Разыскания о жизни и творчестве А.Ф. Лосева

1.1. Бесконечность «торжественная» и бесконечность «живая»

Отправляясь от эпиграфа данной заметки или же вспоминая многочисленные иные «тезисы» и «формулы» Лосева, поневоле задумываешься над ролью того важнейшего методического правила, каковое сам его автор определенно характеризует «постоянным» и несущим «историко-философскую ясность». Он утверждает: «пока я не сумел выразить сложнейшую философскую систему в одной фразе, до тех пор я считаю свое изучение данной системы неполным» ¹. Трудно избавиться от впечатления, что это обязательное требование лаконичности обобщений не только лишний раз подчеркивает принадлежность к определенной школе, основательную выучку Лосева у великих мыслителей прошлого, но и указывает некоторые сугубо индивидуальные, личные особенности его творчества. Далее речь пойдет (разумеется, в самом конспективном, постановочном плане) об отношении философа к категории бесконечности; здесь пока остается только предположить, что если кто и дерзнет когда-либо сжать необъятное наследие Лосева в итоговую «формулу», то неведомая «одна фраза» вряд ли будет убедительной без слова «бесконечность». Впрочем, это еще нужно если не доказать, то, во всяком случае, показать. Как будет ясно из дальнейшего, завершаемое вступление о «формулах» уже работает на такое показывание.

Категория бесконечности является важной составной частью философии языка Лосева. К примеру, уже первые разделы, если не первые страницы, книги автора «Языковая структура» (1983) доставляют тому немало свидетельств. Так, возражая против «отвлеченного математизма» в современной лингвистике, Лосев четко противопоставляет однородности и неподвижности математических обозначений изменчивую неоднородность элементов естественного языка, обладающего именно «бесконечными семантическими оттенками и бесконечными грамматическими возможностями» ². Далее, с переходом к собственно характеристике языковых элементов рисуется грандиозная картина развертывания каждого из них в бесконечный (буквально) ряд языковых значений. Будь то фонема, слог, корень либо аффикс слова, будь то части речи, везде Лосев не устает повторять о тех же «безграничных семантических оттенках», о «значениях не только разных, но и бесконечно разнообразных», о «семантической варьируемости бесконечное число раз в зависимости от живого контекста речи», о бесконечных же «степенях проявления модальностей» и даже о той свободе языка, «которая настолько разнообразна и безгранична, что часто граничит с настоящим безумием» ³. Характерно, что Лосев посчитал свою задачу выполненной, прервав демонстрацию иерархий языковых бесконечностей на этапе отдельного слова – члена предложения, т.е. как раз там, где при традиционном понимании только начинают строить «свою» бесконечность: слово присоединяется к слову, предложение к предложению и текст к тексту, в точности так, как по мере добавления очередной единицы продлевается движение вдоль натурального ряда чисел. А Лосев мог остановиться и еще раньше, скажем, на префиксе или даже на фонеме, ибо, как теперь можно констатировать, из двух известных типов бесконечностей он предпочитает актуальную бесконечность, именно «данную как факт» и повседневно потребляемую без всяких метафор (повседневность речевого общения – пример) в противовес бесконечности потенциальной, абстрактной бесконечности монотонного и неохватного наращивания унылых «асемантических» единиц.

До Лосева такой же выбор совершил основатель математической теории множеств Г. Кантор. Поэтому не должно казаться странным или случайным такое, скажем, наблюдение, что материал девятого раздела под названием «Структуры языка» упомянутой книги, посвященный типам языковой сигнификации, отчетливо сопоставляется по развертыванию своего содержания с последовательным рядом канторовых трансфинитов, т.е. «сверхконечных» чисел, мыслимых, с одной стороны, как наличествующий предел конечного, а с другой стороны, допускающих превышение над собой вплоть до очередного предела-трансфинита ⁴. Несомненно, канторовское влияние сказалось и на выборе термина «континуум», которым в лингвистических построениях Лосева как раз отмечены моменты актуальной бесконечности ⁵. Наконец, нельзя отмахнуться и от того факта, что интерес к теории множеств не покидал Лосева всю его жизнь: своеобразными начальными вехами высятся давние, но до сих пор еще полностью не опубликованные теоретико-множественные работы автора 20-х годов ⁶, а завершают это поприще вовсе близкие нашим дням замыслы Лосева, о которых мы могли узнать хотя бы по одному из последних интервью для «Литературной учебы» ⁷.

Однако не следует сводить все дело к простым перекличкам и параллелям. Представители несхожих эпох и философских ориентаций, Лосев и Кантор по важнейшим моментам расходятся в понимании актуальной бесконечности. Для уяснения этих различий воспользуемся формулировками самого Кантора из работы 1886 года «О различных точках зрения на актуально бесконечное». Здесь актуальная бесконечность рассматривается в трех главных, теоретически возможных смыслах: in Deo («во внемировом вечном и всемогущем творящем начале»), in concreto («в конкретном или в сотворенной природе»), in abstracto (в познаваемой форме трансфинитных чисел, или, точнее, в канторовской терминологии, трансфинитных порядковых типов). Выделяя первое in в самостоятельную и далее не рассматриваемую сферу, Кантор считает единственно правильным принимать актуально бесконечное как in concreto, так и in abstracto вкупе. Тут обязательно следует подчеркнуть, что для основателя теории множеств подобная объединительная позиция явилась скорее результатом веры, нежели плодом последовательного анализа либо неизбежным следствием освоенных наблюдений предшественников. Да и сам математик положил большую часть отпущенных ему сил именно на развитие взгляда in abstracto – с чем он и причислен к лику «математических святых». Иной путь лежит за плечами Лосева. Разумеется, для него ясно, что «та идея порядка, которая фигурирует в теории множеств, относится только к количествам и только к числам», что в ней «нет никакой качественности» и, следовательно, она воистину без- и внежизненна. Но для него теория множеств одновременно и ценна как область дерзостного знания, где «остро осознано, например, единство целого и частей целого, как единство противоположностей, равно как и противоположность элемента целого и части целого» ⁸. Ценна как та область, где идея бесконечности выражена со всей откровенностью и… беспомощностью, да, беспомощностью, если иметь в виду парадоксы теории множеств, столь потрясшие самого Кантора. Иными словами, для Лосева присутствие диалектического начала в понимании in abstracto только подтверждает (в очищенной, максимально явленной форме числовых отношений) то главное, без чего актуальная бесконечность in concreto предстает устрашающей или, на иной вкус, нелепой, – без живой подвижности отношений целого и частей ⁹. Если угодно, лосевское in concreto обязательно есть еще in vivo.

Итак, Лосев категорически против привычки остерегаться бесконечности как чего-то недоступного и ускользающего, против традиции понимать ее «слишком торжественно и как то, что не имеет отношения к нашей повседневной действительности» ¹⁰. Для него бесконечность прежде всего актуальна, следовательно, диалектична, следовательно, органична и жизненна. Это трудный урок! Труден уже сам по себе шаг признания актуальности бесконечного ¹¹, трудно идти и дальше согласно логике вещей, а не под диктатом предубеждений и догм. Живое и бесконечное… Обращаясь к той же «Языковой структуре», точнее, к заключительной части лосевского анализа «дофонетического и сверхфонетического осмысления слепого звука в целях коммуникации», мы можем с удовольствием наблюдать на примере малого префикса «про» самую доподлинную языковую бесконечность – и какую – «как структурно функционирующую картину бурлящей человеческой жизни». Читаем там же далее:

В заключение вернемся к тому, с чего мы начали, – к лосевским формулам. Обостренное внимание к термину, органическое чувство глубины слова и понимание «бесконечной смысловой заряженности каждого языкового элемента» – вот что, видимо, прежде всего отличает Лосева как философа (и одновременно ценителя) языка, вот что определяет его педагогический темперамент великого «формулировщика» и что должно прежде всего увлекать нас, постоянных его, языка, пользователей ¹³. Говоря об актуальности и жизненной диалектике бесконечного в понимании Лосева, нельзя не заметить эстетическую значимость категории бесконечности вообще и в частности лосевского видения «живой» бесконечности еще и как бесконечности «прекрасной». Однако здесь мы вступаем в преддверие той грандиозной и сложной темы, развитие которой следует искать на страницах «Истории античной эстетики». Нам же да будет дозволено завершить данные заметки малым фрагментом из этой эпопеи гуманитарного знания – в той ее части, где Лосев касается одной из структурных сторон учения неоплатоника Прокла и, как представляется, выражает и собственные симпатии:

1.2. Виртуоз мысли

Книги этого выдающегося мыслителя, читаем, были доступны

Приведенные отрывки из «Жизни Плотина» (составлено Порфирием, ближайшим учеником Плотина, около 300 г. от P.X.) обретают особый смысл и взывают к нежданной теме, когда находишь их в одном из томов «Истории античной эстетики» А.Ф. Лосева. И поражает, пожалуй, не столько до странности дословное совпадение избранных мест из порфириева повествования и внешних подробностей жизни самого «историка античной эстетики», сколько неизвестно откуда берущееся ощущение, что для Лосева так и должно быть. Тотчас обнаруживается, что оттуда же (пока – «неизвестно откуда») проистекает и уверенность одних его современников, что Лосев-де поразительно напоминает профессора философии из Германии XIX века, что, по мнению других, он словно сошел, чудесным образом материализовавшись, откуда-то из красочного пространства «Афинской школы» божественного Рафаэля и что, вместе с тем, правы и те, кто видит в нем прямого посланца русского религиозно-философского «серебряного века», и тут уже кстати будут свидетельства реальной метрики уроженца казачьего Новочеркасска. Лосев предстает многознающим и многоликим, подобно Протею из греческих мифов. Конечно, история культуры и без факта существования Протея-Лосева знает примеры подобного протеизма: давно замечено, что В.О. Ключевский изрядно смахивал на московского дьячка XVII века, что область исследовательских интересов наложила явственный отпечаток и на облики академиков Б.А. Тураева («настоящий древний египтянин») и Ф.И. Щербатского («много от древней Индии»), что первый русский китаист Иакинф Бичурин в старости ничем даже по внешности не отличался от любезных ему китайцев, а писатель А.М. Ремизов – от персонажей «с чертовщинкой» из собственных фольклорно-этнографических штудий ². (А что подобные метаморфозы определяются не только знаменитой переимчивостью загадочной русской души, свидетельствует хотя бы недавний случай французского философа Рене Генона с его полным – от рода ученых занятий до образа бытового поведения – уходом в «традиционную» цивилизацию Востока.) И все-таки, повторим, тайная либо явная убежденность чутких читателей лосевских книг в том, что написаны они, скажем так, подлинным эллином – пришельцем издалека, убежденность эта выделяет феномен Лосева в особенный разряд. Сразу рискнем дать и разъясняющий ответ: решающую роль в данном случае сыграла максимальная воплощенность некой любимой идеи в индивидуальной жизни (точно по А. Швейцеру – своя жизнь как аргумент), когда предмет научного интереса не остается только «объектом», внешним относительно исследователя, но становится необходимо внутренней основой его собственного духовного опыта, становится частью «субъекта» исследования. И предмет этот подарен античностью, это – диалектика, в ней же и располагается, похоже, ранее упомянутое «неизвестно откуда».

Чтобы показать, как именно лосевский «протеизм» связан с диалектикой, мы начнем с известной констатации С.С. Аверинцева относительно творчества А.Ф. Лосева: «со времен Василия Розанова и Павла Флоренского не было, кажется, никого, кто отважился бы с такой последней откровенностью говорить на темы, которые принято называть отвлеченными» ³. Да, с последней откровенностью и – продолжим – с откровенной точностью и верной, последней простотой. Раз и навсегда приняв бессмертные формулы «Парменида» и «Софиста», Лосев именно с опорой на платоновскую диалектику предпринял мощную попытку заново создать «первую философию», обнаружить «логические скрепы бытия». Наверное, можно и нужно оспаривать исходные предпосылки, к примеру, книги «Античный космос и современная наука». Но хотя бы временно принимая эти посылки, нельзя не оценить тот универсализм и ту последовательность, с которыми автор данного трактата охватывает «все мыслимые и вообразимые типы бытия» грандиозно-простым механизмом антитетичной пары «одного» и «иного» ⁴. Подобно тому, как математик выстраивает бесчисленные следствия из системы простейших аксиом, Лосев выводит (обычно не дедуцируемые, априорно данные в науке и культуре) категории «числа», «смысла», «вещи», «количества», «качества», «величины», «времени», «пространства», «массы» и еще много чего другого. И для читателей лосевской «Философии имени» незабываемо, конечно же, головокружительное восхождение по многочисленным ступеням «структуры имени», где по пути встретятся образцы логического конструирования и «знакомых незнакомцев» (таковы «восприятие», «мышление», «миф», «организм» и т.д.) и вовсе непривычных, но системой требуемых категорий – еще бы, на этой «лестнице разной степени словесности» по меньшей мере 67 ступенек. Но все это буйство форм живет опять-таки на нескудеющей почве «одного» и «иного», или «сущего» и «меона». На том же многомощном основании диалектики Лосев не только продолжает свое строительство в областях слова или музыкальных категорий («Философия имени» и «Музыка как предмет логики»), но и переносит его в сферу гносеологии (классификация возможных форм науки в «Философии имени», антиномико-синтетических способов видения мира в «Диалектике мифа») и культурологии (типология культур в «Очерках античного символизма и мифологии»). А еще нужно присовокупить сюда новые логические конструкции и целые их системы из «Диалектики художественной формы», а еще была неизданная «Диалектика интеллигенции»… ⁵

Страсть к диалектике, столь характерная для лосевских исканий в первые десятилетия XX века, сохранилась и на закате этого века, так что с именем Лосева безошибочно и навсегда соединено самое, кажется, исчерпывающее итожение – «русский диалектик» ⁶. И, вопреки всем внешним обстоятельствам места и времени, столь же неизменна, столь же инвариантна именно «протейская» черта творческой личности Лосева. Потрясает та готовность, с которой и Лосев «ранний» и Лосев «поздний» неустанно излагает, переводит и комментирует чьи-то философские тексты при несомненном таланте оригинального мыслителя, та поразительная бережность, с которой он относится к любой – подчас не только чужой, но и чуждой, – мысли. Потому-то признавался Лосев в давней «Диалектике числа у Плотина», что ему «любы все мировоззрения, какие только есть в истории» ⁷, потому говорил он спустя целую жизнь в интервью недавнего времени и – нисколько не преувеличивал: «Я всех люблю, от всех все беру и всех критикую» ⁸. Этот широкий захват и вместе с тем трепетное отношение к любой детали смысла специфицируются в его творчестве потребностью обязательного сжатия изучаемого материала в собственные формулы-обобщения (так и никак иначе: «пока я не сумел выразить сложнейшую философскую систему в одной фразе, до тех пор я считаю свое изложение данной системы недостаточным» ⁹) и потребность личного исполнения музыки мысли по партитурам, доставшимся от предшественников не всегда в удовлетворительном состоянии. Здесь будут кстати строчки из «Истории античной эстетики», посвященные особому типу мышления, о котором Лосев пишет в связи с творчеством Давида Анахта (V – VI вв. от P.X.): этот философ «стремится, с одной стороны, к мельчайшим расчленениям, а с другой стороны, к возведению этих предельно малых членений к новому универсальному синтезу»; подобным же образом «виртуоз скрипач или пианист поражает нас множеством детальных и мельчайших оттенков исполняемой им музыки <…> и новизной впечатления и даже неожиданностью обобщения, возникающего из этого бесконечного разнообразия мельчайших музыкальных оттенков» ¹⁰. Таков же и сам Лосев – виртуозный исполнитель высокой музыки мысли. Диалектика сплетает в мысли частное и общее, единичное и единое, а самого мыслителя неизбежно соединяет с другими мыслящими. Не может личность подлинного философа-диалектика оставаться чем-то «одним», ибо всякое «одно» не только немедленно (воистину!) требует для своего существования определенного «иного», но и вступает с ним в отношения взаимных переходов. Абсолютно любая личность невозможна в изоляции, но не для всякой личности жизненно-практически чужда автономия. Для Лосева же необходимо и комфортно ощущение себя «не-одним» с погружением в мир мысли предшественников, с жизнью возле них и даже подчас вместо них, но и без малейшего забвения себя, т.е. в сбережении неповторимого «одного» – себя «одного», бесконечнократно обогащенного переходами в духовное инобытие. Он бывал далеко-далече и оставался с нами. Он разделялся – и его хватало – по духовным пространствам Платона, Аристотеля, Плотина, Прокла, Кузанца, Шеллинга, Гегеля… и самособирался Лосевым. Он любил мысль и гнался за мельчайшими ее нюансами («я всех люблю, от всех все беру…»), откуда следует многотомие его книг, и он же всегда стремился к синтезу «в одной фразе». Он исследовал часть и помнил целое, и за этим стоит труд, титанический труд, подвиг.

Последнее определение звучит, конечно, громко, и мы вряд ли рискнули бы вводить его самостоятельно, если бы размышление о Давиде Анахте, которое мы приводили выше, не публиковалось бы однажды отдельным изданием, приуроченным к 1500-летию со дня рождения армянского неоплатоника. Публиковалось оно под примечательным названием: «Философско-исторический подвиг Давида Непобедимого». Подвиг, именно подвиг древнего мыслителя А.Ф. Лосев усматривал в его умении и способности «виртуозного сплетения абсолютной, то есть бесконечной, предельно обобщенной истины и отдельных, по природе своей конечных моментов человеческих исканий». Пусть эта похвала виртуозам мысли будет воспроизведена, по философско-исторической справедливости, и к 100-летию со дня рождения А.Ф. Лосева.

1.3. Русский Прокл

Горные вершины принято сравнивать, оценивая возвышение над уровнем моря в футах или метрах. Для человеческой личности что-то не находится подобных универсальных шкал измерения, и человек может быть как-либо соотнесен разве только с другим человеком. Наверное, поэтому уже со времен «Параллельных жизнеописаний» Плутарха стал осваиваться явно не метрический способ оценки – сопоставление фигур по принципу «державы с державой». Отсюда явилось известное именование о. Павла Флоренского как «русского Леонардо» или, с легкой руки Л. Фейербаха, таков культурно-исторический итог (совсем, заметим, не тривиальный, но его, насколько можно судить, никто не опротестовывал), итог, подведенный некогда относительно Гегеля: «немецкий Прокл». Подобное наделение личности неким родовым, извлеченным из культурных запасников именем может фиксировать или только случайную, больше внешнюю сторону проводимого отождествления, либо глубинное, воистину родовое же сходство и преемство. Кажется, пример с Флоренским скорее всего тяготеет к первому случаю, с Гегелем – ко второму. Ниже мы будем говорить о «русском Прокле» с надеждой уйти дальше поверхностных аналогий.

Алексей Федорович Лосев прожил большую жизнь и оставил, не сказать – большое, скорее громадное творческое наследие. Достаточно отметить, что к моменту проведения в октябре 1993 года международной научной конференции, посвященной 100-летию со дня его рождения, библиография трудов ученого достигла почти 600 наименований. Этот внушительный список поражает своей тематической широтой: здесь труды по истории философии (западноевропейской и отечественной) и собственно философские исследования, например о диалектическом методе или проблеме символа, здесь работы по классической филологии, эстетике, языкознанию, музыковедению, здесь переводы с древнегреческого языка и латыни и многочисленные статьи в энциклопедиях, философская проза и разнообразные научно-популярные работы. Славу отечественной науки составили восемь томов его книг 1927 – 1930 годов, венчает жизнь А.Ф. Лосева не менее фундаментальная и также принявшая форму «восьмикнижия» многотомная «История античной эстетики» (1963 – 1994 гг.). Здесь многие тысячи страниц методологически выверенных, насыщенных и богатых по мысли и языку текстов. А еще любители экстенсивных оценок должны принять во внимание, что эта «цифирь» могла быть много больше, если бы почти четверть века Лосева не принуждали молчать, и ни одной строчки его авторства не было предано печатному станку ¹. Да к тому же и творчество «в стол» давало слишком мало шансов выиграть сражение у века-волкодава: архив ученого погибал трижды – сначала в первую мировую войну, потом после ареста 1930 года, потом в 1941 году под фашистской авиабомбой, отыскавшей дом на Воздвиженке. Впрочем, и того, что уцелело, еще надолго хватит нашим издателям, и к современному читателю идут и будут идти (прежде всего усилиями А.А. Тахо-Годи, хранительницы лосевского наследия) все новые и новые свидетельства подвижнического труда арбатского мыслителя. Так что, окидывая единым взглядом путь ученого на протяжении почти всего XX века (кажется, можно начать отсчет с 1909 года, когда новочеркасский гимназист сочинил свой вдохновенный гимн разуму ²), уже на чисто количественном уровне вполне мыслимо сопоставлять его с Проклом – та же поражающая воображение мощь творческой активности.

Говорить о трудолюбии и мощном интеллекте можно, конечно, специально и не упоминая афинского неоплатоника. Однако мы настаиваем на образе «русского Прокла», и здесь не будет уже почти никакой вольности или натяжки, коли учесть хотя бы только одну особенность творческих пристрастий А.Ф. Лосева. Это – постоянная, сквозь всю жизнь пронесенная любовь к Платону и неоплатонической мысли. Не счесть количества раз, сколько он обследовал и комментировал платоновские диалоги, воспроизводил и разъяснял логические схемы «Парменида» или «Софиста», вновь и вновь уточнял типологическое место этой знаменитой платоновской «идеи», прослеживал ее извилистую судьбу в многовековой истории культуры. В подобном не историко-философском вовсе, но некоего вневременного масштаба духовном рвении с ним могут соревноваться разве только античные неоплатоники, да и то, пожалуй, без особого успеха, ведь Лосев сумел охватить и их творчество. Любимому предмету отдано столь много, что, выходит, если Платона можно знать и понимать – воспользуемся репликой самого Алексея Федоровича, – только после изучения трудов Прокла, то для думающего человека нашего времени столь же соединяющим уже с обоими философами и с платонизмом вообще будет творчество самого Лосева. Говорят, Прокл был «реставратором». Тогда, в свою очередь, о «русском Прокле» нужно говорить как о заведомом «архаисте». Это и так и одновременно не так. Так – потому что Лосев действительно отдал много сил трудному делу перевода и комментария сложнейших древних текстов, и многие из них действительно вернул современной культуре. Не так – потому что он не был только классическим филологом, он еще всегда ставил перед собой далеко идущие философские цели и смело следовал им – не архаист уже, но подлинный новатор. Платонизм нужен современности и живет в ней, доказывал Лосев и когда писал первую свою книгу «Античный космос и современная наука», и когда прощался с темой всей жизни, ставя последнюю точку в своей «Истории».

Философ системы, точных и детальных расчленений, приверженец ажурных конструкций мысли и сверхплотных обобщений, Лосев счастливо сочетал в себе академическую строгость (во вполне современном, с оттенком невозмутимой монументальности, смысле) со страстным, едва ли не первозданным (под стать радостям античных неофитов-первооткрывателей) преклонением перед безднами Ума, перед «золотистой далью вечной проблемности» ³ мышления. Потому ему и выпало немало горького в жизни, что он смело вступался за античную магию и средневековую схоластику, высмеивал просвещенство и презирал рассудочность, верно служил принципам чистой мысли и храбро мыслил о принципности бытия – уж точно подобно Проклу. Любить мысль, радоваться самому процессу мысли и мыслить радостно умели они оба, даже если предмет размышлений избирался самый сухой, самый вроде бы абстрактный. Что, казалось, может быть проще и отвлеченнее, скучнее и безжизненнее даже, нежели геометрическая точка? Можно ли о ней рассуждать едва ли не всю сознательную жизнь, можно ли тратить художественные дарования на подлинные гимны во славу этой самой абстракции? Мы убеждаемся – и можно, и нужно, стоит только раскрыть VII том «Истории античной эстетики» и прочесть, как Лосев излагает образчик математической онтологии по Проклу… нет, читаем настоящую философскую поэму, у которой два конгениальных автора, поэму о точке ⁴…

Мало кто еще, кроме Лосева, имеет больше прав быть названным первым среди мыслителей, столь приверженных диалектике – главному завоеванию платонизма. Прокл был последним и лучшим ее выразителем в античности, автор «Истории античной эстетики», – в наше время. И еще один только человек между ними – «немецкий Прокл» Гегель. А что диалектике и диалектикам до сих пор еще есть куда приложить свои усилия, особо сомневаться не приходится. Взять для иллюстрации следующее удивительное обстоятельство (удивительно, но факт остается фактом): при всей изощренности и всей многодисциплинарной развитости современной науки до сих пор остаются в беспорядке, вне стройной системы как раз сами основные научные категории. Не в последнюю очередь потому, видимо, то и дело здесь и там вспыхивают очередные дискуссии о природе «пространства», «времени», «информации» или, скажем, о роли «симметрии». Современные научные категории в совокупности своей (а не в изолированном развитии и применении – тут успехи сколь очевидны, столь и локальны) только в количественном отношении превосходят ту «разрезную азбуку мысли», что благодарное человечество почерпнуло из «Категорий» и «Метафизики» Аристотеля. Но они мало чем радуют в отношении качества, в отношении упорядочивающих принципов и объяснений. Когда-то была обозримая «кучка» всего из десяти элементов-категорий, теперь в необозримой «куче» многие сотни наименований и определений. Но ведь именно в недрах платонизма был уготован иной выход для ищущей мысли: из простейших базовых отношений «одного» и «иного» возможно диалектическое выведение всего мыслимого множества категорий, причем каждая из них получает свое исконное место в строго очерченном окружении. В задаче идейной реабилитации платонизма (не безоглядного возвращения его, но критического пересмотра всех плюсов и минусов учения) именно эта возможность, пожалуй, больше всего занимала А.Ф. Лосева на протяжении всей долгой творческой жизни.

Читатели, знакомые только с его поздними трудами, могут засвидетельствовать применение диалектического метода, скажем, в области теории языка. Можно припомнить для примера работу «В поисках построения общего языкознания как диалектической системы». Но будет не так уж просто заприметить присутствие античных неоплатоников на страницах, посвященных вполне современным понятиям структуры, кванта, континуума, алгоритма, информации. Разве что кому покажутся слишком непривычными утверждения о «смысловой заряженности» языковых элементов или на мгновение вдруг приоткроются головокружительные глубины хотя бы в следующем рассуждении о соотношениях «системы», «структуры» и «модели».

Эти несколько строк шлют нынешнему читателю привет из далеких 20 – 30-х годов, из той поры, когда в безудержном порыве мысли строились Лосевым многочисленные триадные и пентадные диалектические конструкции, охватывавшие мировые сферы от высокой ангелологии до «меональных» судеб сущности в материи (что шифруется в категориальном аппарате современной науки) до наведения строго логического порядка в классификации философских школ и эстетических учений, до детального выявления диалектических основ музыки или математики. Сейчас наконец-то переиздаются давние книги А.Ф. Лосева, и извлеченные из архива автора впервые публикуются многочисленные новые свидетельства ⁶ этой столь мощной – и, кажется, почти одинокой в XX веке – попытки создания диалектической (неаристотелевской) системы миропонимания. Конечно, странно говорить о прямом преемстве идей неоплатоников спустя 15 веков после античного философского ренессанса, да это было бы и слишком большим упрощением относительно А.Ф. Лосева, энциклопедиста и знатока истории европейской мысли от Гераклита и Платона до Гуссерля и Вл. Соловьева. Но все же по широте охвата действительности и виртуозности использования диалектического метода лосевская попытка соизмерима, видимо, только с «космографией» Прокла. Этот «русский диалектик» (так однажды совершенно точно определил творческий лик Лосева знаменитый филолог Роман Якобсон ⁷) объективно, можно сказать, предстает «русским Проклом».

Не только неоплатоническая техника собственно диалектических построений имеется в творческом арсенале А.Ф. Лосева и, значит, как активное средство предлагается к применению в современной науке. С линией Платона – Прокла (а из философов Нового времени к ней же нужно причислить прежде всего Шеллинга) его связывает и отношение к мифу. Может быть, именно здесь более всего выявляется роль Лосева как «эллинизатора» нашей культуры. Конечно, он ни в коем случае не пытался внедрить среди футбольных болельщиков обряд гекатомбы по случаю, скажем, победы в кубковом матче и не склонял более сдержанный контингент к практике поклонения Афине, Кроносу либо Зевсу. Но он призывал со всей серьезностью относиться к сообщению какого-нибудь древнего источника о том, что в дом такого-то достойного философа являлась богиня мудрости (пускай и во сне) ⁸, уже затем, чтобы давать любой подобной экзотике адекватное историко-культурное объяснение, а не довольствоваться «просвещенской» издевкой. И не только историку, религиоведу, филологу или этнографу дает поводы для размышлений та же античная мифология, она – серьезный предмет для анализа в логике и философии, потому наряду с традиционным историко-культурным пониманием миф заслуживает и основательного культурно-типологического рассмотрения, говорит Лосев. Говорит, показывает и доказывает, чего бы это ни стоило. В 1930-м году цена простому изложению социалистических мифов и философскому уточнению самого предмета мифологии – арест и предоставление возможности для продолжения дискуссий в бараке на Беломорканале, в последующие годы это стоило известной изоляции от научного сообщества и постоянных (дежурных) упреков в подмене привычных и общезначимых понятий на новые и якобы необязательные. Лосев ответил своим оппонентам «Историей античной эстетики» (она же – «История античной философии», она же – «Предыстория современной мысли»), где терминологические исследования преследовали одну из главных целей и заняли одно из главных мест, а понятие мифа заняло место главнейшее. Конечно, у всякого мифа есть множество свойств и функций, потому бывают по-своему («в своем углу») правы те, кто находят в нем аллегории либо своеобразное эхо реальных событий, начатки науки и поэзии, свидетельства о психологической атмосфере и технические указания к ритуальной практике. Но у мифа есть еще и логика, есть собственная мыслительная структура, что и позволяет отделять миф от не-мифа и одновременно объединять пеструю картину мифических представлений в единое поле, предлежащее мифологу – тому мифологу, который по необходимости становится тут философом и систематизатором. Весь тысячелетний путь античной культуры рассмотрен в лосевской «Истории» как непрерывный путь освоения и одоления фундаментальной противоположности идеи и материи (в частностях же – внутреннего и внешнего, выражаемого и выражающего, субъекта и объекта и так далее) с логическим завершением этого пути в понимании мифа как естественного единства, подлинного тождества идеи и материи. Роль завершителей довелось сыграть античным неоплатоникам и в особенности Проклу, роль человека, давшего исчерпывающую разгадку диалектической структуры мифа или, скажем иначе, ясно сформулировавшего это высшее достижение Прокла языком современности, роль эта выпала Лосеву. Миф как доныне приемлемая и даже, вернее сказать, необходимая форма полноценного восприятия мира оказался близок и язычнику Проклу и православному мыслителю XX века. Остается надеяться, что и наше временно отпавшее от подлинно духовных истоков сообщество столь же нуждается в этой культурной реставрации, как по-своему нуждался в ней античный мир времен Прокла.

Конечно, не нужно впадать в ересь упрощений. Слишком наивен был бы рецепт избавления современной культуры от болезненных противостояний материализма и идеализма или, скажем, науки и религии только посредством логической (и даже логико-диалектической) аргументации, пусть даже самой верной, самой доходчивой, самой проверенной годами и веками. В конце концов всякая эпоха сама выбирает свою логику и предпочитает свои правила убеждения. Понимал ли это Лосев? Нет сомнений. Но он с удивительным упорством делал свое дело, и когда строил свои собственные «мифолого-диалектические дедукции», и когда свершал многочисленные античные экскурсы, демонстрируя нам достижения и промахи ближайших своих предшественников по школе, по методу, по образу мысли (тысячелетняя дистанция – не в счет). И всё это с ясным пониманием характера современного «окружения», в котором существенно утеряна драгоценная «способность к постоянному мифологическому мышлению» ⁹, а если еще и действуют некие мифы, то без благодатного света Ума. Современность же больше нуждается не в новых мифах или в критике старых, ей нужно понять, настаивал Лосев, что не только диалектика объясняет мифологию, но и мифология вскрывает последнюю тайну диалектики, что Миф и Логос нуждаются друг в друге и реально переходят друг в друга. Вот откуда проистекает подлинная универсальность и мифологии и диалектики. Важнейшая концепция тождества мифологии и диалектики вновь получила мощную защиту, и как в античности не было «более смелого, более бесстрашного и более последовательного проведения этой концепции» ¹⁰, чем у Прокла, так в наши дни – у самого автора данной оценки, у «русского Прокла» Алексея Федоровича Лосева.

Все главное в избранной здесь плоскости – в пространстве вневременной мысли, в плоскости исторических параллелей, – будем надеяться, сказано. Остается, в духе освещаемого здесь миропонимания, разве что прибавить напоминание об изначальной соединенности антитетических пар (возьмем одну из самых обобщенных) вроде сходства, вплоть до тождества, и различия, с тем чтобы привлечь ее для индивидуального случая самого Лосева и нашу тему о параллелях закончить подобающим образом. Закончим мы цитатой из одной давней авторской самооценки:

1.4. «Новый альянс» или старый синтез: об одной интерпретации теории относительности

Проблема античной культуры в творчестве А.Ф. Лосева – тема, что и говорить, более чем естественная. Но не покажется ли тогда вычурным, слишком надуманным включение в ее, темы этой, обширный круг еще одной вполне самостоятельной и самоценной области, области естественнонаучных и философских идей А. Эйнштейна? Кажется, сомнения постепенно рассеиваются по мере непосредственного обращения к лосевским текстам. Причем следует сразу отметить, что речь пойдет не о каком-то случайном, проходном высказывании «по поводу» теории относительности, но скорее об устойчивой, хотя и не генеральной, конечно, линии, которая прослеживается буквально на всем протяжении творческой жизни Алексея Федоровича. И античность тоже всякий раз оказывается тут вполне к месту.

Так, среди воспоминаний о П.А. Флоренском, датированных 1988-м всем нам памятным годом, без труда можно отыскать рассуждения о принципе теории относительности и релятивистском сокращении размеров движущихся тел, о «гениальных догадках насчет коэффициента Лоренца» и «разных типах конструирования пространства», каковые Лосев обнаруживает далеко не в первый, как выясняется, раз и констатирует: «В этом смысле я абсолютный ученик Флоренского. Хотя кое в чем я ему возражаю. Но тут невозможно» ¹. Данное признание еще понадобится нам в дальнейшем, но оно и так уже прокладывает некий воображаемый мост из конца XX века ближе к его началу, к тому времени, когда (скорее всего чудом) вышла книга П.А. Флоренского «Мнимости в геометрии». В ней, среди прочего, и содержались некоторые важнейшие рассуждения о теории относительности. От 1922 года, года выхода «Мнимостей» в свет, уже рукой подать до года 1927-го, когда была напечатана первая монография самого Лосева «Античный космос и современная наука». Именно здесь, в попытке «понять античный космос изнутри», увидеть его глазами Платона, Плотина, Прокла (но продолжая, конечно, оставаться в отведенном судьбой собственном «эоне») как раз и выясняется, что «многие физические теории древности опять всплывают, но уже в оболочке точного знания», и они, как подчеркивает Лосев в своей книге, даже в определенной мере составляют суть современного (читать: эйнштейновского) учения об относительности времени и пространства ². Размышления о «живом смысле» и «живой фактичности» пространства «как такового» ³ рассыпаны во многих местах знаменитого лосевского «восьмикнижия» 1927 – 30 гг. ⁴, к ним мы еще вернемся в развитие заявленной темы. Пока же, не столько пытаясь в коротком вступлении обосновать правомочность своей заявки, сколько верша беглый осмотр лосевских текстов в поисках необходимых для дальнейшего изложения ключевых понятий, вспомним чрезвычайно значимый и теперь уже, можно сказать, знаменитый отрывок из письма 1932 года, в котором сторож дровяного склада Свирьлага рефлектировал над своим (несвоевременным тогда) творчеством:

В цитате же с нажимом подчеркнем место о синтезе, а долг предварений и вступлений посчитаем исполненным.

Рассмотрим теперь, какие же черты теории относительности попали в поле зрения Лосева и как они ему увиделись в перекличке со специфическими чертами античного космоса.

Во-первых и прежде всего, Лосеву дорого то обстоятельство, что современная наука вслед за Эйнштейном вынуждена была отказаться от старого ньютоновского понимания пространства как пустого и равнодушного вместилища. Такое вместилище – это даже не баня с пауками, как определил некую незыблемую вечность один из героев Достоевского (образ сей еще в достаточной мере содержит и жизненного и, в конце концов, юмористического!), это, словами «Диалектики мифа», есть «скучное, порою отвратительное, порою же просто безумное марево, та же самая дыра, которую ведь тоже можно любить и почитать» ⁶.

Лосев любит диалектику и служит ей. Для него даже невозможно представить себе абсолютной бесформенности, ибо ее реально попросту нет, ибо диалектика – «в понятиях данная живая жизнь» ⁷ – для всякого «одного» необходимо полагает «иное», а потому для материи (вещи) требует присутствия ее сущности, т.е. требует выявленности, выраженности любого феномена. В таким образом намеченной универсальной картине всемирной выразительности сама теория относительности не составляет особой новости, она лишь подтверждает общий принцип на своем специфическом примере. Потому для Лосева те основания фигурности пространства, которые находятся в т.н. общей теории относительности посредством установления связи тяготеющей массы с кривизной пространства, ничуть не убедительнее, скажем, античных представлений об инобытийной воплощенности и выраженности всех энергий первичной «тетрактиды А» в податливом и переимчивом «меоне» вторичной «тетрактиды В» – за неимением места приходится лишь скороговоркой упоминать лосевскую (ре)конструкцию для неоплатонической диалектики бытия. Не испытывал Лосев, нужно сказать, и особого пиетета к известным успехам математики в современной науке. Действительно, миром всецело правит число – вот мысль, одинаково дорогая и Эйнштейну и, скажем, Проклу. Но античный и современный способы математизации существенно различны. Разбирая знаменитый пример «гармонии сфер», изложенный Платоном в «Тимее» на языке пифагорейской числовой диалектики, Лосев подчеркивал: разница состоит «в том, что нынешняя математика по существу своему аналитична, античная же по существу своему геометрична и даже соматична», а потому

Разумеется, продолжает Лосев,

Трудно не согласиться с данной констатацией, тем более что недавняя история физической науки дает новые поводы упрекам в отступлениях от «соматичности» (если хотя бы долю таковой можно еще усматривать в толковании кривизны как проявленной массы, кривизны как телесности) и в рецидивах «аналитичности» – упомянем хотя бы недавние попытки «изгнать» материю в геометродинамике, провозгласившей, что в мире нет ничего другого, кроме пустого и так или иначе искривленного пространства ⁹.

Во-вторых, находит Лосев, пространство мира в античном космосе не просто наполнено (всегда хоть чем-то) и рельефно, – в этой характеристике, как уже отмечалось, больше корреляций с общей теорией относительности. Оно еще переменчиво, изначально подвижно – и тут зона аналогий и параллелей лежит преимущественно в специальной теории относительности. Доказанная Эйнштейном зависимость линейных размеров тела и связанных с ним временных интервалов от скорости движения этого тела как нельзя лучше соответствует, по Лосеву, таким особенностям античного мировидения, как широкомасштабная напряженность любой категории, необходимой для представления космоса, беспредельное и непрерывное их становление. Пространство, пишет Лосев, «может сгущаться и разрежаться в зависимости от тех или иных условий. <…> Время – также сжимаемо и расширяемо. И это – не субъективная иллюзия, но – объективное свойство самого времени. Любая категория – интенсивна» ¹⁰. Приведенный пассаж из книги «Античный космос и современная наука» непосредственно рисует «бесконечные и, может быть, беспокойные судьбы сущности в материи» и «бытийственную интенсивность» античного космоса ¹¹, как он выглядел, по Лосеву, в представлениях Прокла. Но чрезвычайно показательно, что описание это одновременно может служить также и содержательным толкованием для тех релятивистских отношений, что сухим математическим языком явлены в преобразованиях Лоренца и возвращают нас к одному из главных достижений современной науки – теории относительности. И, наконец, словами этого же пассажа можно характеризовать и тот любимый образ собственно лосевского миропонимания, а именно образ вечно бурлящей и вечно живой многоликой действительности. Позитивистскому образу мира как формально-абстрактного механизма с его растерзанностью на куски, с его навек покинутыми, вечно одинокими и скованно застывшими в пустом пространстве вещами противопоставляется мир вселенского разгула своеволия и, вместе с тем, вечной же слитости на первый взгляд отъединенных частей, музыкальный мир вселенского живого организма ¹². Здесь налицо характерная перекличка творческих методов Эйнштейна и Лосева. Разумеется, в теории относительности как настоящем образце «математического естествознания» музыкальная терминология в открытую не применялась и не могла применяться. Однако наиболее чутким исследователям творчества Эйнштейна хорошо ведома именно «музыкальность» синтезирующей мысли великого физика, добившегося подлинной «эмансипации от нивелирующей абстракции» ¹³. Лосеву же судьба даровала возможность написать книгу «Музыка как предмет логики», в которой «постоянное сравнение музыки с математикой» – главный метод, где само существо музыки выявляет именно «многосторонняя зависимость между музыкальным и математическим предметом» (в частности, «там и здесь, в математике и в музыке, в основе лежит чистое число – последний предмет и опора их устремлений»), где на примере математической «неподвижности и скульптурности» как раз и видна специфика музыки как «искусства времени, в глубине которого таится идеально-неподвижная фигурность числа и которое снаружи зацветает качествами овеществленного движения» ¹⁴.

Очередное, в свете избранной темы, обращение к теории относительности будет связано с известным постулатом этой теории, а именно с требованием постоянства скорости света (в пустоте), принятым в электродинамике. Это требование не только исчерпывающе формулируется короткой фразой, но и обладает поразительно мощной смысловой потенцией. Как известно, на постулате постоянства скорости света базируются все основные новшества теории относительности – и лоренцево сокращение, и пересмотр понятия одновременности событий, и представление о четырехмерном пространственно-временном континууме, и оценка массы покоя физических тел. Однако Лосева привлекает еще одно, можно сказать, самое непосредственное и, на определенный вкус, самое спорное следствие из постулата: сам мир, в котором скорости движения ограничены пределом, должен быть конечным. Вспомним первую пару принципов мировоззренческого синтеза из письма 1932 года, «античный космос с его конечным пространством – и Эйнштейн»! Прекрасный образец решения логической проблемы границы мира Лосев находит именно в античной диалектике. Об этом можно достаточно подробно прочитать и в «Античном космосе и современной науке» и в «Диалектике мифа» ¹⁵. Характерно, что обе книги и здесь обнаруживают интересующую нас перекличку с теорией относительности, она явственно проведена автором. Но из факта наличия границы мира (мира вещей, мира материального) – не может не быть последовательным Лосев-диалектик – немедленно и неотвратимо следует, во-первых, существование чего-либо вне этой границы и, во-вторых, принципиальная возможность достижения и преодоления ее ¹⁶. И снова теория относительности оказывается тут кстати. Вслед за П.А. Флоренским, который первым (в упомянутых «Мнимостях») выдвинул новое понимание движения с около- и сверхсветовыми скоростями, Лосев интерпретирует знаменитую формулу Лоренца – Эйнштейна как «математически мыслимую» демонстрацию… реальности мира платоновских идей. Да, на пути из мира материального, в направлении изнутри вовне этот самый барьер (его так и называют «световым барьером») в принципе непреодолим: «само пространство около границы мира таково, что оно не дает возможности выйти за пределы мира» ¹⁷, и движению тела мешает убыстряющийся рост его собственной массы. На самой же границе релятивистского мира, «на границе Земли и Неба», как выражался Флоренский, «длина всякого тела делается равной нулю, масса бесконечна, а время его, со стороны наблюдаемое, – бесконечным. <…> Разве это не есть пересказ в физических терминах – признаков идей, по Платону – бестельных, непротяженных, неизменяемых, вечных сущностей?» ¹⁸ Что, как не идея, есть тело, «массивное в бесконечной степени и свое время собравшее во всей его бесконечности», вторит Флоренскому Лосев и не скрывает восторга, – ну еще бы, тут обнаруживается естественнонаучное подтверждение его любимому платонизму, еще бы, «весь платонизм в этой формуле» ¹⁹.

Итак, перед нами предстал органически сложенный мир, мир живой рельефности, непрестанной подвижности и разнокачественности, мир естественной соединенности идеи и материи. С удовлетворением узнаваемые Лосевым, то – очертания античного космоса проглядывают сквозь призму физической теории Эйнштейна. Осталось заметить еще одно: каждая из названных черт такого мира по Проклу – Эйнштейну – Лосеву напрямую сочетается с фундаментальной для творчества Лосева категорией выражения. О «выразительности» в связи с музыкальной «напряженностью» и «фигурностью» уже шла речь, и соответствующий ряд характеристик без труда прослеживается по лосевским текстам. «Выразительность есть именно слияние внутренне-идеального и внешне-материального в одну самостоятельную предметность», – читаем мы в недавней «Истории античной эстетики» ²⁰; «синтезом бесконечности и конечности мирового пространства является фигурность этого пространства», именно диалектика выразительности «требует фигурности пространства, конечности мира и превращаемости каждого тела в другое», – согласное эхо доносится издалека «Диалектики мифа» ²¹.

Приведенных свидетельств вполне достаточно, чтобы констатировать, что интерес Лосева к теории относительности был не случаен. Конечно, здесь не должно быть иллюзий – многие философские установки рационалиста Эйнштейна, как принято считать, идейного преемника Декарта и Спинозы ²², принципиально чужды Лосеву и мыслителям, ему единоприродным, – таков, как уже сказано, Флоренский. Но тема различий лежит за рамками нашего рассмотрения, потому здесь можно лишь бегло указать (вроде отсылающего жеста вместо подробных объяснений) на некий коренной принцип для разграничения. Установка на синтезирующее мировоззрение обнаруживается и у Эйнштейна и у Лосева, но для первого оно достигается, «бегством от чуда» (формулировка Б.Г. Кузнецова на основании автобиографических признаний Эйнштейна), второй же всегда рассматривает чудо – в кавычках для слова нет никакой нужды! – как вершину синтетичности и в «Диалектике мифа» доказывает это.

А «свой интерес» к теории относительности у русской философии в лице Флоренского и Лосева действительно был. Он состоял хотя бы в том, что парадоксальные выводы новой (для начала XX века) физической теории хорошо укладывались как кирпичики в грандиозном здании «конкретной метафизики», по Флоренскому, или лосевской «абсолютной мифологии». Роковая российская история основательно позаботилась, чтобы та беспрецедентная по мощи попытка синтеза, что явлена в 20-х годах XX века, осталась незамеченной или бесполезной, но… но рукописи не горят. Современная мысль, взыскуя «неклассического идеала рациональности» (вспомним определение М. Мамардашвили) и мучительно стремясь одолеть разрывы бесконечного и конечного, непрерывного и дискретного, формы и материи, бытия и сознания и т.д. и т.д., мысль вернулась-таки к тем самым вопросам, что уже были поставлены когда-то и в определенной мере даже исчерпаны. Дабы последнее не показалось голословным, отыщем в «Диалектике мифа», к примеру, перечень известных антиномий бытия (глава IX) и предложенные Лосевым направления их диалектического разрешения в познании (глава XIV). Еще поучительнее, изучая упомянутую книгу Мераба Мамардашвили, встретить утверждение о настоятельной необходимости «введения сознательных и жизненных явлений в научную картину мира» (здесь прежде всего и видится «неклассичность» нового типа рациональности), что невозможно без решительного отказа от декартовского дуализма. Не забудем прочитать и строки о «мире в работе» (как не вспомнить бытовое: витрина в работе) и чаемой «явленности» по-новому подвижного и живого мира ²³ – сколько тут обнаруживается и категориальных совпадений и принципиального сходства со сквозными темами первого лосевского «восьмикнижия»! Или взять некоторые современные исследования пространственно-временной структуры Вселенной, генетически связанные с теорией относительности, к примеру упомянем длительную дискуссию по поводу «антропного космологического принципа». Согласно этому принципу, фундаментальные физические постоянные оказываются неожиданно тесно – для «голого» позитивизма неожиданно! – связанными с условиями существования самого физика, наблюдателя, человека. А Флоренскому этого рода связь была ясна по меньшей мере за полвека до Б. Картера и новых космологических изысканий, ибо «внутренняя соотнесенность человека и мироздания» изначальна в его философской антропологии или, точнее, антроподицеи ²⁴. И если даже у одного из создателей новейшей так называемой инфляционной космологии мы обнаруживаем любопытные предсказания о появлении в обозримом будущем «единого подхода ко всему нашему миру, включая и внутренний мир человека» ²⁵, если из стана известной брюссельской школы физиков и прежде всего устами Ильи Пригожина пусть и донеслись призывы к развитию «нового диалога человека с природой», к «новому альянсу», к умосозерцанию мира не «извне», а «изнутри» ²⁶, то не мешало бы поумерить похвалы по поводу смелой прозорливости сегодняшних мыслителей и уже из чувства исторической справедливости воздать должное автору «Диалектики мифа».

1.5. «Античный космос и современная наука» и современная наука

1.6. О понятии «мир как целое»

Обращение к теме творчества А.Ф. Лосева на конференции «Христианство и наука» никак нельзя посчитать случайным. И это не только потому, что знаменитый ученый-гуманитарий теперь, когда стали известны многие ранее скрытые обстоятельства его жизни, предстает перед нами глубоко верующим человеком и даже тайным монахом в миру ¹. И даже не потому, что Лосеву принадлежат труды, непосредственно посвященные вопросу о месте науки в христианском мире. Им, в частности, активно изучались вопросы соотношения знания и веры, критически исследовалась тринитарная проблематика, создавалось учение об «абсолютной диалектике» как «абсолютной мифологии» – фактически это была попытка выявления логико-диалектических основ Православия. Известен теперь Лосев и как активный участник имяславского движения на его заключительной стадии 1920-х годов. Здесь, наряду с о. Павлом Флоренским, он выступил в качестве глубокого и ответственно мыслящего теоретика. Представляется принципиально важным и специально предпринятое философом обследование границ, до которых возможен катафатический путь Богопознания (работа «Сáмое самó») ².

Но все дело в том, что уже и в своих нейтральных, лишенных явственной религиозно-философской окраски научных разработках он следовал постоянному жизненному заданию, всегда оставался подлинным арьергардным бойцом (воспользуемся точной формулировкой С.С. Хоружего) в редеющих, теснимых рядах Христова воинства. Для примера возьмем хотя бы самую фундаментальную его работу «История античной эстетики», которая получила в Советском Союзе не только широкую известность в научных кругах и среди читающей публики, но и очевидное официальное признание – Государственную премию 1985 года (показательно, что к моменту присуждения лауреатского звания издание «Истории» еще не было завершено). Да, этот многотомный обобщающий труд является, конечно, неоценимым источником сведений по античной философии и античной культуре вообще. Тут вводится в научный оборот немало до сих пор не востребованных имен и забытых идей. Однако одной из главных задач многотомного труда Лосева было тщательное обследование эволюции эстетических (для изучаемого типа культуры – то же, что и философских) категорий античности с тем, чтобы подвести итог принципиального развития античного, сиречь самого яркого языческого миропонимания, указать его уже чисто логическое исчерпание идеей безличного первоединого и показать неизбежность прихода европейской цивилизации к величайшей новости христианства. Запомним эту констатацию, мы еще вернемся к ней по ходу наших заметок.

Говорить о творчестве Лосева сколько-нибудь полно – для небольшого доклада задача явно нереальная. Столь длинную и творчески активную жизнь он прожил, столь много он сделал. Признанный авторитет как филолог, историк культуры и философ, Лосев почитается и как теоретик-музыковед, начали активно осваивать его наследие лингвисты, теперь пришел, кажется, черед математиков и логиков ³. Для него характерны не только широта интересов и обилие оригинальных результатов, но и тщательность проработки любой из затрагиваемых тем, в прямом смысле слова академическая полнота изложения и охвата. Потому, к примеру, та же «История античной эстетики» заняла целых 8 томов, где на круг – свыше 400 печатных листов. Потому если уж взялся Лосев писать о любимом своем философе Владимире Соловьеве, то он никак не мог ограничиться заказанной ему книжицей для «карманной» серии «Мыслители прошлого» и оставил сегодняшнему читателю большой фолиант ⁴. Или взять серию ранних (в том числе прежде не публиковавшихся) работ философа, что выходит в издательстве «Мысль» с 1993 года и насчитывает сейчас семь томов ⁵ – а ведь в каждом из них по 800 – 900 страниц. Что ж, недаром этот самый читатель зачастую сетует, что объять «всего Лосева» попросту бывает не по силам.

Есть и другая трудность, с которой неизбежно сталкивается читатель лосевских книг, когда наряду с «развернутым» Лосевым перед ним предстает Лосев «свернутый». Нередко случается так, что в самом трудном и насыщенном теоретическими построениями месте вдруг начинают попадаться какие-то не вполне научные термины и слишком, казалось бы, приземленные «картинки» вроде… старой стоптанной калоши (и такое – при размышлении о природе бесконечности!) или рассуждение о том, что кашу, к примеру, есть можно, а вот идею каши – нельзя. Подобные лирические отступления и излюбленные лосевские подытоживания сложнейших материалов буквально в одной фразе тоже могут озадачивать – неужто все так просто, так слишком просто?!

Да, нужно стремиться «брать Лосева» всегда в сумме и всегда помнить, что под «одной фразой» он умеет скрывать (не вернее ли сказать – концентрировать?) труд целой жизни. Когда мы читаем рассуждение о каше или нам напоминают, что воду можно налить в сосуд и она там вполне может кипеть, а вот идею воды нельзя наливать и кипятить, нам не следует забывать, что такое утверждение и такое напоминание считает наиважнейшим именно тот человек, который досконально обследовал соотношение идеи и материи у Платона и неоплатоников, затем проследил судьбы платоновского «идеализма» на протяжении двух тысячелетий и в конце концов написал те самые многотомия. И если у Лосева в каком-нибудь очередном «примере на пальцах» почему-то утверждается, что между привычной единицей и столь же привычной двойкой имеется принципиальная качественная разница, как и между двойкой и тройкой, то не нужно думать, что здесь сказано о пустяке или философ не знает, что такое натуральный ряд чисел и что, скажем, к единице любой ребенок сможет добавить еще единицу Лучше открыть обширные «Диалектические основы математики» Лосева и убедиться, что о понятии числа автору – и как философу и как математику – нашлось что сказать и сказать глубоко, обстоятельно, доказательно, оригинально.

Теперь, после необходимых предваряющих слов, можно обратиться к тому небольшому фрагменту из фильма В. Косаковского «Лосев», на котором мы остановили свой выбор и которым хотим занять внимание присутствующих сегодня на конференции. Это небольшое рассуждение философа (среди других сюжетов фильма оно вполне автономно) записано осенью 1987 года. Тогда философу пошел 95-й год. В таком возрасте, который сам Лосев любил, пошучивая, величать «призывным», если что говорят всерьез – это надо расценивать едва ли не как духовное завещание. Вслушаемся же, что говорилось тогда ⁶:

Действительно, сказанное Лосевым настолько ясно и веско, что докладчику впору было бы собрать листочки и тихо удалиться на свое место в этом зале физического факультета МГУ. Только добровольно взятые на себя обязательства заставляют не делать этого и приступить к некоторому посильному комментарию лосевского монолога о «мире в целом».

Что тут прежде всего бросается в глаза? Выстраивая подобное рассуждение, вовсе не нужно знать современной физики (не из вежливости, но по необходимости скажем, озирая гостеприимные стены нашей аудитории), тут не использовано и ссылок на авторитет Священного Писания (вспомним великий повод, нас всех здесь сегодня собравший, – Рождество Христово). На все хватило только голой и безоглядной логики. Трудно, далее, избавиться от ощущения, что логика данного рассуждения – старинная и по типу, кажется, вполне античная. Так оно скорее всего и есть: голосом Лосева вполне явственно заговорили неоплатоники, в первую очередь Прокл. Напомним, что «Первоосновы теологии» последнего (и жизнь распорядилась так, что наш российский читатель знает этот трактат в переводе и с комментариями именно Лосева) начинаются как раз с рассмотрения соотношений целого и части или, если быть ближе к терминологии оригинала, соотношений «единого» и «многого». Да, мудрый русский философ дал именно такое доказательство необходимости понятия Бога – максимально доступное как древним язычникам, так и современному обществу, в целом если и не безбожному, то индифферентному к вопросам веры, которому что-то можно доказать, и то не всегда, только с привычной апелляцией к разуму. Но всякое античное (по типу) суждение о «мире в целом», конечно же, неизбежно пантеистично. Для полноты представлений о Боге выраженному здесь миропониманию еще не хватает многого существенного, например, благой вести Священной Истории и благого дара личностных отношений – личности человеческой и Абсолютной Личности. Как раз того, что несет христианство, как раз того, что уже не нуждается в логике ⁷. А сконцентрированная в рассуждении русского философа мысль о мире как целом – это тот дар, который преподнесен античностью и, нисколько не умаленный в последующие эпохи, с благодарностью должен быть принят сегодня.

Обсуждаемое нами высказывание о «мире в целом» занимает вполне определенное и даже принципиальное место во всем творчестве Лосева. Без особого труда в «простеньком» рассуждении о Луне, Солнце и прочем узнается лишь переложение на максимально доступную разговорную форму старого, академически строгого пассажа из знаменитой теперь «Диалектики мифа» ⁸. В один ряд с этой давней книгой можно поставить и небольшую работу, написанную Лосевым (вернее, продиктованную под запись секретарю) спустя много лет и примерно за год до съемок фильма. Она называется ни много ни мало «О мировоззрении» ⁹. Знакомясь с этими произведениями, мы убеждаемся, что и для Лосева «раннего» и для Лосева «позднего» (ставить кавычки приходится потому, что на самом-то деле творчество философа, конечно, предстает принципиально единым) борьба с представлениями о разъятом мире и поиск мирового целого были самой естественной задачей и обязанностью мысли. Он положил много сил, чтобы оспорить общепринятые представления о непреодолимых, как многим до сих пор кажется, разрывах и антиномиях типа субъект / объект или идея / материя или сознание / бытие или душа / тело или бесконечное / конечное или, собственно, часть / целое. Интуицией целого пронизаны не только его космологические представления и его общее мировоззрение, но и обращения ко многим частным темам, с которыми он сталкивался за свою долгую жизнь исследователя. Культурно-исторические типы как цельные данности в непрерывном шествии цивилизаций, символ как целое или как синтез сущности и явления, актуальная бесконечность как целостность математических и физических объектов, языковые элементы как целое и т.д. – можно долго перечислять подобные более-менее локальные реализации общего метода.

Но все-таки, наверное, тему тем и задачу задач составляет диалектическое «прочтение» Лосевым познавательных антиномий и преодоление гносеологических разрывов миропонимания. Эта генеральная и, если угодно, царственная тема философии невольно клонит нас к сопоставлению лосевского рассуждения о «мире в целом» с одним из главных результатов мыслительной работы Нового времени, а именно с «Критикой чистого разума». В приведенном монологе Лосев не упоминал Канта, что вполне естественно для избранного жанра домашней беседы, но было бы странно, скажем, для выступления на университетской кафедре. Для Лосева, на самом-то деле, преодоление кантианства всегда представлялось важным делом, начиная еще с его студенческих работ начала века. Направлено против построений кенигсбергского критика и это рассуждение о «мире в целом», одно из последних в земной жизни философа. Напомним, что именно Кант считал невозможным рассматривать мир как «абсолютную целокупность всего существующего», он категорически утверждал, что «наше суждение о целом неизбежно превращается в безмолвное, но зато тем более красноречивое изумление» перед ним ¹⁰ – и только. Именно Кант воздвиг, как ему казалось, непроходимые пропасти познавательных антиномий, разорвав явление от сущности и понятие от вещи. Тем самым он не только вполне завершил дело, начатое средневековыми номиналистами, не только (вольно или невольно) дал санкцию на бурное развитие европейского позитивизма, но и посчитал несостоятельными все три возможных «доказательства бытия Божия», что известны в истории мысли как онтологическое, космологическое и телеологическое. Ход любого из таких «доказательств» ¹¹ Кант обрекал на обязательное пресечение, поскольку для него движение к «абсолютной целокупности» столь же невозможно, как и невозможно движение (его, Канта) мысли к пресловутой «вещи в себе». Отметим еще, что Кант не признавал и идею актуальной бесконечности, считая возможной только бесконечность потенциальную. Так что здесь Лосев выбирал между Кантом и Кантором в пользу последнего. Впрочем, это уже замечание, так сказать, на полях.

Итак, короткое рассуждение Лосева о «мире в целом» – это беспощадная критика «Критики чистого разума». Или даже – наглядное аннулирование ее. В самом деле, Лосев, невзирая на запрет Канта, строит доказательство неизбежности понятия Бога на основании самого очевидного представления о мире как целом. Это выглядит, надо сказать, очень даже по-русски: вы нас – своими трактатами, своими «Критиками», а мы вам взамен – рассуждение «на пальцах», как нам это и сподручнее и проще уж никак не получится и спор-то вести (Луна – это разве весь мир? а Солнце – разве весь?!). Впрочем, нелишне будет напомнить, что Лосев тоже умеет сочинять ученые трактаты, и тут вместе с «Диалектикой мифа» в качестве развернутой критики кантовских «Критик» нужно назвать уже упоминавшийся большой труд под названием «Сáмое самó». Непосредственная, профессиональная и аргументированная критика Канта – как раз здесь.

Конечно, Лосев не был одинок в своем принципиальном антикантианстве. Он скорее следовал общему руслу отечественной философской мысли. Недаром как раз в то время, когда наш философ только приступал к созданию знаменитых своих книг 1920-х годов, другой русский философ о. Сергий Булгаков, призывая к постижению мира «как целого, как единого и связи всего сущего», бросал упрек современному позитивизму: «Мир, как целое, практически отрицается методом науки. Целое всегда уходит от нас, потому что она пользуется методом изолирующего, специального изучения» ¹². Характерным образом указывал он и одно из главных препятствий на путях постижения такого целого:

«Можно!» – всю жизнь твердил и уверенно заключал в итоге своей многолетней работы Лосев, в итоге, который сведен, по авторскому обыкновению, в «одну фразу» космологического рассуждения. Тем самым он возвратил нам право представлять целое и возможность идти к понятию Бога уже, даже логическим путем. Или можно еще и по-другому сказать, подытоживая результат в категоричной и сжатой форме познавательной установки, что, кажется, еще остается в научной моде. С такой манерой завершать повествование Лосев, привыкший резюмировать все и вся, скорее всего согласился бы. Итак: если ты, исследователь, ищешь целого в предмете своего исследования, ты идешь верной дорогой, и ведет она к Тому, Кто даровал саму возможность жить, мыслить, исследовать.

1.7. К философии чуда

Хорошо известно, что плодотворный диалог или дискуссия возможны только тогда, когда все участвующие стороны заранее договорились о терминах. Одинаковое понимание тех или иных ключевых слов – вот естественная основа, как теперь модно выражаться, для плодотворной коммуникации. Но есть термины и, соответственно, скрытые за ними понятия и подчас целые области идей, для которых такой договор представляет необычайную трудность. И трудность возникает прежде всего потому, что ради одного-единственного слова договаривающиеся стороны вынуждены формулировать и сопоставлять ни много ни мало, как основные принципы собственного мировоззрения.

Как установить точки соприкосновения, например, в вопросе о том, что такое чудо? Возможен ли такой договор и в последующем какое-либо понимание, если одна сторона убеждена, что чудес на свете не бывает (как ни странно, эта ходячая позитивистская мудрость впервые явственно оформилась сравнительно недавно, насколько удается установить по доступной нам литературе, лишь во второй половице XIX века в одном из полемических выступлений английского литературного критика и эссеиста Мэтью Арнольда ¹), а другая сторона – намеренно возьмем внешне далекую от теологии формулировку, – другая сторона твердо верит и наверняка знает:

– это из стихов Иозефа Кнехта, героя «Игры в бисер» Германа Гессе ². Скорее всего, когда подобного рода позиции (вернее выразиться, оппозиции) все-таки вынужденно встречаются в одном месте и в одно время, когда им предлежит одно и то же чудесное явление, требующее переживания и осмысления, тут скорее всего возможен только прямой конфликт, только грубое столкновение. Вот характерное подтверждение тому – эпизод, который описан в воспоминаниях архиепископа Иоанна Шаховского, опубликованы они в третьем выпуске «Вестника русского христианского движения» за 1982 год:

Да, вот так и расколот мир людской: одним, принимающим чудо как должное, даровано прежде всего молитвенное созерцание, благодарное и светлое, иным же, прогоняющим чудо с порога дома своего, свойственна потребность действия, отрицающего и агрессивного – действия всякого, от еще почти безобидного покачивания головой в знак сомнения до реализации жгучей потребности устроить какую-нибудь «разоблачительную» химическую экспертизу или, в конце концов, открыть пальбу из кстати оказавшейся под рукой винтовки.

И все-таки, как представляется, есть смысл искать одинаково для всех приемлемый и понятный ответ на вопрос, что такое чудо. Причем сразу нужно бы заметить, что для этой цели весьма мало подходит и даже вполне бесполезно широко известное определение чуда как некоторого рода вмешательства высших сил (или Высшей Силы) в течение природных процессов. Сказанное равно относится и к области науки и к религии.

В самом деле, в рамках традиционного научного (традиционно атеистического, как известно) миропонимания подобного «чуда как сверхъестественного вмешательства» попросту нет. Если рассматривать возникшую ситуацию со стороны, так скажем, внешне-природной, чудо для науки излишне уже потому, что с ее точки зрения некому или нечему вмешиваться, поскольку либо вовсе не признается существование этих самых высших сил (или единственной надмирной Силы), либо даже если существование такое и признается отдельными учеными в индивидуальном, так сказать, порядке, то практически это никак не отображается на общим характере и содержании научных знаний. А если время от времени и в самом деле обнаруживается какой-либо факт как отклонение от ранее установленных научных законов, то это будет никакое не чудо, а, скажем, открытие. Оно обязательно влечет за собой пересмотр той или иной научной теории, и уже в обновленный научный закон или расширенный круг научных взглядов данный факт, будьте уверены, вполне должен уложиться. Во всяком случае, по такому пути развивается любая из наук современности. И отметим еще одно немаловажное обстоятельство. С принятием определения чуда как вмешательства сверхъестественного в естественное молчаливо предполагается, что в сфере самого-то естественного или, скажем иначе, со стороны уже внутри-природной также не остается места чуду. Ни в самих природных процессах, ни в законах природы, эти процессы определяющих, ничего чудесного изначально не предположено, не ищется и потому найдено быть не может.

Теперь возьмем типичное определение чуда, выработанное в рамках православной теологии. Оно принадлежит о. Феофану, епископу Кронштадтскому. Берем цитату из большого трактата 1915 года, специально посвященного чуду с точки зрения христианства: «Христианское чудо есть видимое, поразительное, сверхъестественное явление (в физическом мире, в телесной и духовной природе человека и в истории народов), производимое личным, живым Богом для достижения человеком религиозно-нравственного совершенствования» ⁴. Не составляет особого труда заметить, что здесь также описывается чудо как «сверхъестественное вмешательство», но только еще специально уточняется, Кто именно производит чудеса и в каких именно целях они совершаются. Безусловно, такое понимание чуда имеет важное значение для верного восприятия и нужного переживания многих эпизодов Священного Писания и в особенности евангельских чудес, т.е. как раз в целях «книжной», если можно так выразиться, христианской апологетики и моралистики. Но ведь для христиан абсолютно все события есть чудо, начиная от сотворения мира в целом и кончая рождением и смертью конкретного человека, не говоря уже о переживании различных событий в церковных таинствах. И такое воистину сплошное чудо, укорененное в порядке всех и всяческих (обычных и необычных) вещей, не подпадает под определение о. Феофана, поскольку оно уже может и не замечаться, особо не выделяться на фоне жизненных явлений. Подобного чуда, из невероятного ставшего повседневным, вроде как и нет. Вспомним хотя бы то совсем недавнее событие (еще недели не прошло), что благодатно переживалось всеми православными людьми, когда на Крещение Господне из ледяного иордана российских рек, прудов и ключей черпалась чудодейственная вода, эта агиасма, святыня великая. И оно, чудесное событие это, происходит сразу в тысячах географических точек и из года в год, из века в век… Да, повторим вслед за о. Феофаном, нам дана поразительная повседневность, но это поразительное – именно повседневно.

Итак, в обсуждаемом определении чуда многого определенно не хватает. Фактически такое понимание чуда существенно сужает его распространение в области религиозной и вполне очевидно нейтрализует, если вообще не сводит до нуля – в науке. Оно же, такое понимание, еще и полностью разводит науку и религию, не представляя ни возможностей для равноправного диалога, ни даже заметных шансов для движения навстречу друг другу. А возможен ли иной, более плодотворный подход к пониманию чуда?

Да, возможен, и такой подход уже достаточно давно сформулирован, он родился в лоне отечественной религиозно-философской мысли и совершенно четко изложен семьдесят лет назад в «Диалектике мифа» А.Ф. Лосева, книге, надо сказать, отчаянной и во многих отношениях замечательной. Сразу после выхода в свет книга была конфискована, ее автор – арестован, и поэтому и сама она, и те заветные авторские идеи, что в ней сконцентрированы, оказались недоступны широкому кругу читателей. Теперь же, надо думать, ситуация совершенно иная. Эта книга, без преувеличения можно сказать, являет нам один из самых ярких в XX веке образцов исполнения долга настоящего ученого и настоящего человека. Пожалуй, говоря о гражданском мужестве автора «Диалектики мифа», его можно поставить рядом с автором «Архипелага ГУЛАГ», по смелости суждений и масштабности научных обобщений «Диалектика мифа» принадлежит к той же редкостной породе творений, что и работа В.И. Вернадского «Научная мысль как планетное явление», а та твердость, с которой на страницах «Диалектики мифа» отстаивалось христианское миропонимание, доказывает, что и в самые трудные для верующих времена «великого перелома» оставались в России настоящие православные воины. И вот теперь только по-русски начиная с 1990 года эта книга издавалась пять раз. Так что есть некоторые основания надеяться, что «Диалектика мифа» окажется востребованной в нашем обновляющемся Отечестве. Как придется ко двору и концепция чуда, составляющая идейное ядро «Диалектики мифа».

Вкратце изложим эту концепцию. Конечно, в первую очередь отмечает Лосев, «в чуде мы имеем дело» со взаимоотношением, пересечением, встречей «двух каких-то разных планов действительности». Понимание этого «и заставляло многих говорить о вмешательстве высших сил и о нарушении законов природы» ⁵. Но очень важно еще возможно более четко представлять себе природу этих планов (или родов или слоев) бытия. Эти два слоя бытия, считает Лосев, таковы: с одной стороны, план заданности, преднамеренности и цели, идеальная выполненность или первообраз, пребывающий вне времени, вне временного становления, иными словами, определяет философ в итоге, план внутренне-замысленный; с другой стороны, план исполнения, выражения изначального задания, план того уже вещественного образа, что получен в результате воплощения исходного первообраза в последующем его становлении, т.е. план внешне-исторический. Два плана реальности, внутренне-замысленный и внешне-исторический – это, в свою очередь, две стороны единого символа ⁶. С упоминанием последнего чрезвычайно глубокого понятия мы сделаем небольшую и необходимую остановку. Приходится иногда слышать, что две «половинки» символа у Лосева похожи на то, что у философов и филологов после Фердинанда де Соссюра принято определять как означаемое и означающее ⁷. Сходство, надо подчеркнуть, очень отдаленное и даже, скажем точнее, только чисто количественное – всего лишь и тут и там говорится о двух сторонах. Но у Соссюра (точно так же – для его многочисленных последователей, включая и современных семиотиков) означающее и означаемое разделены непроходимой пропастью, знак и обозначаемая им вещь соединены совершенно условно, в силу некоторого рода конвенции в рамках данного языка ⁸. Два плана в символической реальности по Лосеву, наоборот, соединены изначально, выстроены по принципу порождения одного из другого, связаны генетически и взаимодействуют энергийно. Далее, у Ф. де Соссюра с его онтологической пропастью даже и не стоит вопроса о том, чтобы описывать означающее и означаемое в рамках единого типа реальности. Для Лосева же, всячески отрицающего принципиальное разделение идеи и материи, оба плана символа пронизаны интегральным личностным началом – в символе встречаются две в определенном смысле родственные реальности, каждая из которых обладает внутренней самоосознанностью, восходящей к единому Творцу, встречаются два именно личностных плана. Уже потому и любые отношения этих слоев реальности в объединяющем их символе всегда ценностны, всегда сохраняют личностную окраску, включая даже самые крайние (вырожденные) случаи.

И вот теперь, вынужденно кратко приведя эти важные оговорки, можно дать искомую формулировку: чудо, по Лосеву, есть полное воплощение задания, есть совпадение внутренне-заданного плана и плана внешне-исторического ⁹. Иными словами, чудо – никакая не сенсация или полная неожиданность, не нечто неестественное или во всяком случае периферийное, а как раз самое естественное, самое массовое, совершенно должное событие.

Будет, кажется, полезно подчеркнуть, что в истоке обнаруживаемых, таким образом, противоположных отношений к чуду лежит важнейшая культурно-историческая подоплека: наша современность с ее ориентацией на якобы блага научно-технического прогресса изначально ориентирована на новость, оригинальность, неклассичность, модернизм, тогда как для обществ «антично-средневекового» типа (позволим себе этот на первый взгляд неожиданный термин, заимствуя его из некоторых работ Лосева ¹⁰), для обществ «антично-средневекового», повторим, типа наиболее ценима как раз верность традиции, следование определенным образцам и подтверждение незыблемых истин. Нужно ли говорить, что этот второй тип мироощущения вовсе не изжил себя, до сих пор вполне конкурирует с первым и будет, конечно, жить впредь. Впрочем, нам нет и нужды подробнее останавливаться на соответствующих вопросах типологии культур, поскольку они достаточно освещены в известных работах Мишеля Фуко или Умберто Эко, а у нас им в свое время достаточно много внимания уделил, к примеру, Ю.М. Лотман ¹¹.

Что дает вышеизложенное понимание чуда для науки? Конечно, можно говорить о возможности свежим взглядом оценить какие-то давно проверенные положения, ставшие едва ли не общим местом научной методологии, например, будет интересно включить привычную цепочку «гипотеза – эксперимент – теория» в некоторый более широкий философский контекст, этот механизм по-новому осмысливающий. Лосевская концепция чуда позволяет заново ставить вопрос о разнообразии и жизненной важности типов причинности и вспоминать о типах забытых. Скажем, в той же «Диалектике мифа» Лосев показывает и доказывает, что ученые и философы напрасно забросили понятие судьбы, что судьба – «ни в каком смысле не выдумка, а жестокий лик самой жизни» ¹². (Пометим в скобках, что позднее, не имея возможности открыто высказываться, Лосев многие свои заветные мысли и об античном понимании судьбы, и о христианском принятии Промысла Божия весьма искусно размещал в фундаментальной «Истории античной эстетики» ¹³, излагая некоторые положения собственной философии на языке историка философии.) Очень интересный сюжет разворачивается, далее, если сопоставлять лосевскую концепцию с современными воззрениями на природу и значение информации как таковой, только, правда, если рассматривать эту важнейшую научную категорию не по Шеннону, не как меру «снятия» неопределенности, но перейти на оценки разности «ожидаемого» и «действительного» – соответствующие необходимые изменения основ теории информации уже разрабатывались ¹⁴. Однако едва ли не самое важное и одновременно самое трудное, что предстоит усвоить современной науке в лосевской концепции чуда – это утверждение о символах как непосредственно данной реальности, с каковой одинаково часто встречаются и самая изощренная, но вместе с тем ищущая мысль, и вполне наивное, а главное, неискаженное чувство. Чуда нет в смысле детской сказки о скатерти-самобранке, но чудо всегда есть в смысле неколебимости самого факта живой материальной действительности. Подлинное чудо, коли уж на то пошло, попросту «есть действие невещественной структуры на вещь, которая обладает этой структурой» ¹⁵, – даже такую вполне позитивистскую по внешности дефиницию чуда давал Лосев уже в конце своей жизни, стараясь быть максимально понятным для науковерчески мыслящего большинства. Вот что труднее всего – уметь отнестись к простому и, казалось бы, ни к чему не обязывающему начертанию формул на бумаге столь же реалистично, как к непосредственному возведению некоего сооружения по чертежам какого-то конструкторского бюро, а может быть, и даже как к делу воистину вселенскому. Но тогда и ответственность за каждый шаг ученого, и верный и опрометчивый, неимоверно возрастает сообразно столь развернутому масштабу ценностей. И никуда от чуда не денешься! Поскольку самая обыденная жизнь, если всерьез вдуматься, есть «Школа Сплошного Чуда» – так говорил уже упоминавшийся у нас архиепископ Иоанн Шаховской, – постольку она «богословствует, даже когда молчит о Боге» ¹⁶.

Что дает лосевская концепция чуда в области религии? Она, конечно, нисколько не противоречит глубинному пониманию чудесного, которое интуитивно ясно всякому христианину, а в более афористически емкой форме выражается в словах о. Сергия Булгакова: чудо – это «явление божественной целесообразности в мире», чудеса «суть дела Божии, которые даны человеку» ¹⁷ (берем эти определения из работы «О чудесах евангельских», опубликованной о. Сергием в эмиграции в 1932 году). Лосевская формула чуда как совпадения двух планов бытия ни в коем случае не должна рассматриваться и как попытка какой-то секуляризации высоких идей – то общее, что заключает это определение и для науки и для религии, просто относится к первоосновной области логики, хотя и логики, может быть, особой, без которой на деле не обходятся ни аксиомы точного знания, ни церковные догматы. Как нам представляется, лосевский подход в своих выразительных возможностях (если угодно, научного) описания – далее воспользуемся словами того же Булгакова, – обнимает весь «духовно-природный состав мира как перманентное чудо» ¹⁸, а по сути своей подход этот зиждется на мощном фундаменте христианской веры. Тут нельзя не вспомнить слова апостола Павла: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11.1).

1.8. Типология культур А.Ф. Лосева и символ фокстрота

Сейчас, когда на дворе юное третье тысячелетие, приход которого почти невольно склоняет мысль к историко-культурным обобщениям, самое время вспомнить знаменитый «Закат Европы». Только что миновал 2000-й год с предсказанным О. Шпенглером и теперь многими явственно ощущаемым «культурным сломом». Вот уже и в названия книг и научных конференций по праву вошел этот термин, явно не лишенный драматического оттенка и примет жутковатой чувственной реальности. И хотя за прошедшие почти 80 лет – отсчет нужно вести со времени выхода в свет сборника 1922 года «Шпенглер и Закат Европы» – хор русской «шпенглерианы» значительно расширился и обогатился многими блестящими именами, в нем до сих пор вполне различим голос А.Ф. Лосева, к которому мы должны внимательно прислушаться.

Отношение Лосева к творчеству Шпенглера, несмотря на известный, мягко характеризуя, неакадемизм последнего, следует признать во многом положительным. Это без труда доказывается на основании довольно многочисленных высказываний русского философа начиная, прежде всего, с «Очерков античного символизма и мифологии». Лосев солидаризировался с автором «Der Untergang des Abendlandes» и в негативной оценке новоевропейского рационализма, и по вопросу пересмотра привычных отношений природного и исторического в социальном бытии, и относительно понимания важнейшей культурно-выразительной роли музыки и математики, и – особенно – в методологически последовательном интересе к физиогномике культур, к выявлению основополагающих интуиций, лежащих в недрах тех или иных «органических эпох».

Находим мы и принципиальную критику определенных издержек «физиогномизма» Шпенглера, который, как с пониманием и сочувствием отмечалось Лосевым, настолько ярко переживал «своеобразие и индивидуальную несводимость лика каждой культуры», что утверждал «прямо абсолютную разорванность всемирно-исторической культуры человечества, полную независимость и изолированность каждой культуры» ¹. Поэтому возникала насущная задача – представить «ряд человеческих культур как нечто целое, как жизнь единого всечеловеческого организма» и, далее, использовать при этом диалектический метод, который призван не только выявить «единство тех категорий, которые входят в структуру каждой культуры», но и показать, «что каждая культура отличается от всякой иной только своеобразием в комбинации и акцентуации тех или других категорий, общих для культуры вообще», – эта задача преодоления и, вместе, развития идей Шпенглера не только формулировалась, но и ставилась Лосевым перед собой ². Автор не преминул еще добавить и напомнить, что чисто диалектическую картину истории культур пытался строить в свое время Гегель, так что очередная задача науки виделась Лосеву в органичном соединении «физиогномики» и диалектики.

Теперь можно констатировать, что выдвинутая программа типологии культур вполне была реализована Лосевым в избранной им области. Конечно, прежде всего речь должна идти об «Истории античной эстетики» (1963 – 1994), недавнее второе издание которой символично пришлось на 2000-й год, Шпенглером прозорливо помеченный. В этом фундаментальном труде мы находим и емкие характеристики специфических черт античности (см. в особенности знаменитые «12 тезисов об античной культуре») вместе с указанием направлений, по которым шло исчерпание античного мироощущения и вместе с тем близилась подготовка великой новости мироощущения христианского, и описание многообразия философских школ и эстетических учений античности, того многообразия, в котором уже сама установка на цельность выявленного типа культуры позволяла автору «Истории» обнаруживать подчас непривычные отношения и связи (отметим, к примеру, подчеркиваемый у Лосева «идеалистический» момент в «материалистическом» учении Демокрита об атомах или важнейшую тему дополнительности и взаиморазвития «линий» Платона и Аристотеля), и особый акцент на кажущихся маргинальными – со своими едва прослеживаемыми «ферментами» и «рудиментами» – течениях мысли и культурных явлениях переходного характера (скажем, целые тома «Истории» отведены исследованию эллинизма), и четкое исследование функционирования логических категорий, лежащих (с тем или иным «ударением», степенью «выявления») в основе всяческих оттенков философской мысли, сколько бы их ни предлагалось на всем протяжении тысячелетнего существования античного типа культуры.

В основу своих классификаций автор «Истории античной эстетики» – этой симфонии культурологических типологий – положил особое понимание мифа, осмысленного на базе разнообразных данных и точно определенного языком логико-философских категорий. Миф представлен как диалектический синтез идеи (формообразующей идеи) и материи (материи-потенции), как синтез, неизменно разрабатываемый античностью в виде чувственно-материального космоса с выдвижением на первый план того или иного пункта в единой (для всей античности) «номенклатуре» его составных частей. И весь путь античного мироощущения и античной мысли рисуется Лосевым как последовательное и неуклонное освоение всех (воистину конструктивных) возможностей этого диалектического синтеза, так что с исчерпанием его духовных запасов закономерно наступил и конец самой античности.

Отметим, что лосевские типологии предстают на столь высоком уровне строгости, последовательности и систематичности обработки обширнейшего материала, обычно относимого только по гуманитарному ведомству, что к полученным классификациям вполне могут быть применимы методы наук, что называется, точных, прежде всего современной математики. В частности, для адекватного и в определенной степени формального изображения лосевских типологий нам представляется возможным использование элементов теории операторов. Данная теория, получившая расцвет при создании языка для квантовой механики, в последние годы активно развивается и для случая макрообъектов вплоть до космологических масштабов, с претензией стать универсальным языком описания мира в целом, для описания, как выражались и Шпенглер и Лосев, формы мира. Разумеется, дискуссия о роли языка операторов и оценка его изобразительной мощи в наши намерения не входят уже хотя бы потому, что они потребуют значительного места для непростых построений междисциплинарного характера. По той же причине мы не будем здесь излагать и примеры перевода типологий культур, по Лосеву, на указанный язык. Но тут, надо все-таки сказать, вырисовывается очень существенная тема «Заката Европы» – если действительно «язык форм человеческой истории» и «ее органическая логика», найденные Лосевым, должны получать заметное соответствие в новых тенденциях и достижениях математической науки, ибо «то, что выражается в мире чисел», по Шпенглеру, «есть стиль души» ³. Зафиксируем, пожалуй, только одно любопытное обстоятельство, связанное с этой высшей культурной мерой числа, с одной стороны, и с недавним выходом на арену идей теории операторов, с другой стороны. Если рассматривать «Таблицу духовных эпох», которой Шпенглер завершил вступление к своей книге, то в ней нетрудно обнаружить строку под названием «Концепция числа как отражения и сущности формы мира», а в строке – конспективное изложение магистрального пути математики. От числа как величины и меры (в арифметике и геометрии античности) через неопределенное число (в алгебре Средних веков) к числу как функции (в анализе Нового времени) лежит, по Шпенглеру, этот путь последовательного, стадиального наращивания изобразительных возможностей мысли в пространстве «одновременных» духовных эпох (мы не будем здесь обсуждать своеобразие шпенглеровского понимания соотношений синхронии и диахронии в культурном процессе). Операторы как функции над функциями, о которых автор «Заката Европы» еще не мог знать, абсолютно точно укладываются в угаданном Шпенглером направлении общего движения. Хотелось бы только понять, о каком новом типе культуры сигнализирует это математическое новшество. Обсуждение возможных гипотез на сей счет отвлекло бы нас, однако, слишком далеко.

Проблемы философии культуры (с входящими сюда задачами типологических описаний) ставились Лосевым не только в «Истории античной эстетики» и примыкающих работах, где специально рассматривалась античность как тип культуры. Можно указать еще ряд книг 1920-х годов, в особенности уже упоминавшиеся «Очерки», а также «Философию имени», «Диалектику художественной формы» и «Диалектику мифа». Последняя из названных книг выступает характерным образом, и в том же аспекте присоединяются к ней дошедшие до нас фрагменты обширной работы автора, известной под названием «Дополнение к „Диалектике мифа“». Во всех перечисленных книгах «раннего» Лосева задача типологии культур уже не обязательно увязана с античностью. Здесь рассмотрению известных из истории культурных типов предшествует теоретический анализ, дающий структуру и логику функционирования обобщенной «художественной формы». Логика – это логика диалектическая, структура – структура символическая или, в конце концов, все тот же миф. Тщательным перебором и пересмотром всех возможных соотношений логических категорий, образующих структуру мифа, автор и занят в «Диалектике мифа» и «Дополнении» к ней. Рассматриваются все мыслимые типы «относительных мифологий» (им находятся содержательные «дублеты» из истории культуры), которые отличаются друг от друга – вспомним уже приведенную выше реплику на шпенглеровский «физиогномизм», принадлежащую Лосеву, – «только своеобразием в комбинации и акцентуации тех или других категорий», и эта аналитическая работа настойчиво подводит к тому, чтобы приступить наконец к последовательному описанию устроения «абсолютной мифологии», содержащей все базовые структурные категории в равновесии их «акцентуации», в их синтезе. Полученная таким образом, а вернее сказать, фактически строго выведенная «абсолютная мифология» есть собственно христианское мировоззрение (для Лосева, напомним, вопрос единства знания и веры не стоит, он раз и навсегда решен положительно, и важно лишь умело и верно распорядиться наличным логическим оснащением христианской мысли). Последнее, в свою очередь, развивается в православном русле и уточняется сообразно раскрывшимся структурно-логическим возможностям (таковы софиологические и имяславские перспективы учения). Тут самое время вспомнить одно характерное авторское признание, давно сделанное при весьма драматических обстоятельствах:

Но конечно же, Лосев не мог ограничиться только сферой невозмутимого теоретизирования уже по одному тому, что он по праву принадлежал к славной когорте тех русских философов, для которых слово было еще и делом, а наука смыкалась подчас с публицистикой, если не проповедью. Потому-то и в «Диалектике мифа» и в «Дополнении» мы наряду с принципиальными типологиями находим еще и столь яркие суждения социальной направленности и злободневные примеры, щедро почерпнутые «из реки по имени факт». И здесь, по большому счету, собственно философские результаты объективно смыкаются еще с одним пластом творчества Лосева, с его философской прозой. На ином фоне, посредством новых выразительных возможностей, естественно предполагающих диалог и дискуссию, требующих эмоционально-экспрессивные оценки и жизненно важные выводы, автор в очередной раз проговаривает все свои излюбленные типологии, устами литературных героев вновь ставит те же вопросы о подлинном содержании узловых понятий и стоящих за ними интуиций, сопоставляет и сталкивает точки зрения тех или иных «относительных мифологий». Вообще, надо констатировать, лосевскую прозу еще предстоит специально прочесть (отрефлексировать общественным сознанием) в едином комплексе с его философскими работами 1920 – 30-х годов. Для исследователей явно назрела эта важная и ответственная задача ближайшего будущего. Мы же в настоящих заметках ограничимся только одним с виду микроскопическим, но на поверку весьма значительным (да еще и своеобразно отсылающим к «Закату Европы») эпизодом из философской прозы Лосева. Это – символ фокстрота ⁵.

Среди великого множества разнообразных музыкальных тем, картинок, эпизодов, которыми изобилуют почти все лосевские повести и рассказы, упоминание фокстрота выделено уже чисто количественно. Он появляется сразу в двух повестях, причем с весьма существенными текстуальными совпадениями. Вот мы читаем характеристику житья-бытья на Беломорстрое, которую обрисовывает Николай Вершинин, главный герой повести «Встреча»:

Схожую, хотя стилистически и несколько отличную характеристику фокстрота можно найти в повести «Из разговоров на Беломорстрое», где она произнесена одним из сотрудников лагерной газеты «Перековка»:

– в дальнейшем следует полное повторение пассажа из повести «Встреча».

Этот образ явно увлекал автора, потому он в какой-то момент, не страшась несколько погрешить против эстетической меры, даже планировал включить текст, близкий к только что приведенному, и в третий текст – в повесть «Женщина-мыслитель» ⁸ (о том свидетельствуют архивные черновики). Более того, символ фокстрота рисовался настолько емким и даже, в известном смысле, универсальным, что в дальнейшем он распространялся автором не только на советскую действительность (и уж, конечно, не только на ее «лагерное» сужение), но и на действительность буржуазную, западную. В подтверждение тому мы должны выйти за пределы философской прозы Лосева и обратиться к характеристике западноевропейской философии XX века, которую автор почёл нужным дать спустя примерно три десятилетия после собственного опыта «разговоров на Беломорканале»:

«Может показаться, что эта философия – весьма энергичная, мощная, якобы свидетельствующая о каком-то расцвете и гигантских размерах. На самом деле тут нет ни расцвета, ни гигантских размеров, а её энергия и видимая бодрость похожи на ту, которую мы чувствуем в современном джаз-банде. Джаз строится на очень бодрых, почти маршеподобных ритмах, но весь пронизывается развратно-млеющей и расхлябанной мелодией, в которой нигилистически тонет всё оформленное, а скачущие и острые синкопы вместе с нудно и ласково ноющими и надрывно взмывающими глиссандо превращают всё целое в какое-то аморальное, алогическое, ни во что не верящее и утерявшее все свои ценности человеческое самочувствие. Это нигилизм и оптимизм одновременно» ⁹. Между прочим, и о том, что упомянутый здесь джаз-банд следует приравнивать фокстроту, и об определенном сближении социалистического типа культуры и культуры буржуазного мира (эта на первый взгляд неожиданная параллель естественна в лосевской типологии) вполне определенно говорилось в той же повести «Встреча»: «мы охотно принимаем этот продукт разложения – фокстрот и джаз-банд, подобно тому, как принимаем всю технику и машинную культуру, но употребляем все это по-своему» ¹⁰.

Фокстрот – символ подлинный, это видно уже из той общей его характеристики, что мы находим в приведенных высказываниях Лосева. К тому же при описании фокстрота как «музыкального символа» автор сознательно прибег к столь четкой структурности, что нельзя не увидеть указания на принятый в русской философии (после Флоренского и Лосева же) символ как таковой, на «символ вообще» – тот, как известно, объединяет два различных «пласта» бытия в нерасторжимое целое.

Фокстрот – символ мифологический. В нем (вспомним лосевское определение мифа) внутренний «пласт», «момент» или «слой» бытия – сфера человеческого субъекта с его «анархическим млением», с тою «циничной и похотливой радостью полной беспринципности», вступает в некий синтез с внешним «пластом» – сферой объективной выраженности, где царит «видимая бодрость и четкость». Тот самый «нигилизм и оптимизм одновременно» есть миф века сего. Стоит разве что сделать поправку на быстротекущее время и вместо внешних признаков фокстрота (или джаз-банда) подставить в лосевском уравнении новые хард-, рэп-, шлягер- (или какие они там еще?) звучания.

Фокстрот – если разобраться и вдуматься, символ жуткий, что опять-таки непосредственно следует уже из прямых авторских характеристик. И вновь нужно вспоминать о лосевских типологиях и теперь уже вооружаться важнейшим пониманием чуда, восходящим к «Диалектике мифа». Если определять по Лосеву, то чудо, как и всякий символ, объединяет два «пласта» или «плана» бытия, а именно, план внутренне-замысленный и план внешне-реализованный, т.е. чудо есть как раз полное совпадение замысленного и реализованного. А если в замысле-то ничего нет, если там – «пусто, развратно, тоскливо» и т.д., если утрачены все и всяческие ценности? Тогда получается нечто действительно аморальное, нечто прямо противоположное чуду, некоторого рода вражеская, сатанинская мимикрия под него…

Так А.Ф. Лосев своими новыми и весьма убедительными средствами нарисовал то, что у Шпенглера обозначено картиною «заката Европы».