Разрыв

Я сейчас плохие слова говорить буду, вы не удивляйтесь. Не от себя, просто передам вам, что Донован говорил. Ничего?

Шваль-как-сэр? — говорит Донован. Швальйобски? И вроде как икает посередке, так что получается «йоб». Ну, вы понимаете, что это значит. И все понимают, и начинают хихикать, а один из дружков Донована, Найджел, по-моему, тоже икает, как он, и все уже не хихикают, а гогочут просто. Бороденка пытается что-то сказать, но все уже понимают, что этому учителю, этому невзрачному дядьке с джентльменским выговором против Донована не устоять.

Зайковски, повторяет Бороденка. И поворачивается к доске, и записывает свою фамилию. У меня польские корни, говорит.

Польские, повторяет Ги, дружок Донована. Это сокращенное от Гидеон, но если назвать его Гидеоном, он потом всем будет рассказывать, что у тебя ползучий лишай. Польские, вы, значит, из тех сантехников, которые у нас рабочие места отбивают? Мой папаша говорит, что всех вас, иммигрантов, надо бы переловить и посадить в лагеря.

Вас как зовут? спрашивает Бороденка. Мне потребуется некоторое время, чтобы запомнить имена всех учеников, вот давайте с вашего и начнем.

Гораций. Мое имя Гораций.

Гораций. Бороденка заглядывает в классный журнал. А фамилия?

Гораций Моррис.

Гораций Моррис. Надо же. Что-то я здесь такого не вижу. Вы уверены, что вас зовут именно так?

Да, сэр, совершенно уверен. Гораций Моррис.

Бороденка кивает. Хорошо, говорит он. Хорошо, Гораций. Я англичанин, как и вы. Мой отец был англичанином. А дед поляком.

Тут встревает Донован. И сразу видно, что у него уже шуточка припасена.

Кем-кем был ваш дедушка, сэр?

Поляком. Он родился в Польше.

В «порше».

Не в «порше», а в Польше.

А, так вот откуда такое имя взялось. Швальйобски. Из Польши. Швальйобски.

Вы неправильно произносите мою фамилию, говорит Бороденка. Зайковски.

Швальйобски.

Зайковски.

Швальйобски.

Все это страшно смешно, потому что Донован икает каждый раз чуточку громче, как будто очень старается выговорить фамилию правильно. А Бороденка просто замолкает. Молчит и стоит у доски, кейс его лежит на столе, а сам он еще даже сесть не успел.

Швальйобски, продолжает Донован. Швальйобски. А за ним и другие начинают повторять. Знаете, типа, практикуются. И тут Донован сначала «ски» отбрасывает, а после и «шваль» и только кашляет, кашляет, й’об, йо’б, йоб, ёб. И те, кто не давится от смеха, повторяют за ним, а Бороденка просто стоит и смотрит.

Мне его даже жалко тогда стало. Но я смеялась. Я, конечно, могла бы сказать, что смеялась потому, что все смеялись, но на самом деле мне просто смешно было. Действительно смешно. Но и жалко его. Донован, он ко мне обычно не цеплялся. Большинству наших, даже его ближайшим дружкам, ну, может, кроме Ги, им всем от него доставалось, всем приходилось несладко. Ну и мне тоже, так что я знаю, каково это. Они не били девочек или еще что, просто дразнили, изводили. Меня обычно из-за моих волос. Правильно, я блондинка, и ничего тут плохого нет, так ведь они же все могли вывернуть наизнанку, все что угодно, и получалось так, что в нем нет как раз ничего хорошего. Потом, дело же не в том, что они говорили, верно? Дело просто в том, что они это говорили. А когда они начинали тебя доставать, все остальные от тебя отступались, даже лучшие подруги, и в такие дни, в такой терм, в общем, все время, пока это продолжалось… потому что для некоторых это просто не кончалось, продолжалось и продолжалось, пока, Господи, ну не знаю, наверное, пока ты ходила в школу, или пока Донован… Ну ладно. В общем, все это время тебя могли окружать люди, подруги, типа, люди, которых ты считала подругами, и солнце могло сиять, и ты могла найти в канаве миллион фунтов, и все равно чувствовала себя самой жалкой, самой несчастной, самой одинокой девочкой на свете. Вы-то в полиции служите, вас, наверное, никто никогда достать не пытался. Но уж вы мне поверьте, это больно.

В общем, я его пожалела. Теперь-то и это кажется странными. Я пожалела этого типа, а он перестрелял столько людей, людей, которые ему ничего не сделали, ну, кроме Донована, и вообще детьми были. Да и мисс Стиплс тоже была хорошая, милая. К ней тоже, я вот теперь вспомнила, пытались цепляться из-за ее фамилии, но она с этим справилась, просто отшутилась, и все.

А вот Бороденка… Он отшучиваться не стал. Да если бы и попробовал, ему, я думаю, это не помогло бы. Он вместо того, чтобы шутить, сделал одну вещь, которую вообще делать не стоило.

Но это уже потом. А пока он вроде как держится. Типа, хорошо, да, спасибо, ну хватит. Большинство ребят останавливается, нормальных ребят, но Донован с дружками, они продолжают, не так громко, не так открыто, но продолжают. Бороденка пытается заинтересовать их, говорит Ги, знаете, занятно, что вы это сказали, то, что вы сейчас сказали об иммигрантах.

А Ги икает и говорит, в иммигрантах ничего занятного нет, сэр, иммигранты это серьезная проблема, и опять икает. Настоящая чума. И икает.

Я, собственно, не об этом. Сказанное вами занятно — интересно, — в том отношении, что если мы затронем эту тему всерьез…

Нас трогать нельзя, сэр, говорит Донован. Это незаконно. И икает.

Тема, говорит Бороденка, которую мы собираемся обсудить, связана с иммигрантами и с тем, что, в сущности, все мы иммигранты, все происходим от…

Это вы меня пакисташкой называете? — спрашивает Ги, а мы все смотрим на него, типа, нельзя же так говорить, а потом поворачиваемся к Лайони, потому что она родом из Шри-Ланки, или Сомали, или еще откуда, но она, конечно, молчит, просто смотрит в парту.

Нет, Гораций Моррис, не называю. И прошу вас не прибегать к этому слову.

К какому слову, сэр? И икает.

Вы знаете, к какому.

Не знаю, сэр. Честно. Икает. Скажите мне, сэр. Произнесите его.

Произносить я его не стану и вы тоже. Если я еще раз услышу его от вас, вам придется объяснять ваши словарные предпочтения директору.

Ги затыкается и целую минуту молчит, но тут Донован начинает опять как бы кашлять, момент он выбирает прекрасно и делает это все громче и почти уж в открытую. И получается у него похоже на… Ладно, я не стану повторять это слово. Но вы его себе представляете, правда?

В общем, Бороденка садится, приподнимает брови и делает такое лицо, знаете, какое учителя делают, — типа, вы тут свое время попусту тратите, не мое. Сидит, значит, приподняв брови, но толку-то, икота становятся все громче, а икающих все больше. Я тоже икнула, как все. Один раз. Саманта, она рядом со мной сидела, первой начала, только рот рукой прикрывала. Ну, и никто ее, кроме меня не услышал. Я-то икнула, как надо, а у Саманты получалось что-то вроде «Лиззи!», и Донован посмотрел на меня, усмехнулся, мне тогда все это казалось смешным, но после нет, не казалось. После я пожалела, что вообще это сделала.

Ну вот, сидит он какое-то время за столом. Сидит и минуту или две смотрит так, точно знает, что делает, типа, думает, что знает. Но ничего же не прекращается. Икота, то есть. Нормальные ребята уже остановились, но Донован, Ги, Скотт, Найджел, вся их шайка, они не останавливаются. Так что Бороденка, посидев еще немного, встает и говорит, хватит, довольно, и на Донована при этом смотрит, а Донован просто поднимает перед собой ладони. Понимаете, Донован и Ги, они на одной стороне класса сидят, а Скотт и Найджел на другой, так что, когда Бороденка смотрит на одну парочку, он другой не видит. Он как-то пытается всех их взглядом поймать, но сразу начинает походить на ребенка, который сидит на теннисном матче и никак за мячом уследить не может.

И кто-то из них что-то бросает. Не знаю что, но мокрое. И это мокрое попадает Бороденке в щеку, прямо над бородой. И с таким звуком. Представьте, как вы зачерпываете из лужи полную ладонь грязи и бросаете ее в стену. Вот такой получается звук.

Реакция Бороденки: вот от чего все только хуже стало. Конечно, его это потрясло. И вас бы потрясло, верно? Если бы в вас чем-нибудь запустили, а вы бы и не заметили, как оно летит. Он вскрикивает. Голос у него и так-то не низкий, а вскрикивает он вообще, как ребенок, как девочка. Даже я бы смутилась, если бы издала такой звук, понимаете? Просто и не знаю, получится у меня, как у него? Нет, у него даже визгливей вышло. Погодите. Нет, еще визгливей. Видите, у меня не получается. Мало того, Бороденка еще и дернулся, как иногда дети из спецкласса, те, у которых не получается управлять своими руками-ногами. Примерно так.

Мы хохочем. Все. И вы бы расхохотались, поверьте. Просто не удержались бы.

Наверное, смеемся мы очень громко. И до того-то все громко было, а теперь получается еще и долго. Думаю, потому мисс Хоббс и пришла. Постучала в дверь, ответа ждать не стала и вошла. И спрашивает, значит, мистер Зайковски, у вас все здесь в порядке? Ваш шум за два класса слышен.

Нет, ее голос я передать не могу.

Ну а он, в общем, стоит красный, как банка «коки». Не знаю, от злости, от смущения или просто задохнулся, но только, какого цвета у него кожа, даже сквозь бороду видно. А потом уходит. И ничего хуже, если честно, сделать он не мог. Мисс Хоббс стоит, одна рука на косяке, другая дверь придерживает, а Бороденка говорит, извините, хватает свой кейс, повторяет, извините, и уходит. Просто уходит. А Донован я вижу его лицо. Не знаю, ждал ли он, что Бороденка уйдет, но пока мы все сидим, наполовину онемевшие, Донован рукой ему вслед взмахивает.

И говорит, до свиданьица, сэр. При мисс Хоббс, при всех.

— Он не жертва, Люсия. С тем, что он жертва, никто не согласится. — Филип предложил ей сигарету. И помрачнел, когда Люсия покачала головой. — Давно?

— С Нового года.

— Надеюсь, ты хотя бы не бегаешь трусцой? Ты похудела. Терпеть не могу, когда люди бросают курить и начинают бегать трусцой. Это дурно сказывается на их здоровье. И на экономике.

— Ты только не обращай на меня внимания, — попросила Люсия.

— Не могу. Мне будет казаться, что я тебя подстрекаю.

— Да все в порядке. Мне это не мешает. Так что кури.

Однако Филип уже вернул портсигар в нагрудный карман рубашки.

— Ты же понимаешь, о чем я, верно? Человек убил троих детей. Детей, Люсия. Убил их учительницу. Мать. Даже «Гардиан» назвала Зайковски чудовищем.

— Он не был чудовищем, Филип. То, что он сделал, чудовищно, но сам он чудовищем не был. И с каких это пор ты стал читать «Гардиан»?

— А я и не стал. Ее читает один из наших помощников адвоката. Вернее, читал. Я изыскал возможность уволить его.

— Ну, это ты ему услугу оказал. А может, и спас его душу.

Филип снова достал сигареты.

— Я просто подержу одну в руке. Закуривать не буду, обещаю.

Люсия махнула рукой:

— Как хочешь.

Она наблюдала за тем, как Филип открывает портсигар, извлекает из него сигарету, укладывает на ладонь. Сигарета выглядела ее частью, такой же как мизинец.

— Хорошо, возможно, чудовищем он не был, — сказал Филип. — Возможно, был просто сумасшедшим. Возможно, его свела с ума эта жара. И возможно, она и на тебя подействовала.

Выходные оказались, как и обещал прогноз погоды, тягостными. Солнечный свет, пробиваясь сквозь испарения и пыль города, ослабевал, однако эта дымка походила на одеяло, наброшенное поверх и без того уж не по сезону толстого покрывала. Никаких естественных дуновений в садике Филипа не было. Их не было нигде. Впрочем, Филип создавал свои собственные. Он и Люсия сидели под большим солнечным зонтом на террасе, сложенной из каменных плит, между которыми не пробивалось ни единой травинки, террасе, сидели в тиковых, недавно покрытых лаком креслах и на каждого было направлено по вентилятору. Придя сюда, Люсия покорила хозяина за расточительство, однако теперь его выдумкой наслаждалась. Впервые за несколько, как ей казалось, недель она не ощущала маниакальной потребности принять душ, переодеться и обриться налысо. Она ощущала уют. Уют и легкое опьянение.

— Останься на ленч.

Люсия покачала головой:

— Не могу. Мне нужно поработать.

— Ты хочешь сказать, тебе нужно принять решение.

— Это одно и то же, — ответила Люсия. И допила остававшееся в ее бокале вино.

— Ну, по крайней мере, выпей еще, — он протянул руку к бутылке.

— А кофе у тебя нет?

Филип поднес к губам сигарету, однако спохватился и, взглянув на не зажженный кончик, поморщился.

— Кто же пьет кофе в такую погоду? А ну-ка.

Он вынул бутылку из ведерка со льдом, подержал немного, дав нескольким каплям упасть с нее, и протянул бутылку через стол.

Люсия накрыла свой бокал ладонью.

— Нет, правда. Хватит. Еще и двенадцати нет.

— А ты вставай пораньше. По времени Филипа дело уже к вечеру идет.

— Мне пора. Извини. И за то, что свалилась на тебя, как с неба, и за то, что вот так убегаю.

— Люсия, дорогая. Какая ты стала скучная. Не куришь, до полудня не пьешь. Разве так можно? Тебя этому в полиции обучили?

Люсия встала:

— У тебя прелестный дом. И садик прелестный.

— Люсия, — Филип сунул сигарету в губы, пошарил по карманам в поисках спичек. Нашел. И, виновато пожав плечами, чиркнул одной, наполнил дымом легкие. — Присядь на минуту, Люсия.

Выдыхая дым, он склонил голову на бок, однако стоявший за его спиной вентилятор погнал дым на Люсию — так, точно она сама потянула его к себе. Люсия села, вдохнула дым.

— Ты спрашивала о моем мнении. Профессиональном мнении.

Она кивнула:

— И ты мне его сообщил.

— Верно, однако позволь мне произнести заключительное слово. Дела не существует, Люсия. Королевская прокурорская служба его не примет. Твой главный инспектор тоже. И твои усилия пропадут зазря, ты только дурочкой себя выставишь всем на показ. Каковой ты и являешься, — прибавил он, разгоняя ладонью дым, — однако это тайна, известная пока только мне и тебе.

— То есть, ты советуешь мне помалкивать.

— Au contraire[5]. Мне бы и в голову не пришло советовать тебе что-либо. Я всего лишь гадаю.

— И о чем же ты гадаешь, Филип? — она скрестила на груди руки.

— Я гадаю, Люсия, вправду ли речь у нас идет о том, о чем она, как ты полагаешь, идет. И не идет ли она, в действительности, о чем-то другом.

— Например? О чем еще она может идти?

— Этого я не знаю. Например, о том, что у тебя был в детстве песик по кличке Сэмюэл. Или о том, например, что ты ощущаешь внутреннюю связь с этим чудовищем, — извини, с этим мужчиной, — поскольку читала те же книги, что и он.

Люсия разняла руки, уронила ладони на колени, снова сунула под мышки.

— Смешно. Я делаю это — думаю об этом, — потому что у меня такая работа, вот и все. Это моя работа.

— Твоя работа состоит, строго говоря, в том, чтобы выполнять указания начальства.

— Ты же так не думаешь. И я это знаю.

Филип пожал плечами:

— Возможно. Но я думаю, что это дело тебе следует закрыть.

Люсия снова поднялась из кресла.

— Скорее всего, я так и поступлю. Мне еще нужно подумать, но — скорее всего. Спасибо. За вино и за совет. Я пойду.

Провожая ее к двери, Филип спросил о Дэвиде. Долго же он с этим тянул, подумала Люсия.

— У него все хорошо, — сказала она. — Я так думаю. Собственно, даже уверена.

Филип поцокал языком, обнял Люсию рукой за плечи:

— Наверняка же есть кто-то еще. Скажи мне, что есть кто-то еще.

— А почему он должен быть?

— Потому что ты слишком молода для одиночества.

— Молодой я была, пока мне не стукнуло тридцать.

— В таком случае, ты слишком стара для одиночества.

— Это ты стар. И одинок.

— Как ты смеешь. Мне еще и шестидесяти нет. Кроме того, я молод душой. А одиноким становлюсь лишь по собственному почину.

Люсия остановилась, поцеловала его в щеку.

— Стыдно, Филип. Развращаешь молодых людей.

— Они адвокаты, дорогая. Барристеры. И, как ты изволила очаровательно намекнуть, им все равно уготован ад.

До больницы Люсия добралась уже в поздние часы дня, но все-таки раньше, чем собиралась. Она спустилась на станцию подземки «Тернем-Грин», пересекла Лондон, села в свою, стоявшую у ее дома машину, доехала до школы и, затормозив у тротуара, по меньшей мере час просидела в машине. А, возвращаясь назад, остановилась на Боу-роуд у «Макдоналдса» и получила из окошка для водителей жареную картошку и молочный коктейль. Она собиралась съесть картошку на парковке около своего дома, но не смогла. Позже, уже катя к больнице, она вдруг поняла, что вся машина пропахла дешевым жиром, запах этот нагонял тошноту пополам с голодом. Она пожевала немного резинки — мягкой, безвкусной, согревшейся в кармане, — и желудок взмолился, чтобы ему дали, наконец, хоть какой-то еды.

Подходя к палате Эллиота, Люсия пожалела, что отвергла предложение Филипа остаться на ленч. Воображение рисовало ей лосося, салаты, что-нибудь этакое, с клубникой, на десерт. Они могли быи сейчас еще сидеть на террасе — тремя бутылками вина на свете стало бы меньше, а горячечный городской закат окрашивал бы их воспоминания в сентиментальные тона. Однако в какой-то миг Филип снова спросил бы о Дэвиде, а Люсии не хотелось думать о том, от чего она еще не отошла так далеко, чтобы просто думать о нем — и все. Вопросы Филипа и вино обратили бы ее ностальгию по прошлому в меланхолию и, осознав это, она порадовалась тому, что у Филипа не осталась. А вот выпить шоколадный молочный коктейль ей все-таки следовало, да может и картошки немного съесть.

Армированное стекло ведущей в палату двери холодило щеку Люсии. Она различала постель и на ней Эллиота, он сидел распрямившись, но склонив голову. Рядом с ним сидела женщина, глядевшая, как и он, на свои руки. Женщина была похожа на Эллиота. Нет, не совсем так. Волосы ее были того же цвета, что у Эллиота. Они, да еще одинаковость поз и делали их похожими. Быть может, мать и сын молились. Возможно, подумала Люсия, именно этим они и занимаются.

Надо войти, сказала она себе, но осталась стоять, вглядываясь в мальчика. В его губы, сомкнутые так же непреклонно, как при прежних ее визитах сюда. Так, словно доктора, накладывая швы на рану мальчика, заодно зашили ему и рот.

Женщина что-то говорит, поняла вдруг Люсия, она различила голос, но не слова. Потом в поле зрения Люсии появился, заслонив койку, кто-то еще — плечи, затылок — и она отпрянула от стекла, не желая, чтобы ее заметили. И все-таки, надо войти.

— Инспектор Мэй, не так ли?

Люсия отступила от двери.

— Доктор, — сказала она. — Доктор Стейн.

— Вы вернулись. Не думал, что увижу вас снова.

— Нет, я… Да. Вернулась.

— Знаете, сегодня у мальчика последний день. Утром мы его выпишем. — Доктор протянул руку к двери, сказал: — После вас.

Дверь отворилась, Люсия шагнула на порог, отец и мать Эллиота обернулись.

— Простите, я не хотела никого побеспокоить, — сказала Люсия. Она помедлила на пороге. Покивала всей палате сразу. Улыбнулась.

— Я все же предпочел бы, чтобы вы беспокоили моих пациентов лишь в отведенное для посещений время. — Доктор повел рукой вперед, предлагая ей войти. Пока они пересекали палату, доктор обогнал ее, заговорил с родителями Эллиота — бодро, уверенно, — а родители, хоть они и отвечали на его вопросы, смотрели только на Люсию.

Она остановилась в нескольких шагах от койки. Ей хотелось, чтобы лицо ее было извиняющимся, чтобы оно выражало доброту и участливость, и говорило о том что она вовсе не желала показаться бесцеремонной, однако, чем дольше она стояла, стиснув челюсти и сжав губы, тем отчетливее понимала, какой неискренней и туповатой, скорее всего, выглядит. Следовало сказать что-то, но она позволила молчанию затянуться слишком надолго. Теперь придется ждать, пока родители не спросят, кто она, — или пока доктор Стейн не представит ее, а он делать это явно не собирался.

— Прекрасно, — говорил доктор. — Все прекрасно. Швы сделали то, чего мы от них ожидали, а вот повязку вашу, молодой человек, мне придется сменить. Будет немного больно.

Люсия, наконец, откашлялась и собралась произнести хоть что-то, но не успела — доктор снял закрывавший ухо Эллиота бандаж. И она впервые увидела рану. Мочка уха у Эллиота отсутствовала. Мальчик даже не поежился, поежилась Люсия.

— Простите, вы кто?

Это спросила мать Эллиота. Люсия посмотрела на нее, потом на отца. Потом на мальчика — он явно наблюдал за ней, но быстро отвел взгляд.

Доктор Стейн поднял голову:

— Я думал, вы знакомы.

— Нет, — сказала Люсия. — Мы не знакомы. Я Люсия. Люсия Мэй. Из городской полиции.

— Из полиции? — мать Эллиота повернулась к мужу.

— У вас есть новости, — сказал тот. — Есть у вас какие-нибудь новости?

— Нет, — ответила Люсия. — Простите. Я пришла не поэтому.

Отец Эллиота посмотрел на доктора Стейна, надеясь получить объяснения. Но таковых не последовало.

— Тогда зачем вы пришли?

— Я кое-что принесла, — ответила Люсия. Она открыла пакет, который держала в руке, залезла в него. — Вашему сыну.

— Что? Что вы ему принесли?

— Это книга, дорогой.

— Я вижу, что это, Фрэнсис. Но почему вы принесли моему сыну книгу? — Он взглянул на мальчика, однако Элиот даже не шелохнулся. Двигались только его глаза, проводившие книгу, которую Люсия опустила на койку.

— Это «Хоббит», — сказала Люсия. — Ты, скорее всего, уже читал эту книгу. Просто, я подумала, что она сможет тебе помочь.

С секунду все молчали. Люсия разгладила пакет, начала складывать его.

— Простите, — сказала она. — Я не хотела вам помешать.

Она кивнула Эллиоту, его матери, стараясь не встречаться глазами с отцом. Потом сунула пакет в карман и повернулась к двери, чтобы уйти. Пакет зашуршал в кармане, и это едва не помешало ей услышать тихий голос Эллиота:

— Спасибо.

Люсия повернулась к нему. Родители и доктор во все глаза смотрели на мальчика. Эллиот так и сидел, потупясь. Пальцы его правой руки лежали на книге.

— Пожалуйста, — произнесла Люсия. — Надеюсь, книга тебе понравится. Если понравится, скажи мне об этом.

Отец Эллиота нагнал ее в коридоре.

— Кто вы? — спросил он. — И почему вы здесь?

Мимо них скользнула по стеночке медицинская сестра. Люсия посторонилась. Отец Эллиота тоже.

— Что-нибудь произошло? Есть что-то такое, о чем вы можете нам рассказать?

Люсия покачала головой:

— Это не мое дело, мистер Сэмсон. Мне просто хотелось подарить Эллиоту книгу, вот и все.

— Не ваше дело? Что значит, не ваше? И почему вы приносите моему сыну книги, если это не ваше дело? Почему вы вообще приносите моему сыну книги?

— Я услышала о том, что с ним случилось. И… не знаю. Подумала, что книга сможет поднять ему настроение.

Отец Эллиота уже улыбался, однако никакой веселости в лице его не проступило.

— Поднять настроение? А знаете, что, по-моему, сможет поднять ему настроение? Арест шпаны, которая сделала с ним это. Посадите их. Постарайтесь, чтобы они никогда больше его не тронули. Вот тогда вы поднимете ему настроение.

— Я прекрасно понимаю вас, мистер Сэмсон, честное слово. Но все не так просто. Насколько мне известно…

— Только не говорите мне, что свидетелей нет. Я больше и слышать об этом не желаю.

— Прошу вас, мистер Сэмсон. Я не веду это дело. И не могу помочь вам, как бы мне ни хотелось. Возможно, если вы поговорите с констеблем Прайсом…

Отец Эллиота усмехнулся.

— Прайс. Прайс слабоумный. Идиот.

— Он просто старается делать свое дело.

— Херня. Насколько я могу судить, никто здесь своего дела не делает. Ни один из вас. Вы тратите время на покупку подарков, а Прайс сидит и размышляет о том, как бы ему половчее вытащить из жопы палец, который он в нее засунул.

— Мне пора, мистер Сэмсон. Я думаю, что мне лучше уйти.

Люсия на шаг отступила от него. А разворачиваясь, закрыла глаза и едва не столкнулась еще с одной сестрой. И, пробормотав извинения, пошла по коридору.

— Держитесь от моего сына подальше. Слышите? Вся ваша чертова орава. Держитесь от моего сына подальше!

Люсия, не отрывая глаз от пола, прибавила шагу.

Они насрали в его кейс.

Не спрашивайте меня, когда, не спрашивайте, как. Но они это сделали. Я видел. Лучше бы мне было не видеть, Богом клянусь — однако, когда он открыл кейс, я сидел с ним рядом.

Тут-то я и услышал, один-единственный раз, как он выругался. Обычно в учительской народу набивается, как в субботу на стадион. И у нас есть ящик, в который каждый, кто выругается, обязан денежки класть, хотя проку от него… Предполагается, что эти деньги должны идти на благотворительность, в какую-то там больницу или в хоспис, но не думаю, что там хоть пенни из них когда-нибудь видели. Мы из него поворовываем. Учителя. Знаете, на мороженое, на печенье, в этом роде. Мне, наверное, не стоило рассказывать вам об этом, верно? Этак я, пожалуй, добьюсь того, что вы всех нас пересажаете. Имейте в виду, особо усердствует Джанет, секретарша директора. Если собираетесь кого арестовать, арестуйте ее.

Но вот Сэмюэл. Я ни разу не слышал, чтобы он матерился, ну, то есть, до того дня. Слов его я повторять не буду, да и вряд ли его стоит за них винить. Чего уж там наелся этот мальчишка, одному богу известно. Но я дерьма такого цвета отродясь не видал. Иначе точно в больницу загремел бы. А уж куча была такая… Он, должно быть, несколько дней это добро копил. О запахе не говорю, запах вы сами представить можете.

Сэмюэл, как увидел это, аж подскочил, точно на тарантула или еще на кого наткнулся. Подскочил, своротил стол, и кофе, там много чашек стояло, все сразу и залило. Нас ведь немало по креслам сидело, понимаете, кофейный стол у нас большой, ну мы и проверяем за ним контрольные, а кто-то «Таймс» перелистывает или «Сан», в общем, каждый чем-нибудь да занимается. Я, например, книгу читал, которую мне из Штатов прислали. Про рынок ценных бумах, облигации, акции. Называется «Как инвестировать вашу зарплату, заработать кучу денег и уйти на покой, пока у вас еще вся жизнь впереди». Что-то в этом роде. У меня двоюродный брат Фрэнк в Миннесоте живет, вот он мне ее и прислал. Уверяет, что заработал за шестнадцать месяцев сотню тысяч. Долларов, конечно, но все-таки. Он, вообще-то говоря, без пяти минут слабоумный, а я как-никак экономику преподаю, верно? Ну и подумал, если уж он сумел, так это, наверное, нетрудно.

Да, кофе. Везде кофе. Все начинают орать, стонать, Иисусе-Христе то, да черт побери это. Но я-то видел, то, что увидел он, видел, как дерьмо вываливается на пол, под стол, видел лицо Сэмюэла и теперь смотрю на дерьмо и оторваться не могу. Другие его не видят, зато запах слышат. Викки, Викки Лонг, она у нас театральное дело преподает, Викки его первой учуяла. Ну и задирает она подбородок, раздувает ноздри и начинает давай поводить ими по всей учительской, точно двустволкой. Очень у нее сценично получается. И принюхивается, этак, короткими очередями, — шмыг-шмыг-шмыг. А за ней и другие то же самое. Воздух носом втягивают. Все как один. Шмыг-шмыг-шмыг. Я-то к этому времени уже носом в рубашку уткнулся, поэтому все они шмыгая, пялятся на меня… Я говорю, нечего на меня смотреть, я не при чем, и тут Сэмюэл его поднимает.

Мог бы и блюдцем зачерпнуть или еще чем. В газету завернуть. Лежал же на столе номер «Сан», а эта газетка только для таких дел и годится, верно? Но Сэмюэл почему-то считает это излишним. Просто наклоняется и поднимает дерьмо с пола, как будто это ручка, которую он обронил. И держит перед собой. Теперь-то уж все его видят. Видеть-то видят, а понять ничего не могут. Они ведь что видят? Сэмюэла Зайковски, странного человечка с мягкой бородкой, который стоит посреди учительской и держит перед собой суточной зрелости дерьмо.

А я и говорю: это у него в кейсе лежало. Он его в кейсе нашел.

Потому что, не скажи я этого, уж и не знаю, что бы сделали все остальные. Завизжали бы и удрали, половина из них. Однако Сэмюэл на мои слова никак не реагирует, просто стоит и смотрит на то, что держит в руке. И мне почему-то начинает казаться, что сейчас он этим добром в меня запустит. Чтобы я, значит, поймал. Не знаю уж, почему. Он не запустил, конечно, да он и не стал бы делать такое, однако когда рядом с тобой стоит человек, а в руке у него здоровенный кусок дерьма, полагаться на удачу как-то не хочется, верно?

Ну а мы таращимся на него, все остальные. Вернее, я таращусь, Викки таращится, а Крисси Хоббс. Матильда и Джордж те отвернулись. Не хочется им на это смотреть. Да нам и всем не шибко хочется, но как я уже говорил, штука эта вроде как притягивает внимание.

Крисси, та первой опомнилась. Сейчас, говорит. Я что-нибудь принесу.

А Викки говорит, не держите его, Сэмюэл, бросьте. Оно в кейсе было, повторяю я. Кто-то подсунул его в кейс. А Сэмюэл молчит.

В общем, ему почти повезло. Люди, которые находились тогда в учительской, были хорошие люди, добрые. Друзьями Сэмюэла я бы их не назвал. Так у него друзей и не было, кроме Мэгги, а Мэгги тем еще другом оказалась. Друзьями Сэмюэла они не были, но они ему помогли бы. Прибраться. Кейс очистить. Они помогли бы.

Почти повезло. Но тут Теренс объявился.

Я зову его Теренсом. Ти-Джеем звать отказываюсь. То есть, в глаза-то Ти-Джеем зову, потому что мне лишние сложности без надобности. Для него это важно, ну так и пусть радуется своему прозвищу. Вряд ли он так бы уж радовался, если бы знал, как расшифровывают его ребятишки. Тронутый Джонс, вот как. Я как-то раз услышал это, но притворился, что ничего не заметил. Тухлый Джем. Потому они и называют его Ти-Джеем. Он думает, — это оттого что все его любят. Думает, что и я его люблю. Любить я его не люблю, но что тут можно поделать? Я же работаю рядом с ним. Должен с ним как-то ладить. Потому что иначе и всем остальным несладко придется.

Вы ведь уже разговаривали с Теренсом, так? Значит, примерно представляете себе, как он тогда мог прореагировать. Стало быть, входит Теренс, Сэмюэл стоит, где стоит, и все еще держит это счастье на ладони. Крисси шурует в кухонном закутке. Нашла там полиэтиленовую сумку и тазик для мытья посуды и пытается понять, что из них лучше подойдет. Я уже отодвинулся в сторонку, стою со всеми прочими по другую сторону стола. Мы поворачиваемся к Теренсу, он видит наши лица, потом все снова поворачиваемся к Самуилу.

К бедному засранцу.

Бедный засранец: что я такое говорю? Он же убийца. Мне все время приходится напоминать себе об этом. Он убийца. Застрелил троих детей. Убил учительницу, ни в чем не повинную женщину. А я этого типа жалею. Этого психованного дефективного маньяка. Веду себя так, точно он сострадания заслуживает.

Что это такое значит?

Ну, я думаю, ничего удивительного тут нет. Если бы он не сделал, что сделал, то, может, даже и заслуживал бы. Сострадания. Люди, с которыми вы разговаривали, жалели его. Теперь-то, конечно, не жалеют.

Теренс об этом всем разболтал. Учителям-то ладно, они бы так и так узнали. Теренс разболтал ребятишкам. Он же у кое-кого из них в друзьях ходит, — и в слишком близких, если вас интересует мое мнение. Ему хочется быть одним из них, просто приятелем, понимаете? А он здесь вовсе не для этого, ведь так? В общем, на то, чтобы понять, чтобы сообразить, что случилось, у него уходит пара секунд, потому как все мы разом начинаем лопотать какую-то бессмыслицу. А поняв, он решает, что это страх как смешно. Вроде даже жалеет, что сам до такой шуточки не додумался. Ну и рассказывает все своим маленьким друзьям, те пересказывают другим и минут через шесть-семь история разносится по всей школе. Чего Донован и добивался. Оно конечно, доказать, что это выходка Донована, никто бы не смог, но это точно был он. Даже если исполнителем оказался Гидеон, идея принадлежала Доновану.

Я после этого переговорил с Сэмюэлом. Мы знали, конечно, что ребятишки изводят его, но ведь надо же где-то и черту провести, границу, верно? Я не взялся бы указать где, не смог бы ткнуть пальцем и сказать: вот здесь. Однако нагадить человеку в кейс… Такого терпеть нельзя. Черту, да. А где она проходит, шут ее знает, может это вообще линия горизонта.

Иди к директору, говорю я. Расскажи ему, что творится.

Сэмюэл лишь головой покачал. Я пробовал, говорит. Уже пробовал. И пытается уйти, но я хватаю его за руку.

Когда? спрашиваю. Что ты ему сказал?

Он этак плечами пожимает. Да не многое, говорит. Ничего конкретного. Сказал, что мне трудно. И не один раз сказал.

И?

И все.

Но что тебе директор-то ответил? Он же должен был что-то ответить.

Ответил, что всем трудно. Что работа учителя вообще трудна.

Сэмюэл, говорю я, этого мало. Тебе следует рассказать ему про… про это. Вообще про все. Он что-нибудь предпримет. Обязан предпринять. И я пытаюсь пошутить, говорю, по крайности, теперь у тебя есть, что ему предъявить, верно? Вещественное доказательство номер два, ваша честь.

Сэмюэл вроде как задумывается. Не смеется, конечно, но словно бы обдумывает мои слова. И я решаю, что он все же сходит к директору, поговорит с ним, однако он этого так и не сделал. И кончается все тем, что мне приходится вынудить его завести этот разговор.

Сидим мы с ним в учительской. Где-то после ленча. Когда, я точно не помню. Может, в ноябре. Или в декабре. Я, Сэмюэл и Джордж, правда, Джордж потом куда-то ушел, так что остались только мы с Самуилом. Размышляем о чем-то своем, читаем, и тут в двери появляется директор.

Джанет? — спрашивает он и входит в комнату. Смотрит на меня. Вы не видели Джанет?

Я отвечаю, нет, извините, не видел, а он кривится — точно уверен, что вообще-то я ее видел, да только сказать не хочу, ему на зло. Делает еще пару шагов, заглядывает в кухню. Секунду-другую он стоит к нам спиной, а я даже подумать ничего не успеваю, просто киваю Сэмюэлу. И шиплю: давай, Сэмюэл, скажи ему. И локтем его пихаю.

Сэмюэл встает. Смотрит на меня. Я вижу, он пытается набраться решимости, но время-то уходит, кухню директор обозрел и уже направляется к двери, вот-вот уйдет.

Я состраиваю рожу, однако Сэмюэл только головой качает. Я откашливаюсь, как будто сказать что собираюсь, и, не знаю, может, этот звук как-то подталкивает его, что ли, не знаю. Он произносит: директор. Произносит так, точно это слово застряло у него между языком и зубами и приходится его выталкивать. Директор, повторяет он.

Директор останавливается, поворачивается. А я тоже встаю и бормочу, мол, прошу прощения, и проскакиваю между ними на кухню, вроде как кофе сварить собираюсь. Во всяком случае, надеюсь, что именно так это и выглядит. Впрочем, директор, — он либо забыл о моем присутствии, либо оно его особо не волнует. Скорее всего, не волнует. Я мог бы развалиться в одном из кресел с «кокой» и попкорном, ему бы и это было без разницы.

Директор, повторяет Сэмюэл, и Тревис говорит, мистер Зайковски. В чем дело?

Могу я поговорить с вами? Очень коротко?

Коротко? — повторяет Тревис. И смотрит на часы. Потом оглядывается на дверь.

Видите ли, у меня возникла проблема. И я надеялся… думал, что, возможно… надеялся, что вы сможете мне помочь.

Тревис вздыхает. Я его из кухни не вижу, но отлично представляю, как он делает круглые глаза. Проблема, говорит он. Ну, разумеется. Вряд ли я мог ожидать чего-то другого.

Сэмюэл мнется. И какое-то время просто молчит.

Ну же, мистер Зайковски? Не томите.

Я… у меня неприятности. С детьми.

Директор снова вздыхает. Неприятности, повторяет он. Неприятности какого рода, мистер Зайковски? И с какими детьми?

А Сэмюэл, козел дурной, считает, что имен никаких называть не следует.

Не важно с какими, я вовсе не ожидаю…

Если оно не важно, мистер Зайковски, то почему вы сочли возможным привлечь к нему мое внимание? Я, как вам, вероятно, известно, довольно занятой человек.

На миг Сэмюэл теряется. Смотрит директору за спину, встречается со мной глазами. Я киваю. Дважды.

Они нагадили в мой кейс.

Это говорит Сэмюэл, вернее, выпаливает.

Что они сделали?

Нагадили. В мой кейс.

Кто именно нагадил в ваш кейс?

Я не видел, кто это делал. Видел только результат. Собственно, он у меня и сейчас перед глазами стоит.

Так вы его сберегли?

Нет-нет-нет. Я его не сберегал. Его забрала Кристина Хоббс. Завернула в бумагу и унесла.

Мистер Зайковски. Теперь директор пощипывает себе переносицу. Не могли бы вы оказать мне услугу и начать ваш рассказ с традиционного для всякого повествования момента?

Это напрочь сбивает Сэмюэла с толку.

С начала. Начните, если можете, с начала.

Сэмюэл так и поступает. Рассказывает Тревису об икоте, о матерных словах, говорит, что в некоторых классах проводить уроки стало попросту невозможно. Рассказывает, что ему ставят подножки, что его толкают, оскорбляют, травят, плюют ему в спину. Рассказывает, как изуродовали его велосипед, как с него украли сиденье и вспороли шины. Рассказывает о рисунках на стенах, о записках, которые он находит в своем ящике для корреспонденции, о посланиях, которые получает по электронной почте. Снова повторяет, что кто-то из детей справил нужду в его кейс. А затем падает, как человек, физически изнуренный, в кресло, а директор стоит и смотрит на него сверху вниз.

Сколько вам лет, мистер Зайковски?

Сэмюэл поднимает на него взгляд. Двадцать семь. На прошлой неделе мне исполнилось двадцать семь лет.

Что же, поздравляю. Вы отметили ваш день рождения? Купили торт?

Простите, я не уверен, что…

Не суть важно. Вам двадцать семь лет. Прекрасный возраст. Не зрелости, но взрослости. Вы ведь взрослый человек, мистер Зайковски?

Да. Да, я взрослый.

Рад это слышать. А ваши мучители. Сколько лет им?

По преимуществу одиннадцать. Кое-кому десять.

Пусть даже пятнадцать. Или шестнадцать. Возможно, четырнадцать.

Верно. Да. Я бы сказал, что так.

Вам не кажется, что здесь присутствует некое несоответствие, мистер Зайковски? Не кажется, что здесь что-то не так?

Сэмюэл кивает, говорит, да, директор, кажется. Однако они нагадили в…

В ваш кейс. Да, мистер Зайковски, вы уже упоминали об этом. И что же?

А я вижу, Сэмюэл уже жалеет, что сел. Директор мужчина рослый, он прямо-таки нависает над ним.

И что же? — повторяет Тревис. Чего вы ожидаете от меня? Возможно, мне следует вызвать виновных в мой кабинет, заставить их извиниться перед вами, пообещать, что в дальнейшем они будут вести себя хорошо. Возможно, мистер Зайковски, вам хочется, чтобы я попросил их отстать от вас. Возможно, вы полагаете, что это вам поможет.

Нет, говорит Сэмюэл. Разумеется, нет. Никакой необходимости в…

Или, возможно, мистер Зайковски, — вот это, пожалуй, мысль хорошая, — возможно, мистер Зайковски, вам следует потратить недолгое время на обдумывание задач, которые стоят перед вами, как перед служащим нашего учреждения. Вы учитель, мистер Зайковски. Я уже обращал ваше внимание на этот факт, но, похоже, вы о нем позабыли. Вы учитель, а это означает, что вы преподаете, руководите классом и поддерживаете в нем порядок. Поддерживаете порядок, мистер Зайковски. Насаждаете дисциплину. И не позволяете мальчишке четырнадцати лет, который через двенадцать месяцев будет либо стоять в очереди за пособием по безработице, либо воровать чужие деньги, брать над вами верх. Не удивляйтесь, мистер Зайковски. Вы не назвали имен, однако в этом никакой необходимости не было. Мне известно все, что происходит в моей школе. Я всеведущ. Донован Стэнли — подонок. Однако ему осталось провести здесь всего несколько месяцев. И в течение этого срока я не намерен тратить время либо силы, да и вообще уделять какое-то внимание чему-либо столь омерзительному и ничтожному, как говно этого мальчишки.

И директор уходит. Не оглядываясь ни на Сэмюэла, ни на меня.

Я стою, где стоял. Держу в руке чайную ложку и стою. Смотрю на Сэмюэла. Наблюдаю за ним. Понимаю, надо что-то сказать, а что именно, не знаю. Что я могу сказать?

Ну и не говорю ничего. Да Сэмюил мне и шанса такого не дает. Он поднимается из кресла, берет свою сумку, укладывает в нее книги, пересекает учительскую, даже не взглянув на меня ни разу, распахивает дверь и уходит.

Вот так все и было, инспектор. Так все было и ничего после этого не изменилось. Я-то думал, что Тревис все-таки что-нибудь предпримет. Что эту его небольшую речь он произнес перед Сэмюэлом в воспитательных целях. Ну знаете, как армейский старшина, норовящий сделать из солдат настоящих мужиков. Но он ничего не предпринял. Он действительно говорил то, что думал. Ничего он не предпринял и ничто не изменилось.

Хотя нет, это не верно. Кое-что изменилось. К худшему. Я в то время не думал, что такое возможно, но так оно и было, это точно. Вам ведь о футбольном матче уже рассказывали, верно?

— Это шутка. Вот что это такое. Шуточный отчет.

Она промолчала. Она пока вообще не сказала ни слова.

— Ну хватит, Люсия. Прервите мои страдания. Покажите мне настоящий отчет. Этот просто-напросто смешон, материал для водевиля, покажите мне настоящий, в котором сказано все, что нам нужно.

Это она могла. Главный инспектор о том не знал, но она могла. Отчет находился у нее дома, в компьютере, вернее, в его корзине. А на рабочем столе Люсии покоилась стопка листов — распечатка, приговоренная к уничтожению, но еще не отправленная в измельчитель. Мало того, в кармане у нее лежала флешка все с тем же отчетом.

— Вы же понимаете, о чем я. Об отчете, в котором сказано, что случившееся было трагедией, Зайковски душевнобольным, а оружие представляет угрозу для общества.

Она переменила позу. Вздохнула. Вернулась к прежней.

— И может быть, что-нибудь о социальных службах. О том, что они должны были, могли, в состоянии были сделать.

Она сохраняла спокойствие. Заставляла себя сохранять.

— А вот этот будет стоить мне репутации. Вам же он будет стоить работы.

На плече инспектора сидела муха. Люсия видела, что он ее не замечает, но муха там сидела.

— Я дам вам еще одну поблажку, Люсия. — Он поднял папку. Муха улетела, папка последовала за ней и, описав в воздухе дугу, плюхнулась в мусорную корзину. — Вы поспешили. Это показывает вас с хорошей стороны. Если помните, я предоставил вам время до ленча. Раньше ваш отчет мне не понадобится.

— Вы его уже получили.

— У меня опять чешутся губы, Люсия. И вся нижняя челюсть — чешется. Ее покалывает. Знаете, для меня это что-то вроде предсказания плохой погоды. За тем исключением, что на нас надвигается не просто плохая погода. Ливень из жидкого дерьма. Вот что нас с вами ожидает: льющее сверху дерьмо.

— Зубная паста, — сказала Люсия.

— Что?

— Попробуйте зубную пасту. От ваших болячек. Я где-то читала, что она помогает.

— Какая именно?

— Не знаю. Об этом там не говорилось.

— Паста ведь бывает разных сортов.

— Да. Я как-то не подумала. Но там об этом ничего написано не было.

— Я чищу зубы отбеливающей. Жена покупает отбеливающую пасту.

— Я бы ею пользоваться не стала. Хотя попробовать, может, и стоит. В статье об этом не было ни слова.

Несколько секунд главный инспектор молча смотрел на Люсию. Не отрывал от нее взгляда, бродя пальцами по столу. Потом пальцы нашли, что искали, и Коул опустил взгляд, чтобы взять ручку и записать что-то на клочке бумаги. Клочок он сложил и сунул в нагрудный карман.

— Все, о чем я прошу, — сказала Люсия, — это возможность поговорить с ними. Это нас ни к чему не обяжет. И дальше никуда не пойдет, если мы решим на этом и остановиться.

— Люсия. В три часа я должен явиться с докладом. Только и всего. Осталось шесть часов. Пять с половиной. Там будет суперинтендент. Комиссар Столичной полиции. Может, даже министр внутренних дел пожалует. Так что, поверьте, это обязывает нас ко многому.

— В таком случае, скажите им, что нам требуется еще какое-то время. И больше ничего не говорите. Не поддавайтесь им.

Главный инспектор усмехнулся. Усмехнулся, потом поморщился, провел кончиками пальцев по подбородку Теперь он смотрел на Люсию так, точно она причиняла ему боль.

— Не поддавайтесь, — повторил он. — Это кому, министру внутренних дел?

Люсия пожала плечами:

— Всего лишь до тех пор, пока я не переговорю с Королевской прокурорской службой. Не представлю ей все свидетельства. И не смогу убедить ее, что они дают основания для возбуждения уголовного дела.

Коул рассмеялся, однако на сей раз изобразить веселье даже не попытался.

— Какие свидетельства, инспектор? Какое дело?

— Вы видели расшифровку моих записей. Прочли то, что мне рассказали. Грант, преподаватель экономики. Секретарша директора. Школьники. Вы знаете, что произошло на футбольном матче.

Коул ослабил свой и без того не туго затянутый галстук. Наклонился вперед, уперся локтями в стол, при этом в глаза главного инспектора ударил узкий луч солнца.

— Закройте эти чертовы жалюзи, — попросил он.

Люсия встала, подошла к окну, выполнила его просьбу.

— Треклятое солнце. Треклятая жара. Из-за нее все эти штуки и происходят. И ничего мы тут поправить не можем. В такой стране, как наша. Когда стоят холода, мы замерзаем. Когда наступает жара, варимся заживо.

— Просто позвольте мне поговорить с ними. И посмотреть, что они скажут.

— Я знаю, что они скажут, инспектор. Могу и сам вам это сказать. Они скажут, что дела не существует. Что не существует улик. Скажут, что не хотят обращаться в суд и ставить под удар свою репутацию, карьеру, совесть, наконец., преследуя судебным порядком школу.

— Вы не знаете этого наверняка.

— Знаю, инспектор. Знаю. Сколько вы работаете в управлении, восемнадцать месяцев? А я восемнадцать лет. Так что не рассказывайте мне, что я знаю и чего не знаю.

Люсия вдруг обнаружила, что рука ее сжимает в кармане флешку. Она выпустила флешку из пальцев, вынула руку.

— Школа могла предотвратить случившееся, — сказала она. — И должна была предотвратить.

— Школа является жертвой, Люсия. Школа — это трое погибших учеников и одна погибшая учительница. Школа — это рассказы убитых горем родителей на страницах «Мэйл», с первой по двенадцатую. Школа — что особенно важно, заметьте, — это треклятое правительство.

— Школа — работодатель. И не более того. Она обязана отвечать за то, что в ней творится. Школа.

— Кто вы, на хер, такая, а, Люсия? Кто вы, на хер, такая, чтобы решать, кому за что следует отвечать?

— Но в этом и состоит моя работа. Разве нет? Я полагала, что моя работа состоит именно в этом.

— Ваша работа — по кусочкам собирать картинку. Отыскивать кусочки и укладывать их на место. А не раскидывать по комнате лишь потому, что в вас взыграли гормоны и вам нужно сорвать на ком-то зло.

Люсия скрестила руки. Потом разняла их, уперлась ладонями в бедра. Она гневно смотрела на Коула. Коул гневно смотрел на нее.

— Итак? — спросил он.

— Итак? Что «итак»?

— Собираетесь вы переписать отчет? Собираетесь оказать нашему управлению, мне, себе, наконец, такую любезность?

— Нет, — ответила Люсия. — Не собираюсь.

Коул глянул на лежавшую в мусорной корзине папку. Покачал головой.

— Спрашиваю в последний раз, Люсия. И больше спрашивать не буду.

— Я уже ответила — нет, — сказала Люсия. — Сэр.

— В таком случае, откройте вон ту дверь, хорошо?

— Хотите, чтобы я ушла?

— Я не просил вас уйти. Я просил открыть дверь.

Люсия перешла кабинет, положила ладонь на ручку двери. Оглянулась на Коула.

— Открывайте.

Она открыла.

— Уолтер! — рявкнул Коул. — Вы здесь? Уолтер!

Дверная рама заслоняла Люсию лишь наполовину. Все, кто находился в офисе, повернулись к ней. Уолтер сидел за своим столом, положив на него одну ногу. Услышав крик шефа, он выпрямился. Увидел Люсию. Ухмыльнулся.

— Уолтер! Подите сюда. Тащите сюда свою пухлую задницу. Уолтер! Он идет?

Люсия кивнула. Она смотрела, как Уолтер пересекает офис. Проходя мимо нее, он подмигнул. Зацепил ее локтем. Локоть скользнул по ее груди, Люсия отпрянула. Закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Обхватила себя руками.

— Что такое, шеф?

— Что у вас сейчас на руках? Чем вы занимаетесь?

— Да ни чем особенным. Мы с Гарри собирались…

— Забудьте. Чего бы вы там ни собирались, отмените это.

— Но проблемо. А в чем дело-то?

Уолтер начал заправлять в брюки выбившуюся рубашку. Люсия смотрела ему в спину, смотрела, как он протискивает ладони под ремень, как поддергиваются вверх, открывая непарные носки, штанины. Она отвела взгляд, попыталась встретиться глазами с главным инспектором. Не получилось. И Люсия опустила взгляд на ковер, на пятно, находившееся в нескольких дюймах перед ее ступнями.

— Люсия решила подпортить мне жизнь. Подпортить жизнь нашему управлению.

— Да?

— И мне нужно, чтобы кто-то выправил положение. Нужно, чтобы это сделали вы.

Коул выбросил вперед ногу, пнул мусорную корзину. Отчет Люсии разлетелся по полу.

— Вот, — сказал Коул. — Возьмите эти бумажки. Соберите, прочитайте и все перепишите. Если не сообразите сами, что там следует изменить, попросите совета у Люсии.

Уолтер нагнулся, подобрал с пола листы отчета. И прежде чем выпрямиться, оглянулся на Люсию, оскалив зубы и скользнув глазами по ее оголенным ниже колен ногам. Люсия отвернулась.

— Но проблемо, — повторил Уолтер. — Сколько у меня времени?

— Отчет нужен мне к часу дня. И, Уолтер, не пытайтесь произвести на меня впечатление. Мне не требуются изыски, ясно? Вы знаете, что мне требуется.

— Так точно, шеф!

— Ну а вы, — главный инспектор взглянул на Люсию. — Вы на сегодня свободны, гуляйте. Если хотите, можете гулять до конца недели. Вы все испортили. Я дал вам шанс, а вы все испортили. А теперь, вы оба: пшли вон из моего кабинета.

Она поехала в школу. Ничего другого придумать не смогла, вот и поехала. Она знала, что там сейчас поминальная служба. Тревис сказал, что служба начнется в десять. Была уже четверть одиннадцатого.

Парковка оказалась заполненной, спортивные площадки тоже, в единственное найденное ею на улице свободное машина не помещалась. Пришлось отъехать на два квартала. Кондиционер в «гольфе» сломался и, выйдя на тротуар, Люсия обнаружила, что ее блузка липнет к спине. Она медленно двинулась к школе. Подойдя к воротам, постаралась привести себя в порядок. Подула на лоб. За воротами были расставлены указатели. Поглядывая на них, Люсия, миновала парадное крыльцо и прошла вдоль боковой стены к спортивным площадкам.

Ее остановил наголо обритый мужчина в темных очках. Спросил кто она. Люсия ответила ему тем же вопросом.

— Охрана, мадам.

— Чья охрана?

Мужчина оглянулся на помост. Там стояли директор школы, Кристина Хоббс и бородатый толстяк, в телевизоре выглядевший куда более рослым.

— Тяжелый у него сегодня день.

— Простите, мадам?

Люсия показала свое удостоверение, и охранник ее пропустил.

Она встала под деревом. Еще один громила в костюме некоторое время наблюдал за ней, потом наклонил голову, поднес палец к наушнику. Люсия сцепила перед собой ладони.

Тревис произносил речь. Благодарил всех пришедших, благодарил почетных гостей, благодарил семьи тех, кого убил Зайковски, благодарил даже журналистов, теснившихся в отведенном для них загончике, в стороне от чистой публики. Люсия стояла за рядами стульев, ближе к их левому краю. Первого ряда она не видела, но по кивкам директора поняла, что именно там они и сидят: родители Сары, родители Феликса, муж и дети Вероники Стиплс. Родители Донована? В этом она сомневалась.

Тревис приступил к молитве. Люсия, скользившая взглядом по рядам школьников, их матерей и отцов, этого не заметила. И не сразу заметила, как склонились головы тех, кто сидел прямо перед ней. Она тоже уронила подбородок на грудь, однако глаза закрывать не стала. И постаралась отключиться от слов. Ей не хотелось слушать — не столько молитву, сколько голос, ее произносивший.

Когда молитва завершилась, кто-то захлопал. К нему присоединились другие, правда, не многие. Хлопки смущенно замерли, люди поднялись со стульев. Но с места не сдвинулись. Затем директор сошел с помоста, и толпа начала расходиться.

Люсия осталась под деревом. Дети проходили мимо нее быстро, но взрослые не торопились — словно любое подобие спешки означало неуважение к происходящему. Спустя какое-то время площадка опустела. Люсия слышала, как включаются двигатели автомобилей, слышала, как приглушенные поначалу разговоры набирают силу, как в здании за ее спиной перекликаются избавившиеся от необходимости соблюдать декорум дети. И наконец, убедившись, что в поле зрения нет никого, кто мог бы узнать ее, вышла из-под дерева.

Она не сразу сумела понять, что кажется ей странным. Потом сообразила: исчезли тени. Земля выглядела однотонной, небо лишилось синевы. Люсия подняла голову: небо заволакивали настоящие тучи, почти бесцветные, но нисколько не похожие на привычную дымку, которая опускалась на город под вечер. Солнце исчезло, не просто зашло за тучу, не потонуло, как уличный фонарь, в пелене тумана — солнца не было вовсе. И ни один участок неба не выглядел более светлым, чем остальные.

— Может, все-таки гроза соберется. — Это сказал громила, первый. Он стоял рядом с Люсией и глядел в небо. Так и не сняв темных очков.

Люсия взглянула туда, куда смотрел он. Покачала головой.

— Не думаю, — сказала она. — Не так сразу.

Нет-нет. Я понимаю. Такая у вас работа, инспектор. Вы всего лишь выполняете свою работу.

Извините мою жену.

Да, конечно, но все-таки. Это же никогда не помогало. И не помогает. По-моему, жена просто забывает, что она — не единственная, кому приходится тяжело. Забывает, что я тоже любил Сару. Я же ее отец. Что бы ни значилось в ее свидетельстве о рождении, я — отец Сары и всегда им буду.

Шесть лет. Сьюзен — мать Сары — и я, мы прожили вместе шесть лет.

Нет, его Сара не знала. Он бросил их, уехал куда-то за море. Ей тогда было всего месяц или два. Сьюзен говорит о нем, что он не был мужчиной настолько, чтобы оказаться способным менять подгузники. Да она с ним все равно не осталась бы. Нет, вы не о том думаете. Просто это было ошибкой, вот и все. Их отношения, то, что Сьюзен забеременела, — все было ошибкой. И как оказалось, лучшей, какую она когда-либо совершила.

Господи. Вы только посмотрите на меня. Хуже, чем Сьюзен, ей-богу. Да, извините, спасибо. У меня ни одного нет. Пора начинать носить их с собой, верно?

У меня здесь фотография. Вот. Это она. В Литтлхэмптоне. Тут вот пляж, его почти не видно. А мороженое-то, посмотрите. Больше ее самой. Там дождь сыпал, но она потребовала мороженого. Был конец лета. А лило тогда с мая по сентябрь. Вы, наверное, уже не помните. Не то, что в этом году. Совсем не то.

Звучит, наверное, смешно, но знаете, что, по-моему, помогло бы? Дождь. Я думаю, дождь смог бы помочь. Знаете, как в книгах, в кино, если кому-то плохо, непременно идет дождь. А то и гроза, если вот-вот случится что-то ужасное. У этого есть какое-то название, верно? У такого использования погоды. Я думаю, если бы лил дождь, дул ветер, если бы небо проявляло какие-то чувства, думаю, это нам помогло бы. Мне и Сьюзен. Потому что сейчас нам кажется, что миру нет до нас никакого дела. Он не сочувствует нам. Солнце безжалостно. Жестокое, резкое. И жара. Жара не ведает сострадания. Ты сидишь, думаешь о том, что произошло, пытаешься усмотреть в нем какой-то смысл, а на самом-то деле, думаешь только о жаре, о том, как тебе жарко. Вот мне и кажется: если бы шел дождь, это помогло бы. Дождь похож на слезы.

Глупо, я понимаю. Нерационально. Я все повторяю себе, будь рациональным. С той же погодой. Она же не живое существо, не настроена против нас. Просто ты так ее воспринимаешь. Так чувствуешь.

У вас, наверное, дел по горло. А я разболтался, простите.

Да, я благодарен за это. Все были так добры. Хотя Сьюзен сейчас очень трудно. Она ни с кем не разговаривает. Ну, вы и сами видели, какая она. Она со всеми такая. С друзьями, с родными. С журналистами, они совсем недавно оставили нас в покое. Хотя что я говорю. Они оставили палисадник перед нашим домом, вот что они сделали. Но так и торчат на улице.

Ну да. Выходит, вы их видели. Там и фургончик иногда стоит. Думаю, если где-то стрясется что-то еще, их отзовут. И тогда они уже не вернутся. Сьюзен из дома вообще не выходит. Даже шторы в нашей спальне не раздвигает. А большую часть времени она там и проводит. В спальне. Или в комнате Сары. Иногда она в ней сидит.

Так что с людьми приходится разговаривать мне. Вообще иметь с ними дело. Да я и не против. Все-таки, занятие. И все были так добры.

Похороны в этот уик-энд. Тут были сложности, потому что они же пересекаются с другими. С другими похоронами. А присутствовать на них хотят очень многие. Все больше дети, но и учителя тоже. Пришлось вести переговоры и теперь все они назначены на разное время. Сару похоронят первой. Крематорий называется Ислингтонским, хотя, на самом-то деле, он находится в Финчли. И Феликс, убитый мальчик, тот что помладше, с ним тоже там прощаться будут. Второго, его, кажется, Донованом звали, похоронят, насколько я знаю, в земле. Где-то на юге. Про учительницу не знаю. Вероника, так? Про нее я не знаю.

Вы верите в Бога, инспектор? Нет, не отвечайте, извините. Я спрашиваю потому, что для себя так пока этого и не решил. Мне сорок семь лет, а я все еще не решил. Понимаете, нам нужно что-то выбрать. Я о похоронной церемонии говорю. А я к этому не готов. Я только что лишился дочери. Ей было одиннадцать лет, она погибла. Я пытаюсь организовать ее похороны, и этот человек, директор похоронного бюро, — очень приятный человек, я его ни в чем не виню, — но он спрашивает меня: есть ли у вас какие-либо культурные или религиозные предпочтения, о которых нам следует знать? А это все равно, что спросить, верю ли я в Бога. У вас только что убили дочь — верите ли вы в Бога? Может, он и не это имел в виду, может мне так показалось. Я ему ответить не смог. Я агностик — это ведь правильное слово? Я вечно путаю эти слова, произношу одно вместо другого. Сьюзен воспитали в католической вере. А Сару мы в церковь не водили, потому что Сьюзен хотела, чтобы она сделала выбор сама. Так что я ему не ответил. Сказал, что должен обсудить это с женой.

А мы с ней о вере вообще не разговариваем. Такое мы приняли решение. Не упоминать о Боге.

Музыка. Я и насчет музыки не уверен. Сара любила «Битлз». Просто обожала. У нее был CD, — думаю, «величайшие хиты». А может и два CD. Один, по-моему, в синем конверте. И один в красном. И только эта музыка из ее комнаты и доносилась. Дверь могла быть закрытой, но музыка проникала сквозь стены, сквозь пол. А ведь все их песни каждый наизусть знает, верно? так что не важно было, различаешь ты слова или нет. Ты слышишь мелодию, слышишь Пола Маккартни и обнаруживаешь, что подпеваешь ему. И по тому, какая песня звучит, можешь сказать, какое у девочки настроение. Если ей было плохо, она снова и снова ставила «Элеонор Ригби». Если злилась на меня и Сьюзен, — «Желтую подводную лодку». Не знаю, почему. Наверное, думала, что нам она не нравится. Мне-то она как раз не нравится. Не знаю, как Сьюзен, а мне нет. Хоть я и хотел бы услышать ее сейчас.

«Через вселенную». Вот что будет звучать на ее похоронах. Вам это не кажется неуместным? «Через вселенную» и еще «Пенни-лэйн». «Пенни-лэйн» Сара любила больше всего.

Вам не надоела моя болтовня? Простите.

Хотя какое там «простите». Если бы вы мне позволили, я бы так целый день и балабонил.

Вы очень добры, но вам, наверное, хотелось задать мне какие-то вопросы. Вы же не просто поболтать со мной пришли.

Нет-нет, спрашивайте. Я действительно не против.

Ну, не знаю, что вам сказать. Она ведь всего первый год там училась, пробыла в этой школе не долго.

Нет, никаких сложностей. Она была очень умненькая. И трудолюбивая.

Да, ей нравилось. По-моему. Ну, насколько ребенку вообще может нравиться школа.

Нет, о нем она никогда не упоминала. Наверное, он преподавал в ее классе. Думаю, что преподавал.

С директором, да, несколько раз. Собственно, я с ним вчера разговаривал. О задуманной им поминальной службе. День он пока не назначил, но хотел знать, что я о ней думаю. Ну, так, в принципе. Я сказал ему, что мысль, по-моему, хорошая. Хотя, вообще-то, не знаю. То есть, не знаю пойдем ли мы на нее. Скорее всего, не пойдем. Из-за Сьюзен, да и вообще. Но я сказал директору, что мы будем признательны ему за такой жест, даже если сами не придем. Что он поможет другим. Как это называется у американцев? Знаете, когда ты доходишь до точки, в которой можешь перестать думать о прошлом, с которой можешь идти вперед.

Да, вот именно. Не уверен, что мы до нее когда-нибудь доберемся, но надо же думать и о других детях, правильно? Тех, которые все это видели. Которые потеряли друзей.

Вы ведь, наверное, были в школе?

Ну, значит, и приношения видели. Цветы, записки. Ленты. Поразительно, правда? Какое количество людей может затронуть всего одна жизнь. Это иногда помогает. Я чувствую себя виноватым, но ведь помогает же: знание, что горюешь не ты один. По-другому, конечно, и в большинстве своем по другим причинам, но, тем не менее, люди горюют. Вы ведь знаете, что говорят о горе. Все-таки, в старых пословицах есть своя правда, верно? Кроме одной, которая о том, что время все лечит. Вот в ней я никакой правды не вижу.

Ах да, директор. Мне он всегда казался достойным человеком. Знаете, говорит так правильно, даже хмыкает правильно. Работе его, должен сказать, не позавидуешь. Работа нелегкая, даже при нормальных обстоятельствах. Но, наверное, справлялся он с ней хорошо, потому что в наше время за школами присматривают очень внимательно, так? А его школа всегда была на хорошем счету. Одна из первых по всем показателям. Потому мы в нее Сару и отдали. И сюда переехали по той же причине.

Нет, спасибо. У меня еще тот остался. Все в порядке.

Знаете, интересно, что вы об этом спросили. Насчет школы. Потому что, знаете, что сказал мне один мой знакомый? Он сказал — вернее, они сказали, знакомый и его жена, — они сказали, — Сьюзен при этом не присутствовала, и я задним числом этому даже рад, — в общем они сказали: ты должен подать на них в суд. На школу. Представляете? Сказали, что я должен судиться со школой. За то, что она приняла его на работу. Отдала в его руки наших детей, так они сказали. За то, что не разглядела его настоящей сути — так что ли? Не знала того, чего никто знать и не может.

Потому что никто же этого знать не мог, верно? Никто не мог предсказать того, что случилось. Того, что он сделал. Думаю, вам это известно лучше, чем мне. У вас же есть доступ к связанным с ним документам, так? Ко всем этим полицейским спискам, регистрам. По ним он был чист, верно? Никакого преступного прошлого. Мне об этом директор сказал. Заверил меня, что школа ничего сделать не могла. Сказал, что у него было что-то вроде вендетты с одним из учеников, а Сара просто подвернулась ему под руку. Что это несчастье, трагедия, но случившееся было игрой случая, отклонением от нормы. Проявлением непостижимой воли Господней.

Я с ними с тех пор больше не разговаривал. С теми знакомыми. Думаю, они сказали так от потрясения. Это же обычная первая реакция человека, верно? Попытаться найти виноватого. Говорят, это чисто английская черта — потребность отыскать виновного, козла отпущения, но я думаю, все мы таковы. Это черта всего лишь человеческая. Конечно, и у меня случаются такие мгновения. Что уж тут скрывать, иногда и я не выдерживаю. И знаете, чего мне тогда хочется? Нет, это понятно, это вы знаете, но кроме этого, знаете, чего? Мне хочется, чтобы он остался в живых. Потому что тогда я смог бы поговорить с ним. Вот почему. Мне хочется, чтобы он был жив, и я смог бы расспросить его… Не знаю, о чем. Наверное, о том, почему он это сделал. Хотя я не думаю, что он смог бы ответить. Мне кажется, если бы он был человеком достаточно рациональным для того, чтобы ответить на такой вопрос, то просто не сделал бы того, что сделал.

А иногда мне хочется, чтобы он был жив, и я смог бы убить его.

Нет, это не правда. Конечно, не правда.

Думаю, я веду себя так же, как те мои знакомые. Ведь тяжело же, верно? Когда происходит что-то ужасное, а винить в нем некого. Или когда не остается того, кого можно винить. Вы понимаете, о чем я говорю? Всегда же легче справиться с болью, если ты можешь обратить ее в гнев, выплеснуть ее, если можешь обвинить кого-то, кого угодно, даже тех, кого и винить-то не в чем.

Вы понимаете, о чем я?

Люсия оказалась права. Тучи набухали и набухали, но легче от этого не становилось. Просто начинало казаться, что в комнате, и без того уже душной, перегретой, закрыли окна. Тучи неподвижно стояли над городом. И после полудня стемнело задолго до наступления вечера. А безсолнечный вечер обратился в беззвездный. И ночь оказалась ничуть не прохладнее дня.

Люсии не спалось. Обычно эти слова означали для нее, что она спала, но урывками, по часу, может быть, по два за раз. Но в эту ночь, в ночь после поминальной службы, она не спала вовсе. Лежала на простыне, норовившей исцарапать ее, лежала, накрывшись углом одеяла, за который она держалась лишь потому, что ей нужно было за что-то держаться, вжималась потной головой в подушки, казавшиеся только что освободившимися от чьей-то головы, даже когда Люсия переворачивала их. Она пыталась убедить себя, что в Лондоне не спит сейчас никто, что вся страна бодрствует, что все в ней ощущают такое же неудобство, такую же усталость, что и она. Пыталась, но убедила лишь в том, что никогда уже больше не заснет, а люди, которые будут утром говорить «да мы вообще глаз не сомкнули», на самом-то деле спят сейчас, но урывками, по часу, может быть, по два за раз.

А на следующий день ни одного не выспавшегося на вид человека она в участке не встретила. Ее коллеги выглядели не более усталыми и взлохмаченными, чем обычно. Она же, глядя на свое лицо, отражавшееся экраном компьютера, стеклом в двери кабинета Коула, зеркалом женской уборной, видела какую-то подделку, написанную на истертом, растрескавшемся холсте и подмалеванную тушью для ресниц. Она пила кофе, зная что уже выпила его слишком много. Ее томила жара, раздражение и от кофе ей становилось жарче, а раздражение только усиливалось Тучи же так над городом и стояли.

Она старалась не думать о Зайковски. Не думать о школе, о Тревисе. Прибралась на своем столе, разложила бумаги по папкам. Очистила в электронной почте ящик входящих сообщений, убрала документы с рабочего стола компьютера. Но потом увидела Уолтера, услышала его гогот, учуяла запах его малосильного дезодоранта — и этого зрелища, звука, запаха хватило, чтобы напомнить ей обо всем. Она послала Коулу электронное сообщение. Ей хотелось увериться, что под отчетом — изуродованным отчетом, отчетом Уолтера — не стоит ее имя. Ей вдруг пришло в голову: такое вполне может произойти, и захотелось убедиться, что нет, не произошло. Она знала, это не имеет никакого значения, но убедиться все же хотела. Обвинила в этом желании кофе и отпила новый глоток.

Коул не ответил, а ожидание его ответа утомило Люсию еще сильнее. Впервые с начала службы в полиции, Люсия пожалела, что у нее нет никакой бумажной работы. Ей требовалось занять чем-то руки, — а чем их займешь? Коул, передавая ей дело Зайковски, освободил ее от всех остальных. Теперь он отнял у нее и это дело, и Люсия осталась ни с чем.

Она постаралась изобразить занятость. Трудно, однако, изображать занятость, одновременно поглядывая на Уолтера, прислушиваясь к его словам, да еще и стараясь усесться так, чтобы можно было краем глаза видеть дверь кабинета Коула, или проходя мимо этой двери и неприметно для других медля у нее. Чего ей хотелось сильнее всего, так это войти в кабинет, и задать несколько вопросов, и услышать ответы, узнать, что случилось с ее делом, что сказал суперинтендент, комиссар, министр внутренних дел. И пока она играла в эти игры, ей все сильнее хотелось отмотать время на двадцать четыре, на сорок восемь часов назад и написать свой отчет заново, написать его лучше, заново представить все дело, представить точнее. И вручить Коулу отчет попозже, когда ему только одно и осталось бы — принять его.

Люсия снова достала папки с посвященными делу бумагами, принялась перечитывать их. И, читая показания свидетелей, проникалась все большим сознанием своей правоты, все большей обидой. Она нашла в ящике своего стола желтый маркер, стянула со стола Гарри зеленый. И, читая, размечала документы — подчеркивая желтым то, что могло пригодиться обвинению, зеленым — то, чем воспользовалась бы защита. Желтая черта, снова желтая, никакой, потом опять желтая и еще желтая. Люсия пила кофе. И время от времени стягивала зубами колпачок с зеленого маркера и обводила предложение, иногда абзац — не потому, что считала это по-настоящему необходимым, но скорее из желания убедить себя в собственной честности.

В обеденный перерыв она купила сэндвич, съела половину. Выпила воды, чтобы избавиться от привкуса кофе, но, вернувшись на рабочее место, снова налила себе большую чашку.

Желтый маркер понемногу выдыхался. Люсии хотелось помахать размеченными документами перед носом Коула и сказать: ну, теперь вы видите? Я была права, а вы нет. Впрочем, маркер все не пересыхал. А она уже ждала этого. Проводила им двойные линии, рисовала на полях звездочки, а маркер не пересыхал. Всякий раз, берясь за зеленый, она оставляла желтый не закрытым. Люсия сознавала, что нарушает заданные ею же правила, но остановиться уже не могла.

Пока не добралась до конца одних показаний и не обнаружила, что разметила их только зеленым маркером. Она перечитала эти показания снова, держа наготове желтый, но обнаружила лишь еще одно место, которое, пожалуй, стоило бы обвести зеленым. То же самое произошло и со следующими показаниями, и с теми, что шли за ними. И хотя желтый маркер лежал на столе Люсии не закрытым колпачком, зеленый отказал первым. Люсия выругалась. Сначала она обвинила Гарри в том, что он купил какую-то дешевку, потом подумала, что, может, маркер просто уже отработал свое, а потом решила, что занимается пустым делом. Она сложила документы в неровную стопку, бросила их в ящик стола. И обвела глазами офис в поисках Коула. Или хотя бы Уолтера.

— Ты не меня ищешь, лапушка?

Оказывается, он стоял за ее спиной. Заглядывал ей через плечо, а она и не заметила.

— Размечтался, — ответила она. А следом, возненавидев себя еще до того, как произнесла первое слово, попросила: — Подожди минутку, Уолтер. Что происходит? Тебе известно, что стало с делом?

Ей хотелось задать этот вопрос тоном серьезным, профессиональным. Однако голос ее прозвучал слабо, просительно. Люсия услышала это, и Уолтер услышал тоже. Он улыбнулся, поэтапно: сначала приподнялся левый уголок рта, потом правый, потом верхняя губа. Губы разделились, из них выставился язык. Он изогнулся вверх, прошелся по желтой эмали зубов.

— Ладно, — сказала Люсия. — Ладно, забудь.

Она попыталась развернуться вместе с креслом, но Уолтер, ухватился за его спинку и не позволил ей сделать это.

— Лулу, Лулу. Зачем же так смущаться? Я расскажу тебе все, что ты хочешь знать.

— Я же сказала, забудь. Забудь, что я вообще спросила об этом.

— Я все тебе расскажу, — пообещал Уолтер, — но сначала ответь мне на один вопрос.

Уолтер снял руку со спинки кресла. Теперь Люсия могла отвернуться, но не отвернулась. Сложила на груди руки. Приподняла брови.

— Скажи, — продолжал Уолтер. — Все дело в бороде?

— Ты это о чем?

— О бородах. Чем они тебе так приятны? Тем, как щекочут твою кожу, верно? Тебе нравится, как они щекочут ее. Там, внизу.

— У меня нет времени на такие разговоры, Уолтер.

— Потому как, я ведь тоже могу бороду отрастить. Если ты захочешь. Если борода тебя возбуждает.

Люсия округлила глаза и отвернулась. Пощелкала мышкой, чтобы добраться до входящих сообщений. Их не было. Открыла папку сохраненных. Выбрала наугад сообщение. Прочитала его.

— Это единственное, что мне удалось придумать. — Теперь Уолтер обращался ко всей комнате сразу. Люсия закрыла сообщение, открыла другое. И, даже не посмотрев, от кого оно поступило, нажала кнопку «Ответить» и начала вводить текст. — Это я о бороде. Единственное, какое я смог придумать, объяснение того, что ты так запала на Зайковски.

— Я не запала на него, Уолтер. Не говори глупостей.

Она произнесла это, обращаясь к экрану.

— В чем же тогда дело, Лулу? Если ты не запала на него, почему у тебя трусики на ляжки сползают? Почему тебе так хочется защитить его? И обвинить во всем школу. — Он снова взялся за спинку стула, развернул Люсию лицом к себе. — Ну давай же, признайся. Все дело в бороде? Чарли. Эй, Чарли! Тебе повезло, сын мой. Наша Лулу любит физиономии, которые смахивают на лобок.

Чарли ухмыльнулся, послюнявил палец и провел им по усам.

— Я занята, Уолтер. Отпусти мое кресло.

— Ты не походишь на занятого человека, Лулу. И весь день не походила. — Он стиснул спинку кресла, склонился к Люсии. — Я видел, как ты наблюдала за мной. Видел голод в твоих глазах.

— Отпусти кресло, Уолтер.

Он отпустил, Люсия резко повернулась и ударилась коленом о ножку стола. Впрочем, рванувшийся из горла крик ей сдержать удалось.

— Уолтер, иди сюда. — Это выглянул из своего кабинета Коул.

Уолтер поднял вверх палец.

— Ты застрелишь меня, Лулу? Только потому, что нам было так хорошо вместе? Застрелишь и скажешь, что я это заслужил, а? Что я спровоцировал тебя.

Люсия держалась за колено. Она не ответила.

— Ведь это примерно тоже, а? Ответь мне, Лулу. Застрелишь?

Люсия, игнорируя боль, встала.

— Нет, Уолтер. Не застрелю. Это было бы равносильно признанию, что я обращала на тебя хоть какое-то внимание.

Она шагнула вперед, толкнула его плечом в плечо.

— А кроме того, — сказала она. — Пуля слишком быстра. Ты ее даже не почувствовал бы. Я бы воспользовалась каким-нибудь тупым предметом.

Гараж, окаймленный толстыми бетонными колоннами, находился не так чтобы совсем под землей, но все же под зданием. Света в нем не хватало. Солнце еще не село, но уже потянуло за собой, опускаясь к горизонту, день. Люсия вглядывалась в нутро своей сумочки, пытаясь отыскать ключи. Потом сдалась, порылась в ней рукой. Встряхнула сумочку, снова заглянула в нее.

Домой она сегодня уезжала поздно, потому что решила дождаться ухода Коула. А потом и Уолтера. Она надеялась, что Коул скажет ей что-нибудь или что Уолтер проболтается. Ни тот ни другой ничего такого не сделали. Значит, придется прочитать обо всем в газете. Или услышать в выпуске новостей. Это было ее дело, а об исходе его ей придется узнавать из новостей.

«Фольксваген» Люсии стоял в самом дальнем от лестницы углу гаража, напротив ряда пустых машин. Она добралась до него, еще не успев отыскать ключи. Неисправная лампа на стене зудела, шипела и помаргивала, включаясь и выключаясь. Люсия наклонила сумочку так, чтобы в нее падал свет. Потом выругалась, присела на корточки и высыпала содержимое сумочки на пол. И сразу же увидела ключи. Выругавшись еще раз, взяла их, сгребла все остальное в сумочку. И, опираясь ладонями о неповрежденное колено, с трудом встала.

Уолтер схватил ее за горло еще до того, как она поняла, кто это. Сумочка полетела на пол, ключи тоже, он прижал Люсию к стене. В помаргивающем свете она увидела его лицо, потом силуэт, потом снова лицо и подумала: вот уже два раза, два раза я не услышала, как он подошел ко мне вплотную. Она почуяла его запах. Запах волос — так пахнут из-под наволочек гостиничные подушки; его дыхания — кислого, Уолтеру не мешало бы прополоскать рот. Запах апельсина. Он зажимал ей рот пальцами, и от них попахивало апельсином — так, точно Уолтер очистил один, пока дожидался ее.

— Каким-нибудь тупым предметом. Ты ведь так сказала? Тупым, — прошипел он. Изо рта его летели брызги слюны.

Люсия попыталась вырваться. Высвободить руку, но та была прижата к стене. Попробовала приподнять ногу и едва смогла шевельнуть ступней. Уолтер наваливался на нее, притискивая бедрами к стене, локти его вжимались в ее плечи, всем своим весом он придавливал ее сверху вниз.

— Как тебе вот этот? — спросил он, слегка поерзав, и убрал с ее горла ладонь, которая тут же скользнула вниз. — Этот достаточно тупой?

Он толкнул ее, и Люсия упала, проехавшись спиной по стене и врезавшись в свою машину. У нее перехватило дыхание. Она попыталась встать, но лишь подвернула лодыжку. Попыталась еще раз. Взглянула на Уолтера.

Ширинка его была расстегнута. Он сжимал рукой член.

— Как тебе вот этот? — снова спросил он и подступил поближе. Промежность его находилась как раз на уровне глаз Люсии. — Ты вот такую тупую штуку имела в виду?

У Люсии опять занялось дыхание. Она попыталась закричать, но лишь прохрипела:

— Отойди от меня. Отойди к долбаной матери.

Она подняла руку к горлу, выставив другую перед собой, согнув пальцы, чтобы вцепиться в него ногтями.

Уолтер замер в нескольких дюймах от ее пальцев.

— Ты особо-то губу не раскатывай, — сказал он. — Ближе я тебя все равно не подпущу. Я просто хочу показать тебе, что ты потеряла. То, что потеряла и чего тебе не хватает.

Она рванулась вперед, однако Уолтер ждал этого.

— Ишь ты! Полегче, тигрица. — Он фыркнул. И снова подступил к ней на дюйм ближе. — Видишь, Лулу? Понимаешь, что я хочу сказать? Что показываю? То, что требуется тебе для нашей работы. Плюс парочка вот этих.

Он приподнял свое имущество ладонью, качнул в ее сторону бедрами.

Люсия сжалась. И отдернула руку.

— Вот в чем твоя беда. Вот почему ты влипла в неприятности. — Он убрал свое хозяйство в штаны… Наклонился, застегнул молнию на ширинке. — Позволь дать тебе совет, Лулу. Отрасти яйца. Потому что, имея то и не имея этих, ты притягиваешь неприятности.

— Все? — просипела Люсия. Она так и сидела, скорчившись на полу, у ног Уолтера. — Больше ты мне ничего показать не можешь?

Уолтер усмехнулся. Пожал плечами.

— У меня это дело, может, и не такое большое, дорогуша. Но мне хватает его, чтобы не распускать нюни по поводу психанутого, убившего детей иммигранта. И если хочешь, — он снова положил ладонь на ширинку, — если хочешь, готов показать, каким большим иногда становится мой дружок.

— Уолтер! Эй, Уолтер!

Уолтер обернулся, Люсия тоже. Голос вроде бы принадлежал Гарри, однако Люсия видела только Уолтера да бетонную стену.

— Все в порядке? Ты что-то потерял?

— Просто помогаю Люсии отыскать ключи от машины. Она их обронила. Ведь так, лапушка?

Он взглянул на нее сверху вниз. Подал руку. Люсия отбила ее в сторону. Ухватилась за машину, и встала.

— И Люсия здесь?

Гарри был уже близко, их разделяло несколько машин. Люсия, не взглянув на него, кивнула. Показала ему ключи. Вот они, попыталась сказать она, но слова эти застряли в ее горле.

— Ну ладно, с меня на сегодня хватит. Не забывай того, что я тебе сказал, Лулу. И того, что тебе показал.

Уолтер отступил от машины. Кивнул, проходя мимо Гарри, прихлопнул его ладонью по плечу:

— Спокойной ночи, дамочки.

Люсия ковырялась в ручке на дверце машины. Ткнула в нее ключом, но только краску ободрала. Ткнула снова. Гарри подошел к ней.

— Люсия? Ты в порядке?

Люсия не посмотрела на него. Лишь подняла ладонь. Кашлянула.

— Все хорошо, Гарри.

Произнести это ей удалось лишь шепотом.

— Ты уверена? У тебя голос какой-то…

— Все хорошо. — Ключ наконец попал в скважину, и она потянула на себя дверцу. — Спокойной ночи, Гарри.

Она скользнула в машину.

Ей хотелось лишь одного — просто посидеть за рулем, однако этого она себе не позволила. Включила зажигание, застегнула ремень безопасности. Она не плакала.

Включила задний ход, сняла машину с тормоза. Повернула голову, сдала машину назад. Она не плакала.

Выехав со своего места на стоянке, она затормозила, включила первую передачу. Отпустила сцепление, тронулась с места. Она не плакала.

Гарри отступил в сторону, пропуская машину. Он поднял руку, однако Люсия смотрела прямо перед собой. Она миновала служебные машины, притормозила у шлагбаума, вырулила на улицу. Она не плакала.

Проехав пятьдесят ярдов, она остановила «фольксваген» у бордюра, заглушила двигатель. Закрыла глаза, стиснула руль и позволила себе опустить на него голову. Закашлялась. С трудом сглотнула. Она не может, не будет плакать.

Однако слезы полились сами собой. И вопреки своей воле, Люсия заплакала. И не смогла остановиться.

А к чему все обычно и сводится, инспектор? Сэмюэл преподавал историю, так? Ну вот и давайте заглянем в историю. Что было на всем ее протяжении обычным мотивом безумств, преступлений, отчаяния? Что сильнее всего прочего толкало людей на воровство, мошенничество, ложь? Заставляло их терять разум. Убивать.

Любовь, инспектор. Только любовь. Любовь к Богу, любовь к деньгам. К власти, к женщине. К мужчине тоже, но мы с вами женщины и обе знаем, историю пишут мужчины, поэтому речь в ней непременно идет о любви к женщине. Есть, конечно, и ненависть, но ведь она — оборотная сторона любви. Ненависть — продукт разложения любви. Ненависть приходит с изменой.

Я не могу сказать, что хорошо его знала, но эти приметы я знаю хорошо. И знаю Мэгги. Она — одна из моих лучших подруг, и в школе, и вне школы. И именно потому, что она одна из моих лучших подруг, я могу сказать то, что собираюсь сказать, без всякой злобы. Для этого же подруги и существуют, правда? Чтобы хвалить тебя, когда ты того заслуживаешь, но и быть с тобой честной, когда не заслуживаешь. Поддерживать тебя, хранить тебе верность, однако не врать, не говорить, что ты права, зная, что на самом деле это не так.

А Мэгги была неправа. То, что она делала, что делает и сейчас, все это неправильно. Ей следовало сказать ему. Прежде всего, если хотите знать мое мнение, этого и делать-то не стоило, однако, сделав, следовало ему сказать. А не дожидаться, когда он сам все узнает. Не позволить ему узнать так, как он узнал, — и когда. Хотя я думаю, что это составляло часть плана. Я не говорю, что план существовал, план, как таковой, потому что, обманывая Сэмюэла, она и себя обманывала. Однако за всем этим план все-таки маячил. В глубине души она знала, чего хочет. Понимаете?

Нет, не понимаете. Вы растерялись. Утратили нить. Или это я ее утратила. Но где?

Нет-нет-нет. С тех самых пор. С тех пор, как они порвали.

А, так вы не знали? Не слышали об этом? Выходит, она вам ничего не сказала, так? Поверить не могу. Хотя, могу, конечно. Конечно, могу.

Я не стала начинать сначала, потому что начало вам наверняка известно. Я лучше начну с конца.

Они порвали. Сэмюэл и Мэгги. Это вы знаете. Об этом она вам рассказала. Дело к этому шло долго. Скорее всего, она рассказала вам и об этом. Понимаете, Сэмюэлу приходилось трудно. Это все понимали, однако задолго до того, как все случилось, очевидно стало и то, что он со своими трудностями не справляется. Из-за чего, кстати сказать, Мэгги к нему и потянуло. У нее же натура-то материнская, у Мэгги. Не знаю, был ли у нее когда-нибудь мужчина, которого она не опекала. Они же все, как правило, дети. Не в буквальном смысле, конечно. Не в буквальном, нет, но в умственном — дети. Они нуждаются в защите. В том, чтобы за ними присматривали. Что и показывает, какая она участливая женщина, наша Мэгги. Какой щедрый друг. В этом ее сила, разумеется, но в этом и слабость.

Ну вот, а Сэмюэл не мог определиться, не мог присоединиться к другим, и никакой власти над учениками не имел. О его личной жизни я мало что знаю, однако думаю, это потому, что там и знать-то было особенно нечего. Сдается мне, что вся его личная жизнь к Мэгги и сводилась. Она стала его личной жизнью. И перед тем, как назначить ему свидание, страшно боялась, что он ей откажет. Я говорила ей, не думай об этом. Не будь смешной. Он же без ума от тебя, говорила я, это ж ясно как день. Я видела, как он на нее посматривал. Глаз не отрывал. У меня бы от такого мурашки по коже побежали. А может, и не побежали бы. Может, я говорю так из-за того, что он сделал. Так или иначе, никаких шансов, что он ей откажет, попросту не существовало. Нет, он мог, конечно, потому что был стеснительным, испуганным и вообще к женщинам даже подходить близко боялся. И в какой-то момент мне пришло в голову, что, может быть, он и откажет, именно по этой причине, однако тогда отказывать Мэгги было уже поздно, ну он и не отказал.

Впрочем, вы же все это знаете. Она назначила ему свидание, он согласился прийти. Какое-то время они ходили туда и сюда, несколько месяцев, однако у Сэмюэла все складывалось неладно, а Мэгги помочь ему не могла, вот в чем была главная суть. Она пыталась, а пока пыталась, все больше и больше… как бы это сказать? Я не уверена, что она его любила. Надеюсь, ради ее же блага, что не любила. Но она жалела его. И не только, была привязалась к нему. Привязалась, как… не знаю, как хозяин к своей собаке. Нет, это я что-то не то сказала. Плохая аналогия. Как медсестра, вот как. Как медсестра к больному — помните «Английского пациента»? — кино такое, вы наверняка его видели. Я только одно хочу сказать — даже после их разрыва, Мэгги оставалась связанной с ним. Эмоционально. Она понимала, что с ним необходимо порвать, что эта связь никуда не ведет, что она попросту сводит ее с ума, я говорила ей: ты попусту тратишь на него жизнь. Ну, она и порвала с ним, но не по-настоящему, нет.

Это произошло — о господи. В феврале. Ну, может, в марте. В конце февраля. Хотя, на самом деле, это было только началом. Началом совершенно другой истории.

Они разошлись, Сэмюэл ничего ей не сказал. Так уверяла меня Мэгги. Просто-напросто ничего. Ну, может, это не так уж и страшно, но ведь в таких случаях ты надеешься услышать хоть какие-то слова. Не сожаления, так гнева или бешенства, может быть, горя, отчаяния. А Сэмюэл просто свернулся в комок. Знаете, как пауки, когда они ощущают опасность, оплетают себя всеми своими ножками. Вот в этом роде.

Ну и Мэгги убедила себя, это потому, что ему наплевать, да и всегда было наплевать, хотя, конечно, все было совсем наоборот. Сэмюэл просто остался Сэмюэлом, холодным, отчужденным, одиноким, однако его поведение до того уж походило на прежнее, что выглядело совершенно очевидным притворством. Для меня, во всяком случае, очевидным. А Мэгги этого не поняла. И обиделась. Вы знаете, что человек на семьдесят процентов состоит из воды? На семьдесят, на шестьдесят. Так вот, Мэгги на семьдесят процентов состоит из эмоций. Ее все волнует — она как-то сказала мне, что не может смотреть выпуски новостей, потому что для нее это хуже, чем «Касабланку» смотреть, — ну и обижается она с такой же легкостью. Сэмюэл после того, как они разошлись, стал относиться к ней, как к самой обычной коллеге — ко мне, в Матильде, к Веронике, — то есть, по большей части просто забывал о ее существовании. А Мэгги этого снести не могла, я хочу сказать, от него-то она это скрывала и, если подумать, хорошо скрывала, но начала сомневаться в себе, в том, что она вообще чего-нибудь стоит, в своей внешности, в том, как звучит ее голос, в том, что ее бедра хоть на что-то похожи, на бедрах она вообще помешалась. Мы же с ней часто разговаривали, понимаете? Обычно во время ленча, если ни она, ни я не дежурили. И несколько недель она только об одном говорить и могла: она, Сэмюэл, Сэмюэл, она. Я не возражала. Ну, наверное, меня это немного доставало. Раз или два я менялась дежурствами с Джорджем или Викки, — просто, чтобы отдохнуть немного, — но, в общем, не возражала.

Поначалу-то она винила только себя, я уже говорила, но спустя какое-то время стала винить его, и я думала, что это прогресс, что это ближе к правде, к сути дела. Он же просто аутист, говорила Мэгги. Наверняка аутист. Он не способен вступать в прочные связи. Не способен доверяться чему-то, требующему от него эмоциональной реакции, большей той, какую требует книга. И не думаю, что она обидится, если я расскажу вам про их сексуальную жизнь: мертворожденную. По ее словам, они проделали это один раз и весь следующий день Мэгги проплакала. Даже на работу не пришла. Провела целый день дома, разодрала на полоски постельное белье, сидела в ванне, ела только шоколадные конфеты, а под вечер ее вырвало. Что уж там учинил Сэмюэл, я не знаю. Скорее всего, просто остался Сэмюэлом. И скорее всего, решил, что все прошло отлично. В конце концов, он же был мужчиной.

Ну, в общем, потому-то она, в конечном счете, все это и сделала. Ей хотелось как-то растормошить Сэмюэла, хотелось, чтобы он проявил какие-то чувства к ней. То есть, хотелось в самой глубине души. Мне она сказала, что покончила с ним. И я ей, пожалуй что и поверила. Всякие разговоры о нем прекратились. Вернее, если она и говорила о нем, то с насмешкой. Мы снова стали болтать о том, о сем, как прежде. Я перестала меняться дежурствами. А если и менялась, то ради того, чтобы получить возможность поболтать с Мэгги. Я всерьез думала, что с ним все покончено. А ведь ясно же было, что нет, не покончено. Ясно, потому что как же еще объяснить то, что она запрыгнула в койку к Ти-Джею?

Ну а теперь про то, как об этом узнал Сэмюэл. Дело было в мае, наверное, или в позднем апреле, в конце апреля. Мэгги уже спала с Ти-Джеем что-то около недели. С чего у них началось, меня не спрашивайте. Коротко говоря, Мэгги была одинока, а Ти-Джею просто приспичило, в общем, как-то столкнулись они нос к носу и обоим было невтерпеж. Ну и все. А оказалось — не все. Перепихнулись бы разок — и с концами. Догадайтесь, кстати, где они это проделали. Я вам говорить не стану, сами догадайтесь.

Верно, но не просто в школе. Я вам все же скажу, где — в раздевалке для мальчиков. Вы можете в это поверить? Место-то уж больно поганое. Вся эта подростковая вонь, грязища, вонючие полотенца. Ладно, не стоило мне вам говорить. Вы это место сотрите из записи, пообещайте. Надо было попросить вас выключить диктофон, правда?

Так про что я рассказывала? А, ну да. Про Мэгги и Ти-Джея. Помните, я говорила насчет Мэгги и мужчин, которым нужна мамочка, которые ведут себя, как дети. Ну так, Ти-Джей точь-в-точь такой и есть. А еще им обоим хотелось, это уж во-вторых, чтобы Сэмюэл заревновал. Так что закончиться-то все должно было, едва начавшись, но не закончилось. Если бы она мне сразу во всем призналась, я бы ей что-нибудь да сказала. Спросила бы у нее, о чем она вообще думает. Ти-Джей, он кто? — туловище и трусы. На верхнем этаже у него вообще пусто. Один раз — это понять еще можно. Знаете, когда тебе невмочь, и ничто тебя не удерживает, и ты уверена, что никто ничего не узнает, никогда. Так ведь Ти-Джей, он же секреты при себе держать не умеет. Особенно чужие, секреты людей вроде Мэгги. Другое дело, что сама она так его при себе и держит, до сих пор, — теперь, правда, потому, что понимает, что натворила, а признаться в этом не может, даже себе, себе в особенности. Еще месяц продержит, не больше. Ровно столько времени, сколько ей потребуется, чтобы окончательно убедить себя, что она ко всему случившемуся никакого отношения не имеет.

Сэмюэл узнал обо всем одновременно со мной. Со всеми нами. Ти-Джей, наверное, помирал от желания сунуть ему это дело под нос. Но было и другое. Вам, наверное, тоже не понятно, на что ему все это сдалось. Я о том, что Мэгги, конечно, одна из моих лучших подруг, человек она чудесный, но никак уж не Одри Хепберн. Если бы она еще сбросила немного мясца с бедер, ну, может, повыше его передвинула. Хотя тут я не знаток. Мне бы мое в обратном направлении переместить. В общем, я что хочу сказать, — глядя на них, оставалось только дивиться. Наверное, Мэгги просила его сохранить все в тайне, может даже умоляла, в ногах валялась, и неделю с чем-то он продержался. Для Ти-Джея это достижение, да еще какое. Особенно если учесть, что у него происходило с Сэмюэлом. Но это же, как диета, верно? Ты держишься, сколько сил хватает, так? — а после кто-то приносит целый поднос пышек, а на них и шоколадная глазурь, и карамельная, сотня всяких, если не тысяча, а до ленча еще целый час, и у тебя в руке чашка со свежим кофе, и все хватают по пышке, ну и ты тоже себе позволяешь, ведь так?

Ну он и шлепнул ее по попе.

В учительской, при всех, а там были я, Викки, Джордж, по-моему Джанет, Матильда и Сэмюэл, конечно. Наверное, и многие другие. Сидим мы все за столом, разговариваем, просто болтаем. О чем, я уже не помню. Сэмюэл, он с нами не болтает, но за разговором следит, и когда Мэгги входит и спрашивает: пить никто не хочет? — Ти-Джей протягивает руку — и шлеп ее по мягкому месту, и Сэмюэл это видит и все прочие тоже.

А уж звук. Он у меня в голове и сейчас еще отдается. Добротный такой шлепочек, словно Ти-Джей ей по голому зад вмазал. Я этот звук хорошо помню и лицо Мэгги тоже. Лицо у нее стало такое, точно она вошла в класс и обнаружила, что на ней ничего нет. Нам, кстати, всем эти сны снятся. Учителям. Мы как-то провели опрос и выяснили, что каждый из нас видел такой сон. Кроме Сэюэла и директора, которые в опросе не участвовали, ну и еще Джорджа, он, может, и видел сон в этом роде, да признаться не захотел, — и Джанет, хотя Джанет однажды приснилась, будто она голой пришла к директору, а это в ее случае к тому же самому и сводится.

И лицо Ти-Джея тоже. Его я тоже помню. Как у ребенка, который пукнул на общем собрании. Это временами случается, и дети понимают, что это нехорошо, но им ужас как смешно. Ти-Джей, совершенно как один из таких ребятишек, подносит кончики пальцев к губам. И всем же видно — улыбку прикрывает. Ну просто всем. И смотрит на Мэгги, а она на него, с гневом, а после оба поворачиваются к Сэмюэлу.

А лицо Сэмюэла. Я ведь сначала на Мэгги уставилась и, наверное, выглядела такой же шокированной, как она, но потом сообразила, что происходит, и посмотрела, вместе с ними, на Сэмюэла. И он, в кои-то веки, не отвел глаз. Обычно, если тебе удавалось встретиться с ним глазами, он тут же отводил их. А тут вроде как завис, знаете, как компьютер зависает, когда набираешь подряд слишком много букв, даешь ему слишком много пищи для размышлений, ну вот, Сэмюэл обратился в человеческий эквивалент зависшего компьютера. Только глаза у него забегали — с Мэгги на Ти-Джея, опять на Мэгги, опять на Ти-Джея, опять на Мэгги.

Мэгги быстро выходит. В дверь. Ти-Джей встает. Вроде как собирается последовать за ней, но не выдерживает и оглядывается с порога на Сэмюэла. Я не любительница вестернов, не мой это жанр, но муж их смотрит, так что я нагляделась на такие сцены, они в каждом вестерне есть, знаете, такие крупные планы. И лица Сэмюэла и Ти-Джея, их глаза, напомнили мне эти кадры из вестернов. Конец фильма, вот-вот палить начнут, шоудаун, хорошие люди вот тут стоят, плохие вон там, и режиссер показывает вам их глаза. Дешевка, вообще-то, — в кино, — но тогда я как раз ее и вспомнила.

А уж после этого Ти-Джей шлепал Мэгги по заду всякий раз, как она и Сэмюэл вместе оказывались в учительской. Дошло до того, что она раньше Ти-Джея и из кресла-то вставать перестала. Впрочем, Ти-Джей и тут ухитрялся проделать выпад, или там бросок, или нырок и все-таки дотянуться до ее попы. Она кричала на него, пыталась отбить его руку, но, понимаете, для Ти-Джея это уже стало игрой, спортивным соревнованием, проиграть которое он просто не мог. Он и не проигрывал. А, глядя на Сэмюэла, я видела — каждый раз, как это происходило, он терпел новое поражение. Внешне он никак не реагировал, но я ведь как раз об этом и говорю. Ти-Джей издевался над ним, и Сэмюэл думал, что Мэгги тоже над ним издевается, и понятно было, что долго сносить это он не сможет. Я не говорю, что история с Донованом тоже была частью этого, просто Сэмюэлу было тяжело, вся ситуация была для него тяжелой, а то, что сделали дети, стало просто детонатором. Он ведь застрелил Донована по пути к сцене. А убить-то хотел Ти-Джея. Ти-Джея или Мэгги. В общем, вы меня понимаете. Сэмюэл любил, Сэмюэлу изменили, Сэмюэл этого не вынес. Самая древняя повесть во всей истории.

— С меня хватит.

— Люсия.

— Я уже все решила.

— Люсия.

— Я серьезно, Филип. Мне вообще не следовало туда поступать.

— Но тогда мы с тобой так и не познакомились бы. А это означает, что никогда не познакомились бы ты и Набоков. А это означает, что ты и сейчас читала бы детективы. Полицейские инструкции. И прочую чушь.

— Я и сейчас читаю детективы.

— Нет, не читаешь.

— Читаю. Иэна Рэнкина, Патрицию Корнуэлл, Колина Декстера — я даже «Код да Винчи» прочла.

— Люсия!

— И мне понравилось.

Филип взял Люсию под локоть и подвел ее к краю тротуара.

— По крайней мере, не говори об этом так громко, — он кивком указал на здание, мимо которого они проходили. — Там есть люди, которые меня знают.

Люсия прочитала вывеску:

— Тебя знают в «Сотбис»?

— Ну, не так чтобы. Я все-таки барристер, а не нефтяной барон. Однако охранники видели, как я шныряю мимо, и мне не хотелось бы, чтобы их подозрения на мой счет подтвердились. — Он повел подбородком вбок: — Пойдем туда.

Они свернули на Бонд-стрит и Филип почти сразу резко остановился. Люсия прошла два шага, прежде чем поняла, что ее спутника рядом нет, и остановилась тоже.

— Что с тобой? На что ты смотришь?

— Вон на тот костюм.

— А, — она подошла поближе. — Симпатичный.

— Не этот. Вон тот, синий.

— И он тоже симпатичный.

— Он не симпатичный, Люсия. Приглядись к его крою. К ткани. Приглядись к стежкам на обшлаге.

— А что? Что с ними не так?

— С ними все так. Это само совершенство. Назвать такую вещь симпатичной — все равно что назвать алмаз «Звезда тысячелетия» блестящим.

— Это всего лишь костюм, Филип. Чтобы ходить в нем на работу.

Филип, покачав головой, отвернулся от витрины магазина.

— Вот так оно и бывает, — сообщил он. — Так и бывает с людьми, которые забрасывают литературу и читают на ночь Дона Брауна. Словарь их сужается, вкусовые луковицы чахнут.

— Дэна. Его зовут не Доном, а Дэном.

Филип помахал по воздуху ладонью — словно разгоняя смрад, исходящий от этого имени.

— Ты чего-то не договариваешь, Люсия?

— Нет. Что? Ты это о чем?

— Что-то произошло? Почему ты вдруг заговорила об отставке?

Люсия приостановилась, чтобы дать только что приодевшемуся в «Барберри» японцу возможность сфотографировать свою жену у входа в этот магазин. Филип прошел между японцем и женой и знаком велел Люсии последовать за ним.

— Ты знаешь, что произошло, — сказала Люсия. — Что произошло, то и произошло. И довольно.

— Ты разошлась во мнениях с начальством. Если бы этого было довольно, Люсия, поувольнялась бы половина наших трудящихся. Здесь налево. Теперь уже близко.

— У тебя что, нет подчиненных, которые могли бы сделать это вместо тебя?

— Увы, — ответил Филип. — Ни у одного из моих подчиненных длина штанины по внутренней стороне не совпадает с моей. Так что с визитами к портному мне приходится мучиться самому. Впрочем, все связанное с внутренней стороной ноги доставляет мне немалое наслаждение.

Люсия неодобрительно поцокала языком, округлила глаза, заставила себя улыбнуться. Некоторое время они шли в молчании, потом Филип снова остановился.

— Что теперь? — спросила Люсия и повернулась к витрине очередного магазина В витрине красовалось дамское белье, ночные сорочки и несколько не поддающихся определению вещиц, по преимуществу розовых и ворсистых. — О нет, похоже, этого мне лучше не знать.

— Давай найдем место, где можно посидеть, — сказал Филип.

— Посидеть? А как же твоя примерка? И потом, ты говорил, что у тебя назначена встреча.

— Примерка подождет. И встреча тоже. Туда.

Он взял Люсию за руку и повел назад. Они пересекли Бонд-стрит, миновали боковую улочку, облюбованную художественными галереями и автомобильными салонами, и дошли до Беркли-сквер. И, перейдя улицу, оказались в парке. Трава там была желтоватая, колючая, усеянная телами офисных клерков, стаканчиками из «Старбакса» и пакетами из-под сэндвичей. Большая часть скамеек несла на себе примерно тот же груз, однако Филип подвел Люсию к свободной, лишь частично изукрашенной птицами, скакавшими в ветвях над нею.

— Садись, — сказал Филип.

Люсия села.

— Говори, — сказал Филип.

Люсия молчала.

Филип с опаской обозрел птичьи следы. Провел ладонью по самому чистому участку скамейки, взглянул на ладонь. И сел рядом с Люсией.

— Говори, — повторил он.

Люсия чувствовала своей ногой ногу Филипа. Ощущала нажим его костлявого плеча. Она сдвинулась вправо, так что поручень скамьи впился ей в ребра, однако и Филип, взглянув, на грязь, которая покрывала скамью рядом с Люсией, сдвинулся тоже. Люсия вспомнила об Уолтере и сделала над собою усилие, стараясь подавить нервную дрожь. Она отвернулась и тут же увидела мужчину в замызганном черном костюме, делившегося хлебными крошками с таким же неряшливым, как он, голубем. Одну крошку мужчина бросал голубю, другую себе в рот, затем одну себе, другую голубю.

— Дело не во мне, Филип. Я думала, что во мне, но нет.

— Что именно? Какая часть этой истории?

— Да вся она. Люди. Служба. Выбор, который мне постоянно приходится делать.

Филип испустил усталый смешок.

— Это жизнь, Люсия. Так уж она устроена — везде и во всем. Не только в полиции.

Люсия покачала головой, вздохнула, подняла глаза к небу и вдруг почувствовала, как сильно раздражают ее тучи, висящие над головой. Стояла душная, знойная тишь, а гроза, которую сулило небо, походила на чих, пощекотавший тебе нос, да тем и ограничившийся. Напряжение, нерешенность, подумала Люсия. Напряжение, из которого нет выхода.

— Нет, — сказала она. — Есть и еще кое-что. Я ошибалась. Насчет Сэмюэла. Насчет школы, ее директора. Думаю, что я ошибалась.

— Ты не ошибалась.

— А я думаю, что ошибалась.

— Нет, — сказал Филип с уверенностью, которой так желала, но больше не чувствовала Люсия.

— Откуда ты можешь знать это, Филип? — Люсия встала, принялась расхаживать перед скамейкой взад — вперед. — Тебе известно лишь то, что я тебе рассказала.

Филип кивнул:

— Верно.

— А тебе не приходило в голову, что я, может быть, что-то и утаила? Что я могла рассказывать тебе только то, что помогло бы мне возбудить дело?

— Сколько раз я должен напоминать тебе об одном и том же, Люсия? Я барристер. Разумеется, приходило.

— Ну и вот. Именно. Я ошиблась. А ты не можешь знать, что я не ошиблась.

Филип встал. Обмахнул ладонью штанину, снял с нее пылинку, которой там не было.

— Ты сделала то, что приходится делать всем нам, Люсия. Чем бы мы ни занимались. Столкнувшись с дилеммой, мы обязаны рассмотреть все обстоятельства и вынести суждение. Я знаю, что ты не ошиблась, потому что доверяю твоим суждениям. Не тем, быть может, что относятся к литературе, но, в целом, я твоим суждениям доверяю.

Люсия отмахнулась от его попытки сострить.

— Ну и зря, — сказала она, так и продолжая расхаживать.

— Люсия. Я же тебя знаю. Ты сейчас сомневаешься в себе только потому, что тебе легче поверить в твою ошибку, чем игнорировать факт твоей правоты.

— Ты не знаешь меня, Филип. Ты, вообще-то говоря, друг Дэвида, а не мой. Сколько раз мы с тобой встречались? Дважды за шесть месяцев.

— И это в два раза больше числа моих встреч с Дэвидом. Он был коллегой. И стал моим другом автоматически. Стал потому, что мы подружились с тобой.

Люсия опять покачала головой.

— Ты же не знаешь, о чем я думаю. Да тебе и не хочется знать, о чем я думала, почему делала то, что делала.

— А ты расскажи мне, — сказал Филип. — Расскажи, почему, на твой взгляд, ты делала то, что делала.

Люсия остановилась. Прикусила губу, взглянула Филипу в глаза.

— Расскажи, — повторил Филип.

— Хорошо, — согласилась Люсия. — Расскажу, если тебе так хочется. Причина в том, что я жалею его. Жалею человека, который убил троих детей. Я могу поставить себя на его место и вообразить, как делаю то же самое.

С ответом Филип не замедлил:

— Чушь.

— Я рассказала, — Люсия снова пришла в движение.

— Ты жалеешь его. Не могу сказать, что я солидарен с тобой, но понять тебя могу. Однако тем все и кончается. Ты никогда не смогла бы сделать то, что сделал он. И никто из нас не смог бы. Может быть, один человек на сто миллионов. — Филип взял ее за плечо, заставив остановиться. — Люсия. Послушай меня. Твое суждение основано вовсе не на жалости. Если я хоть немного знаю тебя, ты принимаешь решения вопреки чувствам, а не исходя из них. Ты была права, а твой шеф неправ. В нравственном плане. Ты была права.

— Его бросили, Филип. Женщина, которую он любил, оттолкнула его и залезла в постель к типу, которого он презирал больше всех на свете. Вот тебе и мотив. Я ведь не говорила тебе об этом, верно?

— Привходящее обстоятельство, — ответил Филип. — И не более того. Я об этом мужчине. Почему Зайковски презирал его? Потому, что тот мучил его, ведь так? А роман с той женщиной? Ниоткуда же не следует, что он не был спланирован, как часть тех же самых мучений.

Люсия снова принялась расхаживать — три шага вперед, три назад.

— Сестра Зайковски рассказала мне о Сэмюэле, о том на какую жестокость он был способен. Он и сам умел издеваться над людьми.

— Детское соперничество, — парировал Филип. — Предвзятость, необоснованная и потому неприемлемая. Да и к делу, скорее всего, не относящаяся, потому что все братья дерутся с сестрами. Прошу тебя, Люсия. Не могла бы ты остановиться хоть ненадолго?

Люсия остановилась. Позволила Филипу взять ее за руки.

— Сара Кингсли, — сказала она. — Убитая девочка. Я поговорила с ее отцом. Он сказал что-то о потребности наброситься на кого угодно. Обратить страдание в грев. Это сказано обо мне, Филип. Именно это я и делаю.

— Его травили, Люсия. Травили, и школа знала об этом, но предпринимать ничего не желала. А это пренебрежение принятыми ею на себя обязанностями. Как работодатель, как организация, несущая ответственность за благополучие своего персонала, школа своими обязанностями пренебрегла. Таковы факты.

— Но разве ты сам не говорил мне, Филип? Разве не говорил, что я не права? Не советовал закрыть дело?

— Дело закрыть я советовал. А что ты не права, не говорил никогда.

— Ну значит, ты просто злорадствовал. Радовался возможности сказать мне это. Наслаждался своей правотой.

— Это оскорбительно, Люсия. Тебе хочется оскорбить меня. А кроме того, как раз я-то прав и не был. Я советовал тебе не слушать того, что говорила твоя совесть. С каких это пор такие советы считаются правыми?

Люсия снова прикусила губу, отвернулась. Она почувствовала, что в уголке глаза набухает слеза. И прежде, чем успела высвободить руку и смахнуть ее, слеза скатилась по щеке к краю рта. Люсия провела по щеке плечом, отняла у Филипа ладони и, шагнув мимо него, опустилась на скамейку.

— Что я делаю? — спросила она, обращаясь к своим туфлям. — И что должна сделать?

— Если ты о своей отставке, отвечаю: нет. Не сейчас. Не в то время, когда тебя мучают такие чувства. — Филип положил ладонь на спинку скамьи. — Если же речь идет о том, что ты должна сделать в связи с Зайковски… Тогда… — Он выдохнул через ноздри. — Я не знаю, Люсия. Говорю тебе честно, не знаю.

Люсии вдруг стало смешно. Она и засмеялась, однако получилось у нее рыдание. Она прижала к глазам подушки ладоней, словно стараясь загнать слезы обратно в глаза.

Филип откашлялся:

— Люсия. Может быть, сейчас и не лучшее время. Однако я должен тебе кое в чем признаться.

— В чем?

— Ты только не сердись.

— Как? На что?

— Просто не сердись, когда я тебе все расскажу.

— Что ты сделал, Филип?

— Я… — он снова кашлянул. — Я поговорил с Дэвидом.

Люсия вскочила на ноги.

— Что?

— Имени твоего я не назвал.

— Да уж надеюсь!

— Но он все равно догадался.

— Ох, Филип!

Филип поднял перед собой ладони.

— Это же не моя область права, Люсия. Я имею дело с главами корпораций. С финансовыми директорами, с бухгалтерами. Что я знаю об уголовном праве?

— Так ведь это и не область Дэвида.

— Его. Ну, почти. Он же пришел к нам из Королевской прокурорской службы. А в своей нынешней фирме занимается гражданскими процессами.

— Дело вовсе не в этом, Филип. — Она покачала головой, чувствуя, как на ее вспыхнувших щеках просыхают слезы. — Ты же понимаешь, дело вовсе не в этом.

— Люсия, прошу тебя. Я думал, что это поможет. Что Дэвид сумеет тебе помочь. Ты приходила ко мне за юридическим советом, но с таким же успехом ты могла бы обратиться за ним и к своему нотариусу.

Люсия смерила его гневным взглядом и отвернулась. Однако спустя мгновение все же позволила себе встретиться с ним глазами.

— Что он сказал?

Филип виновато пожал плечами. Поморщился.

— То же, что говорил тебе я.

— То же, что говорил ты.

— Потому я и не хотел об этом упоминать. Он сказал, что прецедента не существует. Что единственное относительно схожее дело слушалось несколько лет назад, когда ученик судился со школой. Что даже если тебе удастся найти обвинителя, достаточно честолюбивого, чтобы взяться за это дело, до суда оно все равно не дойдет. И напомнил мне, что в этом году состоятся выборы.

— Совсем как Коул. Мой шеф. Все это мог бы сказать и Коул.

— Я с ним не согласен, Люсия. Просто рассказываю тебе то, что было.

Люсия встала. Вытерла глаза, оправила блузку. Прошла мимо Филипа, огляделась по сторонам, пытаясь понять, куда ей отсюда идти.

— В какой стороне метро?

— Возьми такси. Я заплачу.

Люсия покачала головой:

— Предпочитаю метро. Прости, Филип, ты человек занятой, а я трачу твое время. Я вообще только этим и занимаюсь — трачу чужое время.

— Не говори так. Прошу тебя. Мне очень хотелось бы сделать для тебя побольше.

— Ты сделал достаточно, — Люсия коснулась губами его щеки. — Спасибо. Ты сделал все, что мог.

Она повернулась, собираясь уйти.

— Люсия. Постой. Есть еще одно. Не важное, но я обещал сказать тебе это.

Люсия обернулась к нему. Она знала, что ее ждет, знала, что должна бы разозлиться, но не разозлилась.

— Я не собираюсь разговаривать с ним, Филип.

— Просто позвони ему. Тебе же не придется идти и…

— Я не собираюсь разговаривать с ним, Филип. — Она развернулась и направилась к выходу из парка. Она не знала, сможет ли Филип услышать ее, но все же повторила: — Не собираюсь.

Какое у вас самое первое воспоминание? Вот и я тоже не уверена. По-моему, я стою на борту корабля и на мне мой любимый джемпер. С вышитым цветком.

А хотите знать мое самое раннее воспоминание о Сэме?

Как он меня щиплет. Мне года четыре, может, пять, значит ему семь, наверное, или восемь. Я лежу на спине, а он стоит на мне коленями, и я освобождаю одну руку, бью его, но он не обращает на это внимания, потому что занят другой моей рукой, щиплет ее, здесь, здесь, здесь, поднимаясь все выше, щиплет и улыбается. Я это ясно помню. Как будто вчера вечером по телевизору видела.

Он меня ненавидел. Я его тоже, но он начал первым. Не выносил. Так говорит Энни. Она говорит, не ненавидел, а не выносил, но я посмотрела в словаре, что такое «не выносить» — в общем, то же самое и есть, «ненавидеть». Я, кстати, уже знала, что такое «не выносить». Я не тупица, просто проверить хотела. У меня есть словарь, Энни подарила, и я люблю проверять, что значат слова, потому что иногда они значат что-то совсем другое, не то, что ты думаешь, не так чтобы всегда, но достаточно часто, а это меняет то, что ты говоришь, хоть ты этого совсем и не хочешь. Вы меня понимаете?