Разрыв

Это хорошо, а то меня не все понимают. Некоторые пользуются словами, не думая о том, что они на самом деле значат. Просто произносят их, а о том, что они такое сказали, думают, когда уже все скажут.

Вот папа, он умел обращаться со словами. Он уже умер. Утонул. Мне тогда было десять. Так вот, у него были такие книжки с задачками — кроссвордами, головоломками «найди слово», и — как это называется, когда буквы все перемешаны и надо расставить их в правильном порядке? Вроде задачки, которую задают в конце игры «Обратный отсчет», я так ни одной и не решила.

Правильно. Анаграммы. Папа каждый вечер сидел с одной из таких книжек, иногда и мне рядом посидеть разрешал, если я вела себя тихо и не ерзала, и я помогала ему, вернее, пыталась помочь. Находить слова я умела, у меня это хорошо получалось, а кроссворды не любила, никогда не любила кроссворды. Вот Сэм с ними справлялся. Иногда папа, если застревал, спрашивал у Сэма, и Сэм говорил — это вот то или то, — иногда он просто пожимал плечами, но обычно знал. Сэм ведь все-таки поступил в университет. Папа говорил, что он поступит, он и поступил. Правда, Энни считает, что он не должен был это делать. Что должен был остаться со мной, так она говорит. Энни говорит, если бы Сэм остался со мной, так было бы лучше для всех: для меня, говорит, для Сэма, говорит, для нее и для тех детишек. Но я лучше бы с Энни была, чем с ним. Если бы они заставили меня жить с ним, я бы убежала.

Энни? Энни мне как мама. Она не моя мама, но заботится обо мне. С тех пор, как меня сюда перевели, Энни заезжает ко мне, проверяет, как я. Они сделали ей бесплатный проезд на автобусе, так говорит Энни. Чтобы она заезжала. Иногда она и в супермаркет заходит. В котором я работаю. Если Энни приходит, меня на время отпускают с работы, только приходит она не так уж и часто.

Хотите узнать, как умерла моя настоящая мама?

Нет, ничего, я расскажу. Ее мой брат убил. Не Сэм. Другой мой брат. Правда, он тоже умер, одновременно. Он убил ее осложнениями. Мне было восемь.

А хотите знать, что сделал Сэм, когда она умерла? Сжег ее одежду. Ее платья, брюки, джемпера, юбки. Вытащил их из шифоньера, свалил кучей в саду и поджег. Мы с папой нашли его. Вообще-то нашел папа, но, когда он раскричался, я их тоже нашла, обоих. Хотя, когда я их нашла, папа уже не кричал, а обнимал Сэма. А Сэм плакал. Я видела — он плакал и при этом бил папу. По спине, по рукам, а папа просто обнимал его. Я все видела. Огонь скоро погас, и Сэм перестал бить папу, но плакать не перестал. Они с папой просто стояли там. Дыму было. Очень много дыму.

Когда умер папа, нас забрали. Забрали из нашего дома, я думала, мы еще вернемся, но нас насовсем забрали. У меня были бусы, мамины, я оставила их там, а они сказали, что принесут их мне, но так и не принесли. Я о них плакала. Плакала об этих бусах почти так же часто, как о маме, хоть это и глупо — думаю, Энни так и сказала бы, если бы я ей про это рассказала. Теперь-то я, если плачу, то о маме или о папе, а не о бусах. Хотя плачу я теперь не так много, как раньше. У меня же есть Энни, а она все равно что мама. И бусы у меня тоже есть, другие бусы, правда, они все не такие красивые, как мамины.

Сэм и я, мы жили в одном доме, но спали в разных комнатах. Он спал с мальчиками, а я с девочками. Так что жили мы в одном доме, но как-то не чувствовали этого. Мы с ним почти и не разговаривали. По-моему, Сэм вообще ни с кем не разговаривал, если мог. Из-за этого с ним и случились неприятности. Из-за этого нас перевели. Перевести-то они хотели Сэма, ради его же блага, так они сказали, но раз уж он был мой брат, они перевели нас обоих. Я переезжать не хотела. Говорила им, переведите Сэма, а меня не переводите. Просто из-за того, что он мой брат. Из-за того, что он не может за себя постоять. Но они перевели нас обоих.

В следующем доме было то же самое. В каждом было то же самое. Сэм сидел, Сэм читал и Сэм всегда наживал неприятности. Он все портил. Ломал вещи. Я заводила подруг, но они меня всегда бросали, из-за Сэма. Я однажды сказала ему, говорю, почему ты все ломаешь, почему не можешь быть нормальным, а он обозвал меня придурочной, сказал, что я умственно отсталая, что это я ненормальная. Я ударила его и он меня тоже. Только он сильнее. Он вспыльчивый был. Обычно он этого не показывал, но мне показывал. В одном доме нам дали куколок. Они были резиновые, их можно было гнуть, скручивать, кусать, но сломать было нельзя. Они нам сказали, используйте их, когда сердитесь, когда расстраиваетесь. Но Сэм ими не пользовался. Он пользовался мной.

Хотите знать, что он один раз сделал? Проломил мне голову об стену, об угол. Это уже в третьем доме было. Мы были в моей комнате. Не могу вспомнить из-за чего, но мы поругались. Он снова обзывает меня придурочной, говорит, что не понимает, почему меня держат здесь, в этом доме. А я говорю ему, а чем тут плохо, по крайней мере, мы хоть где-то живем, по крайней мере, мы здесь, а не в каком-то доме, в который нас скоро отправят. А он говорит, перестань бессмыслицу нести, ты бы лучше вообще помалкивала, раз ничего кроме бессмыслицы сказать не можешь. Я говорю, это не бессмыслица, это здравый смысл. Говорю, мне здесь нравится, я не хочу никуда переезжать, и хочу, чтобы он хоть в этот раз ничего не разломал. Потому что у него уже начались неприятности, и мы уже думали, что нас опять куда-то переведут, я так думаю, мы, наверное, из-за этого в моей комнате и поругались. Я только слова говорила, ничего больше не делала, а Сэм, он решает меня стукнуть. И конечно, я его тоже бью, в ответ, а он бьет меня опять, в общем мы с ним начинаем драться, вцепляемся друг в друга, падаем на пол, боремся, совсем как по телевизору, и я вдруг ничего не помню. Прихожу в себя на кровати, а у нее стоит один из надзирателей и смотрит на меня сверху. Прикладывает что-то к моей голове, мне больно. И тут я понимаю, что теперь нас точно куда-то переведут, и от этого мне еще больнее становится.

Шрам остался. Пришлось накладывать швы, и от этого остался шрам. Его видно, если волосы убрать. Вот здесь. Нет, погодите, с другой стороны. Здесь. Видите? Это Сэм сделал.

Когда он уехал, я обрадовалась. Ему было шестнадцать, он хотел поступить в колледж, и они сказали, что все оплатят, но только он должен снова перевестись, в другой дом, а для меня там места не найдется. Его это устраивало и меня тоже. Он попрощался со мной, но случайно, просто потому, что наткнулся на меня, когда шел к двери. Я говорю ему, ты куда-то едешь, а он говорит, да. Я говорю, ладно, еще увидимся, и он говорит, увидимся. И все. На лето он возвращался, но через два года уехал совсем, уже в университет. Мне было все равно. Без него было лучше.

Когда мне исполнилось восемнадцать, меня перевели в другой дом. В общем, он был такой же, как все остальные, только мне дали в нем отдельную комнату. С замком на двери, мне от него ключ выдали. Сначала мне там не нравилось, я не могла спать одна. Потом привыкла. Я прожила там сколько-то времени, а после меня перевели сюда, потому что отсюда ближе до «Теско», в котором я работаю. Теперь мне приходится только на одном автобусе ездить, а по утрам в нем обычно даже сесть удается. И у меня есть Энни.

Не знаю. Наверное, недель шесть назад. Он пришел навестить меня — так, точно всегда навещал. Стоит в двери дома и говорит, здравствуй, Нэнси, а я говорю, это ты. Говорю, что тебе нужно? Он говорит, ничего, мне ничего не нужно, я просто хотел сказать тебе здравствуй, и улыбается, а мне эта его улыбка никогда не нравилась. Но я его впускаю. Он идет за мной сюда, садится там, где вы сидите. Какое-то время молчит, а потом говорит, у тебя нет чая, а я говорю, нет. Он говорит, о. Говорит, ну, ничего, на самом деле, я и пить-то не хочу. Говорит, как ты жила все это время? Я пожимаю плечами. Он говорит, это хороший дом. Я пожимаю плечами. Киваю. Он говорит, тебе кто-нибудь помогает? Я пожимаю плечами. Говорю, у меня есть Энни. Он говорит, Энни это замечательно, она хорошая? Я пожимаю плечами. Киваю.

Что тебе нужно? говорю.

Я же тебе сказал, говорит он. Я просто хотел сказать тебе здравствуй.

Почему? говорю я.

Почему? А как по-твоему, почему? Просто потому что ты моя сестра.

Нет, не сестра, говорю я. И думаю про Энни, про то, что она мне как мама, даже хотя у нас с ней разный цвет кожи, а у меня и Сэма цвет один, и кровь одна, и фамилия, но, по правде, мы с ним на брата с сестрой совсем не похожи.

Конечно, сестра, говорит Сэм. Что ты хочешь сказать?

Ты уехал, говорю я. Уехал и не навещал меня, вел себя так, точно меня нет.

Ты сама могла бы меня навестить. Тебе бы сказали, где я.

Ты уехал, говорю я. Это ведь ты уехал, а не я.

А он просто покачивает головой. Сидит и покачивает. Потом говорит, но у тебя ведь все в порядке. Верно? У тебя все в порядке.

Я киваю, а он говорит, вот и хорошо. Хорошо.

И опять умолкает. Я тоже молчу. Просто наблюдаю за ним. Он смотрит на свои руки. Говорит, Нэнси, я говорю, что? Он смотрит на меня. Говорит, я хотел тебе что-то сказать.

Я жду.

Я хотел тебе что-то сказать, повторяет он, о прошлом. О времени, когда мы были маленькими.

Я жду дальше.

О том, как я себя иногда вел. О тебе и обо мне, о том, как мы дрались…

Что? говорю я, а он смотрит на меня. Смотрит на меня, потом снова опускает глаза на свои руки.

Что? опять говорю я и начинаю злиться. Вот так он и делал. Всегда так делал. Начинал что-нибудь говорить, а когда тебе становилось интересно, замолкал и не говорил того, что собирался сказать.

Да ничего, говорит он. Не важно. Может быть, это действительно не важно. Теперь уже нет.

А я думаю, и хорошо. Как хочешь. Потому что раньше я попадалась на эту уловку, злилась на него ужасно, а на этот раз не буду. Так я себе говорю.

Не знаю. Вряд ли что-нибудь важное, верно? Иначе он это сказал бы. А он не сказал. Чем бы оно ни было, он этого не сказал, да и вообще почти ничего больше не сказал.

И скоро ушел. Чай-то у меня был, я могла угостить его, но даже если бы угостила, он бы его не допил, потому что пробыл здесь мало времени.

О господи. А вы-то чая не хотите? Я должна была предложить вам чая, верно? Если бы предложила сразу, вы бы сейчас его уже допили, так что мы можем притвориться, будто я предлагаю вам еще чашечку.

Хотите еще чашечку чая?

Вы уверены? Мне это не трудно. Мне для этого никакая помощь не нужна.

Ну тогда в следующий раз. Угощу вас чаем в следующий раз. Вот вам крест!

В общем, Сэм встает и я встаю. Он говорит, пожалуй, мне пора идти, а я думаю, лучше, если уйдешь ты, чем я. И не возражаю. Смотрю на него. Стою в сторонке. Он подходит к двери, а я наблюдаю за ним, потом подхожу поближе. Он говорит, ну что же, до свидания. Кладет ладонь на задвижку. Я скрещиваю руки. Он снова говорит, до свидания, открывает дверь и уходит. Я закрываю за ним дверь и больше я его не видела, пока его по телевизору не показали.

Машину Люсия поставила не там, где всегда. Не по необходимости, обычное ее место пустовало. Однако она остановилась поближе к выезду, в единственной выступавшей из-под здания части гаража. Остановилась, вылезла наружу и, почти дойдя до лестницы, вернулась назад, села в машину и снова включила двигатель. Сдала машину назад, развернулась и нажала на педаль акселератора с такой силой, что машина буквально прыгнула вперед и покрышки ее с визгом заскользили по бетону. В гараже никого не было, но Люсия все равно покраснела, почувствовав себя дурой, и отпустила педаль, отчего машина едва не встала. Она миновала выстроившиеся в ряд полицейские автомобили, развернула «фольксваген» по широкой дуге и, положив левую руку на спинку пассажирского сиденья, въехала задним ходом на место, которое весь участок считал принадлежавшим ей.

Да пошло оно, сказала себе Люсия. И он тоже.

На лестнице было темно, и Люсия заколебалась. Но только на миг. Она поднялась по лестнице, поднялась медленно, решив, что если ее страхи полезут наружу всем напоказ, то и ладно, и да поможет им всем Бог. Вестибюль она пересекла быстро, кивая сидевшим за столами ребятам. Те кивали в ответ. Люсия подошла к двойным дверям, ведущим в ту часть управления, куда допускались лишь полицейские, арестованные и школьные экскурсии. Набрала на панели под дверной ручкой код, дождалась, когда загудит зуммер, толкнула дверь и прошла в нее. Лифт в управлении имелся только один. Сегодня он работал и словно ожидал Люсию. Она вошла в него.

Из всей дневной смены Люсия появилась здесь первой. Так у нее и было задумано, хоть признаваться себе в этом она и не желала. Проходя мимо стола Уолтера, она увидела рядом с клавиатурой большую чашку и висевшую на спинке кресла куртку. Люсия остановилась, огляделась, но скоро поняла, что чашку просто-напросто проглядела уборщица, а куртка — никакая не куртка, а мягкая обивка спинки кресла. Она налила себе оставшегося от ночной смены кофе, уселась, сжимая чашку ладонями, за свой стол. Отпила кофе. Тот оказался обжигающим, однако Люсия пила его не ради вкусовых ощущений. Она сделала еще глоток и стала ждать начала рабочего дня.

Первым явился Коул, за ним Чарли, потом Роб. Коул коротко пожелал ей доброго утра, Чарли и Роб просто кивнули ей. Без одной минуты девять появился, читая на ходу «Миррор», Уолтер. Не взглянув ни на кого, он поднял вверх ладонь, поставил на стол неизменно торчавший там пенопластовый стаканчик, сунул газету подмышку и удалился в уборную. Гарри опоздал. Задыхаясь, он извинился за опоздание и, прежде чем усесться на свое место, несколько раз вытер ладонью лоб. Увидев Люсию, он сказал, привет, Люсия, и она ответила, привет, Гарри, как дела? Что с тобой случилось вчера? — спросил Гарри. Живот прихватило, ответила Люсия. Потом зазвонили телефоны, доска начала заполняться клейкими листками, и день, что бы там ни навоображала о нем Люсия, пошел привычным путем.

Пока не поступил вызов.

Приняла его Люсия, стало быть и заняться этим делом полагалось ей. Таков был заведенный порядок. Если, конечно, не существовало очевидных причин, по которым решение следовало принять Коулу, что также давно уже обратилось в заведенный порядок.

— Пусть этим займется Чарли. Я отдаю это дело Чарли.

— Чарли занят. Ищет двух пропавших детей.

Коул взглянул на Чарли. Чарли пожал плечами.

— А вы, Уолтер? Судя по вашему виду, вам не помешает растрясти пару калорий.

— Я бы с радостью, шеф. Тем более, что нашей Лулу, похоже, сильно не терпится заняться этой историей. Но у меня нынче снова суд, вы не забыли? Это долбанное слушание протянется всю неделю.

Коул шумно выдохнул воздух. Огляделся.

— А где, на хрен, Гарри? И Роб. Где Роб, мать его?

— Я видел их минут двадцать назад, — ответил, уже начавший ухмыляться Уолтер. — Они держались за руки и направлялись к третьей кабинке мужской уборной. У Гарри стояло.

Чарли рассмеялся. Коул выругался. И махнул рукой Уолтеру:

— Уберите со стола вашу дурацкую ногу.

Люсия начала укладываться, и Коул это заметил.

— Вы. Куда это вы собрались?

Люсия сгребла со стола сотовый, ключи, блокнот. Взялась за мышку, закрыла электронную почту.

— Больше же никого нет, шеф. Кто еще у вас есть?

Коул поднял палец:

— Предупреждаю, Люсия.

— О чем?

— Вы знаете, о чем. Не притворяйтесь, что не знаете.

— О чем? — повторила Люсия. — Это может быть кто угодно. Вам же ничего не известно.

— Какой там адрес, Люсия?

Она пролистала блокнот:

— Сикамор-драйв. Дом на Сикамор-драйв.

— В двух шагах от школы. Так что это не кто угодно. Я говорю серьезно, Люсия, я не желаю, чтобы вы…

— Мне надо бежать, шеф. Такси ждет.

К Сикомор-драйв она ехала на заднем сиденье полицейской машины. Работа кондиционера никак здесь не ощущалась, окна не открывались, а значит, и защититься от жары и поддельного соснового аромата было нечем. Люсия приоткрыла губы и старалась дышать через рот. Двое полицейских в форме сидели впереди, тот, что на пассажирском сиденье, что-то говорил ей через плечо. Однако сирена заглушала его голос, и Люсия просто кивала, время от времени поднимая и опуская брови. Она смотрела на скользящий за окном город, на улицы, забитые людьми даже сейчас, после девяти, в разгар рабочего дня, и ей казалось, что все они куда-то спешат, теряя терпение из-за жары, уличных толп и тягостных усилий, которых требует исполнение даже простейшего дела — ходьбы, покупок.

Мертвое тело. Фамилия. Вот все, что у нее было, однако хватало и этого.

Машина проехала мимо школы. Школьный двор был забит детьми, кричавшими, визжавшими, стоявшими стайками вокруг обладателей мобильных телефонов, сидевшими на ступенях и делившимися наушники, некоторые играли в видеоигры — судя по тому, как вытягивали шеи их приятели, пытаясь разглядеть через плечо экранчик, с мельтешашими картинками. В конце двора кто-то гонял мяч. Выходит, они так и играют, подумала Люсия и тут же обругала себя за желчность. Ей тридцать два года. Всего тридцать два, а она уже ощущает себя отсталой, чуждой поколению, к которому причисляла себя до недавнего времени. У нее имелся iPod, но пользоваться им она не умела. Она знала о существовании Facebook’а, однако впервые услышала о нем по «Каналу-4». Дети, когда она сталкивалась с ними, называли ее «тетей»: мам, а почему эта тетя переоделась полицейским? Родители называли «леди», что было еще и хуже: поосторожнее, милый, не забывай о присутствии леди. В первый раз она рассмеялась. Во второй испугалась. Как это произошло? Когда именно мир решил — решил, а ее об этом не уведомил, — что девочка, которой она продолжала себя считать, здесь больше не нужна, что ее пора избавить от заблуждений, переделать в кого-то другого? Когда ее ровесники передали будущее в руки детей, которые, столкнувшись с насилием, всего лишь пожимают плечами, которые настолько свыклись с ненавистью и жестокостью, что способны шутить, смеяться, играть во дворе, еще залитом кровью? И все это время мальчик их лет, которого они знали, с которым кто-то из них сидел рядом, разговаривал, все это время он мучился и плакал, пока не истек кровью.

Нет. Фамилия довольно распространенная. Не может быть, что это он. Она же не знает наверняка. Наверняка не знает.

Машина свернула на боковую улочку. Водитель выключил сирену, но мигалку оставил включенной. Впереди двигалась, похоже, собираясь перевалить через бордюр, другая машина, и сидевший за рулем полицейский ударил по кнопке клаксона и вильнул в сторону, хоть надобности в этом и не было. Минуя эту машину Люсия повернула к ней голову. И увидела женское лицо, выражавшее что-то среднее между потрясением и яростью. Водитель снова включил сирену.

Они приехали. Первыми. Машина их встала, сирена умолкла, однако в ушах Люсии все еще звучало ее эхо. А вон и скорая, кварталах в четырех отсюда. Люсия выбралась из машины. Полицейские вылезли тоже и, нахлобучив каски, пошли за Люсией по дорожке.

Парадная дверь была приоткрыта. Люсия позвонила, постучалась, позвонила снова. И, не дождавшись ответа, толкнула дверь.

— Мистер Сэмсон?

Она услышала рыдания. Женские, наверху.

— Миссис Сэмсон? — произнесла Люсия погромче, почти крикнула. Она назвала ее по имени. Сообщила: — Это полиция, миссис Сэмсон. Скорая едет за нами.

И направилась вместе с полицейскими к лестнице.

Ничего знакомого она не увидела и это, хотя ничего знакомого тут быть и не могло, внушило Люсии новую надежду. Вешалка в прихожей, перегруженная одеждой, казалось, никнувшей к стене. Обувь, частью стоящая аккуратным рядком вдоль плинтуса, частью просто сброшенная, с не развязанными шнурками. Детский велосипед, слишком маленький для него, подумала она, почти наверняка слишком маленький. Они прошли через гостиную, Люсия увидела на кофейном столике остатки внезапно прерванного завтрака: тосты, намазанные маслом, но еще без джема, запотевшие на жаре стаканы с наполовину выпитым соком. Девушка, рассказывавшая с экрана телевизора о погоде, улыбнулась, встретилась с Люсией глазами, однако Люсия отвела взгляд в сторону. Она искала книжные шкафы. В его доме должны быть книжные шкафы. В гостиной они отсутствовали, Люсия почувствовала облегчение, но скоро увидела в коридоре под лестницей книжные полки — и другие, висевшие сразу за дверью кухни.

Она начала торопливо подниматься по лестнице. Подошвы ее шаркали по деревянным ступенькам, впрочем, вскоре этот звук заглушило топанье полицейских башмаков, потрескивание раций, пыхтение, раздававшееся за ее спиной. Наверху Люсия остановилась и услышала, как один из ее спутников налетел на другого. Рыдания смолкли. Дверь, перед которой она стояла, была закрыта, звуков движения ниоткуда слышно не было. Люсия снова громко позвала хозяев дома.

— Сюда. Мы здесь.

Голос был мужской: тихий, безнадежный. Люсия узнала его. Она торопливо шагнула вперед, поджав живот, чтобы не позволить сердцу упасть.

Она остановилась в дверном проеме. Открытая дверь заслоняла большую часть спальни. К платяному шкафу привалился отец Эллиота. Голова его была опущена, руки в крови.

Люсия вошла в спальню. Не сводя глаз с отца Эллиота. Она знала, что ей следует повернуться, осмотреться, однако тело ее не слушалось. Даже ноги, казалось, несли Люсию вперед против ее воли. Она понимала, что ее ждет в спальне, и не хотела видеть это. Ей хотелось шагнуть назад, развернуться, выбежать из дома. Хотелось отмотать время вспять и сказать Коулу, отдайте дело Чарли, даже Уолтеру, потому что тогда ей хотя бы увидеть это не придется. Однако за спиной Люсии сопели двое полицейских, а ноги ее продолжали идти, и она, не успев воспротивиться их движению, оказалась в комнате.

Мать Эллиота баюкала на руках тело сына. Кровь была повсюду: чернела лужами на песочного цвета ковре, в волосах Эллиота, на лице и руках его матери, на простынях, еще укрывавших его ноги, кровь сочилась сквозь завязанные узлами полоски ткани, которыми были туго стянуты запястья мальчика. Вместе с кровью из Эллиота словно вытекли все краски. Глаза мальчика были закрыты, голова откинута назад, скрюченные пальцы левой руки касались пола. Лицо его матери закрывали волосы, она продолжала рыдать, но уже беззвучно. Плечи ее содрогались. Руки тряслись. Она прижимала к себе сына, словно желая пропитать его теплом своего тела.

Люсия сделала еще один шаг вперед, протянула перед собой руку и вдруг упала на колени, ощутив сквозь ткань брюк холод и влажность ковра. Протянутая рука, повисев немного в воздухе, тоже упала. Люсия оглянулась на коллег. Они смотрели на мальчика. И это было все, что они могли сделать. Самое большее, что мог сделать любой из них.

Вам кто-то уже рассказал про это, так?

Кто?

Да наплевать. Мне по фигу.

Что они вам сказали?

Ну и хрен с ними. Пусть говорят, что хотят. Я все равно доволен. Доволен, что мы это сделали. Мог бы, еще раз сделал бы. Даже лучше. И никаких неприятностей не нажил бы. Мне бы еще и спасибо сказали. Кричали бы мне ура. Говорили, что я им всем услугу оказал.

А вам зачем знать?

А это что, важно?

Мне за это заплатят?

Тогда с какого перепугу я рассказывать буду?

Хрена. За что вы меня арестуете?

Препятствую, ага Чему это я, на хер, препятствую? Это вы мне препятствуете. И вообще вы меня арестовать не можете. Мал я еще. Ничего вы мне не сделаете.

Да ладно вам. Туда посылают, только если ты грохнул кого, или трахнул телку, а она заявила, что ты ее силком поимел. Еще в колонию, куда за антисоциалку сажают, вы меня упрятать можете, ну так мне только по кайфу.

Хотя, хрен с вами. Расскажу. Теперь оно уже и не важно, так? Я уже говорил: вы меня благодарить должны. Учителя, предки, да вся ваша кодла должна мне спасибо сказать.

Мы же с самого начала поняли, что он козел, мы с Доном. Это ж видно было. С первого взгляда. Борода эта. Я насчет того, что… блядь… Что он себе думал? Пялился утром в зеркало и говорил, ага, вот такой видок самое то, нужно, чтобы у меня рожа, как жопа была, Телкам понравится. А прикид его. Я сроду не думал, что можно носить столько коричневого. Пиджак коричневый, рубашка коричневая, штаны коричневые, носки, и те коричневые. Туфли коричневые и трусы, наверное, тоже. Ха, ну да, коричневые труселя. Но это другая история, нет?

Так он же иммигрантом был. Сам так сказал. И не стыдился этого. Хвастался даже, думал, будто он круче нас всех. Учителям же этого нельзя, правильно? Они не имеют права оскорблять нас. Типа, когда я сказал ему, как меня зовут. Он спросил, я сказал, а он не поверил. Сказал, что я вру. Прямо в лицо. Грозился меня ударить. И этого учителям тоже нельзя. Ну, может, он и сказал, что тронет меня, так это еще хуже. В общем, он нам угрожал, оскорблял, вел себя, как хер знает какая шишка на ровном месте, а сам и был-то не старше шестиклассника.

Знаете, что он сделал? Смехота. Его первый урок, да? И что он делает, догадайтесь, бегает с него, весь в соплях. Можете в это поверить? Хотя, вы ж, как все телки, наверняка пореветь любите. Вроде моей сестрицы, она вечно сопли размазывает, Ги сделал то, Ги сделал это, бу-бу-бу, ду-ду-ду.

Ладно, ладно. Вы только сиськи узлом не завязывайте. Я же к этому и подхожу, так?

Футбольный матч.

Хотя это уже сильно потом было. Мы и до того ему и много всякого устраивали. Как с тем говном, смешно получилось, а после Гая Фокса сделали, вылитый он, и сожгли его на хоккейном поле. А потом еще накупили яиц, так? И проткнули их, чтобы они стухли. А после…

Ладно, как хотите. Вам же хуже. Теперь вы про это ничего не узнаете, усекли?

Значит, футбольный матч. Мы проводим футбольный матч, так? Раз в год. Обычно перед Рождеством, но в тот раз после, потому что снегу навалило и так далее. Учителя против первой сборной. Это дело Теренса, он там всем заправляет. Ну, Теренс. Все его Ти-Джеем зовут. Или Тухлым Джемом. А мы Теренсом, потому как его от этого корежит. В общем, футбол — это фишка Теренса, он это любит. Вы бы видели, что было с Теренсом, когда Бикль его как-то раз в запасные отправил. Как будто ему обещали на Рождество форму десантника подарить, а подарили трусы, как у Барби.

Мы с Доном были в команде. В первой сборной. Дон был центральным защитником. Капитаном. Я полузащитником. А Теренс — тренером. Это он называл себя тренером, — хотя нет, вру, он называл себя менеджером команды, — но, если хотите знать, тренер из него был херовый, да и менеджер такой же. Он что делает, — играет первая сборная со второй, так он усаживает одного игрока первой на скамью запасных, чтобы занять его место. И минут пять играет в защите, а после подменяет полузащитника, а после нападающего. Нападающего он подменяет чаще всего. А на воротах никогда не стоит. Да там и делать особенно нечего, потому что вторая сборная у нас полный отстой. С ней и играть-то смысла нет. Обычно мы ее имеем со счетом одиннадцать-ноль. А рекорд у нас — двадцать четыре-ноль. Не верите, спросите у Теренса. Он вечно об этом трендит, потому что сам тогда шесть банок закатил.

В общем, учителя против первой сборной. Теренс кайфует, потому что, как дело доходит до подбора игроков, он всегда сволочиться начинает, говорит, это нечестно, на хер, какого хера я должен заниматься этим сбродом, где я вам возьму одиннадцать игроков. Вообще-то, единственные учителя, какие хоть вполовину на что-то годятся, это Грант да Джезус Рот. А Бикль, он же всегда судит, так что у Теренса оказывается на одного человека меньше, ну, то есть, из кого выбирать. Я не говорю, что от Бикля был бы какой-нибудь прок, тем более, он то и дело в сортир бегает. Так что, кроме Гранта и Рота, остается Теренс, Бордман, хотя Бордман еще и постарше Бикля, и Дэниелс, но он же физику преподает, так? Значит о нем и говорить нечего, и… а, ладно, не знаю. Короче, выбирать не из кого.

В общем, Теренс в отчаянии, так? То есть, он уже записал в команду школьного смотрителя и этого, который у нас DVD выдает, мы его называем мистер Ди-Джей. Но вратарь-то все равно нужен, верно? — просто чтобы кто-то между штангами торчал.

Ух ты. Наверное, потому вы и детектив. Вы совсем как долбанный Коломбо. Или та телка, ха, ну да, старушенция, которая мотается туда-сюда и убийства раскрывает. Только она покрасивее.

Хрен его знает, как ему удалось его уговорить. Хотя, может, он его и не уговаривал. Может он… не знаю. Сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться. Да все что угодно. Просто помню, вываливаем мы на поле, дождик идет, холодрыга охеренная, и мы думаем, типа, какого хера нас сюда занесло? А Дон, типа, пошло оно все на хер, парни, я не собираюсь себе яйца отмораживать только ради того, чтобы Теренс мог чем-то заняться, а не дрочил дома. И направляется к раздевалке, ну и мы за ним. У боковой линии народ тусуется, под зонтиками, все дела, а прочие все внутри, в тепле и чистоте, собираются игру из окон смотреть. И все начинают тыкать в нас пальцами, кое-кто посвистывает, а Бикль добегает до центрального круга, останавливается, руки в боки, потом лезет в карман за свистком. Свистит. И орет, куда вы, к дьяволу, собрались, мальчики, а Дон кричит в ответ, в библиотеку, сэр, и немного потише, а куда по-твоему, козел? И мы все смотрим на Бикля, интересно, что он теперь делать будет. Однако выясняется, что ему ничего делать и не нужно, потому как тут на поле выбегает «Манчестер Юнайтед».

Те же цвета. У всех. Не просто футболки, я не только про них. Полный комплект: черные носки, белые трусы, красный верх. А Теренс еще и зеленые бутсы напялил. Зеленые. Хрен собачий.

Мы останавливаемся. Я хочу сказать, мы-то все в школьной форме, синей с белыми полосками, как у «Брайтона» или, не знаю, «Уигана». Она у нас линялая, драная и капустой воняет, даже после стирки. Мы давно уже пристаем к Теренсу, говорим, что нам новая форма нужна, а он всегда отвечает, типа, когда заслужите новую, тогда и получите. А тут он с понтом под зонтом выскакивает на поле в форме до того новенькой, точно ее только что из Индии привезли или где ее там шьют, кажется что от нее даже карри прет.

Мы бы, наверное, разозлились, если бы вся эта орава не выглядела ошизительно смешно.

Нет, ты только глянь, говорит Дон, и тычет пальцем в Теренса и Рота. Это ж братья Невилл! Вы который из них будете, Теренс?

А Теренс оглядывается, не смотрит ли Бикль, ухмыляется и показывает Дону средний палец. А потом поворачивается и тычет себе большим в спину. А на спине у него седьмой номер и Бекхэм. Уже смешно, да? Но тут и Рот поворачивается, и у него тоже Бекхэм на спине. И у Бордмана. И у Гранта. И у мистера Диск-Жокея. У всех. Рехнуться можно.

Они договориться не смогли. Это я уж после узнал. Теренсу захотелось быть Бекхэмом, но и Бордману тоже. А после и Рот решает, что тоже будет Бекхэмом. А Теренс говорит, я капитан, значит я и должен быть Бекхэмом, это ж ежу понятно. А Бордман отвечает, было бы понятно, если бы Бекхэм и сейчас за «Юнайтед» играл, но он же не играет. Раз ты капитан, так будь Гари Невиллом. А Теренс, типа, пошел ты на хер, не хочу я быть Гари Невиллом. Ну и кончается тем, что они заказывают десять одинаковых маек и каждый из них делает вид, будто это он Спайс-девочке вставляет вставляет.

А дальше еще лучше. Бороденка, он же Дэвидом Бекхэмом не может быть, так? Он же в воротах стоит, а это значит, что одет он должен быть не как все.

Крики мы слышим еще до того, как видим его. К этому времени мы все уже опять выстроились на поле, потому что, ясен пень, собираемся сыграть с ними, они же потешными-то уже выглядят, ну нам и хочется еще и дураками их выставить, так? В общем, мы уже готовы, и теренсова кодла готова, и Бикль готов, так что одного только Петера Шмейхеля и не хватает. И Теренс начинает озираться, типа, куда он, на хер, делся, и тут мы слышим, что у боковой захлопали, сначала тихонько, на одном ее конце. Ну и малышня, которая там стоит, расступается, появляется Бороденка и, пока он топает к штрафной, даже учителя, и те уже в ладоши бьют, вопят и посвистывают, знаете, как работяги при виде хороших буферов.

Вы видели здоровенные пенопластовые ладони, которые долболобы-америкосы напяливают, когда на бейсбол идут? Ну вот и представьте, что Бороденка сразу две таких натянул — на его тощих ручонках вратарские перчатки именно так и выглядели. А трусы на нем ярко-желтые и до того широкие, что в них пару таких, как он, засунуть можно. Правда, от них только краешек видать, остальное майкой закрыто, тоже желтой, но вроде как забрызганной черной краской. В общем, сильно похоже на костюм шмеля, который ему мамочка сшила, да чего-то там с размерами напутала. Ему, небось, и ходить-то во всем этом трудно, потому он от своей команды ярдов на пятьдесят и отстал. А может, просто хотел впечатление произвести. Хотел, чтобы все только на него и смотрели.

Ну, я усмехаюсь, глядя на Дона, Дон усмехается в ответ. Не говорим ничего. Да нам и без надобности. Но мы прямо тогда все и решили.

Бикль свистит, Теренс выигрывает подачу. Пасует мяч Роту, Рот ему, и Теренс бьет по нашим воротам. Дерьмовый был ударчик, вратарю и делать ничего не пришлось. И теперь мяч у нас и Скотт, он в обороне играет, пасует мне, а Теренс сзади на меня налетает, но я делаю финт, вот так, смотрите, мяч как будто справа, а Теренс слева, и я делаю навес на правую бровку. Там Микки играет, он шустрый, принимает мяч, в одно касание отправляет нападающему, а тот обходит мистера Ди-Джея и простреливает по диагонали, а там уже Дон, он бьет, но промахивается на дюйм. А Бороденка так посреди штрафной площадки и стоит. Вообще не сечет, что происходит. Теренс орет ему, чтобы он, на хер, занял свое место. Бороденка оборачивается к воротам и смотрит на них так, будто только что заметил. И пока Теренс с Бордманом спорят, кто из них будет бить от ворот, Дон подходит к Бороденке и говорит, красивый костюмчик мистер Швальйобски. Цвет сами выбирали? Бороденка опускает взгляд на свою одежку, типа, а что? Чем плох ярко-желтый цвет? А Дон проскакивает мимо него, прямо по его ногам, а он же в бутсах, а у них шипы.

Он завизжал. По-настоящему, завизжал, без шуток. Нас как-то из школы на ферму возили или еще куда, и Скотт прихватил с собой рогатку и мешочек обойных гвоздей. Вот смеху было. Коровы, те вообще почти ничего не почувствовали, зато свиньи… Не, честно, охеренно было смешно.

Вы ведь знаете, как свинья визжит, верно? Заслушаешься.

В общем, Бороденка визжит, падает, но никто на него внимания не обращает, потому как мяч уже снова в игре. У мистера Ди-Джея. Он на своей половине пасует смотрителю, тот возвращает, мистер Ди-Джей пасует Теренсу, а тот посылает его за боковую. Так целый день можно играть. Я так Теренсу и говорю. Мол, это все, что вы умеете? А он подбегает ко мне, я стою, а он как вмажет мне плечом, мне показалось, что я бицепсом об дверной косяк долбанулся. Я ему, типа, ты охерел, Теренс? Хреносос долбанутый! А он оборачивается и, типа, следи за выражениями, мальчик, я все еще твой долбанный учитель. Ну, я хочу ему ответить, но на нас уже Бикль смотрит, так что я тянусь здоровой рукой к мячу.

С мячом опять Микки. Только на этот раз мистер Ди-Джей отбирает его, мяч катится по полю, Теренс ближе к нему, чем я, да только я быстрее. Я веду, Теренс сзади меня, он ждет, что я тот же финт повторю, так? Тот, что я вам уже показал, но я вместо этого…

Что? Так я же вам и рассказываю, верно?

Нет, вы не так сказали, вы спросили, что произошло во время матча.

Ладно, так бы, на хер, и сказали.

Да ни хера вы так не говорили. Иисусе-Христе. Вы хуже моей шизанутой мамаши.

Ладно, ладно. Это уже во втором тайме было. До того еще много чего случилось, Дон, например, обалденно с лета пробил, прямо…

Ну хоть счет-то я могу вам сказать? У вас что, месячные сразу начнутся, если я вам счет назову?

Четыре-ноль. К перерыву мы вели со счетом четыре-ноль. Расколотили долбанных учителей. Теренс еще бегает, а остальные уже выжаты, соку в них осталось, на апельсинную дольку не хватит. Перерыв мы провели отлично. Микки чеканил мячом, Дон сигаретку выкурил, остальные просто трепались или возились друг с другом. Мы могли им банок семь или восемь влупить, легко. Мы уже победили. Половину матча отыграли и победили. Так что, когда Бикль засвистел, и мы выбежали на поле, тогда-то Дон мне и кивнул. Игра же окончена, так? Самое время повеселиться.

Бороденка опять последним выходит. Видик у него тот еще. Он за весь матч до мяча не дотронулся, только когда из ворот вынимал и бросал Теренсу, но несколько раз падал — или сам, или его с ног сбивали. Так что он весь в грязи и хромает от угощения Дона, может, у него еще и на ребрах синяк, потому что я, когда проходил мимо него, чтобы угловой подать, малость врезал ему локтем. О, я же еще про одно не рассказал, черт, как же это я. Дон же с него трусы стянул. У всех на глазах. Мы все ждали свободного удара, а Теренс, он орал Бороденке, внимание, Сэм, не пропусти его, на хер, приготовься, и Бороденка вроде даже попытаться решил. Ноги пригнул, руки растопырил, даже язык от усердия высунул, ну и когда мяч уже в воздухе был, и Бороденка собирался подпрыгнуть, чтоб его взять, Дон подскочил к нему сзади и сдернул с него трусы.

Мяч влетел в ворота. Бороденка же упал, вот он и влетел. Жаль, никто этого не заснял, мог в «Сам себе режиссер» пять сотен выиграть.

В общем, когда доходит до второго тайма, вид у Бороденки такой, точно он сильно себя жалеет, точно он бы лучше кулаком под дых получил вместо того, чтобы на поле идти. Ну, а мы в ударе, я знаю, подробности вы слушать не хотите, но, в общем, мы начинаем с центра, перебрасываемся мячом, то да се и зарабатываем угловой. Вы довольны или я опять слишком подробно рассказываю?

Значит, так. Микки подает угловой, мы с Доном караулим на углах штрафной. Мистер Ди-Джей у штанги, Грант отходит назад, чтобы держать Скотта, Теренс прикрывает коротышку. Меня и Дона смотритель сторожит, и мы ему это дело облегчаем, потому как вообще с места не трогаемся. Пока. Бороденка стоит на своей линии. И даже на мяч не смотрит. А смотрит он на нас двоих, точно знает, что сейчас будет. Но сделать-то он с нами ни хера не может, так? Что он может сделать?

Ну, Микки подает. Высоко. Мистер Ди-Джей отбегает от штанги. Скотт уводит Рота в сторонку. Дон срывается с места. Я тоже. Смотритель, куда ему бежать, не понимает. Мяч уже падает, и Бороденка следит за ним, но и на нас посматривает. Видит, как мы приближаемся. Как улыбаемся. Мяч находит чью-то голову, но чью, я не знаю, потому что не смотрю. Он ударяется об землю перед нами. Перед Бороденкой. И отвлекает его, на секунду. Бороденка бросается на мяч. И промазывает. Дон начинает подкат, я тоже. Мяч, по-моему, уже в воротах, а мы скользим — по воде, по грязи, выставив перед собой по ноге, точно Брюс Ли, решивший снести другому китаезе башку. Могли бы всю жизнь скользить, если бы нас нечему было остановить.

Дон попал ему по колену. Я по лодыжке. Не совсем уж одновременно, но почти. Звук получился, как от кубиков льда. Знаете, когда их бросаешь в стакан с теплой «кокой». Я встал. Дон встал. Бороденка остался лежать. Опять завизжал. Еще как. Лежал на спине, корчился. Одной рукой за ногу держался, другой глаза прикрывал. Зрители орали, наверное, мяч все же влетел в ворота. Но мне показалось, что это они нас поздравляли.

Грант, он ближе всего был. Не знаю, видел ли он что, но решил, будто видел. Хватает он нас за шиворот, каждого. И, типа, мальчики, какого черта вы делаете? А мы, типа, что, что, отпусти нас, козел, отпусти. Бикль дует в свисток. Так и дует, когда подбегает к нам.

Что здесь происходит? Мистер Грант. Мистер Грант?

А Грант трясет нас и вроде как рычит, и смотрит на Бороденку, и, типа, отпускать нас не собирается.

Не знаю, сэр, говорит Дон. Не знаю. И руки разводит, знаете, как футболисты в телике, когда судья собирается им карточку показать.

Они сделали это намеренно, говорит Грант. Маленькие бандиты. Вы намеренно это сделали.

А Бикль, типа, только тут и замечает Бороденку, хотя тот визжит, а может, и плачет, в общем шуму от него больше, чем от зрителей.

Это так? — говорит. Вы сделали это намеренно?

Я трясу головой, а Дон, типа, конечно, нет, сэр, мы старались по мячу попасть. Оба, кому первому повезет.

И Бикль смотрит на Бороденку, потом на Гранта, потом опять на Бороденку. Отпустите их, говорит. Отпустите, мистер Грант.

Но, мистер Тревис…

Я сказал, отпустите их. И вроде как уходить собирается, однако останавливается, поворачивается к нам. И позаботьтесь о мистере Зайковски, ладно? А то он выставляет себя дураком. И превращает нашу игру в комедию.

Ну, мы отбегаем трусцой, мимо Теренса, а он просто улыбается, на хер. Знает, что мы сделали, и доволен. Он же считает, что их команда из-за Бороденки продулась. Херня, конечно, полная, она продулась бы, даже если б они на ворота Гордона Бэнкса поставили, но Теренс думает иначе. Ну и улыбается и даже подмигивает Дону.

В общем, это было легко. То есть, я бы и не поверил. Дон сказал потом, не бзди, Ги, че они нам могут сделать? И был, похоже, прав, но я все же ждал, что шум поднимется, что нам выговор влепят, или после уроков задержат, или хоть игру остановят, мы же ему как-никак ногу сломали. А нам желтую карточку показали и все. Бороденку уволокли на носилках, смотритель встал на ворота, Дон закатил еще пару банок и мы победили, девять-ноль.

Ну и все. Конец. Могу идти?

Мы следим за тобой даже, если ты нас не видишь, мы смотрим за тобой.

Жалюзи были наполовину опущены, верхний свет выключен. Она не сразу заметила, что его трясет. Постояла немного в двери, потом прошла мимо него к окну.

— Вы не против? — спросила она. Он поднял голову, повернулся к ней. Она подождала, но он ничего не ответил. Она потянула за шнурок, планки жалюзи раздвинулись. Дневной свет разогнал сумрак. Отец Эллиота вздрогнул.

— Извините, — сказала Люсия и немного опустила планки, чтобы свет не так резал глаза. — Вам жарко? Хотите, я открою окно?

Он опять не ответил.

— Может быть, попьете? Принести вам воды?

На этот раз он ответил, прохрипев:

— Все хорошо. Правда.

Люсия кивнула. Постояла немного и обогнула стол, чтобы оказаться у него перед глазами.

— Вы позволите? — спросила она и вытянула из-под стола стул. В руке она держала прозрачный пластиковый пакет. В пакете лежал сотовый телефон, серебристая «Моторола» с цветным экраном. Люсия села. Положила телефон на стол. Отец Эллиота взглянул на него и отвел глаза. а саками от всех рыжх Вняет?

— Простите, — сказала она. Ладони ее лежали перед ней на столе. Она сняла их, опустила на колени. Подняла снова и на этот раз оперлась о стол локтями, сжав подбородок большим и указательным пальцами. И наконец, прижав локти к ребрам, стиснула ладонями живот.

— Простите, — повторила она. ну как т Вя Хря? скоро Т заг Ншься от рака??

— С каких пор?

— Не знаю. С начала учебы. Не знаю.

— Но эти недавние. Их послали совсем недавно.

— Может быть, другие он стер. Не знаю. Наверное, стер. А вы бы не стерли?

— Но вы ни о чем не подозревали.

— Мы думали, что у него появились друзья. Радовались. Думали… не знаю, что мы думали.

— Он ничего не говорил.

— Нет. Ничего. Они приходили одно за другим. Он прочитывал их, некоторое время смотрел на экран, потом прятал телефон в карман. До следующего сообщения.

— Не отвечал?

— Да. Нет. Не знаю. Я думал, что отвечает.

— Не похоже. Во всяком случае, не на такие.

— Значит, не отвечал. Думаю, не отвечал.

— Судя по всему, их посылали с вебсайта.

— С вебсайта. С какого вебсайта?

— Таких десятки. Мы просмотрели их, но ничего не нашли. И обнаружить отправителя сообщений не сможем.

— Понятно.

— Простите.

— Это вы уже говорили. Уже говорили. сли Н убе Ршь это с Хри мы его от РжМ

Комната была маленькой, но он задвинул стул под стол и теперь мог расхаживать по ней. Размахивал руками, зацепил, не заметив этого, жалюзи. Когда он говорил, изо рта его летели брызги слюны.

— Они его затравили. Затравили, мать их.

Люсия наблюдала за ним. Ждала.

— Это не просто издевательство. Хуже. Психологическая, мать ее, пытка. Вот что это такое.

Он снова зацепил жалюзи и на этот раз набросился на них, отбил рукой в сторону, словно они смеялись над ним. Что-то полетело на пол: нижняя декоративная планка. Он выругался. Поднял ее. Постоял, держа в руках и глядя на Люсию. В уголке его рта пузырилась слюна.

Люсия ждала. Наблюдала за ним.

Он уронил планку, вытер лицо рукавом. Повернулся, прижался к поврежденным им жалюзи лбом, потом ладонями. В комнате потемнело. Люсия закрыла глаза. сли попросишь Кго нас Чт помощи мы подож М твой дом

Она разглаживала на столе пластиковый пакетик для вещдоков. В одном уголке застрял пузырек воздуха, и Люсия, водя взад-вперед ладонью по полиэтилену, вдруг подумала о сожженной солнцем коже. И отодвинула пакетик в сторону.

Смотреть ей было не на что, поэтому она смотрела на отца Эллиота. Облокотившись о стол, он прокручивал в мобильнике текстовые сообщения, и большой палец его дрожал. Ладонь другой руки прикрывала рот. Время от времени он бормотал что-то, закрывал глаза, подносил ладонь ко лбу и снова опускал к губам. Он знал, что его ждет, когда попросил дать ему снова взглянуть на эти сообщения. Подобно Люсии, он уже мог, вероятно, пересказать их в том порядке, в каком они поступали, сохраняя даже синтаксис и написание слов, столь странные для людей его поколения. Глядя на экран, он получал возможность пережить те страдания, какие пережил его сын. Получал возможность страдать и страдание на какое-то время заменяло собой горе. отды Хй в больнице. наДюсь тебе ста Нт лутче и мы смож М отх Рачить тебя занова Люсия принесла два стаканчика кофе.

— Кофеин в нем есть, — сообщила она. — Это лучшее, что я могу о нем сказать.

Отец Эллиота принял от Люсии бумажный стаканчик. Пробормотал слова благодарности, покачал головой, когда Люсия протянула ему раскрытую ладонь с помятым пакетиком сахара.

Она села. Взглянула на свои заметки, потом на часы, потом поверх стола. Отец Эллиота сжимал ладонью стаканчик. Стаканчик Люсии был так горяч, что ей едва удавалось донести его до губ. А он сжимал и смотрел на свои пальцы.

— Мне нужно спросить вас кое о чем, — сказала Люсия.

Он, наконец, убрал ладонь со стаканчика.

— По-моему, вы только этим и занимаетесь.

— Кое о чем еще, — Люсия закрыла блокнот. — И я не ожидаю, что вы непременно ответите.

Он пожал плечами. Снял со стаканчика крышку и наружу вырвался парок, и запах пережженных кофейных зерен, стоявший в комнате, усилился. Крышку он положил на стол, донышком вниз.

— Почему вы послали его в ту же школу?

Он молча смотрел на нее, лицо его застыло.

— Забудем об смс-ках. О них вы не знали. Но после того, что случилось. После того, что с ним сделали. Как вам могло хотя бы в голову прийти вернуть его назад?

С секунду он смотрел ей в глаза. Потом опустил взгляд на кофе, вернул крышку на стаканчик и оттолкнул его от себя.

— У вас есть дети, инспектор?

Люсия покачала головой.

— Братья, у которых имеются дети? Сестры? Друзья?

— Нет. Таких нет.

— Значит, вы ничего в этом не смыслите.

Походило на то, что больше он ничего говорить на собирается. Люсия потупилась.

— Я работаю здесь, — сказал отец Эллиота. — В Сити, то есть. Жена не работает. Я зарабатываю кое-что, но не так уж и много. Думаю, больше, чем инспектор полиции, однако, в отличие от вас, мне приходится кормить четыре рта.

— Четыре? — переспросила Люсия. Отец Эллиота поморщился, и она поняла, что в ее словах можно усмотреть скрытый смысл. — Нет, простите. Я не имела в виду…

Он, потирая ладонью лоб, смотрел в стол.

— Я просто не знала, — сказала Люсия. — Думала, что вас было трое.

— У нас есть дочь, — сказал отец Эллиота.

Люсия вспомнила велосипед в прихожей их дома, тот, который показался ей слишком маленьким для Эллиота.

— Младшая, — сказала Люсия. — Сколько ей?

— Девять.

— А как ее зовут?

— София. Ее зовут София.

Люсия кивнула. Имя понравилось ей, но она удержалась от того, чтобы сказать об этом.

— Ну так вот, — продолжал отец Эллиота, — я здесь работаю. Вынужден работать здесь. Если бы мы могли покинуть Лондон, то покинули бы, но мы не можем. А поскольку мы этого не можем, нам остается только стараться выжать максимум из города, в котором мы живем.

— Не понимаю.

— Недвижимость. Коммунальные услуги. Школы, инспектор. Выбор у нас не так уж и велик, поэтому мы стараемся брать лучшее из того, что нам предлагается. — Он помолчал. Вздохнул. — Это хорошая школа, инспектор. Результаты работы, статистика: если сравнить ее с другими, она — лучшее, что мы могли себе позволить. Потому мы и купили дом неподалеку от нее. Для блага Эллиота. Для блага Эллиота и Софии.

— Софии? Вы сказали, что ей девять лет. Вы ведь так сказали?

— Ей девять лет, но она растет. С детьми это случается, инспектор.

В тоне его прозвучала нотка презрения, однако Люсия оставила ее без внимания. Она постучала ногтем по стенке стаканчика.

— Она меняет свой статус, — продолжал, уже не так агрессивно, отец Элиота. — Я о школе. Вы знали об этом? Там поговаривают о частных субсидиях, о большей самостоятельности. Это какой-то правительственный план.

— План? — переспросила Люсия. — И какой же?

— «Новые пути», так они его называют. Партнерство государства и частных лиц. Эта школа — одна из первых. В общем, она лучшая из тех, что нам доступны, а должна стать еще лучше. И разборчивее. Она сможет сама решать, кого примет. Забрав из нее Эллиота, мы лишились бы гарантий того, что нам удастся устроить в нее Софию.

Люсия покачала головой:

— Не понимаю.

— Они же брат и сестра. Если брат уже учится в школе, та обязана принять и сестру.

— Я не об этом, — сказала Люсия. — Я о другом — мне непонятно, зачем вам это. В смысле преподавания, это хорошая школа. Отличная. Но в ней напали на вашего сына. Его избили, порезали, искусали. Почему же вы хотите послать в нее и дочь?

Отец Эллиота поднял руку, почесал переносицу. Люсия увидела, что его глаза, и без того уже красные, обведенные темными кругами, наполнились слезами. Он крепко зажмурился, снова открыл глаза. Смахнул единственную оказавшуюся непокорной слезу.

— Мы думали… — начал он — и умолк. Откашлялся. — Мы думали, после случившегося… Я говорю о смерти мальчика, того, убитого учителем. Он ведь был одним из них, верно? Я знаю, знаю — все молчат. Но все знают, что это был он, так?

— Донован, — сказала Люсия. — Донован Стенли.

Отец Эллиота кивнул.

— Сначала мы не собирались. Возвращать его в школу, я об этом. Но после случившегося… Мы думали, что оно всему положит конец.

— Вы думали, что теперь ему опасность грозить не будет.

Он снова кивнул, утвердительно.

— А когда мы посмотрели другие варианты, инспектор. Другие школы. Некоторые из них… Это попросту невозможно. Отдавать в них детей. Ну и София, конечно. Нам следовало думать о Софии.

ни сло В. Држи свою рыжую пасть на зам К.

— Царапины. Синяки. Все это он мог заработать, играя в футбол.

— Он играл в футбол?

— Нет. Не играл. Но суть не в этом.

— А в чем?

— Суть в том, что ничего серьезного в них не было.

— И вы ничего не предприняли?

— Нет! О Господи. За кого вы нас принимаете? Конечно, предприняли.

— Что? Что вы предприняли?

— Во-первых, поговорили с Эллиотом. Поговорили со школой.

— Что сказал Эллиот?

— Ничего. Ничего он не сказал. Вернее, сказал, что упал.

— А школа? С кем вы там разговаривали?

— Мы поговорили с директором. Я поговорил. Сказал ему, что, по нашему мнению, происходит. Попросил приглядывать за Эллиотом.

— И что он ответил?

— Что нам беспокоиться не о чем. Что, согласно его опыту, в возрасте Эллиота дети всегда дерутся. Все участвуют в небольших потасовках.

— Потасовках.

— Именно. Однако он пообещал внимательнее присмотреться к происходящему. Сказал, что попросит об этом персонал школы.

— И что после этого произошло?

— Не знаю. Полагаю, не многое. Сильно лучше не стало, но и хуже не стало тоже. Так оно, во всяком случае, выглядело. Мы же не знали о смс-ках.

— А позже? Что произошло позже?

— Позже?

— После нападения на Эллиота.

— Я вас что-то не понимаю.

— Что сказал вам директор после этого?

— Да, собственно, ничего. А что он мог сказать? И что мог сделать? Свидетелей же не было, инспектор. Вы не забыли? покон Ч с собой. сли Вр Ншся все = сдох Ншь

Он уже встал. Уйти ничто ему не мешало, и все-таки он медлил. Стоял, сжимая руками спинку стула. Люсия заметила вдруг кожу у его ногтей. С лунок были срезаны полоски кожи, кое-где проступала кровь.

— О вас будут писать, — сказала Люсия. — Пресса, репортеры, они вцепятся в это. И вцепятся в вас.

Отец Эллиота кивнул.

— Главным образом, из-за школы, — продолжала Люсия. — Из-за того, что в ней случилось.

— Из-за того учителя. И выстрелов.

— Верно. Предупредите жену. И дочь тоже.

— Предупрежу, — сказал он. — Уже предупредил.

Люсия покивала. Она ждала. Однако отец Эллиота так и стоял на месте.

— Со временем все уляжется, — сказала Люсия. — Если им не удастся найти подходящий ракурс. Не удастся найти связь. Тогда они займутся чем-нибудь другим.

— Да. Надеюсь.

— Но если я смогу вам чем-то помочь. В это время. Чем именно, я не знаю. Однако вам известно, где меня можно найти.

— Спасибо. Спасибо вам.

Люсия встала.

— Мне очень жаль, — сказала она. — Правда, до ужаса жаль.

Отец Эллиота откашлялся. Похлопал себя по карманам. Окинул взглядом стол.

— Ну, до свидания, — сказал он. И ушел.

В комнате опять потемнело, на этот раз потому, что до нее дотянулась тень здания напротив. Просунув пальцы в щели между планками жалюзи, она крепко обхватила ими мебель, пол, стены.

Мы след М за тобой даже Сли ты нас Н видишь мы смо3 м за тобой Люсия посидела немного в одиночестве. Взяла лежавший перед ней сотовый телефон, положила оба больших пальца на кнопки джойстика. И начала прокручивать сообщения.

А саками от всех рыжх Вняет?

Она представила Эллиота, он сидит в одной комнате с родителями, но слова, появляющиеся видит на экране, сталкивают его в пустоту одиночества и страха. ну как твоя Хря? скоро Т заг Ншься от рака??

Она попыталась решить, как поступила бы на месте Эллиота. Попыталась, понимая, впрочем, что уже решила. И она, подобно Эллиоту, предпочла положиться на отнекивание, на то, чтобы доверять только себе, стараться справиться с болью, которую ей причиняют, без чьей-либо помощи. сли Н убе Ршь это с Хри мы его от РжМ

А почему? Потому что помощь, которая ей предлагалась, помощью не была. Эллиот понимал, в какого рода реальности он очутился. Его родители имели намерения самые добрые, но сделать ничего не могли. Друзья, если у него были друзья, тоже имели добрые намерения, но были слабы. Существовала, конечно, сама школа, так же, как у Люсии существовало начальство. Однако, подобно Люсии, Эллиоту хватило ума даже не пробовать обращаться к ней. сли попросишь Кго нас Чт помощи мы подож М твой дом

Сэмюэл Зайковски попробовал. И не один раз. И эти попытки были единственным, быть может, свидетельством того, что у него опускались руки. отды Хй в больнице. наДюсь тебе ста Нт лутче и мы смож М от Храчить тебя занова

Эллиот был не просто одинок, его бросили на произвол судьбы. Почему он должен был просить о помощи? Почему помощь не пришла к нему сама? В конце концов, происходившее не было секретом. Люди, обладавшие властью, которая позволяла им вмешаться, они же все знали. Почему бремя неизменно ложится на плечи слабого, а свобода действия отдается сильному? Почему слабого требуют храбрости, а сильный получает лицензию на трусость? ни сло В. Држи свою рыжую пасть на зам К

Ничего еще не закончилось. Она не смирится с тем, что все закончилось. Хрен с ним, с Коулом. Хрен с ним, с Тревисом и его долбанной школой. Ничего не закончилось. покон Ч с собой. сли Вр Ншся все = сдох Ншь

В комнате стемнело, но время было еще не позднее. Время еще оставалось. Для того, что задумала Люсия, время найдется всегда.

Блог. Вы ведь знаете, что такое блог, верно?

Ну вот, а моя мама не знает, а она, наверное, почти такая же пожилая, как вы. Никакого понятия не имеет. Она когда услышала это слово, решила, что я выругалась. Велела мне мыло пожевать. Понимаете, я тоже свой блог завела и пишу там почти каждый день. Все больше о животных. О птицах и так далее. От том, что вижу. Хотя в школе я никому про это не говорю. Все равно же я настоящее мое имя поставить там не могла. Господи. Нет уж! Я назвалась «Корольком». Королек — это птица такая. Глупо, я понимаю. Вы только не говорите никому, ладно?

Ну так вот, это он и был. Блог. И как будто он сам его писал. Боро… то есть, мистер Зайковски. Они это «Борологом» назвали. Понимаете, вроде и блог, и Бороденка.

Сначала это было смешно, то, что они писали. Вроде как, он валяется в больнице — знаете, со сломанной ногой. А мы должны себе представить, как он лежит на койке со своим ноутбуком, и описывает в блоге все, что думает, и что происходит вокруг. Типа, в первый день ему больно, однако он думает и о мячах, которые пропустил в игре, о том, что был не в лучших своих трусах, когда Донован Стенли с него футбольные стянул. О подруге своей думает — ну, о мисс Муллан, — боится, что она увидела его, мм, ну то есть, ладно, мы между собой называем это «какашкины оттиски». Как по-научному будет, я не знаю.

В общем, первый день. Там и про другое было, типа того, что, вот придет Ти-Джей — мистер Джонс, в смысле, — вот придет мистер Джонс его навестить, злющий, из-за того, что учителя проиграли, и как даст ему по ноге, и прочее, или провод какой-нибудь оторвет от аппарата, который в нем жизнь поддерживает.

Довольно глупо, в общем-то, потому что у него такого аппарата и быть не могло, верно? Вообще, если подумать, он и в больнице, наверное, всего часа два провел, не больше.

Но дело не в этом. Это же все не всерьез писалось. Хотя один мой знакомый мальчик, его Гаретом зовут, он читает это и, типа, почему Бороденка сам себя Бороденкой называет, разве он не знает, что это обидно? И как же он слова набирает, если его к аппаратуре жизнеобеспечения подключили? А другой мальчик, Дэвид, посмеивается над Гаретом и говорит, не знаю, Гарет, может, он диктует. А Гарет, типа, а. То есть, типа, понятно.

Ну, в общем, сначала было смешно и все это читали. Мисс Парсонс как-то на информатике застукала за этим нашу компанию, и поначалу, типа, что это вы там разглядываете, вам полагается новости читать, а не болтаться по вебосфере. Она это вебосферой называет. Думает, так круче. В общем, берется она за мышку, браузер хочет закрыть, а потом увидела, куда мы заглянули, и сама читать начала. Ну мы, вроде как, отошли от экрана, а после смотрим, она читает, подходим поближе и тоже читать начинаем. А мисс Парсонс, дойдя до места про то, как сестра пытается побрить Бороденку, да никак лицо найти не может, потому что оно от зада ничем не отличается, фыркает и рот рукой прикрывает. И кто-то еще захихикал, Оуэн, по-моему, и тогда мисс Парсонс замечает, что все мы вокруг нее столпились. И, типа, ладно, хватит, вернитесь за парты, достаточно, и орет на нас, чтобы мы садились. А я с нее глаз не спускаю. И вижу — садится она за свой компьютер, за учительский стол, а внешний проектор выключает, чтобы никто из нас не видел, что у нее на экране. Потом набирает что-то на клавиатуре, а после уж только сидит, читает, улыбается и головой покачивает. И когда звенит звонок, она его даже не слышит. Только и говорит, вы там потише, не шумите, а сама на экран смотрит. Я забыла в классе спортивный костюм, возвращаюсь за ним во время ленча, так мисс Парсонс меня внутрь не пускает. Приоткрывает чуть-чуть дверь и спрашивает, в чем дело? Я объясняю, а она говорит, не сейчас. Я говорю, так, мисс Парсонс, мне же костюм нужен, а она опять, не сейчас! Я не спорю, потому что уже понимаю, что происходит. Уже увидела их. Многих. Мистера Дэниелса, мистера Бродмана, мисс Хоббс, мистера Джонса. Все они там и все читают то же, что мы читали. И смеются. Я слышу, как Ти-Джей — мистер Джонс, простите, — как он хохочет, потому что его смех ни с чем не спутаешь. Он как будто мокротой давится.

А потом там все как-то грязно стало. В блоге. Ну, то есть, народ читал и то, и это. Но смешно уже не было. Вульгарно, просто вульгарно. Я бы и не стала читать, но читала, потому что все же читают, говорят об этом, идиоткой же будешь выглядеть, если не сможешь сказать хотя бы, ну да, знаю, или там, а вот то место, ты его читала?

Нет, рассказывать я не хочу.

Пожалуйста, мисс, я правда на хочу.

Зачем позвонить?

А, ладно, но рассказывать я все равно не хочу.

А хотите, я вам его покажу? Он, скорее всего, еще там. Не думаю, что в нем появилось что-нибудь новое, но три недели назад он точно был цел, потому что я слышала, как Трейси Беккеридж говорила Габби Блейк и Мег Эванс, что описалась, когда читала его.

Ну да, продолжалось весь год. Футбольный матч был в феврале, верно? Значит получается три или четыре месяца.

Ну что, показать? Думаете, этот компьютер подключен? Нам, вообще-то, пользоваться компьютерами без разрешения нельзя, так что если кто спросит, скажите, что это вы меня попросили, ладно?

Где тут кнопка-то?

Ах да.

Тормозные они, эти компьютеры. Юрский период.

Господи. Судя по звуку, он загружается.

У моего папы компьютер совсем новенький, папа говорит, по сравнению с другими он все равно что «Ламборгини». У него такая синяя лампочка, как на космическом корабле или еще где. Папа меня к нему даже близко не подпускает.

Господи, ну давай же. Давай давай давай…

Наконец-то.

Посмотрите. Видите, я же вам говорила. Адрес уже есть в списке, значит кто-то туда с этого компьютера заглядывал. Учитель, наверное. Поспорить готова, что учитель.

Вот он. Видите, последняя запись шестого июня. Вот значит как. За неделю до стрельбы.

В общем, я щелкаю здесь, а после здесь…

Господи, до чего же он тормозной. А потом просто прокручиваете вниз. Когда Дэвид их вслух читает, у него такой голос, типа, акцент. Вроде как польский. Я к тому, что у Бороденки акцента не было, никакого, а на блоге есть. Вот Дэвид так и читает.

День 3

Сегодня я опять думаю об игре. не надо мне было в ворота вставать. я форвард, нападающий. Дома в пыльше я гонялся за кошками чтобы их есть. я быстрый. как это говорят. как молния. В пыльше в моей деревне все называли меня борзой. они меня и другим словом называли но я его повторять не хочу.

Это все Теренс виноват, тупица. он как это говорят…

Дэвид, когда читает, он еще плохие слова добавляет. Я не буду. Нет, я могу, но не буду. он как это говорят нечто. и голубой к тому же. это правда сомневаться не в чем. всегда в шортах, в зеркало смотрится. как женщина. в пыльше он был бы Счастлив. в Пыльше он стал бы хорошей женой пыльского Мужчины. Стряпал бы везде мыл и ему бы целый день напролет вставляли сзади.

Голосам я подражать не умею. Показывать умею. Птиц, например. Хотя никому еще не показывала. Ну, маму мою могу изобразить, вот и все. А голосам не умею. В общем, идею вы поняли, верно? Хотя не все записи такие. Это я насчет акцента. Есть и другие, вот, посмотрите.

День четырнадцатый

Этой ночью 2 раза сделал себе нечто. В 1 раз не мог найти мою Штуку но стал думать о Мэгги она и выскочила. Надеюсь когда-нибудь она позволит мне потрогать ее попу. Попа у нее большая, круглая, на ней, наверное, и пуха-то почти нет. А если и есть, я не против. Я буду гладить ее, сжимать и тереться об нее бородой.

Я вот что думаю, те, которые с акцентом, Донован сочинял. Они гораздо смешнее. Другие, если по правде, просто глупые. Я так понимаю, их Гидеон писал.

Господи, только не говорите про это никому, ладно? Не говорите, что я назвала их глупыми. Он меня убьет.

Вот, смотрите, еще одна с акцентом.

День 37

У меня перестает работать сердце. Почему моя Мэгги не навещает меня? возможно она меня стыдится. думает, что у меня какая-то болезнь. у меня нет болезней моя Мэгги, только болезнь любви! и еще Стояка. он слишком долог для меня без моего Дергунчика. Сегодня я попросил красивую нянечку подергать за него а она шлепнула меня по щеке. сказала «гадкий мистер Шваль, не лезьте к нянечкам!». Я умолял но она не давалась. Шлепнула еще раз но я ничего не почувствовал, бороденка спасла. Я говорю «приведите ко мне мою Мэгги!». Говорю «моя хочет Дергунчика» а она говорит «сам себя дергай!». И мне опять пришлось утешаться самому. О моя Мэгги. Почему ты не навещаешь меня?!

Ладно, идею вы поняли. Я уже говорила, дальше хуже стало. Ругательств больше, понимаете? И всякого другого. Все становилось более… более… как это называется, когда читаешь про что-то и почти видишь это, в голове?

Ну да. Наглядным. Становились более наглядным. Я оставлю это открытым, ладно? Вы, если захотите, сами потом посмотрите.

О да, наверняка. Он должен был слышать разговоры про это. Вы же понимаете, блог все читали — дети, учителя. После игры его здесь всего неделю не было. Пришел в школу на костылях. И во время уроков и так далее ребята то и дело намеки роняли. Ну, знаете, как это, хорошая у вас была штанга, сэр, или как там было в больнице, сэр, или изображали польский акцент и повторяли то, что прочитали. Так что он должен был знать. Я бы на его месте спросила у кого-нибудь из учителей, о чем это все говорят, потому что учителя же знали, все, это точно. Мистер Грант, он даже остановить их пытался. Донована и Гидеона. Я про это от Трейси Беккеридж слышала. Трейси сказала, что Грант пытался запретить им пользоваться компьютерным классом, а они, думаю, там это все и писали, и загружали, и прочее, но Донован с Гидеоном обратились к Ти-Джею — к мистеру Джонсу, — а тот обратился к Биклю — к мистеру Тревису, — а Бикль — то есть, мистер Тревис — сказал, что ничего им — Доновану и Гидеону — запрещать не будет, потому что овладение информационными технологиями — это основа чего-то там такого, учеников отстранять от нее нельзя, да и вообще ни одна школа не вправе практиковать цензуру самовыражения. Что-то в этом роде. Во всяком случае, так мне Трейси Беккеридж рассказывала. Откуда она про это узнала, не знаю, но Трейси, похоже, всегда про все знает, а то, что она рассказывает, в половине случаев оказывается правдой, и это самое малое.

И знаете, что еще сказала Трейси? Что ей его жалко. Боро… то есть, мистера Зайковски. Я до того об этом как-то не задумывалась, но, наверное, поэтому мне с тех пор и не хотелось заглядывать на «Боролог». Потому что, можно же себе представить, что это такое — быть на его месте. Он учитель и все такое и, скорее всего, его это даже не очень волновало, но это же плохо, правда? Когда с тобой случается такое. Наверное, поэтому Трейси так и сказала. Она сплетница и так далее, но это ей же иногда и отливается. Ну, как, изводить ее начинают. У нее веснушки. Не такие уж и заметные, не то, что у некоторых, особенно рыжих, но веснушки есть. И в прошлом году, — это мне уже Габби Блейк рассказала, — она целую неделю говорила маме, что идет в школу, а сама просиживала весь день у пруда на выгоне. Брала с собой зеркальце, в какие девочки смотрят, когда подкрашиваются, и зажигалку, сидела на скамье — зеркальце на коленях — и старалась выжечь зажигалкой веснушки. Так говорила Габби Блейк. И я так понимаю, правду говорила, потому что, когда Трейси пришла в школу, у нее весь нос был в язвочках. Она сказала, что это ее дядюшкин кокер-спаниель ободрал, да только на царапины было не похоже. Скорее на прорвавшиеся волдыри, а это и были волдыри, если Габби не соврала, правда? Они так, знаете, поблескивали. И иногда, при определенном свете, из-за них казалось, что Трейси вся заплаканная.

Нет, не так уж и сильно, теперь нет. Я ведь уже большая, в первый год это да, а теперь меня редко изводят, ну да это со всеми случается, время от времени. Так уж положено. Мне еще повезло, не то что тому пареньку, я хорошо его знала, его Эллиотом звали. На год младше меня. У него было на лице такое большое родимое пятно, да он еще и рыжий был, друзей настоящих не завел, вот его и донимали больше всех. А я, если помалкиваю, так на меня никто теперь и внимания особого не обращает. И потом, у меня есть пять друзей, это тоже помогает. Вообще-то, четыре с половиной. Хотя нет, четыре. На самом деле, четыре. Винс Роббинс сломал мою игровую приставку, так что я с ним больше не дружу.

Четыре друга — это, наверное, не очень много. У вас, я думаю, друзей побольше, как у большинства людей. Вон у моей сестры, у нее их целая сотня. Они к нам все время заваливаются. Мне это не нравится, потому что они сидят в гостиной, и мне приходится телик в моей комнате смотреть. Да и лезут ко мне все время. Кричат такими, знаете, голосами, типа, Никк-иии, о Никкиии. Ну, я на них внимания не обращаю, только говорю иногда: заткнитесь. И ухожу наверх.

В общем, у сестры сто друзей, а у меня только четыре. Да я не жалуюсь. Все же лучше, чем раньше. Мне и четырех хватает. Если подумать, четыре — уже немало. На самом деле, я считаю, что мне еще повезло. Если с другими сравнить.

На другой стороне улицы, прямо напротив школьных ворот, била баклуши толпа изнывавших от жары журналистов.

Они могли расположиться где угодно, однако их, точно охотников, вышедших на общего зверя, так и тянуло сбиться в стаю. Несколько лиц Люсия узнала. Многие журналисты, несомненно, узнали ее. Она шла к школе по противоположной стороне улицы, однако, стоило ей подойти поближе, как те из них, что успели присесть, сразу вскочили на ноги. Одни вытащили ручки, другие сняли крышки с объективов. Некоторые, затянувшись напоследок, побросали и втерли резиновыми подошвами в тротуар сигареты.

— Инспектор! — окликнул ее кто-то из них. — Эй, инспектор!

— По какому случаю здесь, инспектор? Ну же, дорогуша, дайте нам что-нибудь!

Она с удовольствием сделала бы это. Даже несмотря на «дорогушу», сделала бы. Но не сбавила шага. И уже почти достигла ворот, когда услышала другой голос.

— Инспектор! Что происходит, инспектор? Мальчик Сэмсон. Стрельба. Простое совпадение, верно?

На этот раз Люсия остановилась. Остановилась, не успев ничего обдумать.

— Давайте же, инспектор, — произнес тот же голос. — Нам-то вы можете рассказать. Мы умеем хранить секреты.

Смех, но и возбужденный обмен какими-то репликами тоже. Расстояние между Люсией и журналистами сокращалось. Один из них — Люсия решила, что последние слова произнес он, — уже наполовину пересек улицу, а его диктофон был еще и ближе к ней, чем он сам. Он заговорил снова:

— Неофициально, а? Ссылаться на вас мы не будем.

Подобно сдающему оружие киношному полицейскому, он поднял диктофон чуть выше плеча и демонстративно выключил его.

Люсия не ответила. Отвернулась. И, не обращая внимания на звучавшие за ее спиной просьбы, среди которых затесалось и одно ругательство, зашагала к воротам.

Спортивные площадки пустовали, — впрочем, Люсия знала, что из каждого окна на нее смотрят чьи-то глаза. Пересекая двор, она чувствовала, как, прищурившись, вглядывается в нее здание школы. Солнце с трудом, но пробивалось сквозь пелену повисших над городом облаков, однако, когда Люсия подошла к дверям школы, день, почудилось ей, вдруг потускнел. Все еще знойный, гнетущий, он словно бы стал более мрачным, хоть здание школы и не отбрасывало сегодня сколько-нибудь отчетливой тени. Люсия поднялась по ступеням. Стекло дверей отразило ее. Дома никого нет, сказало ей здание. Никого, кто захочет разговаривать с тобой. Люсия потянула на себя одну из створок и вошла в школу.

И все ее мрачные ощущения немедля растаяли. Стайка учеников торопливо пересекала вестибюль. Сплошь девочки, они держались вплотную друг к дружке, смеялись. Люсию они то ли не заметили, то ли не захотели замечать. Из далеких классов доносились голоса школьников, перекрываемые голосами учителей. Она услышала бряцанье и скрип работающего механизма школы: скрежет сдвигаемых стульев, стук роняемых книг, хлопки дверей.

Из коридора показалась учительница: Матильда Мур, преподавательница химии, начавшая работать в школе одновременно с Сэмюэлом Зайковски. Ее шаги по паркетному полу сопровождало стаккато высоких каблуков. Улыбнулась, приближаясь.

— Инспектор Мэй, не так ли? Я могу вам чем-нибудь помочь, вы кого-то ждете?

— Мне необходимо повидаться с директором.

— Сейчас посмотрю, свободен ли он, хорошо? Он вас ждет?

— Нет. Он меня не ждет. Да вы не беспокойтесь. Я знаю, где его найти.

На лице учительницы появилось неуверенное выражение, однако Люсия кивнула ей и свернула в сторону. Она поднялась, ощущая спиной взгляд Матильды, по короткой лестнице, ведшей в административную зону школы, услышала удаляющиеся шаги учительницы. Люсия подошла к двери директорского кабинета, постучала.

— Войдите.

Люсия так и сделала.

— Инспектор. Так-так.

Директор поднял взгляд от стола. За его спиной стояла, прижимая к груди стопку бумаг, Джанет, секретарша школы. Она улыбнулась Люсии, кивнула и, похоже, удивилась, не получив ответной улыбки. А затем извинилась и торопливо направилась к двери, соединявшей ее кабинет с кабинетом директора. Дверь беззвучно закрылась за ней.

— Инспектор, — повторил Тревис. — Должен признаться, не ожидал вашего визита.

— Нет, — ответила Люсия. — Полагаю, не ожидали.

Она так и осталась стоять у двери.

Директор немного помолчал. Потом откинулся в кресле назад, прокашлялся.

— Ладно, — наконец произнес он. — Чему обязан удовольствием?

— Оно закончено, — сказала Люсия. — Расследование.

— Да. Я знаю. Беседовал с вашим начальством.

— Вам не о чем беспокоиться, — продолжала Люсия. — В результатах расследования нет ничего, что может доставить вам неприятности.

Локти Тревиса упирались в подлокотники кресла. Он держал перед собой дорогую на вид ручку, подпирая ее с двух концов кончиками указательных пальцев.

— Если вы намереваетесь привести меня в замешательство, инспектор, вам следует высказываться с несколько меньшей двусмысленностью.

Люсия почувствовала, как ее легкие сжались от выплеснувшегося в кровь адреналина.

— В замешательство? — словно эхо, повторила она. — Нет, мистер Тревис. Это в мои планы не входит. Надеюсь, недавние события уже сделали это за меня.

Тревис опустил ручку на стол.

— Полагаю, чаю вы не хотите, инспектор Мэй. Имеет ли смысл предлагать вам присесть?

Люсия покачала головой.

— Не имеет, — сказал Тревис. — Разумеется. Ну что же. Давайте перейдем прямо к делу, согласны? Полагаю, вы имели в виду маленького Сэмсона. Полагаю также, что вы питаете некое недовольство, которое вам хотелось бы высказать.

— Питаю. И уже высказала. Но я надеялась, что необходимости разжевывать то, что и без того ясно нам обоим, у нас не возникнет.

— И что же это такое? — поинтересовался Тревис. — Скажите мне. Разжуйте, почему же нет?

Люсия вздохнула.

— Ответственность лежит на вас, мистер Тревис. Вы — виновная сторона. Вы повинны в смерти этого мальчика, точно так же, как повинны в том, что в актовом зале вашей школы пролилась кровь.

Несколько секунд директор сидел неподвижно. Лицо его никаких чувств не выражало. Затем он издал смешок — единственный, презрительный и резкий.

— Вы находите это забавным, мистер Тревис? Погиб еще один мальчик. Еще одна семья лишилась ребенка. А вы находите это забавным.

Лицо директора посуровело.

— Как вы смеете? — произнес он. И встал. — Повторяю: как вы смеете? Если я и нахожу в этой ситуации что-либо забавное, инспектор, так это нелепость — и неуместность — ваших утверждений.

— Я не принадлежу к числу ваших учеников, мистер Тревис.

— И что это значит?

— Это значит, не стоит разговаривать со мной так же, как с ними.

Директор усмехнулся снова.

— Я буду разговаривать так, как сочту нужным, юная леди. Да и какое право имеете вы требовать чего-то иного? Какое право имеете нагло врываться в мой кабинет и предъявлять мне обвинения, которые, как вам прекрасно известно, вы ничем подкрепить не можете?

— С юридической точки зрения вы, судя по всему, правы. Я не могу подкрепить их, во всяком случае, не настолько, чтобы они произвели впечатление на тех, кто принимает решения о необходимости каких-либо действий. Но я увидела и услышала достаточно, чтобы убедиться в их истинности.

Директор презрительно поморщился.

— Не следует особенно доверять тому, что говорят вам школьники и, — он мотнул головой в сторону двери смежного кабинета, — секретарши, инспектор. И те, и другие печально известны чрезмерной живостью воображения.

Из-за двери донесся шум, там что-то упало или опрокинулось, — по-видимому, Джанет отпрянула от двери, у которой подслушивала, и сбила на пол некую безделушку из тех, что во множестве, как уже знала Люсия, украшали ее письменный стол.

— Выводы из услышанного я делаю самостоятельно, мистер Тревис.

— Да что вы? Весьма прискорбно, в таком случае, что ваше начальство с ними, похоже, не соглашается. Как оно прореагировало, когда вы изложили ему вашу теорию?

— Дело Зайковски, как вам хорошо известно, закрыто. Дело Сэмсона вряд ли будет открыто. Весьма, как вы выражаетесь, прискорбно. Более того: позорно.

Директор школы улыбнулся. И даже ухмыльнулся.

— Вы называете это позором. А я здравым смыслом — качество, до прискорбного редкое среди государственных служащих нашей страны. — Он снова сел, снова откинулся на спинку кресла. — Вы избрали предметом нападок меня, инспектор. Почему? Почему не детей, которые мучили маленького Сэмсона? Почему не их родителей? А Зайковски? Вы действительно считаете, что я несу за случившееся ответственность большую, чем человек, лишивший жизни тех несчастных детей?

— Виновных вокруг много, мистер Тревис. Однако простой факт состоит в том, что вы могли предпринять что-то, способное предотвратить случившееся, но не предприняли ничего. Более того, вы обязаны были что-то предпринять. Вы знали — и знаете — об издевательствах, происходящих в вашей школе. Знаете, кто их жертвы, и кто из учеников, кто из учителей, несет за них ответственность. — Люсия приблизилась на шаг к его столу. — Вы как-то заявили Сэмюэлу Зайковски, что всеведущи. Это ведь точное ваше слово? Заявили, что вам известно все, что происходит в стенах этого здания. Даже если это было пустым бахвальством, мистер Тревис, вы все равно остаетесь главой этого учреждения и потому несете основную ответственность.

Директор школы зевнул.

— Я вам наскучила, мистер Тревис?

— Честно говоря, да. Наскучили. Ваши доводы моралистичны и наивны. А ваши манеры представляются мне неуважительными и неприятными. Да и вообще, вы отвлекаете меня от дел, куда более достойных моего внимания.

На этот раз, усмехнулась Люсия. Не смогла удержаться.

— Вы старый дурак, — сказала она. — Напыщенный старый дурак.

— Вот и до брани дошло. Право же, инспектор. Было время, когда я ожидал от вас гораздо большего.

— Значит, мы оба потерпели провал, каждый по своему, — сказала Люсия. — Оба не смогли оправдать чужие ожидания.

Тревис встал. Он вышел из-за стола и направился к двери, через которую вошла в его кабинет Люсия. Открыл ее и удерживал открытой.

— Спасибо, что потратили на меня время, инспектор. Жаль, конечно, но, похоже, потратили вы его впустую. Полагаю, вам еще не представился случай обдумать, что вы будете делать теперь, после того, как выставили напоказ владеющее вами озлобление.

Люсия вышла в коридор.

— Как это ни мучительно для меня, мистер Тревис, делать я буду то единственное, что могу теперь делать. То же, что делали вы. То есть, ничего. Может быть, спать смогу чуть лучше, но и не более того.

Директор улыбнулся.

— Дорогая моя, — сказал он. — Я бы на вашем месте на это не рассчитывал. Ну никак не рассчитывал бы.

Вранье.

Прошу тебя, милый. Успокойся.

Ни хрена я успокаиваться не буду. Да как она смеет, на хер? Как вы смеете? Он мертв. Мой сын мертв, убит этим пидором шизанутым, учителем и, по-вашему, я буду сидеть и смотреть, как вы ссыте на могилу Донни?

Херня. Вы не так сказали. Вы не спрашивали. Вы говорили. Вы… как это, на хер, называется. Наговаривали на него, вот что вы делали. Если Донни был таким шпаной, почему тогда школа об этом молчала, а? Жена вон была на родительском собрании — когда? В прошлом месяце.

В феврале. Четыре месяца назад.

Ну, в феврале. Какая, к матери, разница? Главное, они же ни слова не сказали. Ни одного сраного слова.

Барри, пожалуйста. Не выражайся.

Заткнись. Просто заткнись сию же минуту. Вы. Слушайте меня. Мой сын был хорошим парнем. Ну да, язык у него был, как бритва, это точно. И умным он был, иногда слишком умным, себе на голову. Но законов он не нарушал. Ни наркоты, ни бухалова, ничего такого. Ему хватало ума понимать, что я с ним сделаю, если найду у него такую дрянь. Может, отметки у него были и не самые лучшие, но он был сообразительным. И осторожным. Единственная глупость, какую он сделал, это когда он с тем лузером подружился. Как его? Господи. Как его звали-то?

Гидеон. Ги. Гидеон.

Гидеон. Точно. Ну так этот вообще зазря небо коптит. Вот вы являетесь сюда, спрашиваете, чего там Донни набезобразил, ну так это вам Гидеон нужен, вы с ним поговорите. Гидеон гадил, а все говно на Донни сыпалось. Я ему говорил, я говорил, будь осторожнее, мальчик, иначе этот лузер тебя за собой утянет. И был прав. Так и вышло. Гидеона стали считать подонком, а это и Донни замарало.

Ну скажи, Карен. Я же прав, так? Скажи ей, что я прав.

Он прав.

Конечно, прав. Хоть прошлое лето возьмите. То, что случилось прошлым летом в автобусе с тем мальчишкой.

Это было в ноябре.

В каком еще, на хер, ноябре? Летом.

В ноябре, я уверена. На улице уже темно было, помнишь?

Летом. Вы записывайте, записывайте. Это летом было.

Плевать мне, что вы там записываете. Запишите и это. Другое же записывали. Ну и это запишите.

В общем летом. Я, значит, сажусь обедать. Только-только. День был длинный, а настроение у меня поганое, потому что все пиво в доме теплое.

Я же тебе говорила, Барри, это все холодильник. Он уже несколько месяцев плохо работал. И сказала, давай я в магазин сбегаю, холодного принесу, но ты сказал…

Иисус Блядь Христос. Ты можешь помолчать хоть минуту? Лезешь, на хер, и лезешь, с мысли сбиваешь. О чем я говорил?

О том, что ты обедал.

Ну да, обедал. Правильно. Сажусь, и тут дверной звонок, мать его, как затрезвонит. И сразу после этого кто-то в дверь начал стучать. Не стучать, колотить. Как кулаком, знаете? Я говорю Карен, что за херня? А она плечами пожимает. Смотрит на меня, дура-дурой, вот как сейчас, а тут опять звонок, дзыньдзыньдзыньдзыньдзынь, как будто его кто пальцем зажал. Ну я говорю, типа, сейчас я этим займусь. Хотя Карен тут, рядом, и уже поела, и жирок ей растрясти не мешает, Христом клянусь. В общем, встаю, и еще из кухни не вышел, а там уже опять в дверь молотят. Ну я ору, иду, мол, и тебе же лучше будет, друг, если у тебя чего-нибудь горит. Выхожу в прихожую, вижу за стеклом будто тень какую — как это называется-то, силуэт, да, — там кто-то лицом к стеклу прижался. Он-то меня не видит и, пока я подхожу, так пальцем на кнопку и жмет. И мне уже по барабану, горит у него или не горит. Пусть хоть дотла сгорит, пока я этого шутника делать буду.

Открываю я дверь. Левую уже в кулак сжал. И догадайтесь, кто там. Баба. Ну это ей повезло, потому как иначе разговор у нас покороче бы вышел.

Я говорю, какого черта вам нужно?

А она говорит, Стенли. Вы Стенли, так?

А вам какое дело? Какого дьявола вы себе думаете, колотите в мою дверь, как не знаю кто? Вам повезло, что вы женщина, леди, а то бы я с вами поговорил.

Я именно поговорить и хочу, мистер Стенли. С вами и с вашим сыном.

С Донни? При чем тут Донни? Я вас еще раз спрашиваю, кто вы, к черту, такая?

Она называет имя. Называет, но, Христом клянусь, я его не разобрал. Ниггерское какое-то. Африканское или еще какое. Она из этих была, понимаете? Из цветных.

Барри. Ты не должен их так называть.

Ну а как, к дьяволу, я их называть-то должен? Кожа у нее цветная, правильно? Значит, по-моему, она цветная и есть.

Они афро-американцы. Называй их афро-американцами.

Американцами? А американцы тут, черт подери, причем? Короче, не знаю я ее имени. Говорила она нормально, я ее понимал, но как ее звали, я вам сказать не могу. Идет?

Ну и ладно.

Короче, называет она мне свое имя. А я говорю, и?

Ваш сын напал на моего сына.

Напал. Что это такое значит, напал?

Напал, говорит. В автобусе. В школьном автобусе. Он и его дружки, они бросили его на пол, и били его, и… и…

И что?

А она уже ревет. Вечная история с бабами. Начинаешь с ними разговаривать, до середины доходишь, они уже ревут. Не знаю, в чем дело, в гормонах, в мыльных операх или еще в чем.

Я повторяю, и что?

Тут она поднимает голову. И когда отвечает, у нее брызги изо рта летят. Орет, как долбанный дикарь. Они помочились на него, говорит. Ему двенадцать лет, а они на него помочились. Ударили, сбили с ног, а потом помочились. Ваш сын. Ваш ублюдок!

Ну это уже перебор. Я ей, типа, подождите минутку. Подождите одну проклятую богом минутку. Это вы о моем сыне говорите. Это вы его обвиняете.

А она, типа, это не обвинение. Я рассказываю вам, что произошло. Как все было.

Тут я, значит, оборачиваюсь. Карен, она уже забилась в какой-то угол и Донни, думаю, тоже. Но я зову его. Донни, кричу. Донован! Тащи свою задницу сюда. Живо!

Ну и мы, значит, молчим, ждем его. Я слышу, дверь его стукнула. И понимаю, он на лестнице стоял. Он что сделал? Ушел тихонько в свою комнату и дверь закрыл, будто все время там сидел. Я же говорил вам, осторожный. Ну и выходит он на лестницу и, типа, что? Зачем я тебе?

Я говорю, спустись сюда.

А она, как увидела его, снова заблажила. Пытается мимо меня проскочить. Бросается на него, достать хочет, опять орет и плюется. А тут еще Карен реветь начинает.

Я не ревела.

Карен начинает реветь, Донни на середине лестницы остановился, а я эту психованную держу, стараюсь выставить ее из моего дома.

Кто это? — говорит Донни.

Я не отвечаю. Борьбой занят. Она, конечно, баба, но все же не маленькая. Эта шатия-братия — у них же бабы всегда крупнее мужичков получаются, верно?

Ну, в общем, она понемногу успокаивается. Успокаивается. Это значит вопить перестает. Вытирает ладонью рот, отдувается, а глаза у нее такие, точно ей хочется, чтобы Донни вниз спустился и поближе к ней подошел.

Но он не спускается. Где встал, там и стоит. Я же вам говорил, не дурак.

Ты, кричит она. Зачем ты это сделал?

Кто это, пап? О чем она говорит?

Она говорит, что ты на ее сына напал. В автобусе. Говорит, ты на него поссал. Я думал, Донни рассмеется или еще что. Понимаете, это же смешно, на хер. Но нет. Не смеется и не говорит ничего. В пол смотрит.

Донни, говорю я.

А эта психованная, она, типа, видите! Видите! Это он сделал, он признается.

Нет! говорит Донни. Это не я. Клянусь, пап, это не я.

Я просто смотрю на него.

Честно, пап, поверь. То есть, я там был. Видел, как все было. Видел, что они делали, но это не я.

Он врет! — вопит женщина.

Заткнитесь, говорю я. Заткнитесь, вы. Так кто это сделал, Донни? Что ты видел?

А Донни ни гу-гу. Язык проглотил. И все становится ясно, так? Не надо быть, как его там, каким-то там херологом, чтобы понять — кто.

Донни, опять говорю я. Что ты видел?

Я не могу сказать, пап. Ты же знаешь, не могу.

Это был он! Мне сын так сказал!

Это не я. Клянусь вам, не я!

Он видел его. Он тебя видел!

Может, он меня и видел, но я ничего такого не сделал. Там полно народу было. Куча. Может, он меня спутал с кем. Может только подумал, что это я.

Ничего он не спутал! Раз он говорит, что ты, значит…

Вы ошиблись, говорю. Ошиблись мальчиком. Идите в школу, расскажите, как и что. Пусть они этим занимаются.

Я была в школе, отвечает она. Разговаривала с директором. Он сказал, они ничего сделать не могут. Значит, ничего и не сделают. Вот я и пришла к вам. Поговорила с моим сыном, а теперь говорю с вами!

Тут Карен пищать начинает. Говорит, там же камеры есть. Ведь так? В автобусах.

Точно, говорю. Вы с автобусной компанией поговорите. Пусть они посмотрят в их камерах.

Они залепили камеры бумагой! И она опять орать начинает. Ваш сын и залепил! Закрыл объективы бумажными носовыми платками! И снова мимо меня рвется, пытается до Донни добраться, но тут уж я решаю, что с меня хватит. И делаю то, что надо было с самого начала сделать. Хватаю ее за руки и выталкиваю на улицу. И говорю, вали отсюда. И дверь перед ней захлопываю. Возвращаюсь в дом и доедаю обед.

Ну и конец. Тем все и кончилось. И не видел я ее больше, и не слышал. Что и доказывает, правильно? Ну, то есть, если она была так уж уверена, что все сделал Донни, то не уползла бы обратно в свою нору после того, как здесь бесилась. А она вернулась домой, потолковала еще разок с сынком, а тот, типа, э-э… ну… ладно… может, я и ошибся. Может, это и не Донован сделал. И что, извинилась она передо мной? Или перед Донни? Хрена лысого.

Так что, можете сидеть тут сколько влезет и наговаривать на него. Я все это и раньше слышал. Слышал раньше и ни слова правды в этом нет.

Знаете что, я вообще не понимаю, зачем мне с вами разговаривать. Вы же как все они, я по лицу вашему вижу. Вам не важно, что я говорю. Только воздух зря сотрясаю. Верьте, во что хотите, черт с вами. Какая теперь, на хер, разница.

Все, закончили. Сейчас.

Ну-ка, дайте мне эту штуковину.

Как она выключается?

Где, к чертям собачьим, эта кноп…

Я хочу попросить у вас прощения за мужа, инспектор.

Да нет, не беспокойтесь. Конечно, ему не понравилось бы, что я разговариваю с вами, но он теперь домой не скоро вернется. Только когда проголодается. Мама моя говорила, что мужчины похожи на собак. Они лают, иногда даже кусаются, но, пока их кормят, далеко от дома не убегают.

Вы не думайте о нем плохо. Он просто очень расстроен, вот и все. И злится, — он всегда злится, когда у него душа болит. Временами я думаю, что только так он себя выражать и умеет. Понимаете, его беда в том, что он человек вспыльчивый. Очень вспыльчивый. Ну и по сыну тоскует. Ведь это же неправильно, когда родители переживают своих детей, верно? Кто-то сказал так однажды, в новостях, по-моему, или, может, в «Корри», — знаете, постановка такая на радио есть? — ну, я и запомнила, но только никогда не думала, что… что мы… что…

Не обращайте внимания. Все в порядке. Я даже не плачу. Видите?

Я вам скажу то, о чем никому еще не говорила: я не плакала. Ни разу. С тех пор, как погиб Донни. Не знаю, почему. Вы только не поймите меня неправильно, мне очень больно. И я знаю, они еще придут. Слезы. Так же было, когда папа умер. Мне было всего семь лет, но я это запомнила. Запомнила, что не плакала, и старалась заплакать, и переживала — вдруг все подумают, что я не любила папу и станут винить меня в его смерти? Боялась, что люди скажут: если бы она посильнее любила его, он и сейчас бы еще жив был.

И только после похорон. Недели через две, может быть, три. Мы с мамой ходили по магазинам, и вернулись домой, и мама отпирала дверь, а у нее столько пакетов в руках, и если бы все было, как раньше, то папа вышел бы из кухни, или из сада, или спустился бы сверху, в общем, вышел бы к двери, взял у мамы пакеты и занес бы их в дом, и при этом жаловался бы, что они тяжелые, что мама опять много денег потратила. А он не вышел. Мама открыла дверь, а за ней только пустой дом. Она пыхтела, затаскивала с крыльца пакеты, и мне вдруг показалось, что ничего печальнее этого на свете просто нет. Того, что папа не заносит покупки в дом. И я заплакала. Плакала и остановиться не могла. А мама обнимала меня. Бросила пакеты на крыльце, горох размораживается, масло тает, а она прижимает меня к себе.

Наверное, и теперь так будет. Только мамы со мной уже нет. И Донни больше нет. А Барри, даже когда он рядом, до него ведь не все сразу доходит, понимаете? Но ничего. Я справлюсь.

Я что-то отвлеклась. Я не собиралась вас надолго задерживать. Я только вот что хотела сказать: Барри не был неправ. Насчет Донни. О нем всякое говорили, но доказать никто ничего не мог. А Гидеон, конечно, он плохо влиял на него. Тут и сомневаться не в чем. Просто… я к тому, что на самом деле…

На самом деле, Донни жилось не легко. У его отца были определенные ожидания, правила. И потом, Барри, он же не всегда был с ним рядом. У Барри работа, друзья, а время же не резиновое, верно? Особенно у некоторых. У мужчин определенного типа. Я хочу сказать, пеленки, сказки на ночь, футбол в парке. Это просто не для них. Вы понимаете, о чем я? Так что Донни жилось не легко.

Я же ведь тоже работаю. И меня тоже большую часть дня дома не бывает. А братика для Донни мы так и не завели. И сестрички тоже. Мне бы хотелось иметь девочку, даже двух девочек, сестричек, которым Донни стал бы защитником. Но Барри был против. И мы их не завели. Поэтому Донни большую часть времени был предоставлен самому себе. А это не всегда хорошо для мальчика, правда? Мальчики нуждаются в каком-то занятии, даже умные. Особенно умные. А Донни был умным, это Барри верно сказал. Хотя, знаете, что я думаю? Я думаю, он этого стыдился. По-моему, так. И скрывал свой ум. Либо скрывал, либо, уж если и показывал, то такими способами, что… В общем, предосудительными.

Потому что, из-за того, что нас рядом с ним не было, возникала еще одна проблема. Мальчику же нужна дисциплина, так? А Барри, он не то чтобы все ему спускал. Но дисциплина это ведь не только что-то плохое, так? Не один только крик и, ну, и все остальное. Это ведь и еще кое-что. Вещи вроде… не знаю. Наставлений, наверное. Да, наставлений, это правильное слово. Я иногда пыталась давать их, но ведь они должны исходить от отца, так? Я не говорю, что Барри тут в чем-то виноват. Я сама виновата, я знаю. Я же помню, как вел себя Барри, когда Донни был помладше, когда у него были неприятности в школе, и нам приходилось переводить его в другую, мы три раза его переводили, и я помню, как воспринимал это Барри. Вот с тех пор, тем более, что в этой школе все, вроде бы, шло хорошо, я стала рассказывать Барри не обо всем. Ну, знаете, о том, что Донни сделал что-то, чего делать не следовало. Потому что боялась реакции Барри. И думала, что Донни в этой школе освоился, теперь все пойдет лучше, чем прежде.

Честно говоря, я не знаю, что пытаюсь вам объяснить. Все это так сложно. Наверное то, что у Донни были свои трудности. То, что сказал Барри, это не неправильно, но было же и другое. Другая сторона вещей. И я уже говорила, виноват тут не Барри и не Донни, если кто и виноват, так это я. Просто, я хотела бы, чтобы мне кто-нибудь помогал. Хотя бы иногда, хоть кто-то. Потому что воспитывать ребенка это так тяжело. Нет, конечно, у меня есть Барри. Я не одинока, как некоторые. Так что, может быть, все дело во мне, но я вам честно говорю, это очень тяжело. А теперь, после того, что случилось… ну. Теперь мне еще тяжелее.

Конверт стоял на ее клавиатуре, засунутый между двумя рядами клавиш, так что Люсия увидела его еще издали.

Первым, о ком подумала Люсия, был директор школы; она решила, что конверт содержит некое официальное порицание. Однако официальным конверт не выглядел. Без прозрачного окошечка, простой белый конверт, да и напечатано на нем было — большими заглавными буквами — только ее имя. И если в официальном обычно содержался сложенный вдвое листок А4 с одним-двумя убористыми абзацами, этот выглядел пухлым.

Люсия огляделась вокруг. Никто в ее сторону не смотрел. Уолтер сидел за своим столом, закинув на него, по обыкновению, ноги и пристроив клавиатуру на колени. Чарли разговаривал по телефону, Гарри хмуро вглядывался в монитор, Роб держал в одной руке чашку с кофе, а другой ковырял в носу.

Она села, спустила с плеча лямку сумки. Монитор заслонял от нее почти всю комнату, и Люсия, наклонившись вбок, выглянула из-за него, чтобы еще раз проверить, не наблюдает ли за ней кто-нибудь. Все шло прежним порядком. Люсия оглядела конверт и сняла его с клавиатуры.

Конверт похрустывал, точно пузырчатый упаковочный пластик. Заклеен он был скочем — как будто клеевой полоски на клапане было недостаточно, — и Люсию, увидевшую, что под прозрачную ленту попал жесткий черный волос, передернуло. Она перевернула конверт, еще раз взглянула на лицевую сторону. Там стояло только одно слово: ЛЮСИЯ, даже не подчеркнутое.

Не стоило его вскрывать. Она знала: не стоит. Но в том, что происходило с ней в последнее время, присутствовала некая неизбежность. Вскрывать конверт не стоило, однако, не сделай она этого, день так и не сдвинулся бы с мертвой точки. Возможно, конверт ей подкинул Уолтер или кто-то еще и теперь жизни этих людей тоже приостановились и ждут, когда захлопнется расставленный на нее капкан. Чем скорее Люсия вскроет конверт, тем скорее они захохочут и тем скорее она плюнет, округлит глаза, выбросит содержимое конверта в мусорную корзину и в который раз притворится, что подобного рода шуточки ниже ее достоинства, что они ей не досаждают и ни в коей мере не внушают чувства собственной ничтожности и уязвимости.

А возможно, в ней понемногу вызревает паранойя. Возможно, в конверте лежит что-то принадлежавшее ей и потерянное, где-то забытое или кому-то одолженное, а теперь возвращаемое. Чем оно могло быть, придумать ей не удалось, но ведь это такой возможности не отменяло. Она вскроет конверт, увидит лежащее в нем и мгновенно вспомнит — что, почему, где и кто. Вещь эта может оказаться такой пустяшной, что Люсия просто бросит ее вместе с конвертом в нижний ящик стола. И проведет остаток утра, стараясь не обращать внимания на внутренний голос, высмеивающий ее неуверенность в себе, трусость и владеющее ею чувство облегчения.

Люсия просунула пальцы под клапан. Надорвала конверт. И содержимое его тут же полезло наружу, а она мгновенно поняла, что ей следовало довериться первоначальному инстинкту и к конверту просто-напросто не прикасаться.

Волосы. Конверт был набит волосами. Короткими, черными, вьющимися, — почти все они вывалились из него, точно единая прядь. Клочья волос осыпали стол, клавиатуру, колени Люсии. Волосы прилипли к ее пальцам. Люсия отпрянула от стола, конверт полетел на пол и остатки его содержимого рассыпались по ковру, став на его черноте невидимыми.

— Мы все внесли свою долю.

Люсия помахала перед собой пальцами. Потому дунула на них, почти плюнула, однако часть волос все равно осталась на месте. Она оторвала от них взгляд.

— Я, Роб и Чарли. Гарри просить не стали, потому как не думаем, что они у него уже отросли. Да благословит его небо.

Люсия взглянула на Гарри. Он, услышав свое имя, оторвался от компьютера.

— Ты ведь знаешь, что это за волосы, верно?

Теперь Уолтер упирался локтями в верхушку картотечного шкафчика, стоявшего рядом со столом Люсии. Осклабившиеся Роб и Чарли тоже подошли поближе.

— Лулу. Ты меня слушаешь? Я спросил: ты знаешь, что это за волосы?

Люсия покачала головой — это не было ответом, скорее, выражением ее неверия в происходящее.

— Как я уже сказал, каждый из нас внес свою лепту. — Уолтер, играя на свою публику, плотоядно улыбнулся. — Мы подумали, после всего случившегося с тобой, ты, наверное, скучаешь по нему. Ты знаешь, о ком я: о твоем дружке. О Бороденке.

Роб и Чарли захихикали. Люсия снова взглянула на свои руки, на стол, на конверт. Она открыла рот. Закрыла. Посмотрела на Уолтера, однако тот молчал. Ухмылялся. Ждал.

— Хотелось бы верить, что ты шутишь, — наконец, сказала Люсия. — Хотелось бы верить, что ты шутишь, козел.

Роб и Чарли засмеялись. Захлопали в ладоши.

— Тебе не понравилось? — состроив обиженную мину, поинтересовался Уолтер. — А я так надеялся, что тебе понравится.

Люсия чувствовала, что на лице ее застыло омерзение. Она сглотнула, зажмурилась, попыталась заставить лицо стать менее гадливым, менее гадостным. Однако черты его мигом, точно резиновые, вернулись по прежним местам: лоб наморщен, ноздри раздуты, зубы оскалены, губы поджаты.

— Эй, ребята. Что происходит? — это Гарри подошел к Чарли. Он улыбался, но неуверенно.

Люсия взглянула на него, однако ответил ему Уолтер:

— Ничего такого, о чем тебе следовало бы беспокоиться, Гарри, дитя мое. Просто мы поднесли нашей Лулу подарок, который для нее приготовили. А она, похоже, никакой благодарности не испытывает.

Роб и Чарли загоготали.

— Подарок? Какой подарок? Люсия. С тобой все в порядке?

Слова его Люсия услышала, но с ответом на них не нашлась. Она посмотрела на Гарри, потом на конверт на полу, потом снова на Гарри. Он шагнул вперед. Проследил за взглядом Люсии.

— Что это? Что такое? Господи, Люсия, что это?

Она не ответила. Смотрела на Уолтера.

Гарри повернулся к нему:

— Уолтер? Господи-исусе. Какого черта ты вытворяешь?

Уолтер усмехнулся.

— Полегче, Гарри. Это всего лишь маленький розыгрыш. Безвредная шутка.

— Шутка? Это… — Гарри указал на конверт, на Люсию, — …это твои представления о шутке?

Он шагнул Уолтеру. Лицо Уолтера стало жестким.

— Поаккуратнее, Гарри. Не лезь на рожон.

— Гарри, — произнесла Люсия. — Гарри, прошу тебя. Это не имеет значения.

— Люсия…

— Прошу тебя, — повторила она. — Прошу.

Гарри покачал головой. Он гневно смотрел на Уолтера.

— Вот и умница, Гарри. Слушайся нашу Лулу. Мамочке же виднее.

— Уолтер… — начала было Люсия, но рев, разнесшийся по офису, не дал ей закончить.

— Она еще здесь? Люсия!

Коул стоял в проеме своей двери, упираясь руками в косяки и выглядывая в собственно офис.

— Где вы, на хрен, были? Идите сюда!

— Шеф, я…

— Живее, черт подери.

Коул развернулся и скрылся за стенкой. Люсия, бросив взгляд на Гарри, направилась к кабинету главного инспектора. Однако, на ее пути торчал Уолтер. Она почти уж собралась сказать ему, чтобы он отошел, не мешался под ногами, оттолкнуть, если понадобится, однако в конечном счете оказалось, что в этом необходимости нет. Уолтер отступил на полшага назад, склонил голову и, широко поведя рукой, очистил для нее путь. Проходя мимо него, Люсия заметила, как он подмигнул Чарли.

Ступив на порог кабинета Коула, Лючия замялась. Она обернулась, увидела, что все продолжают наблюдать за ней. Вошла в кабинет и закрыла дверь.

— Шеф, — произнесла она. Коул стоял, глядя в окно — одна ладонь на бедре, другая массирует поблескивающий лоб.

— Вызывали, шеф?

— Войдите. Сядьте.

Сидеть Люсии не хотелось. Она подошла к единственному стулу, стоявшему по ее сторону стола и остановилась за ним. Сжав холодную металлическую спинку стула, она поняла вдруг, что ладони у нее потные, отпустила спинку и вытерла их о брючины.

— Вы временно отстраняетесь от работы, Люсия. Уходите. Соберите все, что вам может понадобиться, и отправляйтесь домой.

Люсия промолчала. Только кивнула. Коул все еще стоял спиной к ней, и она, чтобы не смотреть на него, взглянула на его стол. Флакон ополаскивателя «Колгейт» у телефона. Стопки документов, папки формата 13 на 16, между ними кое-где голые участки столешницы и похожие на угри розовые флуоресцентные клейкие листки. Одни были чистыми, на других темнели слова, неизменно взятые в скобки вопросительными знаками. Люсия поймала себя на попытке представить, что произойдет в северо-восточном Лондоне с процентом раскрываемости, если такие листки вдруг утратят клейкость. Возможно, в суд станет поступать больше дел, буксующих ныне в атмосфере всеобщей нерешительности.

— Собственно, и все, Люсия. Причина вам известна. Объяснять, в чем она, необходимости нет.

Коул повернулся к ней. Он не побрился, заметила Люсия. Либо запаздывал утром, либо не решился коснуться бритвой кожи под носом и вокруг губ, все еще пятнистой, пораженной герпесом.

— Нет, — сказала Люсия. — Объяснять, в чем она, мне не нужно. Но вы могли бы сказать мне — в ком?

— В ком? Что значит «в ком»?

— На кого Тревис может опереться в этом деле, как на преданного друга?

Коул покачал головой.

— Я уже говорил вам, Люсия, не будьте наивной.

Он зашел за стол.

— Бросьте, шеф. Если вы скажете мне, что я смогу с этим сделать?

Коул вздохнул. Снова потер лоб.

— Тогда зачем вам это знать, Люсия? Почему вам обязательно все нужно знать?

Люсия едва не рассмеялась. И почти уж собралась напомнить главному инспектору, в чем состоит ее работа, в чем состоит ее и его работа. Но воздержалась, сказав взамен:

— Отец Эллиота Сэмсона говорил мне, что статус школы меняется. Упомянул о некоем плане правительства, о частном финансировании, о большей самостоятельности. Сказал, что она будет одной из первых таких школ.

Коул пожал плечами:

— Мне об этом ничего не известно.

— Насколько я себе представляю, здесь замешаны большие деньги. Масса коммерческих интересов.

— Вероятно. Возможно. Кто, к черту, может об этом знать?

— И, надо полагать, публичное обвинение ни к чему хорошему в этом случае не приведет, так? Возможно, даже напугает кое-каких людей, которых правительству пугать совсем не хочется.

Коул сел. Взял со стола один из документов, заглянул под прилепленный к нему клейкий листочек.

— Или все намного проще? Ближе к нашему дому? — спросила Люсия. — Суперинтендент. Ваш босс. Я заметила, он состоит в правлении школы.

Коул, не поднимая головы, взглянул на нее.

— Поосторожнее, Люсия.

— Сомневаюсь, что ему хочется оказаться припутанным ко всему этому, я права? Думаю, он предпочел бы, чтобы мы оставили мистера Тревиса и его школу в покое.

Коул возвратил документ на стол.

— Для полицейского, которого язык только что довел до временного отстранения от работы, вы, детектив-инспектор Мэй, выглядите на удивление не способной держать его за зубами.

Люсия вспыхнула. Но все же удержалась от резкого ответа, едва не сорвавшегося с ее губ. Коул медленно выпустил из легких воздух и снова уткнулся в документ.

— И что будет дальше? — наконец, спросила Люсия.

— Будет разбирательство. Вам объявят выговор. Возможно, понизят в должности, по крайней мере, на время. И посоветуют подать заявление о переводе.

— О переводе? Куда? — Люсия прищурилась. — И кто посоветует?

— Да куда угодно, лишь бы подальше от уголовного розыска. А совет вы получите от дисциплинарной комиссии. Вероятно, от ваших коллег. От меня.

— От вас, — эхом откликнулась Люсия. — А если я не соглашусь?

Губы Коула изогнулись в невеселой улыбке.

— Тогда, полагаю, вас переведут без вашей просьбы.

— Вы не сможете это сделать.

— И смогу, и сделаю. Да и что тут такого страшного, Люсия? И вы, и я, мы оба знаем, что я лишь окажу вам услугу.

— Услугу? И в чем же она будет состоять?

Коул откинулся на спинку кресла. Повел подбородком в сторону двери.

— Что там у вас происходит? Происходило прежде. И произошло только что.

Люсия скрестила на груди руки:

— Может, вы сами мне это скажете?

— Следите за вашим тоном, инспектор.

— Да, сэр. Простите, сэр. Но мне было бы интересно узнать, что вам, по-вашему, удалось заметить. Сэр.

На миг ей показалось, что Коул не ответит. Он сердито взглянул на Люсию, а когда она ответила ему таким же взглядом, покраснел.

— Я заметил разлад там, где прежде все было спокойно, — сказал он. — Я заметил раскол и раздоры там, где прежде полицейские считали друг друга лучшими друзьями. Вот что я заметил, инспектор.

— Прежде. То есть до того, как я поступила сюда.

— Да, Люсия. До того, как вы сюда поступили.

Люсия вздернула подбородок.

— И это все, что вы заметили. Больше ничего.

Главный инспектор кивнул.

Люсия вытянулась в струнку.

— Насколько я понимаю, вы разговаривали с Тревисом, — сказала она. — И похоже, обнаружили, оба, что у вас имеется множество тем для обсуждения. Возможно, даже побратались, как парочка отставных сержантов на вечеринке.

— И что это должно означать, черт подери? — спросил Коул.

Люсия уже направилась к двери. Прежде чем ответить, она остановилась, обернулась.

— Ничего, что способно встревожить вас, главный инспектор. Просто мне стало казаться, что вы и Тревис обладаете общностью взглядов. — Она сделала еще шаг к двери и остановилась снова. — Хотя, если вдуматься, «взгляды» — слово не самое правильное.

Когда она направилась от своего стола к выходу, Гарри окликнул ее. Люсия обернулась, чуть подняла руку, но шагу не сбавила. Уолтер что-то сказал, когда она поравнялась с его креслом, она его проигнорировала. А дверь, ведущую на лестницу, толкнула с большей, чем намеревалась, силой. Дверная ручка врезалась в и без того уж потрескавшуюся штукатурку, по лестничному колодцу унесслось в глубины здания дребезжание дерева, стекла и металла.

Люсия последовала за ним.

Жары она, выйдя на улицу, не заметила. Миновала газетную лавочку, но тут же развернулась и вошла в нее. Купила у стоявшего за прилавком сутулого бангладешца красную пачку «Мальборо» и коробок спичек и ушла, не дожидаясь сдачи. Нашла скамью. Скамья покрытая, как, похоже, и все скамьи Лондона, рисунками и птичьим пометом, былы с одного края чем-то заляпана, — скорее всего, банановой мякотью, но не обязательно. Люсия села. Скамья смотрела на улицу. Перед Люсией почти сразу остановился автобус. Дверцы открылись, водитель взглянул на нее, она на водителя, дверцы закрылись, автобус уехал. Люсия вытащила из пачки сигарету и раскурила ее — с третьей спички.

Она курила. Подошли и ушли три автобуса, она продолжала курить. У ног ее лежало четыре или пять фильтров, один, по меньшей мере, еще дымился. Она прикурила от сигареты, которую держала в руке, следующую, а окурок бросила на землю. Первая затяжка новой сигареты оказалась на вкус еще хуже последней затяжки старой. Собственно, это относилось к каждой из затяжек; Люсия не получала ни удовольствия, ни облегчения. Она затянулась еще раз, притягивая огонек к фильтру, но сделала это слишком резко и у нее перехватило горло. Она закашлялась. Наклонилась к земле и ее вырвало. Рвота забрызгала туфли Люсии, залила сигаретные бычки. Подъехал еще один автобус, но этот даже дверей открывать не стал. Люсия сплюнула. Выпрямилась, вытерла рукавом рот. На глазах выступили слезы — из-за спазмов рвоты, но Люсия вдруг обнаружила, что не может остановить их поток Она уткнулась лицом в сгиб локтя. Откашлялась, сплюнула снова. И тут заметила, что в кулаке ее зажата пачка сигарет. Уже раздавленных, она рефлекторно сжала пачку при первой же конвульсии мышц живота. Люсия бросила пачку на скамью, в следы «банана», и встала.

Какое-то время она брела по улице. А поняв, что ноги тащат ее к школе, повернула налево, потом снова налево и оказалась на краю парка Финсбери. День был будничный, время ленча еще не наступило, солнце едва различалось в небе, и тем не менее, лужайки были усеяны одеялами, людскими телами и подготовленными, только разожги, мангалами. Люсия нашла место подальше от людей, легла. Во рту стоял вкус табачной смолы и рвоты. Горло саднило, будто она проспала всю ночь с разинутым ртом. Очень хотелось пить, однако мысль о том, что придется снова вставать и тащиться на поиски воды, нагнала на нее сонливость. Я в Лондоне, сказала себе Люсия, сейчас лето, значит рано или поздно пойдет дождь. И когда он пойдет, я так и буду лежать вот здесь. Раскрою губы, повернусь к небу и капли дождя ударят в лицо и стекут в рот.