взял на вооружение «оптимальный» вариант, впоследствии утвержденный декоративным «парламентом», съездом Советов.

К 1933 году национальный доход (в современной терминологии ВНП) следовало увеличить вдвое; объем промышленной продукции — почти втрое, причем машиностроения на 230 %, для чего предполагалось построить 1200 заводов. Предписывалось добыть 75 миллионов тонн угля (вдвое больше), выплавить 10 миллионов тонн чугуна (втрое), выработать 22 миллиарда киловатт электроэнергии (в три с половиной раза).

Но торопившему индустриализацию Сталину и этого казалось недостаточно. Во время пятилетки план еще несколько раз корректировался — в сторону увеличения, расширения и ускорения.

В 1930 году задание по выплавке чугуна подняли с десяти миллионов тонн до семнадцати. Вместо 55 тысяч тракторов приказали произвести 170 тысяч, вдвое увеличили план по цветным металлам и так далее.

Тогда же было принято решение о создании в дополнение к Донбассу новой угольно-металлургической базы на востоке, в Зауралье. Решение было стратегически оправданным (во время войны оно окажется спасительным), однако это накладывало на пятилетний план, и без того утопический, еще большую нагрузку.

Плюс к тому партия выдвинула лозунг, что пятилетку следует завершить в четыре года.

Взрыв оптимизма объяснялся тем, что фантастическому проекту неожиданно помог грянувший в это время кризис капиталистической экономики.

Главные мировые производители машин, станков, моторов не знали, где сбывать свою продукцию — а тут образовался новый, почти ненасытный рынок. По хорошим «кризисным» ценам в СССР стало поступать самое передовое оборудование, что существенно ускорило темпы индустриализации. В 1932 году, на пике депрессии, Советский Союз импортировал 50 % всей мировой машиностроительной продукции, а США вывозили в СССР три четверти всех производимых станков. Кроме того, на волне безработицы, работать на социалистическое государство приехало множество первоклассных иностранных инженеров.

Но этот «подарок судьбы» решил лишь одну из трех основных проблем индустриализации — технологическую. Две других никуда не делись. Во-первых, скудость финансовых ресурсов; во-вторых (и это главное), дефицит трудовой силы в отдаленных, малообжитых регионах, где находились основные стройки. Обе проблемы были связаны: у государства не имелось денег и средств, чтобы привлекать рабочих хорошими материальными условиями.

Сверхцентрализованное государство «ордынского» типа (а к началу тридцатых годов СССР восстановил один за другим все признаки этой модели) сильнó своей повышенной способностью к концентрации усилий в заданном властью направлении. Поскольку все материальные и нематериальные ресурсы были сосредоточены на развитии промышленности, она — вернее, некоторые ее отрасли — действительно росли стремительными темпами, однако темпы эти далеко отставали от заданных параметров, и чем дальше, тем больше.

После первого рывка во второй половине 1930 года наметилось замедление. Предполагалось, что за этот год объем производства взлетит на заоблачные 32 %, на деле же получилось около 20 % — тоже много, но «пятилетки в четыре года», да и в пять, никак не выходило.

Вместо назначенных 180 % к 1932 году промышленность выросла на 100 % (даже меньше, чем по забракованному «отправному» плану), машиностроение на 170 % вместо 230 %, чугуна выплавили 6 миллионов тонн вместо 17 миллионов, электроэнергии вместо 22 миллиардов киловатт выработали только 13,5 миллиардов. К тому же в народном хозяйстве из-за нарушения баланса перекосились все пропорции. Множество заводов стояли недостроенными, дорогостоящие проекты замораживались из-за нехватки капиталовложений и рабочих рук. Легкая промышленность из-за недофинансирования «просела», обострился дефицит повседневных товаров. Хуже всего, что сократилось сельскохозяйственное производство (о причинах будет рассказано в следующей главе), так что о сытых временах НЭПа пришлось забыть.

Чтобы снять с себя ответственность за провалы и неудачи, партия и правительство поступили точно так же, как во время кризиса хлебозаготовок, когда вину возложили на «кулаков». На самых проблемных участках «фронта индустриализации» виновниками объявили скрытых врагов из числа «спецов» — инженеров. Состоялась череда судебных процессов над «саботажниками» и «вредителями», широко освещавшаяся в прессе и сопровождавшаяся митингами «разгневанного народа».

Первое судилище устроили в 1928 году в связи с бедственным положением в горнорудной промышленности. Несколько сотен технических специалистов были арестованы по сфабрикованному «Делу об экономической контрреволюции в Донбассе». Процесс получил название «Шахтинского дела». Чекисты придумали целую вражескую организацию, связанную с белой эмиграцией и иностранными разведками. Пятеро обвиняемых были расстреляны, многие отправлены в тюрьму. По тому же рецепту проводились дела о «вредительстве» на оружейных заводах и на железнодорожном транспорте.

В момент, когда у пятилетки начались серьезные проблемы, в 1930 году, органы ОГПУ изобрели некую подпольную «Промышленную партию», якобы объединявшую 2000 специалистов-«вредителей», которые своими кознями срывали темпы индустриализации. Огромное следствие разделилось на множество судебных процессов поменьше — практически во всех отраслях промышленности.

Всё это были не столько расправы (хоть пострадало множество невинных людей), сколько, выражаясь по-современному, пиар-акции, объяснявшие народу, что во всех неудачах виноваты враги. В конечном итоге проблему с невыполнением пятилетнего плана власть решила незамысловато. На исходе 1932 года, пользуясь монополией на информацию, правительство вдруг мажорно сообщило народу, что всё намеченное блестяще осуществлено с опережением сроков — за четыре года и три месяца. Проверить эти сведения было некому, а тех, кто мог бы публично усомниться в их достоверности, в стране уже не осталось. Так во все учебники истории потом и вошло, что первая пятилетка завершилась блестящим успехом.

И всё же, хоть мегаломанский план и провалился, достижения индустриализации были впечатляющими — особенно на фоне Великой Депрессии, охватившей капиталистическую экономику.

За неполных пять лет возникли новые отрасли промышленности: тракторная, автомобильная, авиационная, танковая. Появились мощные электростанции, были построены или полностью реконструированы полторы тысячи заводов и фабрик — даже больше, чем планировалось. На востоке — в Кузнецке и Магнитогорске — возникла и начала работать вторая индустриальная база, которая спасет страну во время войны, после потери Донбасса.

Тут же был объявлен план второй пятилетки, не менее амбициозный. Однако выполнять эту программу режим собирался уже при помощи иных средств. Прежние были признаны недостаточными.

Правительство переламывает ситуацию

К решению главной проблемы, нехватки работников для гигантской перестройки экономики, сталинское правительство приступило в начале тридцатых, когда захлебывалась первая пятилетка, при помощи деаграризации, а затем использовала другой мощный инструмент — террор.

Существует два способа привлечения больших масс людей к нужной государству работе: экономический, то есть материально-стимулирующий, и насильственный — через принуждение и запугивание. Сталинская мобилизация использовала оба рычага в невиданном доселе масштабе, причем первый, экономический, (выражусь безэмоционально) нестандартным образом. Не имея денег платить за труд адекватную плату, государство резко удешевило его стоимость, согнав с места и поставив под угрозу голодной смерти многие миллионы крестьян. Если в 1928 году в «социалистическом народном хозяйстве» трудились 11,4 миллиона человек, то в 1940 — больше 31 миллиона.

В социальном и гуманитарном смысле эта политика вылилась в настоящую катастрофу, о которой речь впереди, но свою задачу выполнила.

Если же посмотреть на сухие цифры — на динамику роста промышленности в тридцатые годы, картина получается следующая.

Вторая пятилетка (1933–1937), как и первая, была утверждена явочным порядком, уже после того, как началась — в 1934 году на XVII съезде ВКП(б). С учетом печального опыта первой пятилетки задачи ставились с меньшей залихватскостью. На 1933 год рост промышленного производства был запланирован не 32 %, как на 1932-ой, а 16,5 %. Объем капиталовложений предполагалось увеличить в два с половиной раза, и эта цифра не выглядела фантастической. Дополнительные средства высвобождались из-за резкого сокращения закупок оборудования и вообще импорта — начали давать продукцию собственные заводы. По официальной статистике («Журнал Госплана», 1936) в 1931 году было ввезено товаров на 1,1 миллиарда рублей, а в 1934 г. — только на 232 миллиона. Кроме того, СССР экспортировал всё, что только можно и даже что нельзя — например, продовольствие, которого в стране и так не хватало. Едва справившись с голодом (1934), уже на следующий год страна отправила на внешний рынок 1,5 миллиона тонн зерна. С середины тридцатых торговое сальдо впервые за долгое время стало активным.

Расширение масштабов строительства дало результаты. За пять лет появилось 4500 новых крупных предприятий, массовое внедрение машин увеличило производительность почти вдвое (что и неудивительно, учитывая прежний низкий уровень технической оснащенности). В целом промышленность выросла на 120 % и по своему общему объему вывела советскую экономику в 1937 году на второе место в мире после США — впечатляющий результат.

Показатели по основным для промышленности маркерам таковы: к концу пятилетки угля добывалось вдвое больше, чем в 1932 г.; чугуна выплавлялось больше в два с лишним раза, стали — почти в три, производство электроэнергии выросло с 13,5 до 36,2 миллиарда киловатт; автомобилей — в восемь раз.

Третий пятилетний план (1938–1942), не выполненный из-за начала войны, на волне успеха второй пятилетки, опять отдавал гигантоманией. Теперь ставилась задача обогнать ведущие капиталистические страны не только по валу, но и по производству продукции на душу населения, а этот показатель в Советском Союзе был в пять раз ниже, чем в Европе. Продукция в основном была военного или смежного с военным назначения.

Приближение большой войны, остро ощущавшееся в 1938 году, действовало на экономическое планирование. Главные капиталовложения предназначались военно-промышленному комплексу. Новые профильные наркоматы — авиапромышленности, вооружения, боеприпасов, судостроения — резко наращивали производство. За первые два года пятилетки оно выросло почти в полтора раза.

Исследователь истории советского военно-промышленного комплекса Н. Смирнов пишет, что в 1940 году в стране было произведено военной продукции на 27 миллиардов рублей. Это позволило выпустить — за один год! — 13 700 пушек, 10 500 самолетов, 2 790 танков. Напомню, что тринадцатью годами ранее, перед началом индустриализации и военного «рывка», в Красной Армии имелось всего полторы сотни бронемашин, которые в то время уже считались главной ударной силой современной войны.

«Военный бюджет» на протяжении третьей пятилетки постоянно увеличивался — не только в денежном выражении, но и в процентном: в 1938 году — 18,7 %, в 1939 году — 25 %, в 1940 году — 32,6 %, а на 1941 г. долю собирались увеличить до 43,4 %.

Красная Армия растет и перевооружается

Пропорционально росту оборонной промышленности увеличивалась и армия.

До старта милитаризации, в 1927 году, в Красной Армии служило 586 тысяч человек. За годы первой пятилетки численность почти не увеличилась, потому что еще не заработали заводы, способные обеспечить вооружением более крупный воинский контингент. Но во время второй пятилетки ситуация изменилась, и армия начинает стремительно расти.

В 1937 году она насчитывает уже полтора миллиона человек. После начала войны в Европе Наркомат обороны ввел всеобщий призыв, и численность поднялась до 3,3 миллиона человек. (У царской России, имевшей самую большую армию в мире, накануне Первой мировой войны под ружьем находилось 1,4 миллиона солдат.)

Но численный состав продолжался увеличиваться, и к 22 июня 1941 года невоюющий Советский Союз располагал армией в 5,1 миллиона солдат — в два с половиной раза больше, чем воюющая на пределе сил Англия.

Еще внушительней выглядела статистика вооружений.

У Красной Армии имелось 20 тысяч самолетов, 25 тысяч танков и 67 тысяч артиллерийских орудий. Для флота было спущено на воду более 200 боевых кораблей и 286 подводных лодок.

Следует, правда, учитывать, что эта сокрушительная мощь в значительной степени существовала на бумаге. Многие боевые машины, массово произведенные в первой половине тридцатых, технически устарели. Производственные линии, развернутые для выпуска самолетов нового поколения (истребителей И-15 и И-16, скоростных бомбардировщиков СБ и дальнолётных ТБ-7), а также превосходных танков Т-34, еще не вышли на полную мощность.

Большой проблемой было и качество. Вечная штурмовщина, страх сорвать план, желание отрапортовать об успехах сказывались на реальной готовности техники. Ее постоянно выводили из строя недоделки и частые поломки. НКВД без конца проводил «оперативные мероприятия по ликвидации и предупреждению вредительства в оборонной промышленности». Администраторов, инженеров, мастеров, простых рабочих арестовывали, расстреливали, и это только повышало градус нервозности, неразберихи. Самые жестокие репрессии во время предвоенного государственного психоза обрушились на кадры оборонной промышленности и армии — именно потому, что этому направлению власть придавала приоритетное значение.

Армия так скверно себя проявила во время финской кампании, потому что лишилась бóльшей части опытных военачальников, на чем мы еще остановимся. Плохое управление войсками и невысокий профессиональный уровень офицерского и унтер-офицерского корпуса («среднего и младшего комсостава») объяснялись не только репрессиями, но еще и тем, что при столь быстром увеличении числа красноармейцев — в три с половиной раза за четыре года — просто неоткуда было взять достаточное количество подготовленных командиров.

Всё время открывались новые военные училища, в 1939–1941 годах они выпустили 48 тысяч лейтенантов, но для пятимиллионной армии, в основном состоявшей из малообученных солдат срочной службы, требовались совсем другие цифры.

Все эти недостатки проявятся в первые же дни войны, обернувшись тяжелейшими поражениями и огромными потерями. Это исторический факт. Но факт и то, что Красная Армия тем не менее выстоит, а советская оборонная индустрия справится со своей задачей.

Несколькими годами ранее это было бы совершенно невозможно. Н. Смирнов приводит цитату из докладной записки немецкого военного атташе фон Гартмана от 1933 года, где говорится: «Промышленность страны не в состоянии удовлетворить самые необходимые массовые потребности… Я считаю, что Красная Армия не в состоянии вести оборонительную войну против любого противника». К 1941 году ситуация существенно изменилась.

Это стало результатом огромного напряжения сил и колоссальных затрат — не только и не столько материальных, сколько человеческих. Они были чудовищно высоки.

Из всех эпохальных, драматических, необратимых перемен, произошедших со страной в описываемую эпоху, самой важной безусловно была деаграризация. Извечно крестьянская Россия оторвалась от земли; главный класс, который и был Россией, усох, размылся, рассыпался, превратился из абсолютного большинства в меньшинство.

Итальянский историк Андреа Грациози назвал это «величайшей крестьянской войной в европейской истории» и «великой драмой в двух актах». Первый развернулся в годы военного коммунизма, второй, после НЭПовской «интерлюдии», произошел в годы массовой коллективизации.

Но обычно используемый термин «коллективизация» не передает всего масштаба произошедшей метаморфозы. Дело не только в насаждении колхозов, они в постсоветские времена исчезнут. Но в России, Украине и Беларуси больше не будет землепашцев, в Казахстане, Кыргызстане и Туркменистане — скотоводов, в Узбекистане и Таджикистане — дехкан. Люди, веками жившие своим, пускай скудным, но самостоятельным хозяйством, навсегда отучатся от экономической самостоятельности.

Деаграризация является главным историческим событием сталинизма. Многое другое потом можно будет исправить или отменить, но не это.

Ленин наверняка одобрил бы удар, который его преемник нанес по «мелким хозяйчикам» и «частнокапиталистическим инстинктам», а это был именно удар, отнюдь не естественный ход социальной эволюции.

Социалистическая страна нуждалась в хорошо вооруженной армии; для этого требовалось быстро создать тяжелую индустрию; для индустрии требовалась дешевая рабочая сила; кроме деревни взять ее было негде — вот логическая цепочка, приведшая к деаграризации страны. Но имелись и другие цели: концентрация сельскохозяйственной продукции (основного богатства и основного источника валюты) в руках государства и установление тотального контроля над населением. В городах контроль осуществлялся через паспортную систему, прописку и обязательность работы на государство. На селе — посредством закрепощения крестьян через систему колхозов.

Перелом был осуществлен намеренно и сознательно, хоть и не сказать чтоб планомерно. Линия партии несколько раз менялась.

— Первые попытки насадить социализм в деревне были неудачны.

— Ужесточение «коллективизации» нанесло по крестьянству смертельный удар.

— К концу тридцатых годов сломанная деревня стала послушной, но сильно оскудела.

Первые попытки насадить социализм в деревне

Поначалу правительство не затевало никаких грандиозных проектов, а всего лишь пыталось найти выход из трудной ситуации. К 1927 году рост сельского хозяйства, вызванный оживлением частного производства и расширением посевных площадей, остановился и начались проблемы с поставкой зерна, а его, наоборот, требовалось всё больше. «Военная тревога» поставила вопрос об индустриализации, и надо было изыскать на нее средства, увеличивать экспорт.

На XV съезде партии зазвучало слово «коллективизация», объединение крестьян-единоличников в крупные хозяйства, что позволило бы совместно приобретать технику и удобрения, а заодно отучило бы деревню от индивидуализма и приобщило к социалистическому мировоззрению. Идея была почерпнута из ленинской партийной программы 1919 года и впоследствии, с введением НЭПа, отложена на неопределенное будущее.

Но кризис госзаготовок зерна и дефицит бюджета понуждали искать выход из сложившегося положения. Как уже говорилось, в 1928 году Сталин попробовал «подтянуть» сельское хозяйство при помощи администрирования и ограбления «кулаков».

«Битва за хлеб», проводившаяся с применением методов «военного коммунизма», позволила в отдельных областях выколотить дополнительное количество сельхозпродукции, но в целом по стране эта практика себя не оправдала. Разрушение успешных «кулацких» хозяйств и, во многих случаях, беспорядочная реквизиция посевного фонда привели к тому, что в 1928 году госзаготовки были еще ниже, чем в 1927-м.

В городах стало не хватать хлеба, за ним теперь надо было стоять в очереди. В отдельных областях даже пришлось возвращаться к карточной системе.

Тогда Сталин решил, что нужно покончить с частным крестьянским хозяйством, поскольку оно малопроизводительно и трудно контролируется. Выход — в массовом создании колхозов. В план первой пятилетки помимо задач для индустрии вставили задачи для деревни. За отчетный период 20 % «дворов», то есть около 30 миллионов человек, должны были объединиться в колхозы и совхозы — добровольно.

На добрую волю власть впрочем особенно не рассчитывала и больше полагалась на принуждение. Двадцать пять тысяч партийных эмиссаров, так называемые «двадцатипятитысячники» разъехались по всей стране агитировать крестьян вступать в новые социалистические общины, куда каждый сдавал бы свою землю, скот, а то и инвентарь.

На бумаге результаты выглядели великолепно. За лето и осень 1929 года количество хозяйств, состоявших в колхозах, увеличилось двукратно. Газеты триумфально писали о «сплошной коллективизации». В годовщину Октябрьской революции генеральный секретарь выпустил бодрую статью «Год великого перелома», в которой утверждалось, что идея колхозного строительства овладела «широкими массами бедноты и середняков».

В план сразу же внесли коррективы. Теперь к концу пятилетки, то есть за два оставшихся года, предписывалось «социализировать» уже не 20 процентов, а «огромное большинство» хозяйств, и в первую очередь главные хлебородные районы.

Проблема, однако, состояла в том, что увеличение численности колхозников произошло в основном за счет бедняков, которые мало что могли принести с собой в коммуну или артель. Неудивительно, что колхозы в основной массе тоже получались бедными. Середняки предпочитали оставаться при своем хозяйстве.

Но директива есть директива. Если люди не желали вступать в колхозы добровольно, у сильного государства имелись и другие методы.

В начале 1930 года на местах были созданы «тройки» — чрезвычайные органы власти, состоявшие из руководителя парторганизации, председателя совета и начальника ГПУ. Их решением любой крестьянин мог быть арестован и выслан. Такие депортации приобрели массовый характер. Кто по имущественным критериям не попадал в категорию «кулака», объявлялся «подкулачником». Соревнуясь между собой в рвении, «тройки» усердно перевыполняли план по «раскулачиванию». В некоторых районах доля «раскулаченных» доходила до четверти дворов.

Времена вооруженных восстаний остались в прошлом. За исключением отдельных эксцессов, когда обозленные крестьяне убивали особенно ретивых активистов, сопротивление носило глухой, пассивный характер. Вместо того чтобы сдавать скотину, крестьяне ее забивали. За несколько недель зарезали 15 миллионов коров. Поголовье свиней сократилось на треть.

Хуже всего было то, что под угрозой срыва оказалась приближающаяся посевная кампания.

И Сталин дал обратный ход. В те времена главным способом общения с народом у власти были газетные публикации, и в марте 1930 года Вождь обратился к стране с новой программной статьей. Она называлась «Головокружение от успехов». Вина за «перегибы» возлагалась на местное начальство, которое, оказывается, сгоняло крестьян в колхозы и коммуны насильно.

Газета «Правда»

«Тройки» сразу притормозили свою активность, забой скота и саботирование прекратились. Весенний сев был спасен.

Но голос Вождя в деревне был воспринят как разрешение уходить из колхозов. И начался массовый исход. За весну «коллективизация», достигшая (во всяком случае по отчетам) 58 %, опустилась до 24 %. В некоторых областях, например в Московской, колхозов вообще почти не осталось.

Зато осенью крестьяне в своих хозяйствах собрали отличный урожай, да и колхозы — те, которые были созданы действительно добровольно — дали неплохие показатели.

Это, однако, не означало, что Сталин отступился от своего плана, вовсе нет. Именно в это время Вождь, по-видимому, и решил не просто ужесточить коллективизацию за счет более радикальных мер, но и изменить ее генеральную задачу. Успехи отдельных колхозных хозяйств давали основания надеяться, что для увеличения производительности и общего объема сельхозпродукции стране так много крестьянского населения и не нужно, тем более что скоро в колхозы начнут массово поступать трактора, а вот на стройках пятилетки освободившиеся рабочие руки очень пригодятся.

Ужесточение «коллективизации»

Формула изначального, ленинского большевизма складывалась из двух компонентов: идеальной цели (мировой революции) и готовности достичь этой цели любой ценой. Первая часть формулы, оказавшаяся нереализуемой, в сталинские времена отпала и была заменена целью труднодостижимой, но всё же не фантастической: обретением военной мощи. Но вторая часть сохранилась и была доведена до экстремальности. Суть сталинского метода управления и сталинизма в целом справедливо сводят к поговорке «лес рубят — щепки летят». И количество «щепок» при этом значения не имеет.

Бесчисленное количество книг описывает ужасы Большого Террора (и он безусловно чудовищен), но самое большое количество жертв относится не к 1937–1938 годам, а к 1932–1933, когда крестьянство уничтожалось как класс. Среди погибших не было громких имен, но счет шел не на сотни тысяч, а на миллионы. Как выразился в Нобелевской лекции Иосиф Бродский: «В настоящей трагедии гибнет не герой. Гибнет хор». Именно это и произошло.

В официозном «Кратком курсе истории ВКП(б)» говорится, что в 1930 году «широкие массы крестьянства повернули к социализму».

«Поворот» был организован следующим образом.

Страну разделили на три зоны: главные сельскохозяйственные регионы, второстепенные и все остальные, включая национальные республики. В первой зоне было приказано до конца 1931 года довести уровень коллективизации до 80 %, во второй — до 50 %, в третьей — до 25 %. В июне 1930 г. на XVI съезде Сталин выдвинул лозунг «развернутого наступления социализма по всему фронту, ликвидации кулачества как класса и проведения в жизнь сплошной коллективизации».

Теперь кампания насильственного сгона людей в колхозы проводилась не хаотически, а систематически, в соответствии с разнарядкой. За первую половину 1931 года количество колхозников увеличилось вдвое. По итогам 1932 года, на исходе первой пятилетки, коллективизацией было охвачено 62 % всех дворов, то есть в целом по стране партийная директива была выполнена. Но чрезвычайные меры на этом не закончились. В январе 1933 года пленум ЦК постановил передать управление колхозами и совхозами политотделам, в которых обязательно состоял представитель ГПУ. Эти органы совмещали с организационной функцией репрессивную, то есть управляли посредством страха.

Статистический успех «сплошной коллективизации» сопровождался тотальным развалом сельскохозяйственного производства. Возобновился массовый забой домашнего скота (общее поголовье уменьшилось наполовину), сократились посевы, урожай из-под палки собирался плохо.

Надежды, возлагавшиеся на механизацию колхозов, не оправдались. Количество тракторов действительно увеличилось почти впятеро, но зерна от этого больше не стало — наоборот. В «год великого перелома» генеральный секретарь сулил, что через три года, то есть в 1932 году, СССР станет «одной из самых хлебных, если не самой хлебной страной в мире», на деле же в 1932 году сбор зерна был даже ниже, чем в неурожайном 1929-м и намного ниже, чем в последний полноценный год НЭПа.

Низкий урожай, собранный осенью 1932 года, привел к тому, что теперь в городах уже повсеместно пришлось вводить продовольственные карточки, но главный удар пришелся по деревне, притом по регионам, которые всегда кормили страну: Кубани, Нижнему Поволжью, Украине.

Главной причиной кризиса стали реквизиция личных запасов зерна и провал колхозного производства в сочетании с чрезмерно высокой нормой госзаготовок (то есть изъятия государством продукции).

Самая катастрофическая ситуация сложилась на Украине и в Казахстане, где драконовские указания Центра применялись с дополнительными суровостями.

Голод на Украине, являвшейся главной житницей страны, был результатом не только общегосударственного курса на выколачивание запланированных заготовок любой ценой, но еще и политической установкой. Современный историк Сергий Плохий пишет: «Хотя голод поразил также Северный Кавказ, Нижнее Поволжье и Казахстан, только на Украине он имел явную этнонациональную окраску; он стал результатом сталинского решения прекратить украинизацию и совмещался с атакой на украинские партийные кадры». Разгрому подверглось и украинское культурное сообщество. Вторую по значению союзную республику в «профилактических целях», дабы не поощрять «уход в национализм», перевели из режима «коренизации» в режим русификации. Еще одной целью являлось ослабление самой массовой группы аграрного населения, украинского крестьянства, не столь давно развернувшего под руководством Махно большую антибольшевистскую войну и оказывавшего глухое сопротивление коллективизации.

Украинских крестьян не только оставили без припасов на зиму, но еще и обложили дополнительными штрафами за срыв заготовок. Целые села заносились на так называемые «черные доски», что означало полное прекращение снабжения, запрет на всяческую торговлю, а во многих случаях еще и кордонирование войсками. Патрули и загрядотряды не давали голодным крестьянам проникнуть в города, тоже отнюдь не сытые. Украинцы вымирали деревнями, были зарегистрированы случаи каннибализма.

Французский историк Николя Верт пишет: «…Мне кажется справедливым квалифицировать как геноцид действия сталинского режима, направленные на наказание голодом и террором украинского крестьянства». Сегодня украинский «Голодомор» официально признан геноцидом в десятках стран (но не в Российской Федерации).

В Казахстане «сплошная коллективизация» тоже имела явственные черты геноцида, атаки на весь народ. Она проходила под лозунгом борьбы с «кочевничеством», хотя все степное хозяйство испокон веков строилось на кочевом скотоводстве. Причиной было стремление установить государственный контроль над жизнью населения, а для этого требовалось прикрепить его к определенному месту жительства. Кроме того, республиканское начальство хотело отличиться перед Москвой отчетом о «высоких темпах коллективизации» и о создании скотоводческих «колхозов-гигантов».

В результате репрессий около двухсот тысяч семей вместе со скотом ушли через плохо охраняемую границу в соседний Китай. Те, кто остались, были ограблены, оставлены без помощи и обречены на голод. До коллективизации в Казахстане было почти 20 миллионов голов скота, теперь эта цифра сократилась в восемь раз.

Масштабы гуманитарной катастрофы, вызванной коллективизацией, оцениваются по-разному, поскольку специальной статистики не велось и количество людей, погибших от последствий недоедания или болезней, спровоцированных лишениями, посчитать очень трудно. Обычно в таких случаях оперируют данными об избыточной смертности и динамике численности населения. В 1932 году в стране было зарегистрировано 4 786 000 смертей; в 1933 — 11 450 000. Итоги всесоюзной переписи 1937 года получились такими, что их данные были немедленно засекречены, а организаторы объявлены врагами народа. С учетом «отложенных смертей» вследствие истощения и болезней, в общей сложности умерло, по-видимому, около 8,5 миллионов человек. Почти половина жертв по всему СССР пришлась на Украину. В процентном отношении больше всего пострадали казахи — в 1937 году их стало на 28 % меньше, чем в 1928.

Зато коллективизация победила.

Это означало, что львиной долей сельскохозяйственной продукции теперь владеет и распоряжается государство и что рынок труда наводнился очень дешевой рабочей силой. Отток крестьян из голодающей деревни был так велик, что в 1932 году даже пришлось его притормаживать, чтобы колхозы не остались вовсе без работников.

В декабре, когда в стране была введена паспортная система и обязательная (а не уведомительная) прописка, колхозники паспортов не получили и без особого разрешения изменить место проживания не могли, то есть были поражены в правах и фактически превращены в крепостных.

Сломанная деревня

Опубликованный в 1938 году «Краткий курс ВКП(б)», отредактированный лично Сталиным и предназначавшийся на роль советского псалтыря, нисколько не исказил фактов, когда провозгласил: «Судьбу сельского хозяйства страны отныне будут определять не индвидуальные крестьянские хозяйства, а колхозы и совхозы».

Эта судьба была убогой. Времена товарно-продовольственной насыщенности рынка закончились вместе с НЭПом и больше при советской власти уже никогда не вернутся. Дефицит самых базовых продуктов станет константой советской действительности.

Деревенское население не только было поражено в правах по сравнению с городским, но и существовало в крайней бедности. Колхозы не платили ни фиксированных зарплат, ни пенсий. Крестьяне работали за так называемые «трудодни» — единицы учета, по которым после сбора урожая получали свою долю, но доля эта почти всегда была мизерной.

Объяснялось это, во-первых, тем, что колхозы как правило скверно управлялись и не обладали настоящей самостоятельностью; во-вторых, тем, что люди при всякой возможности отлынивали от подневольного труда; в-третьих, тем, что государство обложило эти хозяйственные структуры очень тяжелыми налогами.

Во времена НЭПа крестьянский двор выплачивал сельхозналог в размере (в среднем) 20 процентов, причем многодетные семьи получали льготы.

Колхоз же отдавал треть урожая государству, затем удерживал необходимое для собственных нужд и лишь после этого рассчитывался с работниками. Эта доля редко превышала 25 %. Таким образом, три четверти того, что зарабатывал колхозник, доставалась не ему. Подобных поборов не существовало и при крепостном праве.

Реальная производительность сельского хозяйства никогда не дотягивала до плановой. В 1935 году партия постановила, что следует собирать ежегодно 130 миллионов тонн зерна. На деле собирали 70, максимум 80 миллионов тонн. Урожайность оставалась очень низкой: 7–8 центнеров с гектара (в Европе 14–16).

Продовольственные карточки в городах в 1935 году отменили, потому что страна триумфальных пятилеток не могла выглядеть нищенкой, но на селе, куда не добирались иностранные журналисты, не хватало даже черного хлеба, а белого и вовсе никогда не бывало.

При этом главных своих задач деаграризация, как уже говорилось, достигла.

Хоть валовой сбор зерна и пострадал, государственные закупки выросли — обирать колхозы было гораздо легче, чем трясти частников. В 1929 году госзаготовки дали государству 11 миллионов тонн, в голодном 1932 уже 22 миллиона тонн, а в последний предвоенный год больше 30 миллионов тонн.

Выполнена была и задача обеспечения строек и множащихся заводов дешевым трудом.

Согласно переписи 1939 года, пропорция городского и сельского населения за 13 посленэповских лет чудодейственно переменилась. Теперь в деревне жили не 82 % советских людей, а 67 %. Это означало, что свой образ жизни изменили по меньшей мере 25 миллионов человек. К концу сталинской эпохи соотношение стало 4:1 в пользу города. Прирост шел в основном за счет крестьян, которые правдами и неправдами бежали от колхозной неволи, нанимаясь на заводы и стройки.

В «Журнале Госплана» (№ 6, 1936) с удовлетворением сообщается: «За истекшие годы… и особенно за годы первой и второй пятилеток в огромной мере выросли кадры рабочих и служащих нашей страны». За семь лет, докладывает журнал, «армия рабочих» увеличилась на 111,3 %. Было 11,6 миллиона человек — стало 24,7 миллиона.

Средняя зарплата рабочего, в основной своей массе вчерашнего крестьянина, в это время составляла 230 рублей (обычные наручные часы являлись предметом роскоши и стоили 450 рублей, рубашка — 50 рублей). Труд действительно обходился работодателю-государству очень дешево.

Сталинский режим, разумеется, не первый и не последний пример государства, применявшего массовый террор против собственного населения. Подобные страницы есть и в истории других стран. Имелись они и в России: в шестнадцатом веке при Иване Грозном и в начале двадцатого века при Ленине, во время Гражданской войны.

Однако экзекуция, развернутая Сталиным, имела особенности, сущностно отличающие это явление от прецедентов.

Сталинские репрессии не были вызваны паранойей полновластного диктатора, как это было у Грозного, который то зверствовал, то каялся. Не носили они и эмоционально-воспаленного характера, как «красный террор» после покушения на Ленина.

Это была целая система, выстроенная хладнокровно и расчетливо — как всё, что делал Сталин. И запущена она была для достижения конкретных, сугубо практических целей, которые со временем менялись или корректировались.

В тридцатые годы государственный террор должен был выполнить три задачи:

— Сталин использовал террор для перетасовки и дисциплинирования элит.

— Сталин использовал террор как способ контроля над обществом.

— Сталин использовал террор для формирования армии рабского труда.

Террор для элит

Репрессии, собственно, не прекращались на протяжении всех двадцатых годов. ЧК, а затем ГПУ производили множество арестов, тюрьмы и лагеря были переполнены, нередко выносились и расстрельные приговоры. По выражению британского историка Роберта Сервиса, «гроза грянула не из безоблачного неба, а была усилением уже бушевавшей бури».

Однако до начала «борьбы с кулачеством», первого этапа деаграризации, репрессии не носили системного или массового характера. Кроме того, они практически не затрагивали «своих» — членов партии. Еще с ленинских времен существовало нечто вроде табу на физическое истребление соратников-большевиков. Их можно было обличать, шельмовать, лишать постов, исключать из партии, но не убивать. Даже заклятого, непримиримого врага Троцкого победитель Сталин уничтожить не решился, а всего лишь выслал из страны — уже в 1929 году, когда по всей стране шли повальные аресты крестьян.

В 1932 году произошел инцидент, подтвердивший, что негласный запрет на убийство заблудших «товарищей» сохраняется.

Бывший кандидат в члены ЦК Мартемьян Рютин, сосланный за «правый оппортунизм», попытался создать подпольную организацию «Союз марксистов-ленинцев» и составил декларацию, в которой осуждались эксцессы коллективизации и индустриализации, а также сталинская диктатура — говорилось, что «на всю страну надет намордник».

Никаких действий группа предпринять не успела. Все участники, полтора десятка человек, были арестованы по доносу. Но когда на Политбюро генеральный секретарь потребовал приговорить Рютина к смерти, даже самые близкие и верные сторонники не поддержали Вождя — решили, что это чересчур и противоречит «ленинским традициям». Дело ограничилось тем, что главаря посадили на десять лет, а остальные получили меньшие сроки или отправились в ссылку.

К этому времени фракционность и всякого рода «уклоны» в партии отошли в прошлое, споры и дискуссии прекратились, и установилось полное единовластие. Критика в адрес Сталина давно стала немыслимой. Он, подобно папе римскому, обрел статус непогрешимости, обязательный атрибут сакральности. Однако этого Вождю было недостаточно. Страну, которая проходила через эпоху «переломов», лихорадило. В верхнем эшелоне власти, конечно, все знали, что план первой пятилетки провален, что коллективизация привела к продовольственному кризису и голоду, что правитель совершил несколько тяжелых ошибок. А впереди предстояло еще много испытаний и потрясений.

В начале 1934 года случилось событие, продемонстрировавшее Сталину, что его опасения небеспочвенны. После беспрецедентного перерыва в три с половиной года состоялся очередной, семнадцатый съезд партии. Проводить его раньше Сталин не решался, потому что дела в стране шли совсем плохо, но теперь голод был преодолен и усилия по индустриализации позволяли перечислить в отчетном докладе много громких цифр. Печать нарекла собрание партийной верхушки «Съездом победителей», хотя до победы было еще очень и очень далеко. Съехавшиеся со всего Союза делегаты отлично знали ситуацию на местах. Публично, с трибуны, звучали одни панегирики и славословия в адрес Вождя, но на выборах нового ЦК, по традиции проводившихся тайно, произошло нечто неожиданное. В официальных результатах сообщалось, что Сталина выбрали почти единогласно. Однако подсчеты были сфальсифицированы. Впоследствии, в постсталинские времена, несколько уцелевших членов счетной комиссии рассказали, что Генеральный секретарь набрал максимальное количество голосов «против» — около 20 процентов. Сталин, естественно, об этом знал. Получалось, что немалая часть высшего эшелона политической власти относится к нему враждебно — и неизвестно, кто именно, поскольку голосование тайное. (Впоследствии все участники злополучного съезда окажутся под подозрением, и не двадцать процентов, а почти шестьдесят будут репрессированы. Еще хуже придется членам новоизбранного ЦК, которые все получили больше голосов, чем Сталин. Из 139 «лучших людей партии» 97 будут ликвидированы и еще пятеро покончат с собой).

Должно быть, именно в этот момент в Сталине окончательно созрела решимость довести ленинскую доктрину о монолитности партии до уровня абсолютной, нерассуждающей покорности, которую мог обеспечить только террор.

В отличие от других советских руководителей Сталин хорошо знал историю и извлекал из нее нужные ему уроки. Одним из самых чтимых им правителей был Иван Грозный, державший в лютом страхе свою «номенклатуру» — членов Боярской думы. В беседе с режиссером Сергеем Эйзенштейном, снявшим фильм «Иван Грозный», генеральный секретарь скажет: «Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким, можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким. Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств». Иосиф Виссарионович этой ошибки не повторит. Он «дорежет» всех, кого сочтет нужным, и даже с запасом.

Повод для того, чтобы отменить табу на истребление партийцев, предоставился в декабре того же 1934 года, когда член партии, некто Леонид Николаев застрелил руководителя ленинградской партийной организации Сергея Кирова. Убийство было совершено по личным мотивам. Николаев то ли ревновал к Кирову жену, работавшую в аппарате Смольного, то ли обиделся на увольнение — неважно. Важно для Сталина было то, что Николаева приняли в партию во времена, когда Ленинградом руководил «уклонист» Зиновьев. Органы ГПУ получили немедленный приказ соорудить масштабный заговор. «Ищите убийц среди зиновьевцев», — приказал Вождь, и чекисты взялись за дело.

События развивались так быстро, что впоследствии возникла версия, не устроили ли убийство сами спецслужбы — якобы Киров был слишком популярен в партии и Сталин воспринимал его как соперника. Эта гипотеза представляется маловероятной. Киров был сталинским назначенцем и надежным исполнителем, никогда не позволявшим себе малейшей нелояльности. Если б не выстрел Николаева, Сталин придумал бы какой-нибудь другой повод.

Сталин у гроба Кирова

Расправа началась в Ленинграде, где подавляющее большинство партийной номенклатуры выдвинулось при Зиновьеве, который правил городом почти десять лет. Сталин прибыл в Ленинград и лично возглавил чистку, чтобы показать чекистам, как они должны работать. Впоследствии ленинградский опыт будет использоваться «органами» повсеместно. Арестовали более шестисот ленинградских коммунистов, в подавляющем большинстве — руководящего звена. Самого Зиновьева тоже посадили, а заодно уж и Каменева, бывшего московского начальника, что позволило открыть охоту на «каменевцев» и в столичном аппарате.

Затем активное разоблачение «троцкистов», «зиновьевцев» и «каменевцев» развернулось по всей стране. Теперь виновных определяли без лишних формальностей и исключением из партии не ограничивались. В срочно принятом постановлении ЦИК говорилось, что следствие по «террористическим» делам надлежит «заканчивать в срок не более десяти дней», «слушать без участия сторон», обжалования не допускать, а «приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении».

В 1935–1936 годах была проведена большая кампания по чистке всей партии. Формально это выглядело как обмен партбилетов, однако новые взамен старых получали далеко не все. Почти триста тысяч человек были «вычищены». В новых условиях это делало всех их кандидатами на арест.

Новое повышение градуса репрессий произошло летом 1936 года. До сих пор преобладали тюремные приговоры, теперь волной пошли расстрельные. Терроризирование партийно-советской элиты дошло до высшей точки. Началась эпоха так называемых «больших московских процессов», показательного истребления «боярских родов».

Зиновьев и Каменев, первоначально осужденные на тюремное заключение, были вновь посажены на скамью подсудимых «в связи с вновь открывшимися обстоятельствами». Следствие изобрело некий «Троцкистско-зиновьевский террористический центр», абсолютно фантазийную организацию, якобы находившуюся в контакте с эмигрантом Троцким и замышлявшую убийство советских вождей: Сталина, наркома обороны Ворошилова, ленинградского партсекретаря Жданова, наркома путей сообщения Кагановича, наркома тяжелой промышленности Орджоникидзе, украинского партсекретаря Косиора и киевского партсекретаря Постышева. (Орджоникидзе скоро застрелится, а Косиор и Постышев сами окажутся «врагами народа»). Все 16 обвиняемых, как упорствовавшие, так и покаявшиеся, были казнены.

В январе 1937 года в столице произошло следующее демонстративное судилище — над членами еще одной вымышленной организации, которую, не мудрствуя, нарекли «Параллельным антисоветским троцкистским центром». Главарями были объявлены первый заместитель наркома тяжелой промышленности Георгий Пятаков, бывший нарком финансов Григорий Сокольников и знаменитый партийный журналист Карл Радек, все трое в прошлом члены ЦК. Остальные четырнадцать подсудимых тоже были крупными партийными и государственными функционерами. После ритуальных признаний в чудовищных преступлениях и столь же ритуальной кровожадной кампании в прессе и на проведенных по всей стране «митингах трудящихся» всех осудили. Тринадцать человек расстреляли сразу, остальных четверых потом убили в тюрьме.

Еще более «звездным» по составу обвиняемых был процесс «Право-троцкистского блока» в марте 1938 года. Судили бывшего главу правительства Алексея Рыкова, бывшего главного идеолога Николая Бухарина, бывшего наркома внутренних дел Генриха Ягоду и еще восемнадцать человек. Повторилось то же самое: фантастические признания, истерика народной ненависти и расстрельные приговоры всем кроме троих второстепенных фигурантов, которых убили позже.

Чтение «Краткого курса истории ВКП(б)» позволяет ощутить градус истерической кровожадности, разжигавшейся в обществе: «Эти белогвардейские козявки забыли, что хозяином Советской страны является Советский народ, а господа рыковы, бухарины, зиновьевы, каменевы являются всего лишь временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий, как ненужный хлам. Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит Советскому народу пошевелить пальцем, чтобы от них не осталось и следа», — захлебывается главный тогдашний молитвенник, и в этом стиле явственно звучит голос самого Сталина. Любой член номенклатуры, штудировавший это сочинение, несомненно сознавал, что и он — ничтожная «козявка», которую в любую минуту могут «выкинуть, как ненужный хлам».

К этому времени по всему Советскому Союзу уже целый год шли расправы локального масштаба. Органы НКВД «чистили» партийных и советских начальников республиканского, областного, районного уровней, в некоторых местах по два-три раза. В Москве и Московской области, например, из 136 секретарей районного уровня уцелели только семь.

Замена «ленинской» номенклатуры на «сталинскую», начавшаяся еще в двадцатые годы, теперь приобрела кровавый характер и стала почти поголовной. Если на XVII съезде (1934 г.) четыре пятых делегатов имели партийный стаж до 1921 года, то на XVIII съезде (1939 г.) таких ветеранов набралось всего 18 %. Иосиф Сталин, любивший военные метафоры, в одной из речей сказал, что в партии есть генералитет — три или четыре тысячи высших руководителей, офицерство — тридцать или сорок тысяч и унтер-офицерство — сто или сто пятьдесят тысяч низшего партийного комсостава. Так вот к 1939 году примерно 90 % «генералов» и «офицеров» были из коммунистов сталинской генерации.

«После завершения массового террора, в 1940 г., 57 % секретарей обкомов и ЦК компартий союзных республик были в возрасте до 35 лет, — пишет историк Олег Хлевнюк. — Совсем молодыми, в возрасте от 30 до 40 лет, свои должности заняли многие сталинские министры, генералы, директора важнейших предприятий, руководители творческих союзов и т. д. Из рук Сталина молодые выдвиженцы получили огромную власть — власть маленьких диктаторов. Они распоряжались судьбами и жизнями миллионов людей… Они влились в особую касту, жившую по своим законам и в своем привилегированном мире».

Но при этом вся иерархия политической и исполнительной власти трепетала и ходила по струнке. Со своими служебными обязанностями эти запуганные люди, может быть, справлялись и неважно, но с покорностью и исполнением любых приказов проблем у Сталина не возникало. В этом смысле его кадровая политика полностью удалась.

Самой опасной из советских профессий при этом являлась чекистская. Палачи очень легко сами попадали в руки палачей — как некогда опричники Ивана Грозного. Вождь очень хорошо усвоил правило: лучше всего сеют страх те, кто сами боятся.

Карательные органы несколько раз перетряхивались сверху донизу. Первым этапом репрессий руководил нарком Ягода, из числа ближайших помощников Дзержинского. Его сняли осенью 1936 года, следующей весной арестовали, публично растоптали на третьем «большом процессе» и казнили, хотя попавший в опалу палач молил о пощаде. «Перед всем народом и партией стою на коленях и прошу помиловать меня, сохранив мне жизнь», — написал он в прошении, и два дня спустя был казнен. Та же участь постигла всех помощников наркома, сверху донизу.

На смену старому поколению чекистов пришла команда Николая Ежова, выходца не из спецслужб, а из аппарата ЦК, личного назначенца Вождя. Новый «Малюта» был восславлен на всю страну, пресса восхваляла «ежовые рукавицы», которыми «железный нарком» душит контрреволюцию. Статус спецслужб вознесся на небывалую прежде высоту, когда Ежова сделали кандидатом в члены Политбюро — этой чести прежде удостоился только Дзержинский.

Фавор Ежова продлился два года. Затем он тоже был ошельмован и расстрелян, а вместе с ним сгинули все «ежовцы».

Помимо двух этих капитальных «чисток чистильщиков» все время проводилась замена одних исполнителей на других и на уровне местных органов НКВД — не через увольнение, а через арест и как правило смерть.

В справочнике «Кто руководил НКВД. 1934–1941» приводятся цифры, дающие представление о масштабах этого карательного процесса. Из 37 чекистов, носивших в 1935 году ромбы в петлицах (то есть имевших генеральское звание «комиссаров госбезопасности»), три года спустя в живых оставались только двое.

Для иллюстрации того, как проходили волны расправ внутри спецслужбы, процитирую докладную записку украинского наркома внутренних дел Александра Успенского (сентябрь 1938 года).

«Оперативную деятельность органов НКВД на Украине нужно разбить на три периода. Первый период охватывает конец 1936 года и первое полугодие 1937 года. В это время у руководства органов НКВД на Украине находился враг народа БАЛИЦКИЙ… Продолжателем предательской деятельности БАЛИЦКОГО в органах НКВД на Украине, как известно, явился изменник ЛЕПЛЕВСКИЙ. …Была проведена чистка аппарата органов НКВД от участников антисоветской заговорщической организации и шпионов иностранных разведывательных органов, насажденных в аппарате БАЛИЦКИМ и ЛЕПЛЕВСКИМ. За 1938 год в аппарате НКВД УССР было арестовано 261 предателей, участников правотроцкистской организации, других антисоветских формирований и шпионов иностранных разведывательных органов…», — рапортует новый нарком, который два месяца спустя, чувствуя неизбежность собственного ареста, инсценирует самоубийство, скроется и, объявленный во всесоюзный розыск, будет пойман и расстрелян.

Особой операцией можно считать массовую замену командирского состава Красной Армии, проведенную в 1937–1938 годах. Укрепление вооруженных сил являлось главной задачей всех усилий сталинского режима, а в понимании Вождя «укрепление» означало прежде всего тотальный контроль.

В середине тридцатых годов Красной Армией руководили победители в Гражданской войне, ее полководцы и герои, причем многих в свое время, естественно, выдвинул председатель Реввоенсовета Троцкий. Самые прославленные из этих военачальников занимали в годы войны более высокие посты, чем Сталин, и проявили себя гораздо ярче.

Всю эту блестящую плеяду, а также выдвинутых ею командиров нижних уровней, Сталин считал контингентом ненадежным. Нужно было переподчинить вооруженные силы новым людям, обязанным своим взлетом Вождю.

Эта большая и рискованная «работа» была осуществлена с присущей Сталину осторожностью, в несколько этапов. Опирался он на своего ближайшего помощника Клима Ворошилова, назначенного наркомом в 1934 году.

Первый удар по армейской элите был нанесен в мае 1937 года, неожиданно. Только что, на пленуме ЦК, нарком Ворошилов бодро докладывал, что в армии «врагов вообще немного», поскольку партия направляет туда лучшие свои кадры. И вдруг открылся «военно-фашистский заговор» во главе с маршалом Тухачевским. Его сняли с поста первого заместителя наркома, а сразу вслед за тем арестовали. Другой заместитель наркома, Ян Гамарник, застрелился. Арестовали маршала Иону Якира и еще нескольких крупнейших военачальников.

Суд был закрытым и сугубо формальным. Через несколько дней после ареста обвиняемых расстреляли, во всех воинских частях прочитали приказ о «раскрытии предательской контрреволюционной военно-фашистской организации», после чего началось разоблачение «заговорщиков, вредителей и шпионов, окопавшихся в вооруженных силах».

Прошло несколько арестных волн, перемежаемых недолгими затишьями. Как и при чистках в НКВД, многих командиров сначала использовали для расправы над своими товарищами — в качестве судей, а потом убирали и самих. Это делалось для того, чтобы не возникло антагонизма между «органами» и армией. Группу Тухачевского приговорил к смерти суд из девяти военных; потом шестеро из них, один за другим, тоже были уничтожены.

В марте 1938 года арестовали еще одного маршала, Александра Егорова. В октябре того же года — маршала Василия Блюхера. Теперь главными героями Гражданской войны остались только сталинские сослуживцы маршалы Ворошилов и Буденный.

Общий итог репрессий в армии был таков: из 15 командармов уцелел один, из 10 полных адмиралов никто, из 67 комкоров — семь, из 42 высших политкомиссаров (армейского и корпусного уровня) — три, и так далее. Чем выше ранг, тем выше был и процент репрессированных, но даже на уровне полковых командиров потери составили половину кадров.

Задача, которой добивался Сталин, и тут была достигнута. Армия превратилась в абсолютно лояльный организм, на всех уровнях которого теперь были расставлены надежные люди. Гарантировано было и беспрекословное исполнение любых приказов. В этой обновленной армии страх перед начальством был сильнее страха перед любым врагом. Эти два фактора — неопытность карьерных выдвиженцев репрессионной эпохи и низкая инициативность запуганных командиров — дорого обойдутся Красной Армии в 1941 году.

Утверждая при помощи террора контроль над партийно-советскими органами и силовыми ведомствами, Сталин не меньшее значение придавал контролю над настроениями населения и проводил этот курс обычным для себя методом: контролировал тех, кто эти настроения формирует — деятелей культуры. У этого механистичного прагматика писатели были «инженеры человеческих душ», кинорежиссеры ни на минуту не смели забывать, что «из всех видов искусства важнейшим для нас [большевиков] является кино», и даже композиторы должны были проводить линию партии и «не отрываться от народа». (В результате бедный Шостакович напишет балет про кубанских колхозников, Прокофьев — ораторию «На страже мира»).

Порядок и дисциплинированность в сумбурной сфере искусства навести трудно, но страх — отличный дрессировщик. Надо сказать, что репрессии в этой страте советской элиты в процентном отношении выглядели не так ужасающе, как в трех предыдущих, но арифметика здесь не работает. Можно заменить одного партийного секретаря на другого (партия если от этого и пострадает, то бог с ней), но гибель каждого художника становилась невосполнимой утратой для страны.

Деятелей культуры, которых власть сочла вредными или пригодными для показательной экзекуции, расстреливали реже, чем функционеров и военных. Иногда просто отправляли за решетку, но, поскольку люди этого сорта плохо приспособлены для выживания, тюремный срок часто оказывался равнозначен смертному приговору. На сайте «Бессмертный барак», посвященном памяти репрессированных, в рубрике «Поэты и писатели» 464 имени, в рубрике «Музыканты» 905 имен, и так далее.

Сталинский план по дрессировке культурно-художественного сообщества тоже вполне удался. Разномыслие исчезло, все виды искусства следовали указаниям партии, каких-либо нестандартных идей в «массы» с этой стороны не проникало. Правда, в результате этого асфальтирования советская культура, в двадцатые годы самобытная, интересная всему миру, невероятно поскучнела и посерела. Несвободный, тем более испуганный художник ничего яркого сотворить не может.

Террор как способ контроля над обществом

Но террор был инструментом не только для контролирования элит. Сталин использовал этот метод для управления всем населением.

Этот террор сущностно отличался от современного ему гитлеровского террора. Тот был чрезвычайно жесток, однако направлен главным образом против врагов Рейха и людей, которых Рейх считал для себя опасными или нежелательными. С собственными сторонниками и послушными гражданами Гестапо не расправлялось. Если так можно выразиться, это был «террор по правилам» — в том смысле, что правила всем подданным были понятны.

Цель сталинского террора была принципиально иной, в определенном смысле даже противоположной. Если Гитлер стремился заразить «арийцев» комплексом превосходства, то Сталин, наоборот, затаптывал советских граждан в землю, превращал в забитое, запуганное стадо. Террор проводился так, чтобы никто, даже самый верный сталинист, не чувствовал себя в безопасности. Со стороны могло показаться, что механизм репрессий действует иррационально — кромсает и давит кого придется, не разбирая кто виноват, а кто нет. Но в самой этой иррациональности была заложена ледяная рациональность. Террор был нужен прежде всего для внушения страха всем советским гражданам без исключения, а самая сильная разновидность страха — иррациональная.

Для того, чтобы общество мобилизовалось во имя поставленных сверху задач и выполняло их не раздумывая, на пределе сил, требовался эффективный мотиватор. И он был задействован. «Не за страх, а за совесть» люди работают не так напряженно, как «за страх».

Вот логика, позволяющая понять, зачем, начиная с середины тридцатых, проходят одна за другой карательные акции, как массовые, безадресные, так и направленные против отдельных групп населения, профессий или сообществ.

2 июля 1937 года на Политбюро было принято решение о том, что «тройки» (чрезвычайные трибуналы) отныне имеют право выносить смертные приговоры «в административном порядке». «ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке». В разосланной по инстанциям шифровке речь шла о «кулаках и уголовниках», но вышедший затем приказ по НКВД № 00447 уже назывался «Об операциях по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». «Другие антисоветские элементы», то есть кто угодно, и стали главным объектом развернувшейся всесоюзной кампании арестов.

Было и еще одно постановление ЦК, совсем уже секретное, о существовании которого известно из более поздней шифротелеграммы Сталина: «ЦК ВКП разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП. При этом было указано, что физическое воздействие допускается, как исключение, и притом в отношении лишь таких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, — следовательно, продолжают борьбу с Советской властью также и в тюрьме». Таким образом узаконивалось применение пыток, которые в России были законодательно запрещены еще в 1801 году, причем в царском рескрипте изъявлялось желание, чтобы «само название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти человечества». Теперь истязания стали главным методом следствия, поскольку в судебную практику был введен тезис о том, что главным доказательством вины является ее признание. Это позволяло не тратить время на добывание улик и очень убыстрило работу карательной машины. Следователи выколачивали нужное признание, тройка «в административном порядке» выносила приговор, палаческие бригады по конвейерному принципу приводили его в исполнение. Тех, кому повезло, отправляли по этапу. Если находились упрямцы, которые отказывались оговорить себя и под пыткой, это их не спасало. Тройки обходились и без признания вины.

Вера во всесилие планирования проявилась и в организации репрессий. В регионы сверху «спускались» квоты на необходимое число арестов («лимиты») и на «первую категорию», то есть на количество расстрелов. В подражание «ударным стройкам пятилеток» местные органы старались перевыполнить план — происходило своего рода «социалистическое соревнование»: кто выявит, разоблачит и арестует больше «врагов народа». Эта практика повсеместно распространилась не только из-за карьерных амбиций исполнителей, но и из-за страха проявить недостаточно усердия — это было бы равносильно самоубийству.

В «Синодике» Ивана Грозного, у которого советский Вождь учился ремеслу террора, записаны 3300 казненных. О количестве жертв сталинских «чисток» историки спорят до сих пор. Если привести официальные данные, собранные хрущевской комиссией ЦК в канун антисталинского XX съезда (далеко не полные), с 1935 по 1940 год было арестовано 1 980 635 человек, и 681 692 из них расстреляны. Три четверти арестов и 99 % казней приходятся на «Большой Террор» 1937–1938 гг., когда, собственно, и сформировалась государственная машина, главным топливом которой был страх.

Террор использовался и для достижения конкретных задач, в том числе стратегических.

Одной из таких целей, официально не декларировавшейся, было возрождение «великоросской» гегемонии, которую в свое время так осуждал Ленин. У Сталина была иная цель: не мировая революция, а воссоздание «единой и неделимой» российской империи. Для «единости» неполезно самобытное развитие всякого «неглавного» этноса. Кроме того, по мнению Роберта Сервиса, на Сталина большое впечатление произвела мобилизирующая потенция германского национализма — у Гитлера было чему поучиться.

Национальная политика СССР меняется. С интернационализмом и равенством народов было покончено. В «Коминтерне» происходит капитальная замена кадров. Подавляющее большинство коммунистов-иностранцев отправляются за решетку или на расстрел — не за нелояльность, а просто потому, что этот контингент становится ненужен и обременителен. Партийно-административная элита союзных республик подвергается еще более жестокому разгрому, чем в РСФСР. В Средней Азии и в Закавказье берется курс на русификацию образования и всей культурной политики. Республикам, которые использовали латинский алфавит, было приказано перейти на кириллицу.

С особенным ожесточением истреблялись деятели нерусских национальных культур. На Украине НКВД придумало националистическую организацию «Всеукраинский центральный блок», к которой приписали цвет украинской творческой интеллигенции. В Белорусской ССР боролись с «Объединенным антисоветским подпольем». В Азербайджане — с «пантюркистами». В Средней Азии — с «панисламистами».

Никакой реальной оппозиции советской власти в национальных элитах не существовало, так что меры были сугубо «профилактическими» и демонстративными — обозначающими новый государственный курс.

Роберт Конквест, самый известный из западных историков террора, пишет: «Если рассматривать сталинский террор со статистическими данными в руках как массовое явление, а не с точки зрения отдельных личностей, то он предстает в более рациональном виде… Сталин, возможно, считал, что террористический эффект получается тогда, когда арестовывается и расстреливается определенная часть данной общественной группы. Тогда остальные приводятся к повиновению и подчиняются без жалоб. И с этой точки зрения не так уж важно, кто избран в качестве жертв — особенно если все или почти все ни в чем не виноваты». Однако, считая себя большим специалистом по национальному вопросу, в этой сфере Сталин действовал иначе. «Рациональность» проявлялась в том, что террор обрушивался на целые национальные группы, по тем или иным причинам сочтенные не вызывающими доверия. При тогдашней тщательно культивируемой шпиономании подозрительными были сочтены представители национальностей, у которых имелась собственная государственность: поляки, немцы, финны, латыши, литовцы, эстонцы, греки, корейцы и так далее. В вышеупомянутом отчете хрущевской комиссии сообщается, что в ходе «террора по национальному признаку» было расстреляно 172 830 человек. Гораздо больше было арестованных, а из тех, кто остался на свободе, многие были уволены с работы как ненадежные.

Начинает опробоваться механизм этнических депортаций, который позднее станет обычной практикой.

Первой репрессированной национальной группой стали советские финны, в 1935 году поголовно выселенные из приграничной зоны. В 1936 году точно так же депортировали из западных областей несколько десятков тысяч поляков — отправили в Казахстан. Самой массовой репрессивной акцией тридцатых годов было перемещение с Дальнего Востока в Среднюю Азию корейцев (172 тысячи человек). Это произошло в 1937 году, на пике враждебных отношений с Японской империей, частью которой тогда являлась Корея. Всего же в течение пятнадцати лет будут депортированы «по национальному признаку» 17 этнических групп.

Нагнетание страха проводилось на всех уровнях, не только полицейском, но и пропагандистском, культурном, бытовом. Новая мораль «советского человека» провозглашала верховенство интересов партии (то есть государства) над личными привязанностями. Базовая «ячейка общества», семья, по самой своей природе обособляла индивида от внешнего мира, поэтому институт семьи оказался под двойным ударом.

В разряд высшей доблести теперь вводилось прежде невообразимое: доносительство на самых близких людей.

Весьма посредственная пьеса Константина Тренева «Любовь Яровая» — о том, как жена выдает на смерть любимого мужа, потому что он «враг», — была написана еще в двадцатые, но теперь ставилась по всему Союзу и сделала автора лауреатом Сталинской премии первой степени. На эту тему выходили и другие спектакли, фильмы, литературные произведения.

Мутная история об убийстве уральского подростка Павлика Морозова, произошедшем еще в 1932 году, теперь была перепридумана заново и наполнена высоким пафосом: герой-пионер пошел против собственного отца-вредителя (при том, что мальчик никогда пионером не был и, кажется, ни на кого никуда не доносил). Около множества школ по всей стране герою поставили памятники, на его примере детей учили бдеть за собственными родителями — и такого рода доносы перестали быть редкостью.

Павлик Морозов на спичечной этикетке

Но на одну только пропаганду власти не полагались. Когда кого-то арестовывали, обычно та же участь постигала и жену, а детей отправляли в специальные интернаты. Поэтому супруги стали доносить друг на друга, тем более что не у всех отношения в семье были гладкими. Кроме того, вошло в традицию публично отказываться от арестованных родственников на собраниях и даже через газетные объявления.

Обычный гражданин СССР всё время ощущал себя под угрозой кары. Неосторожное слово, присутствие при сомнительном разговоре, плохие отношения с соседями или сослуживцами — всё могло повлечь за собой донос и потом ужасное наказание.

По закону 1940 года опоздание на работу более чем на 20 минут наказывалось урезанием зарплаты и полугодом «исправительных работ» по месту службы, а повторное — тюремным сроком.

В одном из своих последних писем, в 1922 году, Ленин рассуждает об использовании террора: «Если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый краткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут».

Иосиф Сталин развил этот постулат диалектически — доказал, что жестокости неплохо работают и на длинной дистанции. Народные массы их терпят и не ропщут. Ключ не в самих жестокостях, которые даже при массовости затрагивают лишь сравнительно небольшой процент населения, а именно в страхе, который охватывает всех.

Террор как способ формирования армии рабского труда

Деаграризации, которая резко увеличила число рабочих рук и сильно их удешевила, оказалось недостаточно для выполнения поставленных перед промышленностью задач.

На самых тяжелых стройках и производствах — особенно находившихся в отдаленных, не приспособленных для жизни районах — требовался принудительный, то есть рабский труд: вовсе бесплатный и не считающийся с большими человеческими потерями.

Идея превратить в рабов часть населения, как и идея опричного террора, была позаимствована Сталиным из отечественной истории. Чтимый Вождем царь Петр Великий создал первые гигантские «прото-гулаги», куда насильно сгоняли крестьян: на строительство воронежского флота и Санкт-Петербурга, на рытье каналов.

С каналов начала и советская власть. В 1931–1933 гг. для прокладки Беломорско-Балтийской водной трассы были использованы заключенные специально созданного «Белбалтлага», в общей сложности 280 тысяч человек. Затем для работ на канале имени Сталина между Москвой и Волгой в 1932–1937 гг. был учрежден «Дмитлаг». За пять лет через эту стройку прошло не менее 600 тысяч подневольных рабочих.

Эти эксперименты были сочтены настолько удачными, что Сталин принял решение вывести применение рабского труда на всесоюзный уровень и внести существенные коррективы.

Нужно было поставить на поток пополнение рядов бесплатной армии труда. Эту работу будет выполнять арестная машина НКВД. Она стала набирать обороты сразу после убийства Кирова.

Менялась организация рабочего процесса в лагерях. Раньше повышение производительности достигалось не только кнутом, но и пряником: заключенным засчитывали день работ за полтора дня «отсидки», стимулировали досрочным освобождением. Отныне ставка будет делаться только на кнут. Выпускать рабов на свободу будет сочтено нецелесообразным. В 1938 году Сталин, выступая на президиуме Верховного Совета, скажет: «…Мы их освободим, вернутся они к себе, снюхаются опять с уголовниками и пойдут по старой дорожке. В лагере атмосфера другая, там трудно испортиться». Досрочное освобождение было упразднено, «работодни» в качестве льготы больше не засчитывались.

Для создания «атмосферы, в которой трудно испортиться», то есть отдельного, обособленного мира с собственными законами, нравами, ценностями и иным, коротким циклом жизни, было создано государство внутри государства — Главное управление исправительно-трудовых лагерей (ГУЛАГ). Александр Солженицын уподобит эту гигантскую структуру архипелагу, который состоял из островов, изолированных от остальной страны. Таких «островов» — лагерей, тюрем и иных мест заключения — возникнет около 30 тысяч.

Поскольку главным смыслом создания системы ГУЛАГа был вклад в экономику, в производственном отношении «островами» руководили не спецслужбы, а индустриальные наркоматы, в каждом из которых для этой цели существовал особый «главк». Всего было создано семнадцать подобных профильных управленческих центров. Труд заключенных активнее всего использовался в добывающей и горнорудной промышленности, на прокладке железных дорог, на строительстве гидроэлектростанций, новых городов в прежде пустынных регионах и так далее, и так далее.

Возникло несколько мощных пенитенциарно-производственных объединений, полуавтономных структур стратегического значения. Например трест «Дальстрой», созданный в 1931 году и позднее разросшийся до гигантских размеров, ведал комплексным освоением всего северо-восточного края: разведывал и добывал полезные ископаемые, строил коммуникации, основывал города, управлял заводами, валил лес. «Контингент» треста, в подавляющем большинстве подневольный, насчитывал больше 200 тысяч человек.

Пополнение ГУЛАГа шло волнами. Массовый приток 1937–1938 гг. совпал с «кампанией большого запугивания» и увеличил население лагерей на 800 тысяч человек. Следующая волна, предвоенная, пришлась на период спада репрессий, когда вину за «перегибы» свалили на Ежова и назначили наркомом интеллигентного на вид Лаврентия Берию (в конце 1938 г.). Берия выпустил небольшой процент арестантов (в основном не из лагерей, а из тюрем) и сразу прослыл либералом, но в это же самое время на восток потянулись эшелоны из новозахваченных западных регионов, где происходила масштабная фильтрация «подозрительного элемента».

К началу войны трудовая армия ГУЛАГа составляла почти три миллиона человек.

Труд и условия жизни заключенных были очень тяжелыми. Формально они получали зарплату, но она равнялась 10 % минимальной, то есть практически отсутствовала. Стандартный рабочий день составлял 10–12 часов; калорийность питания, редко соблюдавшаяся, — на уровне половины нормы, предусмотренной для больших физических нагрузок. Из-за этого, а также из-за жестокого обращения и отсутствия медицинской помощи смертность в ГУЛАГе была очень высокой. В 1938 году, например, умерли 108 тысяч человек, в последний предвоенный год — 115 тысяч.

Широко применялись и смертные приговоры, выносимые лагерными «тройками» в «упрощенном порядке». Таких казней, не считая смерти от рук надзирателей, было произведено почти 28 тысяч.

Кадры ГУЛАГа, как и в целом по НКВД, пребывали в постоянном страхе за свою жизнь, что побуждало лагерных начальников всех уровней к крайней суровости. Три первых руководителя Главного управления — Коган, Берман и Плинер — были расстреляны.

Рабский труд огромной армии заключенных использовался советской промышленностью до самого конца сталинской эпохи. В общей сложности через систему ГУЛАГа прошло не менее 15 миллионов человек. Называют и более высокие цифры.

В тридцатые годы главным источником пополнения лагерной рабочей силы были репрессированные. В середине сороковых появился новый ресурс — пленные немцы и японцы, а также собственные солдаты, освобожденные из одних концлагерей, германских, чтобы попасть в другие.

Но сначала Советскому Союзу предстояло пройти через суровые испытания войны, к которой так долго готовились, и которая всё же застала страну врасплох.