Разведка была всегда...

Как ни странно, на первый взгляд, но о времени Александра Невского интересующего нас материала сохранилось гораздо меньше, чем о древнейшей эпохе в жизни средневековой Руси. Главная причина заключается в скудости летописания XIII века и минимальном количестве дополняющих его источников. Между тем можно не сомневаться, что работа разведки и контрразведки при этом выдающемся государственном деятеле и полководце, искусном дипломате и тонком политике была организована очень хорошо. Во всех редакциях его великолепного, яркого Жития подчёркивалось: «Мудрость же и остроумие дадеся ему от Бога яко Соломону». Оценивая же деяния Александра Ярославича, Житие на первый план выдвигает его военные подвиги: «Побежая везде, а не победим николиже». Действительно, удача сопутствовала князю в его военных предприятиях, гораздо более многочисленных, чем об этом известно большинству читателей.

А постоянство военной фортуны обеспечивается прежде всего хорошо поставленной разведкой...

«СТРАЖА МОРЬСКАЯ»

Начало самостоятельной государственной деятельности Александра Ярославича, как мы знаем, совпало с прямой агрессией Швеции и немецкого Тевтонского ордена против Новгородско-Псковской земли. Выступили захватчики почти одновременно, и есть все основания думать, что это не было случайным совпадением. Акция готовилась совместно и поспешно, дабы воспользоваться бедственным положением Руси, сложившимся в результате нашествия монголов, и тем обстоятельством, что у великого князя владимирского, скорее всего, не найдётся достаточно крупных воинских резервов для помощи далёкой окраине. Для того чтобы выяснить, так ли это на самом деле, была проведена дипломатическая разведка. Именно так я объясняю появление в Новгороде незадолго до шведского похода сладкоречивого Андреяша или Андриаша. Это был, по Житию Александра, «некто от Западных стран, иже нарицаются слуги Божия». Наслышавшись будто бы о молодом новгородском князе всяких чудес, он прибыл на берега Волхова «сего ради», чтобы самолично «видети дивныи възраст его». Вернувшись же «к своим», подтвердил, что, «прошед страны и языки, не видех таковаго в цесарех цесаря, ни в князех князя». Слова эти каким-то образом услышал «король части Римскыя от полунощныя страны» (то есть католический король северной державы) и, уязвлённый завистью, решил завоевать и пленить землю Александрову.

Историк И. П. Шаскольский, определив, что путешественник должен был принадлежать к ливонскому ордену Меченосцев, счёл вместе с тем, что «весь рассказ об Андреяше в целом недостоверен, является чисто литературным приукрашиванием Жития и возник довольно поздно». И попенял «многим авторам», пишущим об Александре Невском, за ссылки «на этот рассказ как на реальный факт».

Между тем о посольстве рыцаря Андреаса (само искажение имени говорит против его выдуманности; возможно, это был провинциальный магистр Тевтонского ордена в Ливонии в 1240—1242 годах. Андреас фон Вальвеа[18]) сообщает уже древнейшая редакция Жития. Так что считать данное событие апокрифом невозможно. Вымысел, а точнее самообман, заключался в другом: составитель Жития, видимо, был человеком весьма не искушённым в политике и дипломатии и потому принял медовые этикетные речи ливонского рыцаря за чистую монету. Между тем главной задачей Андреаса, дипломата и разведчика, судя по всему, очень опытного — «прошед страны и языки», — являлась, вероятно, оценка военных возможностей Великого Новгорода и его юного князя. К каким выводам он пришёл, мы не знаем. Но вслед за дипломатической разведкой Запад начал военное наступление.

Житие не сообщает, как восприняли визит ливонца князь Александр Ярославич и правительство вечевой республики. Однако известно, что их не застигли врасплох шведские корабли, появившиеся в Финском заливе в 1240 году. «Придоша свей в силе велице, и Мурмане (норвежцы), и Сумь, и Емь (основные финские племена) в кораблях множество много зело; свей с князем и с пискупы (епископы) своими; и сташа в Неве устье Ижеры, хотячи восприяти Ладогу, просто же реку и Новъгород и всю область Новгородьскую», — записал составитель «харатейного» (пергаментного) списка Новгородской первой летописи. И пояснил: «Приде бо весть в Новъгород, яко свей идуть к Ладоге».

А прислал весть (или передал лично) Александру Ярославину некто Пелгусий (или Пелгуй) — «муж старейшина в земли Ижерьской», как представляет его Житие. Этот Пелгусий (по-фински Пелконен) крестился, хотя его племя продолжало ещё оставаться языческим, получил имя Филипп и вместе с ним доверенность новгородских властей: «...Поручена же бе ему стража морьская». Если я не ошибаюсь, это первое упоминание в исторических документах о русской морской пограничной службе и её начальнике (не считая былины о Соколе-корабле и его командире Илье Муромце).

Никаких подробностей об организации этой службы не сохранилось. Мы знаем лишь, что «личный состав» морской стражи состоял из ижорян. Следовательно, новгородское правительство вполне полагалось на племенные воинские традиции. Неизвестно даже, была ли стража собственно морской (и речной) или только береговой. Древнерусские художники изображали Пелгусия всегда наблюдающим за водными просторами с суши. Нужно думать, что в обязанности ижорских пограничников входило не только отследить врага в море, то есть ещё на дальних подступах к русской границе, выяснить его намерения и сообщить об этом в столицу республики, но и не выпускать его затем из поля зрения вплоть до прибытия новгородского войска или получения из Новгорода каких-либо распоряжений, а значит — скрытно передвигаться берегом, следя за неприятельской ратью.

Мне кажется, дело было так. Обнаружив шведские корабли и пересчитав их («уведав силу»), а также определив, что они направляются в Неву, следовательно, в сторону Ладоги, Пелгусий отправил гонцов и в Новгород, и в северную крепость. Он сообщил и о «станах», обнаруженных им, — значит, шведский флот первоначально сделал остановку у будущего Васильевского острова. О стане же шведов в устье Ижоры Пелгусий мог донести лишь после того, как вынужден был покинуть свой наблюдательный пункт на пограничье реки и залива и отступить вместе со своими воинами под кров ижорских лесов. А в это время Александр Ярославич, вероятно, уже выступил из Новгорода и от Пелгусия узнал более точные сведения о численности вражеских войск, их вооружении и национальном составе.

Последний пункт в донесении ижорянина в не столь давние времена вызвал довольно острую международную научную дискуссию. Норвежские и финские историки националистического направления ухватились за известие Новгородской первой летописи об участии в походе своих соотечественников для доказательства, во-первых, того, что и в XIII веке викинги продолжали играть важную роль в делах Северной Европы, а во-вторых, того, что финские племена были исконно враждебны к Руси. Но в советской историографии была предпринята попытка поставить под сомнение присутствие в шведском войске и «мурман», и «еми», учитывая не очень дружественные, мягко говоря, в ту пору отношения между теми и другими. Эту попытку неожиданно поддержал непримиримый враг «верноподданных историков» М. М. Сокольский в политическом памфлете «Заговор Средневековья», имеющем целью «развенчать» Александра Невского. Он стремился уверить читателей в том, что битва на берегу Ижоры или Невы представляла собой заурядную драку небольших отрядов (русских — человек 400, шведов «от силы» тысячи полторы), длившуюся всего 15—20 минут, в крайнем случае полчаса (??) и не имевшую почти никакого исторического значения. При этом предполагалось, что все сведения о неприятеле русские получили уже в ходе сражения, когда было недосуг наводить точные справки.

Подобная точка зрения конечно же не соответствует действительности: ижорские пограничники Пелгусия «вели» шведов уже неделю или больше и знали о них достаточно много. Помните первую «весть» о нападении врага, полученную в Новгороде? В ней говорилось только о «свеях». Вполне возможно, что летописец просто переписал присланное старейшиной ижоры лаконичное «бересто» (берестяное письмо). И если затем новгородский книжник счёл нужным расширить список вторгнувшихся на Русь иноземных племён, значит, у него были для этого и иные основания, кроме неуёмного желания прославить своего князя. Думаю, что помимо показаний пленных, которых новгородцы могли захватить во время боя, новые данные исходили от того же Пелгусия (ижорцы, например, без большого труда различали, вероятно, родственные им финские племена). И этим сведениям стоит доверять (видимо, в состав шведского войска наряду со вспомогательным отрядом Суоми влились и искатели приключений и наживы из Норвегии и Тавастланда[19]: такие всегда имеются в любом народе).

Хотя в источниках об этом ничего не сказано, думаю, вряд ли ошибусь, предположив, что Пелгусий не дожидался прихода русских дружин в лесной глухомани неподалёку от вражеского лагеря, а, оставив возле него наблюдателей, вышел навстречу князю куда-нибудь к Ладоге, чтобы затем провести новгородскую рать скрытым от чужих глаз путём (по мнению Т. Н. Караева: по притоку Невы Тосне, по суше, до речки Большой Ижорки и далее по её лесистому берегу) на подходящую для неожиданной атаки позицию. Судя по Житию, Пелгусий (конечно, вместе со своими воинами, хотя о них и ничего не говорится) нёс свою службу очень добросовестно, ночи проводил в бдении и был удостоен видения святых князей Бориса и Глеба. Это заставляет думать, что он так же тщательно выполнил и все другие свои обязанности разведчика и проводника. В битве на Неве внезапность нападения явилась решающим условием успеха. Поэтому столь важен вклад морских пограничников во главе с Филиппом Пелконеном — Пелгусием. Наверное, ижорские воины приняли участие и в самом сражении, где у русских на счету был каждый человек.

Александр Ярославич очень торопился. Ему необходимо было обрушиться на шведов в тот момент, когда они ещё не помышляли о приближении русской рати. Поэтому он увёл с собой всех, кого успел собрать: самых расторопных новгородцев и всю боеспособную часть своего двора. То есть не только дружину, но и дворцовую и личную охрану, службу разведки и сыска, мужей и челядинцев, ведавших управлением и хозяйством. Так попал в сводный новгородский полк ещё один герой Жития — Яков-полочанин, бывший у Александра ловчим — начальником княжеской охоты. Он «наихав на полк с мечем, и мужествовав много, и похвали его князь», для которого воинская доблесть зверобоя оказалась всё-таки приятной неожиданностью. Другой отличившийся в Невской битве воин — дружинник Савва, «наихав (на коне. — Авт.) шатор великыи и златоверхий, подсече столп шатерныи».

В битве на Неве погиб один «от слуг» Александра, «именем Ратмир; сии бися пешь, и оступиша его мнози; и оному же пакы от многых ран падшю, и тако скончася».

Профессиональная княжеская дружина всегда воевала в конном строю. Таковы были традиции, сформированные самой жизнью, характером дружинной службы. Раз Ратмир сражался пешим, значит, он не принадлежал к дружине. К тому же дружинников обычно слугами не называли. Храбрость и ратное искусство Ратмира позволяют предположить, что он был либо охранником, либо «сотрудником» разведывательно-сыскного ведомства, что, впрочем, достаточно близко, если не одно и то же. К сожалению, средневековый книжник отметил лишь славный конец его недолгой, по-видимому, карьеры.

«ПЕРЕВЕТНИКИ» В МЕДВЕЖЬЕЙ ГОЛОВЕ, ПСКОВЕ И ИНЫХ МЕСТАХ

Успехом в сражении на невско-ижорском «пятачке» Александр Ярославич, как мы уже говорили, был в немалой степени обязан хорошо поставленной охране морских границ. Безопасность сухопутных границ в неменьшей степени являлась предметом его постоянных забот. Усиливая рубежи Руси с юго-запада, князь с новгородцами в 1239 году «сруби городци по Шелоне» (поставил городки на реке Шелони) в прямой связи с готовившимся нападением немцев на Псков.

Немецкое войско со вспомогательным отрядом датчан вторглось на Русь в конце августа 1240 года. Рядом с воеводами крестоносцев и сыновьями датского короля Вальдемара II — Канутом и Абелем — ехал и князь-изгой Ярослав Владимирович (сын прогнанного когда-то псковичами за сношения с немцами князя Владимира Мстиславича), надеявшийся с помощью рыцарей вернуть свою вотчину хотя бы на правах вассала Тевтонского ордена. Действовал он не в одиночку. В Медвежьей Голове (Оденче), откуда начала свой поход новая «римская» рать, ещё в 1232 году образовалась небольшая колония русских беглецов-изменников, возглавлявшихся бывшим новгородским тысяцким Борисом Негочевичем. Летописец называет их «Борисовой чадью». В 1234 году эта «Борисова чадь» «с князем Ярославом Володимировичем и с Немци» захватила Изборск. Но псковичи обложили город, схватили князя, «а инии побегоша». Вероятно, в числе бежавших спаслась и часть людей Бориса Негочевича. Другая могла вместе с Ярославом Владимировичем угодить в плен. Псковичи передали пособника ливонцев и других пойманных под Изборском русских (и немцев?) троюродному деду и тёзке князя-изгоя новгородскому князю Ярославу Всеволодовичу. А тот «исковая» родственника и его присных и отправил в заточение в свой родовой Переяславль.

Неизвестно, как разбиралась с предателями переяславская контрразведка, но через несколько лет, как мы видели, Ярослав снова в Ливонии и готовит вторжение крестоносной рати на Русь. Надо думать, он поклялся переяславскому «Добрыне» не приводить более с собой западных иноземцев, имеющих на Псковщину собственные виды. Но обещания у людей такого рода мало что стоят...

Партия переветников в Медвежьей Голове вновь подняла голову. Только так можно объяснить активизацию пронемецких сил и в самом Пскове. Вождём их был Твердило Иванкович, которого иногда называют посадником, хотя в летописях об этом ничего не сказано. Напротив, из того, что он при немцах «сам поча владети Пльсковомь» (Псковом), следует, что прежде он был, скорее всего, «просто» боярином или иным «нарочитым» мужем. Вероятно, Твердило с некими «иными» знали о готовящемся походе и старались содействовать его успеху. Мы не имеем сведений, сыграло ли это какую-либо роль при взятии крестоносцами Изборска, разгроме под его стенами псковского ополчения воеводы Гаврилы Гориславича, а также последующем нападении на Псков, когда рыцари сожгли посад, разорили сёла и неделю осаждали кремль. Но дальнейшие бедствия города новгородский летописец не колеблясь связывает с Твердилой и его единомышленниками. Хотя немцы, взяв в заложники (тали) детей «добрых мужь» и не заключив мира, отступили, Твердило с прочими переветниками, учинив какую-то провокацию, вновь «подъвели» их к Пскову и сумели сдать его захватчикам.

Немецкая Рифмованная хроника конца XIII века утверждает, будто бы город был вручён рыцарям неким князем Герполтом. «Имя Герполт, — писал М. Н. Тихомиров, — некоторые расшифровывают как Ярополк, хотя псковский князь с таким именем неизвестен». Не решив загадки с именем, учёный отметил как самое важное, что «сдача города была произведена феодальными кругами во главе с князем». Я думаю, однако, что два князя-изменника в одном и том же месте и в одно и то же время — это для Русской земли во все эпохи, кроме нынешней, было слишком много. Герполт действительно, скорее всего, Ярополк. А Ярополк появился в результате искажения имени Ярослав или Ярослав Пльсковский. Скорее всего, именно этот на редкость беспокойный Рюрикович стремился оправдать своё участие в походе и доказать тевтонцам, что без него у них ничего не получится. Наверное, Твердиле и его подручным удалось, кивая на рыцарские шатры под стенами Пскова, уговорить горожан принять сына своего бывшего господина. Или Ярослав остался в Пскове взамен уведённых немцами детей местной знати. А затем уж его приближённые и сторонники, объединившись с партией Твердилы, хитростью ввели в город немцев. Но если князю показалось, что он ухватил за хвост птицу удачи, то его ожидало разочарование. Крестоносцы, захватив власть, сделали ставку на Твердилу, который вместе с ними начал воевать сёла новгородские.

Утвердившись в Пскове, рыцари повели наступление на подвластные Новгороду земли племени водь у побережья Финского залива. Предварительно они установили связь с местными доброхотами-переветниками из вожан и чуди (эстов) и действовали наверняка. В Конорском погосте, в И километрах от побережья, они построили крепость и, обложив население данью, начали планомерный натиск на коренные новгородские территории. Немецкие, а затем и литовские и эстонские отряды появились уже в нескольких десятках километров от столицы вечевой республики, грабя и терроризируя жителей и нарушая хозяйственные циклы. «Нельзя бяше орати... — говорит летописец, — одна (пока не. — Авт.) вда Ярослав сына своего Александра опять».

...Весть о походе немцев на Русь застала героев невского сражения, можно сказать, за пиршественными столами. Однако никаких ответных действий со стороны Новгорода не последовало, и единственной реакцией Александра Ярославича на всё происходящее был его внезапный отъезд из города «с матерью и женою и со всемь двором своим». Летописец лаконично написал о его ссоре с северянами: «роспревъся с новгородци».

Одна из причин ссоры угадывается, на мой взгляд, без особых затруднений. Князь, понимая, что врага легче разбить, пока он не закрепился на захваченных землях, хотел немедленно оказать помощь псковичам. А новгородцы, у которых всегда были очень непростые отношения с соседями, на этот раз не торопились. Только когда беда нависла над самим Новгородом, местные власти спохватились и, можно оказать, «выклянчили» себе Александра у рассерженного Ярослава.

Ознакомившись с сильно изменившейся к худшему обстановкой, Александр Ярославин не стал мешкать. «То же лета, — отметил летописец, под 1241 годом, — поиде князь «Олександр на Немци на город Копорью, с новгородци и с ладожаны и с корелою и с Ижеряны, и взя город, а Немци приведе в Новгород, а инех пусти по своей воли, а Вожан и Чюдию переветникы извеша» (извёл). Как происходило выявление виновных в измене, кто производил дознание — мы, к сожалению, не знаем. Никаких подробностей об этой акции Александровой контрразведки, впервые обнаружившей своё существование, не сохранилось. А наказание изменникам было учинено в полном соответствии с древнерусским законодательством. В статье 7 Псковской Судной Грамоты, одним из источников которой была, возможно, грамота Александра Невского, сказано: «Крим(с)кому татю и коневому (кремлёвскому или храмовому вору и конокраду. — Авт.) и переветнику и зажигал нику (поджигателю. — Авт.) — тем живота не дати».

Лишив немцев их базы на морском побережье («изверже град из основания», как выразилось Житие), Александр Ярославич в следующем году нанёс им новый удар. Отправившись с новгородцами и прибывшими на подмогу суздальскими полками брата Андрея в поход «на Чюдьскую землю на Немци» (то есть в Эстонию против немцев), он неожиданно повернул к Пскову и «зая вси пути» до самого города. Это была блестяще осуществлённая операция войсковой контрразведки. Понимая, что у рыцарей и их доброхотов могут быть в Новгороде или поблизости соглядатаи, князь и его приближённые, видимо, тщательно скрывали ближайшую цель движения русских дружин (не готовя, например, осадных «снарядов» и приспособлений). Затем сторожевые заставы отрезали Псков от внешнего мира, и стремительный лихой налёт решил его судьбу. Новгородский летописец, среди всех достоинств литературной формы более всего ценивший краткость, опять уместил рассказ об этих событиях в одну неполную фразу: «...изгони князь Пльсков, изъима Немци и Чюдь и сковав поточи в Новъгород, а сам поиде на Чюдь». Рифмованная хроника говорит о радости псковичей, узнавших, что «король новгородский... поднялся с большою силою на освобождение» города. Это нужно понимать так: в город были посланы разведчики, которые связались с оставшимися там надёжными и влиятельными людьми (к кому следовало постучаться, могли подсказать псковские беженцы, появившиеся в Новгороде после предательской акции Твердилы и Ярослава Владимировича). А те, в свою очередь, сколотив отряд из местных смельчаков, облегчили новгородскому войску захват Пскова.

Князь лишил, так сказать, полномочий ливонских администраторов-фогтов («свергнул двух орденских братьев, отняв у них фохтейство») и вообще «выгнал» всех незваных гостей с Псковской земли, «так что ни одного немца тут не осталось и страна отошла к русским».

Немцы и чудь, согласно летописи, под конвоем охранников были отправлены в Новгород, а по хронике, они были отпущены. Очевидно, оба сообщения верны частично. Большинство пленных, вероятно, было отпущено, а те из них, кто чем-то заинтересовал новгородскую разведку или представлял интерес с точки зрения будущего размена, отправился «в железах» на восток. Значит, всем попавшим в руки русских кнехтам (рядовым воинам) и особенно много знавшим рыцарям в Пскове был учинён пристрастный допрос, в котором, возможно, участвовал и сам Александр Ярославич. Об этом как будто свидетельствует приведённый С. М. Соловьёвым рассказ немецкого летописца XIV века Балтазара Руссова, согласно которому при взятии Пскова «погибло семьдесят рыцарей со множеством простых ратников, шесть рыцарей взяты в плен и замучены». Думаю, что рыцари погибли (если это правда) не от беспричинной жестокости «варваров», а во время допросов, которые в средние века редко обходились без «мучений»... Новгородскому полководцу, конечно, необходимы были сведения о степени готовности противника к боевым действиям, его намерениях, численности и составе войск и т. д. Княжеских советников из тайной службы интересовали, вероятно, ещё и деятельность рыцарей на Псковской земле, их добровольные помощники из числа местных жителей, то есть переветники.

Летописи и хроники молчат о судьбе последних, но как с ними обходились, представить нетрудно. Ведь не случайно же статья о том, как надлежит поступать с переветниками, дошла до нас именно в тексте Псковской Судной Грамоты. Наверное, дознания, проведённые по горячим следам княжескими и новгородскими сыщиками, и судебный приговор положили конец карьере Твердилы Иванковича и многих других помельче. Агенты крестоносцев, предавшие свой народ и пытавшиеся отторгнуть Псков от Руси, понесли заслуженную кару. Только князь Ярослав Владимирович снова сумел выправиться...

В подготовку победы над немцами на льду Чудского озера в апреле 1242 года свой вклад внесла военная разведка. Когда новгородско-суздальская рать вступила на занятую врагами землю, князь «пусти полк всь в зажития», то есть распорядился запасать продовольствие и фураж в окрестных селениях. А отряд под командой Домаша Твердиславича, брата посадника Степана Твердиславича, и Кербета, одного из воевод, пришедших с Андреем Ярославичем, был послан добывать сведения о противнике («быша в розгоне», по выражению летописца). У моста русские наткнулись на засаду и после короткой ожесточённой схватки в беспорядке отступили, лишившись многих бойцов — убитыми, ранеными и пленными. Пал в бою и «муж честен» Домаш Твердиславич. Но Кербет оказался в числе тех «иних», которые к князю «прибегоша в полк». В данном случае в этом не было ничего позорного, потому что главной задачей «разгона» было обнаружить противника и сообщить о нём.

Вероятно, Александр Ярославич уже решил, где лучше всего навязать сражение рыцарям. Но заманить их на лёд озера можно было, лишь демонстрируя свою слабость и боязнь, следствием которых и выглядело бы отступление к озеру. Убедить немцев в недостаточной боеготовности русских помог именно «разгонный» отряд. Не берусь утверждать, что среди попавших в плен новгородцев и суздальцев были и такие, которые сдались добровольно, выполняя княжеское или воеводское поручение. И конечно, совсем невероятно, чтобы тяжёлое поражение Домаша и Кербета было спланированным. Скорее всего, это было то несчастье, которое оказалось кстати. Однако я не исключаю, что воеводы разведчиков получили приказ при встрече с противником побыстрее «испугаться» и бежать. В Житии Александра Невского в уста рыцарей вложены слова, якобы сказанные ими перед битвой: «Имем Александра руками». Возможно, это риторическое украшение, как и предыдущая похвальба шведского «короля», а может быть, и отголосок реальной самонадеянности, которую новгородский полководец сумел к своей выгоде внушить противнику.

ДЕЛА ЛИТОВСКИЕ, НОРВЕЖСКИЕ, ФИНСКИЕ

Описав разгром рыцарей на Чудском озере, составитель Жития сопроводил свой рассказ кратким, но выразительным комментарием: «Не обретеся противник ему (Александру, — Авт.) во брани никогда же... И нача слыти имя Александрово по всем странам...» В самом деле, выдающемуся русскому полководцу ещё не раз пришлось обнажать меч, хотя большинству читателей об этом неизвестно. И удача не оставляла Александра. Если немцы, получив, подобно шведам, суровый урок, на время затихли и поспешили заключить мир, то литовские князья своими набегами постоянно держали в напряжении пограничные русские волости, не защищённые сторожевыми городками, проникая иногда очень далеко вглубь страны. В скоротечных войнах, которые приходилось вести Александру Ярославичу против литовцев, обращает на себя внимание быстрота реакции новгородского князя на развитие событий, стремительность его вмешательства в них. Эта примечательная особенность его полководческого почерка могла проявиться лишь при великолепной постановке службы разведки и оповещения.

В 1245 году литовские «княжичи» разорили окрестности Торжка и Бежиц. Выступивший против них новоторжский князь Ярослав Владимирович потерпел поражение.

Читатели удивятся, но это «тот самый» Ярослав Владимирович, с которым они уже встречались при совсем иных обстоятельствах. Этот неугомонный борец за право где-нибудь да княжить добился-таки своего, наверное в очередной раз поклявшись не иметь больше дела с врагами Руси. На всякий случай его посадили подальше от русских рубежей, но враги добрались и туда. И оказалось, что Ярославу Владимировичу всё равно с кем дружить и против кого воевать, лишь бы было за что. Н. С. Борисов в книге о русских полководцах XIII—XVI веков заметил, что «применительно к людям столь далёкой от нас эпохи можно лишь с большой осторожностью использовать такие понятия нового времени, как «патриотизм», «благо Отечества». Поскольку в «них вкладывали тогда очень много собственнического начала. Они были сугубо конкретны, осязаемы. В основе всего лежало ощущение земли как наивысшей ценности». И «князья, не пускаясь в рассуждения, испытывали острую, почти плотскую любовь к своей земле... Разорение вотчины причиняло им невыносимые страдания».

Я думаю, такой «плотский патриотизм» действительно был свойствен людям, подобным Ярославу Владимировичу. С той лишь поправкой, что разорение вотчины причиняло им невыносимые страдания до тех пор, пока они ею владели. Когда же её отнимали, не было преступления, которое они не могли бы против неё совершить. Как мы это и видели на примере взаимоотношений Ярослава с Псковом. В то же время личности масштаба Александра Невского способны были не только «осязать», но и парить духом, поднимаясь до высот, с которых смотрел на мир и безвестный современник князя, автор «Слова о погибели Русской земли».

Но вернёмся к нашему повествованию. К разбитому литовцами Ярославу подоспела помощь — тверичи и дмитровцы с воеводами Явидом и знакомым нам Кербетом (Ербетом). Литовцев настигли у Торопца, вбили в его стены, а «за утра» (или даже ночью) уже «приспе» Александр с новгородцами — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Видимо, у новгородского князя были свои люди и в Полоцке, у родственников жены, и в Витебске, где «сидел» его сын, и в иных местах, на путях движения литовских отрядов...

Беспокоили Александра Ярославича и дальние северная и северо-западная границы. В саамской тундре подвластные Новгороду карелы часто вступали в вооружённые конфликты с чиновниками норвежского короля Хакона Старого, собиравшими здесь дань. Между ними, по сообщению саги о Хаконе, «постоянно были немирье, грабежи и убийства». В 1251 году Александр направил в Трандхейм, ко двору короля Хакона и его сына Магнуса, посольство во главе с «рыцарем Микьялом» (боярином Михаилом), которое провело с королевскими советниками «совещания, и было решено как этому положить конец». Затем в Новгород прибыли норвежские послы — и между двумя северными державами был заключён мирный договор: «...и установили они тогда мир между собой и своими данническими землями так, чтобы не нападали друг на друга ни Кирьялы (корелы. — Авт.), ни Финны».

Правда, северные дела для Александра Ярославича на этом не закончились. В 1256 году объединённое войско шведов, финнов и немецко-эстонского феодала Дитриха фон Кивеля начало поход против води-ижоры и карел, построив в устье реки Наровы, на её новгородском (восточном) берегу, крепость. Однако, узнав о военных приготовлениях в Новгороде, а может быть, и об отправке гонцов во Владимир к великому князю Александру, поспешило ретироваться. Явившийся с низовскими дружинами полководец не отправил их обратно, а, забрав с собой и новгородцев, двинулся к Копорью. Куда и на кого он ведёт рать, князь держал в тайне, которую раскрыл, лишь вступив в город: в далёкий рейд «за море», в землю еми — Тавастланд, захваченную в 1243 году шведами. Князь принял все меры, чтобы обеспечить полную внезапность появления русского войска в Финляндии.

Двигались они глухими путями, по бездорожью, через «горы непроходимый» (видимо, занесённые снегами холмы) и леса, в метель и мороз. Всё это могло быть осуществлено только в том случае, если у князя имелись опытные проводники из вожан, ижорян или карел. Словом, военная разведка и контрразведка великого князя Владимирского, видимо, и в этом походе («зол путь» без дня и ночи) потрудилась на славу и в немалой степени способствовала его конечному успеху.

ТЕНИ НА ЛИКЕ

Ноша политика и государственного деятеля нравственно невыразимо тяжелее ноши полководца. Полководцу не нужно ломать голову, выясняя, кто его враг. Ему достаточно честно выполнить свой долг. А если он сделает это талантливо, его ждёт заслуженная и порой очень долговечная слава. Как это и случилось с Александром Невским. А выбрать верный курс в политике, оперируя лишь частично известными величинами, да ещё в условиях внутренней нестабильности, — куда сложнее. И абсолютно беспроигрышных вариантов здесь не бывает.

Русские княжества к середине XIII века оказались зажатыми между двумя чудовищами — Сциллой западного «Drang nach Osten» и Харибдой экономически истощающих и морально гнетущих монгольских притязаний. Приходилось выбирать временного «друга», чтобы справиться с одним из врагов. И как будто для демонстрации потомкам чистоты исторического эксперимента два самых выдающихся государственных деятеля эпохи — Даниил Романович Галицкий и Александр Ярославич Невский — выбрали разные пути. Череда протёкших столетий беспристрастно показала, кто видел дальше и чья интуиция была вернее. «Западничество» галицко-волынских князей привело к тому, что южные и западные земли Руси на долгое время оказались под властью Польши и Литвы. А вроде бы примирившаяся с Ордой северо-восточная Русь (вместе с Новгородом и Псковом) в конце концов сбросила со своей шеи ханов и баскаков и превратилась в могучее самобытное государство, центр притяжения православного мира. Но в XIII веке туманность будущего ещё только начинала формироваться. А точнее — её нужно было формировать...

В 1249 году великим князем владимирским стал родной брат Александра Ярославича — Андрей. Хотя с точки зрения русского княжеского права законным преемником Ярослава Всеволодовича был Александр. Но Андрей ловко сыграл на трениях между ханами Орды и великоханской столицей — Каракорумом, так что вдова великого хана монголов Гуюка — Огуль-Гаймыш — предпочла видеть на владимирском столе именно Андрея.

Андрей же, пользуясь недальнозоркостью Огуль-Гаймыш, дерзко сколачивал под носом у Батыя и его наследника Сартака антимонгольскую коалицию. Александр Ярославич держался от брата на дистанции, чтобы не скомпрометировать себя перед татаро-монголами, и в то же время не мешал князю Андрею действовать по-своему. Он, конечно, хорошо понимал и политическую подоплёку брака Андрея с дочерью Даниила Романовича Галицкого, и причины появления в Северной Руси митрополита Кирилла (в прошлом — печатника галицкого князя), и многое другое, свидетельствующее о подготовке к схватке с восточными завоевателями. Может быть, это реализовывалась «программа», заложенная ещё их отцом — Ярославом Всеволодовичем (коего за неназванные «вины» отравили в Каракоруме).

Нельзя даже исключить, что роли между братьями были заранее распределены: один обеспечивал потенциальный мир и поддержку на Западе, другой — на Востоке. Дабы при любом варианте развития событий не выпустить из рук Ярославова племени власть над Великим княжением Владимирским и тяготевшими к нему русскими землями.

В 1251 году обстановка на Востоке сильно изменилась. В Каракоруме свергли Огуль-Гаймыш. Великим ханом стал Монкэ (Менгу) — креатура Батыя. Тогда Александр отправился в Орду. Летопись, которой пользовался В. М. Татищев, сообщает, что в Орде «жаловался Александр на брата своего великого князя Андрея», на то, что Андрей, «сольстив хана, взя великое княжение», а сам-де при этом «выходы и тамги хану платит не сполна». В результате Александр получил «старейшинство» над «всей братией». Однако на Русь была отправлена первая карательная монгольская экспедиция — «Неврюева рать», разбившая полки Андрея и опустошившая Переяславскую и Суздальскую земли.

Для меня несомненно, что Александр Ярославич не мог быть инициатором похода Неврюя. Очевидно, в сложной дипломатической игре, которую ему пришлось вести в Сарае, князю не удалось полностью переиграть оппонентов и склонить хана ограничиться смещением Андрея, без всякого ущерба Русской земле. Монголы не упустили повода пограбить и приустрашить покорённый «улус»...

Братья Ярославичи — Андрей и Александр — вряд ли могли быть врагами, антиподами, соперниками, как их часто изображают в исторической литературе. Чем тогда объяснить дружелюбие, которое Александр проявил к брату впоследствии? Он принял Андрея после долгих скитаний и мытарств и не только отвёл от него гнев монголов, но и обеспечил ему вполне достойное место в кругу союзных князей...

Но в 1252 году Александр Ярославич действовал решительно и жёстко, рискуя жизнью Андрея и его людей. Отправившись в Орду, он лично сыграл там все мыслимые заглавные роли — ответственного государственного деятеля, тонкого политика, да ещё и собственного дипломатического агента для секретных поручений, пожертвовав в Сарае важной государственной тайной (и, как оказалось, кровью соотечественников), чтобы не потерять всё государство.

В 1255 году противники Александра в Великом Новгороде попытались вырвать из его цепких рук этот крупнейший русский город. Они выгнали сидевшего здесь малолетнего княжеского сына Василия и пригласили к себе находившегося в Пскове брата Александра — тверского князя Ярослава, в недавнем прошлом активного сторонника Андрея. Скрытый смысл событий был абсолютно ясен. И конечно, Александр Ярославич ни при каких условиях не поступился бы такой обширной и могучей частью Северной Руси, как Новгородская земля. В своё время именно новгородцы отговорили его ехать на берега Днепра после того, как в Каракоруме «приказаша Олександрови Кыев и всю Русскую землю», то есть большую часть Южной Руси. (Кстати говоря, на мой взгляд, это была крупная политическая ошибка Александра Невского, которая, разумеется, отчётливо видна лишь в исторической перспективе. Теперь трудно судить, что повлияло на решение князя, кроме мнения новгородцев. Может быть, он вовсе и не сбрасывал Киевскую Русь со счетов, полагая, однако, что сначала должен как следует укрепиться на севере. Но времени для второй попытки у него не оказалось, а кругозор его наследников слишком долго с тех пор не достигал такой широты, чтобы снова вместить «мать русских городов»).

Едва сообщение об изгнании Василия достигло его ушей, как Александр уже был с войском под стенами Новгорода. В городе у него, естественно, оставалось немало сторонников и осведомителей. Один из них, Ратишка или Ратешка (от Ратша), судя по тому, как его именовали, человек совсем молодой, тут же явился к Александру с «переветом» (это, конечно, с точки зрения новгородского летописца): доложил, что Ярослав не стал испытывать судьбу и бежал. Но когда князь попытался окончательно переломить ситуацию и потребовал выдать ему его врагов, то получил резкий отпор прежде всего со стороны «меньших людей», то есть большинства городского населения. «Целоваша святую Богородицю «меншие«, како стати всем, любо живот, любо смерть, за правду новгородскую, за свою отчину». Другая партия, в которую входили главным образом «вятшие» (знатные и богатые), со своей стороны, искала способы схватить и выдать Александру главу сопротивления — посадника Ананию — и, разгромив «меньших», «князя взвести на своей воли». Выполняя это, Михалка Степанович, кандидат «вятших» на посадничью степень, попробовал было «своим полком» побить «кончанские сотни» (от «концов», на которые делился Новгород), но потерпел неудачу. Потому что у «меньших» тоже была неплохо организована разведка. «Уведавше», они «погнаша по нем, и хотеша на двор его», то есть собирались разорить его имущество (мера наказания, предусмотренная древнерусским законодательством за совершение некоторых тяжких преступлений). Анания, пожалев Михалку и не ведая, что тот метит на его место, тайно послал к нему одного из своих подручных — Якуна, чтобы предупредить. Так забурлил котлом Великий Новгород, заметались по нему толпы звенящих оружием людей, помчались в разных направлениях гонцы, засуетились разведчики и лазутчики. Князь, разумеется, не был в неведении о происходящем. Он послал в город для переговоров (и уточнения ситуации) некоего Бориса, о котором местный летописец не сказал, к сожалению, больше ничего.

Дважды пришлось Александру умерять свои излишне суровые требования, прежде чем «меньшие» распустили свой «полк».

Трёхдневный мятеж 1255 года имел достаточно отчётливую антимонгольскую окраску. Новгород, верно, предчувствовал, что за мирные отношения с Востоком придётся дорого платить. И не желал сдаваться без борьбы, хотя и считал, что князь здесь тоже не «без греха». Первые татаро-монгольские «численники» (переписчики для сбора подати) побывали на Руси ещё в 1253 году, но вынуждены были вернуться несолоно хлебавши. Однако в 1257 году они «испустошиша всю землю Суждальскую и Рязанскую и Муромьскую». Тогда же и на северо-запад «приде весть из Руси зла, яко хотят Татарове Тамгы и десетины на Новегороде». На этот раз непокорным удалось склонить на свою сторону и повзрослевшего князя Василия Александровича. А посадник Михалка Степанович был убит. Когда в Новгороде появились посланцы монгольского хана в сопровождении великокняжеских мужей, Василий, «послушав злых советник новгородцев, и безчествоваша численники». Те с «гневом великим» вернулись в Владимир к Александру и вынудили его вновь идти усмирять мятежный город. Василий, услышав о приближении отца с «низовскими» полками, бежал в Псков. Но Александр достал его и там, выгнал и «послал в Низ». Под конвоем, надо думать. А затем по княжескому приказу его контрразведка занялась теми, «кто Василья на зло повёл». Эту злоумышленную «дружину» постигло страшное наказание: «овому носа урезаша», а иному «очи выимаша». Что, впрочем, не вызвало возмущения у летописца — князь был в своём праве...

Однако добиться цели татаро-монголам и на этот раз не удалось. Когда «послы» начали «просити» дани («десятины, тамгы»), не покушаясь уже, видимо, на перепись, новгородцы ограничились тем, что «даша дары цесареви» (хану) и отпустили послов «с миром». Александр, столь жестоко расправившийся с советниками сына, тут почему-то умыл руки. Думаю, у него просто не было желания всерьёз ссориться со своим народом, о настроениях которого не нужно было спрашивать у осведомителей. Ему важно было сохранить в Сарае и Каракоруме репутацию абсолютно надёжного союзника-вассала, но ещё важнее — не потерять доверие русских людей. Это и определило, по-видимому, неровность политической поступи Александра — то очень решительной, то осторожной. Демонстрируя послам безмерность своих усилий в выполнении воли монгольского «цесаря», он в то же время, вероятно не без удовлетворения, показывал им мощь народного отпора, не вытравленную из сознания решимость постоять за себя и Отечество. Но, трезво оценивая обстановку, соотнося возможности далеко не единой Руси и лоскутной, но необъятной восточной империи, князь не переходил роковую черту. И в 1259 году, уступая непрекращавшемуся дипломатическому давлению монголов, принудил-таки Новгород к повиновению.

На этот раз он прибег к хитрости. Один из уехавших с ним в Владимир влиятельных новгородцев по имени Михайло Пинещинич вернулся «из Низу со лживым посольствомь, река тако (сказав так. — Авт.) «Аще не иметеся по число (то есть не согласитесь на перепись. — Авт.), то уже полкы на Низовьской земли». В. В. Каргалов думает, что сторонник Александра смущал земляков великокняжескими войсками, потому что-де татаро-монгольских на Руси в это время давно не было. Но ведь речь идёт об обмане[20]. Который, впрочем, стал ясен жителям столицы Северо-Западной Руси далеко не сразу. Первой их реакцией на пришедшую из Владимира дезинформацию было смятение, испуг. Им ведь ещё не приходилось видеть под своими стенами кочевой орды. И новгородцы согласились на перепись. Но когда «оканьныи» (окаянные) монгольские послы Беркай и Касачик с многочисленным штатом и даже с жёнами прибыли в город и начались всяческие поборы в их пользу, новгородцы опамятовались. Произошёл «мятеж велик», «супор» (противостояние), люди «издвоишася»: «кто доброй» (по оценке летописца, это была «чернь») — встал «за Святую Софею», а прочие (бояре) выражали готовность покориться. Страсти достигли такого накала, что «оканьныи» не на шутку перепугались и кинулись к Александру на Городище с требованием дать «сторожи» («ать не избьють нас»). Но князь не дал им своих людей, а велел «стеречи их сыну посадничю и всем детям боярьским по ночем». (Заодно мы хотя бы кратко познакомились с организацией спецслужбы или какой-то её части в Новгороде: начальник — сын посадника, социальный состав — дети боярские. Хотя это, конечно, только «офицеры»). Может быть, это решение Александра было и своеобразной местью наглым послам (ведь дрожавшим от страха степным вельможам, наверное, каждый новгородец казался тогда разбойником), однако переписи уже ничто не помешало.

1262. ГОД НАДЕЖДЫ?

Прошло всего несколько лет после татаро-монгольской переписи, и поднялась Русь. Не Новгородская, а иссечённая Батыем Северо-Восточная. Восстало Великое княжение Владимирское. Летописец говорит: «...Бысть вечье (вече, — Авт.) на бесермен по всем градом Русским». То были Суздаль, Ростов, Ярославль, Переяславль и сама столица — Владимир. Вече в этих городах, в отличие от Новгорода, созывалось очень редко, только в пору сильнейших общественных потрясений. И вот такой момент наступил. Горожане восстали против исламских откупщиков ханской дани («бесермен»), которых возглавлял приехавший от «цесаря» Кутлубия (Хубилая) Титяк. Откупщики «велику пагубу людям твориша», беззастенчиво набивая сумы, закабаляя неимущих ссудами или уводя их в рабство. И решения вечевых собраний всюду были одинаковыми. «Бесермен», их охрану и прислужников начали гнать и бить («и побиша татар везде, не терпяще насилия от них»), В Ярославле народ расправился при этом и с монахом-вероотступником Зосимой, который стал «бесерменин зол вельми», превратился в ревностного приспешника Титяка и «творил великую досаду» соотечественникам: «...Тогда и сего беззаконного Зосиму убиша», и его валявшееся неубранным тело было съедено «псом и вороном».

Всё сказанное не имеет как будто бы отношения к интересующим нас сюжетам. Но я на сей раз готов поддержать М. М. Сокольского, писавшего в «Заговоре Средневековья»: «Это, безусловно, был не случайный взрыв негодования, а зрело обдуманное, точно согласованное, тщательно подготовленное выступление...» Степень обдуманности и тщательности проверить трудно, но синхронность выступлений бросается в глаза. Само собою, спонтанно такое произойти не могло, особенно при угасшей уже вечевой традиции. Значит, между инициативной частью жителей разных городов был сговор. И кстати, вряд ли обошлось без огласки.

М. М. Сокольский утверждает, что выступление народа застигло врасплох «монгольскую администрацию» на Руси. Это вполне вероятно. Чего, однако, никак нельзя предположить относительно «официальных русских агентов» этой администрации и «всей великокняжеской партии». Если бы Александр Ярославич и его ближайшее окружение являлись осведомителями татаро-монголов, как жаждет доказать М. М. Сокольский, то и великий баскак владимирский, глава ордынских чиновников и военных, и уполномоченные Каракорума, и всё вообще восточное «землячество» во Владимире и ближайших к нему центрах были бы оповещены. (И либо сами приняли бы какие-то меры, либо послали гонца в Сарай).

Спецслужбы великого князя могли не заметить происходящего, лишь зажмурив глаза и заткнув уши. И если Александр и его люди молчали (что вытекает из самого факта успешных выступлений горожан), то, конечно, не по неведению. К сожалению, летописцы, рассказывая о событиях 1262 года, словно сговорились молчать о позиции и действиях Александра Невского. Его словно и нет в это время на Руси. В связи с чем М. М. Сокольский, ничтоже сумняшеся, поспешил объявить, что князь, застигнутый восстанием в Переяславле, успел бежать в Орду. «Помчался» спасаться от народного гнева. Хотя по летописям Александр Ярославич покинул Русь какое-то время спустя после изгнания и избиения «бесермен», может быть, уже в следующем, 1263 году.

Подлинную роль великого князя во всём происходящем можно восстановить лишь в самом общем виде, пользуясь известиями о ходе восстания. Если Александр и его служба безопасности, отлично всё зная, предпочли сделать вид, будто ослепли и оглохли, значит, были заодно с поднявшимся народом, если не сказать больше. А больше сказать можно, если представить себе истоки события так, как они изложены, например, в Никоновской летописи и у Татищева. Здесь говорится не о вече, а о «совете», который «бысть на татаровей по всем градом русским». Причём совещались не горожане, а «властители», посаженные Батыем и его наследниками, в дальнейшем именуемые князьями: «Князи рустии, согласившеся меж собою, изгнаша татар из градов своих...» В существе своём это известие, видимо, вторично и пытается задним числом оспорить инициативу народа в сопротивлении завоевателям. Но вместе с тем в нём содержится и достоверная информация о позиции каких-то — или даже большинства — северо-восточных князей. Хорошая организованность народного движения была бы труднодостижима без участия «аппарата» княжеских дворов, на одних вечевых импровизациях. А то, что князья предпочли укрыться за широкими спинами бунтующих горожан, тоже легко объяснимо. Спрос-то в ханских ставках был с них...

Если же князья Центральной Руси действительно негласно участвовали в восстании 1262 года, то Александр не просто знал о готовящемся выступлении, но, по крайней мере, поддерживал его. Не в том ли лежит причина молчания летописцев, не желавших (или не рискнувших) «подставить» великого князя? И, конечно, большой заслугой как самого Александра, так и его тайной службы явилась эффективная завеса его планов от баскаков и прочих ханских чиновников и соглядатаев, которые ведь жили тут же, под боком, ездили по тем же улицам, выглядывали почти в те же окошки. Как удалось всё это (и, вероятно, не только это) советникам и секретным агентам великого князя — неизвестно. Но то, что без них тут не обошлось, подсказывает логика развития событий.

Сейчас, разумеется, можно только гадать, чем был 1262 год для Александра Невского. Продолжением ли психологически изнурительного лавирования между праведным возмущением своего народа и испепеляющим гневом восточных властелинов? Или возвращением надежд 40-х годов на более жёсткий курс в отношениях с Сараем и Каракорумом, но с опорой не на Запад, а лишь на национальные русские силы? Не являлось ли восстание 1262 года спланированной пробой (или смотром) сил Северо-Восточной Руси (а в Новгороде и Пскове князь уже мог быть уверен)?..

Вряд ли Александр Ярославич безусловно считал тяжкую зависимость Русской земли от Великой степи вечной или даже хотя бы перекрывающей по длительности его собственную жизнь. Его натура неукротимого бойца не могла примириться с такой перспективой. В мечтах своих Александр Ярославич, наверное, видел Русь снова такой же могучей и несокрушимой, неприступной для врага на западе и востоке, севере и юге, какой она была при его дяде, великом князе владимирском Всеволоде Юрьевиче Большое Гнездо. Он едва переступил сорокалетний рубеж и, может быть, лелеял в душе надежду лично свершить тот путь, на преодоление которого, как оказалось, понадобились многие жизни его близких и далёких потомков, — путь Ивана Калиты, Дмитрия Донского, Ивана III. И в 1263 году он поехал в Орду, как мне кажется, не только затем, чтобы золотой ценой даров и сладкозвучными речами затушить пламя ханского гнева. Не только затем, чтобы убедить хана Берке в нецелесообразности его намерения — набора русских людей для службы в татаро-монгольском войске. Александр ехал и на разведку: каковы нынешние возможности и настроения импульсивных «кибиточных политиков»?

Долгое пребывание великого князя в Орде закончилось так же трагично, как и долгое задержание в Каракоруме его отца, Ярослава Всеволодовича. Александр Ярославич умер на обратном пути, едва добравшись до русских границ. Но была ли смерть Александра Невского насильственной, то есть настигла ли его месть монголов (или, как думал Л. Н. Гумилёв, ухитрились подсыпать яду агенты Ливонского ордена, искатели своего интереса в ханских столицах), сказать невозможно...

...Не о времени и деяниях Александра Невского писалось «Слово о погибели Русской земли». Но именно это «Слово...» вставляли книжники перед «Повестью о житии и храбрости благоверного великого князя Александра». Стало быть, время Александра понимали они как время после погибели. Это время осталось в исторической памяти народа яркой вспышкой, осветившей и освятившей все грядущие свершения. И если в документированной биографии Александра Невского много неведомого и спорного (даже дата рождения не вполне определена: 1219, 1220, 1221...), то в житийной — всё ясно. «Повесть...» рассказывает о разгроме сильных врагов на Западе и о замирении на Востоке и предрекает возрождение Великой Руси.

С тех пор и до наших дней Александр Невский остаётся духовным знаменем во всех битвах за Русь. И если при жизни самого Александра на выручку своим поспешали лишь святые князья-мученики Борис и Глеб (именно они явились, как мы помним, и дозорному новгородского полководца — Пелгусию перед Невской битвой), то теперь вот уже семь столетий святым защитником земли Русской почитается святой князь-воин, князь-победитель Александр Ярославич Невский.