Разведка была всегда...

Виталий Шеремет КАК КУТУЗОВ В ГАРЕМ ПОПАЛ

Кутузов бил французов — это на Руси всяк знает, и всяк, кому дорого Отечество наше, высоко чтит его полководческое искусство. Меньше известны ратные подвиги молодого М. Кутузова в русско-турецких баталиях, когда он находился в непосредственном подчинении А. В. Суворова. Есть, однако, и ещё одна грань таланта этого выдающегося деятеля, которая долгое время оставалась почти незаметной в лучах его воинской славы.

Речь идёт о дипломатической деятельности Михаила Илларионовича — чрезвычайного и полномочного посла в Константинополе. Между тем служение его России и на этом поприще принесло ей немалую пользу.

В 1791 году закончилась вторая за время правления Екатерины II русско-турецкая война; полководцы и солдаты обеих сторон получили долгожданный отдых, но умудрённые опытом политики хорошо понимали, что заключённый Ясский мирный договор не мог окончательно разрешить множество противоречий между Российской империей и Высокой Портой, тем более что ведущие европейские державы — Англия, Австрия, Франция — не оставляли попыток использовать эти противоречия в своих целях.

Смолкли пушки — и заговорили дипломаты. И хотя голоса их звучали не столь грозно и отчётливо, манёвры и схватки на дипломатическом поприще зачастую разворачивались под стать армейским баталиям, и победы, когда они достигались, были не менее значимы.

Вот в такой ситуации волею императрицы российской Екатерины II 6 ноября (по ст. ст.) 1792 года М. И. Голенищев-Кутузов и был назначен чрезвычайным и полномочным послом в Константинополь. Почти в то же время (в марте 1793 г.) посольство Турции в России возглавил доверенный султана Селима III, его стремянный — «кетхуда августейшего стремени» — 35-летний Мустафа Расых-эфенди. Оба правителя выбрали, на их взгляд, лучших, но если султан выбирал своего посла по принципу личной преданности и бесстрашия, то императрица российская отдала предпочтение уму, опыту и, разумеется, преданности интересам России.

Сорокасемилетний Михаил Илларионович Кутузов в ту пору был уже известен как герой взятия Измаила (1790 г.; орден Св. Георгия 3-й степени) и «громкого дела при Мачине» (1791 г.; орден Св. Георгия 2-й степени). С 1768 года он почти непрерывно находился на Дунайском театре военных действий и отличился в сражениях при Рябой Могиле, Ларге и Кагуле (орден Св. Георгия 4-й степени).

С 1777 года М.И. Кутузов служил в непосредственном подчинении у А. В. Суворова, командовавшего в то время русскими войсками в Крыму. Именно в этот период, при А. В. Суворове, стало явственнее второе после полководческого таланта блестящее дарование М. И. Кутузова — искусная дипломатическая деятельность, основанная на умелом использовании данных агентурной разведки. В эти же годы он начал упорно изучать турецкий язык (есть косвенные данные, что подвигнул его на сей труд сам Суворов), «дабы в переговорах с крымцами и турками по охране побережья Крыма все наивозможнейшие пользы извлечь».

Разговорный язык, обычаи и навыки расшифровки замысловатой арабской графики для чтения османских документов без толмача или драгомана М. И. Кутузов приобрёл непосредственно у башкятиба, сиречь старшего письмоводителя двора последнего крымского хана. Тот оказался и человеком симпатичным, и знал много; «грамоту турецкую постигаю, — признавал сам Михайло Ларионович, — на живых бумагах, только вчера полученных из османской столицы...».

А у башкятиба замечались то ковшик серебра с золотом, то табакерка дивной работы... Получены они были им за усердие в обучении кривого на один глаз, полноватого в талии, но живого и отменно внимательного к местным жителям и их заботам русского подполковника. И в том, что в конце XVIII века строптивый Крым постепенно, мирно и практически бескровно вжился в русскую сферу влияния, есть немалая заслуга Михаила Илларионовича.

Получив в 1784 году звание генерал-майора и назначенный командиром Бугского егерского корпуса, Кутузов находил время для практики в турецком языке и постоянно заботился о приближении к своему штабу «людей неприметных, но смышлёных и к дознанию благополезных вещей способных». Двое таких людей сопровождали М. И. Кутузова в ходе посольств в Константинополь. Совершенно затерявшись среди свиты в 650 человек, они всегда появлялись в необходимый момент, принося «благополезные» сведения.

Известна любовно-шутливая оценка А. В. Суворовым военно-дипломатических успехов М. И. Кутузова в многолетних общениях с крымскими татарами: «Ой, умён, ой, хитёр, его никто не обманет».

Дипломатический талант Кутузова заметил и всемогущий Г. А. Потёмкин, чьи заслуги на поприще военном и государственном широко известны. Именно распоряжением Потёмкина Кутузову было приказано организовать наблюдение за тылами турок у Дунае, «применяя способы и средства негласные, но благополезные для службы...».

Кутузов отлично наладил агентурную и оперативную разведывательные службы, «летучую» почту, что внесло немалый вклад в успех, например, при штурме и взятии русскими Измаила.

Есть основания предполагать, что назначение Михаилы Ларионовича послом в Высокую Порту связано с блестящей характеристикой, которую дал ему Потёмкин в одном из сообщений Екатерине II незадолго до своей безвременной кончины, в декабре 1791 года.

Вот такого чрезвычайного и полномочного представителя своих интересов и послала Россия в страну, войны с которой продолжались с малыми перерывами со времён Ивана Грозного. Главной задачей М. И. Кутузова было определено: «Сохранить мир и доброе согласие с Портою, нужные для отдохновения... в трудах и беспокойствах, империей нашей понесённых».

Кутузов в своих посольских делах действовал неторопливо и, казалось, даже медлительно. После размена посольств в первых числах июня 1793 года в районе города Дубоссары на реке Днестр он растянул недальнюю, всего двухнедельную, дорогу от Днестра до Константинополя более чем на три месяца и прибыл в османскую столицу только 26 сентября (7 октября) 1793 года. Добрался до особняка посольства. Долго стонал, охал, жаловался на плохую дорогу, пыль... Не принял представителя августейшего двора — «немощен, едва дышит». А сам передохнул и... непоздним вечером принял «неустановленное лицо из турок, с которым имел долгий разговор на ихнем басурманском языке, всех прежде удалив...».

Мы не знаем всех подробностей этой беседы, но, по дошедшим до нас свидетельствам западных посольств, во все глаза доглядывавших за российским посольством, русского посла интересовало всё, включая, казалось бы, совершенно несущественные детали. В частности, «лицо» сообщало: «Великий везир Ахмет-паша немного знает по-французски, чем очень гордится; терпеть не может шербету и не сидит на мягком...» Чепуха? Только состоявшаяся на другой день встреча с великим везиром «поражала всех сердечностью и взаимным политесом». Великий везир с Кутузовым провели почти всю беседу на турецком, лишь изредка переходя на французский. Присутствующие на приёме европейские дипломаты только ахнули — конфиденты!

Когда же везиры и сам султан Селим III слегка посетовали, что так долго двигалось посольство, М. И. Кутузов, будучи отличного здоровья (как бы иначе перенести ему две сквозные раны в голову), застонал, заохал, назвал хворобы, которыми маялся и более молодой султан, — прострел в спине да ещё жжение в правом боку.

Беседа велась через толмача-переводчика, но в самом деликатном месте разговоров о здоровье Кутузов сам заговорил на хорошем турецком языке и поделился с султаном и его свитой медицинскими сведениями. Русский посол блеснул знанием рецептов — и восточных и европейских (заранее припасённых и умело вплетённых в разговор). Придворные и сам султан удивлялись, «каким образом человек, ужасный в боях, мог быть столь любезен в обществе».

Ах, поэт и реформатор Селим III! Знать бы ему, что наш Михаила Ларионыч не двинулся в путь из Дубоссар, пока в любимом сафьяновом портфеле аккуратно не улеглись словесные портреты всех придворных и «характеристические черты» самого султана. Вряд ли знал султан и то, что более двух десятков молодых людей, составивших позднее ядро Военно-топографического бюро при Главном штабе России, тщательно снимали во время неспешного посольского движения планы местностей, места возможных стоянок войск, колодцы и прочее, что могло пригодиться русской армии при её возможном движении к османской столице.

Куда спешить, когда надлежало и самому разобраться в весьма запутанных отношениях султанского двора и с державами, и с вассалами, собрать сведения и доложить в Петербург о привычках и намерениях едущего в русскую столицу посла Великой Порты. Ну а то, что среди проводников по России при Расыхе-эфенди, рекомендованных ему крымскими мурзами, оказался человек, отлично знакомый Кутузову, знавший и по-русски и по-турецки, так на то и есть служба...

Нужно сказать, что российский посол с большим вниманием отнёсся к военно-реформаторским начинаниям Селима III. И годами готовленная сеть информаторов работала отменно. Первые достоверные сведения о военных преобразованиях в Османской империи были получены именно через М. И. Кутузова. Особенно ценными оказались сведения о намечаемых турками мерах в области военного судостроения и производстве пороху. В свою очередь, в беседах с султаном Кутузов ненавязчиво, но твёрдо проводил мысль о необходимости для России иметь теперь сильный флот, базирующийся в Крыму, а судьбу самого Крыма он неразрывно связывал с судьбой России. Говорил посол почтительно, но твёрдо. Султан Селим III больше отмалчивался.

Вопрос о проходе русских военных кораблей через черноморские проливы Кутузов затронул в переговорах только один раз, как бы между прочим, и встретил жёсткое сопротивление со стороны реала-бея (вице-адмирала) Шеремет-бея, в ведении которого находились проливы и оборона побережья. Больше к этой теме русский посол не возвращался, упомянул только одно: будь русский и турки заодно — никто на проливы бы не покусился...

Примечательно, что именно эту часть беседы деятельно обсуждали досужие языки в стамбульских кофейнях. Причём, как ни странно, довольно доброжелательно. Информацию эту сообщил в Париж французский поверенный в делах. Появилась она и во французской прессе с ядовитым комментарием:

«Екатерине Второй мало потёмкинских деревень на юге России. Ещё одну, как говорят в Стамбуле, уже строят на берегу Босфора...»

С осторожностью допускаю, что утечку информации организовал сам Кутузов. И безобидно, а для Франции и Англии, которые в это время тщетно домогались для себя права вводить свои военные корабли через проливы в Чёрное море, весьма тревожно. На этой утечке «купился» даже солидный «Аугсбургский вестник».

Кутузову удалось установить контакты с широким кругом придворных, особенно тех, кто ориентировался на реформы. Среди них были Рамиз-эфенди и Манук-бей (А: Манукян), нашедшие потом, в период янычарского бунта 1807 года, убежище в России. Султану докладывали также, что у российского посла перебывала целая колония армянских купцов. «Зачем приходили — неясно, но многие уходили воодушевлённые...»

Были, понятно, и те, кто встретил нового посла России настороженно, а то и враждебно. Среди них Шеремет-бей, который по своей инициативе учредил негласное наблюдение за всеми передвижениями русского дипломата. М. И. Кутузов вскоре заметил, что вопреки турецким обычаям несколько дервишей постоянно бродят в христианском квартале, вблизи российского особняка, хотя щедрые подаяния тотчас были опущены в их уныло пустовавшие кружки.

Одно время казалось, что противникам русско-турецкого сближения удалось одержать верх и переговоры по торговому тарифу, по определению размеров пошлины за проход проливов зашли в тупик. Но тут М. И. Кутузов вновь уединился, углубившись в чтение документов из заветного сафьянового портфельчика, что привёз с собою в Константинополь. На сей раз его интересовали женщины.

Тщательно перелистав список имён и приметы самых любимых и влиятельных султанских жён, всесильных затворниц гарема[29] он решился на крайне рискованное предприятие — решил один войти в сад гарема. Мужества этому человеку было не занимать, его учтивость и красноречие были уже известны. Но вряд ли кто из враждебно настроенных к русскому послу верноподданных султана так же хорошо знал вкусы обитательниц гарема, как посол российский. Он точно рассчитал, какие изысканные, драгоценные украшения придутся по душе той или иной затворнице, и своей щедростью покорил «розарий падишаха».

В результате султан-валиде, то есть матушка Селима III, и две её наперсницы быстро поняли и приветливо одобрили прозрачные намёки русского посла — тучного, важного, строго соблюдавшего все правила придворного этикета и даже не посмевшего поднять своего одного глаза на трёх прекраснейших женщин Востока, хотя переговоры с султаншей продолжались не менее часа.

Вскоре слухи о том, что русский посол — он же «главный евнух самой императрицы Екатерины II» — побывал в султанском гареме, поползли по Константинополю. И не по опрометчивости, недосмотру М. И. Кутузова, а по его умыслу — через прислуживающего посольству российскому весьма шустрого Ахметку да ещё двух-трёх человек из картографического бюро при посольстве. Источник слухов, как и водится в высоких кругах, установить не удалось — то ли из опасения, то ли из-за того, что турецкая одежда очень шла к загорелым черноусым лицам россиян, искусно распространявших сии слухи на всеведущем и любопытном Капалы-Чарши — крытом рынке Стамбула. Неслыханная дерзость посла России потрясла османскую столицу. Когда явно растерянный начальник султанской охраны доложил своему повелителю обо всём этом, умница Селим III лишь рассмеялся.

Мне потребовалось не менее двадцати лет, чтобы достоверно узнать имена всех женщин, с которыми беседовал в саду сераля Кутузов. Собственно, встреча оказалась возможной, потому что её разрешила и в ней приняла участие султан-валиде, то есть мать правившего султана — Михри-шах. Она была как бы владычицей всей прекрасной (и большей) половины населения Османской империи и одновременно правила в необозримых заповедных личных покоях сына-султана, обычно называвшихся сералем.

В сафьяновом портфеле Кутузова ей была отведена целая папка. И заслуженно. Вдова султана Мустафы III (1757—1774) Михри-шах была грузинкой по происхождению и дочерью православного священника. Она была украдена и продана на невольничьем рынке в Константинополе. С ранней юности прославилась такой удивительной красотой, что уже в девятилетием возрасте попала в султанский сераль и получила там прекрасное восточное образование.

Кроме турецкого и персидского, выучила испанский, французский, итальянский. Живо интересовалась не только османскими делами, но и была в курсе европейской политики. Непримиримый враг янычар, она ненавидела всё то косное и бездушное, что они олицетворяли. Для Мустафы III была она не только любимой женой, но и другом, советником. Оказывала всемерную поддержку реформам сына — Селима III. Помнила всегда о своём грузинском, христианском происхождении, интересовалась Россией, особенно судьбой Екатерины II. До своей смерти (16 октября 1805 г.) оказывала содействие — а влияние матери султана было очень большим — сближению России и Османской империи. К ней-то в первую очередь и нашёл подход Михаил Илларионович. И как всегда, всё верно рассчитал.

Другой участницей беседы была Нахш-и диль (в девичестве — Эмеде Ривери, 1763—1818), любимая супруга предшественника Селима III на троне султана Абдул Хамида I и мать преемника Селима, будущего преобразователя Турции султана Махмуда II (1808—1839). Бездетный (из-за перенесённой в юности свинки) Селим III воспитывал маленького Махмуда как родного сына, чему всячески способствовала и Михри-шах.

Это были весьма влиятельные особы. Через Нахш-и диль, симпатизировавшую ему во всех начинаниях, Селим III поддерживал негласные контакты с Францией. Ведь любимой кузиной Нахш-и диль была сама Жозефина де Богарне, во втором браке — Бонапарт...

Третья собеседница М. И. Кутузова — родная сестра Селима III, дочь Михри-шах Хадиджа-ханум — тоже была женщиной блестяще образованной, знавшей многие европейские языки и обычаи, часто принимавшая в своих покоях жён европейских дипломатов, во всём помогавшая царственному брату.

Но одно дело принимать в гареме жён дипломатов, а другое — послов столь высокого ранга. Велик риск, но и высока награда. Все торговые вопросы между Россией и Турцией были улажены в недели. Селим III по достоинству оценил ум, смелость и щедрость посла России, свершившего то, что в истории Османской империи не удавалось ни одному послу иностранной державы ни до, ни после Кутузова. И как ответный дар вручил он Михаилу Илларионовичу для передачи Екатерине II седло и сбрую, переливающиеся таинственным мерцанием старого золота, изумрудов, рубинов... Словом, дар красоты неописуемой. Описать нельзя, а вот полюбоваться им можно — и по сей день красуются они в Оружейной палате Московского Кремля.

Так вот, внешне неброско, неторопливо приумножал славу российскую Кутузов. А что его более молодой, более ретивый коллега — турецкий посол Мустафа Расых-эфенди? Окружённый нескончаемой чередой военных смотров, разводов караула, балов и маскарадов, потрясённый тёплой прелестью обнажённых плеч русских красавиц, Мустафа Расых-эфенди посылал домой всё более короткие депеши (они опубликованы в Турции). А потом и вовсе два месяца молчал, не слал никаких вестей, увезённый императрицей весной 1794 года в увеселительную поездку по случаю масленицы. Да и управлять вверенным ему посольским людом оказалось труднее, чем армией.

В штате турецкого посла начались такие нарушения «порядка и благочиния», что Екатерина II, которая в таких делах ни аскетом, ни ханжой не считалась, написала канцлеру А. А. Безбородко гневное письмо, дабы принять меры, чтоб турецкий посол «...запретил своим людям шалить в доме князя Вяземского (резиденция посольства. — Авт.)... где они перерезали все фамильные портреты и бюст князя Михаила Николаевича разбили. А если шалить станут — выслать без церемоний». В конце концов Мустафа Расых-эфенди по указанию Селима III был отозван в Константинополь. При отъезде он был «отмечен знатными подарками» русской царицы. Расставался он с Петербургом с явным сожалением. Однако штат его посольства, возвращавшегося из России на исходе 1794 года, увеличился «на три младенца мужского пола, к которым он выказывал отеческие знаки внимания», — результат того, что молодой посол приглянулся статью и обхождением не только самой императрице Екатерине Алексеевне, но и некоторым «особам женского полу при Её Императорском Величестве...»).

Впрочем, справедливости ради отметим, что Расых-эфенди замечал вокруг себя в России не только прелести северянок. Он оставил лучшее из известных на Ближнем Востоке описание дороги Москва — Петербург и свои яркие впечатления от мастерских тульских оружейников, где он приобрёл ряд образцов ружей. Хотя он и не стал другом России, его описания образа жизни, облика и интересов российских горожан пронизаны симпатией и неподдельным интересом и не содержат традиционного поношения неверных.

Примечательно, что, став позднее во главе османского флота, он (возможно, из-за «российских» сыновей) сохранил симпатии к России. Во всяком случае, в последних войнах с северным соседом, например в русско-турецкой войне 1806—1812 годов, участия не принимал.

Османский официальный придворный летописец меланхолично записал: «Расых-эфенди по возвращении из России был обласкан султаном и возведён в звание бейлербея (наместника, — Авт.) Румелии. Он в точности выполнил поручение падишаха. А если и не обладал умением разобраться в сложной внутренней обстановке (в России, — Авт.) и в тонкостях отношений между государствами, так на то воля Аллаха...»

М. И. Кутузов же вплёл новые ветви в свой заслуженный лавровый венок военачальника и дипломата.

Мирные отношения в Причерноморье в 1790-х годах были сохранены и упрочены. Закладывались возможности дальнейшего сближения России и Турции, что и произошло за последний год XVIII века.

Кутузов сумел расположить к себе умного, образованного и проницательного султана-реформатора Селима III, предотвратив нежелательное в тот момент для России сближение Константинополя с Парижем. По существу, он заложил предпосылки первого союзного договора России с Турцией (1799 г., обновлённого в 1805 г., вновь заключённого в 1833 г.). Он содействовал развитию торговли, обмену военнопленными и ещё многое сумел сделать, находя в том и для себя «превеликое удовлетворение». «...Дипломатическая карьера сколь ни плутовата, но, ей Богу, не так мудрена, как военная. Ежели её делать как надобно», — писал он жене.

В Константинополе заветный сафьяновый портфель М. И. Кутузова пополнился бесценными наблюдениями, которые весьма пригодились при заключении Бухарестского мира с Турцией в мае 1812 года, — мира, который был жизненно необходим России накануне нашествия Наполеона.