Часть третья

Глава 20. Первое января

Здесь и дальше я помещу выписки из дневника Макса.

***

Я избавился от детской привычки начинать «новую» жизнь первого января. Новой уже не получится, жизнь будет определяться накопленными привычками и опытом. Никогда не любил Новый год. Праздновать любил, а так — нет. Проснешься первого января и придешь в ужас. Год пролетел, «как день вчерашний, как стража в ночи». Ничего толком не успел, а нужно жить дальше. За окном серое небо, в голове туман, в холодильнике остатки салатов.

Мы вернулись домой в два часа, обсуждая по дороге, почему старики отказались от часов.

— Мы спим спокойно, потому, что у нас в доме нет ничего ценного, — сказала баба Настя. — Да и где мы для них батарейки возьмем?

Старик ничего не сказал, махнул рукой, выпил рюмку и начал демонстративно зевать. Костомоев пришел утром, сказал, что ему надо отдохнуть и сегодня никуда не поедет. Провожать ребят не пошел. Сжевал соленый огурец, выпил чаю, улегся на диван и захрапел. Проснулся к обеду, сказал, что решил немного пожить со мной, подышать свежим воздухом. Вышел на улицу, подышал минут пять, принес из сумок снегохода две бутылки виски — это то, с чем он сюда приехал. «Бродячий Джонни, черная метка», — сказал он. Я с пониманием кивнул, хотя в этом ничего не понимал. Похоже, пока он этого «Джонни» не выпьет, будет тут дышать. Боюсь сегодняшнего вечера.

За обедом съел щи, запил виски, повеселел. Откликался только на «Алексея Владимировича». Но при этом не против, если я ему тыкал. Сообщил, что везде бардак и снова пошел гулять. Догулял до туалета, вернулся задумчивый. Попытался включить неработающий телевизор. Постучал по нему кулаком, сказал, что в молодости одной левой чинил радиоприемники. По специальности он электронщик, но уже забыл, чем электроника отличается от электрификации. Повторил, что везде бардак и пообещал вечером рассказать такое, что у меня пойдут мурашки по коже и я потеряю веру в человечество. Лег отдохнуть, заснул, чтобы набраться сил для ужина.

Я почистил дорожки, принес дров, пожарил картошку. Сел писать, но голова чугунная. Сидел и думал, что сегодня, не уехав с Наташкой, я опять на развилке выбрал странную дорогу. Мог бы сесть за руль снегохода, привязать к себе Костомоева и сейчас бы обедать в ресторане, а через несколько часов — здравствуй Москва! С ее шумом, толпами на улицах, запахом выхлопных газов, праздничными украшениями, красивыми женщинами и озабоченными добыванием денег мужчинами.

Нет, я все сделал правильно!

К вечеру с Костомоева слетела маска значительности. В основном он задумчиво молчал, но молчал просто, на лице не было выражения «вы все букашки, непонятно, что я тут делаю». Не оглядывался по сторонам, чтобы сказать «все козлы и везде бардак». Вроде понял, что жизнь тут протекает без волшебного телефона, который решает проблемы. Почему не уезжает? К вечеру вроде протрезвел, за ужином выпил стопку виски, больше не стал. Проявил ко мне интерес. Спросил, чем я собираюсь заниматься? Спросил с интересом. Узнал, что я бросил работу, собираюсь тут пожить до весны.

— А как ты будешь жить без работы, — удивился он. — Миллионер, что ли?

— Есть запасы, — сказал я.

— Деньги имеют свойство быстро заканчиваться, — сказал он и поднял палец. — Да еще инфляция, сам видел. Ладно, в чужую душу не заглянешь. Я бы тут от скуки через неделю босиком в город ушел.

Я рассказал ему о правителе Флоренции Козимо Старшем, который построил монастырь и оборудовал в нем келью, где проводил время, размышляя и молясь. Одиночество ощущается сильнее, когда вокруг тебя много пространства. Например, когда плывешь стилем кроль, а вокруг бескрайний океан. А тут мое пространство — это две комнаты, да еще сарай и дорожка к колодцу. Мыслям просто некуда разбегаться.

— Флоренция, — задумался Костомоев, — был там. Что-то про Козимо слышал, забыл, правда все. Зачем нам это знать?

Узнав, что я собираюсь писать книгу, он удивился еще больше.

— Неужели кто-то сейчас читает книги?

Вечер вопросов и ответов. Услышав, что пишу для себя, он понимающе кивнул.

— Время сейчас такое, что сокровенное надо держать при себе. Иногда даже в столе держать опасно. Я бы тоже мог написать, но тогда бы и дня не прожил.

Услышав, что книга философская, он пожал плечами.

— Все равно ты всю правду не напишешь. Особенно, если свои мысли будешь излагать. Мы даже себе врем, когда что-то вспоминаем. Я вот всегда себя оправдываю. Особенно, когда баб вспоминаю.

Это мне стало интересно, и я попросил подробности. Изменился Костомоев, вчера и сегодня — два разных человека. И не потому, что протрезвел. Нет рядом тех, перед кем надо что-то изображать. Говорить стал складно, лицо расслабилось.

— Да просто все, — сказал он. — Бросишь ты ее, надоела и бросишь. Другая подвернется, веселее и умнее. Брошенная злится, переживает, а ты ей говоришь, что так было надо. Что не ужились бы, лучше сразу отрезать. И так уверенно говоришь, что сам начинаешь в это верить. Месяц проходит, и ты уже такой радостный, убежден, что правильно поступил. Потом вспоминаешь и себя хвалишь. А если книгу об этом написать, так ты там вообще герой-героем окажешься.

Вот так просто у него. Выбирать на каждом перекрестке где веселее и помягче. Пусть дорога не просматривается дальше одного квартала — плевать, сейчас хорошо, а там посмотрим. А как же он начальником стал? Тут надо дальше смотреть. Я спросил, он усмехнулся.

— Когда надо промолчать — молчи. Все орут, а ты молчи. Потом подойди к кому надо и тихонько скажи, что надо подумать, с кондачка такое не решишь. Тебя поймут и оценят. Никто не любит сразу принимать решения. Так ты всегда в точку попадешь. Скажешь, что у тебя есть идеи, но надо их разработать, учесть риски и профиты. Тебя обязательно попросят с этим разобраться и доложить. Вот тут самое главное. Ты готовишь два варианта. Больше нельзя, начальство не любит много читать. В каждом варианте хороший конец для того, кому несешь бумаги. В одном отмечаешь большие риски и большой профит. В другом все скромнее, но надежнее. Тебя спрашивают о мнении. Ты за надежный вариант. Попадание сто процентов. Чем выше начальник, тем меньше он хочет рисковать. Ты опять в точку попал. Вот и вся наука.

Интересно! Я хотел, чтобы он продолжал и спросил:

— А как удержаться в начальниках?

— Это просто, — Костомоев развеселился. — Говорят, чтобы руководить, надо знать больше подчиненных. Это не всегда получается. Тогда надо делать вид, что знаешь больше, что тебе доступны некие тайные знания. Так можно оправдать любые свои дурацкие приказы. Говорят, что мудрость в том, чтобы быть понятным каждому дураку. Это не для начальников, сам понимаешь.

— А если что-то пойдет не так?

Костомоев хмыкнул.

— Это еще проще. Сразу надо говорить, что иначе дело пошло бы еще хуже.

Включили радио, послушали новости.

— Все врут, — сказал Костомоев, — но врут умело, вроде как говорят правду, но не всю. Это как про твою избу рассказать. Можно полчаса про теплую печку долдонить, а про туалет на улице забыть. Это все равно, что врать. Сам такой, иначе доклады не пишут. У них главное — это с умом рассказать о прошлом и тем самым показать, что сейчас лучше. И все, что они делают, они делают правильно.

Посмотрел на мой компьютер.

— Ни хрена в этом не понимаю. Тыкать в клавиши могу, а что там внутри… Нам лекции один профессор читал. Еле до кафедры доходил, таблетки глотал. Так он начал с ламп: пентоды, тетроды, анод, катод… Тьфу, как его не выгнали! Как до современного дошел, так он хихикает, про черные ящики говорит, сам ничего не понимает. Вышел я с дипломом, выпил на радостях и забыл все, осталось только приятное чувство, что я чего-то учил. Да мне и не пригодилось ничего. Собрать команду, которая от меня зависит, в рот смотрит — этому нас не учили, тут уж я сам. А еще лучше, когда знаешь что-то из их прошлого. Тогда они вообще на цыпочках перед тобой ходят. Говорят, что доверять можно только тем, кто у тебя на коротком поводке. Это точно, подпишусь под этим. У тебя должна быть возможность испугать подчиненного. Такие науки я по ходу дела осваивал. Вот Никита — он своей головой пытался, пер прямо, чистый носорог. А на первом повороте сдулся. Повороты — они такие. Иной раз не заметишь, что все повернулось, что последние стали первыми, левые правыми, а прямолинейные, которые напролом шли, так те вообще на обочину вылетели. Мне Наталья сказала об их проблемах, но поздно.

— Помог бы?

— Никите — нет. Бросить Ирину — это идиотом надо быть, а зачем идиотам помогать? Где он сейчас, кому нужен? Там ему и место. Вот Ирину я вытащил, помог в фирме остаться. А Никита… ну погулял мужик, с кем не бывает. Так падай в ноги, проси прощения, а он такой гордый, дверью хлопнул, в ночь ушел. Ну и ходи такой гордый без штанов и без жены. А эта дура, переживает за него.

— Кто дура?

— Ирина, кто еще. Баб никогда до конца не поймешь. Во всем умная, а коснется чувства, так жалость так и льется с соплями и слезами. Я с ней иногда перезваниваюсь, Наталье говорю, чтобы на Никиту повлияла.

— А она?

— Что она. Хвостом крутит, ни слова в простоте. Может говорила с ним, может нет. Сказала, что за Ириной ее следак ухлестывал, а она его послала куда подальше. Правильно сделала. Слышал я о том следаке, мутный он. Сегодня на конке, завтра на шконке. На крючке он, на хорошем таком крючке. А потому им можно вертеть и любые дырки затыкать. А Наталья… не поймешь ее. Замуж звал, она ни да, ни нет. Все нервы вытянула, на кулак намотала, держит, далеко не отпускает. Понимаю, что дурака валяю, не удержать мне ее. А бросить не могу. Она ведь как может — улыбнется, по плечу погладит, а я и растаял. Сколько так она мне голову морочит, лет пять, наверное. Других баб у меня за это время много было, она знает, но ей наплевать. Расслабляйся, говорит, я тебя понимаю. Тут все другие плюгавыми покажутся. Тьфу, плюнуть и растереть. Только она королева. Ладно, что-то я раскис. Расскажи лучше, о чем пишешь.

Просидели мы с ним до полуночи. В конце оба сидим такие задумчивые, чуть не готовые завтра новую жизнь начать. Костомоев уж точно что-то для себя решил. Под конец сказал:

— Поеду-ка я завтра в Москву. Виски тебе оставлю, заслужил. Надумаешь на работу устраиваться — звони. Найду тебе место, где ты так жизнь изучишь, на три романа хватит.


А в полночь начались приключения. Только мы собрались идти спать, как услышали выстрел.

— Хорошо начался новый год, — сказал Костомоев. — Это дед палит?

— Больше некому, — согласился я. — Пойдем, посмотрим?

Костомоев махнул рукой.

— Ну его к черту. Утром он меня растолкал и выгнал. Даже чаю не предложил. Морду скривил, начал что-то о дачниках-пьяницах бухтеть. Я промолчал, оделся и ушел. Странный он какой-то. Я людей разных повидал, от таких надо подальше держаться. С виду смирный, а что у него на уме — сам черт не разберет. Хмыкнет, а потом ножом в живот. Старуха его боится, стояла в стороне, как статуя.

Я взял ружье и пошел один. Волков на улице не было. Идти было легко, снег прекратился, а дорожку мы протоптали хорошую. Окна в доме умершего старика были темными, следов там было навалом, но это наши следы — тут все понятно. Я подошел к двери — заперта на замок. Это я предыдущей ночью сам запирал, ключ старику отдал. Иду дальше, у поворота что-то темное на дороге. Подошел — убитый волк. Старик его с одного выстрела положил. Пуля в голову попала, снег в крови, волк еще теплый был. Не прост старик, ох, не прост. Ночью с первого раза попасть в голову… Окна в его доме светились, но я заходить не стал — назад пошел. У дома умершего старика оглянулся, что-то мне не по себе стало. Точно, так я и думал — в лесу огоньки мелькнули. Секунды три мелькали и потухли. Я ружье с плеча снял, в руках держу, а ствол вверх-вниз ходит. Ну, думаю, если что, я даже в корову не попаду. Пятиться начал, сам на лес смотрю, но там все спокойно. Стволы черные, на ветвях снег луной освещается. Тишина абсолютная, сердце колотится, дышать трудно. Дальше я как-то боком пошел, чтобы и назад и вперед смотреть. До дома дошел, дух перевел. Дымом пахнет, окна светятся, мне сразу спокойнее стало. Вхожу в дом, Костомоев за столом курит, на меня смотрит, спрашивает:

— Дед стрелял?

Я ему рассказал про волка. Про огоньки не стал, какое ему до этого дело? Костомоев послушал, зевнул и улегся спать.

А на следующее утро он уехал. На прощание сказал, что понимает меня. И что сам бы тоже, но дела, дела…

Глава 21. Один

Легко писать книгу, когда есть заметки в блокноте: текст летит, только успевай копировать и запятые расставлять. Потом прочитаешь и хочется все стереть, чтобы начать заново. На страницах не мысли, а мыслишки разбросаны. Истины, которые еще в школе узнаешь, правила, которые в зубах навязли и которым никогда не следуешь. И главное — ничего интересного. Примеры из жизни такие, что у меня самого скулы от зевоты сводит. Потом вспомнишь, что Чехов все свои рассказы ругал, легче становится — хоть чем-то похож на классика (ха-ха). Успокоишься, все равно ведь в стол пишешь, такое никто публиковать не возьмется. От поучений и философского занудства книжные магазины и интернет скоро лопнут.

Дни похожи один на другой, как иголки на елке. Пишу, топлю печку, жарю картошку, варю щи и супы. Виски, оставленные Костомоевым, стоят нетронутыми. Никакой радости одному пить. По вечерам сижу дома. Волк не приходил — видно старик именно его убил. Докопал траншею до озера, появилась тропа для прогулок. Старика не видно, хотя мимо его дома ходил постоянно. На озере пустынно — ни рыбаков, ни снегоходов. Странно это. Лед уже крепкий, я пытался его разбить — какое-там. Машину выдержит. Дни праздничные, каникулы, по радио больше тонким льдом не пугают, но на озере никого.

Здесь я иду по дороге без развилок. Не надо принимать никаких решений. Все просто и понятно: принести дрова, растопить печь, готовить еду на завтрак, обед и ужин, убрать в комнате, помыть посуду, почистить дорожки от снега. В Москве надо постоянно что-то решать: ехать на машине или на метро, спешить к подходящему автобусу или спокойно ждать следующего, брать зонтик или ну его нафиг, пойти обедать в кафе или перекусить в буфете… Эти развилки незначительные, но их много, от этого устаешь.

В Рождество хотел зайти к старикам, поздравить. Подошел к крыльцу, смотрю — занавеска колыхнулась, и ее сразу плотно задернули. «Ладно, — думаю, — не хотят меня видеть». Продукты у меня есть, с Нового года много осталось. Спасибо Наташке. Я прикинул, до середины апреля хватит. Если что — можно по озеру до города дойти. Я прошелся по льду, снега там немного, в валенках идти можно.

Как-то в солнечный день на берегу озера появился сигнал. Написал Варе и Никите, что я жив, здоров, кушаю хорошо. Варя ответила сразу, написала ласковое, Наташа ее хорошо успокоила. Никита сообщил, что тоже хорошо кушает и что Наташка с Панкратом приходили к нему в гости, меня вспоминали. И еще Колян, его сосед, узнал, что я в деревне, и захотел ко мне приехать, рыбу на озере половить. Вот только денег у него маловато, да и жена не отпускает. Только я собрался его жену похвалить, как сигнал исчез. Так жена Коляна осталась без моих комплиментов. Мне тут только Коляна не хватало!

Полюбил тишину. Зимой неправдоподобно тихо. Есть радио, я как-то включил и в ужасе выключил. Такое инородное ворвалось в комнату. Мысли рождаются в тишине. Обратное не всегда верно: в тишине мысли могут не рождаться.

Привыкаешь ко всему и боишься перемен. Ники Дзюмпэй из романа Кобо Абэ «Женщина в песках» привык к своей яме и решил там остаться, когда научился добывать воду из сырого песка. Остаются в армии сверхсрочники, когда им предлагают зарплату и больше свободы. Есть заключенные, которые боятся выйти на волю. Мы опасаемся уехать из родного города, где все так привычно и знакомо. То же самое со мной. Я тут привык, рад, что остался.

Часто просто сижу, тупо смотрю на огонь в печке. Нравится мне это. Со стороны может показаться, что я погружен в философские раздумья. Это не так, голова пустая. Просто завораживает пляска языков пламени. Так же у меня на берегу моря. Могу час смотреть на волны, а в голове пустота. На яхте было похоже. Вечером сижу, смотрю, как щука гоняет всякую мелюзгу, оставляя круги на воде, и ни о чем не думаю. Ни о щуке, ни о мелюзге. Просто тупо смотрю на воду и мне хорошо.

Никакие гениальные мысли в голову не приходят, зато нахлынули воспоминания. Появилось даже желание написать книгу о своей жизни. Желание неправильное — это никому не интересно, разве что внукам, если они у меня будут. Перед глазами часто появляется та ноябрьскую ночь, когда я решил уехать из Москвы. Страшная была ночь. Проснулся я тогда от боли. Сердце прихватило так, что не вздохнуть, не пошевелиться. Стало трудно дышать, казалось, что сердце остановилось, горло сжал спазм, стало страшно, перед глазами темнота, потом в груди как-то гулко бухнуло, что-то горячее разлилось по телу. Я вздохнул, но не до конца, как хотелось. Вздохнул еще, еще… стало легче, страх начал проходить. И так я отчетливо ощутил скоротечность жизни, ее бессмысленность, что даже глотать не мог. Все застыло от какого-то животного ужаса. Смотрю в окно на желтое от фонарей небо, слушаю тишину, надеюсь, что какой-нибудь звук раздастся, путь хоть сосед в туалете воду спустит. Но нет, ни звука. Только в ушах звенит, да сердце стучит. Полежал я так с час, о чем только не передумал. Вот уйду в лучший мир, а что после меня останется? Детей нет, посты мои в соцсетях через месяц забудут. Наследство… Да, Варе кое-что перепадет, но сделает ли это ее счастливее? Она не бедствует, долгов нет, зарплаты ей хватает. Так что, если выкарабкаюсь, то завтра пойду на работу, чтобы очередной раз порадовать Панкрата и руководство банка? Не будет меня — найдут другого, еще лучшего балабола, который может уговорить бедолаг клиентов. Нет, думаю, надо что-то менять. А что? Написать книгу, философскую такую, умную, нагадить в вечность, как кто-то говорил. Ничего другого не придумал. Своих мыслей, правда, как воробей чихнул, но обзор могу написать хороший.

Долго я так лежал. А потом вдруг понял: если я останусь в Москве, то утром позавтракаю, пойду в банк, и ничего в моей жизни не изменится. Нахлынут мелкие заботы и дела, вспомню, что надо купить продукты, помыть окна (все лето собирался), скопировать некоторые файлы на внешний диск, что-то написать в соцсетях, навестить Варю… Такие мелочи позволяют уйти от грустных мыслей, являются маленькими спасательными кругами. Один такой круг не поможет, а если их десяток, то голова уже занята, ты плаваешь на поверхности, забываешь о темной глубине, куда ты чуть не погрузился бессонной ночью.

Помню свою решительность — встал, как только отпустила боль, аккуратно заправил постель, вымыл оставшуюся с вечера посуду, зачем-то вытер пыль, принял душ, собрал сумку и пошел к машине. Я знал, что ночные решения всегда неправильные, но я очень боялся утра. Но еще я знал, что спонтанные решения иногда самые правильные. Наука это объяснить не может, но и бес с ней, с наукой. Я еще не знал, куда поеду. Тогда вспомнился Степан Трофимович из «Бесов» Достоевского. Он тоже решил уйти из города и непременно пешком. Что его гнало от сытой жизни, от забот Варвары Петровны, пусть даже ставших менее значительными? Он, правда, кончил плохо в результате своего побега, но у Достоевского всегда все плохо. Сейчас для меня было главным — уехать подальше от Москвы, чтобы даже мысли не возникло о возвращении и поездке на работу. Тогда сразу начнется мелочная суета, постоянные хлопоты, без которых можно было бы прожить. Надо ехать куда-нибудь на север по Ярославскому шоссе — такое решение пришло, когда машина оказалась на проспекте Мира. Ехать через центр к другим магистралям не хотелось. А сейчас пустой проспект сам указывал направление. Направиться в Митяевку, которую мне описывал Никита, я решил после Пушкино. Именно деревня, решил я, никаких больших городов, где появятся новые мелочи, новые заботы, которые будут мало отличаться от московских.

Ладно, хватит! Не хочу больше об этом вспоминать. Свою философскую книжку я почти дописал и забросил. Даже перечитывать не стал. Никому это не надо. Сейчас даже классиков не читают, а я кто такой? Самое интересное у меня — это цитаты из книг других мыслителей. Мои рассуждения примитивны, стыдно такое людям показывать. Начать другую книгу, о своей жизни? Страшно ее писать, придется в чужие головы залезать, а что там крутится, какие картинки мелькают? Сижу и думаю: ведь я свои мысли буду им присваивать. Все герои будут мыслями на меня похожи. А может так оно и есть? Какие у нас могут быть мысли? Все одни и те же мультфильмы в детстве смотрели, в школе всех учили одинаково, во дворах в одни и те же игры играли. И первая школьная любовь у всех похожая была. Так что и мысли у всех похожие. Разница только в темпераменте и способностях, что от папы с мамой достались. После школы нас жизнь разводит. Кого в армию, кого в ночные клубы, кого в библиотеки. Знания у всех разные, слова произносим тоже разные, но когда один на один с собой, то черное у всех черное, а белое — белое. Реагировать на черное-белое будут все по-разному, но где-то в глубине мысли как под копирку. Может я не прав, обсудить это не с кем.

Ночь, в трубе гудит ветер, трещат горящие поленья, я листаю блокнот. Не бумажный, конечно, все в компьютере. Читаю свои заметки, чужие воспоминания, свои мысли. Перебираю свои ошибки, хочется вернуться, выбрать правильную дорогу на перекрестках. Ничего не получается — правильные дороги скучны, после них не будет воспоминаний. Не совершая глупостей, мы не сделаем ничего значительного. Будет одна серость, череда дней, похожих один на другой. То, что выбрали они, не привело к счастью. А что такое счастье? Кто-то сказал, что это отсутствие несчастья. Жив, здоров, есть крыша над головой и еда на столе — больше ничего не надо. Остальное у тебя в голове. Можно грызть черный сухарь и быть счастливым. Но есть нюансы — если каждый новый день хуже предыдущего, то это сигнал, что скоро будет беда. Плохие тенденции — это несчастье. Почему? А потому, что мы слишком много думаем о завтрашнем дне. А как думаем? Сравниваем сегодняшний день со вчерашним и предполагаем, что тенденция сохранится. И если такая тенденция и не сохраняется, то приходит беда. Не извне, беда приходит из своей же головы. Жизнь уже не кажется правильной, про счастье и говорить не приходится. Мы чаще всего опасаемся, что завтра станет хуже. Это сильнее, чем мысли о лучшем завтра. Кто поумнее, начинает готовиться к будущему. Каждый готовится по-своему. Кто-то закупает продукты, кто-то копит деньги, экономя на всех удовольствиях, которые деньги могут доставить. Другой начинает жертвовать церкви, надеясь, что это позволит получить потерянные радости в лучшем мире.

Кстати о будущем: сколько у меня дров? Топить печь придется до середины апреля. Двух электрических отопителей на весь дом не хватает. Я оделся, вышел на улицу, пошел к сараю. Мороз, небо звездное, от луны остался узкий серпик. Вот и поленница. Если экономить, то в день будет уходить двадцать поленьев. А тут… при таких темпах дров хватит только на два месяца. Это что, баба Маша ошиблась? Не может быть, она всю жизнь топит печь. Что-то я делаю не так, придется или уполовинить расход дров, или идти в лес. Санки у нее я видел. Ну что ж, днем — это даже интересно. Топор и пила у нее есть. Я вернулся домой. В комнате жарко, русская печь долго держит тепло, на сегодня хватит, растоплю печь завтра утром.

Почему я тогда решил ехать в Митяевку? Почему, например, не в Вологду — это по той же дороге. Отдохнуть в Ярославле и через день полюбоваться Вологдой, выбрать глухую деревушку и не спеша туда отправиться. Пожить там немного, привести мысли в порядок, начать писать книгу. Тем более, что Ярославль я исходил вдоль и попрек, а в Вологде ни разу не был. Там есть с кем поговорить: Батюшков, Можайский, Шаламов… И вообще русский север у меня начинается с Вологды.

Нет, это будет похоже на туристическую поездку. Это я еще успею, это потом. Сейчас в Митяевку. Почему я так решил? По моей теории на решения влияют только внешние факторы. А тут вроде решение пришло из головы. Просто захотелось, вспомнил, как Никита расхваливал эту деревню, лес, озеро, болото. Значит, Никита и был таким внешним фактором, который на «развилке» около Пушкино направил меня туда? Или это пустые поля и голые стволы деревьев, мелькающие в свете фар? Захотелось быстрее оказаться в лесу, побродить по мокрым тропинкам, успеть вдохнуть запах прелых листьев, пока их не накроет снегом. Да… и это тоже. Были такие мысли. Хотелось этого быстрее, не тащиться до Вологды, узнавать там о ближайших деревнях, ехать туда, не зная, смогу ли найти в этих деревнях жилье. А в Митяевке чудесная баба Маша, как говорил Никита. Будем по вечерам пить с ней коньяк и петь «Вот кто-то с горочки спустился». И парное молоко со свежей сметаной у какой-то бабы Насти. И рядом лес, точно такой, как сейчас на обочине, куда так хочется зайти.

Все так и получилось. И коньяк по вечерам, и парное молоко каждый день. Песни, правда, мы не пели, но баба Маша потребовала подробный рассказ о Никите и Алене.

— Такая славная, такая славная, — вспоминала она Алену. — А жена у Никиты серьезная, держит, наверное, его в ежовых рукавицах. Вот от таких мужики и гуляют.

В один из вечеров к бабе Маше пришла в голову идея. Мы поели с ней гречневой каши со шкварками, выпили коньяку, закусили солеными огурцами и за чаем она сказала:

— Вот ты по заграницам мотаешься, так съезди в Италию, найти Алену и уговори ее приехать в Россию к Никите. Что ей в этой Италии делать? Я видела ее на карте — сапог-сапогом. Пешком за день можно перейти. Да кто там живет? Безработные и бездомные из Африки. А тут просторы. Пойди в наш лес. Будешь три дня идти, никого не встретишь.

Тогда я посмеялся, а потом задумался. Эти слова бабы Маши заставили меня пойти по новой дороге. Только это или план путешествия в Италию был у меня в подсознании и ее слова просто четко обозначили необходимость такой поездки? Конечно, я не собирался никого уговаривать. Разве можно брать на себя такую ответственность, не зная, какие планы у Никиты? Но познакомиться с Аленой мне захотелось. Насколько она славная, как описывает ее баба Маша?


Я закрыл в печке дверцу и отправился спать, не написав ни строчки. В постели я решил завтра на ужин сварить гречневую кашу со шкварками — немного сала еще оставалось. Уж очень хорошо мне припомнился тот разговор с бабой Машей после такой каши. Но на следующий день случилось непредвиденное.

Глава 22. Вдвоем

Где-то около четырех часов пополудни я услышал за окном треск. Снегоход! И кто это к нам в гости? Я вышел на крыльцо и увидел Костомоева! С двумя сумками, рюкзаком и с чем-то длинным в брезентовом чехле он направлялся к дому.

— Привет! — сказал он. — Принимай незваных гостей.

Я скорее ожидал, что какой-нибудь волк принесет мне в подарок зайца, чем такое явление. Надолго он тут? Что собирается делать? В сумках что-то звякнуло — а, понятно, что именно. Только это мне не хватало.

— Какими судьбами? — спросил я.

— Не бойся, мешать тебе не буду. Взял удочки, блесны, ледобур. Буду окуней ловить. Ты как к окуням относишься?

К окуням я относился хорошо. Особенно, когда они в жареном виде. Впрочем, и в ухе они тоже замечательные.

— Как лед на озере, ходить уже можно?

Я кивнул.

— Ну и отлично. Поживу у тебя какое-то время, покормлю рыбкой, а ты пиши свои книги, разводи философию, потом мне расскажешь.

Я опять кивнул — а что мне оставалось делать? А дальше произошло неожиданное. Костомоев достал из сумки коробку, положил на стол и как-то буднично сказал:

— Это тебе подарок. Старт-джампер, он поможет тебе завести машину, когда аккумулятор разрядится.


К моему удивлению, Костомоев был молчалив, ничего не критиковал, ничему меня не учил. По утрам он тщательно проверял рыболовное снаряжение, заваривал чай, наливал в термос, делал себе бутерброды (еды он много привез, в том числе финские ржаные сухарики) и исчезал практически до темноты. Рыбаком он оказался неплохим, и вскоре наш ужин состоял из жареной рыбы или ухи. Пил он мало — одну-две рюмки за ужином. На рыбалку, правда он брал фляжку с коньяком, но выпивал из нее немного. Разговоры за столом у нас сначала были о рыбах, их повадках, местах для лучшей зимней ловли.

— Омуты надо искать, — говорил он. — Там рыба где-то в метре от дна стоит. Я сначала глубину мерю, потом уже леску нужной длины делаю. А блесны нужны разные…

Тут он начинал рассказывать, какую блесну на какую рыбу надо использовать. Я слушал, старался запоминать — кто знает, вдруг пригодится? Пока его не было дома, я читал и вспоминал свои путешествия по Европе. В этот раз все началось с Парижа. Почему Париж? Ведь после беседы с бабой Машей я захотел поехать в Италию…

Париж возник неожиданно, как и все в моей жизни. Я из деревни добрался до ближайшего города, оставил там машину и поехал в Шереметьево. Заранее билет не покупал, знал себя — вдруг поменяю планы? Так и получилось. Подошел к кассам, и оказалось, что есть дешевые билеты до Парижа и что самолет отлетает через два часа. А самолет до Рима улетал только завтра. Короче, вскоре я сидел в салоне авиалайнера и беседовал с соседом, который летел в Париж по делам своего отеля.

— Где ты будешь жить, — спросил он. — А то давай ко мне в отель. Это в Сен-Жермене, городок такой есть. Оттуда электричка до Триумфальной арки ходит. А в самом городе куча музеев, там короли жили и писатель этот, который о мушкетерах написал.

Короли меня не интересовали. Мне вдруг захотелось поселиться в квартире, которую Никита снял для Алены. Это где-то на набережной, напротив Лувра. В парижском аэропорту я включил телефон и нашел эту квартиру. Хозяйку звали Натали. Я позвонил.

— Квартира свободна на три дня, — сказала она. — Потом…

Потом меня не интересовало, дольше в Париже я жить не собирался. Взял такси, о чем потом сожалел — парижские пробки почище московских. Наконец, добрался, прошел через три двери с кодовыми замками, ограждавшие двор от улицы, поднялся на второй этаж, позвонил.

Натали оказалась миниатюрной, но хорошо сложенной блондинкой, с деловым, немного хищным взглядом. Строгий брючный костюм, со вкусом подобранная бижутерия, немного косметики, делавшей ее весьма привлекательной.

— В командировку или отдохнуть? — спросила она.

Услышав, что я сам не знаю, она улыбнулась, сказала, что это самый прекрасный ответ и что Париж всегда открыт для таких незнаек. И она всегда готова посоветовать, куда пойти, где перекусить и где можно увидеть то, что обычно пропускают туристы.

Мы ходили по квартире, Натали говорила непрерывно:

— Тут у меня гостиная-спальня. На полках книги по искусству, есть даже на русском языке. Статуэтки имеют ценность, будьте осторожны. Под скатертью клеенка, не убирайте ее, стол старинный, я его у антикваров купила. Будете уходить — закрывайте окно, внизу козырек подъезда, сюда могут забраться. Двор закрыт, но для профессионалов, сами понимаете. Постельное белье из хлопка, дорогое, вам будет комфортно. Камин декоративный, раньше он был действующим, но сейчас времена другие. Отопление можно регулировать вот этим термостатом. На кухне есть все, чтобы приготовить полноценный обед. Бокалы для вина на полочке, эти не трогайте, это антик для красоты.

Я слушал, говорил, что все понятно, стараясь понять главное — зачем я сюда приехал? И почему именно в эту квартиру. Наконец, после долгих инструкций о пользовании душем образовалась пауза.

— Мне вашу квартиру рекомендовал Никита. Он здесь был несколько лет назад, приезжал с женщиной.

Натали остановилась, задумалась.

— Никита… бизнесмен? Помню, он приезжал с любовницей, но что-то у них пошло не так и они уехали раньше срока. Но заплатил он полностью, даже не стал спорить. Это он?

Я кивнул.

— Мне он хвалил и квартиру, и вашу заботу.

— Да, помню, мы с ним ходили в кулинарию, а потом вместе поужинали. Странный он.

— Странный?

Натали усмехнулась.

— Чтобы сделать любовницу счастливой и радоваться самому, необходимы четыре вещи: деньги, ум, крепкие нервы и немного наглости или уверенности — называйте, как хотите. Кроме денег у него не было ничего из перечисленного. Ваш Никита — романтик. Это самое плохое, что может быть у мужчины в такой ситуации. Романтика затмевает разум, ум уже не работает, нервы ни к черту, о наглости и речи быть не может. Цветы, лунные ночи, длинные письма и сюсюканье — это все годится для первой любви, когда тебе шестнадцать. Когда мужику за сорок — он должен решать проблемы женщины, поддерживать ее в трудную минуту, защищать от окружающей несправедливости. Все остальное уже вторично. Если нет поддержки и она не такая дура, чтобы это не чувствовать, то все заканчивается крахом, разболтанными нервами, неудачами на работе и кошмаром в семье. Кстати, чем у него закончилось с этой женщиной? Я говорю закончилось, потому что почти уверена в этом.

— Они расстались, — сказал я.

— А в семье как? У него жена вроде была его заместителем на фирме.

— Развод. Фирмы больше нет.

Натали кивнула, ничего не сказала, подошла к шкафчику, достала бутылку вина.

— Это мой традиционный подарок гостям. Давайте выпьем по бокалу за знакомство.

Она ловко вынула пробку каким-то хитрым штопором, достала бокалы, наполнила их до половины.

— Давайте за мужчин, достойных иметь любовниц, — предложила она тост.

Мы выпили. Она достала из холодильника кусок сыра, сказала, что это осталось от предыдущих гостей, быстро нарезала, наполнила бокалы еще раз.

— Давайте ваш тост, — сказала она, жуя сыр.

— За женщин, которым повезло иметь любовников со всеми четырьмя качествами, — предложил я. — Пусть их будет больше и пусть они будут счастливы.

— Согласна, — сказала Натали. — Пусть они будут. Давай на брудершафт.

Мы выпили и поцеловались.

— А семья, — сказала Натали, — это просто. Она держится только на любви, которая стала приятной привычкой. Это не я сказала, но это правильные слова. Моя семья держалась только на страсти. Это самое ненадежное, что только может быть.

Вскоре бутылка опустела, Натали сходила к себе еще за одной, принесла какую-то закуску. Потом как-то получилось, что ночь мы провели с ней вместе, оба остались очень довольными, но ни я, ни она не придали этому большого значения.

На следующий день я прошел по маршруту, о котором мне рассказывал Никита. Повторить все в точности мне не удалось — на площади Сен-Сюльпис заканчивалась подготовка к Рождеству. Со стороны это выглядело как большая стройка. Фонтан со львами был закрыт, непрерывно подъезжали грузовики, загруженные какими-то металлическими конструкциями, за забором жужжали электрические сверла и отвертки, слышен был лязг от падающих железных труб, окрики рабочих. В общем, находиться на открытой веранде кафе, где блаженствовал Никита, мне не удалось. Да и день выдался туманным, сырым, совсем не подходящим для холодного пива. Я выпил кофе, прошел мимо собора Парижской Богоматери, где-то съел пиццу и направился на площадь Вогезов. Там сел на скамейку, надеясь, что именно тут сидел Никита, пытался задремать, но ко мне никто не подошел, никто не спросил, что со мной случилось.

На следующий день я прошелся по своему любимому маршруту вдоль бульвара Сен-Жермен, пообедал в любимом кафе Камю и Сартра, попытался с ними «побеседовать», но беседа не клеилась. Сартр завел свою шарманку об абсолютной свободе выбора, что надо поступать так, как подсказывают собственные ценности и убеждения, а не следовать за мнениями толпы и текущей моде. Камю сказал, что надо исходить из того, что мир бессмыслен, и смыслы надо создавать самому через действия. Старые песни, которые я не вполне понимаю. Вот что должен быть сделать Никита, если следовать их учениям? По Сартру он не должен был даже думать об Алене — вряд ли его убеждения были сделать Ирину несчастной. По Камю ему надо было переспать с Аленой, а потом найти в этом глубокий смысл. Все это я сформулировал после бокала коньяка, остался очень довольным, что положил обоих философов на лопатки, решил, что Парижа мне достаточно и надо лететь к Алене.

Глава 23. Дрова и книга

— Дров у тебя маловато, — сказал Костомоев, сваливая поленья на железный лист около печки. — Надо бы в лес сходить. Я в сенях пилу и топор видел. Ты как?

Ну да, если так топить, то дрова закончатся через месяц. Костомоев любил тепло и дров не жалел. Я не противился, думал, что его отпуск скоро закончится, он уедет, и можно опять начать режим экономии.

— В лес можно, у бабки есть санки, — сказал я. — Давай завтра с утра.

Костомоев покачал головой.

— С утра самая рыбалка, лучше вечером. А давай прямо сейчас? Фонарь у меня есть, хоть одни санки привезем, все спокойнее будет.

Я представил ночной лес, стаю волков, непонятные огни.

— Волков не боишься?

Костомоев хмыкнул.

— Нас двое, ружье возьмем. Ты заметил, что по вечерам уже никто не воет? Дед, наверное, их вожака подстрелил, они и ушли.

В чем-то он был прав. Вечера были спокойными, тихими. Пару раз я выходил вечером на улицу, но никаких огней в лесу не заметил. Все так, но идти ночью в лес, пусть даже с ружьем…

— Нормально все будет, — голос у Костомоева был бодрым, даже веселым. — Один с ружьем, второй с топором. Мы так на медведя можем пойти.

Трусом я себя не считал, но какой-то холодок по спине пробежал. Представил, как мы с ружьем и топором отбиваемся от стаи волков, решивших отомстить за смерть вожака. Сказать ему об этом?

— Я один могу завтра днем сходить, — предложил я. — Ты на рыбалку, я в лес.

— Ну, как знаешь, — Костомоев поднял руки, — ты хозяин, я помочь хотел.

Тут он заметил ноутбук, который я забыл убрать с обеденного стола.

— Много написал, — спросил он, показывая на ноутбук пальцем.

— Так…, — я пожал плечами, — хотелось бы больше.

Костомоев сел за стол, закурил.

— Больше не надо. Сейчас ни у кого нет времени длинное читать. Я иногда у своих сотрудников страницы в соцсетях просматриваю. Хочу знать, какие у них проблемы, о чем думают. А то сам понимаешь, времена такие, кого-то нужно вовремя остановить, а то и нагоняй дать. Мне нравится, когда они коротко пишут. Вот я на фоне пляжа, вот моя собака тапок сгрызла, вот я кино посмотрел и другим не советую. А один умник постоянно целые простыни накатывает. Было бы по делу, а то философствует, других учит. Надо, говорит, перед собой цели ставить и из зоны комфорта выходить. А сам весь в кредитах, в офис бутерброды на обед носит. Тебе бы философу сначала в зону комфорта самому попасть, а потом учить из нее выходить. А то он такие зоны только в сериалах видел. Я в его опусах дальше десяти строк ни разу не продвинулся. И пишет, главное, все подряд. Ни тебе абзацев, ни пустых строк. Читать невозможно. Потом я подумал, что всяким вольнодумцам не надо писать иносказательно. Пиши вот так — предложения в десять строк и весь текст сплошной строкой. Никто не прочитает, это лучше всякого шифра.

Закончив этот монолог Костомоев, включил радио, послушал минут пять новости, выключил.

— Неужели этому кто-то верит? — спросил он. — На полных дебилов рассчитано.

— Есть и другие источники информации, — сказал я изъезженную фразу.

— Кому охота ковыряться, сравнивать и думать? — мгновенно ответил Костомоев. — Думать никто не хочет, а тут включил и уже знаешь, как именно надо думать и во что верить. Ладно, все это старо. Я знаю, чем закончится эта пьеса, ее сценарий мне не нравится, но я ничего не могу изменить. Хрен с ними, скажи лучше, куда ездил? Я слышал, ты в Европе побывал, перед тем, как тут застрять.

Я рассказал про Никиту и Ирину. Костомоев слушал внимательно, не перебивая. Когда я дошел до Алены, он поднял ладонь, попросил остановиться, достал из сумки бутылку коньяка, налил полстакана, залпом выпил, закурил, минуты три молчал, потом медленно произнес:

— Я эту историю от Натальи знаю. Вот только продолжение у нее хреновое. Я так и думал, что Никита дурак. Говорят, что он был неплохим физиком, так и сидел бы в лаборатории. Протоны всякие, электроны, осциллографы… Людей он не знает, никто не может понять, как он свой бизнес раскрутил. Почему потерял — это понятно. Но как раскрутил? Думаю, что, если бы не Ирина, сидел бы он где-нибудь в подвале, графики рисовал, да статейки бы кропал. «К вопросу о новых свойствах…», например. Ирина как-то сказала, что он романтик. Тьфу на него, романтики — это из девятнадцатого века. Сейчас надо людей понимать, чтобы жить нормально. Что за мужик, если он ничем не интересуется. Я бывал у них, как-то даже Новый год вместе встречали. О чем не начнешь с ним говорить, он только плечами пожимает. Охота, рыбалка, автомашины — все мимо. Да и на свою фирму он большой хрен положил, ходил, страдал непонятно от чего. А с Аленой он вообще попал. Неужели не понял, что она из себя представляет?

Ага, сейчас начнет самое интересное! Я закрыл компьютер, приготовился слушать.

— Знаю я таких девиц, общался по самое не могу. Поговоришь минут пять — сплошная романтика. Италия, Тоскана, кипарисы, лунные ночи, звезды над холмами. И никаких разговоров о деньгах или побрякушках. А внутри дикая смесь этой самой романтики с эгоизмом и расчетом. Думаешь, почему она на Никиту запала? А потому, что у него фирма и он на «мерседесе» приехал. А будь он водителем трамвая, то вся романтика была бы побоку, кормила бы сухими омлетами и пусть говорит за это спасибо. И никакого вина при заезде. Вот вам ключи, ваш дом за углом направо. Говоришь, что она своего Андреа в Москве отловила? Бедного фотографа на удочку поймала? Ха, она узнала, что у него усадьба в Тоскане. Будь он поваром в пиццерии и жил бы в какой-нибудь студии, то никакой бы Тосканы у нее не случилось. Водила бы она по Москве экскурсии, да искала бы того, кто решит ее проблемы.

Я решил заступиться за Алену.

— Ее баба Маша и баба Настя обожали. До сих пор с теплотой вспоминают.

— Да это никаких проблем, если голова на плечах, — сказал Костомоев. — Она артистка, я сразу это понял, когда Наталья рассказала. Кому надо улыбнуться, кого обнять нежно, пылинку с плеча стряхнуть — много ли старухам надо. Они за всю жизнь никакой ласки толком не видели. Горбатятся с утра до вечера, какие тут нежности. Людьми манипулировать легко — хвали их, и они растают, последнюю рубашку тебе отдадут. А она, понимаешь, страдала в Италии. Молодец Андреа, что на кухню ее определил. Там ей самое место, за все надо платить, а не сопли по стене размазывать. Неужели Никита не понял, что это за штучка? Нахрена он эту Алену сюда в деревню приволок, он что, совсем сдурел?

Глава 24. Алена

Я не стал возражать. Жизнь сложнее, чем представление о ней Костомоева, так что зачем спорить, не зная всей истории. Да и что он мог понять об Алене с чужих слов, не видя ее, не слушая ее сбивчивого рассказа, не побывав на усадьбе, где она днем работала на кухне, по вечерам плакала у бассейна, а ночью писала свои грустные сказки?

Добравшись до Рима, я, как и Никита, взял напрокат «мерседес». Машина была не новой, и я подумал, что именно в этой машине и поехали Никита с Ириной. Адрес усадьбы, где жили Алена и Андреа, я нашел в сети, забил его в телефонный навигатор и отправился в путь. День быстро угасал, солнце уже скрылось за холмами, но продолжало освещать облака, раскрасив их в розовый цвет. Через час стало совсем темно, машина мчалась по широкой магистрали, слева мелькали огни городков на вершинах холмов, прямо передо мной поднималась огромная красная луна. Я прикинул, что до усадьбы доберусь часам к одиннадцати. И что я там буду делать? Скажу, что заблудился и попрошусь переночевать в гостевом домике. А если он занят? Я даже не проверил на их сайте свободен ли он. Ну и ладно, тогда извинюсь и вернусь в Пиензу — должны же там быть отели. Сейчас не сезон, место найду. А если что — переночую в машине под каким-нибудь кипарисом.

Навигатор сообщил, что надо съехать с магистрали, повел меня по узким дорогам, вывел на окраину Пиензы и направил на разбитую дорогу, вьющуюся между темными холмами. Минут через двадцать он сообщил, что я уже у цели. Я вспомнил рассказ Никиты, проехал немного вперед и нашел грунтовку, ведущую, как я понял, к цели. Ага, вот и парковка, дорожка с гравием, фонари, старый каменный дом, увитый плющом. Приехали! Я нажал кнопку звонка.

Тишина. Я позвонил еще раз, и в соседнем с дверью окне зажегся свет. Мужской голос спросил что-то по-итальянски.

— Это Андреа? — спросил я по-английски.

Дверь открылась, в проеме стоял мужчина лет сорока, с коротко стрижкой, в длинном теплом халате.

— Кто ты? — спросил он по-английски.

— Я хотел бы снять у вас жилье, — сказал я. — Мой друг жил у вас с женой и рекомендовал вас.

Мужчина кивнул, сказал, чтобы я подождал и ушел в глубь дома. Минут через пять на крыльцо вышла женщина в спортивных брюках и белой футболке. Такой Алену и представлял: красивая, стройная, подвижная, темные блестящие глаза.

— Алена? — спросил, вернее почти утвердительно сказал я. — Слышал о вашем доме от друзей, простите, что не зарегистрировался заранее. Могу я пожить у вас несколько дней?

— Проходите, — сказала Алена, улыбнулась, пропустила меня внутрь дома, а сама направилась к деревянной стойке. — Ваш паспорт, пожалуйста.

Я протянул ей паспорт и кредитную карту.

— Я друг Никиты, — сказал я. — Он как-то отдыхал у вас.

Алена вздрогнула, но головы не подняла, продолжая вносить паспортные данные в компьютер.

— Все в порядке, — сказала она, протянула паспорт, кредитку и ключи, прицепленными к тяжелому латунному шарику. — Будете уезжать — отдавайте ключи мне. Перенесете вещи и перегоните машину на парковку у входа. Ваш дом с номером два за углом, идите по дорожке мимо фонтанчика. В доме кухня, маленькая гостиная и две спальни — выбирайте любую. Утром приходите на завтрак. Это на веранде слева от входа. Завтрак с восьми до десяти. Потом я убираюсь и веранду закрываю.

— У вас есть еще гости? — спросил я.

— Да, семейная пара из Франции. Они обычно приходят к восьми. Я буду благодарна, если вы тоже придете к этому времени.

Все это она говорила, не поднимая головы, перебирая на стойке рекламные проспекты. Окончив инструкции, она подняла голову и внимательно посмотрела мне в глаза. Я хотел передать ей привет от Никиты, но вовремя сдержался. Никакого привета он не передавал, да и звучало бы все это весьма некстати. Спросит — скажу. Алена смотрела на меня, молчала, как будто что-то ждала. А может просто хотела, чтобы я быстрее ушел — женский взгляд всегда весьма неоднозначный.

— Ну, я пойду? — спросил я, чтобы молчание не затянулось.

— Спокойной ночи, жду вас утром на завтрак, — сказала она и отвернулась.

Показалось мне или и правда ее глаза увлажнились? Показалось, наверное. Время позднее, мы оба устали. А когда устаешь, то многое может померещиться. Я посмотрел на бутылки, стоявшие на полке за ее спиной.

— Могу у вас попросить бутылку вина? — спросил я.

Алена кивнула, протянула мне бутылку, сказала, что занесет ее стоимость в счет, спросила, не хочу ли я сыру или вареной колбасы.

— У вас на кухне вы найдете сухарики, чай, кофе и сахар, — сказала она и, услышав, что я хочу сыр, пошла к холодильнику и протянула мне кусок сыра, упакованного в фольгу.

— Возьмите план Пиензы, — сказала она, протягивая рекламный проспект. — Я там отметила хорошие рестораны и супермаркет.

Я поблагодарил и отправился к своему домику. Кухня в нем была частью гостиной и представляла из себя прилавок с электрической плитой и раковиной. В шкафчике, висевшем над раковиной, я нашел сухарики, нарезал сыр, открыл вино, налил бокал и пошел обследовать спальни. В этой из них у окна стоял небольшой стол, рядом большое кресло, двуспальная кровать и огромный шкаф из светлого дуба. Во второй спальне стола не было, а на стене висели портреты Алены. Андреа был, конечно, мастер. Юная красавица смотрела на меня почти со всех фотографий. От ее глаз нельзя было спрятаться. Я отошел к двери, но и там, неотступный взгляд Алены говорил, что жизнь прекрасна и что любая женщина среди тосканских холмов обязательно будет молодой и счастливой. Я представил, как злили Ирину эти фотографии, допил вино, перегнал машину на парковку и пошел спать в комнату со столом.


Холодный ветер, на холмах туман. Завтрак на открытой веранде не обещал удовольствий. Я положил на поднос ветчину, апельсиновый сок, йогурт, налил из термоса кофе. За ближайшим к буфетной стойке столиком, закутавшись в пледы, сидели пожилой мужчина и молодящаяся старушка. Они кивнули мне и сразу отвернулись. Подошла Алена. Черные брючки, белый свитер, цветастый фартук.

— Из горячего сегодня омлет с овощами или овсяная каша. Если хотите, могу разогреть пиццу с грибами.

Я вспомнил, как Ирина ругала омлет.

— Мне омлет, пожалуйста.

— Хорошо, — кивнула Алена. — Вы будете у нас обедать? Я приготовлю бефстроганов с печеным картофелем и салат. С бокалом вина и кофе это будет стоить пятнадцать евро.

— Отлично, — сказал я. — Я пообедаю у вас. На вашем сайте я прочитал об экскурсиях. Это сейчас в силе?

Алена как-то пристально посмотрела на меня, потом на французов.

— Да, — медленно сказала она, — у меня три экскурсии. Первая — на моей машине по окрестным городкам и местам, где фотографы делают красивые снимки. Вторая — пешеходная, по улицам Пиензы с заходом в собор. Третья — город Ареццо и Бенедиктинское аббатство. Это долго и дорого. Первые две по пятьдесят евро.

— Давайте по окрестным городкам, — сказал я. — Можно сегодня утром?

Алена кивнула.

— Мне нужен час, чтобы все убрать и переодеться. В девять тридцать я буду вас ждать у главного входа.

Отлично! Мы будем вдвоем и сможем поговорить. По ее взгляду я понял, что ей хочется узнать, как сложилась у Никиты жизнь. Как я это понял? На ее лице не было волнения, вообще никаких эмоций, но взгляд был внимательный, изучающий. Вскоре она принесла омлет и улыбнулась, пожелав хорошего аппетита. Черт, что означала ее улыбка? Радость, что будет возможность поговорить или то, что ее обязанности на кухне заканчиваются? Омлет, кстати, был неплохим — овощи хорошо поджарены, яйца свежие, соус необычный, острый и очень вкусный.


Как я и ожидал, сначала мы заехали в Банья Виньоне. Побродили по всем трем улицам, обошли бассейн на главной площади и направились к ручьям, где Ирина лечила суставы. Ветер стих, среди туч показалось солнце, стало тепло. Я попробовал воду в ручье — теплая, почти горячая.

— Хотите полечить суставы? — спросила Алена. — Приезжайте сюда сами, тут надо сидеть не меньше часа.

Я огляделся. Ручьи, а их было несколько, журчали среди желтых плит известняка, шумно падали водопадиками в ущелье, солнце освещало холм, где желтели постройки небольшого городка. Райское место, отсюда не хотелось уходить. Я понимал Ирину, тут и правда хотелось побыть одному. Но ведь я не за этим сюда приехал.

— А у вас суставы в порядке? — спросил я Алену.

Она рассмеялась.

— Спина побаливает, когда долго на кухне вожусь. А ноги пока ходят, не скрипят.

Намек не поняла. Или она волнуется, что не отработает пятьдесят евро? Ну что ж, надо говорить прямо.

— А давайте закончим экскурсию здесь, уж очень место хорошее.

Она посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом. Поняла, наконец? Ну, давай, Аленушка, садись рядом, поговорим.

— Странная у нас экскурсия получилась, — сказала она и присела на теплый камень. — Но желание клиента для меня закон. Разувайтесь, можете снять брюки и погрузиться до колен. Я смотреть на буду. Если я вас смущаю, то пойду в город, попью там кофе.

Что ж, вежливость соблюдена, теперь можно идти напрямик.

— Давайте вместе полечимся, одному тут скучно. Расскажите о себе, не каждый день встречаешь русских за границей.

Я отошел в сторону, разулся, снял брюки, незаметно включил в телефоне диктофон, положил его в карман рубашки, сел так, чтобы карман оказался с ее стороны. Алена сняла кроссовки, закатала брюки, погрузила в воду ступни.

— Моя история не такая интересная. Я сюда приехала на все готовое, итальянский язык знала. Другим тяжелее — чужой язык, работу найти трудно. Эмиграция — это почти всегда шаг вниз. В России ты уважаемый человек, связи, родственники, друзья. А тут ты сначала одна, твой диплом никого не интересует, акцента боятся, по-английски говорят неохотно, даже если его знают. Италия — очень «семейная страна». Тут важны родственные связи. У меня все было проще. Работу я почти не искала — небольшие деньги у нас были, усадьба требовала постоянных забот. Эти заботы бесконечны, даже сейчас их не стало меньше. Мы вот решили сделать виноградник за бассейном, а это для меня совсем новое. Какую купить лозу, как за ней ухаживать, как делать вино, как его хранить, где покупать пустые бутылки. Не улыбайтесь, это все серьезно, иначе, не стоит и браться.

Она сорвала травинку, пожевала ее, бросила в ручей.

Я сказал, что хорошо знаю Никиту. «Соседи», — добавил я, увидев ее вопросительный взгляд. Потом она отвернулась, помолчала.

— А вы давно Никиту знаете? — спросила она, не поворачивая ко мне головы. Спросила, стараясь быть равнодушной, но голос ее дрогнул.

— Мы живем в одном доме, познакомились на собрании жильцов. С тех пор встречаемся, с ним интересно. Никита — физик, я от него много узнал нового. И про вас он мне часто рассказывал. Он любил вас. Наверное, и сейчас продолжает любить.

Повернула ко мне голову. Щеки покраснели, глаза потуплены, сорвала новую травинку, стала ее теребить.

— Расскажите о ваших отношениях, если вам не тяжело. Никита мне многое рассказывал, но я так и не понял, почему вы расстались.

— Вам это зачем?

Правильный вопрос, зря я так прямо, но как еще ее разговорить?

— Сам не знаю. Никита переживает, а я вместе с ним. Есть еще немного эгоизма. У меня не складываются отношения с женщинами, хочу понять, какие я делаю ошибки.

Алена рассмеялась.

— Тогда может лучше вы про себя расскажете, и мы проанализируем ваши ошибки?

Я силой заставил себя рассмеяться. Получилось нескладно, но попытка была засчитана. Алена сказала, что ее история не очень интересная, но рассказать она может. Если Никита все узнает, то может лучше ее поймет.

Я не помню, сколько мы с ней сидели. Представьте картину: мужчина средних лет и средней упитанности, в трусах и в куртке, ноги в воде, рядом красивая женщина с закатанными брюками, шевелит пальцами ног в ручье и, опустив голову, что-то непрерывно говорит. К нам подходили туристы, с изумлением нас разглядывали, но близко не подходили. Один американец (шорты, кроссовки с высокими белыми носками, бейсболка с принтом американского флага) украдкой нас сфотографировал. Я даже хотел узнать какие у него странички в соцсетях, чтобы почитать комментарии под его фото, но не хотел прерывать Алену.

Но вот рассказ окончен, Алена вытерла слезы.

— Не судите меня строго, — сказала она, посмотрев мне в лицо. — Я не могла иначе. Повторю, что дело не в том, что Никита потерял бизнес и теперь живет в Ростокино. Андреа серьезно болен, ему запретили поднимать больше пяти килограммов. Он почти не выходит из дома, все хозяйство на мне. У меня сейчас осталось только радоваться самой себе, тому, что я жива, здорова и нужна Андреа. Знаете…

Тут она замолчала, подняла из ручья ноги, вытерла их салфеткой, обулась. Потом медленно сказала:

— Говорят, что если ты видишь на дороге забор, то не спеши его перепрыгивать. Подумай, для чего его поставили. У меня такой забор — Андреа. Не зря же вершитель моей судьбы его поставил, я не могу этот забор перепрыгнуть. Вы спросите, люблю ли я еще Никиту? Не знаю. Знаю только, что любовь была. Почему я знаю? Если расстаешься с человеком, то возможны три варианта: ты его забываешь, вспоминаешь с теплотой или ненавидишь. Если быстро забываешь, то любви не было. Если ненавидишь или тебе приятно вспоминать время, когда вы были вместе, то любовь была. У меня была, я рада, что у нас все было хорошо. Пусть недолго, но я была тогда счастлива. Очень счастлива.

Я взял ее за руку, она уткнулась лбом в мое плечо.

— Я рада, что вы приехали. Мне надо было выговориться. А Никите передайте привет, скажите, что я помню его.

Глава 25. В лесу

— Не копайся, самый клев только по утрам, когда рыба голодная после сна, — торопил меня Костомоев. — К обеду она уже нахватается всякой дряни и на наживку не обращает внимания.

Мы наспех перекусили, погрузили на санки рыболовное хозяйство, пилу, топор и направились в лес. Ружье болталось у меня на плече.

— На хрена такую тяжесть взял? — ворчал Костомоев. — Волки днем отсыпаются. А санки хороши, я с ними на озеро буду ходить.

— Волки разные бывают. Не каждый волк по домам ходит и картошку ест. А еще тут…

Я рассказал ему о ночных огнях в лесу. Костомоев засмеялся.

— У тебя галлюцинации от сидения за компьютером. У меня в конце дня тоже искры перед глазами прыгают.

— Все видели, — сказал я.

— Что ж ты мне сразу не сказал, — Костомоев совсем развеселился. — Надо было ночью в лес идти. Представляешь, приходим, а там феи и нимфы с фонариками. Молодые, крепкие, веселые. Научили бы нас волшебствам всяким, я бы у них здоровья попросил, да отпуск побольше. Значит так, сегодня вечером идем в лес к феям. Шампанского у нас нет, возьмем коньяк. Угостим девушек, поболтаем о жизни и любви. Глядишь, какая-нибудь согласится стать твоей музой. А я их попрошу Наталье мозги вправить. Короче, нам будет чем с ними заняться.

— В этом лесу только леший живет.

Я рассказал о встрече бабы Насти с лесным чудовищем.

— Тоже годится! — у Костомоева было прекрасное настроение. — Какой-никакой, а волшебник. Пусть нам лесные клады покажет или ходы тайные к пещерам сказочным. Ты, главное, не сразу в него пуляй, доверься мне, я умею с нечистой силой разговаривать. У меня на работе таких леших каждый второй. Клады они не показывают, но меня уважают. Главное, кормить их надо. Хороший хозяин всегда корову и лошадь кормит. Это у него главные инструменты. Так и мои лешие — хочешь, не хочешь, а надо кормить и по голове раз в неделю гладить. Так от них хоть какая-то польза.

— Ты же говорил, что их надо в страхе держать.

Костомоев ухмыльнулся.

— Одно другому не мешает. Страх должен быть постоянным, а забота периодическая. Баланс, понимаешь, нужен. Приходи ко мне на работу, сам все увидишь. Я тебя не обижу. Нравишься ты мне. С другими говоришь, так они могут только рассказать, что по телевизору видели или что им другие насплетничали. А у тебя свои мысли есть, в наше время — это редкость.

Мы подошли к месту, где лежал убитый волк. Свежий снег скрыл все следы. Тело волка исчезло уже на следующий день после ночного выстрела. В лес тянулась наполовину занесенная снегом волчья тропа.

— Идем, не бойся, — сказал Костомоев и, увязая по колено в снегу, потянул санки по тропе.

Снег скрыл мелкие поросли, мы шли среди колоннады огромных сосен. Все деревья были живыми, найти подходящий сухой ствол оказалось непросто.

— Хороший лес, — Костомоев остановился, огляделся. — Летом тут благодать, конечно. Да и сейчас хорошо дышится. Вот только пилить тут нечего. Этот чертов старикашка хорошо поработал — ни одного упавшего дерева. Придется глубже забираться. Накрылась моя рыбалка, я чувствую.

Дальше снег стал глубже, Костомоев проваливался в сугробы, тихонько матерился.

— Твои волки совсем гордость потеряли, не хотят за своего братана мстить. Я бы на их месте окружил бы дом старика, чтоб он и носа не мог на улицу высунуть. А тут они с неделю как не ходят. Это я тебе как охотник говорю. Видал я волков, всякое видал.

Наконец, мы увидели небольшую сухую сосенку. Я достал топор из санок.

— Первый удар топором, и ты несешь административную ответственность, — весело сказал Костомоев. — Для физиков штраф около четырех тысяч.

— Физиков? — не понял я.

— Физических лиц. Сухостой рубить нельзя, это не валежник. Ты как, потянешь четыре куска? Если что, половина штрафа моя. Давай, начинай. Сначала посмотри, с какой стороны ветки гуще — в ту сторону дерево и будет падать. С этой стороны и руби, старайся вырубать клин.

Я тюкнул топором по стволу, отскочила маленькая щепка. Ударил еще раз, но не попал в нужное место.

— Так, писатель, это явно не твое, — Костомоев забрал у меня топор, приказал мне спрятаться за ближайшей сосной, притоптал около ствола снег, снял куртку и начал рубить. Вскоре сосна упала, подняв столб снежной пыли.

— Теперь пилим по очереди, — распорядился Костомоев. — Отпиливаем чурбаки длиной примерно на два полена, дома допилим нормально.

Ножовка бабы Маши оказалась тупой, и только через час отрезанные куски ствола были привязаны к санкам.

— Ты тянешь, я толкаю, — приказал Костомоев.

Мне нравилось его руководство. Была в нем какая-то уверенность. И еще знания и опыт. Руководителем он явно был неплохим. Чем-то он напоминал Панкрата — деловой, знающий все наперед, имеющий план на все случаи жизни, ничего не боящийся, не отвлекающийся на лишнюю в данном случае романтику. Чертыхаясь, я тянул тяжелые санки, не обращая внимания на красоту зимнего леса. Ветер разогнал облака, светило солнце, узоры теней на синем снегу должны были напоминать о сказках и чудесах, но нам было не до сказок. Санки норовили опрокинуться, бревнышки, еле схваченные тонкой веревкой, то и дело сползали на бок. Костомоев шел молча, я слышал его сопение и радовался, что мы пошли в лес вдвоем. Одному бы мне это мероприятие не осилить. На улице мы остановились.

— Давай уж до дома, — сказал Костомоев. — Один ты не дотащишь… О, смотри, к нам воин идет!

Он толкнул меня в плечо. К нам с насупленным видом, не предвещавшим ничего хорошего, приближался дядя Ваня. Помимо грозного выражения на лице он был вооружен двустволкой, висевшей на плече. Метрах в ста от нас он остановился, как бы ожидая нашей реакции, постоял, сплюнул и пошел назад.

— Старикашка на страже, — усмехнулся Костомоев, — чем-то мы ему не угодили. Наверное, главный его секрет узнали. Кстати…

Он повернулся ко мне.

— Писатель, а где твое ружье?

Ружье я забыл в лесу. Снял, когда начал рубить ствол, прислонил его к какому-то дереву.

— Давай назад, а я пока покурю, дух переведу.

И я пошел назад. Скажу, что одно дело в лесу, где хозяйничают волки, идти с ружьем и в компании, и весьма неприятно идти одному. За каждым сугробом мерещится серая мохнатая спина, упавшая с веток снежная шапка заставляет вздрогнуть, исчезла зимняя сказка, лес стал чужим, опасным. Да еще набежавшие тучи вдруг закрыли солнце, стало темно и тревожно. Задул ветер, сбивая с деревьев снег, зашумели и закачались сосновые верхушки, под куртку к вспотевшей спине пробрался холод. Я оглянулся — Костомоев с санками скрылся за серыми стволами, я остался один на один с неприветливой чащей.

Что со мной? Ведь ничего не происходит, скоро я найду ружье и тогда страхи исчезнут. Вот еще пять метров, след от опрокинувшихся санок, вот еще немного — эту елку я помню, непонятно, как она оказалась в сосновом лесу. Но что это, елочные лапы шевельнулись, что-то сверкнуло. Нет, ничего страшного, это упала снежная лепешка. Вспомнились ночные огни. Вернее, я все время о них думал, но в тот момент эти воспоминания кольнули в сердце. Немедленно прекратить, быстрее вперед. Я побежал так быстро, насколько можно бежать по снегу. Вот тут мы повернули, еще немного. Все, пришел! Ружье на месте, даже не упало.

Я взял его в руки, провел перчаткой по стволам, переломил. Все в порядке, стволы чистые. Вставил патроны с красными гильзами, накинул ружье на плечо. Стало спокойнее. Ну кто тут может быть? Волки? Они разбегутся после первого выстрела. В рассказ старухи о лешем я не верил. К тому же это случилось далеко отсюда — до Щучьего озера километра три.

Я стоял, придерживая ружье двумя руками. Так было как-то спокойнее. Мысли были простыми: одному хорошо в тепле, когда в погребе еда, когда по вечерам можно включить электрические лампочки и зарядить компьютер. И главное — когда хорошо заперта дверь, а около нее висит заряженное ружье.

Глава 26. Письмо

В сенях я нашел напильник и стал затачивать ножовку.

— Правильно, — сказал Костомоев, — один раз помучаешься, потом будет легче.

Сам он пошел варить уху из вчерашнего улова.

— Лучше меня в Москве никто уху не варит, — сообщил он перед уходом. — Если, конечно, рыба правильная.

Уха у него и правда получалась вкусной. По мне немного жидковата, я бы добавлял больше картошки и макарон, на что Костомоев, услышав про макароны, презрительно хмыкал и говорил, чтобы меня даже близко нельзя подпускать к плите. Я молчал, вспоминал уху, которую мы с Панкратом варили на яхте, и которая заменяла не только второе блюдо, но даже хлеб — такой она была густой и сытной.

С заточенной ножовкой пилить бревнышки было проще, и уже через полчаса я любовался добавкой к поленнице в сенях. Костомоева я застал за столом. Он сидел и читал какие-то письма.

— Уха будет готова через пять минут, — сказал он, сложил письма в стопку, встал и положил их в ящик комода.

— Интересная вырисовывается картина, — сказал он. — Я тут решил заочно познакомиться с твоей бабой Машей и знаешь, что узнал? Ей сын пишет. Редко, пару писем в год, судя по стилю и ошибкам по русскому у него была тройка с минусом, но интересно другое.

Он подошел к плите, поднял крышку кастрюли, понюхал, взял ложку, снял пробу.

— Нормально, — сказал он и вернулся к столу. — А узнал я следующее. Сын у нее работает в Москве охранником в каком-то магазине, женат, ребенок у него, но главное…

Тут он вынул сигарету из пачки, чиркнул зажигалкой.

— Любопытное мне письмецо попалось. Интересные вещи он про нашего деда пишет. Дядя Ваня — так вы его зовете? Так вот, просит он, чтобы поменьше она с ним общалась. А лучше, чтобы вообще его дом стороной обходила. Я так понял, что твоя баба Маша за каким-то стариком ухаживала, так этот дядя Ваня ее за это люто ненавидел. Да так ненавидел, что раз по пьяни грозился ее дом поджечь. Я смотрю в этой Митяевке прямо шекспировские страсти разгораются.

Он сидел и смотрел мне в лицо. Смотрел бесстрастно, как будто сообщал нечто будничное, никак нас не затрагивающее. Когда он замолчал, я рассказал ему историю со стариком и то, что случилось в новогоднюю ночь.

— Надо же, — хмыкнул Костомоев, — выходит, что я проспал самое интересное. Наталья мне сказала, что вы нашли стариков в каком-то пустом доме, а тут такая история.

— Дело прошлое, — сказал я. — Жена дяди Вани справлялась о бабе Маше, сочувствовала.

Костомоев усмехнулся.

— Никогда не верь словам. Особенно жалостливым. Письмо-то свежее, в прошлом августе полученное. Я так понял, что сынок к бабке летом приезжал и с этим дядей Ваней плотно пообщался. Ты говорил, что он одной пулей волка уложил. Причем, в голову попал. И это ночью, в полной темноте. А про огни в лесу ты его не спрашивал?

— Никита спрашивал. Сказал, что нам померещилось.

— Но огни и другие видели. Всем вам померещилось? Ну-ну!

Костомоев встал, взял поварешку, разлил уху по тарелкам. Какое-то время мы ели молча.

— Огни — это старик балуется, — вдруг сказал он, вынимая окунька и снимая с него кожу. — Нет тут больше никого. Берет фонарь и светит. Мощный у него фонарь. Может специально страху на вас нагонял.

— Не нравится мне эта Митяевка, — продолжил он, водя ложкой по дну тарелки. —— Я вот что думаю. Через пару дней я поеду в Москву и возьму тебя с собой. Нечего тебе тут делать. Нехорошо тут, а одному даже опасно. Поверь мне, старому волку. Я много чего в жизни видел, людей разных встречал. Не хочу тебя одного с этим стариком оставлять. Нравишься ты мне, приедем, я тебя на работу устрою, спасибо потом скажешь. А весной вернемся за твоей машиной. Можем даже твоего Панкрата прихватить, пусть свой «лексус» из оврага вытаскивает. Ты как?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Разлюбил я большие города. Там начнется суета, мысли разбредутся. Ты не волнуйся, старик ко мне нейтрально относится, ничего со мной не случится.

Костомоев задумался, молча доел уху, потом встал, включил газ под чайником.

— Как знаешь, — сказал он, не оборачиваясь. — Если хочешь, я на снегоходе махну через озеро в город, привезу тебе лыжи. Если что, то ноги в руки и бегом отсюда.

От лыж я тоже отказался. Никаких соблазнов — только так я смогу придумать что-то новое. Какое новое я не знал, но надеялся, что длинными темными вечерами мой мозг начнет работать в полную силу. Один, без интернета, запертый в четырех стенах — идеальные условия для работы. Трудности? Не видел я трудностей, потребности у меня минимальные, вполне смогу обойтись без сметаны, сала и яиц. Старика я не боялся — вряд ли он будет против меня что-то замышлять: дорогу я ему не переходил, зла не делал. А его отношения с бабой Машей — это не мои проблемы.

— Ну, как знаешь, — сказал Костомоев. — Мое дело предложить, а твое — сожалеть, что не послушался. Самое страшное, когда тебя не замечают, а сидеть дома или одному мотаться по разным городам, где ты никому не нужен… Так тебя, как пенсионера, все забудут. Ладно, живи, как знаешь.

Вечером перед отъездом Костомоев провел ревизию. Он слазил в погреб, исследовал шкафчики, потом сел за стол, что-то посчитал на телефонном калькуляторе и объявил:

— С углеводами у тебя все в порядке. Но жиров и белков до весны тебе не хватит. Ты или иди пешком через озеро в город, или мирись со стариком. Иначе, в апреле-мае даже машину вести не сможешь.

Я заверил, что мне всего хватит, и чтобы он уезжал спокойно. Костомоев кивнул и стал собираться. Уже ложась спать, он вдруг встал, подошел ко мне, сел на край кровати и сказал:

— Знаешь поговорку про волков, с которыми надо самому выть, чтобы жить нормально. Я стал замечать, что стал думать и говорить не так, как раньше. Прихожу домой, вижу немытую посуду и думаю, что надо решать эту проблему. Понимаешь разницу? Я не посуду буду мыть, а проблему решать. Прихожу в магазин и приказываю продавщице показать, где чай продается. Не прошу, а приказываю. Выхожу на улицу и понимаю, что все неправильно, что во мне уже начальник сидит, из всех щелей прет, а человек куда-то пропал. Вот с тобой мне хорошо, я тут оттаял немного. Поэтому сюда и вернулся. В общем, ты мне правда на работе нужен. В Москве нам тесно пообщаться не получится. Я занят с утра до вечера, да и тебе со мной неинтересно будет. На работе — совсем другое, там мы рядом, одно дело будем делать. В общем, подумай. Я визитку на столе оставил. Работой загружать не буду, платить буду хорошо.

Утром меня разбудил треск мотора снегохода. Я вышел на крыльцо, увидел свежую колею, уходящую вдоль улицы, и пошел готовить завтрак. До обеда я занимался дровами, потом прилег отдохнуть и тут снова услышал звук мотора. Выскочил на улицу и увидел, что на снегу лежит большая сумка, набитая мясными и рыбными консервами. Я добежал до калитки, помахал вслед удаляющемуся снегоходу, но Костомоев не обернулся. Я опять остался один.

Глава 27. Старик

Старик пришел на следующий день. Я сидел за компьютером, услышал стук в дверь, открыл и увидел его — хмурого, какого-то всклокоченного, с двустволкой за плечами.

— Не уехал? — спросил он.

— Привет, дядя Ваня, — я старался говорить как можно мягче. — Как здоровье? Как баба Настя?

Старик отвернулся. Так отворачиваются коты, когда слышат что-то неприятное. Стоял он неподвижно, молча, и было непонятно, зачем он пришел.

— А рыбак, значит, уехал, — наконец, то ли спросил, то ли констатировал факт старик. — Он, значит, уехал, а ты, значит, остался.

Мороз стал пробираться сквозь свитер и тонкие брюки. Я поежился, кивнул и стал дожидаться, что он еще скажет. Приглашать домой мне его не хотелось. На комоде стояли консервные банки, привезенные Костомоевым, и показывать их я посчитал ненужным.

— До сухой земли, значит, остался, — старик посмотрел на «фольксфваген», почти скрытый огромным сугробом. — Машину свою охранять будешь. Да кому она тут нужна, эта машина. Да и не заведешь ты ее весной. Придется тебе дачников дожидаться. До конца мая, значит, сидеть тут будешь. Запасы бабкины съешь, вернется она, голодать, значит, будет.

Говорил он спокойно, словно рассуждая сам с собой. Злобы в голосе не было, была какая-то неприязнь. Странно, осенью с ним общался нормально, что случилось? Спросить? Не ответит, это точно. Только разозлю его больше.

— Машину заведу, бабе Маше привезу из города продукты, — сказал я.

— Химию всякую… — старик говорил, не глядя на меня. — Не станет она это есть. А может ты специально ее в больницу отправил, чтобы в ее доме хозяйничать?

Старик зыркнул на меня прищуренными глазами, скривил губы. Помолчал, не дождавшись ответа, продолжил.

— Лишний ты тут, езжай в свою Москву, ешь там шашлыки, в кино ходи, с девками гуляй. А тут не место тебе. Мне сказали, что ты книгу пишешь? Вот это зря. Не то ты напишешь, не то.

Повернулся, поправил ружье, пошел к калитке. Там остановился, обернулся.

— Городские на озере появились, рыбачат, на снегоходах гоняют. Иди к ним, в город иди. Нечего тебе тут делать. Нехорошо тут зимой.

Ушел. Настроение мне испортил. Он этого добивался? В комнату я вернулся злой. Уехать? Нет уж! Теперь точно не уеду, хотя иногда мысли о походе через озеро меня иногда посещали. В таких ситуация для меня самое лучшее — посмотреть в небо. Лучше ночью, когда видишь тысячи звезд и понимаешь, что на самом деле их триллионы. А наша Земля — лишь маленькая песчинка во Вселенной. И тогда все мои проблемы сразу кажутся ничтожными, как у муравья. Да что там муравья — амебы, бактерии, вируса. Я представляю, что сижу на Марсе, вокруг красная пустыня, в небе серпик нашей планеты, а на ней дядя Ваня с двустволкой ходит по деревне и ему очень не нравится, что некий Макс живет на краю улицы, топит печь, пьет чай и пишет книгу. Сразу становится смешно.

Я плеснул в стакан виски, глотнул, почувствовал, как тепло пробежало по пищеводу, опустилось в желудок, разлилось по всему телу. Вот так нормально. Исчезло чувство, что из окна на меня кто-то смотрит, а кто-то невидимый вошел в комнату и остановился за моей спиной. Я убрал бутылку в шкафчик, решил, что хватит, и открыл ноутбук.

Но перед этим я проверил, заряжено ли ружье, и поставил его у двери. Так, на всякий случай.


Однажды после обеда, когда от компьютера в глазах стали мерцать голубые искры, я решил прогуляться. Какая тут прогулка — только до озера и обратно. Мимо дома старика, будь он неладен. Ну не в лес же идти. Оделся, взял ружье, пошел по улице. Ружье мешало, но без него я решил из дома не выходить. Не волков я боялся, а чего-то непонятного, о чем говорил старик. Нет, не говорил, намекал. А сам-то он не боится? А ну его к черту!

Вот конец улицы, поворот, его дом. Из трубы дымок, окна занавешены, к колодцу аккуратно расчищена дорожка. Не надо туда смотреть, чужим стал этот дом, быстрее в нашу траншею. Ее начало заносить снегом, но в валенках идти легко. Под ногами похрустывает снег, в голубом небе солнце — яркое, но не греющее. Ветер гонит холодную белую пыль поземки. Но вот и озеро. Белое поле с темной рваной полосой на далеком берегу. Снег на льду неглубокий, часов за пять можно дойти до города, где рестораны, гостиница, горячий душ, работающий телефон…

Телефон… Я включил телефон — сигнала не было. Ну что ему надо? На небе ни облачка, лети сигнал через море и леса. Выключил, убрал в карман, прислушался. Да, не кажется, это не ветер свистит, я слышал явный треск мотора. Ага, вот он. Черная точка надвигалась на меня по озеру, увеличивалась и вскоре превратилась в снегоход. Им управлял мальчишка, по виду старшеклассник. Подъехал, остановился, заглушил мотор.

— Привет, — сказал я. — Классная машина!

— Батин, — сказал парнишка. — Он рыбу ловит, дал прокатиться.

— Сам из города? — я кивнул на противоположный берег.

— Ну, — услышал я в ответ. — А вы в Митяевке живете?

— Да, — я был рад, что парнишка знает нашу деревню. — У бабы Маши.

— Знаю, — сказал парнишка. — Это на краю. Наш дом рядом. Мы сюда раньше летом приезжали.

— А почему перестали?

— А че тут делать? У бати машина, мы можем за грибами или покупаться в любое место поехать. Продаем мы дом, да никак продать не можем.

— А что так? — меня почему-то это очень заинтересовало.

— Дед Иван все к рукам прибрал. Вернее, его сын, Митяй. Покупателей отваживает, пугает. Митяй в нашем районе опер, так вся деревня под ним. Сам он раз в месяц приезжает, за огурцами с помидорами, да за деньгами. Ходит по деревне пьяный, будто за порядком следит.

— За деньгами? — удивился я.

— Ну, — парнишка сплюнул. — Он половину домов в деревне купил, да дачникам сдает. Говорил, что купит наш дом, да такую цену предлагал, что батя его по матери послал.

— Ничего себе, — я был ошарашен. — А я думал, что дед бедно живет.

— Бедно, — согласился парнишка. — Митяй ему ничего не отстегивает. Говорит, что старому деньги не нужны, помирать скоро, пусть лучше грехи замаливает. Дед этот терпеть не может алкашей. Дедов брат был алкаш, мотоцикл его утопил, с тех пор и ненавидит. И Митяя ненавидит, но ничего поделать не может. А вы сами не из Москвы? Говорите как-то по-московски.

— Из Москвы, — подтвердил я. — Застрял тут на зиму.

— Застряли… — парнишка задумался. — А то садитесь, я вас мигом в город отвезу.

— Спасибо, — я покачал головой. — Поживу тут до весны, дела у меня.

— Какие тут дела? — усмехнулся парнишка. — Ну, как знаете. Я бы с ним один в деревне не остался.

Он отвернулся, завел снегоход и исчез в облаке снежной пыли.

Глава 28. Ночь

В окно постучали.

Спал ли я? Не знаю. Стук я услышал с закрытыми глазами. Полежал, прислушался, — тихо. Я открыл глаза, посмотрел на окно, через которое лился свет лунного серпика. Силуэт оконной рамы темнел на полу. Я тронул экран телефона — два часа ночи. Показалось? Я встал, подошел к окну. Луна освещала сарай, почти занесенный снегом забор, чернели ветки старой яблони. Никого. Ноги на холодном полу замерзли. Я надел тапочки, накинул куртку, прошел в гостиную, потрогал остывшую печку. Разжечь? Нет, не хочется возиться с дровами. Сел на стул, прислушался. Кажется, за окном скрип снега. Посмотрел — никого. Яблоня, забор, сарай… На небе луна, рядом созвездие Ориона с красной звездой Бетельгейзе. Тихо. Я уже хотел отойти от окна, как услышал стук в дверь. Негромкий, осторожный, как будто кто-то хотел привлечь внимание, но не создавать панику.

— Кто там? — спросил я, открыв дверь в сени.

Тихо.

— Кто там? — спросил я громче.

— Максим, беда!

Старик? Но вроде голос не его. Сдавленный, сиплый.

— Дядя Ваня, ты что ли?

— Да, беда!

Только этого не хватало! Я вошел в сени, ощупью нашел засов, щеколду, открыл дверь. Старик стоял в распахнутой телогрейке, без шапки. Лицо в тени, не разберешь.

— Что случилось?

— Бабка моя… Лекарство бы какое. Сердце прихватило. Лежит, еле дышит. Я валерьянки накапал, не помогает.

Нитроглицерин у меня был. Недавно сам трясущимися руками вытряхивал из стеклянного цилиндрика белые, рассыпающиеся таблетки.

— Есть таблетки, погоди.

Побежал в спальню, нашел коробку с лекарствами, достал цилиндрик. Старик вошел следом, стоял рядом. Я заметил, что руки у него трясутся.

— Держи, путь таблетку под язык положит. Но потом надо к врачу.

Осекся, как это к врачу? Вспомнил белую пустыню озера и еле видные силуэты городских зданий. Старик махнул рукой.

— Какое тут к врачу. Если бы летом.

Он пытался засунуть цилиндрик в карман, но руки тряслись, никак не попадали в прорезь.

— Давай сюда, — я взял цилиндрик. — Подожди, оденусь и пойдем вместе.

Мороз мешал дышать. Очень хотелось вдохнуть полной грудью, но ледяной воздух обжигал легкие. Я вернулся в дом и вынес шерстяной платок.

— Накинь, а то и ты заболеешь.

Старик кивнул, закутался, застегнул ватник, и мы пошли. Луна светила сзади, мы шли, наступая на собственные тени. До конца улицы дошли спокойно, вот поворот к дому старика, рядом темная стена леса, виднелась тропа, по которой мы с Костомоевым волокли санки с дровами, вот еще немного и…

— Черт! — выругался старик. — Только их тут не хватало!

Волки! Пять хищников стояли у колодца. Стояли неподвижно, луна освещала их морды, покрытые инеем. Впереди самый крупный. Пасть приоткрыта, я увидел клыки, желтые глаза. Нехорошие глаза, злые, как будто он пришел мстить за погибшего товарища. Остальные волки стояли сзади, не сводя с нас глаз, в ожидании команды вожака, готовые к прыжку, чтобы вцепиться в горло, рвать плоть, захлебываясь от потока крови.

— А ну пошли отсюда!

Старик махнул рукой, сделал шаг вперед. Волки не шелохнулись. Только вожак шире открыл пасть, еще больше оскалил зубы. Я огляделся в поисках какого-нибудь орудия. Забор далеко, выломать штакетину не успею. Колодец? Я подошел, снял ведро с цепи, поднял и с силой ударил им о сруб колодца. Металлический звук прозвучал как выстрел. Вожак закрыл пасть и оглянулся на других волков. Те стояли неподвижно, как будто ожидали команду. Я ударил еще раз, подвинул старика и с поднятым ведром пошел на волков. Те попятились. Вожак посмотрел в сторону, снова на нас и не спеша пошел к траншее, ведущей к озеру.

— Вот так-то! — старик не то похвалил меня, не то просто констатировал свершившийся факт.

Мы вошли в дом. Старуха лежала на диване, прикрыв лицо рукой. Увидев нас, она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, вымученной.

— Лекарство принесли, — сказал старик. — Щас мы тебя вылечим.

Я вытряс таблетку, протянул старухе.

— Надо под язык, — сказал я. — Воды не нужно, просто положите и сосите.

Старуха попыталась протянуть руку, охнула, рука опустилась на лицо, по щеке потекли слезы. Я положил таблетку ей в рот, посмотрел на старика. Он стоял рядом, руки подрагивали, казалось, что ноги его еле держат.

— Сядьте, — я постарался придать голосу твердость и уверенность. — Скоро ей станет лучше. Но нужен врач. А еще лучше — переправить ее в больницу.

Старик сидел на стуле с отрешенным видом. Ничего не сказал, посмотрел на старуху, перевел взгляд на меня. В глазах вопрос: а как? Как, как… надо идти в город. Идти сейчас. Через ночное озеро. На городские огни. По колено в снегу. Где больница я знал, отводил туда бабу Машу. А как иначе? Никак иначе. Справлюсь? Надо справиться. Ну, приду, а что дальше? Машина сюда не доедет. Вертолет? Нет у них вертолета. Искать МЧС? А есть у них вертолет?

— Надо идти в город, — сказал я.

Старик сверлил меня взглядом. Молча. Долго так смотрел, потом медленно сказал:

— Я не дойду.

— Есть теплые штаны? — спросил я. Свои я забыл надеть.

Почему спросил? Ведь я еще ничего не решил. Слова как-то сами вырвались. Кто-то внутри принимал решение помимо моей воли.

— Найду, — старик с трудом поднялся, пошел в соседнюю комнату.

— Вот, — сказал он, передавая мне новенькие ватные штаны. — Фонарь еще возьми. Американский, аккумулятор заряжен. Он кого хочешь ослепит.

Фонарь был тяжелый, видно, что мощный. Я включил, яркий луч ударил в стену, комната осветилась, обнажив ее убогость, старость и грязь.

— Вот тут покрути, — сказал старик. — Можно лучом, а можно широко освещать.

Я покрутил линзу. Вместо луча появился сноп света, старик прикрыл глаза ладонью.

— Выключи, этим светом убить можно, — сказал он. — На волков посветишь, они сразу ослепнут.

Старик постоял, подумал, снова пошел в соседнюю комнату, принес толстые рукавицы.

— Возьми, пригодятся. А ты правда в город пойдешь?

Я кивнул, стал одеваться. Старик протянул мне платок.

— Завернись, а то твоя шапочка в такой мороз… Я с тобой выйду, волков шугану.

Мы стояли на крыльце. Старик держал в руках двустволку. Было тихо, серый в лунном свете снег, темные сосны на опушке леса, в небе холодные звезды.

— Щас, я их пугану, — старик поднял ружье и выстрелил. Надо ли это было делать? Кто знает. Я вспомнил слова Костомоева — пусть решение неверное, но, возможно, иначе было бы еще хуже. Я включил фонарь, тонкий луч забегал по стволам сосен. Казалось, что на стволах вспыхивали зеленые и желтые огни. Что-то промелькнуло в голове, но мысли сразу переключились на предстоящий путь. Километр до озера по траншее, куда ушли волки. Потом четыре или пять часов по колено в снегу. Хотя есть след от снегохода, на котором уехал парнишка, но черт его знает, какие кренделя он выписывал, вряд ли он ехал по прямой. Да и в город ли он ехал?

— Ружье возьмешь? — спросил старик. — Тяжелое, но с ним спокойнее.

— Давай, — сказал я. — Кто знает, что там впереди.

В детстве, начитавшись книг о героических полярниках, я любил зимой прийти в парк Лосиный остров и шагать там по снежной целине, продираться через сугробы, представляя, что мои спутники погибли, я остался один, но мне надо обязательно дойти до полюса, поставить там флаг, сфотографировать его и вернуться домой усталым, но гордым героем. Мама бы охала, поила горячим чаем с малиновым вареньем, а отец бы хлопнул меня по плечу и сказал, что он бы так не смог. Замерзший, с мокрыми ногами я возвращался из парка домой, мама ругала меня, говорила, что я теперь точно заболею, а отец ворчал, что меня нельзя больше отпускать из дома одного. Сейчас, когда я шел по нашей траншее, жмурился от яркого света фонаря, оглядывался назад, чтобы убедиться, что нет преследования, холодел от страха, оказаться среди волчьей стаи или лицом к чему-то непонятному, что могло появиться из черного леса. Мои детские мечты превратились почти в реальность. Впереди, правда, был не полюс, а снежная равнина замерзшего озера, вокруг ночная темнота, а я несу с собой немного света, вижу только то, что освещает фонарь, а за пределами светового конуса неведанное, опасное, притаившееся в темноте, готовое внезапно проявиться, наброситься, искалечить и убить.

— Черт! — пройдя метров двести, я остановился. — Патроны!

В стволе остался один патрон. Вернуться? Я оглянулся. Дома деревни скрылись, я стоял в траншее глубиной около метра и смотрел на свои следы поверх волчьих. Как же не хотелось возвращаться! Еще немного и траншея станет не такой глубокой, идти будет легче и не так страшно. Пойду быстрее, выйду к озеру, а там уже легче. Вряд ли волки выйдут на лед. И огни города будут видны. Надо быстрее уйти подальше от леса, тогда страх пройдет. Впереди кусты и камни — там будет спокойнее. Фонарь мощный, будет видно далеко. Я постоял и пошел дальше. Сердце стучало, это все, что я слышал. Шапка и платок гасили остальные звуки. Казалось, что я такой маленький, сижу у кого-то в голове, поглядываю вокруг, а этот кто-то шагает, не слушая меня, идет и идет. Я прибавил шаг, стало тепло, даже жарко. Усталости не чувствовалось. Шаг, еще шаг, вот траншея стала мельче, уже по колено. А вот волчьи следы пошли в сторону, на опушку леса, который остался позади. Фонарь осветил кусты, снежный холм, траншея свернула вправо, еще немного, вот камни, а за ними серая равнина, над ней чернота, звезды, луна, к которой подкралось темное облачко. Все! Дальше уже понятно и совсем не страшно. Вон огни города. Еле видны, но для ориентира сгодятся. Теперь прямо, снег не такой глубокий, можно идти спокойно.

Глава 29. Через озеро

Я начал петь. Когда поешь, то не страшно и не чувствуешь усталости. Можно, конечно, думать о чем-то приятном — это тоже помогает, но только не среди ночи. Мысли среди ночи только простые — быстрее бы все это закончилось.

Я спел про красную кавалерию, о которой ведут рассказ былинники, о пони, который бегает по кругу, о том, как тяжелым басом гудит фугам и о солдате, который всегда здоров и на все готов. На этом мой репертуар закончился. В других песнях я знал только по две строчки, пытался дополнить их мычанием, но это не вдохновляло. Тогда я попытался представить, как я романтично можно описать эту ночную прогулку. Получалось что-то вроде «он оставлял следы на белоснежном покрывале, будто описывал на нем свою историю в безмятежной тишине ночи. Мерцающие звезды — тайные свидетели его странствия, наблюдали его путь». «Какой ужас! — подумал я. — Надо будет написать проще: «ему хотелось совершить небольшой подвиг, хотя он понимал, что все это бесполезно». Вот так ближе к делу. Приду в больницу, согреюсь, послушаю, что они бы рады были помочь, да вот…

Шаг, еще шаг, и с каждый шагом все труднее вытаскивать ногу из снега. Снег неглубокий, но его так много на моем пути. Я старался экономить силы, вытаскивать ногу наполовину, перенося ее дальше, разгребая рыхлый снег. Не знаю, было ли это лучше. Мне казалось, что да. Холода я не чувствовал, зато чувствовал тяжесть ружья за спиной. И с каждым шагом ружье становилось все тяжелее. Надо было оставить его на берегу. Может воткнуть в снег и забрать на обратном пути? Нет, не найду. Вдруг метель занесет следы? Старик тогда меня точно убьет. Без ружья в волчьем крае очень неуютно. А ребята прошли бы через озеро без проблем, как и было задумано. Первый делает тропу, потом меняются. Вот только лед тогда был тонкий, не то, что сейчас. Хоть об этом можно не думать.

Огни города стали ближе. Уже видны отдельные здания, башня водокачки, столбы с фонарями. Где там больница? Кажется, на правом краю, вдали от берега. Надо туда и поворачивать. А что тут темнеет? Чистый лед, лунки рыбаков. Значит, уже близко. Еще немного. Ноги еле слушаются, хочется сесть в снег, отдохнуть, выпить чего-нибудь горячего. Нельзя, быстро замерзну. Вперед, только вперед, писать дальше «свою историю в безмятежной тишине ночи». Еще немного, вот уже пристань лодочной станции, на берегу лодки вверх дном, покрытые толстым белым покрывалом. Желтые фонари освещают пустые улицы, снег убран, кое где даже виден черный асфальт. Иду по центру улицы, на тротуаре скользко, балансировать нет сил. Вот перекресток, церковь — да, помню, больница рядом. Вот ее кирпичное задние. Дорожка посыпана песком, через стеклянную дверь белый свет. Закрыто. Надо стучать. Стучу. Наверное, есть звонок, но искать его нет сил. Ну давай, приходи кто-нибудь. Ага, вот! Охранник. «Чего надо?» Пытаюсь говорить, но губы не слушаются. Показываю на дверь — открой! Открыл. «Чего надо?» Чего, чего. Человеку плохо, сердце. «А ружье тебе зачем?» «Волков отгонять». «Какие ту нахрен волки? Оставь на улице». Охранник смотрит, куда я поставил ружье, пропускает меня внутрь, говорит что-то про скорую помощь, это за углом, там звонок. «Ты чего такой закутанный?» «Из Митяевки через озеро шел». «А больной в Митяевке? Иди в скорую помощь». «Нет, зови дежурного врача, мне надо проконсультироваться». «Щас, хрен с тобой, жди». Жду, вот шаги, врач идет рядом с охранником, они о чем-то разговаривают. Я узнал его — он принимал бабу Машу. Рыжий, на крепких руках веснушки. Много веснушек. Голубой халат. Трет глаза — дремал, наверное. Спросил хрипло: «Больной в Митяевке?» «Да», — ответил я, не узнавая свой голос.

Глаза у врача расширились.

— Вы, значит, пешком ночью через озеро? А я вас помню, вы осенью бабу Машу привозили. А сейчас кто? Баба Настя? Вот беда… Ты садись, садись. У тебя колени дрожат. Пешком через озеро… Ну, ты герой. Знаю я бабу Настю.

Врач сел рядом.

— В скорую идти бесполезно, они не поедут. Их машина по городу еле ползает. Баба Настя, говоришь.

Он замолчал. Потом вздохнул, тихо произнес:

— Знаю я бабу Настю. Дом у меня в Митяевке. К Ивану я бы не поехал, сволочь он. А Настя хорошая, когда мужа нет рядом.

— Как вы поедете? — в тепле губы оттаяли, я уже мог говорить спокойно.

Врач посмотрел на часы.

— Сделаем вот что, — сказал он. — Мое дежурство кончается через полчаса. Ты пока иди к лодочной станции и жди меня. Я на снегоходе подъеду.

— А как баба Маша? — спросил я.

— Нормально баба Маша. Сын ее в Москву забрал, сказал, что весной привезет обратно в Митяевку. А может и у себя оставит. Ты сам-то как туда зимой попал? Хотя, ладно, потом расскажешь. Мне надо обход сделать.


Ветер местами сдул снег с пристани. Я нашел скамейку, сел. Потом не выдержал, сполз и присел на колени, опустив голову. Темные доски пристани были ледяными, но мне было все равно. Стоять и сидеть уже не было сил. Где-то на востоке появились розовые облака, сзади проехала машина, кто-то прошел рядом, что-то спросил. Я покивал, не поднимая головы. И вот треск мотора снегохода.

— Садись, герой!

Доктор в теплой куртке, лицо замотано шарфом, глаза закрыты горнолыжными очками с желтыми стеклами.

— Тебе помочь?

Я, стараясь на кряхтеть, с трудом встал, подошел к снегоходу. В морозном воздухе запах выхлопа был нестерпимым. Я еле сдержал рвотные позывы.

— Держись крепче.

Я сел сзади, обхватил доктора руками. Снегоход дернулся, мы поехали.

— Еду по твоим следам! — доктор был весел. Как это ему удавалось после ночного дежурства?

Ехал он осторожно, не гнал, аккуратно поворачивал, что-то говорил, но так, чтобы мне не надо было отвечать. Я уткнулся носом в его спину, чтобы ветер не мешал дышать. Краем глаза я заметил темные камни, кусты. Доктор медленно въехал на берег, обернулся.

— Сейчас потрясет, держись!

Вот наша траншея, для снегохода слишком узкая, но рядом следы от снегохода Костомоева, доктор обернулся, что-то спросил. Я не расслышал, но вопрос понял.

— Тут друг проезжал, сейчас он в Москве.

— Понятно! — крикнул доктор.

Старик стоял на крыльце.

— Привет, Иван, — доктор вынул из багажника сумку, подошел к крыльцу. — Как Настя?

— Жива покуда.

— Ну, давай, посмотрим.

Я сидел на стуле и смотрел, как доктор возится с бабой Настей. Старик стоял в дверях и потирал грудь.

— Ну что? — спросил он. — Что у нее?

— Надо в больницу, — доктор достал из сумки таблетки. — Это под язык, — сказал он бабе Насте.

— На снегоходе? — удивился я.

— Есть другие варианты? Посадим сзади, привяжем и поедем. Давление у нее в порядке, доедем потихоньку.

Старик вздохнул.

— Алексей, ты это… Прости меня. Одичал я тут, наговорил лишнего.

Доктор махнул рукой.

— Одень ее потеплее и ищи веревку.

Глава 30. У Никиты

— И что было дальше?

Панкрат допил коньяк из рюмки, посмотрел на Макса.

— Ничего не было, — сказал Макс. — Все наши страхи от незнания. Знаешь, проснешься иногда ночью от стука в окно, и тебе страшно. Потом поймешь, что это град в стекло стучит, и дальше спишь.

— Ты рассказал, что случилось в январе, но ведь ты жил до мая. Неужели не было ничего интересного? — спросил Никита.

Теперь действие моего рассказа переместилось в квартиру Никиты. Друзья сидели за столом, в открытую дверь балкона просачивался запах молодых тополиных листьев, машинного выхлопа и шум проспекта Мира.

— Завязка была мощная, — сказал Панкрат. — Письмо сына бабы Маши, пацан этот на снегоходе, доктор тоже что-то знал. Еще этот знаток человеческих душ, Костомоев, на что-то намекал. Старик с ружьем не расставался — почему? Про ночные огни мы поняли — это старик американским фонарем баловался. А волки что, больше не появлялись? Ты там почти четыре месяца один куковал — давай, колись. Что со стариком?

Макс налил в стакан кока-колы, плеснул туда коньяка.

— Да ничего не было! Как доктор уехал, то старик сказал, чтобы я обращался к нему, если что. Ну, там сало, сметана, молоко. Блинов не обещал, их баба Настя пекла. Я что-то буркнул — на ногах почти не стоял. Вроде спасибо сказал и домой пошел. Там рухнул в постель и спал, наверное, сутки. Проснулся от холода — печка остыла. Я встал, зубами стучу, кое-как печку разжег, что-то поел и опять в кровать. А дальше из дома только за водой и дровами выходил. Зарядку стал делать, упражнения всякие, а то совсем бы ослаб. Старика почти не видел. За сараем доски старые были свалены — я их на дрова пустил. Так до мая и прожил. Писал, думал, снег разгребал. Это никому не интересно.

— И на озеро не ходил? — поинтересовался Никита.

— Ходил несколько раз. Нашу траншею заметало, но я немного расчистил. Бабу Настю доктор через месяц привез. Потом она ко мне со стариком пришла, блинов со сметаной принесла, мяса копченого, спасибо сказала. А озеро… Знаете, приду я на берег, посмотрю на город, пойму, что в любой день могу туда отправиться, и так мне спокойно станет. Это как на самолете летишь, а у тебя парашют за спиной. Или на лодке в спасжилете. Никуда тебе из самолета или лодки не хочется, но так лететь или плыть спокойнее. В марте тепло стало. Крыльцо подсохло. Я иногда выйду, сяду на доски, небо голубое, солнце светит, с крыши вода капает, воробьи чирикают. Хорошо было. Сижу, думаю, вспоминаю. Потом домой иду записывать. Время незаметно летело.

Панкрат сходил на кухню, принес чайник, разлил по чашкам.

— Хреновый у тебя рассказ получился, — сказал он. — Замах был, а все кончилось пшиком. Ты бы придумал что-нибудь таинственное. Например, девиц, которые в лесу жили и по ночам огни зажигали. С волками они дружили, а тебя хотели извести, потому как ты с ружьем ходил и готов был всех убить.

— Жизнь всегда проще, чем в книгах, — вздохнул Макс.

— Ну да, — добавил Никита. — А так бы Наташка была из этой девичьей стаи, связной между ними и Москвой. Ты вспомни, как она с волком общалась. В столице у них штаб-квартира, они хотели стать ночными царицами во всей России. Ну а Наташка была бы у них самой главной.

— Она сможет, — согласился Панкрат. — Платье подходящее подберет и не то сможет.

— А если серьезно, — сказал Никита, — то Макс что-то не договаривает. Не может быть, чтобы день сурка длился четыре месяца. Что-то важное ты пропустил. Макс, я прав?


Из дневника Макса

Сегодня собрались у Никиты, чтобы… Да нет никакого «чтобы», просто давно не виделись. Есть нам что вспомнить. Этих воспоминаний хватит надолго. Никита говорил что-то про «день сурка», который тянулся у меня четыре месяца. Ну да, утром каша, потом расчистка дорожек к колодцу и сараю, на обед суп, потом работа, ужин, снова работа… И так всю зиму. Дни похожие один на другой, но это если смотреть на меня со стороны. А внутри никем не видимые взлеты и падения, радости и огорчения, эйфория и депрессия, любование собой и презрение, осознание своей ничтожности. Чего мне не хватало? Пожалуй, критика. Объективного, но доброжелательного. Который не только бы ругал, но и находил что-то хорошее в моей философской писанине. Кто-то писал, что критика вызывает сомнение. Это если неправильная критика. Хорошая критика стимулирует, работает, как муза.

Скучал ли я без женского тепла? Не очень. Когда много работаешь, то это уходит на второй план. Однообразная еда? Да, иногда хотелось что-то новое, но поешь супу, погладишь набитый живот и выкинешь такие мысли из головы. Дни и в самом деле были похожи один на другой, но однажды…

Я не стал им рассказывать о тех трех днях в феврале, когда услышал треск мотора снегохода. Тогда я не был готов. А все потому, что Никита выглядел спокойным, на работе у него все хорошо. Похоже, что он смирился, — никаких разговоров о новых проектах. Какие-то туманные намеки о том, как хороша одна из его сотрудниц, как она его понимает. Ну что ж, удачи тебе. Не хотелось его огорчать моим рассказом. Потом он все узнает, но это потом. А те три дня… После них меня перестал интересовать старик со своими проблемами, волки с лешими тоже вылетели из головы — живут в лесу и пусть живут. Хемингуэй писал о парнях, прошедших войну, — у них изменились моральные ценности. Война и любые экстремальные условия хорошо прочищают мозги. А у меня мозги прочистились по другой, более приятной причине. А все потому, что в один из солнечных февральских дней я принес дрова, сложил их около печки и начал готовить обед. Треск мотора снегохода меня не удивил — подумал, что опять приехал Костомоев вместе с Коляном. Оба любители зимней рыбалки, а Костомоев говорил, что на нашем озере рыбалка одна из лучших. Я был бы рад увидеть их обоих. Честно говоря, общения мне не хватало. Оделся, вышел на крыльцо и увидел не Костомоева, а Наташку с незнакомой женщиной. Красивой, стройной, элегантной даже в зимнем наряде. Синий пуховик с белым пушистым воротником, белая шапочка, серые варежки… Женщина посмотрела на меня, улыбнулась. Черт, как она улыбнулась! У меня даже сердце застучало.

— Макс, привет! — закричала Наташка, вынимая из багажника увесистую сумку. — Решили тебя подкормить. Кстати, знакомься, это Ирина.

Ирина… Бывшая жена Никиты. Она уже приезжала в этот дом. Зачем опять? Ведь тут нехорошие для нее воспоминания. Сразу два удара: измена мужа и проблемы с фирмой. Да, тогда она была спокойна, но ведь это только внешне. Она что, решила так убить эти воспоминания? Заменить их новыми?

Ирина подошла, протянула руку.

— Заочно мы уже знакомы. Рада увидеть вас.

Я что-то пробормотал, хотел поцеловать руку, но не сообразил — можно ли целовать руку в варежке, или сначала надо ее стянуть? Ограничился рукопожатием, взял у Наташки сумку, пригласил их в дом. Хорошо, что утром я затеял генеральную уборку и мое жилище выглядело весьма пристойно. Ирина вошла первой, огляделась.

— Тут вроде была веранда? — спросила она.

Я кивнул и открыл дверь.

— Это здесь, но я тут не топлю, сейчас холодно.

Ирина ничего не сказала, оглядела стены, поправила картинку с аистом, провела пальцем по клеенке на столе, присела на диван, посмотрела на отопитель.

— Можно включить? — спросила она. — Я буду спать здесь.

Я включил, загорелась красная лампочка. Ирина смотрела на нее и молчала.

— Здесь вы можете простудиться, — сказал я.

Ирина продолжала смотреть на лампочку, молчала, потом медленно подняла голову и тихо сказала:

— Я взяла с собой теплое белье. И потом, я закаленная, холода не боюсь.

Я смотрел на нее и вдруг понял, что она мне очень нравится. Уверенный взгляд, сначала подумаешь, что сидишь с серьезной женщиной, потом она вдруг улыбнется, в глазах мелькнут искорки, повернется к тебе и такой станет родной, понятной. Куда делась серьезность?

— Максик, — крикнула Наташка, — иди сюда, будем продукты разбирать.

Дальше началась суета. Деловая такая суета, от которой меня отстранили. Ирина начала готовить обед, а Наташка затеяла большую стирку. Я натаскал и согрел воду, Наташка притащила из сеней оцинкованное корыто, сказав, что она еще в декабре его заприметила и приехала сюда специально, чтобы все перестирать, а заодно научить меня этому важному делу.

— Сколько можно спать на грязных простынях! — возмущалась она.

Я смотрел на нее и радовался, что Панкрат окажется в хороших руках. Ирина помогла ей с полосканием, вымыла полы, заново перемыла всю посуду. В общем, к вечеру все блестело, на улице морозилось на веревке белье, стол был уставлен мисками и тарелками, в рюмках золотился французский коньяк. Даже лампочки в протертых плафонах старенькой люстры светили весело и празднично.

— Мы к тебе на три дня, — сказала Наташка после первой рюмки. — Я все рассчитала. Завтра будет день здоровья. Пройдем по вашей траншее до озера, расчистим, если надо. Вечером побеседуем с волками…

Я не стал ей рассказывать об убитом волке.

— Послезавтра займемся дровами и зайдем к в гости к дяде Ване, — продолжила Наташка. — У меня для них есть подарки.

Я рассказал о бабе Насте — доктор привез ее четыре дня назад.

— Тем более, надо поддержать старушку. А потом еще погуляем и уедем в Москву. Если хочешь, можем отвести и тебя. Снегоход трехместный, специально такой взяла.

Я покачал головой. Наташка еще спросила, не будет ли мне скучно. Странный вопрос. У меня были скучные дни, и именно их я хорошо помню. Серое небо, дождь, по оконному стеклу ползут капли. Или я жду девушку, она должна приехать из отпуска на море. Я сижу на пляже у реки, зеленая трава начала желтеть, мошки летают…

— Мне надо еще кое о чем подумать, — сказал я. — Тут нет связи, нет интернета — где сейчас такое найти. Идеальное место, чтобы заглянуть в себя.

Ирина подошла, кивнула.

— Я согласилась сюда поехать именно по этой причине. Хоть три дня пожить без новостей, без звонков.

— Может ты останешься тут до весны? — засмеялась Наташка.

— Может и останусь, если Макс не будет против, — улыбнулась Ирина.

— Вот уж нет! — сказала Наташка. — Ты ему весь зимний праздник испортишь. Начнешь философствовать, найдешь проблемы. Оставь мужика в покое. Макс, я правильно говорю?

Я сказал, что желание женщин для меня закон, что я буду рад любому их решению, вот только таким красивым тут будет скучно. В общем, молол всякую чепуху, но мне было хорошо. Две красивые женщины, вкусная еда, прибранная комната, новые запахи — пахло не дымом и кислятиной, а свежестью и нежными духами. И главное, все московские проблемы очень далеко и отсюда казались незначительными.

Не буду подробно описывать, как мы проводили время. Разговоры были пустыми, но веселыми. Женщины постоянно были в прекрасном настроении. В гости к старикам мы сходили, Наташка там была на уровне, всех развлекала и развлекалась сама. Ирина тоже была весела и мила. Старик явно влюбился в обеих и пребывал в необычно хорошем расположении духа. Старушка даже прослезилась, когда мы уходили. Расскажу о другом, главном для меня, о том, что перевернуло мою жизнь. Вечером перед отъездом Ирина спросила, о чем я пишу.

— Книгу о том, как мы выбираем путь на развилках.

— Много написал? — спросила она.

— Все написал, сейчас переписываю. Хочешь посмотреть?

Мы сидели на веранде. За окном падал снег, но было не по-зимнему тепло. Я принес компьютер и открыл вордовский файл.

— Да… — сказала Ирина, просмотрев текст. — Я читала и вспоминала, что делала на своих развилках. Как будто не я сама принимала решения.

— Я об этом и пишу.

— Я это поняла, но что подталкивала меня на развилках?

Она посмотрела на меня, долго не отводила взгляд. У меня пересохло в горле.

— Расскажи, — попросил я.

Мы просидели до трех утра. Чай с сушками, бутерброды с сыром и колбасой, вино, немного коньяка…

— Ну вот и все, — сказала Ирина, — я устала и тебя заболтала. Ты, наверное, понял, что все свои решения я принимала в каком-то сомнамбулическом состоянии. Как-будто не я сама решала. Про свою сегодняшнюю жизнь рассказывать не буду. Это никому не интересно, а для меня слишком чувствительно.

Я поблагодарил, взял ее руку, поцеловал. Она на секунду прильнула ко мне.

— Ты хороший, — сказала она. — Поцелуй меня, а то что-то стало грустно.

Мы поцеловались. Ее губы были сухими и теплыми. Я встал, погладил ее плечо и пожелал ей спокойной ночи.

— Не уходи, — вдруг сказала она. — Я долго не усну, побудь со мной.


Мы проснулись в девять утра.

— О, Боже, — сказала Ирина, потягиваясь. — Наташка уже встала. Ты как?

— Счастлив! Мне кажется, что еще сплю, — сказал я.

— Я тоже, давай скорее одеваться.

Мы вошли в комнату. Наташка сидела за столом и намазывала маслом будущий бутерброд. Увидев нас, она вскочила, подбежала к Ирине, обняла ее, поцеловала. Потом все это проделала со мной.

— У меня только чай готов, — сказала она. — Печку долго растапливала.

Глава 31. Тополиный пух

— Скоро тополиный пух полетит, — сказала Ирина.

Мы шли по улице, засаженной тополями. Деревья были обрезаны, на вершинах толстых старых стволов круглились зеленые шапки.

— Как вы тут с Никитой живете? — Ирина взяла меня за локоть, прижалась, я почувствовал ее грудь. — У меня на пух жуткая аллергия. Глаза красные, нос сопливый, голова раскалывается, жить не хочется.

Я высвободил руку, обнял ее, погладил по спине.

— У тебя красивая крепкая спина, ни капли жиринки.

Ирина улыбнулась. Моя рука скользнула ниже.

— Веди себя прилично, видишь, молодежь на нас смотрит.

— Пусть учатся.

— А где окна Никиты?

— Третий этаж, видишь балкон со стремянкой?

— Вижу, он единственный без цветов.

— Не мужское это дело. Мой балкон с другой стороны, он тоже без цветов.

— Ну да, вам, путешественникам, это лишнее. А давай кота заведем? У Наташки знакомая котят раздает.

Я замешкался.

— Но ведь ты…

Ирина засмеялась.

— Где трое, там и четверо. Справимся, не бойся. И знаешь, что… Давай в выходные переедем ко мне. Я не могу жить рядом с Никитой. Понимаю, что это глупо, но я все время боюсь его встретить. А твоя квартира будет кабинетом. Захочешь побыть один, поработать, подумать — будешь сюда приезжать. Обо мне не беспокойся. Я привыкла быть одна, скучать буду, но не трагично.

Я кивнул. Я был согласен на все. Кота, так кота. Переехать, так переехать. Философская книга закончена, о чем писать дальше, я не знал. Да и не хотел. Мне было хорошо и без моей работы. Умных мыслей никаких — и это замечательно. Когда счастлив, то мысли простые — завтра должно быть лучше или так же. Даже мой блог был заброшен, а число сообщений, которые я даже не открывал, превышало сотню. Ладно, сейчас не до этого. Чтобы сделать нечто значительное, надо слегка свихнуться, ночами сидеть за компьютером, жить текстом, его смыслами. Это когда-нибудь потом, сейчас у меня в голове другое, что-то пьянящее, заставляющее улыбаться и радоваться даже будущему коту в квартире.

И тут у меня звякнул телефон, сообщая, что пришло письмо.

— Что-то срочное? — спросила Ирина. — Ты чего-то ждешь? Прочитай, ответь, а я пока в магазин зайду. У нас масло и сыр кончаются.

Она легко вбежала по ступенькам и скрылась за стеклянной дверью. Я достал телефон и открыл письмо. Прочитал. Наверное, я пожал плечами или хмыкнул — не помню. Но что-то такое обязательно сделал. Хотел сразу отправить письмо в мусорную корзину, но внутренний голос прошептал: «Не торопись, подумай, а лучше включи его в книгу. Ведь дальше описывать историю ты не будешь, а это хоть как-то расставит точки». «Какая книга?» — удивился я. «Новая, которую ты напишешь», «И какие точки? — продолжал удивляться я — это больше похоже на многоточие, странное такое многоточие». «Почему странное, ты не ожидал такого письма?» — сказал внутренний голос. «Не знаю, но оно мне сейчас не нужно», — я сопротивлялся, не понимая, почему это письмо такое важное. «Отвлекись на минуту от мыслей о коте и переезде, — сказал внутренний голос. — Хотя, тебе это сейчас трудно. Ладно, думай, о чем хочешь, но письмо не стирай, а когда будешь писать, то включи его в текст, пусть оно завершит твою книгу. Потом поймешь, зачем это нужно». «Хорошо, — сказал я. — Включу». Вот это письмо.

«Максим, здравствуй! Прости за наглость, но я хочу… Нет, прости, я просто приглашаю тебя приехать к нам в сентябре. Я зарезервирую две недели — напиши, когда тебе удобнее. В сентябре в Тоскане чудесно. Мягкая, но теплая погода. Я покажу тебе все окрестные городки, ты ведь толком ничего не видел в свой приезд. Часто вспоминаю, как мы сидели у ручья. Я тебе не все рассказала. Поверь, тебе будет тут хорошо и интересно. Если честно, то я скучаю без тебя. Мне тут некому рассказать, что я чувствую, о чем думаю. В Москве, наверное, скоро понесется по улицам тополиный пух, тротуары покроются июньским снегом. Расскажи мне об этом. Мой телефон ты знаешь. Звони, я буду очень рада поболтать с тобой. Целую, Алена».

Загрузка...