Ребекка с фермы Солнечный Ручей

ПРЕДИСЛОВИЕ

Известная американская писательница Кейт Дуглас Уиггин (1859–1923) создала множество произведений, которые с первых же дней после их выхода в свет обретали популярность у самых разных категорий читателей — юных и пожилых, придирчивых критиков и широкой публики, читающей исключительно для удовольствия. Признание со стороны академических кругов выразилось в присуждении писательнице в 1904 г. степени доктора литературы в Боудойнском колледже (Брансуик, штат Мэн), где она стала второй женщиной, удостоенной этого отличия. Что же до энтузиазма основной массы читателей, о нем говорит то, что книги Уиггин издавались огромными тиражами и раскупались с невероятной быстротой, причем без какой-либо сенсационной рекламы. В школах по всей Америке создавались клубы имени Кейт Уиггин, куда писательницу приглашали на торжественные встречи и где она читала со сцены отрывки из своих произведений. Еще при жизни Уиггин ее книги были изданы в переводах на ряд европейских языков, по ним были поставлены спектакли и сняты кинофильмы, пользовавшиеся неслыханным успехом. Так, постановка по книге «Ребекка с фермы Солнечный Ручей» выдержала в Нью-Йорке свыше 300 представлений, на одном из них Уиггин присутствовала вместе с президентом США и его женой, которые пригласили писательницу сначала на официальный обед в Белый дом, а затем в театр.

О своей жизни Уиггин проникновенно и с юмором рассказала в автобиографической книге «Сад моих воспоминаний», изданной в 1923 г.

Кейт Дуглас Смит (такова была ее девичья фамилия) родилась в Филадельфии в семье адвоката. После смерти отца семья поселилась в деревушке Холлис в штате Мэн. Образование Кейт и ее младшая сестра Нора получали дома под руководством отчима, а затем в разных учебных заведениях штата Мэн. Детство Кейт не было богато событиями, но с ранних лет она проявляла склонность к чтению, музыке, декламации. Любимейшим писателем девочки был Чарлз Диккенс. В автобиографии Уиггин подробно рассказывает о своей непродолжительной, но памятной встрече с ним, состоявшейся случайно в поезде. Девочка ехала с матерью в гости к дяде, а великий писатель совершал турне по Америке, выступая с чтением своих произведений. В течение получаса юная читательница высказывала заинтересованному автору свое мнение о его книгах. (Запись части этой беседы была на следующий день опубликована в одной из бостонских газет.) Однако мысль о создании собственных литературных произведений пришла к Уиггин гораздо позже.

В 1876 г. семья переехала в Калифорнию, где Кейт и ее сестру Нору увлекли вопросы дошкольного воспитания Кейт организовала в трущобах Сан-Франциско первый на западе США бесплатный детский сад, а позднее, в 1880 г., открыла и свою школу для подготовки организаторов детских садов. В 1881 г она вышла замуж за друга детства — Сэмюеля Уиггина и спустя некоторое время переехала в Нью-Йорк, оставив основанные ею учреждения на попечение сестры Норы, однако каждый год посещала открытые ее учениками в разных городах США детские сады, читала лекции и писала статьи о дошкольном воспитании. Тогда же появились и ее первые художественные произведения, написанные с целью получить средства для организованных ею детских садов. Успех окрылил писательницу, а впечатления, полученные в результате совершенных ею нескольких путешествий в Европу, дали ей интересный материал для новых книг.

В 1894 г, спустя пять лет после смерти первого мужа, Уиггин вышла замуж за Джорджа Риггза, нью-йоркского бизнесмена, и следующие годы ее жизни были заполнены путешествиями, работой над новыми произведениями, общением с многочисленными друзьями и почитателями, выступлениями с чтением отрывков из своих произведений как в Америке, так и в Европе. Среди ее популярнейших книг — «История Пэтси» (1883), «Тимоти ищет» (1890, экранизирована в 1919, 1922, 1936 гг.), «Проблема Полли Оливер» (1893), «Путь Пинелопи» (1898), «Пинелопи в Ирландии» (1901), «Сюзанна и Сью» (1909), «Цыплята матушки Кэйри» (1911, экранизирована в 1938, 1963 гг.), «История Уэйтстил Бакстер» (1913) и многие другие

«Ребекка с фермы Солнечный Ручей», опубликованная в октябре 1903 г., была любимым произведением писательницы. Хотя сюжет книги целиком вымышленный, описание жизни в деревушке штата Мэн, школы и семинарии, где учится героиня, основано на личных переживаниях автора, а проходящие через весь текст произведения цитаты из стихотворений выдающегося английского поэта Уильяма Вордсворта помогают создать образ девочки и девушки, которой лучше всего подходит имя Дитя Природы. Книга вызвала массу читательских откликов, и в 1907 г. Уиггин дополнила ее вторым томом — «Новые рассказы о Ребекке», который является не продолжением, но собранием «пропущенных» глав первой книги. При участии писательницы «Ребекка с фермы Солнечный Ручей» была переведена на несколько европейских языков, а сценическая версия ее с успехом шла в ряде городов США и в Лондоне. Появились и кинофильмы, в основу которых лег сюжет книги (1917, 1932, 1938 гг.). Поэтичная, обаятельная и вместе с тем стойкая, решительная Ребекка Рэндл до сих пор остается любимицей читателей всех возрастов, а стиль автора, сочетающий светлый юмор и поэтичность образов, привлекает к книге внимание критиков и литературоведов.

М. Ю. Батищева

Вордсворт

Глава 1 «Нас семеро»

Старый почтовый дилижанс с грохотом катил по пыльной дороге из Мейплвуда в Риверборо. Была середина мая, но день выдался по-летнему жаркий, и мистер Джеримайя Кобб вынужден был щадить лошадей, насколько позволяло ему то обстоятельство, что вез он срочную почту. Подъемов и спусков на дороге было немало, но вожжи провисли в его руках, а сам он лениво развалился, откинувшись на своем сиденье и с наслаждением положив вытянутую ногу на щиток экипажа. Потертая фетровая шляпа была глубоко надвинута на глаза, а за левой щекой он медленно поворачивал языком кусок табачной жвачки.

Внутри дилижанса был лишь один пассажир — маленькая темноволосая особа в желтовато-коричневом ситцевом платье и нитяных перчатках. Она была такой тоненькой и легкой, а ее сильно накрахмаленное платье таким скользким, что бедняжка ездила туда и сюда на кожаных подушках, несмотря на то что изо всех сил упиралась ногами в сиденье напротив и вытягивала руки в стороны, чтобы сохранить хоть какое-то равновесие. Но каждый раз, когда колеса чуть глубже ныряли в колею или неожиданно подскакивали, наехав на камень, она невольно взлетала в воздух и, снова упав на сиденье, поправляла съехавшую на нос забавную соломенную шляпку и поднимала с пола или просто получше устраивала рядом с собой маленький розовый зонтик. Этот зонтик был, по-видимому, главным предметом ее забот, если не считать бисерного кошелечка, в который она заглядывала всякий раз, когда это позволяло состояние дороги, явно находя большое удовлетворение в том, что ценное его содержимое не исчезло и даже не уменьшилось. Мистер Кобб абсолютно не догадывался о столь изнурительных обстоятельствах путешествия внутри дилижанса: дело возницы — доставлять людей к месту назначения, и из этого совсем не следует, что он обязан обеспечивать им в пути удобства. Сказать по правде, мистер Кобб забыл о самом существовании своей ничем не примечательной маленькой пассажирки.

Когда в это утро он собирался выехать с почты в Мейплвуде, из остановившейся неподалеку брички вышла женщина и, подойдя к нему, осведомилась, действительно ли это почтовый дилижанс из Риверборо и действительно ли перед ней мистер Кобб. Получив утвердительный ответ, она кивком головы позвала девочку, которая, сидя в бричке, с нетерпением ожидала этого сигнала и бросилась к матери бегом, словно боясь хоть на мгновение опоздать. Можно было предположить, что ей лет десять или одиннадцать, но, каков бы ни был ее возраст, казалась она для него слишком маленькой. Мать помогла ей влезть в дилижанс, положила рядом с ней узелок и букет сирени, проследила за тем, как мистер Кобб привязывал на задок дилижанса старый сундучок, обитый некрашеной кожей, и, наконец, заплатила за проезд, с большой тщательностью отсчитав серебро.

— Я хочу, чтобы вы доставили ее к моим сестрам в Риверборо, — сказала она. — Вы знаете Миранду и Джейн Сойер? Они живут в кирпичном доме.

Бог ты мой, да он знал их так хорошо, как если б сам был одной из них!

— Так вот, она едет к ним. Они ее ждут. Будьте добры, приглядите за ней в дороге. А то она может заболтаться с кем-нибудь на остановке и отстать или прихватить кого-нибудь с собой для компании… До свидания, Ребекка, постарайся ничего не натворить и сиди смирно, чтобы, когда приедешь, была чистой и опрятной. И не доставляй лишних хлопот мистеру Коббу… Боюсь, она порядком возбуждена. Вчера мы приехали на поезде из Темперанса, ночевали на ферме у моей двоюродной сестры, а сегодня от нее добирались сюда в бричке — восемь миль пути.

— До свидания, мама, не беспокойся. Ты же знаешь, я не первый раз путешествую.

Женщина засмеялась и, снова обращаясь к мистеру Коббу, пояснила:

— Она была один раз в Уэйрхеме и ночевала там; не такая это поездка, чтобы называть ее путешествием!

— Это было путешествие, мама, — горячо возразила девочка. — Ведь мы ушли с фермы, завтрак у нас был с собой в корзинке, и мы ехали немножко на лошади, а немножко на поезде и брали с собой ночные рубашки.

— Если и брали, то ни к чему сообщать об этом целой деревне, — сказала мать, прерывая воспоминания опытной путешественницы. — Разве я не говорила тебе, — шепнула она в последней попытке навести дисциплину, — что нельзя громко говорить о ночных рубашках, чулках… и прочих подобных вещах, особенно когда кругом мужчины?

— Я знаю, мама, знаю, и не буду. Я только хотела сказать… — здесь мистер Кобб щелкнул языком, хлестнул вожжами, и лошади степенно тронулись в свой ежедневный путь, — я только хотела сказать, что это путешествие, когда… — дилижанс уже ехал по дороге, и Ребекке пришлось высунуть голову в дверцу, чтобы закончить свою фразу, — это путешествие, когда берешь с собой ночную рубашку!

И запретные слова, выкрикнутые тоненьким звонким голоском, вновь оскорбили слух миссис Рэндл. Она проводила взглядом дилижанс, села в свою бричку и, уже развернув лошадь в обратном направлении, на мгновение привстала на ноги, прикрыла глаза рукой от солнца и взглянула на клубившееся вдали облачко пыли.

«Хлопот у Миранды будет полон рот, — подумала она, — но я ничуть не удивлюсь, если ей все-таки удастся сделать из Ребекки человека».

Все это было полчаса назад, и солнце, жара, пыль, а также раздумья о различных поручениях, которые нужно было исполнить в таком крупном центре местной деловой жизни, как Милтаун, совсем усыпили и без того не отличавшегося живостью ума мистера Кобба, так что он полностью забыл о своем обещании приглядывать за Ребеккой.

Неожиданно среди грохота и дребезжания колес и скрипа упряжи ему почудился тоненький голосок. Сначала он подумал, что это сверчок, древесная лягушка или птичка, но затем, определив, откуда идет звук, бросил взгляд через плечо и увидел маленькую фигурку, высунувшуюся в окошко дилижанса настолько, насколько это можно было сделать, не подвергая себя риску вывалиться из экипажа. Длинная черная коса раскачивалась в такт движению дилижанса, в одной руке девочка держала шляпу, а в другой свой маленький зонтик, делая безуспешные попытки дотянуться им до возницы.

— Мистер Кобб, я хочу вам что-то сказать! — кричала она.

Мистер Кобб послушно натянул поводья.

— Скажите, а ехать наверху с вами намного дороже? — спросила она. — Здесь, внутри, такие скользкие сиденья и так жарко. И карета слишком большая для меня! Меня так в ней швыряет, что скоро я вся буду в синяках. А окна такие маленькие, что ничего не видно целиком, а когда я хочу поглядеть, не свалился ли с задка сундучок, мне приходится почти вывихивать шею. Это мамин сундучок, и она очень им дорожит.

Мистер Кобб подождал, пока этот поток слов или, выражаясь точнее, эта лавина критических замечаний иссякла, а затем сказал шутливо:

— Дополнительная плата за право сидеть рядом со мной не взимается. Влезай наверх, если хочешь, — после чего помог ей выбраться из дилижанса и, «вознеся» ее на переднее сиденье, снова занял свое место.

Ребекка села осторожно, предварительно с чрезвычайной заботливостью расправив под собой платье. На сиденье между собой и возницей она положила розовый зонтик, аккуратно закрыв его складками платья. Сделав все это, она сдвинула шляпу на затылок, подтянула заштопанные нитяные перчатки и радостно сказала:

— Вот так-то лучше! Похоже на путешествие! Теперь я настоящая пассажирка, а там, внутри, я чувствовала себя как наша наседка, когда мы запираем ее в курятнике. Я надеюсь, нам предстоит долгий путь.

— О, он еще только начался, — отвечал мистер Кобб добродушно, — а ехать нам целых два часа.

— Всего только два часа! — Она вздохнула. — Это будет половина второго. Мама к тому времени вернется к кузине Энн, а дома уже пообедают, и Ханна уберет со стола. Я позавтракала, потому что мама сказала, что это будет плохое начало — явиться к тетям голодной и заставлять их первым делом накрывать для меня на стол… Отличный, похоже, будет день, правда?

— Это точно; пожалуй, слишком жарко, слишком. Почему ты не раскроешь свой зонтик?

Она еще глубже задвинула упомянутый предмет под складки своего платья и сказала:

— Ах, что вы! Я никогда не раскрываю его, когда солнце светит. Понимаете, розовое ужасно выгорает, поэтому я хожу под ним только на молитвенные собрания и только по пасмурным воскресеньям. Иногда солнце неожиданно прорывается из-за туч, и тогда мне приходится как можно скорее его сворачивать. Это для меня самая дорогая в жизни вещь, но требует ужасных забот.

В этот момент в неповоротливом уме мистера Джеримайи Кобба начала зарождаться мысль о том, что птичка, сидящая на жердочке рядом с ним, совсем не того полета, каких он привык встречать во время своих ежедневных поездок. Он положил свой кнут в предназначенное для него углубление рядом с сиденьем, снял ногу со щитка, сдвинул шляпу на затылок, выплюнул на дорогу табачную жвачку и, устранив таким образом все препятствия для умственной деятельности, в первый раз внимательно посмотрел на свою пассажирку — она встретила его взгляд серьезно, с детской доверчивостью и дружелюбным интересом.

Желтовато-коричневое ситцевое платье было заметно полинявшим, но безупречно чистым и накрахмаленным до невозможности. Из маленького стоячего воротничка торчала смуглая и худая шея, а голова казалась слишком маленькой для тяжелой и толстой косы, свисавшей до самой талии. Странная маленькая шляпка из белой итальянской соломки с козырьком могла быть либо последней новинкой детской моды, либо каким-то старинным головным убором, подновленным по необходимости. Шляпку украшала коричневая лента и нечто, напоминавшее пучок черных и оранжевых иголок дикобраза, висевший, или, лучше сказать, щетинившийся, над одним ухом, придавая обладательнице шляпки самый диковинный и необычный вид. Лицо у девочки было бледное, с четко очерченным овалом. Что же касается отдельных черт, то их у нее было, вероятно, не меньше, чем у других, но взгляд мистера Кобба не смог проследовать до носа, лба или подбородка, ибо на этом пути его перехватили и накрепко приковали к себе ее глаза. Глаза у Ребекки были словно вера, которая есть «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом».[1] Словно две звезды, сияли они под тонко очерченными бровями — танцующие огоньки, вспыхивающие в блестящей мгле. Когда она бросала быстрый взгляд, он был живым и полным интереса, неизменно, впрочем, остававшегося неудовлетворенным; когда же она смотрела пристально, глаза казались сверкающими и таинственными и создавалось впечатление, что смотрит она прямо сквозь внешнее и очевидное на что-то, лежащее за ним, — внутрь предмета, пейзажа, внутрь вас. Им никогда нельзя было найти объяснения, этим глазам Ребекки. Школьный учитель и священник в Темперансе пытались сделать это, но потерпели неудачу; молодая художница, приехавшая на лето с целью сделать эскизы старинной красной конюшни, полуразрушенной мельницы и моста, кончила тем, что, забыв обо всех местных красотах, целиком предалась изображению лица девочки — маленького, некрасивого, но озаренного сиянием глаз, полных таких откровений, глаз, наводящих на такие размышления и говорящих о такой дремлющей внутренней силе и проницательности, что никто никогда не уставал глядеть в их сверкающие глубины и воображать, что то, что он видит там, есть отражение его собственных мыслей.

Мистер Кобб не делал подобных обобщений; его наблюдения, сообщенные в тот вечер жене, сводились к тому, что своим взглядом девочка «прямо-таки ошарашивает».

— Мисс Росс — она художница — подарила мне этот зонтик, — сказала Ребекка, после того как, обменявшись долгим взглядом с мистером Коббом, хорошо запомнила его лицо. — Вы заметили эти двойные сборки на ткани? А шпиль и ручку? Они из слоновой кости. Ручка исцарапана, видите? Это потому, что Фанни сосала и грызла ее во время молитвенного собрания, когда я не видела. С тех пор я не могу относиться к Фанни по-прежнему.

— Фанни — твоя сестра?

— Да, одна из сестер.

— Сколько же вас всего?

— Семеро. Знаете стихи о семье, в которой семеро детей? Там есть такие слова —

Я разучила эти стихи,[2] чтобы прочитать в школе, но там все такие противные: они стали смеяться… Ханна — старшая, потом — я, потом — Джон, потом — Дженни, потом — Марк, потом — Фанни, потом — Мира.

— Да, семья большая!

— Чересчур большая, все говорят, — ответила Ребекка с неожиданной и совершенно взрослой откровенностью, побудив тем самым мистера Кобба пробормотать: «Ого!» — и заложить за левую щеку новый кусок жвачки.

— Дети, конечно, милые, но столько с ними хлопот, да и прокормить их дорого, сами понимаете, — продолжал журчащий голосок. — Мы с Ханной только и делали, что укладывали малышей спать по вечерам и поднимали по утрам, и так — целую вечность. Единственное утешение — что теперь все это кончилось; и мы чудесно заживем, когда все вырастем и закладная на ферму будет выкуплена.

— Все кончилось? А, ты хочешь сказать, что ты уехала.

— Нет, я хочу сказать, что дети кончились, — наша семья больше не будет расти. Мама так говорит, а она всегда держит слово. После Миры никого не было, а ей уже три года. Она родилась в тот самый день, когда папа умер. Тетя Миранда хотела, чтобы в Риверборо приехала не я, а Ханна, но мама не может обойтись без нее. У нее больше способностей к хозяйственным делам, чем у меня, то есть у Ханны их больше. Я сказала маме вчера вечером, что, если, пока меня не будет дома, появятся еще дети, то придется за мной посылать, потому что когда есть младенец, то для ухода за ним нужны мы обе с Ханной, ведь маме надо готовить еду, да еще и ферма…

— О, ты живешь на ферме, вот как? Где же это? Рядом с Мейплвудом, где ты села в мой дилижанс?

— Рядом? Ну нет; я думаю, за тысячи миль. Из Темперанса мы ехали на поезде, а потом очень долго в экипаже к кузине Энн и у нее ночевали. Потом мы встали и еще ехали в бричке до Мейплвуда, чтобы посадить меня в ваш почтовый дилижанс. Наша ферма от всего далеко, только школа и молитвенный дом близко, в Темперансе, за две мили от нас… Я думаю, что здесь, наверху, рядом с вами, не хуже, чем на колокольне. Я знаю одного мальчика, который лазил на колокольню нашего молитвенного дома. Так вот он говорит, что, когда смотришь оттуда, люди и коровы кажутся не больше мух. Мы с вами еще не встретили никаких людей на пути, но насчет коров я немного разочарована: они не кажутся такими маленькими, как я надеялась. Но все же, — добавила она, оживляясь, — они и не такие большие, как когда мы смотрим на них снизу вверх, правда? Мальчики всегда делают все замечательно интересное, а девочки только то отвратительно скучное, что остается. Девочки не могут лазить так высоко, или уходить так далеко, или ложиться спать так поздно, или бегать так быстро.

Мистер Кобб вытер рот тыльной стороной руки и судорожно глотнул воздух. У него было такое чувство, словно его гонят по горной цепи, с пика на пик, не давая перевести дух перед новым подъемом.

— Никак не соображу, где же это находится твоя ферма, — сказал он, — хотя я бывал в Темперансе и даже жил прежде ближе к тем местам. Как зовут твою мать?

— Орилия Рэндл, а нас — Ханна Люси Рэндл, Ребекка Ровена Рэндл, Джон Галифакс Рэндл, Дженни Линд Рэндл, Маркиз Рэндл, Фанни Эльслер Рэндл и Миранда Рэндл. Половину из нас назвала мама, а другую половину — папа, но нас вышло нечетное число, поэтому папа с мамой решили, что будет неплохо назвать Миру в честь тети Миранды, которая живет в Риверборо. Они надеялись, что от этого будет какой-то прок, но ничего не вышло, и теперь мы зовем ее просто Мира Вообще-то мы все названы в честь кого-нибудь: Ханна — из сказки, я — из «Айвенго», Джон Галифакс — тоже джентльмен из книжки, Марк — в честь дяди, Маркиза де Лафайета,[3] папиного близнеца, который умер в детстве. (Близнецы очень часто умирают, не успев вырасти, а тройняшки — почти всегда. Вы это знали, мистер Кобб?) Мы зовем его не Маркиз, а просто Марк. Дженни названа в честь певицы, а Фанни — красивой танцовщицы; но мама говорит, что обе — невпопад, потому что у Дженни совсем нет слуха, а у Фанни — ноги как деревянные. Мама хотела бы называть их Джейн и Фрэнсис и совсем пропускать их вторые имена, но говорит, что это было бы нечестно по отношению к папе. Она говорит, что мы всегда и во всем должны быть на стороне папы, потому что все в жизни было против него, и что он не умер бы, если бы ему больше везло в жизни. Пожалуй, это все, что можно сказать о нашей семье, — закончила она серьезно.

— Скажите на милость! Сдается мне, что и этого достаточно! — воскликнул мистер Кобб. — Не так уж много имен осталось, когда ваша мама всех вас назвала. Изрядная у тебя память. Уроки ты, думаю, заучиваешь без труда, а?

— Заучить нетрудно; трудно достать туфли, чтобы можно было пойти в школу и эти уроки заучить. Эти туфли, что на мне, чистые и новые, они должны проноситься шесть месяцев. Мама всегда повторяет, что надо беречь туфли. Но, похоже, нет никакого другого способа сберечь туфли, как только снять их и ходить босиком; но в Риверборо я не смогу ходить босиком: я опозорила бы этим тетю Миранду… Как только я поселюсь у тети Миранды, сразу пойду в школу, а через два года — в учительскую семинарию в Уэйрхеме. Мама говорит, что так им удастся сделать из меня человека. Я собираюсь стать художницей, как мисс Росс, когда кончу учиться. Во всяком случае, я думаю, что буду художницей. Мама считает, что мне лучше стать учительницей.

— Не на старой ли ферме Хоббов вы живете, а?

— Нет, наша ферма — это именно ферма Рэндлов, по крайней мере так ее называет мама. Я называю ее «ферма Солнечный Ручей».

— Ну, думаю, неважно, как там ты ее называешь, лишь бы знала, где она находится, — заметил мистер Кобб назидательным тоном.

Ребекка с укоризной, почти сурово, направив на него весь свет своих глаз, сказала:

— О, не говорите так! Не будьте вы как все остальные! Это очень важно, как называть то, что нас окружает. Когда я говорю «ферма Рэндлов», вы представляете, как она выглядит?

— Нет, не скажу, чтоб представлял, — отвечал мистер Кобб смущенно.

— Ну, а когда я говорю «ферма Солнечный Ручей», что сразу приходит вам в голову?

Мистер Кобб чувствовал себя как рыба, которую извлекли из родной стихии и оставили задыхаться на песке. Уклониться от ужасной обязанности дать ответ было совершенно невозможно — глаза Ребекки были прожекторами, пронзавшими его мозг насквозь и прощупывавшими все, вплоть до плеши на макушке.

— Наверное, там поблизости есть ручей, — сказал он неуверенно.

Этот ответ, казалось, разочаровал Ребекку, однако не привел ее в уныние.

— Для начала неплохо, — сказала она ободряюще. — Уже тепло, но еще не горячо. Да, там есть ручей, но ручей этот необычный. По обеим сторонам его растут молоденькие деревца и малюсенькие кустики, сам он мелкий и журчащий, а дно покрыто белым песком и мелкой блестящей галькой. Стоит проглянуть хоть одному лучу солнца, ручей перехватывает и отражает его, и от этого он целый день полон блесток… Слушайте, у вас не сосет под ложечкой? У меня сосет. Я ужасно боялась, что опоздаю на ваш дилижанс, и не могла ничего есть за завтраком.

— Тогда тебе лучше съесть, что там у тебя в узелке. Я-то обычно ничего не ем до самого Милтауна, а там съедаю пирог и выпиваю чашку кофе.

— Как я хотела бы увидеть Милтаун! Я думаю, он и больше, и великолепнее, чем Уэйрхем, и похож на Париж. Мисс Росс рассказывала мне о Париже; там она купила мой розовый зонтик и мой бисерный кошелечек. Видите, как он открывается — со щелчком. У меня в нем двадцать центов; этого должно хватить на три месяца — на марки, бумагу и чернила. Мама говорит, что тетя Миранда не захочет покупать еще и такие вещи, когда ей придется кормить меня, одевать и платить за мои школьные учебники.

— Париж совсем не большой, — сказал мистер Кобб пренебрежительно. — Самый скучный городишко во всем штате Мэн. Я туда много раз ездил.[4]

И снова Ребекка была вынуждена укорить мистера Кобба безмолвно и спокойно, но тем не менее твердо, хотя упрек выразился лишь в одном взгляде, быстро брошенном и быстро отведенном.

— Париж — столица Франции, и туда вам пришлось бы добираться на корабле, — сказала она наставительно. — Все это написано в моей географии. Там сказано: «Французы веселые и учтивые люди, любят танцы и легкие вина». Я спросила учителя, что такое легкие вина. Он думает, что это что-то вроде свежего сидра или, может быть, имбирного пива. Я вижу Париж как на ладони, стоит мне только закрыть глаза. Повсюду танцуют веселые прекрасные леди с розовыми зонтиками и бисерными кошелечками в руках, и учтивые величественные джентльмены тоже танцуют и пьют имбирное пиво… Но вы можете видеть Милтаун почти каждый день, и вам даже не надо закрывать для этого глаза, — добавила она с легкой завистью.

— Милтаун тоже не слишком велик, — проронил мистер Кобб с таким видом, словно уже побывал во всех крупных городах на свете и нашел их одинаково ничтожными. — А вот погляди, как я швырну эту газету прямо на порог мисс Браун.

Бум! Сверток приземлился, как и было задумано, прямо на плетеный коврик перед дверью, затянутой проволочной сеткой от мух.

— О, как здорово! — воскликнула Ребекка в восторге. — Вы прямо как метатель ножей, которого Марк видел в цирке. Я хотела бы, чтобы здесь был длинный-предлинный ряд домов, и у каждого посередине дверь с проволочной сеткой и плетеным ковриком, и на каждый надо было бы бросить газету!

— Ну, знаешь, я мог бы кое-где и промахнуться, — сказал мистер Кобб, лучась скромной гордостью. — Если твоя тетя Миранда позволит, я возьму тебя как-нибудь этим летом в Милтаун, когда в дилижансе будет место.

Дрожь восхищения пробежала по телу Ребекки — от новых туфель и все выше и выше, до соломенной шляпки, а затем вниз по черной косе. Она пылко стиснула рукой колено мистера Кобба и сказала дрожащим от слез радости и удивления голосом:

— О, неужели это сбудется — не может быть! Подумать только, я увижу Милтаун! Это все равно как если бы иметь фею-крестную, которая спрашивает о твоем заветном желании, а потом его исполняет. Вы когда-нибудь читали «Золушку», или «Желтого карлика», или «Заколдованную лягушку», или «Златовласку»?

— Кажется, нет, — осторожно сказал мистер Кобб после минутного размышления. — Вот этого я, кажется, не читал. А где это тебе представилась возможность столько прочитать?

— О, я прочитала кучу книг, — ответила Ребекка небрежно. — И папины, и мисс Росс, и всех школьных учителей, какие у нас были, и всю библиотечку воскресной школы. Я читала «Фонарщик», «Вожди шотландских кланов», «Айвенго», «Наследник Редклифа», «Жена доктора», «Давид Копперфильд», «Жизнеописания Плутарха», «Тадеуш Варшавский», «Путешествие пилигрима»[5] и еще много других. А вы что читали?

— Вот именно эти книги мне как-то не случилось прочитать. Но, Боже мой, в свое время я уйму всего перечитал! А сейчас столько езжу, что обхожусь «Альманахом», «Еженедельным Аргусом» да еще «Земледельцем штата Мэн»[6]… Вот опять река; это последний длинный холм на пути, и, когда мы доберемся до его вершины, вдали будут видны трубы Риверборо. Кирпичный дом совсем недалеко. А еще полмили проедешь — и мой дом.

Ребекка нервно сжала лежавшие на коленях руки и передвинулась на сиденье.

— Я не ожидала, что мне станет страшно, — сказала она почти беззвучно, — но, похоже, я все-таки испугалась, самую капельку, когда вы сказали, что мы уже так близко.

— Не желаешь ли вернуться? — лукаво спросил мистер Кобб.

В ответ она бросила на него взгляд, в котором не было страха, и гордо заявила:

— Я никогда не отступаю — я могу испугаться, но бежать мне было бы стыдно. Войти к тете Миранде — это все равно что спуститься в темный подвал. Конечно, там под лестницей могут оказаться великаны-людоеды, но, как я всегда говорю Ханне, там могут быть совсем не они, а феи, эльфы и заколдованные лягушки!.. В этой деревне тоже есть главная улица, как и в Уэйрхеме?

— Пожалуй, можно назвать эту улицу главной, и твоя тетя живет на ней, но только нет здесь ни магазинов, ни фабрик. Захолустная деревушка! Чтобы увидеть что-нибудь интересное, надо перебраться через реку на нашу сторону.

— Жаль, — вздохнула она. — Это было бы великолепно — проехать по настоящей главной улице, сидя так высоко над парой отличных лошадей и держа над собой раскрытый розовый зонтик, а все в деревне спрашивали бы друг у друга, кому принадлежит этот букет сирени и сундучок, обитый некрашеной кожей. Это все напоминало бы ту прекрасную леди, которую я видела в цирковой процессии. Прошлым летом в Темперанс приезжал цирк, и утром артисты торжественно проехали по улицам. Мама разрешила нам всем пойти посмотреть и взять с собой Миру в колясочке. Вечером мы не могли пойти на представление: у нас не было денег на билеты. А в процессии были прекрасные кони, и звери в клетках, и клоуны на лошадях, а в самом конце ехала маленькая красная с золотом легкая коляска, запряженная двумя пони, и в ней на бархатной подушке сидела заклинательница змей, вся в атласе и блестках. Второй такой красавицы, мистер Кобб, не сыскать в мире. Когда на нее смотришь, приходится с трудом глотать комок, который встает в горле, а холодная дрожь пробегает вверх и вниз по спине. Вы знаете, о чем я говорю? Вам приходилось видеть кого-нибудь, кто вызывал бы у вас такие чувства?

Мистеру Коббу уже не раз приходилось нелегко на протяжении этого богатого событиями утра, а теперь он почувствовал себя еще более неловко. Однако он умело уклонился от ответа, сказав:

— Насколько я могу судить, не будет ничего плохого, если мы с тобой устроим пышный въезд со всем возможным блеском и шиком. Я выну кнут, сяду прямо и буду погонять лошадей, а ты держи свой букет на коленях и раскрой зонтик — и мы заставим всех здешних жителей разинуть рты!

Лицо девочки на мгновение просияло, но румянец тут же угас, и она сказала:

— Я забыла… Мама посадила меня внутрь дилижанса. Может быть, она хотела, чтобы я сидела именно там, когда буду подъезжать к дому тети Миранды. Может быть, внутри я буду выглядеть более благородно. К тому же тогда мне не придется спрыгивать, и мои юбки не взлетят вверх. Я открою дверцу и выйду как настоящая пассажирка. Будьте добры, мистер Кобб, остановите, чтобы я могла пересесть внутрь.

Добродушный возница, натянув вожжи, остановил лошадей, снял взволнованную маленькую особу с переднего сиденья, открыл дверь, помог ей забраться внутрь и положил рядом с ней букет сирени и розовый зонтик.

— Мы с тобой отлично проехались, — заметил он, — и хорошо познакомились, так ведь? Так не забудешь про Милтаун?

— Никогда! — воскликнула она с жаром. — А вы уверены, что тоже не забудете?

— Никогда! Клянусь! — торжественно заверил мистер Кобб, снова взбираясь на свое сиденье.

Пока дилижанс громыхал вдоль деревенской улицы между двумя рядами зеленых кленов, жители, выглядывавшие из своих окон, видели в нем маленького смуглого эльфа в желтовато-коричневом ситцевом платье, с чопорным видом сидящего на заднем сиденье и крепко держащего в одной руке огромный букет сирени, а в другой — розовый зонтик. Если бы они оказались достаточно дальнозорки, то, когда дилижанс свернул к боковым дверям старого кирпичного дома, они могли бы увидеть, как кокетка ситцевого платья бурно вздымается и опускается над отчаянно бьющимся сердцем, как красные пятна выступают и пропадают на бледных щеках, а слезы заволакивают блестящие темные глаза — путешествие Ребекки подошло к концу.

— Смотри, почтовый дилижанс заворачивает к палисаднику девочек Сойер, — сказала своему мужу миссис Перкинс. — Это, должно быть, их племянница из Темперанса приехала. Они писали Орилии и приглашали к себе ее старшую дочку Ханну. Но Орилия ответила, что ей легче обойтись без Ребекки и она отпустит ее; конечно, если Миранде и Джейн все равно. Так что, значит, это Ребекка приехала. Она будет подходящей подружкой для нашей Эммы-Джейн. Только не верится мне, что девочки Сойер продержат ее у себя три месяца!.. Смуглая она, как индеец; это все, что я успела заметить, — смуглая и, кажется, бойкая. Поговаривали, что кто-то из Рэндлов женился на испанке — она учила музыке и языкам в каком-то пансионе. Лоренцо был смуглый, ты ведь помнишь, и эта девочка тоже. Ну, не знаю, зазорно ли иметь испанскую кровь в жилах; думаю, что нет, раз дело было давно, да и женщина та, говорят, была порядочная.

Глава 2 Ребекка и ее родня

«Девочками Сойер» их назвали, когда восемнадцатилетняя Миранда, двенадцатилетняя Джейн и восьмилетняя Орилия принимали активное участие в довольно разнообразной общественной жизни своей деревни; а уж если жители Риверборо приобретали привычку думать или говорить что-либо, они не видели причин отказываться от нее — во всяком случае, в том же столетии. Так что, хотя в то время, когда начинается эта история, Миранде и Джейн было за пятьдесят, в Риверборо все еще называли их «девочками Сойер». Старшие оставались незамужними, но Орилия совершила то, что сама она называла «романтическим», а ее сестры «крайне необдуманным» поступком. «Так вступить в брак хуже, чем быть старой девой», — говорили они; действительно ли они так думали — совсем другой вопрос.

Романтический элемент в брак Орилии вносило главным образом то обстоятельство, что мистер Лоренцо де Медичи Рэндл отличался возвышенной душой и, находя земледелие и ремесло чуждыми себе занятиями, состоял на службе у муз. Он преподавал в еженедельных школах пения (характерная черта тогдашней сельской жизни) в полудюжине соседних городков и деревень, учил премудростям контрданса и мазурки неотесанных юнцов, которым предстояло выйти в свет, играл на скрипке и «руководил» танцами, а по воскресеньям извлекал могучие аккорды из церковных мелодионов.[7] Он был заметной фигурой на всех концертах и балах, однако блистал отсутствием на более серьезных мероприятиях и в чисто мужских сборищах в баре или за бриджем.

Волосы его были немного длиннее, руки немного белее, туфли немного изящнее, манеры чуть-чуть утонченнее, чем у его более здравомыслящих соседей; но нельзя сказать, что он выделялся блестящими способностями зарабатывать на жизнь. К счастью, у него не было никаких материальных обязанностей: его отец и брат-близнец умерли, когда он был еще мальчиком, а его мать, чьим единственным заслуживающим упоминания достижением были данные сыновьям имена — Маркиз де Лафайет и Лоренцо де Медичи,[8] зарабатывала на жизнь и на образование сыну тем, что шила пальто. Она имела обыкновение говорить с грустью:

— Боюсь, что дарования были слишком четко разделены между моими близнецами. Л. Д. М. невероятно талантлив, но мне кажется, что если бы М. Д. Л. остался жив, он был бы очень практичным человеком.

— Л. Д. М. оказался достаточно практичным, чтобы заполучить в жены самую богатую невесту в деревне, — возражала ей миссис Робинсон.

— Да, — вздыхала его мать, — и здесь та же проблема. Если бы близнецы вдвоем могли жениться на Орилии Сойер, все было бы в порядке. У Л. Д. М. хватило способностей, чтобы получить ее деньги, но М. Д. Л., несомненно, оказался бы достаточно практичен, чтобы суметь сохранить их.

Причитавшаяся Орилии доля скромного наследства Сойеров была постепенно растрачена красивым и незадачливым Лоренцо де Медичи. Он придерживался чарующего и поэтичного обычая делать крупные капиталовложения в честь каждого сына или дочери, чье появление благословило его супружеский союз. «Подарок ко дню рождения нашей крошки, Орилия, — обычно говорил он, — яичко-подкладень[9] для нашего гнездышка, чтобы привлечь счастье». Но однажды Орилия в приступе горечи заметила, что не было еще на свете курицы, которая смогла бы хоть что-нибудь из таких яичек высидеть.

Миранда и Джейн фактически сняли с себя всякую ответственность за судьбу Орилии, как только та вышла замуж за Лоренцо де Медичи Рэндла. Исчерпав все возможности, представившиеся им в Риверборо и его окрестностях, несчастливая супружеская чета начала продвигаться все дальше и дальше от родных мест, всякий раз оказываясь на все более низких ступенях процветания, пока не достигла Темперанса. Там семейство окончательно осело и предоставило судьбе делать что угодно — чем та немедленно воспользовалась. Сестры писали Орилии два или три раза в год, а к Рождеству присылали детям скромные, но в высшей степени полезные подарки, однако они неизменно отказывались помочь Л. Д. М. нести расходы по содержанию его быстрорастущего семейства. Последним капиталовложением мистера Рэндла, сделанным незадолго до рождения Миранды (названной так в горячей надежде на благосклонность, которой так и не удалось дождаться), была маленькая ферма в двух милях от Темперанса. Орилия сама устроила эту покупку; и в результате семья обрела хоть какой-то дом, а несчастный Лоренцо нашел место, где он смог умереть — долг, с которым, по мнению многих, он слишком долго тянул, исполнив его в день появления на свет Миры.

В этом-то легкомысленном и беспечном семействе и росла Ребекка. Это была самая обыкновенная семья — двое или трое детей красивых, трое довольно сообразительных, двое трудолюбивых, двое заурядных и скучных. Ребекка обладала талантами отца и была его самой способной ученицей. Она на слух подражала скрипке, танцевала, даже не учившись этому, и играла на мелодионе, не зная нот. Любовь к чтению она унаследовала главным образом от матери, которой было невыносимо тяжело подметать, варить или шить, если в доме был непрочитанный роман. К счастью, книг было немного, иначе детям пришлось бы порой ходить оборванными и голодными.

Но дремали в Ребекке и иные силы: черты неведомых предков проявлялись в ее характере. Лоренцо де Медичи был нерешительным и слабохарактерным, Ребекка же — существом пылким и энергичным; ему не хватало силы и смелости, она была храброй в два года и неустрашимой в пять. Миссис Рэндл и Ханна были лишены чувства юмора, но Ребекка обладала им, и это обнаружилось, как только она начала ходить и говорить.

Ей, однако, не удалось унаследовать все добродетели ее родителей и прочих благородных предков, так же как избежать всех их недостатков. У нее не было ни терпения, которым отличалась ее сестра Ханна, ни непоколебимой выдержки, присущей ее брату Джону. Ее воля превращалась порой в своеволие, а легкость, с которой ей многое удавалось, вела к тому, что дела, требующие настойчивости и упорства, вызывали у нее раздражение. Но при всем, что было и чего не было на ферме Рэндлов, там царила свобода. Дети росли, трудились, дрались, ели что могли и спали где могли, любили друг друга и родителей довольно крепко, но без излишнего пыла и занимались собственным образованием девять месяцев в году, каждый по-своему.

В результате такого метода воспитания Ханна, которая, вероятно, могла бы развиться только с помощью сил, приложенных извне, оказалась старательной, но скучной и ограниченной, в то время как Ребекка, которая, очевидно, не нуждалась ни в чем, кроме свободы и простора для самовыражения, росла, росла и росла… Все ее силы, по-видимому, были приведены в действие в момент ее рождения и, не требуя никаких новых импульсов, обеспечивали ее развитие — каков будет его конечный результат, не знал никто, и менее всех — сама Ребекка. Поле для проявления заложенного в ней творческого инстинкта было удручающе малым, и все применение, какое она могла найти этой своей склонности, заключалось в том, чтобы замесить тесто для хлеба без яиц в один день и без молока в другой и посмотреть, что из этого выйдет, расчесывать волосы Фанни иногда с пробором посредине, иногда — справа, а иногда — слева, играть во всевозможные удивительные игры с младшими братьями и сестрами, порой выводя их к столу в виде исторических персонажей или героев ее любимых книг. Своими поступками Ребекка забавляла и мать, и семью в целом, но серьезная роль ей никогда и ни в чем не отводилась; и хотя ее считали «сообразительной» и достаточно самостоятельной для ее возраста, никто не находил, что она в чем-то превосходит прочих. Опыт Орилии в общении с талантом, воплощением которого был покойный Лоренцо де Медичи, привел к тому, что она прониклась гораздо большей любовью к обычному, заурядному здравому смыслу, досадную нехватку которого иногда проявляла Ребекка.

Ханна была любимицей матери в той степени, в какой Орилия могла позволить себе такую роскошь, как пристрастия. Родитель, который должен кормить и одевать семерых детей при доходе в пятнадцать долларов в месяц, редко располагает временем на то, чтобы проводить тонкое различие между отдельными птенцами своего выводка; однако в свои четырнадцать лет Ханна была и другом, и помощницей матери. Именно она вела домашнее хозяйство, пока Орилия была занята на скотном дворе и в поле. Ребекка годилась для вполне определенного круга заданий, таких, как проследить, чтобы никто из младших детей не убил себя или другого, накормить домашнюю птицу, собрать щепки для растопки, обобрать землянику, вытереть посуду, но в целом ее считали ненадежной, и Орилия, нуждавшаяся в какой-то опоре (и никогда не испытавшая удовольствия иметь ее за то время, пока жила со своим талантливым супругом), нашла ее в Ханне. Последствия такого подхода уже обнаружились в Ханне — на лице ее чуть заметно обозначилась печать забот, а в манерах появилась некоторая резкость. Но она была сдержанной, воспитанной, заслуживающей доверия девочкой, и именно по этой причине тетки пригласили ее в Риверборо, чтобы, став членом их семьи, она могла разделить с ними все преимущества их более высокого положения в обществе. Прошло уже несколько лет с тех пор, как Миранда и Джейн видели детей Орилии, но до сих пор они с удовольствием вспоминали, что Ханна не проронила ни слова за время их визита, и поэтому пожелали видеть ее у себя в гостях. Что же касается поведения Ребекки во время той памятной встречи, то она прежде всего нарядила собаку в одежду Джона, а когда ее попросили причесать и вывести к обеду троих младших детей, она сначала поставила их под насос, а затем «прилепила» волосы каждого к голове неистовыми движениями щетки и доставила их к столу в таком сыром и отвратительно блестящем виде, что матери было стыдно за их внешность. Черные кудри самой Ребекки были обычно гладко зачесаны и убраны со лба, но по случаю приезда гостей ею было сделано дополнение к прическе — завиток волос, смоченный и прилепленный ко лбу — прямо посредине ее чела; украшение, которое ей было позволено носить недолго, — как только Ханне удалось привлечь внимание матери к этому локону, Ребекка была отправлена в соседнюю комнату «убрать это безобразие и привести себя в божеский вид». Это приказание она истолковала, пожалуй, слишком буквально и за две минуты изобрела крайне «набожный» стиль прически, ничуть не менее впечатляющий, хотя и не такой пугающий, как первый. Эти «номера» были исключительно результатом нервного возбуждения, вызванного церемонным и по-военному суровым обращением мисс Миранды Сойер. Но воспоминания о Ребекке были столь живы в памяти пожилых обитательниц кирпичного дома, что письмо Орилии, в котором она отвечала на присланное Ханне приглашение, стало для них до некоторой степени ударом. Орилия писала, что ей, вероятно, еще несколько лет будет не обойтись без Ханны, но что Ребекка приедет, как только ее удастся собрать, что приглашение принято с признательностью и сердечной благодарностью и что регулярное посещение школы и церкви наряду с благотворным влиянием всей обстановки дома Сойеров, без сомнения, «сделают из Ребекки человека».

Глава 3 Разные сердца

— Кажется, я не предлагала ей сделать человеком любого из ее детей, — сказала Миранда, сложив письмо Орилии и убирая его в ящик ночного столика. — Я надеялась, что она пришлет нам того, кого мы просили. Но это так на нее похоже: спихнуть на кого-нибудь ту девчонку, с которой сладу нет.

— Но ты же помнишь, мы сами написали, что, если Ханна не сможет приехать, мы согласны принять Ребекку или даже Дженни, — робко вставила Джейн.

— Я знаю, что мы это написали, но при этом и понятия не имели, что дело обернется именно так, — проворчала Миранда.

— Три года назад, когда мы ее видели, она была совсем крошкой, — отважилась заметить Джейн, — за это время она могла стать лучше.

— Или хуже!

— Не будет ли это чем-то вроде почетной обязанности направить ее на путь истинный? — спросила Джейн нерешительно.

— Насчет «почетной» не знаю, но что будет эта обязанность тяжелой и неприятной, догадываюсь. Если мать до сих пор не направила девочку на путь истинный, вряд ли она сама сразу же проникнется к нему любовью.

Эти унылые и наводящие еще большее уныние беседы продолжались вплоть до чреватого важными последствиями дня, когда ожидалось прибытие Ребекки.

— Если и после ее приезда с ней будет столько же хлопот, сколько накануне, мы можем навсегда проститься с надеждой на какой бы то ни было отдых, — вздохнула Миранда, развешивая кухонные полотенца на кустах барбариса в палисаднике у боковых дверей дома.

— Но нам все равно пришлось бы делать уборку в доме, независимо от того, будет в нем Ребекка или нет, — убеждала Джейн. — И не понимаю, почему ты убирала, стирала и пекла так, как будто тебе приходится делать это только из-за ребенка, и зачем тебе потребовалось покупать чуть ли не всю одежду и галантерею, какая была в магазине Уотсона.

— Если ты не знаешь Орилию, то я знаю, — ответила Миранда. — Я видела и ее дом, и эту кучу детишек, которые напяливают на себя одежду друг друга и которым все равно, надели они ее на правую сторону или на левую; и я знаю, точно так же как и ты, на какие гроши им приходится жить и одеваться. Этот ребенок, вполне вероятно, явится сюда с узелком вещей, взятых у прочих членов семьи. Скорее всего, на ней будут туфли Ханны, рубашка Джона и носки Марка. Я уверена, что у нее в жизни не было наперстка на пальце, но ей довольно скоро придется познакомиться с этим ощущением. Я купила для нее небеленого миткаля и коричневого полотна, чтобы она была при деле. Она, разумеется, ничего не убирает за собой и, вероятно, никогда не видела, как вытирают пыль, и приучить ее к нашим порядкам будет не легче, чем какую-нибудь язычницу.

— Конечно, у нее другие привычки, — согласилась Джейн, — но может оказаться, что она более послушная и исполнительная, чем мы думаем.

— Ей придется считаться с тем, что ей говорят, исполнительная она или неисполнительная, — заметила Миранда, встряхивая последнее полотенце.

У Миранды Сойер, разумеется, было сердце, но она никогда не использовала его ни для каких иных целей, кроме кровообращения. Она была честной, добросовестной, экономной, трудолюбивой, регулярно посещала церковь, состояла членом миссионерского и библейского обществ штата Мэн, но перед лицом всех этих холодных добродетелей вам хотелось одного теплого маленького недостатка или, за отсутствием такового, одной милой слабости, чего-то такого, что могло бы уверить вас, что эта женщина вполне живая. Она закончила местную окружную школу, но не получила никакого иного образования, так как все ее мечты и стремления были связаны с хозяйством — домом, фермой, молочней. В отличие от нее Джейн посещала частную школу, а также провела некоторое время в пансионе для молодых девиц; там же училась и Орилия; и, несмотря на то что прошло немало лет, по-прежнему сохранялась некоторая разница в языке и манерах между старшей и двумя младшими сестрами.

Другим неоценимым преимуществом Джейн была скорбь; не та естественная печаль по поводу кончины ее пожилых родителей, ибо она примирилась с неизбежностью этой утраты, но нечто гораздо более глубокое. В юности она была помолвлена и собиралась замуж за молодого Тома Картера, у которого, правда, не было ни дома, ни денег, но была уверенность, что и то, и другое рано или поздно появится. Потом разразилась война. Том добровольно вступил в армию, как только был объявлен призыв. К тому времени Джейн любила его тихой, похожей на дружбу любовью и питала нежные чувства того же рода к своей стране. Но борьба, опасности, тревоги того времени привели в движение иные, могучие потоки чувств. Жизнь стала чем-то еще, кроме завтрака, обеда, ужина, однообразной круговерти ежедневного приготовления еды, стирки, шитья да посещения церкви по воскресеньям. Из деревенских разговоров исчезли привычные сплетни. Важное и значительное заняло в них место пустяков — святое горе жен и матерей, страдания отцов и мужей, самопожертвование, сочувствие и новое желание помочь друг другу нести тяжкую ношу. Духовный рост мужчин и женщин был стремительным в те дни опасности и всеобщего напряжения, и Джейн пробудилась от смутного тусклого сна, как называла она прежнюю жизнь, к новым надеждам, новым страхам, новым замыслам. Затем, спустя год мучительной тревоги, год, когда никто не заглядывал в газеты без содрогания и страха, пришла телеграмма, извещавшая, что Том ранен, и, даже не спросив согласия Миранды, Джейн упаковала чемодан и отправилась в путь. Она прибыла вовремя, чтобы успеть подержать руку Тома в часы боли, чтобы суметь показать ему на этот раз, какое оно — сердце внешне чопорной девушки из Новой Англии, когда охвачено любовью и горем; чтобы обнять его и чтобы в этих объятиях он нашел родной дом и мог спокойно умереть — и это было все. Все, но этого было достаточно.

Она прошла через месяцы утомительной работы в госпитале, месяцы ухода за другими солдатами ради дорогого Тома, и вернулась домой другой женщиной, лучше, чем была. И хотя с тех пор она никогда не покидала Риверборо и внешне превратилась в точную копию своей сестры и всех других строгих и тощих новоанглийских старых дев, была эта копия скорее подделкой, а внутри сохранялся еще слабый отголосок бурного биения сердца ее юности. Научившись любить и страдать, бедное верное сердце продолжало эту свою сентиментальную деятельность, хотя занималось ею главным образом втайне и жило одними воспоминаниями.

— Слишком уж ты чувствительная, Джейн, — сказала однажды Миранда, — всегда была такой и всегда будешь. Если бы я тебя не охлаждала, ты, думаю, совсем бы растаяла.

Назначенный час почти прошел, но дилижанс мистера Кобба еще не громыхал вдоль улицы.

— Пора бы им быть здесь, — сказала Миранда, в двадцатый раз обеспокоенно взглянув на высокие напольные часы в углу гостиной. — Кажется, я ничего не забыла… Я прикрепила два толстых полотенца за ее умывальником, а вниз, под ведро, положила коврик, но дети так безжалостно обращаются с мебелью. Боюсь, через год мы свой дом не узнаем.

Мрачные предчувствия Миранды угнетали Джейн и заставляли ее страшиться надвигающегося бедствия. Единственная разница между сестрами заключалась в том, что если Миранду волновало лишь, как они вынесут Ребекку, то у Джейн случались моменты озарения, когда она с тревогой спрашивала себя, как вынесет их Ребекка. В один из таких моментов она взбежала наверх по черной лестнице, чтобы поставить вазу с ветками цветущей яблони и положить красную, как помидор, подушечку для булавок на комод в комнате, предназначенной для Ребекки.

Дилижанс с грохотом подкатил к боковой двери кирпичного дома, и мистер Кобб подал Ребекке руку, как настоящей пассажирке. Она вышла из экипажа с большими предосторожностями и вручила букет поникших цветов тете Миранде, которая приветствовала ее тем, что едва ли можно назвать поцелуем, не оскорбив светлое имя этого способа выражения чувств.

— Совсем ни к чему было везти с собой цветы, — заметила эта любезная и тактичная леди. — В саду их и так полно, когда приходит пора.

Затем Джейн поцеловала Ребекку, предложив несколько лучшую имитацию настоящего поцелуя, чем ее сестра.

— Поставьте ее сундук в передней, Джеримайя, а вечером мы попросим кого-нибудь отнести его наверх, — сказала она.

— Я отнесу его наверх прямо сейчас, если хотите, девочки.

— Нет, нет, не оставляйте надолго лошадей: кто-нибудь будет проходить мимо и заинтересуется, а мы не можем сейчас никого принять.

— Ну, до свидания, Ребекка; до свидания, Миранда и Джейн. Будет у вас теперь бойкая маленькая девочка. Я думаю, она составит вам отличную компанию.

Старшая мисс Сойер не смогла скрыть своего содрогания, услышав определение «бойкая». Она была убеждена, что хотя дети могут быть на виду, когда это совершенно необходимо, то уж слышно их быть не должно, если только этого можно избежать.[10]

— Мы с Джейн не очень-то привыкли к шуму, — заметила она с кислой миной.

Мистер Кобб понял, что пошел по неверному пути, но для него было слишком непривычно обосновывать свое мнение без предварительных раздумий, и поэтому он уехал, пытаясь придумать по дороге, каким более безопасным словом, чем «бойкая», мог бы он охарактеризовать свою интересную маленькую пассажирку.

— Пойдем со мной наверх, я покажу тебе твою комнату, Ребекка, — сказала мисс Миранда. — Дверь с сеткой закрой за собой плотно, чтобы не впустить мух; пока еще только середина мая и мух нет, но я хочу, чтобы ты привыкала к порядку с самого начала. Возьми с собой свой узелок, тогда тебе не придется спускаться за ним, — всегда пользуйся головой, чтобы сберечь каблуки. Вытри ноги об этот плетеный коврик; когда будем проходить через переднюю, повесишь там свою шляпу и пелерину.

— Это моя лучшая шляпа. — сказала Ребекка.

— Тогда возьми ее наверх и положи в шкаф; но я думаю, тебе не следовало надевать свою лучшую шляпу в поездку по пыльной дороге.

— Это моя единственная шляпа, — объяснила Ребекка. — Другая, которую я носила по будням, уже выглядела не так хорошо, чтобы брать ее с собой. Фанни ее доносит.

— Свой зонтик поставь в шкафу в передней.

— Вы не возражаете, если я буду держать его в моей комнате? Так все же безопаснее.

— Здесь, в окрестностях, нет никаких воров, но если бы и были, то, думаю, полезли бы они не за твоим зонтиком… Ну, пойдем. Помни: подниматься всегда будешь по черной лестнице, Мы не ходим по парадной, чтобы не портить ковер; будь осторожна на повороте, не зацепись ногой; поверни направо и входи. Когда вымоешь лицо и руки и причешешься, можешь спуститься, и мы быстро распакуем твой сундук и устроим тебя на новом месте еще до ужина. Не задом ли наперед у тебя надето платье?

Ребекка склонила голову и взглянула на ряд дымчатых перламутровых пуговиц, протянувшийся сверху вниз посредине ее плоской груди.

— Задом наперед? А, понимаю!.. Нет, нет, всё в порядке. Если у вас семеро детей, вы не можете постоянно застегивать и расстегивать их пуговицы — им приходится делать это самим. В нашем доме все всегда застегнуты спереди. Мире еще только три года, но и у нее пуговицы спереди.

Миранда ничего не сказала, когда закрывала за собой дверь, но вид ее был более красноречив, чем любые слова.

Ребекка, стоя совершенно неподвижно в центре комнаты, оглядывалась вокруг. Перед каждым предметом мебели был расстелен квадратный кусок клеенки; вытянутый коврик лежал возле узкой кровати с пологом на четырех точеных столбиках. Кровать была покрыта белым канифасовым[11] покрывалом, обшитым бахромой.

Все было аккуратным и чистым донельзя, а потолки гораздо выше тех, к которым привыкла Ребекка. Высокое и узкое окно комнаты выходило на север, за ним виднелись хозяйственные постройки и скотный двор.

Нет, не сама комната, которая была гораздо более удобной, чем собственная комната Ребекки на родной ферме, и не отсутствие красивого вида из окна, и не долгое путешествие, ибо в тот момент она не сознавала усталости, и не страх перед незнакомым местом, ибо она любила новые места и стремилась к новым впечатлениям, — нет, совсем не это, а какая-то любопытная смесь непостижимых эмоций заставила Ребекку поставить свой зонтик в угол, сорвать с головы свою лучшую шляпу, швырнуть ее на комод, сдернуть канифасовое покрывало, ринуться в глубину постели и натянуть покрывало на голову.

Через минуту дверь бесшумно открылась. Стучать перед тем, как войти, — такая предупредительность была совершенно неизвестна в Риверборо; впрочем, если бы о ней и слышали, то не сочли бы нужным проявлять ее в обращении с ребенком.

Мисс Миранда вошла, взгляд ее скользнул по пустой комнате и упал на бурный белый океан покрывала — океан, вздымающийся странными волнами, гребнями и валами.

— Ребекка!

Благодаря тому, как было произнесено это слово, впечатление было точно такое, как если бы его прокричали на всех перекрестках.

Над канифасовым покрывалом появилась всклокоченная черная голова и испуганные глаза.

— Почему ты лежишь на застеленной кровати среди бела дня, портишь перину и пачкаешь столбики пыльными туфлями?

Ребекка поднялась с виноватым видом. Ей нечего было сказать в оправдание. Ее проступку не было ни объяснения, ни извинения.

— Простите, тетя Миранда. Что-то на меня нашло; сама не знаю что.

— Ну, если это слишком скоро снова найдет на тебя, нам придется выяснить, что же это такое. Сию же минуту поправь постель. Эбайджа Флэг несет сюда твой сундучок, и я не допущу, чтобы он увидел такой разгром в комнате: он рассказал бы об этом всей деревне.

В тот вечер, поставив лошадей в конюшню, мистер Кобб принес из кухни стул и расположился рядом со своей женой, сидевшей на заднем крыльце.

— Знаешь, мать, я привез сегодня из Мейплвуда маленькую девочку. Она родня девочкам Сойер и будет жить у них, — сказал он, когда уселся поудобнее и начал строгать ножом какую-то палочку. — Это дочка той самой Орилии, что сбежала с сыном Сюзан Рэндл незадолго до того, как мы сюда переехали.

— Сколько лет девочке?

— Десять или что-то около того; хоть на вид и маловата для своего возраста, но, Боже мой, послушать ее, так кажется, что ей все сто! Как задаст вопрос, так я и подскочу. И так всю дорогу. Из всех чудных детей, каких я встречал на своем веку, она самая чудная. Красоты в ней особой нет — одни глаза; но если она когда-нибудь вырастет под стать этим глазам да малость потолстеет, люди кругом будут на нее таращиться. Боже мой, мать! Послушала бы ты, как она говорит.

— Не знаю, о чем она могла говорить, такая маленькая, да вдобавок с чужим человеком, — заметила миссис Кобб.

— Чужой — не чужой, ей все равно; она заговорила бы даже с насосом или жерновом. Она скорей стала бы говорить сама с собой, чем молчать.

— Провалиться мне на этом месте, если я могу хоть что-то повторить! Она меня все время до того удивляла, что я и не соображал, что к чему. У нее был с собой маленький розовый зонтик от солнца — из тех, что похожи на кукольные, — так вцепилась она в него, как репей в шерстяной чулок. Я ей советовал его раскрыть: солнце припекало, но она сказала — нет, он может выгореть, и запихала его под платье. «Это, — говорит, — самая дорогая в жизни вещь для меня, но требует страшных забот». Точные ее слова, и это все, что я помню. «Это самая дорогая в жизни вещь, но требует ужасных забот». — Здесь мистер Кобб засмеялся и качнулся на своем стуле назад, к стене дома. — Было кое-что еще, но я не могу повторить точно. Она рассказывала про цирковую процессию и заклинательницу змей в золоченой карете. «Она, — говорит, — была так красива, мистер Кобб, что когда на нее глядишь, комок в горле». Вот зайдет она к нам в гости, мать, тогда сама увидишь. Не знаю, как она уживется с Мирандой Сойер — бедная малышка!

Подобные опасения более или менее открыто выражались многими в Риверборо, хотя в другом мнения разделились: одни считали, что это очень великодушно со стороны девочек Сойер — дать образование одной из дочерей Орилии, другие — что это образование будет куплено ценой, совершенно несоизмеримой с его действительной ценностью.

Первые письма Ребекки домой свидетельствовали, что ее собственное мнение полностью совпадало с этим вторым взглядом на положение вещей.

Глава 4 С точки зрения Ребекки

Глава 5 Пути премудрости

Ребекка приехала в Риверборо в пятницу, а уже в следующий понедельник приступила к занятиям в школе, располагавшейся примерно за милю от кирпичного дома. Мисс Миранда одолжила у соседей лошадь и бричку, отвезла племянницу к школе, побеседовала с учительницей, мисс Дирборн, и договорилась относительно учебников — словом, поставила ребенка на стезю, которой предстояло вести его к беспредельным познаниям. Заметим попутно, что мисс Дирборн была мало знакома с искусством преподавания и никакой специальной подготовки не получила. Умение преподавать было у нее от природы, так говорила ее семья. Вероятно, по этой причине она, подобно наставнику Тома Талливера,[12] действовала «с единообразием подхода и без учета обстоятельств, что всегда отличает действия животных, обусловленные непосредственным внушением Природы». Вы, возможно, помните бобра, который, как рассказывает нам натуралист, «усердно трудится над созданием запруды в комнате третьего этажа одного из лондонских домов, так, словно закладывает свое сооружение на родном озере в Канаде. Строить — его предназначение; отсутствие воды или возможности иметь потомство — это несчастная случайность, за которую он не отвечает». Точно таким же образом закладывала мисс Дирборн то, что, по ее наивным предположениям, являлось основой будущего развития детских умов.

В следующие дни Ребекка ходила в школу сама и пешком. Она любила эту часть распорядка дня. Когда стояла хорошая погода и роса не была слишком обильной, можно было воспользоваться кратчайшим путем — через леса и поля. Она сворачивала с большой дороги, проползала под изгородью дядюшки Вудмана, отгоняла от себя коров миссис Картер, топтала молоденькую траву на пастбище и старую тропинку, бегущую через сады лютиков и ромашек и рощи чертополоха и папоротников. Затем она спускалась с небольшого холма, прыгала с камня на камень через лесной ручей, пугая сонных лягушек, лениво моргавших на утреннем солнышке. Дальше шел «лесной уголок», где ее ноги ступали по скользкому ковру бурых сосновых игл, где на пнях было полно омытых росой утренних сюрпризов — появлявшихся за одну ночь ярко-оранжевых и малиновых грибковых наростов — и где порой встречалось на пути настоящее чудо — маленький кустик восковых «индейских трубок»,[13] который ей всегда удавалось заметить настолько быстро, чтобы не погубить своими беспечными шагами. Затем по ступенькам она перебиралась через высокую изгородь, пробегала по широкому лугу, проскальзывала под другой изгородью и снова выходила на большую дорогу, сократив путь почти на полмили.

Какой чудесной была эта прогулка! Ребекка прижимала к себе грамматику Квейкенбоза и арифметику Гринлифа с радостным чувством от того, что хорошо выучила уроки. На правой руке покачивалось ведерко с завтраком, и у нее было блаженное сознание, что там лежат два песочных коржика, намазанные маслом и сиропом, печеная корзиночка с кремом, жареный пирожок и большой кусок имбирной коврижки. Иногда по пути она повторяла какой-нибудь отрывок, который предстояло декламировать в следующую пятницу.

Как нравились ей ритм и настроение этих строк! Как дрожал ее юный голос, когда она доходила до рефрена:

Какой прекрасной казалась ей эта строка, когда ее полный слез дискант летел в прозрачном утреннем воздухе.

Другим излюбленным стихотворением (не забудем, что знакомство Ребекки с великим миром литературы ограничивалось отрывками из популярных произведений, собранных в школьных хрестоматиях) было:

Очень часто, когда вместе с Ребеккой «кратчайшим путем» шагала Эмма-Джейн Перкинс, девочки сопровождали эту декламацию соответствующим драматическим действием. Эмма-Джейн всегда выражала желание быть лесорубом, так как в этом случае все, что от нее требовалось, — это высоко поднимать воображаемый топор. После единственной попытки исполнить роль романтического защитника дерева она призналась, что чувствовала себя «ужасно по-дурацки», и отказалась браться за нее снова, к тайной радости Ребекки, которая сознавала, что роль лесоруба слишком банальна для ее безудержных амбиций. Она наслаждалась страстным призывом поэта и предварительно умоляла безжалостного лесоруба, занесшего топор, принять как можно более свирепый вид, чтобы ей было легче вложить больше надлежащей страсти в звучные строки. Однажды, пребывая в более оживленном настроении, чем обычно, она даже упала на колени и заплакала, уткнувшись лицом в юбочку лесоруба. Довольно любопытно, что чувство меры заставило ее отвергнуть эту сцену, как только она была разыграна.

— Это было неестественно! Это было глупо. Но, Эмма-Джейн, знаешь, где это могло бы подойти? В «Только три зерна ты дай мне». Ты будешь мать, а я голодающий ирландский ребенок. Да опусти же топор! Ты уже больше не лесоруб!

— Что же мне тогда делать с руками? — спросила Эмма-Джейн.

— Что хочешь, — отвечала Ребекка утомленно. — Ты просто мать — и все. Что твоя мама делает со своими руками? Ну, давай.

Такого рода переживания делали Эмму-Джейн нервной и беспокойной, но она была добровольной рабыней Ребекки и радовалась своим цепям, независимо от того, сколько неудобства они ей доставляли.

У последней изгороди девочек иногда встречал целый отряд детей мистера Симпсона, которые жили на дороге, ведущей через Черничную Равнину, в черном доме с красной дверью и красным амбаром на задворках. Ребекка сразу же почувствовала к Симпсонам большой интерес, потому что их было так много и были они такие же залатанные и заштопанные, как ее родной выводок на Солнечном Ручье.

Маленькое школьное здание с флагштоком на крыше и двумя дверями на фасаде — одна для мальчиков, другая для девочек — стояло на гребне холма. С одной стороны тянулись холмистые поля и луга, с другой — полоса соснового леса и сверкающая вдали река. Школа не могла похвастаться своим внутренним убранством. Все в ней было таким голым, некрасивым и неудобным, как и следовало ожидать, принимая во внимание, что деревни, располагавшиеся вдоль реки, тратили столько денег на ремонт и перестройку мостов, что были вынуждены экономить на школах. В одном углу на возвышении стояли стол и стул учительницы, на стене висела карта Соединенных Штатов и две классные доски, рядом стояла грубая печка, которую не чаще чем раз в год красили черной краской, и десятиквартовое жестяное ведро, а на полке в углу лежал ковш с длинной ручкой. Ученики, которых во времена Ребекки насчитывалось лишь около двадцати, сидели за деревянными партами. Скамьи были выше в задней части комнаты, и сидели там более образованные и длинноногие ученики, положению которых можно было во многом позавидовать, так как они одновременно были и ближе к окнам, и дальше от учительницы.

Пожалуй, здесь существовало что-то вроде разделения на классы, хотя, вообще говоря, не было и двух учеников, которые учились бы по одному и тому же учебнику и достигли одинакового успеха в какой-либо области знаний. В частности, Ребекку было столь трудно отнести к какому-либо классу, что мисс Дирборн после двух недель раздумий полностью отказалась от подобных попыток. Ребекка читала те же произведения, что и Дик Картер и Ливинг Перкинс, готовившиеся к поступлению в учительскую семинарию, отвечала арифметику с маленькой шепелявой «Шужан Шимпшон», географию — с Эммой-Джейн Перкинс, а грамматикой занималась после уроков наедине с мисс Дирборн. Хотя голову ее и переполняли умные мысли и необычные фантазии, сочинения она в первое время писала плохо. Тяжкие труды самого процесса письма наряду с добавившимися трудностями орфографии и пунктуации плачевным образом препятствовали свободному выражению мыслей. Историю ей предстояло изучать вместе с классом Элис Робинсон, занимавшимся темой войны американских колоний за независимость. Хотя Ребекке было приказано начать с открытия Америки, она за неделю усвоила ход событий до самого 1775 года, а через десять дней прибыла в Йорктаун,[14] где класс, очевидно, встал на летние квартиры. Затем, обнаружив, что дополнительные усилия ведут лишь к тому, что ей приходится отвечать урок вместе со старшим из Симпсонов, она добровольно отступила, ибо пути премудрости не были приятными путями, а ее собственная тропа — тропой мира, если приходилось пролагать их в обществе Маятника Симпсона. Сэмюела Симпсона называли Маятником из-за того, что ему было невыносимо трудно принять любое решение. Вставал ли вопрос о факте, правописании или дате, требовалось ли решить, что лучше — пойти купаться или удить рыбу, возникала ли необходимость выбрать книгу в библиотеке воскресной школы или леденец в деревенской лавке, — не успевал Маятник выбрать определенный план действия, как душа его с любовью устремлялась в совершенно противоположную сторону. Это был бледный мальчик, с соломенными волосами, голубоглазый, сутулый и заметно заикавшийся в моменты волнения. Возможно, именно из-за своей слабохарактерности в решительности Ребекки он находил особое очарование и не мог оторвать глаз от новой ученицы, хотя она относилась к нему с презрением, граничившим с яростью. Сила, с которой она затягивала развязавшийся шнурок туфли, движение, которым она перебрасывала через плечо косу, когда была возбуждена или раздражена, ее манера учить урок — книга на парте, руки скрещены на груди, глаза неподвижно устремлены на стену напротив — все было полно неизменной прелести в глазах Маятника Симпсона. Когда, получив разрешение учительницы, она подходила к ведру с водой и выпивала воды из ковша, незримые силы поднимали Маятника с его скамьи и толкали пойти и выпить следом за ней. В этом он находил что-то сродни общению и дружеской близости, а поравняться с ней на пути и встретить холодный и презрительный взгляд ее чудесных глаз было и страшно, и радостно.

В один из теплых летних дней жажда Ребекки превзошла все границы приличия. Когда она в третий раз попросила позволения утолить ее из общественного источника, мисс Дирборн кивнула в знак согласия, но при этом недовольно подняла брови. Напившись, Ребекка положила ковш на место, и тогда Маятник быстро поднял руку. Мисс Дирборн снова утомленно кивнула.

— Что это с тобой сегодня, Ребекка? — спросила она.

— Я ела соленую макрель на завтрак, — ответила Ребекка.

В этом ответе не было ничего смешного, он был простой констатацией факта, но по школе пронеслось неудержимое веселье. Мисс Дирборн не шутила сама и не любила чужих шуток. Лицо ее вспыхнуло.

— Я считаю, Ребекка, что тебе следует постоять пять минут у ведра. Возможно, это позволит тебе справиться со своей жаждой.

Сердце Ребекки дрогнуло: стоять в углу у ведра с водой под взглядами всех учеников! У нее вырвался гневный жест несогласия. Она сделала шаг к своему месту, но ее остановило распоряжение мисс Дирборн, сделанное более твердым, чем прежде, тоном:

— Встань у ведра, Ребекка! А ты, Сэмюел? Сколько раз сегодня ты просил воды?

— Это ч-ч-четвертый.

— Не трогай ковш, пожалуйста. Вся школа сегодня только тем и занимается, что пьет; на учебу совсем не остается времени. Я полагаю, ты тоже ел что-нибудь соленое на завтрак, Сэмюел? — язвительно поинтересовалась мисс Дирборн.

— Я ел м-м-макрель, к-к-как и Реб-б-б-бекка. (Неудержимое хихиканье всей школы.)

— Я так и думала. Встань с другой стороны от ведра, Сэмюел.

Ребекка низко склонила голову: ее душили стыд и гнев. Жизнь казалась невыносимо мрачной. Наказание само по себе было неприятным, но быть наказанной в паре с Маятником Симпсоном оказалось выше человеческого терпения.

Последним уроком в этот день было пение, и Минни Липучка, заслужившая свое прозвище тем, что вечно совала нос в чужие дела, пожелала спеть «У реки». Выбор был сделан из злых побуждений, и казалось, что песня имеет какую-то тонкую тайную связь как с ситуацией, так и с развитием событий в целом. Во всяком случае, явно была какая-то необычная причина для энергии и напора, с какими ученики снова и снова выкрикивали хоровое приветствие:

Мисс Дирборн украдкой бросила взгляд на опущенную голову Ребекки и испугалась. Лицо девочки было белым, лишь на щеках горели два красных пятна. На ресницах висели слезы, дыхание было быстрым, а рука, сжимавшая носовой платок, дрожала, как осиновый лист.

— Можешь идти на место, Ребекка, — сказала мисс Дирборн, когда отзвучала первая песня. — Сэмюел, оставайся, где стоишь, до конца занятий. И позвольте мне сказать вам всем, что я велела Ребекке стоять у ведра только для того, чтобы отучить вас от бездумной привычки непрестанно пить, которая есть не что иное, как желание пройтись туда и сюда по классу. Сегодня каждый раз, когда Ребекка просила пить, вся школа, один за другим, отправлялась к ведру. Она действительно страдает от жажды, и мне кажется, что я должна была наказать вас за то, что вы подражали ей, а не ее за то, что она оказалась образцом для подражания. Элис, что мы споем теперь?

— «Дубовую бадью».

— Что-нибудь другое, пожалуйста. Переменим тему. «Звездное знамя», если хочешь, или еще что-нибудь.

Ребекка села на свое место и вынула из парты песенник. Открыто прозвучавшие объяснения мисс Дирборн отчасти сняли тяжесть с сердца девочки и помогли ей подняться в собственных глазах.

Под прикрытием общей раскованности, всегда отличавшей уроки пения, в ее храме начали появляться приношения, свидетельствовавшие о почтительном сочувствии. Ливинг Перкинс, который не умел петь и которого попросили нарисовать на доске карту штата Мэн, проходя мимо Ребекки, бросил ей на колени кусочек кленового сахара. Элис Робинсон прокатила по полу ногой к парте Ребекки совершенно новый грифель для дощечки, а Эмма-Джейн, соседка Ребекки по парте, соорудила маленький холмик из бумажных шариков с вывеской «Пули, сама знаешь для кого».

В целом существование стало заметно веселее, и когда Ребекка осталась наедине с учительницей на свой обычный урок грамматики, она в отличие от мисс Дирборн уже почти полностью вернула себе самообладание.

Звук шагов последнего уходящего ученика эхом отдался в передней; брошенный назад полный раскаяния взгляд Маятника был с вызовом встречен другим, полным холодного презрения.

— Ребекка, боюсь, я наказала тебя сильнее, чем хотела, — сказала мисс Дирборн, которой самой было только восемнадцать, и за то недолгое время, что она преподавала в сельской школе, ей никогда не приходилось сталкиваться с таким ребенком, как Ребекка.

— Я не пропустила ни одного вашего вопроса за весь этот день и ни с кем не шепталась, — дрожащим голосом заявила преступница. — И я думаю, что не следовало позорить меня только за то, что я пила.

— Ты подтолкнула других — во всяком случае, казалось, что это ты начала. Что ты ни делаешь — смеешься, пропускаешь мимо ушей мои вопросы, пишешь записки, просишь позволения попить или выйти из класса, — все они делают то же самое. Этому нужно было положить конец.

— Сэм Симпсон — подражала! — вспыхнула Ребекка. — Я была бы не против стоять в углу — то есть не так, чтобы очень против, — но стоять рядом с ним было невыносимо.

— Я увидела, что тебе тяжело, и поэтому велела тебе сесть на место, а его оставила в углу. Помни, что ты новенькая и все обращают большое внимание на то, что ты делаешь. Так что будь осторожна… А теперь давай займемся грамматикой. Проспрягай в сослагательном наклонении глагол мочь.

— Я мог бы, я могла бы, ты мог бы, ты могла бы, он мог бы, она могла бы, оно могло бы, мы могли бы, вы могли бы, они могли бы.

— Приведи пример.

— Он мог бы быть рад, она могла бы быть рада, оно могло бы быть радо…

— Он или она могли бы быть рады, но может ли «оно» быть радо? — спросила мисс Дирборн, которая очень любила вдаваться в чрезмерные тонкости.

— Почему нет? — удивилась Ребекка. — Разве мы не можем сказать о котенке: «Животное могло бы быть радо, если бы знало, что его не утопят»?

— Да-а, — согласилась мисс Дирборн нерешительно: она никогда не чувствовала себя уверенно под огнем вопросов Ребекки. — Но хотя мы говорим о котенке «животное», а о ребенке «дитя», на самом деле они женского или мужского рода.

Ребекка задумалась, а затем спросила:

— Дерево среднего рода?

— Да, конечно.

— Ну так разве мы не можем сказать: «Дерево могло бы быть радо дождю, но на нем были слабые маленькие бутоны, и оно боялось, что ливень может их повредить; поэтому дерево немного боялось, вместо того чтобы по-настоящему радоваться»?

Мисс Дирборн была озадачена.

— Но, Ребекка, на самом деле дерево не может радоваться или бояться.

— Точно мы этого не знаем, — ответила девочка, — но я думаю, что все-таки может. Что еще надо проспрягать?

— Возьмем для примера фразу «если бы я знал».

— Если бы я знал, если бы ты знал, если бы он знал… О, какое печальное спряжение! — сказала Ребекка чуть дрогнувшим голосом. — Ничего, кроме «если бы, если бы, если бы»! И от этого чувствуешь, что если бы только я, ты и он знали, все могло бы быть гораздо лучше!

Такое никогда прежде не приходило в голову мисс Дирборн, но, подумав, она поверила, что сослагательное наклонение «печальное», а «если» — довольно унылое слово.

— Приведи другие примеры употребления сослагательного наклонения, Ребекка, и этого будет достаточно на сегодня, — сказала она.

— Если бы я не любила макрель, я не хотела бы пить, — закрыв грамматику, сказала Ребекка с ясной улыбкой. — Если бы вы любили меня по-настоящему, вы не поставили бы меня в угол. Если бы Сэмюел не был таким противным, он не поплелся бы за мной к ведру.

— А если бы Ребекка стремилась соблюдать школьные правила, она справилась бы со своей жаждой, — заключила мисс Дирборн, поцеловав девочку, и они расстались друзьями.

Глава 6 Свет во тьме

Были в маленьком школьном здании на холме как моменты торжества, так и сцены страдания, но главное, что учеба, книги, новые знакомства — все это интересовало Ребекку и помогало всегда быть занятой, иначе жизнь оказалась бы слишком тягостной для нее в это первое лето ее пребывания в Риверборо. Она старалась проникнуться расположением к тете Миранде (мысль о том, чтобы полюбить ее, была отброшена в минуту встречи), но потерпела позорную неудачу. Существо несовершенное и пылкое, без всякого стремления стать ангелом, она тем не менее обладала чувством долга и хотела быть хорошей — порядочной и заслуживающей уважения. Каждый раз, когда ей случалось опуститься ниже этого установленного для себя уровня, она была несчастна. Ей не хотелось жить под кровом тетки, есть хлеб, носить одежду, учиться по книжкам, зная, что все это обеспечила ей тетка, и при этом все время испытывать к ней такую глубокую неприязнь. Она безотчетно чувствовала, что это дурно и низко, и каждый раз, когда чувство раскаяния овладевало ею с новой силой, она делала очередную отчаянную попытку угодить своей суровой и привередливой родственнице. Но как могла она добиться успеха, если никогда не чувствовала себя свободно и естественно в присутствии тети Миранды? Испытующий взгляд, резкий голос, жесткие узловатые пальцы, тонкие прямые губы, фальшивая челка из искусственных волос, бросающийся в глаза пробор, который, казалось, был прошит толстой льняной ниткой на черной сетке, — не было ничего, что могло бы оказаться привлекательным для Ребекки. Встречаются порой ограниченные, лишенные воображения, деспотичные старые люди, которые как будто толкают детей на озорство и вызывают проявление самых худших черт характера. Мисс Миранде, живи она во многолюдном соседстве, дергали бы дверной колокольчик, завязывали веревкой ворота, забрасывали грязью дорожки в саду. Маленькие близнецы Симпсоны до того боялись ее, что не решались подойти к боковым дверям кирпичного дома, даже когда мисс Джейн протягивала им имбирные пряники.

Нет нужды говорить, что Ребекка раздражала тетку самим своим существованием. Она постоянно забывала о том, что парадной лестницей, по которой путь в ее спальню был короче, пользоваться нельзя; она оставляла ковш на кухонной полке, вместо того чтобы вешать его над ведром; она сидела на стуле, который больше всего любила кошка; она с готовностью бегала с разными поручениями, но часто забывала, зачем ее послали; она оставляла двери с сетками приоткрытыми, так что в дом залетали мухи; ее язык не знал отдыха; она пела или свистела, когда собирала щепки на растопку; она вечно возилась с цветами, производя беспорядок, — ставила их в вазы, прикалывала к платью и соломенной шляпке; и, наконец, она была вечным напоминанием о ее глупом, никчемном отце, чье красивое лицо и приятные манеры так жестоко обманули Орилию, а возможно, если бы тайное стало явным, выяснилось бы, что не ее одну, но и других членов семейства Сойер. Рэндлы были чужаками. Они родились не в Риверборо и даже не в графстве Йорк. Миранда могла допустить, правда с большой неохотой, что большое число людей должно — ибо это в природе вещей — родиться вне сих священных границ, но у нее было свое мнение об этих людях, и было оно нелестным. Вот если бы приехала Ханна… Ханна пошла в другую породу — она была «целиком Сойер». (Бедная Ханна! Это была правда.) Ханна говорила только тогда, когда к ней обращались, вместо того чтобы говорить и первой, и последней, и все время; Ханна в свои четырнадцать уже была членом церкви; Ханна любила вязать; Ханна, вероятно, уже была — или стала бы — воплощением всех житейских добродетелей. А вместо нее здесь была эта черноволосая цыганка с глазами, как плошки, занявшая место полноправного члена семьи.

Поистине светом во тьме была для Ребекки тетя Джейн — с ее тихим, мягким голосом, ее полными сочувствия глазами, всегда готовая простить и помочь в эти первые трудные недели, когда порывистая маленькая «чужая» пыталась приспособиться к «законам кирпичного дома», постепенно привыкая к новым и трудным нормам поведения, которые, казалось, делали девочку старше ее возраста.

После обеда Ребекка обычно брала свое шитье и садилась рядом с тетей Джейн в кухне, в то время как тетя Миранда занимала наблюдательный пост у окна гостиной. Иногда они шили, сидя на боковом крыльце, где жимолость и ломоносы защищали их от жаркого солнца. Отрез коричневого полотна казался Ребекке бесконечным, а шитье — тяжким трудом. Она рвала нитку, роняла наперсток в кусты у крыльца, колола пальцы, беспрестанно вытирала пот со лба, не могла совместить метки на полотнищах юбки, стягивала швы. Она усердно полировала свои иглы, без конца протыкая их в наждачную бумагу, но они все равно скрипели. И все же терпение тети Джейн не истощалось, и пальцы Ребекки постепенно обретали необходимую сноровку — пальцы, которые так ловко держали карандаш или кисточку для рисования, но были такими неуклюжими в обращении с изящной маленькой иглой.

Когда первое платье из коричневого полотна было закончено, девочка воспользовалась тем, что показалось ей удобным моментом, и попросила тетю Миранду позволить ей сшить следующее платье из ткани другого цвета.

— Я купила большой отрез коричневого полотна, — сказала Миранда лаконично. — Этого хватит еще на два платья и останется на то, чтобы потом сделать новые рукава, поставить заплаты и надставить подол. Это будет очень экономно.

— Я знаю. Но мистер Уотсон говорит, что согласен взять оставшуюся ткань и продать нам розовое и голубое полотно за ту же цену.

— Ты спрашивала его об этом?

— Да, мэм.

— Ты не имела права вмешиваться не в свое дело.

— Я была в его магазине, когда помогала Эмме-Джейн выбирать переднички. Я думала, что для вас не имеет значения, какого цвета платья я буду носить. Розовое пачкается ничуть не быстрее коричневого, и мистер Уотсон говорит, что ткань можно кипятить: она не полиняет.

— Мистер Уотсон, полагаю, большой специалист в вопросах стирки. Сама я против того, чтобы дети наряжались в модные цвета, но хочу выяснить, что думает об этом твоя тетя Джейн.

— Я думаю, что совсем не плохо позволить Ребекке сшить себе одно розовое и одно голубое платье, — сказала Джейн. — Для ребенка утомительно шить из ткани одного и того же цвета. Вполне естественно, что она хочет что-нибудь новое. Кроме того, она будет выглядеть как приютский ребенок, если мы неизменно будем одевать ее в коричневое платье с белым передником. К тому же этот цвет ей не идет!

— «Красив тот, кто красив душой», — говорю я. Попасть в беду из-за своей красоты Ребекке не грозит, это точно. Хоть она и задирает нос, хвастаться совсем нечем. И ни к чему забивать ей голову нарядами.

— Она дитя, и ей нравятся яркие цвета — вот и всё. Я хорошо помню, какие чувства были у меня в ее возрасте.

— Большой дурой ты была в ее возрасте, Джейн.

— Да, была, и слава Богу! Хотела бы я знать, как взять с собой из детства хоть немного моей «глупости», как это удается некоторым людям, чтобы украсить закат моих дней.

В конце концов появилось розовое полотняное платье, и, когда оно было закончено, тетя Джейн сделала Ребекке восхитительный сюрприз — показала, как превратить узкую белую тесьму в красивую отделку, заложив ее плоскими уголками и пришив к платью аккуратными маленькими стежками.

— Это будет приятным рукоделием для тебя в долгие зимние вечера, Ребекка. Ведь тете Миранде не понравится, если ты все время будешь только читать. Ну а сейчас, если ты думаешь, что сможешь приметать два ряда белой тесьмы к подолу твоей розовой юбки так, чтобы они лежали точно по меткам, я пришью их для тебя, а потом отделаю тесьмой лиф и рукава, и у тебя будет нарядное платье.

Радость Ребекки не знала границ.

— Я мигом приметаю! — воскликнула она. — Подол этой юбки не меньше тысячи ярдов в длину, — мне ли не знать, когда я его подрубала. Но красивую отделку я пришила бы к нему, даже если бы он тянулся отсюда до Милтауна. Ах, как вы думаете, тетя Миранда позволит мне когда-нибудь съездить в Милтаун с мистером Коббом? Он меня уже два раза приглашал. Но в субботу я должна была собирать землянику, а в другой раз шел дождь. Боюсь, что тетя Миранда не одобрит мою поездку. Уже двадцать девять минут пятого, тетя Джейн, и Элис Робинсон давно сидит под кустом смородины и ждет меня. Можно мне пойти поиграть?

— Да, можешь идти, только лучше вам бегать подальше от дома, за скотным двором, чтобы ваш шум не помешал тете Миранде. Я вижу Сюзан Симпсон, близнецы и Эмма-Джейн прячутся за забором.

Ребекка сбежала с крыльца, подхватила Элис Робинсон из-под смородинных кустов и, что было гораздо труднее, с помощью сложной системы сигналов успешно отделила Эмму-Джейн от компании Симпсонов, которые были слишком малы для приятных развлечений, запланированных на этот день. Впрочем, Симпсонами не следовало пренебрегать, так как им принадлежал самый восхитительный двор во всей деревне. В нем в поражающей воображение неразберихе стояли старые сани, конные грабли, бочки, диваны без спинок, остовы кроватей без изголовья — все это было в разной степени непригодности, и картина этого хаоса никогда не оставалась неизменной даже в течение двух дней. Миссис Симпсон редко бывала дома, но когда и бывала, ее мало заботило то, что происходит в нем и возле него. Любимым развлечением детей было превращать дом в крепость, храбро обороняемую горсткой американских солдат от осаждающих сил британской армии. Распределение ролей производилось очень осмотрительно, так как ни у кого не было намерения позволить победить кому-то, кроме американцев. Маятника Симпсона обычно назначали главнокомандующим британской армии — именно такой слабовольный и ненадежный военачальник вполне был способен своими противоречивыми приказами и любовью к дальним тылам привести к бесславной гибели любой полк. Иногда многострадальный дом становился бревенчатым завалом, и храбрые поселенцы наносили поражение отряду враждебно настроенных индейцев или бывали перерезаны ими, но при любом исходе борьбы дом Симпсонов выглядел, если процитировать жителей Риверборо, так, словно там «дьявол с аукциона торговал».

Вторым по значению после этой необыкновенно интересной площадки для игр было, по мнению детей, поле деятельности, представлявшееся на «потайной поляне» — поросшей бархатистой травой полоске земли пастбища Сойеров, почти скрытой от глаз небольшой рощицей. Там было полно пленительных холмиков и уютных долинок, а также ровных участков, покрытых дерном, очень удобных для возведения «домов», на которые деревья в жару наводили приятную тень. Это был тяжелый, но радостный труд — таскать в столь уединенное место охапки «палочек» и «кругляшей» с лесопилки. Делалось это по преимуществу после ужина, в сумерки, что придавало подобному занятию еще большее очарование. Здесь в коробках и ящиках из-под мыла, спрятанных под деревьями, хранились все их сокровища — маленькие корзинки, чашки и тарелки, сделанные из репейных колючек, кусочки битого фарфора и куклы, которых с успехом использовали для разыгрывания всевозможных историй и романов с изображением смертей, похорон, свадеб, крестин. В этот день планировалось возвести высокий квадратный «дом» из палочек вокруг Ребекки, которой предстояло быть томящейся в тюрьме Шарлоттой Корде.[15] Какое это было волнующее переживание — стоять с головой, обмотанной передником Эммы-Джейн, и чувствовать, что прутья, к которым она прижимается, словно становятся холодной железной решеткой, а глаза ее — больше не глаза Ребекки Рэндл, но отражают в себе нечто от страдальческого взгляда злополучной героини.

— Прелесть, правда? — вздохнули смиренные строительницы тюрьмы, которым пришлось изрядно потрудиться, но которые теперь не могли налюбоваться делом своих рук.

— Так не хочется разбирать, — сказала Элис. — Была уйма работы.

— Если вы прикатите несколько камней и разберете верхнюю часть стенки, я смогу перелезть через нее, — предложила Шарлотта Корде. — А камни оставим, и тогда завтра вы вдвоем влезете в тюрьму и станете маленькими принцами в Тауэре, а я — Ричардом III;[16] и я убью вас.

— Какие принцы? Какой Тауэр? — спросили в один голос Элис и Эмма-Джейн. — Расскажи!

— Не сейчас. Мне пора домой. (Ребекку можно было назвать сторонницей строгой дисциплины.)

— Это очень приятно, я думаю, быть убитой тобою, — сказала верная Эмма-Джейн. — Хотя ты ужасно по-настоящему убиваешь. Может быть, нам лучше позвать Илайджу с Илайшей и сделать их принцами?

— Начнешь их убивать, а они завопят, — возразила Элис. — Ты же знаешь, какие они все глупые, совсем играть не умеют — все, кроме Клары-Беллы. А потом, если мы один раз покажем им эту «потайную поляну», они будут играть здесь все время, а может быть, и красть что-нибудь, как их отец.

— Из того, что их отец крадет, совсем не следует, что они будут это делать, — возразила Ребекка. — И не упоминайте об этом при них, если хотите быть моими настоящими, близкими друзьями. Моя мама велит мне никогда не говорить людям в глаза дурное об их родственниках, потому что бесчестно стыдить их за то, в чем они не виноваты. Помните историю с Минни Липучкой?

Разумеется, им нетрудно было припомнить этот драматический эпизод, ведь он имел место лишь несколько дней назад, а версия его, которая смягчила бы даже каменное сердце, была изложена каждой девочке в деревне самой Минни Липучкой, хотя именно Ребекка, а не она вышла победительницей из этой словесной баталии. Но Минни лелеяла свою обиду и намеревалась взять реванш.

Глава 7 Тайны Риверборо

Мистер Симпсон проводил мало времени со своей семьей. Причина заключалась в излюбленных им рискованных методах торговли лошадьми и «обмена» сельскохозяйственных орудий и разного рода транспортных средств — сделок, которыми его покупатели никогда не оставались довольны надолго. После каждой удачной торговой операции он обычно проводил более или менее продолжительное время в тюрьме, так как из того, что человек имеет глубоко укоренившуюся привычку к заключению меновых соглашений, неизбежно следует, что он должен иметь что-то, чем обмениваться, а из того, что он не располагает собственным движимым имуществом, еще более неизбежно следует, что он должен обменивать что-то, принадлежащее его соседям.

В данный момент мистер Симпсон отсутствовал в семейном кругу из-за того, что обменял сани вдовы Райдаут на плуг Джозефа Гудвина. Гудвин переехал в Северный Эджвуд совсем недавно и никогда прежде не встречал учтивого и обладающего даром убеждения мистера Симпсона. Плуг Гудвина мистер Симпсон без задержки предложил человеку «с уэйрхемской дороги» и получил в обмен старую лошадь, которая была не нужна владельцу, уезжавшему на запад, к своей дочери. Симпсон откормил почтенного возраста скотину, подержав ее несколько недель (ранним утром и после наступления ночи) последовательно на всех соседских пастбищах, а затем выменял на нее у жителя Милтауна крытую двуколку. Именно при таком положении вещей вдова Райдаут хватилась своих саней, пропавших из каретного сарая. Она не пользовалась ими лет пятнадцать и, вероятно, не села бы в них и следующие пятнадцать, но это была собственность, и она не собиралась расставаться с нею без борьбы. И такова уж отличающаяся подозрительностью природа риверборского ума, что, обнаружив пропажу, она в тот же момент подумала об Эбнере Симпсоне. Однако характер деловых операций был столь запутан и столь мучителен процесс их расследования (отчасти по причине полного исчезновения владельца лошади, который уехал на запад, не оставив адреса), что шерифу потребовалось немало недель, чтобы доказать виновность мистера Симпсона, к полному удовлетворению Риверборо и вдовы Райдаут. Сам Эбнер твердил о своей полнейшей невиновности и рассказывал соседям, как рыжеволосый человек с заячьей губой и в крапчатом костюме зашел к нему однажды на рассвете и предложил хорошие сани в обмен на старый пресс для сидра, лежавший у него, Эбнера, во дворе. Сделка была заключена, и он, Эбнер, заплатил незнакомцу с заячьей губой четыре доллара и семьдесят пять центов в придачу, после чего таинственный незнакомец выгрузил из своей телеги сани, забрал пресс и исчез вдали, с тем чтобы больше никто и никогда его не видел и о нем не слышал.

— Если бы мне поймать этого старого негодяя, — восклицал в праведном гневе Эбнер, — он бы у меня поплясал! Сбыть мне краденые сани и отнять мои честные денежки и пресс, не говоря уже о моей репутации!

— Ты никогда не поймаешь его, Эб, — отвечал шериф. — Он из того же теста, что и твой пресс, и твоя репутация, и твои четыре семьдесят пять — никто никогда не видел их, кроме тебя, да и ты никогда не увидишь их больше!

Миссис Симпсон, которая, бесспорно, была «лучшей половиной» Эбнера, брала на дом стирку и ходила на поденную уборку, а община Риверборо помогала кормить и одевать детей. Старший из них, Джордж, долговязый паренек лет четырнадцати, батрачил на соседних фермах, а остальные — Сэмюел, Клара-Белла, Сюзан, Илайджа и Илайша — ходили в школу, когда имели одежду и не имели более приятного занятия.

В деревнях, лежавших вдоль реки Плезант, не существовало тайн. Среди жителей было много трудолюбивых людей, но жизнь тянулась так тихо и медленно, что оставалось изрядное количество свободного времени для разговоров. Беседовали, отдыхая под деревьями в жаркий полдень на сенокосе, или повиснув через перила моста на закате, или расположившись у печи в деревенской лавке зимним вечером. Эти места встреч предоставляли вполне достаточно возможностей для обсуждения текущих событий, как они представлялись мужскому взору, а репетиции хора, занятия кружков шитья, совместные чтения, церковные пикники и тому подобное создавали условия для выражения женского мнения. Все это обычно воспринималось как само собой разумеющееся, но порой какая-нибудь сверхчувствительная особа выступала с бурными протестами против такого подхода, принятого за основу существования.

Таковой особой была, например, Делия Уикс, незамужняя леди, немного подрабатывавшая шитьем. Она часто болела, и, хотя ее посещали все местные доктора, здоровье ее медленно, но непрерывно ухудшалось. Однако, когда ее двоюродный брат Сайрес пригласил ее к себе в Льюистон, чтобы помочь ему вести хозяйство, она согласилась и через год превратилась в крепкую, бодрую женщину. Во время ее непродолжительного визита в Риверборо ее спросили, намерена ли она и до конца своих дней жить не у себя дома.

— Разумеется, если есть хоть какое-то другое место, — ответила она откровенно. — Здесь безуспешными попытками сохранить мои маленькие секреты я изнурила себя до того, что превратилась в тень. Сначала они выяснили, что я хотела выйти замуж за священника, а когда он нашел себе жену в Стэндише, стало известно, что я разочарована. Затем пять или шесть лет они подозревали, что я ищу место учительницы в школе, а когда я оставила эту надежду и занялась шитьем, они жалели меня из-за этого. Когда умер отец, я твердо решила не дать никому узнать, что я получила в наследство, так как это интересовало их больше всего другого, но оказалось, что есть способы выяснить это, и они выяснили, как я ни старалась! Затем был мой брат Джеймс, который уехал в Аризону, когда ему было шестнадцать. Тридцать лет я передавала хорошие вести от него, но у тетушки Тарбокс оказалась чересчур любопытная кузина, которая ездила для поправки здоровья на запад и там нашла Джима и написала тетушке Тарбокс все о нем, а именно — какие преследовали его несчастья. Они знали, что я вставила искусственные зубы, что я начала носить шиньон, что разносчик фруктов, овдовев во второй раз, сделал мне предложение. Я никогда не говорила им об этом, и, можете быть уверены, он тоже никогда не говорил, но им, в этой деревне, и не нужно ничего говорить. Им нечего делать, кроме как строить догадки, и они каждый раз угадывают правильно. Я вымоталась до предела, пытаясь ввести их в заблуждение, обмануть, создать ложные представления. Но как только я попала туда, где меня не клали под микроскоп днем и не наводили на меня телескоп ночью и где я могла быть самой собой, не добавляя при этом «с вашего позволения», силы мои начали восстанавливаться. Кузен Сайрес старый человек, и много с ним хлопот, но он считает, что у меня красивые зубы и отличные волосы. В Льюистоне ни одна душа не знает о священнике, или завещании отца, или положении Джима, или торговце фруктами, да если бы им и сказали, им было бы все равно, и они тут же забыли бы, потому что Льюистон — это место, где все, слава Богу, заняты делом!

Хотя, быть может, говоря о нравах Риверборо, мисс Делия несколько преувеличивала, тем не менее легко представить, что Ребекка, так же как и все остальные дети в Риверборо, не могла не слышать во всех подробностях о пропаже саней вдовы Райдаут и о предполагаемой причастности к этому Эбнера Симпсона.

Ученики обычной деревенской школы не отличались излишней деликатностью или великодушием, и несколько изощренных загадок и стишков, касающихся дела Симпсона, передавались из уст в уста, произносимые всегда, что нужно поставить в заслугу школьникам, вполголоса и только тогда, когда детей Симпсона не было поблизости.

Ребекка Рэндл была из такой же семьи и имела тот же круг общения, что и ее одноклассники, так что едва ли можно сказать, почему она так ненавидела мелкие сплетни и неосознанно стремилась держаться от них в стороне.

Среди девочек ее возраста была в Риверборо некая особа, удачно прозванная Минни Липучкой, отнюдь не всеобщая любимица — белобрысое создание с глазами как у хорька, длинными тощими ногами и умом, представлявшим собой нечто среднее между умом попугая и барана. Подозревали, что она списывает ответы задач с грифельных дощечек других девочек, хотя ее ни разу не удалось на этом поймать. Ребекка и Эмма-Джейн отлично знали, когда Минни приносит фруктовый пирог или кусок слоеного торта в своей корзинке с завтраком, потому что в такие дни она покидала веселый круг своих одноклассниц и искала безопасного уединения в лесу, возвращаясь оттуда спустя некоторое время с радостной улыбкой на самодовольном лице.

После одного из таких тайных завтраков Минни Липучки Ребекка не смогла удержаться от искушения и, когда та заняла место среди угощавших друг друга своими лакомствами девочек, спросила:

— Как голова, Минни? Уже не болит? Позволь, я вытру, у тебя рот в земляничном варенье.

По правде говоря, рот совсем не был испачкан вареньем, но носовой платок Минни мгновенно взметнулся к ее покрывшемуся густым румянцем стыда лицу.

В тот же день Ребекка призналась Эмме-Джейн, что раскаивается в этой проделке.

— Терпеть не могу ее манеры, — воскликнула она, — но мне жаль, что теперь она знает, что мы ее подозреваем, и поэтому, чтобы загладить мою вину, я подарила ей тот маленький обломок коралла, который держала в моем бисерном кошелечке, — помнишь, я тебе показывала?

— Она этого не заслуживает, такая жадина, — заметила Эмма-Джейн.

— Я знаю, но теперь мне стало легче, — сказала щедрая Ребекка. — И потом, он был у меня два года, и он битый, так что все равно никуда по-настоящему не годится, хоть и красивый на вид.

Коралл как залог примирения отчасти сослужил свою службу к тому времени, когда однажды Ребекка, как всегда задержавшаяся в школе дольше других из-за своего урока грамматики, возвращалась домой кратчайшим путем. Далеко впереди она увидела детей Симпсона, которые только что вступили в «лесной уголок». Маятника с ними не было, и она ускорила шаги, чтобы обзавестись компанией. Симпсоны быстро пропали из виду за деревьями, но когда она вступила в лес и почти догнала их, до нее донесся голос Минни Липучки и детский плач. Клара-Белла, Сюзан и близнецы бежали прочь по тропинке, а Минни, стоя возле кустов, подпрыгивала и приплясывала, визжа:

В последний раз мелькнул среди деревьев беспорядочно отступающий отряд Симпсонов, и, в последний раз взмахнув на ветру, исчезли в туманной дали их потрепанные одеяния. Лишь падение одного маленького камня, брошенного доблестным Илайшей, известным как «забияка», нарушило на мгновение неподвижность леса, но камень упал в сотне ярдов от Минни, которая закричала во всю глотку: «Арестанты!», а затем с приятным чувством возбуждения обернулась и столкнулась лицом к лицу с неподвижно стоящей на тропинке Ребеккой, чьи сверкающие глаза ясно говорили, что настал час расплаты.

На физиономию Минни не очень приятно было смотреть, так как трус, которого застали в момент преступления, отнюдь не восхитительное зрелище.

— Минни Липучка, если я когда-нибудь… еще раз услышу, что… ты кричишь… это… Симпсонам… знаешь, что я сделаю? — спросила Ребекка тоном сосредоточенной ярости.

— Не знаю и знать не хочу, — сказала Минни беспечно, хотя ее вид противоречил этим словам.

— Я отберу у тебя свой коралл и, вероятно, дам тебе хорошую оплеуху!

— Не посмеешь! — возразила Минни. — Если ты это сделаешь, я все расскажу маме и учительнице! Вот так!

— Мне все равно, расскажешь ли ты об этом своей маме, моей маме, всем своим родственникам и самому президенту, — продолжила Ребекка, храбрость которой возрастала по мере того, как величественные слова срывались с ее уст. — Мне все равно, расскажешь ли ты об этом всей деревне, всему графству Йорк, штату Мэн и… и всей нации! — заключила она напыщенно. — Теперь беги домой и помни, что я сказала. Если ты еще раз выкрикнешь эти стишки, и особенно если ты скажешь: «Арестанты!», и… если я сочту, что это будет справедливо и что это мой долг, я найду способ тебя наказать.

На следующий день во время перемены Ребекка заметила, что Минни рассказывает свою версию этого столкновения Хальде Мизерв.

— Она грозила мне, — шептала Минни, — но я не поверила ни одному ее слову.

Последнее было сказано с явным намерением довести это обстоятельство до слуха Ребекки, так как у Минни, когда она была надежно защищена механизмами закона и порядка, случались приступы храбрости.

Эти вирши оказались настолько убедительными, что даже много дней спустя, где бы Минни ни встречала Симпсонов, хоть даже за милю от кирпичного дома, она содрогалась и сохраняла молчание.

Глава 8 Роза в цвету

В следующую пятницу после этого «ужаснейшего сражения из всех когда-либо виденных», как говорит Беньян в «Путешествии пилигрима», большие события ожидались в маленьком школьном здании на холме. Вторая половина пятничных занятий была временем, отведенным для декламации стихов и диалогов, но нельзя сказать, чтобы это был праздник в подлинном смысле слова. Большинство детей терпеть не могло «читать отрывки» — трудно было учить стихи, пугала опасность забыть их в самый ответственный момент. Мисс Дирборн по окончании занятий обычно уходила домой с головной болью и проводила остаток дня в постели, а какая-нибудь родительница, которой случалось посетить школу в этот день, сидела на передней скамье и, слушая эти слишком хорошо знакомые запинки и заикания, чувствовала, как на лбу у нее выступают капли холодного пота. Иногда дитя, начисто забывшее свои стихи, с ревом бросалось на грудь матери, и его выносили на свежий воздух, где либо целовали, либо шлепали, но в любом случае очередной провал усиливал ощущение чего-то мрачного и грозного. Однако прибытие Ребекки внесло новый дух в эти прежде внушавшие страх пятничные мероприятия. Она помогла Илайдже и Илайше Симпсонам выучить стихи, которые они затем декламировали вдвоем, что производило необыкновенно забавное впечатление, и привели в восхищение самих себя, учительницу и всю школу. Для Сюзан, которая шепелявила, Ребекка нашла забавный стишок, в котором нужно было изображать шепелявящего ребенка. Эмма-Джейн и Ребекка разучили диалог, и дружеская поддержка подняла дух Эммы-Джейн и придала ей уверенности в своих силах. В эту пятницу мисс Дирборн объявила, что занятия обещают быть очень интересными и что поэтому она пригласила присутствовать на них жену доктора, жену священника, двух членов попечительского комитета и несколько родителей учеников. Ливинга Перкинса попросили украсить рисунком одну из классных досок, а Ребекку — другую. Ливинг, считавшийся лучшим художником школы, решил изобразить карту Северной Америки. Ребекка отдала предпочтение менее практическим вещам, и на глазах очарованных мальчиков и девочек из-под ее умелых пальцев появился американский флаг, выполненный красным, белым и синим мелом, — каждая звезда на своем месте, каждая полоска реет на ветру. Затем рядом с флагом возникла аллегорическая фигура Америки, скопированная с крышки коробки из-под сигар, в которой хранились цветные мелки. Мисс Дирборн была в восторге.

— Давайте дружно похлопаем Ребекке за такую красивую картину, которой школа может гордиться.

Ученики от души зааплодировали, а Дик Картер, взмахнув рукой, издал воодушевляющее «ура!».

Сердце Ребекки радостно забилось; она со смущением почувствовала, как взгляд ее затуманивают слезы, и, почти ничего не видя перед собой, с трудом вернулась на свое место. За всю короткую и скудную событиями жизнь ее никогда не выделяли, не награждали аплодисментами, не увенчивали славой — и вот теперь настала для нее эта чудесная, ослепляющая великолепием и блеском минута. Как великодушие порождает великодушие, точно так же воодушевление вызывает еще большее воодушевление, а ум и талант воспламеняют иные умы и таланты. Элис Робинсон призвала всех пропеть «Гимн Флагу», и, когда хор дошел до припева, все указывали на флаг, изображенный Ребеккой. Дик Картер предложил, чтобы авторы рисунков написали под ними свои имена для сведения ожидаемых после обеденного перерыва посетителей. Хальда Мизерв попросила позволения закрыть зелеными ветками самые большие трещины в штукатурке стен и поставить в ведро с водой полевые цветы. Ребекка сидела молча, и сердце ее было полно радости и благодарности. Во время перемены она держалась скромно, несмотря на свой грандиозный триумф. Во всеобщей атмосфере благожелательности вражда «Липучка — Рэндл» была забыта, и Минни собирала кленовые ветки и помогала закрывать ими некрасивую и уродливую печь под руководством Ребекки.

Мисс Дирборн закончила утренние занятия без четверти двенадцать — раньше, чем обычно, чтобы те, кто жил поблизости, могли сходить домой и переодеться. Возбужденные Эмма-Джейн и Ребекка почти всю дорогу домой бежали, останавливаясь, чтобы перевести дух, лишь перед тем, как перелезть через очередную изгородь.

— Как ты думаешь, тетя Миранда позволит тебе надеть твое лучшее платье или только желтое ситцевое? — спросила Эмма-Джейн.

— Я лучше спрошу у тети Джейн, что надеть, — ответила Ребекка. — О, если бы мое розовое платье оказалось готово! Когда я уходила, тете Джейн оставалось только обметать петли.

— Я попрошу маму позволить мне надеть ее гранатовое кольцо, — сказала Эмма-Джейн. — Как оно засверкает на солнце, когда я укажу на флаг! Ну, до встречи! Не жди меня; может быть, я не пойду пешком — меня отвезут в бричке.

Подойдя к дому, Ребекка обнаружила, что боковая дверь заперта, но ей было хорошо известно, что ключ положен под крыльцо, и об этом, конечно же, было известно не ей одной, но каждому в Риверборо, так как каждый делал примерно то же самое со своим ключом. Она открыла дверь и прошла в столовую, где на столе стоял завтрак и лежала записка от тети Джейн, сообщавшая, что тетки уехали в Модерейшен вместе с миссис Робинсон в ее линейке. Ребекка торопливо проглотила кусок хлеба с маслом и бросилась наверх по парадной лестнице в свою спальню. На кровати лежало розовое полотняное платье, дошитое добрыми руками тети Джейн… Может ли она, смеет ли она надеть его, не спросив позволения? Оправданным ли будет надеть новое платье в данном случае, или тетки сочтут, что его следует приберечь для концерта в воскресной школе?

«Надену, — подумала Ребекка. — Спросить не у кого, а может быть, они и не стали бы ни капельки возражать. В конце концов, оно всего лишь полотняное и совсем не казалось бы таким великолепным, если бы не было новым, розовым и обшитым тесьмой».

Она расплела косы, расчесала волны густых волос, перевязала их сзади лентой, сменила туфли на новые и, наконец, скользнув в свое хорошенькое новое платье, умудрилась застегнуть все пуговицы на спине, кроме трех посредине, которые оставила для Эммы-Джейн.

Затем взгляд ее упал на хранимый как зеница ока розовый зонтик. Он отлично подходил по цвету к платью, и к тому же другие девочки еще ни разу его не видели. Конечно, не совсем уместно явиться в класс с зонтиком, но ведь она может взять его с собой завернутым в бумагу, показать девочкам во время перемены, а открыто нести только на обратном пути. Снова спустившись в гостиную, она бросила взгляд в большое зеркало и была поражена тем, что увидела. Казалось, не может быть ничего красивее этого изумительного платья из розового полотна! Сияние глаз, пламя щек, блеск струящихся по плечам волос остались незамеченными за всепобеждающим очарованием наряда цвета розы. Боже мой! Без двадцати час — она опоздает! Выпорхнув через боковую дверь, она сорвала с куста у ворот пунцовую розу и преодолела отделявшую кирпичный дом от школы милю за невероятно короткое время. У входа она столкнулась с Эммой-Джейн, столь же великолепной и запыхавшейся.

— Ребекка! — воскликнула Эмма-Джейн. — Ты просто загляденье!

— Я? — засмеялась Ребекка. — Глупости! Не я, а мое розовое платье!

— В обычные дни ты некрасивая, но сейчас кажешься совсем другой, — упорствовала в своем мнении Эмма-Джейн. — А вот мое гранатовое кольцо, мама отмыла его с мылом. Но как это твоя тетя Миранда позволила тебе надеть совершенно новое платье?

— Ни ее, ни тети Джейн не было дома, и не у кого было спросить разрешения, — ответила Ребекка и с тревогой добавила: — А что? Ты думаешь, они не разрешили бы?

— Мисс Миранда никогда ничего не разрешает, разве не так? — заметила Эмма-Джейн.

— Да-а, но сегодняшний день особенный — почти как концерт в воскресной школе.

— Конечно, — согласилась Эмма-Джейн, — и твое имя написано на доске, и все мы будем петь гимн, и указывать на твой флаг, и прочитаем наш замечательный диалог — и все остальное.

Этот день был чередой убедительных триумфов: не было ни неудачных выступлений, ни слез, ни родителей, стыдящихся за своих отпрысков. Мисс Дирборн выслушала множество восторженных похвал своему организаторскому таланту и в глубине души задавала себе вопрос, действительно ли они должны быть адресованы ей или, по крайней мере отчасти, Ребекке. Хотя девочке было поручено сделать ничуть не больше, чем многим другим ученикам, она почему-то неизменно оказывалась на виду. Как обнаружилось позднее во время разных деревенских собраний и развлечений, оттеснить Ребекку на задний план было невозможно. Однако даже злейший враг не мог бы назвать ее выскочкой. Она была усердной, старательной и на редкость чуждой робости и застенчивости, но не искала случая покрасоваться и всегда горела желанием вовлечь других в каждое дело или забаву, в которых принимала участие. Подобно тому как где бы ни посадили Мак-Грегора[17] — он оказывался во главе стола, так и где бы ни стояла Ребекка — это место неизбежно превращалось в центр сцены. Ее чистый высокий голос парил над всеми остальными голосами хора, и каждый зритель и слушатель невольно наблюдал за ней, замечал ее жесты, ее пение, в которое она вкладывала всю свою душу, весь свой безудержный энтузиазм.

Наконец все было позади, и Ребекке, когда она медленно шла по дороге домой, казалось, что она никогда не сумеет снова стать сдержанной и спокойной. Учить уроки в этот день было не нужно, а то, что завтра предстояло помогать теткам варить варенье, не пугало ее — страхам не было места в душе, до краев наполненной радостью. В небе собирались грозовые тучи, но она не замечала их и была только рада тому, что может нести свой зонтик открытым, не боясь, что он выгорит. Она шла, не чуя под собой ног и забыв, что принадлежит к обычной человеческой семье, пока, приблизившись к палисаднику кирпичного дома, не увидела тетю Миранду, стоящую в открытых боковых дверях. Тогда в одно мгновение она вернулась на землю.

Глава 9 Увядшая роза

— Вот и она, опоздала на целый час, а задержись еще немного, так и под ливень попала бы. Но этот ребенок никогда не думает о том, что может произойти, — сказала Миранда, обращаясь к Джейн. — И вдобавок ко всем своим прочим проступкам еще и вырядилась в новое платье, семенит как в танцклассе своего папаши и помахивает зонтиком — точь-в-точь актриса на сцене!.. Вот что, Джейн, я старшая и сегодня я намерена высказать все откровенно и до конца. Если тебе это не нравится, можешь уйти в кухню и побыть там, пока я не кончу… Иди сюда, Ребекка, я хочу поговорить с тобой. Почему ты без позволения надела в школу это хорошее новое платье?

— Я собиралась спросить разрешения в полдень, когда приходила домой, но вас не было… — начала Ребекка.

— Ничего подобного, ты надела его потому, что некому было тебя остановить, хотя ты прекрасно знала, что я бы тебе этого не позволила.

— Если бы я была уверена, что вы не позволите, я никогда бы этого не сделала, — сказала Ребекка, стараясь быть правдивой. — Но я не была уверена, а рискнуть стоило. Возможно, вы согласитесь со мной, если узнаете, что в школе состоялся почти публичный экзамен. Какое это было зрелище!

— Зрелище! — воскликнула Миранда презрительно. — Это ты сделала из себя зрелище — посмешище, я сказала бы. Ты показывала всем в школе свой зонтик?

— Брать зонтик и вправду было глупо, — согласилась Ребекка, опустив голову. — Но ведь это единственный случай за всю мою жизнь, когда у меня было что-то подходящее к нему по цвету, и это так красиво — розовое платье и розовый зонтик! Мы с Эммой-Джейн должны были декламировать диалог двух девочек, сельской и городской, и мне пришло в голову, как раз перед тем как идти в школу, что зонтик замечательно подойдет городской девочке, и так оно и оказалось. А платье, тетя Миранда, я ни чуточки не испортила.

— Самое дурное в твоем поступке, что ты действовала хитростью и исподтишка, — заявила Миранда холодно. — А посмотри, что ты еще натворила! Можно подумать, в тебя дьявол вселился! Ты поднялась в свою комнату по парадной лестнице! Но скрыть свои следы тебе не удалось: ты уронила на ковер свой носовой платок. Ты оставила открытой сетку на окне в своей спальне, чтобы мухи разлетелись по всему дому. Ты не убрала со стола, после того как поела. И ты оставила боковую дверь незапертой, и она стояла так с половины первого до трех, так что любой мог зайти и взять все, что ему нравится!

Выслушав этот перечень обвинений, Ребекка тяжело опустилась на стул. Слезы потекли из ее глаз, когда она попыталась дать объяснения поступкам, которые невозможно было ни объяснить, ни оправдать.

— О, мне жаль, что так вышло! — пробормотала она. — Но перед обедом мы украшали классную комнату, и я задержалась. Мне пришлось бежать всю дорогу домой. Было очень трудно надеть платье одной, и поесть времени не было — я съела только кусочек, а в самую последнюю минуту, когда я подумала бы — честное слово, подумала бы — о том, чтобы убрать со стола и закрыть дверь, я взглянула на часы и поняла, что могу опоздать в школу, и я подумала, что будет ужасно впервые получить замечание за опоздание именно в тот день, когда там будут жена священника, жена доктора и попечительский комитет.

— Нечего теперь реветь и сокрушаться, слезами горю не поможешь, — ответила Миранда. — Капля хорошего поведения дороже потоков раскаяния. Вместо того чтобы подумать, как причинять поменьше хлопот в доме, который не твой собственный, ты, похоже, стараешься придумать, как получше выбить нас из колеи. Сними эту розу, я посмотрю на пятно, которое она оставила на кокетке, и на дырки и ржавчину в том месте, где была вколота мокрая булавка. Нет, ничего не видно, но это скорее счастливая случайность, чем твоя предусмотрительность. Меня из терпения выводят твои цветы, распущенные волосы, глупые нашивки на платье и вся эта манерность. Ну, точь-в-точь твой никчемный папаша.

Ребекка мгновенно подняла голову.

— Вот что, тетя Миранда, я буду стараться, как только смогу, и слушаться вас во всем, и никогда больше не оставлю дверь незапертой, но я не позволю обзывать моего отца. Он был с-совершенно п-прекрасный отец, вот каким он был. И это подло называть его никчемным.

— Ребекка, как ты смеешь дерзить и говорить, что я подлая! Твой отец был самовлюбленный, глупый, беспомощный человек, и ты вполне могла бы услышать это не только от меня, но и от любого другого, кто его знал. Он промотал приданое твоей матери и оставил ее с семью детьми на руках.

— Это тоже к-кое-что — оставить после себя с-семь милых детей, — всхлипывая, ответила Ребекка.

— Нет, если другим людям приходится помогать кормить и одевать этих детей и давать им образование, — отрезала Миранда. — Теперь пойди наверх, надень ночную рубашку, ляг в постель и оставайся там до утра. На комоде найдешь молоко и сухое печенье, и чтобы я не слышала от тебя ни звука до завтрака. Джейн, сбегай сними кухонные полотенца с веревки и закрой вторую дверь: сейчас будет ужасная гроза.

— Одна гроза, мне кажется, уже разразилась, — спокойно заметила Джейн, направляясь к двери, чтобы выполнить распоряжение сестры. — Я нечасто выражаю свое мнение, Миранда, но сейчас должна сказать, что тебе не следовало говорить то, что ты сказала о Лоренцо. Он был таким, каким был, и невозможно было сделать его другим. Но он отец Ребекки, и Орилия всегда говорила, что он был хорошим мужем.

Миранде не доводилось слышать пословицу «Хороший индеец — мертвый индеец», но ее мысли шли общепринятым путем, когда она мрачно отозвалась:

— Да, я замечала, что покойные мужья всегда хороши. Но правду иногда необходимо выносить на свет, и правда в том, что из этой девочки никогда не выйдет толку, если из нее не выколотить то, что в ней от ее отца. И я рада, что сказала именно то, что сказала.

— Полагаю, что так, — с иронией заметила Джейн, пребывавшая в состоянии, которое можно было бы назвать одним из ее ежегодных приливов смелости. — Но все равно, Миранда, это было бестактно и нехорошо с религиозной точки зрения.

Удар грома, потрясший дом как раз в этот момент, не так прогремел в ушах Миранды Сойер, как это замечание, с оглушительным раскатом обрушившееся на ее совесть.

Возможно все же, нет ничего плохого в том, что человек говорит только раз в году, но уж тогда говорит самое существенное.

Ребекка устало поднялась по черной лестнице, закрыла за собой дверь спальни и дрожащими пальцами сняла милое сердцу розовое платье. Дотянувшись до очередной из самых трудных пуговиц, расположенных между лопатками и талией, и расстегнув ее, она заботливо прикладывала к мокрым глазам свернутый в твердый комочек носовой платок, с тем чтобы ни одна капля соленой влаги не упала на наряд, обошедшийся ей так дорого. Она осторожно расправила лиф и юбку, разгладила пришитую к воротничку белую рюшечку и убрала платье в ящик комода, всхлипнув еще раз по поводу суровости жизни. Ее увядшая роза упала на пол. Ребекка взглянула на нее и подумала: «Совсем как мой счастливый день!» Ничто не могло бы яснее показать, каким именно ребенком была Ребекка, чем то, что девочка мгновенно постигла значение розы как символа и положила ее в ящик вместе с платьем, словно хороня весь этот эпизод своей жизни с его печальными воспоминаниями. Это было поэтическое чутье ребенка с зарождающимся в нем намеком на женское чувство.

Она заплела волосы в две привычные косы, сняла свои лучшие туфли (которые, к счастью для нее, остались не замеченными теткой), и все это время в душе ее росла и крепла решимость — решимость покинуть кирпичный дом и вернуться на родную ферму. Ее не встретят там с распростертыми объятиями — на это нечего было и надеяться, — но она будет помогать матери по хозяйству, а Ханну они пошлют к теткам в Риверборо. «Надеюсь, ей здесь понравится!» — подумала она в минутном приступе мстительного чувства. Она села у окна, пытаясь придумать что-то вроде плана действий и рассеянно следя, как над вершинами холмов играет молния, а струи дождя гонятся друг за другом вниз по громоотводу. И это день, который начинался так радостно! Был пурпурный рассвет, и она склонялась над подоконником, повторяя урок и думая о том, как прекрасен мир. И какое счастливое утро! Превращение голой и некрасивой классной комнаты в настоящий цветник, почетное право украсить рисунком классную доску, счастливая мысль скопировать с сигарной коробки аллегорическую фигуру Америки, пьянящая радостью минута, когда вся школа аплодировала ей, Ребекке Рэндл. А затем — какой чудесный день! Восторг за восторгом, начиная со слов Эммы-Джейн: «Ты просто загляденье!»

Она заново пережила в памяти все выступления учеников, особенно свой диалог с Эммой-Джейн. Удачная идея сделать закрытую зелеными ветками печь мшистым берегом, где сидела сельская девочка, пасущая свои стада, позволила Эмме-Джейн обрести чувство такой свободы, что она декламировала как никогда прежде. А какой щедростью с ее стороны было одолжить свое гранатовое кольцо городской девочке, ярко представив, как сверкнет оно, когда та сложит зонтик и приблизится к пораженной всем этим великолепием пастушке!

Возвращаясь домой, Ребекка думала, что тетя Миранда, вероятно, будет довольна таким успехом племянницы, приглашенной в кирпичный дом с далекой фермы, но теперь стало ясно, что нет никакой надежды угодить ей ни таким, ни любым иным способом. Итак, решено, завтра она едет в Мейплвуд в почтовом дилижансе мистера Кобба, а потом уж как-нибудь доберется домой от кузины Энн. Но тетки могут не позволить ей уехать. Очень хорошо, она потихоньку ускользнет прямо сейчас; быть может, удастся провести ночь у Коббов и уехать утром еще до завтрака.

К сожалению, Ребекка никогда долго не раздумывала, прежде чем начать действовать. Она надела свои самые старые платье, шляпу и жакет, увязала в узелок ночную рубашку, расческу и зубную щетку и осторожно выбросила его из окна. Ее комната была угловой, а окно располагалось на не слишком опасной высоте от земли, хотя даже если бы было иначе, это не смогло бы остановить ее в тот момент. Кто-то — вероятно, рабочие, влезавшие на крышу дома, чтобы чистить водосточные желоба, — оставил прибитую к стене планку, которая располагалась как раз на полпути от окна до крыши заднего крыльца. Ребекка слышала жужжание швейной машины в столовой и звук отбиваемого мяса в кухне и, зная таким образом о местонахождении обеих теток, выкарабкалась из окна, ухватилась за громоотвод, соскользнула на пришедшуюся так кстати планку, спрыгнула на крышу крыльца, воспользовалась решеткой, по которой вилась жимолость, вместо лестницы — и уже летела по дороге в грозу, прежде чем успела обдумать подробности своих дальнейших действий.

Мистер Джеримайя Кобб сидел в одиночестве за столом у кухонного окна и ужинал. «Мать», как он по привычке называл свою жену, ухаживала за больной соседкой. Миссис Кобб приходилась матерью только маленькому надгробию в церковном дворе, где покоилась «Сара-Энн, любимая дочь Джеримайи и Сары Кобб, скончавшаяся в возрасте семнадцати месяцев», но название «мать» было все же лучше, чем совсем ничего, и, по крайней мере, служило миссис Кобб напоминанием о вершине ее женского счастья.

Дождь лил не переставая, небеса были темны, хотя едва пробило пять часов. Оторвавшись на мгновение от чаепития и подняв глаза, старик увидел в открытую дверь вызывающую сострадание фигуру. Лицо Ребекки было таким распухшим от слез, выражало такое горе, что в первое мгновение мистер Кобб не узнал ее. Но затем, услышав ее голос: «К вам можно, мистер Кобб?», он воскликнул:

— Ну и ну! Да это же моя пассажирка! Заходи, заходи к старому дяде Джерри. Пережди у меня грозу. Ты же вымокла до нитки. Садись поближе к печке. Я развел огонь, хоть и было жарко: думал, что захочу что-нибудь горяченькое к ужину, а то как-то вроде грустно одному. Мать сидит сегодня с Сис Страут. Ну вот, давай повесим твою мокрую шляпу на гвоздь, жакет — на спинку стула, а сама повернись спиной к печке и высушись хорошенько.

Дядя Джерри никогда прежде не произносил так много слов подряд, но он заметил покрасневшие глаза девочки и распухшие от слез щеки, и его большое доброе сердце раскрылось навстречу ей в ее горе, совершенно независимо от причин, которые могли это горе вызвать.

Ребекка стояла неподвижно, пока дядя Джерри снова усаживался на свое место за столом, а затем, не в силах больше сдерживаться, воскликнула:

— О, мистер Кобб, я убежала из кирпичного дома и хочу назад, на ферму. Вы позволите мне остаться у вас на ночь и возьмете меня с собой в Мейплвуд в вашем дилижансе? У меня нет денег на дорогу, но я потом как-нибудь заработаю и верну долг.

— Хм, думаю, из-за денег мы с тобой не поссоримся, — сказал старик. — Мы же давно собирались прокатиться вместе, правда не вверх по реке, а вниз.

— Теперь я уже никогда не увижу Милтаун! — воскликнула Ребекка.

— Сядь здесь, рядом со мной, и все мне расскажи. Вот сюда, на эту деревянную скамеечку. Сядь и выложи мне всю твою историю, — упрашивал дядя Джерри.

Ребекка опустила отяжелевшую голову на домотканое колено мистера Кобба и поведала о своем горе. Но какими бы трагическими ни представлялись события ее пылкой душе и неразвитому уму, она рассказала обо всем правдиво, ничего не преувеличивая.

Глава 10 Радужный мост

Во время повествования Ребекки дядя Джерри немало кашлял и ерзал на стуле, но постарался не выражать чрезмерного сочувствия, а только бормотал:

— Бедняжка! Подумаем, чем ей помочь!

— Возьмите меня в Мейплвуд, пожалуйста, мистер Кобб, — попросила Ребекка жалобно.

— Ни капельки не волнуйся, — ответил он не без хитрой задней мысли. — Уж я выручу из беды мою пассажирку. А сейчас съешь что-нибудь, детка. Намажь себе томатной пастой кусок хлеба. Придвигайся к столу. Может, займешь место матери и нальешь мне еще чашечку горяченького чайку?

Мыслительный механизм мистера Джеримайи Кобба был прост и работал не слишком гладко, за исключением тех случаев, когда его приводили в движение любовь или сочувствие. В данных обстоятельствах и то и другое было в наличии, действуя на мистера Кобба самым благоприятным образом, и, печалясь о своей глупости и молясь о проблеске вдохновения, дабы осветить его нелегкий путь, он побрел ощупью, положившись на Провидение.

Ребекка, ободренная словами и тоном старика и робко радуясь чести сидеть на месте миссис Кобб и разливать чай из голубого фарфорового чайника, слабо улыбнулась, пригладила волосы и вытерла глаза.

— Я думаю, твоя мама будет страшно рада снова увидеть тебя дома, — не совсем уверенно заметил мистер Кобб.

Маленький страх — нечто совсем крошечное — шевельнулся в глубине души Ребекки и мгновенно вырос, как только его коснулись этим вопросом.

— Ей, наверное, не понравится, что я убежала, и она огорчится, что я не сумела понравиться тете Миранде. Но я ей все объясню, так же как объяснила вам.

— Она, вероятно, думала о твоем обучении, когда отправляла тебя сюда. Ну что же такого! Ты ведь можешь ходить в школу и в Темперансе, как я полагаю?

— Сейчас в Темперансе только летняя школа, а от всех других школ наша ферма слишком далеко.

— Ну, ничего, есть и другие вещи на свете кроме образования. — И дядя Джерри энергично взялся за яблочный пирог.

— Да-а, хотя мама надеялась, что образование сделает из меня человека, — печально возразила Ребекка и, судорожно вздохнув, попыталась хлебнуть чаю.

— Как это будет приятно — снова всем вместе жить на ферме! Полон дом ребятишек! — заметил милый старый притворщик, который ничего не жаждал так горячо, как только крепко обнять и нежно утешить это бедное маленькое создание.

— Чересчур полон, вот в чем беда. Но я уговорю Ханну приехать в Риверборо на мое место.

— Ты думаешь, Миранда и Джейн возьмут ее? Боюсь, они не захотят. Знаешь, они, пожалуй, рассердятся, что ты уехала домой, и едва ли ты можешь их за это винить.

Это была совершенно новая мысль: кирпичный дом может оказаться закрытым для Ханны из-за того, что она, Ребекка, пренебрегла его холодным гостеприимством.

— А как школа здесь, в Риверборо, неплохая? — спросил дядя Джерри, чей ум работал с совершенно непривычной быстротой, почти пугавшей его самого.

— Замечательная школа! А мисс Дирборн — замечательная учительница!

— Она тебе нравится, да? Ну, так поверь, что она отвечает похвалой на похвалу. Мать ходила сегодня в магазин покупать мазь для Сис Страут и встретила на мосту мисс Дирборн. Они поговорили о школе — мать часто сдает на лето комнату учительницам и очень их любит. «Как там эта девочка из Темперанса?» — спрашивает мать. «О, она лучшая из всех моих учениц, — говорит мисс Дирборн. — Я могла бы учить в школе от рассвета до заката, если бы все ученики были такими, как Ребекка Рэндл», — говорит она.

— Ах, мистер Кобб, неужели она так и сказала? — оживилась Ребекка, лицо ее просияло, и на щеках мгновенно появились ямочки. — Я все время очень старалась, но теперь буду учиться так, что все учебники до дыр изотру.

— Ты хочешь сказать, стала бы учиться, если бы собиралась остаться здесь, — вставил дядя Джерри. — Ну разве не жаль, что тебе приходится покинуть все это только из-за твоей тети Миранды? Но я тебя не виню. Она такая капризная и вечно недовольная; можно подумать, что ее вырастили на кислом молоке и зеленых яблоках. С ней нужна выдержка, а как я догадываюсь, ты не очень-то терпелива, не так ли?

— Не очень, — согласилась Ребекка печально.

— Если бы мы с тобой говорили вчера, — продолжил мистер Кобб, — я, вероятно, посоветовал бы тебе совсем другое. Теперь слишком поздно, и я не хочу сказать, что ты поступила неправильно, но если бы можно было начать сначала, я сказал бы так: твоя тетя Миранда дает тебе крышу над головой, кормит, одевает, посылает в школу и собирается отправить тебя учиться в Уэйрхем за большие деньги. Поладить с ней ужасно трудно — она швыряет свои благодеяния тебе на голову, как если бы это были кирпичи. Но все равно это благодеяния, и, может быть, твоя задача отплатить за них хорошим поведением. Джейн немного подобрее, чем Миранда, а? Или ей так же трудно угодить?

— О, мы с тетей Джейн отлично поладили! — воскликнула Ребекка. — Она такая милая и добрая, мне она всегда нравилась, и я ей, кажется, тоже. Она однажды погладила меня по голове. Ей я позволила бы ругать меня весь день, потому что она все понимает. Но она не может защитить меня от тети Миранды, она боится ее почти так же, как и я.

— Думаю, что Джейн будет по-настоящему огорчена завтра, когда обнаружится, что ты убежала. Но ничего не поделаешь… Ей было несладко с Мирандой, из-за того что та такая раздражительная, и ничего удивительного в том, что для нее так много значило твое общество. Мать говорила с ней на днях после молитвенного собрания. «Ты не узнала бы теперь наш кирпичный дом, Сара, — говорит Джейн. — Я даю уроки шитья, и моя ученица сшила уже три платья. Каково, — говорит она, — для ребенка старой девы? Я взялась вести класс в воскресной школе, — говорит Джейн, — хочу вспомнить молодость и пойти на пикник с Ребеккой», — говорит она. И мать уверяет, что никогда не видела ее такой молодой и счастливой.

В маленькой кухне воцарилось глубокое молчание — молчание, нарушаемое лишь тиканьем больших часов и биением сердца Ребекки, которое, как казалось ей, почти заглушало звук часов. Дождь прекратился, комнату неожиданно наполнил розовый свет, а в окно была видна радуга, перекрывшая все небо, словно сверкающий мост. Мосты помогают человеку перебраться через трудные места, думала Ребекка, и вот, кажется, дядя Джерри тоже построил мост над ее бедами и дал ей силы пройти по этому мосту.

— Дождь кончился, — сказал старик, набивая свою трубку. — Воздух чист, все кругом свежее и умытое и будет сиять завтра как новенькое… когда мы с тобой поедем вверх по реке.

Ребекка отодвинула свою чашку, поднялась из-за стола и спокойно надела шляпу и жакет.

— Я не поеду в Мейплвуд, мистер Кобб, — сказала она. — Я останусь здесь и… буду ловить кирпичи; буду ловить их и не буду бросать назад. Не знаю, возьмет ли меня к себе тетя Миранда, после того как я убежала, но я собираюсь вернуться, пока у меня достаточно храбрости. Вы не откажетесь пойти со мной, мистер Кобб?

— Поверь, милая, твой дядя Джерри не предложил бы тебе вернуться, если бы не придумал, как устроить это дело! — обрадованно воскликнул старик. — Ты уже столько перенесла за этот день, бедняжка; еще немного — и захвораешь, а Миранда, конечно, будет сердита и недовольна, и трудно будет нам с ней спорить. Так что вот мой план: я подвезу тебя к кирпичному дому в моей крытой двуколке. Ты спрячешься в уголок, а я выйду, подойду к боковой двери и вызову на крыльцо твоих теток поговорить насчет дров, которые я собираюсь доставить сюда на этой неделе. А тем временем ты выскользнешь из двуколки и проберешься наверх в кровать. Ведь парадная дверь будет открыта?

— Да, — кивнула Ребекка, — тетя Миранда закрывает ее позднее, перед тем как ложиться спать. Но — ax! — что, если дверь будет закрыта?

— Не будет. А если будет, нам придется встретить это мужественно. Хотя, на мой взгляд, есть вещи, которые совсем ни к чему встречать мужественно, и лучше уладить дело спокойно и тихо. Видишь ли, ты еще не убежала, а только пришла сюда посоветоваться со мной насчет того, чтобы убежать, и мы пришли к выводу, что дело это нестоящее. Единственный настоящий проступок, какой ты совершила, — это, как я понимаю, то, что ты прибежала сюда сломя голову, когда тебя послали в постель. Это не так страшно, и ты можешь рассказать об этом своей тете Джейн в ближайшее воскресенье, когда она будет битком набита религией, а она может посоветовать тебе, когда лучше всего рассказать обо всем тете Миранде. Я против того, чтобы кого-то обманывать, но, если у тебя были нехорошие мысли, ты не обязана в этом откровенно признаваться. Поведай о них Богу в молитве, как сказано в псалме, и больше к ним не возвращайся. Ну, пойдем. Лошади уже запряжены: я собирался ехать на почту. Не забудь свой узелок. «Это всегда путешествие, мама, когда берут с собой ночную рубашку» — вот первые слова, которые слышал от тебя твой дядя Джерри. Не думал он тогда, что ты принесешь свою ночную рубашку в его дом. Влезай и спрячься в уголок. Нам ни к чему, чтобы люди видели беглых маленьких девочек, которые возвращаются, чтобы начать все сначала!

Когда Ребекка пробралась наверх и, раздевшись в темноте, очутилась наконец в постели, у нее болел и пульсировал каждый нерв, но вместе с тем она чувствовала, как ею незаметно овладевает нечто вроде умиротворения. Она была спасена от безрассудного поступка; она не доставит неприятностей своей бедной матери, не рассердит и не огорчит своих теток.

Сердце ее смягчилось, и она решила, что приложит отчаянные усилия, чтобы заслужить одобрение тети Миранды, и постарается забыть о том, что мучило ее больше всего, — полные презрения слова, сказанные о ее отце, о котором сама она всегда вспоминала с величайшей любовью и которого еще никто не осуждал в ее присутствии, ибо какие бы горести и разочарования ни постигли Орилию в браке, она никогда не говорила об этом своим детям.

Для несчастной маленькой души было бы, вероятно, некоторым утешением узнать, что Миранда Сойер провела тревожную ночь, втайне сожалея о своей грубости, отчасти потому, что Джейн заняла такую благородную и добродетельную позицию в этом деле. Неодобрение Джейн было невыносимо для Миранды, хотя она никогда не призналась бы в подобной слабости.

Когда дядя Джерри, вполне довольный своими усилиями по сохранению мира, ехал домой под звездным небом, он с грустью вспоминал о прикосновении головы Ребекки к его колену и ее слезах, оросивших его руку; о милой рассудительности, проявленной ею, когда все обстоятельства дела были представлены ей в правильном свете; о быстром решении, которое приняла она, как только увидела, в чем заключается ее долг; о трогательной жажде любви и понимания, которая была так характерна для нее. «Господь Всемогущий! — воскликнул он шепотом. — Запугивать и жестоко обращаться с таким ребенком! Я знаю, что, строго говоря, это не было жестоким обращением или, скорее, не было бы таковым для некоторых из ваших толстокожих юнцов, но для этого маленького и нежного Блуждающего Огонька суровое слово — как удар бича. Миранда Сойер была бы в тысячу раз более доброй женщиной, если бы у нее было такое маленькое надгробие в церковном дворе, как у нас с матерью».

— Никогда не видела, чтобы ребенок так быстро и так заметно исправился, как Ребекка сегодня, — заметила Миранда Сойер, обращаясь к Джейн в субботу вечером. — Нагоняй, который я ей дала, был именно тем, что нужно, и смею думать, его хватит на месяц.

— Я рада, что ты удовлетворена, — ответила Джейн. — Жалкого червя — вот кого тебе хочется видеть, а не живого, улыбчивого ребенка. У Ребекки, на мой взгляд, такой вид, словно она пережила Семилетнюю войну.[18] Когда она спустилась вниз сегодня утром, мне показалось, что она постарела за ночь. Если бы ты прислушалась к моему совету, что ты редко делаешь, то позволила бы мне завтра после обеда взять ее вместе с Эммой-Джейн проехаться вниз по реке и привести Эмму-Джейн к нам на хороший воскресный ужин. А если бы ты еще и разрешила ей съездить в Милтаун с Коббами в среду, это немного развеселило бы ее и вернуло ей аппетит. В среду в школе нет занятий, так как мисс Дирборн едет домой на свадьбу своей сестры, а Коббы и Перкинсы хотят поехать в Милтаун на сельскохозяйственную выставку.

Глава 11 «Движение сил»

Визит Ребекки в Милтаун стал именно тем, что рисовало ей прежде ее пламенное воображение, хотя, прочитав незадолго до этого о Риме и Венеции, она была склонна поверить, что в отношении чисто живописных красот те города Милтаун все же превосходят. Так быстро становятся тесны душе ее обители, что стоило Ребекке своими глазами увидеть Милтаун, как ее фантазия устремилась к видениям будущего посещения Портленда, который, имея острова, гавань и два памятника, должен был оказаться гораздо красивее Милтауна. Впрочем, как чувствовала она, и Милтаун мог занять достойное место среди крупных городов земли, хотя, скорее, по причине своей громадной деловой активности, чем по причине какой-либо неотразимой пленительности для воображения.

Было совершенно невозможно для двух детей увидеть, пройти пешком, наговорить, съесть или спросить больше, чем сделали это Ребекка и Эмма-Джейн в ту богатую событиями среду.

— Лучшей компании, чем Ребекка, я не имела за всю мою жизнь, — сказала в тот вечер своему мужу миссис Кобб. — Мы сегодня ни минуты не скучали. К тому же у нее хорошие манеры: она ни о чем не просит и благодарна за то, что получает. Ты обратил внимание на ее лицо, когда мы вошли в павильон, где шло представление «Хижины дяди Тома»? И ты помнишь, что она говорила нам про эту книгу, когда мы сели есть мороженое? Поверь мне, сама Гарриет Бичер-Стоу не сумела бы лучше отдать должное своей книге.

— Я все заметил, — отозвался мистер Кобб, довольный, что «мать» разделяет его мнение о Ребекке. — Я уверен, что она станет знаменитостью — певицей, или писательницей, или врачом, как мисс Паркс из Корниша.

— Женщины-врачи всегда гомеопаты, разве не так? — заметила миссис Кобб, которая была сторонницей старой школы в медицине.

— Ну что ты, мать! Конечно, нет. В мисс Паркс нет ничего гомеопатического. Она разъезжает по всей округе.[19]

— Почему-то я не могу представить Ребекку врачом, — задумчиво сказала миссис Кобб. — Ее способность говорить без умолку — вот что обеспечит ей успех. Может быть, она будет выступать с лекциями или декламировать стихи, как та чтица из Портленда, которая выступала у нас на празднике урожая.

— Я думаю, она сама будет писать, — уверенно сказал мистер Кобб. — Она сочиняет свои стихи быстрее, чем читает чужие в книжке.

— Жаль, что она такая некрасивая, — заметила миссис Кобб, задувая свечу.

— Некрасивая, да что ты, мать! — воскликнул ее муж в изумлении. — Ты только посмотри на ее глаза, посмотри на ее волосы и улыбку и ямочки на щеках! И посмотри на Элис Робинсон, которую называют самым красивым ребенком на нашей реке, и ты увидишь, что Ребекка затмевает ее совершенно! Я надеюсь, Миранда согласится на то, чтобы Ребекка почаще заходила к нам. Тут у нас она немного выпустит пар, и кирпичный дом станет заметно безопаснее для всех, кто в нем живет. Мы-то знаем, что значит иметь детей, пусть даже это было более тридцати лет назад. Поэтому мы можем понять ребенка.

Несмотря на панегирики мистера и миссис Кобб, Ребекка в то время еще плохо писала сочинения. Мисс Дирборн давала ей всевозможные темы из числа тех, которые в прошлом обычно задавали ей самой: «Картины облаков», «Авраам Линкольн», «Природа», «Филантропия», «Рабство», «Невыдержанность», «Веселье и долг», «Одиночество», но ни с одной из них Ребекка, кажется, так и не справилась удовлетворительно.

— Пиши так, как ты говоришь, Ребекка, — настаивала бедная мисс Дирборн, втайне зная, что сама никогда не сумела бы написать хорошее сочинение.

— Но, Боже мой, мисс Дирборн! Я не говорю о природе и рабстве. Как же я могу что-то написать, если мне нечего сказать?

— Для этого и существуют сочинения, — ответила мисс Дирборн не совсем уверенно, — чтобы у человека появилось, что сказать. Кстати, у тебя слишком много личных местоимений в сочинениях, следует говорить «человек», чтобы было больше похоже на настоящую литературу. «Человек открывает любимую книгу», «Мысли — большое утешение для человека в одиночестве» и так далее. В этом последнем сочинении на тему об одиночестве ты не сказала ничего интересного и написала о слишком обыденных вещах.

— Но я ничуть не больше знаю об одиночестве на этой неделе, чем знала о веселье и долге на прошлой, — пожаловалась Ребекка.

— Ты стремилась позабавить класс, когда писала о веселье и долге, — с упреком сказала мисс Дирборн, — поэтому ничего хорошего не вышло.

— Я не знала, что вы заставите нас читать наши сочинения вслух, — смущенно улыбнулась Ребекка.

Тему «Веселье и долг», предложенную ученикам в качестве источника вдохновения, нужно было раскрыть прямо на уроке за пять минут. Ребекка ломала голову, пыхтела, потела, но, когда настала ее очередь прочитать сочинение вслух, ей пришлось признаться, что она ничего не написала.

— По меньшей мере, две строчки на твоей дощечке были, — настаивала учительница, — я видела.

— Мне бы не хотелось их читать, — взмолилась Ребекка. — У меня плохо получилось.

— Читай, что получилось — хорошо или плохо, мало или много. Я ни для кого не делаю исключения.

Ребекка, охваченная тайным смехом, страхом и стыдом, поднялась и негромко прочитала двустишие:

Голова Дика Картера исчезла под партой, а Ливинг Перкинс задохнулся от смеха.

Мисс Дирборн тоже засмеялась; она сама была еще почти девочкой, а обучение детей так редко взывает к чувству юмора учителя.

— Придется тебе, Ребекка, остаться после уроков и сделать новую попытку, — сказала она, но сказала с улыбкой. — Идея, заложенная в твоем стихотворении, не очень-то хороша для положительной девочки, которая должна находить удовлетворение в исполнении своего долга.

— Это не моя идея, — сказала Ребекка извиняющимся тоном. — Я успела написать только первую строчку, когда увидела, что вы собираетесь позвонить в колокольчик и сказать, что время истекло. У меня было написано «не в ладах», и я не смогла придумать ничего другого, кроме «трах», «страх» и «крах». Но я переделаю этот стишок так:

— Так, пожалуй, лучше, — ответила мисс Дирборн, — хотя, я думаю, что «не в ладах» не слишком красивое выражение, чтобы употреблять его в поэзии.

Получив указания по использованию слова «человек», придающего изящество и утонченность литературному произведению, Ребекка старательно переписала свое сочинение об одиночестве в соответствии с рекомендацией мисс Дирборн. В результате оно приобрело следующий вид, который вряд ли удовлетворил как учительницу, так и ученицу.

— Звучит просто ужасно, — вздохнула Ребекка, когда прочитала это вслух после уроков, оставшись наедине с мисс Дирборн. — От того, что пишешь везде «человек», ничуть не становится больше похоже на книжку, и к тому же выглядит глупо.

— Ты пишешь такие странные вещи, — заметила мисс Дирборн. — Не понимаю, зачем тебе понадобилось упоминать о щепках для растопки.

— Но ведь я говорила о домашних обязанностях в предыдущем предложении, а собирать щепки и есть одна из моих домашних обязанностей. Вам не кажется, что очень красиво называть ужин «вечерней трапезой»? А какое прелестное слово «осиротелый»!

— Да, эта часть сочинения очень хороша. Но вот кошка, щепки и ведро мне не нравятся.

— Хорошо! Вычеркну! — сказала Ребекка. — И корову тоже?

— Да, и корову. Мне не нравятся коровы в сочинениях, — ответила привередливая мисс Дирборн.

Поездка в Милтаун не обошлась и без прискорбных последствий малого масштаба. На следующей неделе мать Минни Липучки сказала Миранде Сойер, что той необходимо обратить внимание на поведение Ребекки, которая склонна к «ругательствам и богохульствам» и не далее как в этот самый день произнесла нечто совершенно ужасное в присутствии Эммы-Джейн и Ливинга Перкинса, которые, правда, только засмеялись в ответ и погнались за ней по дороге.

Ребекка с негодованием отвергла предъявленные ей обвинения, и тетя Джейн поверила ей.

— Но все же покопайся в памяти, Ребекка, и попробуй догадаться, какие твои слова подслушала Минни, — попросила она. — Не злись и не упрямься, но хорошенько подумай. Когда они погнались за тобой по дороге? Что вы делали?

Неожиданная догадка озарила ум Ребекки.

— О! Теперь понимаю! — воскликнула она. — Сегодня все утро шел сильный дождь, вы ведь помните, и на дороге было полно луж. Мы шли все вместе — Эмма-Джейн, Ливинг и я; я была впереди. В одном месте вода ручьем текла через дорогу к сточной канаве, и это напомнило мне постановку «Хижины дяди Тома», которую мы видели в Милтауне. Там Элиза хватает своего малыша и бежит, прыгая с льдины на льдину, через Миссисипи, а за ней гонятся собаки. Мы не могли удержаться от смеха, когда вышли из павильона, где шло представление, потому что там была такая маленькая сцена, что Элизе приходилось бегать кругами, и то собака гналась за ней, то она за собакой. Я знала, что Ливинг тоже вспомнит про Элизу, поэтому сняла плащ и завернула в него мои книжки, как ребенка, а потом закричала: «Боже мой! Река!» — именно это кричит Элиза в пьесе — и запрыгала через лужи, а Ливинг и Эмма-Джейн погнались за мной, изображая собак. Но эта глупая Минни Липучка ничего не понимает в играх. Элиза совсем не ругалась, когда выкрикнула: «Боже мой! Река!» Это было больше похоже на молитву.

— Ну, у тебя не было необходимости ни молиться, ни ругаться посреди дороги, — сказала в ответ Миранда. — Но я рада: я боялась, что дело обстоит хуже. Боюсь, тебе на роду написано причинять неприятности себе и другим, пока ты не укоротишь свой непокорный язык.

— Иногда мне хочется укоротить язык Минни, — пробормотала Ребекка, направляясь в столовую, чтобы накрыть стол к ужину.

— Ну и ребенок! — сказала Миранда, снимая очки и откладывая чулок, который штопала. — Тебе не кажется, что она чуточку сумасшедшая, а, Джейн?

— Я думаю, что она не похожа на других, — ответила Джейн задумчиво, и чуть заметная тревога отразилась на ее милом лице, — но к лучшему это или к худшему, трудно сказать, пока она не вырастет. В ней есть самые разнообразные задатки, но иногда мне кажется, что мы не способны справиться с ней.

— Что за вздор! — сказала Миранда. — Говори за себя. Я чувствую, что способна справиться с любым ребенком, какой только родился на свет!

— То, что ты так считаешь, не значит, что так оно и есть на самом деле, — с улыбкой возразила Джейн.

Открытое выражение своего мнения стало до совершенно пугающей степени входить у нее в привычку.

Глава 12 «Вот бледный мученик, взгляни»

Примерно в это же время у Ребекки, прочитавшей рассказ о спартанском мальчике, зародилась идея о необходимости какой-либо мягкой формы самонаказания, которую можно было бы применять тогда, когда она будет вполне уверена в том, что это окажется для нее полезным. Непосредственной причиной такого решения послужил случай несколько более печальный, чем те, что обычно имеют место на жизненном пути, изобилующем печальными событиями.

Облаченная в свое лучшее платье, Ребекка отправилась на чай к Коббам, но, проходя по мосту, была внезапно очарована красотой реки и оперлась о свежевыкрашенные перила, чтобы полюбоваться мощным потоком, стремительно несущимся с плотины. Опустив локти на верхнюю перекладину и склонившись вперед с восхитительной непринужденностью, она стояла там, мечтая.

Река за плотиной казалась зеркальным озером, пленяющим прелестью отраженных на его поверхности зеленых берегов и голубого неба. С другой стороны плотины было вечно кружащееся чудо воды, льющейся неистощимыми сияющими золотистыми потоками, которые терялись внизу в снежных глубинах пышной пены. То сверкающий на солнце, то мерцающий в свете летней луны, то холодный и седой под хмурым ноябрьским небом, то пробирающийся через плотину тонкой струйкой во время июльской засухи, то вздувшийся с бурной силой в апрельский паводок — сколько юных глаз вглядывалось в тайну и величие этого водопада, сколько юных сердец мечтало о будущем, опершись о перила моста и рисуя в воображении прекрасные картины на поверхности воды, исчезающие затем в «свете обычного дня».

Ребекка никогда не проходила по мосту без того, чтобы, повиснув на перилах, не удивиться и не задуматься. В данный момент она заканчивала следующее стихотворение:

— «А мне — наоборот», пожалуй, не очень хорошо, но не могу придумать ничего другого. О, как пахнет краской! О, она на мне! О, я измазала все мое лучшее платье! О, что скажет тетя Миранда!

Заливаясь слезами горьких сожалений, Ребекка бросилась на вершину холма, где стоял дом Коббов, в полной уверенности, что найдет там сочувствие, и надеясь вопреки всему на какую-то помощь.

Миссис Кобб разобралась в ситуации с первого взгляда и заверила, что может удалить почти любое пятно с почти любой ткани. Это ее заявление торжественно подтвердил дядя Джерри. Он поклялся, что «мать» может удалить что угодно, иногда она удаляет ткань вместе с пятном, но рука у нее, у «матери», твердая.

Испорченное платье было снято и частично погружено в скипидар, а Ребекка, облачившись в голубой ситцевый капот миссис Кобб, украсила своей особой праздничный стол.

— Пусть это не лишает тебя аппетита, — ворковала миссис Кобб. — Тут для тебя печенье с кремом и мед. Если скипидар не поможет, я попробую мыльный камень, жженую магнезию, теплый мыльный раствор. Если и это не подействует, то отец сбегает к Страутам и попросит немного того состава, который Марта купила в Милтауне, чтобы вывести пятно от смородинного пирога со своего подвенечного платья.

— Не пойму, как могло произойти такое ужасное несчастье, — шутливо сказал дядя Джерри, передавая Ребекке вазочку с медом. — Надписи «Осторожно, окрашено» висят вдоль всего моста, так что и слепой не мог бы проглядеть, и я никак не могу придумать объяснения такому досадному происшествию.

— Я не заметила надписей, — печально сказала Ребекка. — Наверное, потому, что я смотрела на водопад.

— Водопад там с сотворения мира и до конца мира, как я предполагаю, на том же месте останется, так что тебе не было нужды рваться взглянуть на него… Дети иногда обходятся ужасно дорого, мать, но я полагаю, нам без них не обойтись, — сказал он, подмигивая жене.

После ужина Ребекка настояла на том, чтобы ей было позволено вымыть и вытереть посуду, пока миссис Кобб трудилась над платьем с энергией, свидетельствовавшей о трудности поставленной задачи. Ребекка то и дело покидала свой пост у раковины и, с тревогой склонившись над тазом, наблюдала за положительными изменениями, а дядя Джерри время от времени подавал советы.

— Ты, должно быть, лежала на мосту, дорогая, — заметила миссис Кобб, — так как краска не только на локтях, кокетке и лифе, но почти сплошь покрывает переднее полотнище юбки.

Так как платье стало выглядеть немного лучше, и настроение Ребекки начало улучшаться. Наконец, оставив платье сохнуть на открытом воздухе, она вошла в гостиную.

— Не дадите ли вы мне листик бумаги? — попросила она. — Я запишу стихи, которые сочинила, пока лежала в краске.

Миссис Кобб села возле своей рабочей корзинки, а дядя Джерри снял с гвоздя холщовый мешок с обрывками сетей и приступил к своему любимому вечернему развлечению — расплетанию узлов.

Вскоре перед Ребеккой лежали написанные ее аккуратным круглым почерком строки, в которые она внесла некоторые исправления, представившиеся необходимыми по зрелом размышлении.

Она прочитала стихотворение вслух, и Коббы нашли, что это не только исключительно красивое, но и совершенно необыкновенное произведение.

— Я думаю, что если бы тот писатель, который живет на Конгресс-стрит в Портленде, мог услышать твои стихи, он был бы изумлен, — сказала миссис Кобб. — Если меня спросят, я скажу, что твое стихотворение ничуть не хуже, чем это его «Не говори мне в скорбных числах», и гораздо понятнее.

— Я никогда не мог сообразить, что это за «скорбные числа», — заметил мистер Кобб критически.

— Значит, вы никогда не изучали дроби! — мгновенно догадалась Ребекка. — Послушайте, дядя Джерри и тетя Сара, может быть, вы напишете еще одно четверостишие, заключительное — такое, чтобы в нем были «мысли» — как это обычно бывает у поэтов.

— Если ты можешь выдавливать из себя стихи, просто поворачивая какую-то ручку, ну, тогда я скажу — чем больше, тем лучше; но едва ли тут можно приделать конец красивее этого, — заметил мистер Кобб.

— Нет, конец ужасный! — недовольно проворчала Ребекка. — Нельзя было вставлять «мне». Я просто пишу стихи, и никто не знает, что это я стояла у реки. Здесь должно быть написано «Ребекка» или «та, чьи волосы черны». И это «наоборот» просто отвратительно. Иногда я говорю себе, что никогда больше не буду писать стихи: так трудно сделать, чтобы все вышло правильно; но в другое время они получаются у меня сами собой. Может быть, так будет лучше:

Не знаю, хуже так или лучше. Теперь возьмемся за заключительный стих!

Через несколько минут поэтесса подняла глаза, сияющая и торжествующая.

— Оказалось — легче легкого! Вот, послушайте! — И она прочитала медленно, приятным, проникновенным голосом:

Мистер и миссис Кобб молча обменялись восхищенными взглядами; дяде Джерри даже пришлось отвернуться к окну, чтобы украдкой вытереть глаза мешком с бечевками.

— Да как тебе это удается? — воскликнула миссис Кобб.

— О, это легко, — ответила Ребекка, — все псалмы, которые поют на молитвенных собраниях, очень похожи на эти стихи. В Уэйрхеме есть школьная газета, которую печатают раз в месяц в учительской семинарии. Дик Картер говорит, что редактор там, разумеется, всегда мальчик, но он разрешает и девочкам попробовать что-нибудь написать, а потом выбирает лучшее. Дик думает, что кое-что из моих стихов могут в ней напечатать.

— Кое-что! — воскликнул дядя Джерри. — Я ни капельки не удивился бы, если бы ты написала всю газету целиком, а что до этого мальчишки-редактора, так, бьюсь об заклад, ты могла бы взять над ним верх в сочинительстве одной левой.

— Нельзя ли нам получить копию этого стихотворения, чтобы хранить ее в семейной Библии? — почтительно спросила миссис Кобб.

— О, конечно! — воскликнула Ребекка. — Я сделаю для вас чистую, хорошую копию фиолетовыми чернилами и тонким пером… Но я должна пойти и взглянуть на мое бедное платье.

Старики последовали за Ребеккой. Платье совершенно высохло, и ему действительно немного помогли усилия тети Сары, но ткань, там, где ее усердно терли, полиняла, узор расплылся, а кое-где виднелись грязные потеки. В качестве последнего средства прибегли к тщательному глажению горячим утюгом, и наконец Ребекку убедили облачиться в платье, чтобы можно было посмотреть, очень ли заметны пятна, когда оно облегает фигуру. Они были заметны и весьма бескомпромиссно бросались в самые подслеповатые глаза. Ребекка окинула платье одним испытующим взглядом и, взяв свою шляпу с гвоздя, сказала:

— Пожалуй, я пойду. Если я должна получить нагоняй, я хочу получить его поскорее и покончить с этим делом.

— Бедная, несчастная невезучая крошка! — вздохнул дядя Джерри, следя глазами за тоненькой фигуркой, спускающейся с холма. — Я хотел бы, чтобы она все-таки немного обращала внимание на то, что у нее под ногами. Но, клянусь, если бы она была наша, я позволил бы ей собрать краску со всего дома, прежде чем решился бы ее отругать. Вот стихи, которые она оставила. Прочитай их еще раз вслух, мать. Боже! — продолжил он со сдавленным смешком, зажигая свою трубку. — Так и вижу этого мальчишку-редактора, как он удирает в кусты и последний раз хлопает на ветру хвост его рубахи, а Ребекка в это время усаживается поудобнее в его вращающемся кресле! Для меня загадка, что это за работа — редактирование. Но она, Ребекка, разберется. И редактировать будет на славу!

Боже, мать! Как верно схвачено, прямо Евангелие. Как она до этого додумалась?

— Она не могла додуматься до этого сама в ее годы, — сказала миссис Кобб. — Она, должно быть, просто угадала, что это так. Есть вещи, Джеримайя, которые мы знаем, хоть никто нам о них не говорил.

Ребекка выслушала выговор (которого вполне заслуживала), как солдат. Гневных слов прозвучало множество, и среди прочего мисс Миранда заметила, что такой рассеянный ребенок непременно вырастет слюнявым идиотом. Ребекке не было разрешено пойти на день рождения к Элис Робинсон, и она была обречена на то, чтобы ходить в своем платье, как оно было, со всеми пятнами и потеками, пока окончательно его не износит. (Шесть месяцев спустя тетя Джейн смягчила это наказание, сшив присборенный канифасовый передничек, искусно выкроенный так, чтобы закрыть все пятна.)

Выслушав приговор, Ребекка направилась в свою спальню и, сев там, задумалась. Уж кем она никак не хотела вырасти, так это идиотом любой разновидности, в особенности слюнявым. Она решила наказывать себя всякий раз, когда ей случится вызвать то, что она сочтет справедливым негодованием своей достойной родственницы. Конечно, тетка уже запретила ей пойти на день рождения к Элис Робинсон, но это вряд ли могло рассматриваться как наказание. Ребекка еще раньше в разговоре с Эммой-Джейн сравнивала предстоящую вечеринку с пикником на кладбище, так как более похожего на склеп дома, чем дом Робинсонов, нельзя было и представить. Детей обычно вводили через заднюю дверь и просили стоять на газетах все время визита, так что друзья обычно просили Элис, если можно, «принять» их на крыльце или в сарае. Миссис Робинсон была не только «страшно аккуратная», но и «страшно скупая», так что, по всей вероятности, гостей ожидало угощение, состоящее из стаканов с минеральной водой и мятных леденцов.

После сравнения преимуществ таких способов наказания, как кусочек волосяной ткани в чулке и камешек в туфле, она отвергла их оба. Раздобыть волосяную ткань было невозможно, а камешек, несомненно, привлек бы внимание бдительной тетки и к тому же оказался бы глупым препятствием для деятельности человека, который должен выполнять домашние обязанности и ходить пешком в школу, расположенную за полторы мили от дома.

Ее первая попытка мученичества имела место еще раньше и оказалась не слишком удачной. Тогда она осталась дома и не пошла на концерт воскресной школы — удовольствие, которое по причине незнакомства с более заманчивыми развлечениями очень любила. В результате ее дезертирства выступление двух малышей, надеявшихся на ее подсказку (она знала стихи всех детей лучше, чем они сами), позорно провалилось. Ученики ее класса должны были в этот день читать по очереди вслух трудную главу из Библии; многие из них провели субботний вечер в напряженных трудах: каждый высчитывал, какой стих неизбежно выпадет на его долю с учетом его места на скамье, и упражнялся в чтении именно этого стиха. Они были слишком несообразительны, чтобы догадаться, что отсутствие Ребекки нарушает весь предполагавшийся порядок, и удар обрушился неожиданно и с сокрушительной силой, когда такие слова, как Иевусеи, Аморреи, Гергесеи, Евеи и Ферезеи, пришлось произносить особам, менее всего способным с этим справиться.

Следовательно, чтобы быть надлежащим и справедливым, самонаказание должно, подобно благотворительности, начинаться дома и в отличие от благотворительности там же кончаться.[20] Ребекка, сидевшая у окна, рассеянно оглядела комнату. Она должна от чего-то отказаться, но, по правде говоря, у нее почти ничего нет, только… да, это подойдет — ее любимый розовый зонтик. Спрятать его на чердаке недостаточно, так как в минуту слабости она непременно опять достанет его. Взгляд ее скользнул от зонтика к яблоням за окном, а затем упал на сруб колодца. Это подойдет: она бросит свою величайшую драгоценность в глубины вод. Решение, как всегда, было быстро претворено в жизнь. В темноте она тихонько спустилась по лестнице, выскользнула из дома через парадную дверь, приблизилась к месту жертвоприношения, подняла крышку колодца, с содроганием взглянула в воду и швырнула зонтик вниз что было силы. В решающий момент ей существенно помогла мысль о том, что она очень похожа на языческих матерей, бросающих своих младенцев крокодилам в Ганге.

Она спала хорошо и проснулась освеженная, как это всегда должно быть и иногда бывает с посвященной душой. Но после завтрака, когда Ребекка, понесшая заслуженную кару и испытывающая духовный подъем, уже ушла в школу, возникли большие трудности с подъемом воды из колодца. На помощь был призван Эбайджа Флэг, который поднял крышку колодца, внимательно обследовал его, нашел первопричину неприятностей и с помощью смекалки, присущей янки, умудрился устранить ее. Дело было в том, что загнутая крючком ручка зонтика попала в звено колодезной цепи, и, когда была сделана первая попытка поднять ведро с водой, маленькое приношение сокрушенного раскаянием сердца дернулось вверх, изогнулось, а крепкие спицы впились в стенку колодца. Не нужно говорить, что самый ловкий жонглер без помощи могущественных сил тьмы не сумел бы проделать подобный фокус, но незадачливому ребенку в его стремлении к добродетели удалось добиться этого одним поворотом запястья.

Мы обойдем молчанием сцену, имевшую место после возвращения Ребекки из школы. Быть может, вы, читатель, прожили на свете немало лет; быть может, вы талантливый оратор и искусны в споре, но и вы, вероятно, пали бы духом, столкнувшись с необходимостью объяснить, какой запутанный мыслительный процесс привел вас к тому, чтобы бросить ваш любимый розовый зонтик в колодец Миранды Сойер. Или вы чувствуете себя способным обсуждать действенность духовного самонаказания с особой, которая поджимает губы и смотрит на вас невыразительными, непонимающими глазами? Когда бедная Ребекка, припертая к стенке, была вынуждена признаться в мотивах принесения в жертву розового зонтика, тетка сказала:

— Вот что, Ребекка, ты слишком большая, чтобы тебя сечь, да я никогда и не стала бы бить тебя, но если когда-нибудь ты сочтешь, что недостаточно наказана, — только скажи, и уж я сумею что-нибудь придумать. Я не так изобретательна, как некоторые, но что бы я ни предложила, это не заставит целую семью глотать крошки слоновой кости, деревянные щепки и обрывки розового шелка вместе с питьевой водой.

Глава 13 «Белоснежное» и «Пунцовое»

Накануне Дня Благодарения положение Симпсонов достигло того, что можно было назвать кризисом даже для их семьи, члены которой родились и росли в условиях полной приключений бедности и рискованной неопределенности.

В Риверборо делали все что могли, чтобы вернуть племя Симпсонов на, так сказать, землю их отцов, справедливо полагая, что тот городок, который произвел их на свет, и должен кормить их и давать им крышу над головой, пока дети не подрастут и не станут самостоятельными. В доме почти нечего было поесть, а надеть — и того меньше, хотя миссис Симпсон, как всегда, старалась в полную меру своих немногих сил. Дети умудрялись наедаться благодаря тому, что скромно присаживались возле кухонных дверей своих соседей, когда там собирались накрывать на стол. Они не были всеобщими любимцами, но все же получали кое-какие, далеко не лучшие, куски от наиболее сострадательных хозяек.

Жизнь, однако, была довольно тоскливой и безотрадной, и в промозглую осеннюю погоду, преследуемые видениями лопающихся от жира чужих индеек, чужих золотистых тыкв, чужого зерна, заполнившего амбары, юные Симпсоны, рыскавшие по округе в поисках какой-нибудь недорогой формы развлечения, остановили свой выбор на продаже мыла за вознаграждение. В первые осенние месяцы они сумели продать своим непосредственным соседям достаточно мыла, чтобы приобрести детскую ручную тележку, которую, хоть колеса ее и были не очень надежны, все же можно было катить по проселочным дорогам. Проявив большую практичность и организаторские способности, вероятно унаследованные ими от отца, они теперь намеревались охватить своей деятельностью более обширную территорию и распространять мыло в близлежащих деревнях, если только там удастся найти покупателей. Мыловаренная компания «Эксельсиор» платила очень маленький процент своим несовершеннолетним коммивояжерам, разбросанным по всему штату, но зато воспламеняла их воображение, выпуская рекламные проспекты с приукрашенными изображениями призов, присуждаемых за продажу определенного числа кусков. Таково было положение дел, когда Клара-Белла и Сюзан Симпсон обратились за содействием к Ребекке, которая горячо и энергично поддержала их предприятие, пообещав свою и Эммы-Джейн Перкинс помощь. Призов, на которые могли рассчитывать Симпсоны, было три — книжный шкаф, обитое плюшем кресло с откидной спинкой и банкетная лампа. Шкаф не прельщал Симпсонов, так как книг у них, разумеется, не было. Без раздумий и сожалений отвергли они и плюшевое кресло, хотя, возможно, оно и пригодилось бы семье из семи человек (не считая мистера Симпсона, который обычно сидел в другом месте за счет Риверборо). И лишь видение банкетной лампы воодушевляло их сердца. Вскоре она стала для них более желанной, чем еда, питье или одежда. В том, что Симпсоны так хотят получить банкетную лампу, ни Эмма-Джейн, ни Ребекка не видели ничего несообразного. Они тоже ежедневно смотрели на картинку в рекламном проспекте и знали, что будь они сами свободными торговыми агентами, то усердно трудились бы, мучились и потели за счастье и честь проводить в предстоящую зиму долгие вечера в одной комнате с этой лампой. Судя по картинке, она была не меньше восьми футов высотой, и Эмма-Джейн посоветовала Кларе-Белле на всякий случай измерить высоту симпсоновских потолков. Но из краткого текста на полях рекламного проспекта выяснилось, что высота лампы достигает двух с половиной футов, когда она водружена во всем своем блеске и великолепии на соответствующий столик, предоставляемый за дополнительную плату в размере трех долларов. Хотя перед вами всего лишь полированная латунь, говорилось в проспекте, ее неизменно ошибочно принимают за чистое золото; что же касается абажура, который прилагается (то есть прилагается в том случае, если агент продаст еще сто кусков мыла сверх количества, необходимого для получения приза), то он изготовлен из гофрированной бумаги, цвет которой ослепленный радостью торговый агент может выбрать из полудюжины предлагаемых восхитительных оттенков.

Маятник Симпсон не входил в число участников синдиката. Клара-Белла была довольно удачливым агентом, но Сюзан, которая не могла сказать ничего, кроме: «Жамечательное мыло», никогда не делала большой выручки, а близнецы были слишком юны, чтобы заслуживать полного доверия, и получали только полдюжины кусков за один раз, причем были обязаны, отправляясь в деловое путешествие, брать с собой краткий документ с указанием цены за кусок, дюжину и коробку. Ребекка и Эмма-Джейн вызвались пройти две или три мили в каком-либо направлении и посмотреть, не удастся ли им сделать что-либо для оживления покупательского спроса на такие сорта, как «Белоснежное» и «Пунцовое»: первое — предназначенное для стирки, второе — предлагаемое в качестве туалетного.

Приготовления к этому событию состояли в продолжительных совещаниях на чердаке у Эммы-Джейн и сопровождались бурным весельем. У девочек был рекламный текст мыловаренной компании, из которого следовало составить убедительную речь, и, что было еще лучше, глубокие впечатления от выступления на сельскохозяйственной выставке в Милтауне продавца некоего патентованного лекарства. Метод этого человека, если пронаблюдать за ним хоть раз, невозможно было забыть, так же как и его манеры и лексикон. Эмма-Джейн практиковалась на Ребекке, а Ребекка — на Эмме-Джейн.

— Не могу ли я продать вам сегодня немного мыла? Имеются два сорта: «Белоснежное» и «Пунцовое». Шесть кусков в красивой упаковке. Всего лишь двадцать центов за белое и двадцать пять за красное. Мыло изготовлено из самого высококачественного сырья и при желании даже может быть съедено больным с удовольствием и пользой.

— О, Ребекка, давай не будем это говорить! — истерически перебила ее Эмма-Джейн. — Когда я говорю такое, я чувствую себя дурой.

— Тебе так мало нужно, чтобы почувствовать себя дурой, Эмма-Джейн, — сурово заявила Ребекка, — что иногда мне кажется, ты она самая и есть. Мне не так ужасно легко почувствовать себя дурой. Ну, хорошо, пропустим про больного, если тебе не нравится, и давай дальше.

— «Белоснежное», вероятно, самое удивительное мыло, какое когда-либо производилось. Положите белье в таз с водой, слегка потрите мылом наиболее загрязненные места, оставьте белье погруженным в мыльный раствор от заката до рассвета — и тогда даже ребенок сможет выстирать его без малейших усилий.

— Младенец, не ребенок, — поправила Ребекка, заглянув в рекламу.

— Это одно и то же, — возразила Эмма-Джейн.

— Конечно, одно и то же, но в рекламе, как и в стихах, следует называть ребенка «дитя» или «младенец»! Не хочешь «младенец», скажи «дитя».

— Нет, — проворчала Эмма-Джейн, — «дитя» даже хуже, чем «младенец». Слушай, Ребекка, как ты думаешь, мы можем говорить все, что сказано в рекламе, или пусть лучше Илайджа и Илайша попробуют это мыло, прежде чем мы пойдем торговать?

— Я не могу представить, чтобы младенец обстирывал семью каким бы то ни было мылом, — ответила Ребекка, — но, должно быть, это правда, иначе они не осмелились бы печатать такое. Так что не будем волноваться. Ах, Эмма-Джейн, это будет отличная забава! В тех домах, где меня не знают, я не буду стесняться и выпалю единым духом всю эту чепуху — и про больного, и про младенца, и остальное. Может быть, я даже скажу последнее предложение, если только смогу запомнить: «Мы играем на всех струнах великого макрокосма удовлетворения».

Разговор происходил в пятницу после обеда в доме Эммы-Джейн, где Ребекке, к ее безграничной радости, предстояло остаться на субботу и воскресенье, так как обе ее тетки уехали в Портленд на похороны подруги. Занятий в школе в субботу не было, и девочки собирались с утра отправиться в бричке, запряженной старой белой лошадью, за три мили, в Северный Риверборо, пообедать там в двенадцать часов у кузин Эммы-Джейн и вернуться домой ровно в четыре.

Когда они спросили миссис Перкинс, нельзя ли им завернуть по дороге в несколько домов, чтобы продать немного мыла для Симпсонов, та сначала решительно воспротивилась. Она была очень снисходительной и любящей родительницей и имела мало возражений против того, чтобы Эмма-Джейн развлекалась таким необычным способом; сомнения возникли у нее исключительно из-за Ребекки, как племянницы привередливой Миранды Сойер. Но когда ее заверили, что предприятие целиком и полностью благотворительное, она неохотно, но все же согласилась.

Девочки подъехали к магазинчику мистера Уотсона и договорились о нескольких больших ящиках мыла, которые предстояло записать на счет Клары-Беллы Симпсон. Ящики были подняты на задок брички — и никогда не катила по проселочной дороге пара счастливее, чем Ребекка и ее спутница!

Это был великолепный день — настоящая золотая осень, и ничто не напоминало о ноябре, как бы ни был он близок. Листва все еще густо покрывала дубы и клены, она шумела на ветру, пленяла буйством красок — алое и коричневое, желтое и пурпурное, бронзовое и малиновое волновалось и сливалось, создавая прекрасное зрелище. Воздух был подобен искрящемуся сидру, а на каждом поле золотился урожай и просился в амбары, на мельницы и рынки. Лошадь забыла свои двадцать лет и, радостно втягивая сладкий бодрящий воздух, бежала резво, словно жеребенок. Вдали голубели отчетливые очертания горы Нокомис. Ребекка, внезапно охваченная радостью бытия, встала в бричке и в полный голос обратилась к пейзажу:

Скучная и заурядная Эмма-Джейн никогда не казалась Ребекке такой близкой, такой дорогой, такой испытанной и надежной; и Ребекка никогда не была для верного сердца Эммы-Джейн такой восхитительной, такой удивительной, такой обворожительной, как во время этой поездки, дарившей им дружескую близость, свободу и все волнующие прелести смелого делового предприятия.

Ярко окрашенный лист залетел в бричку.

— У тебя немного кружится голова от этих красок? — спросила Ребекка.

— Нет, — ответила Эмма-Джейн после продолжительной паузы. — Нет, не кружится. Ничуточки.

— Может быть, «кружится» не совсем точное слово, но очень близкое по смыслу. Я хотела бы есть цвет, и пить его, и спать в нем. Если бы ты могла превратиться в дерево, каким бы ты стала?

Эмма-Джейн уже обладала значительным опытом такого рода: Ребекка успешно откупорила ее уши, разлепила ее глаза и развязала ее язык — так что она до некоторой степени могла «играть в игру».

— Я стала бы яблоней в цвету — той, что цветет розовым цветом у нашего свиного загона.

Ребекка засмеялась. В ответах Эммы-Джейн всегда было что-нибудь неожиданное.

— А я стала бы этим алым кленом, который стоит у самого пруда. — И она указала кнутом. — Там я увидела бы куда больше, чем твоя розовая яблоня у свиного загона. Я могла бы смотреть на весь остальной лес, разглядывать мое алое платье в моем красивом зеркале и наблюдать за желтыми и бурыми деревьями, которые растут вверх ногами в воде. Когда я стану взрослой и начну зарабатывать, я сошью себе платье как этот лист — рубинового цвета, из тонкой ткани, с длинным шлейфом и зубчатыми краями, а еще, я думаю, у меня будет коричневый пояс, словно ствол дерева. А что могло бы у меня быть зеленое? Интересно, делают зеленые нижние юбочки? Я хотела бы зеленую юбочку, которая выглядывала бы кое-где из-под платья, чтобы было видно, какими были мои листья, прежде чем я стала алым кленом.

— Я думаю, это было бы ужасно некрасиво, — сказала Эмма-Джейн. — У меня, когда я вырасту, будет белое платье с розовым поясом, розовые чулки, золотисто-коричневые туфельки и веер, расшитый блестками.

Глава 14 Мистер Аладдин

Одночасовой опыт взлетов и падений, сопровождающих карьеру делового человека, омрачил настроение девочек лишь в самой малой степени. Они не сопровождали друг друга к дверям выбранных ими жертв, чувствуя, что вдвоем им не удастся подойти к делу серьезно: одна оставалась у ворот и держала лошадь, другая брала образцы мыла и беседовала с кем-нибудь, кого казалось возможным убедить. Эмма-Джейн продала три куска, Ребекка — три маленькие коробки. Разница в их способности убеждать публику ясно проявилась с самого начала, хотя ни одна из них не приписывала ни успех, ни неудачу ничему, кроме всевластия обстоятельств. Домохозяйки смотрели на Эмму-Джейн и не выражали никакого желания покупать мыло, выслушивали описание его достоинств и по-прежнему ничего не хотели. Иные звезды определяли действия Ребекки. Люди, к которым она обращалась, либо вспоминали, что им нужно мыло, либо напоминали себе, что оно обязательно понадобится им в будущем. И самым удивительным было то, что удачливая Ребекка почти без всяких усилий достигала результатов, которых бедная Эмма-Джейн не могла добиться тяжелым и добросовестным трудом.

— Твоя очередь, Ребекка, и я очень этому рада, — сказала Эмма-Джейн, останавливая лошадь у очередных ворот и указывая на дом, расположенный довольно далеко от дороги. — Я еще дрожу после прошлого дома. — (Хозяйка высунула голову из окна второго этажа и крикнула: «Уходи, девочка, со своей коробкой! Нам ничего не надо!») — Я не знаю, кто живет здесь, и все ставни спереди закрыты. Если окажется, что никого нет дома, это не будет считаться, и следующий дом тоже твой.

Ребекка прошла по дорожке и приблизилась к боковой двери. Там на крыльце в кресле-качалке сидел и чистил початок кукурузы красивый молодой человек. Или он был средних лет? Ребекка не могла решить. Но в любом случае вид у него был городской — хорошо выбритое лицо, хорошо подстриженные усы, хорошо подогнанная по фигуре одежда.

Ребекку немного смутила эта неожиданная встреча, но не оставалось ничего другого, как только объяснить свое присутствие, и она спросила:

— Могу я видеть хозяйку этого дома?

— В данный момент я — хозяйка этого дома, — ответил незнакомец со странной улыбкой. — Чем могу быть полезен?

— Вы когда-нибудь слышали о… вы не хотели бы, то есть я имею в виду… вам нужно мыло? — осведомилась Ребекка.

— Неужели я так выгляжу? — неожиданно спросил он. На щеках Ребекки появились ямочки.

— Я не это хотела сказать. У меня есть мыло на продажу, то есть я хотела бы познакомить вас с самым удивительным мылом, лучшим на рынке в настоящее время. Оно называется…

— О, я, должно быть, знаю это мыло, — сказал молодой человек приветливо. — Изготовлено из чистейших растительных жиров, не так ли?

— Наичистейших, — подтвердила Ребекка.

— Не содержит никаких кислот?

— Ни капли.

— И даже ребенок может стирать белье, не прилагая никакой силы?

— Младенец, — поправила Ребекка.

— О, младенец, вот как? Этот ребенок становится все младше с каждым годом вместо того, чтобы расти, — очень разумный ребенок!

Это было огромной удачей — найти покупателя, которому заранее известны все достоинства товара. Ямочки на щеках Ребекки становились все глубже и глубже, и по приглашению своего нового друга она присела рядом с ним на табурет, стоявший на краю крыльца. Сначала были продемонстрированы красоты упаковки «Пунцового», а затем куски его, а также «Белоснежного» — развернуты. Через минуту она так увлеклась разговором, что совсем забыла о второй участнице предприятия, терпеливо ожидавшей ее у ворот. Ребекке казалось, что она знает этого замечательного человека всю жизнь.

— Сегодня я веду хозяйство в этом доме, но живу я в другом месте, — объяснил очаровательный джентльмен. — Здесь я в гостях у моей тетки, которая уехала по делам в Портленд. Я жил здесь, когда был мальчиком, и очень люблю эти места.

— Я думаю, ничто не заменит человеку фермы, где он жил в детстве, — заметила Ребекка, сияя от гордости: наконец-то она успешно употребила фразу со словом «человек» в обычном разговоре.

Мужчина бросил на нее взгляд и отложил свой початок кукурузы.

— Вы считаете, что ваше детство позади, юная леди?

— Я еще помню его, — ответила Ребекка серьезно, — хотя кажется, что это было так давно.

— Я тоже неплохо помню свое детство, и было оно на редкость неприятным, — сказал незнакомец.

— Мое тоже, — вздохнула Ребекка. — А что было для вас хуже всего?

— Недостаток еды и одежды, главным образом.

— О! — воскликнула Ребекка сочувственно. — А для меня — отсутствие туфель, избыток младенцев и недостаток книг. Но теперь у вас все в порядке и вы счастливы, правда? — спросила она с некоторым сомнением, так как хотя он и выглядел красивым, сытым и преуспевающим, даже ребенок мог видеть, что глаза у него усталые, а когда он умолкает, возле рта обозначаются печальные складки.

— Дела мои идут весьма неплохо, спасибо, — сказал мужчина с чарующей улыбкой. — Ну, а теперь посоветуйте, сколько мыла мне следует купить сегодня?

— Сколько мыла уже есть у вашей тети? — спросил очень скромный и неопытный торговый агент. — И сколько ей понадобится?

— О, я не знаю. Но ведь мыло не портится?

— Я не уверена, — сказала Ребекка честно, — но я погляжу в рекламном листке — там наверняка сказано. — И она извлекла документ из кармана.

— И что вы собираетесь делать с потрясающими прибылями, которые принесет вам это дело?

— Прибыли пойдут не нам, — сообщила Ребекка доверительно. — Моя подруга, которая держит лошадь у ворот, — дочь очень богатого кузнеца и не нуждается в деньгах. Я бедна, но живу у моих теток в кирпичном доме, и, разумеется, им не понравилось бы, если бы я стала разносчиком. Мы пытаемся помочь нашим друзьям получить приз.

Ребекка даже и не думала упоминать об этих подробностях в беседах с предыдущими покупателями, но теперь совершенно неожиданно для себя обнаружила, что описывает мистера Симпсона, миссис Симпсон и все семейство Симпсонов и рассказывает о их бедности, их безрадостной жизни и о том, как отчаянно нуждаются они в банкетной лампе, чтобы украсить свое существование.

— Последнее нет необходимости доказывать, — засмеялся мужчина, привстав, чтобы бросить взгляд на стоявшую у ворот «дочь очень богатого кузнеца». — Мне ясно, что они должны получить лампу, если они этого хотят, и особенно если вы хотите, чтобы она у них была. Я по собственному опыту знаю, каково это — жить без банкетной лампы. Дайте мне ваш рекламный листок, и мы произведем некоторые подсчеты. Сколько еще кусков должны продать Симпсоны?

— Если они продадут еще две сотни в ближайшие два месяца, то смогут получить лампу к Рождеству, — ответила Ребекка, — а к лету, вероятно, сумеют получить и абажур. Но, боюсь, я не смогу заметно помочь им, потому что тетя Миранда может не разрешить мне торговать мылом.

— Понимаю. Ничего, все будет в порядке. Я возьму триста кусков — это обеспечит им и абажур.

Услышав эти слова, Ребекка, которая сидела на табурете очень близко к краю крыльца, сделала неожиданное движение, опрокинулась и исчезла в кустах сирени. К счастью, крыльцо было очень низким, и развеселившийся капиталист извлек ее из кустов, поставил на ноги и отряхнул.

— Не следует показывать свое удивление при получении большого заказа, — сказал он. — Вместо того чтобы опрокидываться таким неделовым образом, вы должны были ответить: «А не возьмете ли вы, скажем, триста пятьдесят?»

— О, я никогда бы не смогла сказать такое! — воскликнула смущенная своим падением Ребекка; щеки ее были залиты малиновым румянцем. — Но хорошо ли, что вы покупаете столько мыла сразу? Вы уверены, что можете позволить себе такой расход?

— Не мог бы — оставил бы деньги на что-нибудь другое, — ответил игривый филантроп.

— А что, если вашей тете не понравится этот сорт мыла? — спросила Ребекка с тревогой.

— Моей тете всегда нравится то, что нравится мне, — ответил он.

— Моей — никогда! — воскликнула Ребекка.

— Тогда что-то не в порядке с вашей тетей.

— Или со мной, — засмеялась Ребекка.

— Как вас зовут, юная леди?

— Ребекка Ровена Рэндл, сэр.

— Что? — Он улыбнулся. — Обе?[21] Ваша мама была щедра.

— Она говорит, что не могла отказаться ни от одного из двух имен.

— Хотите узнать мое имя?

— Мне кажется, я уже знаю, — ответила Ребекка, бросив на него веселый взгляд. — Вы, должно быть, мистер Аладдин из сказок «Тысяча и одна ночь». Простите, Эмма-Джейн, наверное, устала ждать. Могу я сбегать и сказать ей новость? Она будет так рада!

Мужчина кивнул в знак согласия, и Ребекка бросилась бегом по дорожке, ведущей к воротам. Приблизившись к бричке, она с безудержной радостью закричала:

— Эмма-Джейн! Ах, Эмма-Джейн! Мы всё распродали!

Следом за ней, чтобы подтвердить это поразительное, невероятное известие, подошел улыбающийся мистер Аладдин. Он снял все ящики с задка брички и взял себе рекламный проспект, пообещав в тот же вечер написать представителю компании «Эксельсиор» относительно приза.

— Теперь только ухитритесь сохранить все в тайне, мои маленькие девочки. Это будет замечательный сюрприз, если лампа прибудет к Симпсонам в День Благодарения,[22] не правда ли? — спросил он, заботливо подтыкая им под ноги старый кожаный фартук брички.

Они охотно согласились с ним и разразились восклицаниями благодарности. В глазах Ребекки стояли слезы радости.

— О, пустяки! — засмеялся мистер Аладдин, приподнимая шляпу. — Я сам был когда-то коммивояжером — много лет назад, — и мне приятно видеть успех вашего предприятия. До свидания, мисс Ребекка Ровена! Как только у вас появится еще что-нибудь на продажу, дайте мне знать. Я заранее уверен, что мне это потребуется.

— До свидания, мистер Аладдин! Я непременно дам вам знать! — воскликнула Ребекка с восторгом, откинув назад свои черные косы и помахав на прощание рукой.

— Ах, Ребекка! — благоговейным шепотом сказала Эмма-Джейн. — Он приподнял шляпу перед нами, а нам еще нет и тринадцати. Еще лет пять пройдет, прежде чем мы сможем называться «юные леди».

— Ничего, — ответила Ребекка. — Мы — зачатки юных леди уже сейчас.

— И фартук он вокруг наших ног подоткнул, — продолжила Эмма-Джейн, предавшись воспоминаниям. — И какой он поразительно элегантный! И как это мило с его стороны все у нас купить! И подумать только — заработать и лампу, и абажур за один день! Разве ты теперь не рада, что все-таки надела свое розовое платье, хоть моя мама и заставила тебя надеть вниз фланелевое? Ты такая хорошенькая в розовом и красном, Ребекка, и такая некрасивая в желтом и коричневом!

— Я знаю, — вздохнула Ребекка. — Я хотела бы быть такой, как ты — хорошенькой в любом цвете! — И она с завистью взглянула на пухлые, розовые щечки Эммы-Джейн, на ее голубые глаза, ничего не выражавшие, на ее аккуратный носик, в котором не было ничего характерного, на ее яркие губы, с которых никогда не слетало слова, заслуживающего того, чтобы к нему прислушаться.

— Ничего, — попыталась утешить Ребекку Эмма-Джейн. — Зато все говорят, что ты ужасно способная и сообразительная, а моя мама думает, что с каждым годом ты будешь хорошеть. Не поверишь, но я была отвратительно некрасивым младенцем и оставалась некрасивой очень долго, пока год или два назад мои рыжие волосы не начали темнеть. А как зовут этого славного человека?

— А я даже и не подумала спросить! — воскликнула Ребекка. — Тетя Миранда сказала бы, что это так на меня похоже, и она была бы права. Но я назвала его мистером Аладдином, потому что благодаря ему мы получим лампу. Ты читала сказку о волшебной лампе Аладдина?

— Ох, Ребекка! Как ты могла, впервые увидев его, сразу дать ему прозвище?

— Аладдин — это не совсем прозвище. Во всяком случае, он засмеялся и, похоже, ему это понравилось.

Со сверхчеловеческими усилиями, наложив на свои уста такую печать молчания, какой не налагал до той поры ни один смертный, девочки сумели сохранить в тайне чудесную новость, хотя всем наблюдавшим за ними было очевидно, что пребывали они в странном и необычном душевном состоянии.

В День Благодарения в дом Симпсонов была доставлена лампа. Маятник извлек ее из большой коробки и немедленно проникся уважением к деловым способностям своих сестер. О прибытии лампы Ребекка узнала быстро, но ждала почти до наступления темноты, прежде чем попросить разрешения посетить Симпсонов. Ей хотелось увидеть, как великолепный трофей будет зажжен и как он польет через гофрированный бумажный абажур свое восхитительное пурпурное сияние.

Глава 15 Банкетная лампа

В кирпичном доме в этот день были гости — сестры Бернем, которые жили на дороге между Северным Риверборо и Шейкер-Вилиджем и которые каждый год вот уже более четверти века приезжали к Сойерам на День Благодарения. В час дня был подан праздничный обед, а после него, вымыв посуду, Ребекка молча сидела у окна с книгой в руках. Когда было уже почти пять часов, она спросила, нельзя ли ей сходить к Симпсонам.

— Да зачем они тебе понадобились в День Благодарения? — спросила мисс Миранда. — Неужели ты не можешь хоть раз посидеть спокойно и послушать с пользой для себя разговоры старших? Никак не можешь угомониться, вечно тебе надо куда-то бежать.

— У Симпсонов новая лампа, и мы с Эммой-Джейн обещали прийти и посмотреть, как они будут зажигать ее в первый раз. Это будет что-то вроде вечеринки.

— Да с чего это, скажи на милость, они вдруг захотели лампу и где они взяли на нее деньги? Если бы Эбнер был дома, он сразу же взялся бы ее на что-нибудь менять, — сказала мисс Миранда.

— Дети получили ее как приз за продажу мыла, — ответила Ребекка. — Они работали целый год, и, я вам говорила, мы с Эммой-Джейн тоже помогли им один раз, в ту субботу, когда вы были в Портленде.

— Я, наверное, не обратила внимания, когда ты об этом говорила, так как впервые слышу об этой лампе. Ну что ж, сходи на час, но не больше. Сейчас уже в шесть часов темно, как в полночь. Хочешь, возьми с собой яблок. Что это у тебя в кармане нового платья? Почему он так отвис?

— Это мои орехи и изюм от обеда, — сказала Ребекка, которой никогда не удавалось скрыть от тети Миранды даже самый маленький и невинный проступок. — Это только то, что вы положили мне на тарелку.

— Почему ты это не съела?

— Я наелась за обедом и решила оставить изюм и орехи, чтобы угостить Симпсонов на их вечеринке, — с запинкой пробормотала Ребекка, которая терпеть не могла, когда ее допрашивали и отчитывали в присутствии гостей.

— Изюм и орехи были твои, Ребекка, — вмешалась тетя Джейн, — и если ты решила сохранить их, чтобы кому-то отдать, в этом нет ничего плохого. Вместо того чтобы проводить весь этот день в размышлениях о дарованных нам благах, мы должны вспомнить о наших ближних и дать им что-то, за что они тоже смогут благодарить Бога.

Когда Ребекка вышла из комнаты, сестры Бернем одобрительно кивнули и заметили, что никогда не видели, чтобы ребенок так повзрослел и стал настолько лучше за такое короткое время.

— Живи она в одном доме с вами, вы бы знали, что поле для дальнейших улучшений огромное, — ответила Миранда. — Какое бы дело ни затевалось по соседству, она не только тут как тут, но обычно его возглавляет, особенно если это какое-нибудь озорство. О многих глупостях я слышала, но эта лампа — дальше ехать некуда. Впрочем, чего еще ждать от этих Симпсонов? Хотя я не думала, что у этих детей хватит ума, чтобы суметь что-либо продать.

— По крайней мере, у одной из них хватило, — сказала мисс Элен Бернем. — Эта девочка продавала мыло Ладдам в Северном Риверборо, и Адам Ладд отозвался о ней как о самом необыкновенном и обаятельном ребенке, какого он когда-либо видел.

— Вероятно, это была Клара-Белла, но я никак не назвала бы ее необыкновенной, — ответила мисс Миранда. — А что, Адам опять дома?

— Да, остановился на несколько дней у своей тетки. Доходы у него, говорят, баснословные, и он всегда делает подарки всем соседям. А самой миссис Ладд он в этот раз привез шубу. И подумать только, что мы помним то время, когда он был босоногим мальчишкой, у которого даже рубахи на смену не было! Странно, что он не женат, при таких деньгах и любви к детям. За ним по пятам вечно бежит стайка ребятишек.

— Для него еще не все потеряно, — улыбнулась мисс Джейн. — Ведь ему, я думаю, не больше тридцати.

— Он мог бы найти жену в Риверборо, если б ему было и больше ста тридцати, — заметила мисс Миранда.

— Миссис Ладд говорит, что Адаму так понравилась девочка, продававшая мыло, — Клара-Белла, так вы, кажется, ее назвали? — что он собирается сделать ей подарок на Рождество, — продолжила мисс Элен.

— О вкусах не спорят, — сказала мисс Миранда. — Хоть Клара-Белла косая и рыжая, я никак не против того, чтобы она получила рождественский подарок. Чем больше ей даст Адам Ладд, тем меньше придется тратить на нее Риверборо.

— Нет ли другой девочки у Симпсонов? — спросила мисс Лидия Бернем. — Та никак не могла быть косой. Я хорошо помню, миссис Ладд говорила, что Адам обратил внимание на чудесные глаза ребенка. Он сказал, что ради этих глаз он и купил триста кусков. Миссис Ладд сложила их штабелями в кладовой.

— Триста кусков! — воскликнула Миранда. — Ну, есть урожай, который никогда не бывает плохим в Риверборо!

— Какой же это? — поинтересовалась мисс Лидия вежливо.

— Урожай на дураков! — ответила Миранда кратко и переменила тему разговора, к невыразимому облегчению Джейн, которая нервничала и чувствовала себя очень неловко последние пятнадцать минут. Какого еще ребенка в Риверборо можно было назвать «необыкновенным и обаятельным», кроме Ребекки? Какой еще ребенок имел «чудесные» глаза, кроме той же Ребекки? Наконец, был ли еще ребенок на свете, который мог бы заставить человека покупать мыло сотнями кусков, кроме Ребекки?

Тем временем «необыкновенная и обаятельная» бежала по дороге в сгущающихся сумерках. Вскоре она услышала звук других торопливых шагов и увидела приближающуюся к ней хорошо знакомую фигурку. Через мгновение они с Эммой-Джейн встретились и, запыхавшиеся, обнялись.

— Ужасно! — тяжело выдохнула Эмма-Джейн.

— Неужели разбита? — воскликнула Ребекка.

— Нет, нет! Она была упакована в солому, и все части целы. Я была там, но ни словечка не сказала о том, что это ты продала те триста кусков, за которые дали лампу. Так что ты сама скажешь, когда мы придем туда вместе.

— Это мы продали те триста кусков, — поправила Ребекка. — Твоя заслуга ничуть не меньше моей.

— Нет, Ребекка. Я ничего не делала, я только ждала у ворот и держала лошадь.

— Да, но чья лошадь привезла нас в Северный Риверборо? А кроме того, это была чистая случайность, что именно я зашла в дом мистера Аладдина. Если бы была твоя очередь, ты встретила бы его и получила волшебную лампу. Но что за беда стряслась?

— У Симпсонов нет керосина и фитилей. Как я догадываюсь, они думали, что банкетная лампа — это что-то такое, что горит само по себе и зажигается без всякой посторонней помощи. Маятник пошел к доктору: попробует занять фитиль. А мне мама разрешила взять пинту масла, но сказала, что больше не даст. Мы не подумали, Ребекка, во что будет обходиться содержание лампы.

— Не подумали… Но давай не будем расстраиваться из-за этого, пока не кончится вечеринка. У меня есть горсть орехов и изюма и несколько яблок.

— А у меня мятные леденцы и кленовый сахар, — сказала Эмма-Джейн. — У них был сегодня настоящий праздничный обед: доктор дал им бататов, репы и клюквы, мой папа послал свиные ребра, а миссис Кобб — курицу и банку рубленого миндаля с сахаром.

Заглянув в половине шестого в окна Симпсонов, можно было увидеть «вечеринку» в полном разгаре. Миссис Симпсон оставила кухонный очаг догорать и вместе с младенцем украсила своим присутствием сцену празднества. Казалось, что лампа была хозяйкой и принимала гостей. Дети принесли маленький стол — единственный, какой был в доме, — и поставили в дальнем углу комнаты. На этом пьедестале возвышался священный предмет, предмет поклонения и столь долгих вожделений, почти такой же красивый и почти вполовину такой большой, как в рекламном проспекте. Латунь блестела, как золото, а красный абажур сиял, словно гигантский рубин. На полу в большом круге света сидели Симпсоны в торжественном и благоговейном молчании, а за ними стояли рука об руку Эмма-Джейн и Ребекка. Никому не хотелось говорить: слишком серьезным и волнующим было событие. Лампа, как без слов понимал каждый, самим своим присутствием оправдывала название «вечеринка», обеспечивая вполне достаточное развлечение, не хуже, чем пианола или струнный оркестр.

— Вот бы папа поглядел, — сказала верная Клара-Белла.

— Он шражу бы ее шменял, — пробормотала дальновидная Сюзан.

В назначенный час Ребекка неохотно оторвалась от зачаровывающего зрелища.

— Я поверну лампу к окну через несколько минут, когда вы с Эммой-Джейн доберетесь домой, — сказала Клара-Белла. — Ах! Я так рада, что из ваших окон можно видеть, как она светит! Интересно, на сколько дней хватит масла, если я буду зажигать ее только на один час каждый вечер.

— Тебе не придется гасить ее раньше времени: керосина хватит надолго, — сказал возвратившийся из сарая Маятник. — Там, во дворе, большая бочка. Мистер Таббс привез ее из Северного Риверборо и сказал, что кто-то сделал заказ по почте на наш адрес.

Ребекка стиснула руку Эммы-Джейн, и та ответила восторженным пожатием.

— Это мистер Аладдин, — шепнула Ребекка, когда они побежали по дорожке к воротам.

Маятник последовал за ними и любезно вызвался «немного» проводить их, но Ребекка отклонила его предложение с такой твердостью, что он не решился настаивать и вместо этого отправился в постель, чтобы помечтать о ней. Во сне она явилась ему, держа в каждой руке по огненному мечу, а глаза ее метали молнии.

Ребекка весело вбежала в столовую кирпичного дома. Сестры Берном уже уехали, а обе тетки сидели с вязаньем.

— Это была великолепная вечеринка! — воскликнула она, снимая шляпу и плащ.

— Вернись и посмотри, плотно ли ты закрыла дверь, а затем запри ее на замок, — сказала мисс Миранда, как всегда сурово.

— Это была великолепная вечеринка! — повторила Ребекка, снова появляясь в столовой, слишком взволнованная, чтобы ее можно было так легко осадить. — Ах, тетя Джейн, тетя Миранда, если бы только вы пошли в кухню и выглянули в окно над раковиной, вы увидели бы банкетную лампу, всю сверкающую красным пламенем, словно в доме Симпсонов пожар.

— Этого, вероятно, недолго ждать, — заметила Миранда. — Меня просто бесят такие дурацкие выходки.

Джейн отправилась в кухню вместе с Ребеккой. Хотя слабое мерцание, которое удалось увидеть на таком расстоянии, не показалось ей поразительным зрелищем, она, как могла, постаралась изобразить восторг.

— Ребекка, кто продал триста кусков мыла мистеру Ладду в Северном Риверборо?

— Мистеру… кому? — воскликнула Ребекка.

— Мистеру Ладду в Северном Риверборо.

— Это его настоящее имя? — пробормотала изумленная Ребекка. — Я неплохо угадала! — И она негромко рассмеялась.

— Я спросила тебя, кто продал мыло Адаму Ладду, — снова начала мисс Джейн.

— Адаму Ладду! Значит, он вдобавок А. Ладд! Забавно!

— Ответь же мне, Ребекка!

— О, простите, тетя Джейн, я задумалась. Это мы с Эммой-Джейн продали мыло мистеру Ладду.

— Вы приставали к нему с просьбами или заставляли купить мыло?

— Что вы, тетя Джейн! Как я могу заставить взрослого человека купить что-нибудь, если он не хочет? Просто ему ужасно нужно было мыло, чтобы сделать подарок его тете.

Казалось, что убедить тетю Джейн так и не удалось, хотя она сказала лишь:

— Надеюсь, твоя тетя Миранда не будет недовольна, но ты знаешь, Ребекка, как она щепетильна в таких вопросах, и я, право же, хотела бы, чтобы ты не делала ничего из ряда вон выходящего, не спросив предварительно ее согласия. Твои поступки очень необычны.

— На этот раз в моем поступке не было ничего дурного, — сказала Ребекка доверительно. — Эмма-Джейн продала мыло своим родственникам и дяде Джерри Коббу, а я сначала зашла к новым арендаторам возле лесопилки, а потом к Ладдам. Мистер Ладд купил все, что у нас было, и взял с нас обещание хранить это в тайне, пока не будет получен приз. И с тех пор я ходила с таким чувством, словно это внутри меня зажгли банкетную лампу и она сияет так, что всем видно.

Волосы Ребекки растрепались и завитками спадали на лоб, глаза сияли, щеки горели; все в этом лице говорило о впечатлительности и чуткости, так же как и о пылкости. В ней была и прелесть майского цветка, и сила молодого дуба, и можно было легко угадать, что она одна из душ,

— И сейчас у тебя такой вид, словно внутри тебя горит лампа, — вздохнула тетя Джейн. — Ребекка! Ребекка! Как я хочу, чтобы ты не принимала все так близко к сердцу! Мне страшно за тебя иногда.

Глава 16 Пора роста

Дни пролетали; подобно тому как лето незаметно перешло в осень, так и осень уступила место зиме. Жизнь в кирпичном доме текла более спокойно в последнее время, так как Ребекка всей душой стремилась быть более внимательной при исполнении своих обязанностей, так же как и более сдержанной в своих забавах, и постепенно училась искусству отвращать гнев кротким ответом. Миранде теперь представлялось, вероятно, не так уж много удобных случаев выйти из себя, но справедливости ради нужно сказать, что из тех, которые так или иначе представлялись, она использовала не все. Был, впрочем, один взрыв праведного гнева, вызванный присущим Ребекке чрезмерным гостеприимством, которое позднее проявилось еще более поразительным и неожиданным образом.

Однажды в пятницу, ближе к вечеру, она попросила у тети Миранды позволения отнести половину своего хлеба с молоком наверх — гостье.

— Помилуй, какая такая гостья? — потребовала ответа тетя Миранда.

— Малышка Симпсонов. Она погостит у нас до понедельника, если вы согласны. Миссис Симпсон уже сказала, что согласна. Могу я принести девочку вниз и показать вам? Она просто прелесть и одета в старое платье Эммы-Джейн.

— Ты можешь принести ее вниз, но я ее видеть не желаю! Ты вполне можешь тайно вынести ее отсюда, точно так же как внесла, и вернуть ее матери. Да как тебе такое взбрело в голову — одолжить младенца на воскресенье?

— Вы так привыкли жить без младенцев, что не понимаете, как это скучно, — вздохнула Ребекка, покорно направляясь к двери. — А у нас на ферме всегда был хорошенький новенький младенчик, и можно было поиграть с ним и потискать его. Конечно, их было слишком много, но это все же лучше, чем совсем без них. Хорошо, я отнесу ее назад. Она будет ужасно разочарована, и миссис Симпсон тоже. Она планировала съездить в Милтаун.

— Придется ей отпланировать, — заметила мисс Миранда.

— А может быть, мне пойти к ним и там заняться малышкой? — предложила Ребекка. — Я принесла ее домой только с тем, чтобы я могла и приглядывать за ней, и делать свою обычную субботнюю работу.

— У тебя достаточно дел и без чужих младенцев, и ни к чему устраивать беготню. Все, без разговоров! Дай ребенку поесть и отнеси его туда, откуда взяла.

— Но ведь вы не хотите, чтобы я унесла ее по парадной лестнице? Может быть, мне лучше пройти через эту комнату и показать девочку вам? У нее золотистые волосы и большие голубые глаза. Миссис Симпсон говорит, что девочка унаследовала их от отца.

В ответ мисс Миранда кисло улыбнулась и сказала, что от такого отца ничего унаследовать нельзя: он у собственных детей украдет и выменяет!

Тетя Джейн была наверху — доставала из шкафа с бельем чистые простыни и наволочки к субботе, и в поисках утешения Ребекка обратилась к ней:

— Тетя Джейн, я принесла домой малышку Симпсонов: думала, что она поможет нам скоротать скучное воскресенье, но тетя Миранда не позволила ей остаться. На следующее воскресенье она обещана Эмме-Джейн, а еще на следующее — Элис Робинсон. Миссис Симпсон хотела, чтобы я взяла ее первая, потому что у меня больше опыта в обращении с младенцами. Зайдите ко мне, тетя Джейн, и поглядите на нее — она сидит на моей кровати. Ну не прелесть ли? Такая толстенькая и гукает, совсем не худая и не беспокойная, как некоторые дети. Я думала, что буду раздевать и одевать ее по два раза в день. Ах! Хорошо бы иметь печатный список всего, что мне нельзя делать, тогда у меня не было бы столько разочарований!

— Для тебя, Ребекка, невозможно составить такой список, — ответила тетя Джейн, — потому что никто не в состоянии предвидеть все, что тебе захочется сделать. Неужели ты собираешься нести этого тяжелого ребенка домой на руках?

— Нет, я отвезу ее на тележке для мыла. Ну-ка, крошка! Вынь палец изо рта и пойдем прокатиться с Бекки в твоей колясочке! — Она подхватила гукающую малышку своими сильными руками, села с ней на стул, бесцеремонно перевернула ее вверх ногами, сняла с нее пояс и с презрением отбросила в сторону скреплявшую его загнутую булавку, затем прошла, по-прежнему держа младенца в перевернутом положении, к столу, выбрала большую английскую булавку и ловко прикрепила короткую красную юбочку ребенка к его распашонке. Лежа ли на животе, повиснув ли вниз головой, малышка Симпсонов неизменно чувствовала, что она в опытных руках, и продолжала безмятежно ворковать, в то время как ошеломленная тетя Джейн взирала на эту пантомиму с чем-то вроде благоговейного страха.

— Боже мой, Ребекка! — воскликнула она. — Как ты умело обращаешься с младенцем! Да тебе в этом равной нет!

— Ничего удивительного, ведь я вырастила трех с половиной, — ответила Ребекка бодро, натягивая чулки малышке Симпсонов.

— Странно, что ты не очень любишь кукол, — заметила Джейн.

— Я люблю их, но жаль, что кукла никогда не меняется; это всегда одна и та же старая кукла, и вам приходится только воображать, что она сердита или больна, любит вас или терпеть не может. С детьми больше хлопот, но они все же приятнее.

Мисс Джейн протянула младенцу худую руку, и он тут же крепко ухватился пухлыми пальчиками за ее скромное потертое золотое колечко.

— У вас кольцо на руке, тетя Джейн. Вы когда-то собирались замуж?

— Да, дорогая, очень давно.

— И что же случилось, тетя Джейн?

— Он умер — незадолго до того.

— О! — Глаза Ребекки затуманились слезами.

— Он был солдатом и умер в госпитале от ран.

— О, тетя Джейн! — нежно произнесла Ребекка. — Вдали от вас?

— Нет, я была с ним.

— Он был молодой?

— Да, молодой, и храбрый, и красивый, Ребекка. Брат мистера Картера — Том.

— О! Я так рада, что вы были с ним! Он был рад, тетя Джейн?

Джейн оглянулась на полузабытые годы, и в памяти вспыхнуло видение: Том, радостная улыбка на его измученном лице, слезы в его усталых глазах, его раскрытые объятия, его слабый голос: «О, Дженни! Дорогая! Я так хотел, чтобы ты была здесь, Дженни!» О, это было слишком! Она еще ни разу не говорила об этом ни с одним человеческим существом, так как не было никого, кто бы понял. И теперь застенчиво, пытаясь спрятать полные слез глаза, она прижалась головой к юному плечу, что было рядом с ней, и сказала:

— Это было тяжело, Ребекка!

Малышка Симпсонов сонно гукала на коленях у Ребекки, откинув назад голову и с довольным видом посасывая свой большой палец. Ребекка склонила голову и, коснувшись щекой седых волос тетки, сказала тихо:

— Как мне жаль вас, тетя Джейн!

Глаза девочки смотрели кротко и ласково, а сердце в ее груди чуть заметно напряглось и росло — росло, становясь более добрым, чутким, обретая глубину чувств. Оно росло, вглядываясь в другое сердце, чувствуя его биение, слыша его вздохи — именно так растут сердца.

Эпизоды, подобные этому, оживляли тихое течение повседневного существования, ставшее еще более тихим в связи с отъездом в уэйрхемскую семинарию Дика Картера, Ливинга Перкинса и Хальды Мизерв, а также плохой посещаемостью школы в зимние месяцы, так как младшие ученики обычно оставались дома в холодную погоду.

Однако для ребенка с характером Ребекки жизнь не могла быть беспросветной или лишенной приключений. Ее натура отличалась способностью приспосабливаться к обстоятельствам, изменчивостью, восприимчивостью. Она везде находила друзей и заводила знакомства на каждом углу.

Это она выбегала на крыльцо, чтобы поприветствовать мясника или торговца рыбой; это она знала семейные истории разносчиков фруктов и бродячих жестянщиков; это ее просили отнести ужин больному или провести ночь с детьми в соседней деревне — с детьми, о чьих родителях ее тетки никогда даже и не слышали. На взгляд поверхностного наблюдателя казалось, что друзей у нее много, но природа этих дружеских отношений была очень разной, и хотя девочка охотно поддерживала свои знакомства, они не удовлетворяли ее и никогда не были того рода близостью, к какой так склонны неглубокие натуры. Она любила Эмму-Джейн, но это была дружба, обязанная своим рождением лишь близости домов и обстоятельствам, а не подлинному духовному родству. Приветливость, постоянство и преданность — вот что ценила она в Эмме-Джейн, но, ценя, всегда искала за этим интеллектуальные сокровища — искала и не находила, так как хотя Эмма-Джейн и была старше, она все еще оставалась незрелой. Хальда Мизерв была веселого нрава, что нравилось Ребекке; Хальда также приводила в восхищение своим знанием мира, так как уже не раз посещала своих замужних сестер в Милтауне и Портленде. Но, с другой стороны, в ней была некоторая резкость и нечуткость, которые вызывали неприязнь. С Диком Картером можно было с ощутимой пользой беседовать об уроках. Это был очень честолюбивый мальчик, строивший немало планов на будущее и довольно откровенно обсуждавший их с Ребеккой. Однако когда она затрагивала вопрос о своем будущем, интерес Дика заметно падал. В мир воображения ни Эмма-Джейн, ни Хальда, ни Дик никогда не заглядывали, и это создавало непреодолимую пропасть между ними и Ребеккой.

«Дядя Джерри» и «тетя Сара» Кобб были для нее дорогими Друзьями совсем иного рода, очень полезными и нужными, но, возможно, и несколько опасными. Визит Ребекки всегда приводил их в радостное возбуждение. Ее веселый разговор и забавные высказывания о жизни в целом явно восхищали стариков, которые цеплялись за самое незначительное ее слово так, словно это было великое пророчество. Ребекка, хотя у нее и не было никакого опыта, не раз признавалась себе в опасном удовольствии быть «ослепляющей» даже для таких милых и простых стариков, как мистер и миссис Кобб. Когда бы ни появился на гребне холма стройный силуэт Ребекки, в тот же миг тетя Сара летела в кладовую или погреб, и пирог с вареньем или глазированный торт непременно должны были украсить стол. Вид худощавой фигуры старого дяди Джерри, в неизменной белой рубашке, всегда согревал душу Ребекки, когда она издали замечала, как выглядывает он из кухонного окна. Прежде чем выпал снег, дядя Джерри часто выходил посидеть на сложенных у ворот досках и поглядеть, не взбирается ли она на холм по дороге, ведущей к их дому. Осенью Ребекка не раз составляла старику компанию, когда он копал картофель или лущил горох, а теперь, зимой, когда почту возил человек помоложе, она иногда оставалась с дядей Джерри на время вечерней дойки. Можно с уверенностью сказать, что он был единственным человеком в Риверборо, пользовавшимся полным доверием Ребекки, — единственным человеком, которому изливала она свою душу, со всем богатством надежд, мечтаний, смутных честолюбивых желаний. За фортепьяно в кирпичном доме она занималась гаммами и упражнениями для пальцев, но у Коббов она пела, как птица, подбирая на их маленькой кабинетной фисгармонии несложный аккомпанемент, казавшийся ее несведущим слушателям почти чудом. Здесь она была счастлива, здесь ее любили, здесь ее вызывали на откровенность, ею восхищались, ее высоко ценили. Но как хотелось ей, чтобы был кто-то, кто не только любил бы, но и понимал, кто говорил бы ее языком, мог бы постигнуть ее желания, откликнуться на ее таинственные горячие стремления. Быть может, в большом мире Уэйрхема есть люди, которые думают, задают себе вопросы, мечтают так же, как она?

Что касается Джейн, то она понимала свою племянницу не намного лучше, чем Миранда. Но если Джейн и пребывала в замешательстве, она вместе с тем была и очарована, и даже если не могла найти объяснения очередному странному или необычному поступку, с сочувствием думала о его возможных мотивах и верила в лучшее. Перемена, происшедшая в Джейн, была самой большой среди всех обитателей кирпичного дома, но происходила она исподволь и утаивалась столь благоговейно, что едва ли была заметна для обычного наблюдателя. Жизнь обрела побудительную причину, которой крайне не хватало прежде. Завтракали уже не в кухне, а в столовой, так как казалось, что теперь, когда в доме три человека, есть смысл накрывать большой стол. Да и сама еда стала более обильной, чем раньше, когда не было ребенка, которого нужно было принимать во внимание. Каждое утро казалось Джейн бодрым и радостным, ведь теперь она отправляла Ребекку в школу, упаковывала корзинку с завтраком, принимала окончательное решение относительно зонтика, плаща и галош, давала прощальные наставления и невольно задерживалась у окна, чтобы в последний раз помахать рукой. Ребекка стала лучше выглядеть, у нее округлились шея и щеки, на лице появился румянец — и Джейн заметила, что гордится этим. Она приобрела обыкновение упоминать о длине волос Ребекки и добавлять несколько слов об их замечательной гладкости и блеске каждый раз, когда миссис Перкинс начинала уж слишком распространяться о прелестном цвете лица Эммы-Джейн. Когда возник вопрос о выборе между красным и коричневым полушерстяным платьем, Джейн решительно встала на сторону племянницы, она также выдержала памятную схватку с сестрой по поводу покупки красного пера для черной фетровой шляпы Ребекки. Никто не догадывался о тихой радости, наполнявшей душу Джейн, когда она смотрела на темную головку, склонившуюся над уроками. Никто не подозревал, сколько удовольствий приносили ей те вечера, когда Миранда уходила на какое-нибудь собрание, — вечера, когда Ребекка читала вслух «Песнь о Гайавате», «Барбару Фритчи», «Песнь рожка» или «Ручей».[23] Ее замкнутое, однообразное существование расцветало под росами, выпадавшими от этого свежего духа, ее уныние и равнодушие исчезали под воспламеняющим прикосновением юного ума, ее душа загоралась от «искры божественного пламени», которую несло в себе само присутствие Ребекки.

Желание Ребекки стать художницей, подобно ее давней знакомой — мисс Росс, постепенно шло на убыль по причине явно непреодолимых трудностей — негде было брать уроки. К тому же тетя Миранда не видела смысла в развитии такого таланта и даже не представляла, что его применение может когда-либо принести деньги. «Рисованные картинки» мало ценились в Риверборо, где пользовались уважением лишь яркие хромолитографии и внушительные гравюры на стали. Была слабая, очень слабая надежда, что Ребекка сможет брать уроки музыки у мисс Мортон, которая играла на органе в церкви, но это целиком зависело от того, согласится ли миссис Мортон принять ясли[24] в уплату за уроки, которые ее дочь будет давать Ребекке в течение года. Миссис Мортон уже рассматривала некоторое время этот вопрос, но сомневалась в том, сможет ли она продать или сдать в аренду свои покосы, и это удерживало ее от принятия окончательного решения. Музыка, наряду со всеми прочими искусствами, рассматривалась мисс Мирандой как пустое, бесполезное и глупое занятие, но она была согласна позволить Ребекке заниматься на старом фортепьяно час в день и даже немного больше, если Джейн сможет найти учителя, которому не нужно платить наличными.

Новости с Солнечного Ручья были обнадеживающими. Джон, любимый брат Ребекки, переехал в дом овдовевшей кузины Энн, и ему предстояло получить образование в виде платы за работу на скотном дворе и, что еще больше захватывало дух, пользоваться библиотекой старого доктора, состоявшей из двух-трех десятков книг по медицине. Джон всей душой желал стать сельским доктором и надеялся, что Ребекка будет вести его домашнее хозяйство. Осуществление мечты казалось теперь таким реальным, таким близким, что он легко мог вообразить себя на лошади, с трудом прокладывающим путь через снежные заносы по велению долга милосердия, или — менее драматично, но ничуть не менее привлекательно — щегольскую докторскую упряжку на тенистой сельской дороге, в ней себя, доктора Рэндла, рядом с мисс Ребеккой Рэндл, одетой в черное шелковое платье, а на полу у их ног — ящичек с лекарствами.

Ханна теперь носила волосы свернутыми в узел на затылке, а платья чуть ниже колен, что было вызвано ее большим ростом. Марк сломал ключицу, но кость срасталась быстро. Маленькая Мира становилась очень красивой. Прошел слух, что новая железная дорога из Темперанса в Пламвиль окажется вблизи фермы Рэндлов, и в этом случае за землю, которая почти ничего не стоила прежде, будут давать что-то по меньшей мере похожее на цену. Но миссис Рэндл отказывалась верить в близкую возможность улучшения финансового положения семьи. Трудясь от восхода до захода солнца, чтобы добыть скромные средства к существованию для своих детей, она жила их будущим, а не своим настоящим, как это всегда делает мать, когда ее собственный удел тяжел и безрадостен.

Глава 17 Дни серые и золотые

Оглядываясь назад, на год или два, прошедшие после памятного Дня Благодарения у Симпсонов, Ребекка различала лишь отдельные вехи на тихом пути месяцев.

Первой такой вехой было Рождество. Утро наступило свежее, хрустально-прозрачное, сосульки украшали деревья, словно ослепительные подвески, на поверхности снега был бледно-голубой ледяной покров, красный амбар Симпсонов пламенел на фоне белого пейзажа. Ребекка была очень занята в последние недели, пытаясь обеспечить подарок каждому из семи человек на Солнечном Ручье, — довольно трудная задача при капитале в пятьдесят центов, накопленном с невероятными усилиями. Ей, однако, удалось достичь успеха, и драгоценная посылка была отправлена по почте за два дня до праздника. Мисс Миранда Сойер купила своей племяннице серую беличью муфту и такой же капюшон, который был еще более не к лицу — если это вообще возможно, — чем прочие предметы одеяния Ребекки, но зато тетя Джейн сшила ей прелестнейшее платье из зеленого кашемира, нежно-нежно-зеленого, как молодой лист. Сшито оно было очень просто, но цвет радовал глаз. А еще был красивый вязаный воротничок от мамы, красные варежки от миссис Кобб и носовой платочек от Эммы-Джейн. Ребекка же сшила замысловатый стеганый чехольчик на заварной чайник с вышитой декоративным швом буквой «М» и хорошенькую подушечку для булавок с оборочкой и вышитой буквой «Д» для своих двух теток. Все это, вместе взятое, позволяло считать, что праздник удался на славу, даже если бы ничего больше не произошло; но случилось еще кое-что.

Во время завтрака раздался стук в дверь, и мальчик-посыльный спросил вышедшую на крыльцо Ребекку, здесь ли живет мисс Ребекка Рэндл. Услышав в ответ, что это она, мальчик вручил ей пакет, на котором было написано ее имя и который она взяла как во сне.

— Это подарок. Наверняка подарок, — сказала она, входя в столовую и глядя на пакет в каком-то оцепенении, — только не могу догадаться от кого.

— Чтобы это выяснить, лучше всего его открыть, — заметила мисс Миранда.

В пакете, как оказалось, находились два меньших пакетика, и Ребекка дрожащими пальцами открыла тот, который был адресован ей. В таких обстоятельствах у любого задрожали бы пальцы. Из пакетика появилась коробочка, и, когда крышка ее была поднята, взглядам открылась длинная нить нежно-розовых коралловых бусин, на которой висел крест из вырезанных из такого же коралла бутонов розы. На дне лежала открытка с надписью: «Веселого Рождества! Мистер Аладдин».

— Ну и ну! — воскликнули обе тетки, приподнявшись со стульев. — От кого это?

— От мистера Ладда, — сказала Ребекка чуть слышно.

— От Адама Ладда! Впервые в жизни такое вижу! Миранда, помнишь, Элен Бернем говорила, что он собирается прислать Ребекке подарок к Рождеству? Но я никак не предполагала, что он это сделает, — сказала Джейн. — А что в другом пакетике?

В другом пакетике, адресованном Эмме-Джейн, лежала серебряная цепочка с голубым эмалевым медальоном. Радость переполнила сердце Ребекки — он вспомнил их обеих! К пакету было приложено письмо, в котором говорилось:

— Как это мило с его стороны! — воскликнула мисс Джейн. — Лидия Бернем говорит, что он очень любит детей. Теперь садись и позавтракай, Ребекка, а когда мы вымоем посуду, ты сбегаешь к Эмме и отнесешь ей цепочку. Что с тобой, дорогая?

Казалось, что разные чувства Ребекки всегда хранились, так сказать, в смежных отделениях и постоянно смешивались. В этот момент, хотя у нее не хватало слов, чтобы выразить радость, хлеб с маслом почти застревал у нее в горле, а иногда по щеке украдкой скатывалась слеза.

Мистер Ладд заехал после обеда, как и обещал, и познакомился с тетками, получив о них обеих в пять минут такое же полное представление, как если бы знал их долгие годы. На низенькой скамеечке возле огня сидела Ребекка, молчаливая и робкая. Она ни на мгновение не забывала о своем великолепном наряде и присутствии тети Миранды и потому не могла вымолвить ни слова. Это был один из «прекрасных дней» ее жизни. Радость, волнение, цвет ее зеленого платья, прелестное коралловое ожерелье на время превратили маленького бурого воробышка в райскую птицу, и Адам Ладд смотрел на нее с явным удовлетворением. А затем было катание на санях — тогда-то к ней вернулся дар речи, и болтала она как сорока! Так завершился этот чудесный день. И много-много ночей после этого Ребекка засыпала, засунув руку под подушку и крепко держа драгоценную коралловую нить, чтобы быть уверенной, что ее сокровищу ничто не грозит.

Другой вехой был отъезд из Риверборо семейства Симпсонов со всем их имуществом, в котором самым заметным предметом была банкетная лампа. Было замечательно избавиться от ненавистного присутствия Маятника, но, с другой стороны, потеря разом нескольких активных участников игр оставила заметную брешь в «юных кругах» Риверборо, а Ребекка была вынуждена подружиться с малышом Робинсонов, так как он был единственным в деревне в ту зиму грудным младенцем. Вечером накануне отъезда верный Маятник подошел к боковой двери кирпичного дома и, когда Ребекка открыла дверь в ответ на его стук, запинаясь, торжественно произнес:

— Б-будем встречаться с т-тобой, когда т-ты вырастешь?

— Разумеется, нет, — отвечала Ребекка, закрывая, слишком уж поспешно, дверь перед своим скороспелым обожателем.

Мистер Симпсон вернулся домой как раз вовремя, чтобы перевезти жену и детей в тот городок, где все они появились на свет, — городок, никак не ожидавший их с распростертыми объятиями. Переезд Симпсонов проходил под бдительным надзором деревенских властей, и за ним с тревогой следили все соседи, но, несмотря на принятые меры предосторожности, стул с кафедры священника, несколько керосиновых ламп и маленькая печь исчезли из церкви и были успешно обменены мистером Симпсоном на пути из его старого дома в новый. Ребекка и Эмма-Джейн пережили несколько часов настоящего горя, узнав о том, что одна деревня на том же пути приобрела благодаря посредничеству честолюбивого молодого священника великолепную банкетную лампу Симпсонов для своей новой церкви. Деньги во время этой сделки из рук в руки не переходили, так как священник сумел получить лампу в обмен на старый велосипед. Единственным приятным обстоятельством во всем этом деле было то, что мистер Симпсон, оказавшись не в состоянии утешить своих отпрысков в связи с утратой столь дорогого для них предмета, сел на велосипед и уехал на нем с тем, чтобы его снова не видели и не слышали в течение долгого времени.

Этот год был примечателен еще и тем, что Ребекка росла не по дням, а по часам. С тех пор как ей исполнилось десять лет, она, казалось, не вытянулась ни на дюйм, но затем, однажды взявшись расти, отнеслась к этому делу точно так же, как относилась ко всякому другому, — с такой энергией, что тетя Джейн месяцами не делала ничего другого, как только удлиняла юбки, лифы и рукава. Но наконец, несмотря на все хитрости, известные бережливой новоанглийской женщине, ни отпускать, ни надставлять больше уже было нельзя, и платья пришлось отправить на Солнечный Ручей, где их предстояло перешить для Дженни.

Была и еще одна веха, печальная, — маленькая могилка под ивой на Солнечном Ручье. Мира, младшая в семье, умерла, и в связи с этим Ребекка ездила домой на две недели. Вид маленького неподвижного тела, того, что прежде было Мирой — особенной любимицей Ребекки с самого дня рождения, — пробудил целый сонм новых мыслей и вопросов: тайна смерти приводит человека к осознанию еще большей тайны жизни.

На этот раз пребывание в родном доме было грустным для Ребекки. Смерть Миры, горе матери, отсутствие Джона — лучшего друга Ребекки, обособленность маленького домика и суровая экономия, как всегда соблюдавшаяся в нем, — все складывалось так, чтобы привести в уныние ребенка, который был так восприимчив к красоте и гармонии, как Ребекка.

Ханна за время отсутствия Ребекки превратилась во взрослую женщину. У нее всегда был странный, недетский вид, но теперь в некоторых отношениях она казалась старше даже тети Джейн — более сдержанной, более уравновешенной. Она была хорошенькой, хотя немного бесцветной, — хорошенькой и умелой.

Ребекка гуляла по тем местам, где так любила играть в раннем детстве. Все это были хорошо знакомые, заветные места, некоторые из них были известны Джону, некоторые — только ей одной. Здесь было место, где росли «индейские трубки»,[25] был и кусочек болотистой почвы, где бахромчатые горечавки всегда были необыкновенно большими и синими, и горный клен, где она однажды нашла гнездо иволги, и живая изгородь, в которой обитали полевые мыши, и покрытый мхом пень, где бледные поганки имели обыкновение вырастать как по мановению волшебной палочки, и ямка у корней старой сосны, где устроила свой домик почтенная жаба, — это тоже были вехи ее детства, и она смотрела на них словно с неизмеримого расстояния. Любимый маленький солнечный ручей — ее второй главный собеседник после Джона — был невеселым обществом в это время года. Не было смеющейся воды, вспыхивающей в солнечных блестках. Летом радостный поток, пританцовывая, бежал по белой гальке к глубоким заводям, чтобы там остановиться и задуматься. Теперь, как Мира, он был холодным и неподвижным, закутанным в снежный саван. Но Ребекка опустилась на колени возле того места, где он был самым глубоким, и, приложив ухо к блестящей ледяной корке, услышала слабый звенящий звук. Все было в порядке. Солнечный ручей снова запоет весной; быть может, к Мире тоже придет время песен — и она спрашивала себя, где и как. Во время этих прогулок она непрестанно думала — думала об одном. Ханне никогда не предоставлялась возможность хоть на время освободиться от повседневных забот и работы на ферме. До сих пор она (Ребекка) наслаждалась всеми преимуществами жизни в кирпичном доме. И хотя жизнь эта отнюдь не была путем, усеянным розами, в ней были удобства и общество других детей, так же как и возможность учиться и читать. Сам по себе Риверборо не был широким миром, но он был крошечной щелочкой, позволявшей взглянуть на мир, и это было бесконечно лучше, чем совсем ничего. Ребекка пролила не одну тихую слезу, прежде чем почувствовала в себе достаточно твердости, чтобы отказаться в пользу сестры от того, к чему так сильно стремилась сама. Однажды утром, когда ее пребывание на ферме подходило к концу, она решительно приступила к делу и сказала:

— Ханна, я собираюсь, когда закончится этот учебный год, остаться дома и отпустить тебя в кирпичный дом. Тетя Миранда с самого начала хотела, чтобы приехала ты, так что это будет только справедливо, если настанет твой черед.

Ханна штопала чулок и, прежде чем ответить, продела в иголку нитку и отрезала конец.

— Нет, спасибо, Бекки. Мама не справится без меня, и к тому же я терпеть не могу ходить в школу. Я умею читать, писать и считать не хуже любого, и для меня этого достаточно. По мне лучше умереть, чем зарабатывать на жизнь учительским трудом. Зима пройдет быстро, Уилл Мелвилл собирается одолжить мне швейную машину его матери, и я сошью белые юбки из муслина, который прислала тетя Джейн. Ну, а еще после Нового года здесь будет школа пения и благотворительное общество в Темперансе. Я буду отлично проводить время теперь, когда я взрослая. Я не из тех, кто скучает в одиночестве, Бекки, — заключила Ханна, покраснев. — Я люблю эти места.

Ребекка видела, что сестра говорит правду, но о причине неожиданного румянца догадалась лишь год или два спустя.

Глава 18 Ребекка «представляет семью»

Была и еще одна веха, и даже больше чем веха, это было «событие» — событие, оставившее глубокий след в нескольких домах и повлекшее за собой другие, меньшие по значению события.

Этим крупным событием было прибытие в Риверборо преподобного Эймоса Берча и его жены — миссионеров, возвратившихся из Сирии.

Риверборское отделение миссионерского общества созывало свое собрание в одну из сред марта того года, когда Ребекка завершила свою учебу в деревенской школе и начала занятия в Уэйрхеме. Погода в тот день была промозглой и ветреной, на земле лежал снег и вид неба предвещал новый снегопад. Миранда и Джейн были простужены и решили, что не следует выходить из дома в такую погоду. Но такое уклонение от стези долга беспокоило Миранду, которая была членом руководства общества. И, в достаточной мере испортив завтрак горькими сожалениями и сетованиями на то, что Джейн упорно старается болеть одновременно с ней, она решила, что на собрание вместо них должна пойти Ребекка.

— Всё лучше, чем никого, — таково было ее лестное замечание. — Твоя тетя Джейн напишет записку, чтобы тебя отпустили из школы после обеда. Наденешь резиновые боты и пойдешь домой по дороге, которая идет мимо молитвенного дома. Этот мистер Берч, если я не ошибаюсь, знал твоего дедушку Сойера и даже останавливался у нас однажды, когда приезжал в Риверборо по делам общества. Он, вероятно, будет спрашивать о нас там, поэтому ты должна пойти — будешь представлять семью, передашь привет и засвидетельствуешь ему наше почтение. Последи за своим поведением. Склони голову, когда будут читать молитву; пой все гимны, но не слишком громко и нахально; спроси о здоровье сыночка миссис Страут; скажи всем, как ужасно мы простужены; если представится удобный случай, вынь носовой платок и вытри пыль с мелодиона перед началом собрания и возьми с собой двадцать пять центов из спичечной коробки, которая стоит на столе в гостиной, — это на случай, если будут собирать пожертвования.

Ребекка с готовностью согласилась. Все интересовало ее, даже деревенское собрание, а мысль о том, что она будет «представлять на нем семью», была весьма волнующей.

Собрание проводилось в комнате, где обычно проходили занятия воскресной школы, и хотя, когда Ребекка вошла туда, преподобный мистер Берч уже был на кафедре, присутствовало лишь около десятка человек. Немного оробев и чувствуя себя слишком юной для подобного собрания, Ребекка попыталась найти прибежище в каком-нибудь дружеском лице и, увидев на одном из боковых сиденьев переднего ряда миссис Робинсон, пересекла проход между скамьями и села рядом с ней.

— Обе мои тети сильно простужены, — сказала она тихо, — и прислали меня представлять семью.

— Это миссис Берч на кафедре рядом со своим мужем, — зашептала миссис Робинсон. — Она ужасно загорелая, правда? Похоже, что если хочешь спасать души язычников, так распростись с хорошим цветом лица. Юдокси Мортон еще не пришла. Боже мой, хоть бы пришла! Иначе, когда запоем, жена дьякона Милликена возьмет так высоко, что нам за ней и с лестницей не добраться. А может быть, ты запоешь, прежде чем она наберет воздуха и прочистит горло?

Миссис Берч была худенькой, хрупкой маленькой женщиной с темными волосами, широким открытым лбом и кротким выражением лица. Одета она была в поношенное черное шелковое платье, и вид у нее был такой усталый, что Ребекка от души ей посочувствовала.

— Они бедны как церковные мыши, — снова зашептала миссис Робинсон, — но если и дашь им что-нибудь, они мигом отдадут все язычникам. Его прихожане в Парсонсфилде сложились и подарили ему золотые часы. Он их носит, но я полагаю, он и их отдал бы, да только язычники всегда узнают время по солнцу, и часы им ни к чему. Юдокси не пришла. Ребекка, ради всего святого, начни раньше миссис Милликен и возьми пониже.

Собрание началось с молитвы, а затем преподобный мистер Берч объявил псалом на музыку Мендона:

— Есть здесь кто-нибудь, кто может нам аккомпанировать? — спросил мистер Берч неожиданно.

Все переглядывались, но никто не двигался с места. Вдруг из дальнего угла послышался голос, сказавший просто:

— Ребекка, а может, ты?

Это был голос миссис Кобб. Ребекка могла бы сыграть Мендона с закрытыми глазами, поэтому она подошла к мелодиону и сделала это без всяких затруднений, так как в отсутствие членов семьи некому было привести ее в смущение.

Последовавшая проповедь ничем не отличалась от обычно произносимых в подобных случаях. Мистер Берч обратился со страстным призывом к распространению Евангелия и прибавил к этому свои настоятельные просьбы, чтобы все, кто не может лично посетить людей, блуждающих во тьме, сделали щедрый вклад в поддержку тех, кто может. Но мистер Берч не ограничился этим. Он был красноречивым и искренним оратором и умело вплел в свое обращение к прихожанам рассказы о чужой стране — об обычаях и нравах, о языке и воззрениях ее жителей и даже дал слушателям некоторое представление о повседневной жизни своей собственной семьи, о заботах и трудах своей верной помощницы и их детей, рожденных под небесами Сирии.

Ребекка слушала как завороженная, — ей подарили ключ от другого мира. Риверборо поблекло; комната воскресной школы, красная клетчатая шаль миссис Робинсон, парик дьякона Милликена, криво надетый, голые скамьи, потрепанные книжки с псалмами, висящие на стенах тексты из Библии и карты — все это исчезло, и она видела голубое небо и ярко горящие звезды, белые тюрбаны и пестрые одежды. Мистер Берч не говорил этого, но, вероятно, там были мечети и минареты и финиковые пальмы. Какие истории, должно быть, известны им, этим детям, рожденным под небесами Сирии! Затем ее попросили сыграть «Вся земля да поклонится Иисусу».

Ящик для пожертвований пошел по рядам, а мистер Берч читал в это время молитву. Произнеся последние слова и открыв глаза, он взглянул на горстку людей, на набросанные в ящик центы и десятицентовики и подумал, что его миссия — не только собирать средства для церкви, но и поддерживать в жителях всех этих отдаленных, заброшенных городков и деревень ту любовь к общему делу, которая будет единственной надеждой этой церкви в предстоящие годы.

— Если кто-нибудь из сестер согласится принять нас в своем доме, — сказал он, — мы с миссис Берч останемся с вами на этот вечер и весь завтрашний день. В этом случае мы могли бы устроить большое неофициальное собрание. Моя жена и кто-нибудь из детей надели бы национальные сирийские костюмы, мы показали бы образцы сирийской ручной работы, познакомили бы вас с нашими методами обучения детей. Такие собрания, где можно задавать вопросы и свободно разговаривать, часто помогают заинтересовать тех, кто обычно не посещает формальные церковные службы. Так что, повторяю, если кто-либо из прихожан желает этого и предложит свое гостеприимство, мы охотно останемся и расскажем вам больше о трудах во славу Божию в далеких странах.

Тишина опустилась на маленькое собрание. У каждой присутствующей «сестры» была какая-нибудь уважительная причина, по которой она была несклонна принять гостей. У одних не было свободной комнаты, у других в кладовой было меньше запасов, чем обычно, у некоторых были больные в семье, некоторые были «неподходящим образом соединены узами брака с неверующими», не любившими заезжих священников. Худые пальцы миссис Берч нервно теребили складку на черном шелке. «Неужели никто не заговорит?» — подумала Ребекка, сердце ее трепетало от сочувствия. Миссис Робинсон склонилась к ее уху и шепнула значительно:

— В прежнее время миссионеров всегда принимали в кирпичном доме. Когда был жив твой дедушка, он не допускал, чтобы они ночевали в другом месте.

Говоря это, миссис Робинсон желала лишь осудить мисс Миранду за ее скупость, хорошо помня о том, что в кирпичном доме круглый год закрыты четыре комнаты для гостей. Однако Ребекка решила, что ей был дан совет. Если такова была традиция, вероятно, ее тетки захотели бы, чтобы она поддержала ее; зачем же еще представляет она здесь семью? И вот, обрадованная тем, что путь долга ведет в таком приятном направлении, она поднялась со своего места и чарующим голосом, с присущей ей необычной манерой говорить, которая так отличала ее от всех остальных детей в Риверборо, произнесла:

— Мои тети, мисс Миранда и мисс Джейн Сойер, будут очень рады, если вы остановитесь у них в кирпичном доме, как это всегда делали приезжие священники, когда был жив мой дедушка. Они просили меня передать вам привет и засвидетельствовать их почтение.

Слово «привет» было произнесено таким тоном, словно оно означало нечто не менее внушительное, чем конная статуя или статус вольного города, и тетки содрогнулись бы, если бы предвидели, как именно он будет передан. Прозвучавшее приглашение произвело огромное впечатление на присутствующих, которые вывели из него заключение, что Миранда Сойер, должно быть, начала необычно быстро продвигаться к небесной обители, — что же кроме этого могла означать столь внезапная перемена во взглядах?

Мистер Берч учтиво поклонился, принял приглашение «с тем же чувством, с каким оно было сделано», и попросил брата Милликена начать молитву.

Если бы Ухо Предвечного можно было когда-либо утомить, оно давно перестало бы внимать дьякону Милликену, который вот уже сорок лет нес к Престолу Господа одну и ту же молитву с очень небольшими вариациями. Его сменила миссис Перкинс. У нее было несколько просьб к Богу, вполне искренних, разумеется, но несколько шаблонных, составленных из искусно соединенных вместе библейских текстов. Ребекка удивлялась, почему миссис Перкинс неизменно кончает, в самое мирное время, формулой: «Пребудь с нами. Господь Битв, когда мы идем вперед, как христианское воинство идет в бой». Но в этот день все казалось ей естественным; она была в набожном расположении духа, и многое из того, что сказал мистер Берч, необычно тронуло ее. Когда она подняла голову, священник взглянул прямо на нее и сказал:

— Пусть наша юная сестра завершит службу молитвой.

Кровь, казалось, застыла в жилах Ребекки, а сердце почти перестало биться. В тишине можно было отчетливо слышать взволнованное дыхание миссис Кобб. Ничего необычного в просьбе мистера Берча не было: во время своих путешествий по сельским приходам он постоянно встречал молодых «верующих со стажем», которые стали членами церкви в возрасте девяти или десяти лет. Ребекке было тринадцать; она играла на мелодионе, вела хор, передала, с видом большой житейской мудрости, приглашение своих теток — и священник, заключив, что, должно быть, видит перед собой юную опору церкви, воззвал к ней с величайшим простодушием.

Положение Ребекки было отчаянным. Как может она отказаться? Как объяснить, что она не «принадлежит»? Как станет она молиться перед всеми этими пожилыми женщинами? Едва ли Джон Роджерс[26] страдал на костре больше, чем бедная девочка в тот момент, когда она поднялась на ноги, забыв, что дамы молятся сидя, в то время как священники стоят во время молитвы. Что могла она сказать? Ум ее был в этот момент нагромождением картин, которые развернул в своей беседе преподобный мистер Берч. Ей, разумеется, был знаком общепринятый в подобных случаях язык. Какому ребенку Новой Англии, привычному к вечерним молитвенным собраниям по средам, он не знаком? Но ее внутренние молитвы были совсем иными. И все же она начала, медленно и с трепетом:

— Отче наш, сущий на Небесах… Ты Бог в Сирии так же, как и в штате Мэн… Там сегодня голубые небеса, и золотые звезды, и палящее солнце… большие деревья покачиваются в теплом воздухе, в то время как здесь снег лежит под ногами толстым слоем… но никакое расстояние — не препятствие для Бога… и потому Он с нами здесь, как Он с ними там… и наши молитвы поднимаются к Нему, «как стаи голубей, что дом завидели родной»… Мы не можем все стать миссионерами и учить людей быть хорошими… некоторые из нас сами еще не научились быть хорошими… но да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе… и все должны стараться, и все должны помогать… и тот, кто старый и усталый, и тот, кто молодой и сильный… Маленьким детям, о которых мы слышали, тем, что рождены под небом Сирии, поручена необычная и интересная работа во имя Твое. Некоторые из нас тоже хотели бы путешествовать в далеких землях, совершать чудеса храбрости ради язычников и осторожно удалять их идолов из дерева и камня. Но, возможно, мы должны оставаться дома и делать то, что поручено нам… иногда даже то, что нам не нравится… но что должно быть тем утренним жертвоприношением, с которым возносятся ароматы и о котором мы сегодня пели в псалме. Таким путем Бог учит нас кротости и терпению, и мысль о том, что Он желает этого, должна избавить нас от наших страхов и помочь нам нести бремя грядущих лет. Аминь.

Бедный невежественный, эксцентричный ребенок! Ее обращение к Богу было простым набором строк из разных гимнов и молитв, а также образов, которые использовал священник в своей проповеди, но она нашла свой способ употребить их и связать по-новому, так что создавалось любопытное впечатление, что это ее собственные мысли. Слова некоторых людей могут быть записаны со знаком минус — знаком того, что личность говорящего скорее вычитает что-либо из их значения, чем прибавляет к нему; но слова Ребекки всегда несли на себе знак плюс.

Сказав «Аминь», она села, или предположила, что села, на то, что, как она думала, было скамьей, — и это было благом. Через минуту или две, когда комната перестала кружиться перед ее глазами, она подошла к миссис Берч. Та нежно поцеловала ее и сказала:

— Дорогая моя, как я рада, что мы остановимся у вас! Если мы приедем в половине шестого, это не будет поздно? Сейчас три, а нам нужно съездить на станцию за нашим чемоданом и детьми. Мы оставили их там, так как не были уверены, вернемся ли мы или остановимся здесь.

Ребекка ответила, что в половине шестого они садятся ужинать, а затем приняла приглашение миссис Кобб доехать до дома вместе с ней. Лицо девочки пылало, а губы дрожали; это о многом говорило тете Саре, и потому поездка проходила почти в полном молчании. Впрочем, холодный ветер и успокаивающее присутствие тети Сары помогли Ребекке прийти в себя, и в кирпичный дом она вбежала весело. Слишком переполненная новостями, она не стала задерживаться в передней и снимать боты, но предусмотрительно внесла в гостиную плетеный коврик, чтобы, стоя на нем, рассказать все с самого начала и по порядку.

— Твои домашние туфли у огня; я положила их туда, чтобы они согрелись к твоему приходу, — сказала тетя Джейн. — Переобуйся, пока будешь рассказывать.

Глава 19 Преемница дьякона Сойера

— Народу на собрании было очень мало, тетя Миранда, — начала Ребекка, — а миссионер и его жена — замечательные люди, и они едут сюда и проведут у вас сегодняшний вечер и завтрашний день. Я надеюсь, вы не будете возражать.

— Едут сюда! — воскликнула Миранда, роняя вязанье на колени и снимая очки, что она всегда делала в моменты особого волнения. — Они, что же — сами себя пригласили?

— Нет, — ответила Ребекка. — Я их пригласила. Мне пришлось сделать это за вас. Но я была уверена, что вы захотите принять таких интересных гостей. Все произошло так…

— Подожди, скажи сначала, когда они будут здесь. С минуты на минуту?

— Нет, через два часа… Примерно в половине шестого.

— Тогда ты можешь объяснить — если тебе это удастся, — кто дал тебе право приглашать сюда ночевать целую компанию чужих людей, когда ты прекрасно знаешь, что никакие гости не останавливались у нас уже двадцать лет и мы не намерены принимать никого и в следующие двадцать или, во всяком случае, пока я хозяйка в этом доме.

— Не вини ее раньше времени, Миранда, — сказала Джейн, — сначала выслушай ее. Я с самого начала думала, что, если бы мы пошли на собрание, вполне могло случиться что-нибудь подобное, ведь мистер Берч был знаком с нашим отцом.

— Людей на собрание пришло мало, — начала Ребекка. — Я передала все, что вы велели, и все были огорчены, что вы не можете прийти, так как председателя общества тоже не было, и в его кресло села миссис Мэтьюс. И это было очень печально, потому что сиденье было гораздо меньше, чем ей нужно, — мне вспомнилась строка из гимна, который мы пели: «Широко, как языческие племена раскинулись», — и на ней была большая меховая шляпа, из тех, что всегда сбиваются набок. А мистер Берч очень красиво говорил о сирийских небесах, и пение прошло хорошо, и, похоже, в ящике для пожертвований, когда его передали на нашу сторону, было около сорока центов. Но этого не хватит даже на то, чтобы спасти душу языческого младенца, правда? А потом мистер Берч сказал, что, если какая-нибудь из сестер предложит свое гостеприимство, он и его жена останутся в Риверборо на ночь и завтра проведут неофициальное собрание, на котором миссис Берч будет в сирийском костюме и они покажут красивые чужеземные вещи. И он ждал и ждал, но никто не сказал ни слова. Мне было так стыдно, и я не знала, что делать. А он снова повторил все, что сказал, и объяснил, почему хочет остаться: понимаете, он считал это своим долгом. И вот тогда-то миссис Робинсон и шепнула мне, что раньше миссионеры всегда останавливались в кирпичном доме и что, когда был жив дедушка, он не допускал, чтобы они ночевали в другом месте. А о том, что вы давно перестали приглашать их, я не знала, ведь за то время, пока я живу в Риверборо, здесь не было ни одного приезжего миссионера, кроме тех, что читают проповеди в воскресенье утром и потом сразу уезжают. Поэтому-то я и решила, что мне следует пригласить мистера и миссис Берч, так как вы не можете сделать это лично и велели мне представлять семью.

— И как ты это сделала — подошла и представилась, когда все уходили с собрания?

— Нет, я встала прямо посреди собрания. Мне пришлось это сделать, потому что мистер Берч был бы обижен, если бы никто не откликнулся. Поэтому я сказала: «Мои тети, мисс Миранда и мисс Джейн Сойер, будут рады принять вас в своем кирпичном доме, где всегда останавливались миссионеры, когда был жив мой дедушка. Они поручили мне передать вам привет и засвидетельствовать их почтение». Потом я села, а мистер Берч стал молиться за дедушку, и назвал его святым, и возблагодарил нашего Небесного Отца за то, что дух дедушки жив в его потомках (то есть в вас), и за то, что милый старый дом, где столько братьев получили помощь и поддержку и откуда вышли на борьбу, укрепившись духом, по-прежнему гостеприимно открыт для странника и незнакомца.

Иногда при благоприятном расположении небесных тел Вселенная кажется совершенной. Слово или деяние идет прямо от сердца; не предваренное никакой мыслью, оно кажется внушенным свыше.

Много лет некие врата в душе Миранды Сойер были наглухо закрыты. Не сразу закрылись они, но постепенно, и потому она не вполне отдавала себе в этом отчет. Даже если бы Ребекка в течение многих дней, и притом с исключительным коварством, плела интриги, чтобы войти в ту запретную страну, ей это не удалось бы, но теперь неведомые им обеим ворота повернулись на своих тугих заржавевших петлях, а благоприятный ветер удобного случая постепенно открывал их все шире и шире. Все обстоятельства сложились на удивление благоприятно. В душе Миранды пробудились воспоминания о прошедших днях, о повседневной жизни набожного и боготворимого отца; имени Сойеров были публично возданы почести и расточались похвалы; Ребекка повела себя как внучка дьякона Сойера и убедительно доказала, что она не «целиком Рэндл», как это предполагалось прежде. Пожалуй, Миранда была умиротворена и довольна таким оборотом событий, хотя и не собиралась показывать это или давать кому-либо основания в будущем рассматривать проявленное гостеприимство как прецедент.

— Хорошо. Как я вижу, Ребекка, ты сделала именно то, что должна была сделать, — сказала она, — и не хуже любого другого подобрала выражения для своего приглашения. Жаль, конечно, что твоя тетя Джейн и я никуда не годимся со своей простудой, но это только доказывает, как хорошо, когда каждая комната в доме, открыта она или закрыта, содержится в чистоте и порядке и когда наготовлено вдоволь еды, так что никто не застанет врасплох и не заставит краснеть, что бы ни случилось. Там, на собрании, было с полдюжины таких, что могли бы принять Берчей, не будь эти хозяйки такими жадными или ленивыми. Почему твои миссионеры не пришли вместе с тобой?

— Они должны были поехать на станцию за чемоданом и детьми.

— Еще и дети? — простонала Миранда.

— Да, тетя, все рождены под сирийскими небесами.

— Бабушка-сирийка! — воскликнула Миранда (и это не соответствовало действительности). — Сколько?

— Я забыла спросить, но я приготовлю две комнаты, а если их окажется больше, то возьму их к себе в постель, — сказала Ребекка, втайне надеясь, что так оно и будет. — Послушайте, раз вы обе больны, не могли бы вы доверить мне, только на этот раз, приготовить все для гостей? А сами подниметесь наверх, только когда я позову. Хорошо?

— Ну, пожалуй, — вздохнув, неохотно сказала Миранда. — Мы с Джейн полежим в нашей спальне. Может быть, я наберусь сил, чтобы приготовить ужин. Сейчас половина четвертого — позови меня ровно в пять. Я сегодня весь день поддерживала большой огонь в кухонной плите… Сама не знаю, зачем это я испекла целый горшок бобов в середине недели, но они придутся очень кстати. Отец говаривал, что для миссионеров, вернувшихся на родину, нет ничего лучше свинины с бобами и черного хлеба. Приготовь две спальни с южной стороны, Ребекка.

Ребекка, в первый раз в жизни получив свободу действий, вихрем понеслась наверх. Каждая комната кирпичного дома была в образцовом порядке, и ей пришлось только поднять шторы, пройтись по полам мягким веничком и стереть пыль с мебели. Теткам в их спальне было слышно, как она бегает туда и сюда, взбивает подушки и перины, хлопая встряхивает и расправляет полотенца, звенит глиняными кувшинами и одновременно напевает звучным чистым голосом:

Она была умелым маленьким созданием, и если уж работа была ей под силу, она делала ее в мгновение ока. Так что к пяти часам, когда она позвала теток наверх, чтобы выслушать их суждение, она умудрилась совершить чудеса. На комодах и умывальниках лежали чистые полотенца, кровати были аккуратно застелены, кувшины наполнены водой, мыло и спички на своих местах, дрова и щепки для растопки в ящике у двери, а в закрытой печи медленно горело большое полено.

— Я подумала, что лучше протопить, чтобы было потеплее, — объяснила она. — Ведь они прямо из Сирии. Кстати, я должна успеть заглянуть в мою географию до их прихода.

Не было ничего такого, к чему можно было бы отнестись неодобрительно, и сестры направились вниз, чтобы внести некоторые изменения в свои туалеты. Проходя мимо парадной гостиной, Миранда услышала доносящееся оттуда потрескивание и заглянула в дверь. Шторы были подняты, в камине сверкало радостное пламя, и в задней комнате тоже горел огонь. Собственная лампа Ребекки — второй рождественский подарок мистера Ладда — стояла на мраморном столике в углу. Свет, мягко струившийся через ее розовый абажур, превращал чопорную, мрачную, некрасивую комнату в место, где человек может сидеть и с любовью думать о ближних.

— Господи помилуй! Ребекка! — воскликнула мисс Миранда, обернувшись к лестнице и глядя вверх. — Ты думаешь, что следует открыть парадную гостиную?

Ребекка выскочила на лестничную площадку второго этажа, заплетая косу.

— Мы открывали ее в День Благодарения и на Рождество, и я подумала, что приезд миссионеров почти такое же важное событие, — сказала она. — Я убрала восковые цветы с каминной полки, так что они не растают, и положила раковины, кораллы и чучело зеленой птички на верхнюю полку этажерки, чтобы дети не просили поиграть. Брат Милликен придет поговорить с мистером Берчем о делах, и вполне возможно, что брат и сестра Кобб тоже заглянут к нам. Не ходите в подвал: я через минуту спущусь и тогда сбегаю и принесу все, что нужно.

Миранда и Джейн переглянулись.

— Второй такой не найдешь! — воскликнула Миранда. — Справится с делом, когда захочет!

Около четверти шестого все было готово, и соседи, по крайней мере те, кому был виден кирпичный дом (заметный фрагмент пейзажа в отсутствие листьев на деревьях), почти умирали от любопытства. Шторы подняты в обеих гостиных! Шторы подняты в двух спальнях с южной стороны! И огонь — если человеческому зрению можно доверять, — огонь разведен почти во всех комнатах. Если бы не доброта одной леди, которая присутствовала на собрании и затем снизошла до того, чтобы зайти в один или два дома и объяснить причину всех этих приготовлений, во многих семействах ночь прошла бы без сна.

Миссионеры приехали довольно быстро. С ними было всего двое детей, семи или восьми лет, которых оставляли у братьев в Портленде, чтобы сократить дорожные расходы. Пока Миранда занималась приготовлением ужина, Джейн предложила гостям пройти наверх, но Ребекка немедленно увела от матери обеих девочек, раскутала их, пригладила им волосы и отправилась вместе с ними вниз, в кухню, понюхать, как пахнет бобами.

Ужин был великолепный, а присутствие детей лишило его всякой принужденности. Тетя Джейн помогла убрать со стола и унести оставшуюся еду, в то время как Миранда беседовала с гостями, а Ребекка и младшие Берчи вымыли посуду и устроили в кухне настоящий карнавал, причинив при этом минимальный ущерб — разбили чашку и тарелку, на которых до этого уже были трещины, выплеснули серебряную ложку вместе с мыльной водой из задних дверей (вольность, никогда не допускавшаяся в кирпичном доме) и вылили в раковину кофейную гущу. Все свидетельства преступления были убраны Ребеккой, и, исправив все, что только можно было исправить, трое вошли в гостиную, где к тому времени уже появились мистер и миссис Кобб и дьякон Милликен с супругой.

Какой это был приятный вечер! Время от времени собеседники оставляли в покое безрассудного и слепого язычника, бьющего поклоны перед идолом, не надолго, а так только, чтобы дать себе (и ему) перевести дух, и тогда Берчи рассказывали необычные и прекрасные истории, а их дочки пели дуэтом. Ребекка в ответ на настоятельные просьбы миссис Берч села за старое дребезжащее фортепьяно и исполнила с замечательным чувством песню об индейской девушке, прекрасной Алфарате.

В восемь часов Ребекка приблизилась к тете Миранде и вручила ей веер якобы для того, чтобы та могла прикрыть глаза от света лампы, но на самом деле это был стратегический маневр, давший ей возможность шепнуть:

— Как насчет печенья?

— Ты думаешь, есть смысл? — с присвистом прошипела в ответ Миранда.

— Перкинсы всегда так делают.

— Хорошо. Ты знаешь, где оно.

Ребекка бесшумно направилась к двери, но маленькие гостьи ринулись за ней, словно не могли вынести и секундной разлуки. Через пять минут они вернулись: младшие несли тарелки с тонкими тминными вафлями, на изготовлении которых специализировалась мисс Джейн, — сердечки, ромбы и кружочки, обсыпанные сахаром и семечками тмина, который рос в саду позади дома, а Ребекка держала в руках поднос с шестью малюсенькими хрустальными стаканчиками, наполненными вином из одуванчиков, изготовлением которого славилась в прошедшие годы мисс Миранда. Старый дьякон Сойер всегда угощал посетителей этим вином и сам купил эти стаканчики в Бостоне. Миранда очень их любила, не за красоту, а за то, что в них так мало входило; до их появления вино из одуванчиков подавалось в стаканах для хереса.

Как только это угощение — обычно называемое в Риверборо «закуской» — было весьма благовоспитанно отведано, Ребекка взглянула на часы, поднялась со своего стула в детском углу и весело объявила:

— Маленьким миссионерам пора в постель!

Все засмеялись — особенно большие миссионеры, — а маленькие попрощались и исчезли вместе с Ребеккой.

Глава 20 Перемена во взглядах

— Ваша племянница — самая замечательная девочка из всех, каких я видел за многие годы, — сказал мистер Берч, когда дверь за детьми закрылась.

— Пожалуй, она стала довольно сообразительной в последнее время, только очень беспечна, — ответила Миранда, — и слишком уж живая.

— Мы должны помнить, что именно недостаток, а не избыток энергии создает самые большие неприятности на свете, — возразил мистер Берч.

— Из нее мог бы выйти замечательный миссионер, — сказала миссис Берч, — с ее голосом, ее обаянием, ее даром речи.

— Если бы меня спросили, на какую из двух ролей она больше годится, я сказала бы, что язычница из нее вышла бы лучше, — заметила Миранда грубовато.

— Моя сестра против того, чтобы чрезмерно хвалить детей, — торопливо вставила Джейн, бросив взгляд на миссис Берч, которая, казалось, была возмущена и уже открыла было рот, чтобы спросить, неужели Ребекка не принадлежит к церкви.

Миссис Кобб весь вечер ждала и боялась этого вопроса и похвал ее любимице в связи с произнесенной ею на собрании молитвой. Она мгновенно и совершенно нелогично прониклась неприязнью к преподобному мистеру Берчу, когда он обратился на собрании к Ребекке с просьбой сказать молитву. Миссис Кобб видела мертвенную бледность, покрывшую лицо девочки, ее затравленный взгляд, а затем Дрожание ресниц на щеках и почувствовала всю тяжесть испытания, через которое той пришлось пройти. Ее предубеждение против священника несколько ослабло под влиянием его приятной беседы и наружности, но, почувствовав, что миссис Берч собирается затронуть опасную тему, она торопливо спросила ее, сколько раз нужно делать пересадку на пути из Риверборо в Сирию. Вопрос был не совсем уместен, но цель была достигнута.

Тем временем дьякон Милликен говорил, обращаясь к мисс Миранде:

— Знаете, кого напоминает мне Ребекка?

— Догадываюсь, — ответила она сухо.

— Значит, вы тоже заметили. Сначала я думал, судя по тому, как похожа она внешне на своего отца, что она вся в него. Но это не так — она очень напоминает вашего отца, дьякона Сойера.

— С чего вы это взяли? — сказала Миранда, совершенно изумленная.

— Это бросилось мне в глаза сегодня на собрании, когда она поднялась, чтобы передать ваше приглашение. Это было, пожалуй, любопытное совпадение, но она сидела на том самом месте, где обычно сидел во время собраний он. И потом, вы помните эту его манеру приподнимать подбородок и немного откидывать назад голову, когда он вставал, чтобы сказать что-нибудь? Так вот, она сделала тот же самый жест, и не я один говорил об этом после собрания.

Посетители ушли около девяти вечера, и в этот час (до невозможности поздний для кирпичного дома) семья удалилась на покой. Ребекка со свечой в руках провожала наверх миссис Берч и, оказавшись таким образом на минуту наедине с ней, робко сказала:

— Пожалуйста, передайте мистеру Берчу, что я не член церкви. Я не знала, что делать, когда он попросил меня помолиться сегодня на собрании. У меня не хватило смелости сказать, что я никогда не молилась вслух и не знаю, как это делается. У меня не было времени подумать, и я была так испугана, мне хотелось провалиться сквозь землю. Наверное, это было дерзостью и дурным поступком — молиться перед всеми старыми членами церкви и делать вид, что я лучше, чем на самом деле. Но, с другой стороны. Бог, вероятно, мог подумать, что я очень нехорошая, раз не хочу прочесть молитву, когда об этом меня просит священник?

Пламя свечи озарило пылающее румянцем, выразительное лицо Ребекки. Миссис Берч наклонилась и поцеловала ее.

— Не тревожься, — сказала она. — Я скажу мистеру Берчу, и Бог, я думаю, тоже все поймет.

Когда на следующее утро Ребекка проснулась, еще не было шести. Предстояло столько хлопот, что спать было невозможно. Она подошла к окну и выглянула во двор: было еще темно, а день обещал быть на редкость холодным и ветреным. «Тетя Джейн сказала вчера, что встанет в половине седьмого и приготовит завтрак к половине восьмого, — подумала она. — Но они обе простужены, а тетя Миранда будет нервничать из-за того, что столько народу в доме. Проберусь-ка я в кухню и начну готовить завтрак сама. Это будет для них приятной неожиданностью».

Она надела ватный халат и домашние туфли, тихонько прокралась вниз по запретной парадной лестнице, осторожно закрыла за собой дверь кухни, чтобы никакой шум не разбудил остальных в доме, и полчаса занималась обычной утренней работой, которую так хорошо знала, а затем вернулась в свою комнату, чтобы одеться, перед тем как разбудить детей.

Вопреки ожиданиям, тете Джейн, которая накануне вечером чувствовала себя лучше, чем сестра, ночью стало хуже, и утром она была не в состоянии встать с постели. Миранда ворчала не переставая все время, пока совершала свой торопливый туалет, возлагая на весь свет вину за те несчастья, какие она перенесла и какие ей предстоит перенести в этот день. Она даже обрушилась с критикой на миссионерский совет за то, что он направил Берчей в Сирию, и сообщила, что, по ее беспристрастному мнению, тем, кто едет в чужие земли с целью спасать язычников, следовало бы оставаться там, а не слоняться без дела по свету с кучей ребятишек, посещая людей, которые не желают принимать их у себя и никогда не приглашали.

Джейн, огорченная и обеспокоенная, лежала в постели с жаром и головной болью, с тревогой думая о том, как сумеет сестра справиться без нее.

Миранда прошаркала через столовую, на ходу повязывая голову платком из страха перед сквозняками. Она намеревалась развести огонь и затем позвать вниз Ребекку, заставить ее работать и попутно сообщить несколько прописных истин относительно того, как правильно представлять семью на собраниях миссионерского общества.

Она открыла дверь кухни и остановилась в изумлении, озираясь и спрашивая себя, не забрела ли она по ошибке в чужой дом.

Шторы были подняты, в плите гудел огонь, чайник пел и булькал, выпуская клубы пара, а в его внушительных размеров носик была вставлена половинка листика почтовой бумаги с нацарапанным «Поклон от Ребекки». Вода в кофейнике кипела, чашка с отмеренным молотым кофе и тарелка с битой яичной скорлупой[27] стояли рядом. На деревянном подносе лежали холодный вареный картофель и кусок солонины, а на ручку ножа была нацеплена вторая записка со словами «Привет от Ребекки». Черный и белый хлеб были выложены на стол, а также подставка для гренков и пончики, с молока сняты пенки, и масло принесено из молочни.

Миранда стянула с головы платок и упала в кресло, чуть слышно восклицая:

— Второго такого ребенка не сыщешь! Клянусь, она целиком Сойер!

И хозяева, и гости показали себя с лучшей стороны и замечательно провели день и вечер, и даже у Джейн хватило благоразумия поправиться, вместо того чтобы почувствовать себя хуже и портить общую радость. Берчи уезжали, выражая искренние сожаления, а «маленькие миссионеры» утопали в слезах и клялись Ребекке в вечной дружбе. Прощаясь, она вручила им стихотворение, сочиненное ею перед завтраком.

Легко догадаться, что визит миссионеров в Риверборо не остался без довольно далеко идущих последствий. Сами мистер и миссис Берч вспоминали о нем как об одном из наиболее приятных событий их полугодового пребывания на родине. Для жителей Риверборо он послужил темой очень оживленных дискуссий, с доводами, опровержениями, предположениями, убеждениями, воспоминаниями и пророчествами. Дьякон Милликен пожертвовал десять долларов на обращение сирийцев в конгрегационализм,[28] и миссис Милликен даже захворала ненадолго из-за такой необдуманной щедрости своего мужа.

Было бы приятно утверждать, что начиная с этого дня Миранда Сойер стала совершенно другой женщиной, но этого не случилось. Дерево, которое росло криво двадцать лет, нельзя выпрямить в мгновение ока. Не подлежит, впрочем, сомнению, что хотя внешняя перемена была незначительна, она тем не менее существовала, и Миранда была менее сурова в своем отношении к Ребекке, менее критична в своих суждениях о ней и питала больше надежд на то, что та в конце концов получит спасение души. Причиной тому главным образом было неожиданно открывшееся ей обстоятельство: Ребекка все же унаследовала кое-что и от Сойеров, вместо того чтобы принадлежать умом, телом и душой к презираемой породе Рэндлов. Все, что было интересного в Ребекке, все, что свидетельствовало о силе, способности или таланте, впоследствии проявившихся в ней, Миранда приписывала воспитанию, полученному в кирпичном доме, и это наполняло ее честной гордостью — гордостью мастера своего дела, который добился успеха, несмотря на то что исходный материал совершенно не позволял надеяться на хорошие результаты. Но никогда, до самого конца, даже тогда, когда с угасающими телесными силами ослабла ее железная хватка и способность сдерживать свои чувства, никогда, ни разу не проявила она открыто эту гордость и ничем не обнаружила своей любви.

Бедный, пришедшийся не к месту Лоренцо де Медичи Рэндл, чьи способности принижались, кого знакомые считали смешным и никчемным из-за того, что он ничем не походил на них! Но если бы Риверборо вдруг влилось в более широкое общество, с более разнообразными и гибкими воззрениями, он был бы, возможно, единственным из всех, кто привлек бы к себе хоть какое-то внимание. К счастью для его дочери, она была наделена и некоторыми практическими талантами благодаря семье матери, но даже если бы Лоренцо никогда в жизни не сделал ничего другого, он мог бы поставить себе в заслугу то, что помешал Ребекке стать «целиком Сойер». Каким бы полным и абсолютным неудачником он ни был, он сумел щедро передать ей все, что было в нем лучшего, и осмотрительно воздержаться от передачи того, что не имело никакой ценности. Немногие отцы способны провести такое тонкое различие.

Кирпичный дом отнюдь не превратился немедленно в придорожную гостиницу, место невинных развлечений и радостного гостеприимства, но посещение его миссионерами было началом перемен: Миранда позволила держать одну кровать застеленной «на всякий случай», а хрустальные стаканчики переместились в буфете с самой верхней полки на вторую сверху. До этого Ребекке пришлось встать на стул, чтобы достать их, но теперь она могла сделать это просто потянувшись, что было очень символично — точно так же, сама о том не зная, взбиралась она на стены догматизма и предубеждения мисс Миранды.

Миранда заявила даже, что не возражала бы против того, чтобы Берчи заезжали иногда ненадолго, но побоялась, что они распространят за границей известие о своем визите, и тогда миссионерские семейства будут вертеться в доме круглый год. В качестве подходящего примера она приводила тот общеизвестный факт, что если бродяга получит хорошее угощение у чьей-либо задней двери, он непременно оставит там какой-нибудь знак, чтобы другие бродяги знали, что, вполне вероятно, их ждет там такой же прием.

Можно предположить, что есть какая-то доля истины в этой непритязательной иллюстрации, и страх мисс Миранды перед грозившими ей тяжелыми обязанностями имел под собой некоторые основания, хотя и не совсем того рода, который она имела в виду. Душа приобретает самые прекрасные привычки так же легко, как и самые отвратительные, и как только жизнь начинает расцветать красивыми словами и делами, в тот же момент устанавливается новый образец поведения, он признается всеми, и ваши соседи с нетерпением ожидают от вас непрерывного проявления оптимизма, сочувствия, находчивости, духа товарищества или вдохновения, на которые вы однажды показали себя способным.

Описать воздействие визита Берчей на Ребекку непросто. Тем не менее когда она, умудренная опытом последующих лет, оглядывалась на него, то чувствовала, что минута, когда мистер Берч обратился к ней с просьбой «сказать молитву», стала переломным моментом в ее жизни.

Если вы когда-нибудь замечали, каким любезным, обходительным, благовоспитанным чувствуете себя, надев красивую новую одежду; если когда-нибудь ощущали, как благоговение охватывает вас, стоит закрыть глаза, сложить руки и склонить голову; если вы когда-нибудь наблюдали, как чувство отвращения к ближнему постепенно слабеет под влиянием ежедневного упражнения в вежливости — тогда вы можете понять, каким образом усвоение внешнего, видимого признака оказывает некоторое странное воздействие на формирование внутреннего, духовного состояния, о котором свидетельствует этот признак.

Только когда человек становится старым и мрачным, душа тяжелеет и отказывается подняться. Юная душа всегда крылата, легкое дуновение побуждает ее взлететь. Ребекку попросили засвидетельствовать то состояние души, или чувство, о существовании которого она имела лишь самое смутное представление. Она повиновалась, и по мере того, как она произносила слова, они становились истиной — по мере того как она выражала желания, они превращались в нечто реальное.

Как «стаи голубей, что дом завидели родной», дух ее воспарил к великому свету, сначала лишь смутно различаемому, но становившемуся все ярче по мере того, как она приближалась к нему. Почувствовать свое единство с Божественным сердцем, прежде чем возникло ощущение какой-либо разобщенности, — это, несомненно, самый прекрасный путь к Богу для любого ребенка.

Глава 21 Горизонты раздвигаются

Время, которого так долго и с нетерпением ожидали, наступило, и Ребекка стала ученицей семинарии в Уэйрхеме. Те, кто насладился светской суетой и прелестями иноземных дворов или свободно вращался в интеллектуальных кругах крупнейших университетов, возможно, не сочли бы Уэйрхем чем-то из ряда вон выходящим. Но для Ребекки Уэйрхем был таким же продвижением вперед по сравнению с Риверборо, каким эта деревня была по сравнению с фермой на Солнечном Ручье. Намерением Ребекки было пройти четырехгодичный курс за три года, так как все заинтересованные стороны полагали, что по достижении зрелого семнадцатилетнего возраста она должна быть в состоянии заработать себе на жизнь и помочь получить образование младшим детям. Пока она размышляла, как успешно осуществить этот план, некоторые другие девочки обдумывали, как бы им провести без дела эти четыре года и прийти к концу обучения, зная не больше, чем в начале. Это казалось трудной, почти невыполнимой задачей, которая, однако, могла быть решена и вполне благополучно решалась даже и не в таких скромных и маленьких учебных заведениях, как в Уэйрхеме.

Ребекке предстояло ездить на поездах из Риверборо в Уэйрхем и обратно с сентября и до самого Рождества, а затем три самых холодных месяца жить в пансионе в Уэйрхеме. Родители Эммы-Джейн всегда считали, что год или два, проведенные в средней школе в Эджвуде (в трех милях от Риверборо), во всех отношениях подойдут их дочери и позволят ей вступить в жизнь с тем великолепием интеллектуального лоска, какой она только может выдержать. До сих пор Эмма-Джейн всей душой разделяла это мнение, ибо если было на свете что-то, к чему она питала отвращение, так это к учебе. Все книги были одинаково плохи, на ее взгляд, и она могла бы наблюдать, как глубины океана поглощают все библиотеки мира, и одновременно с аппетитом обедать. Однако все стало выглядеть иначе, когда ее послали в Эджвуд, а Ребекку — в Уэйрхем. Она терпела неделю — семь бесконечных дней вдали от предмета своего обожания, который могла видеть только по вечерам, когда обеим нужно было учить уроки. В воскресенье представилась удобная возможность изложить дело отцу. Но тот проявил черствость, ибо не был убежден в необходимости образования и считал, что дочь уже вполне образованна. Он не собирался навсегда становиться кузнецом, когда сдал в аренду свою ферму и переехал в Риверборо, и теперь предложил вернуться на нее к тому времени, когда Эмма-Джейн кончит учиться и будет готова помогать матери заниматься их молочней.

Прошла еще неделя. Эмма-Джейн явно изнывала и роптала вслух. Румянец ее поблек, аппетит почти сошел на нет.

Ее мать с грустью упоминала о том, что Перкинсы имели обыкновение подхватывать чахотку; что цвет лица дочери всегда казался ей слишком красивым, чтобы быть здоровым; что другие мужчины гордились бы такой честолюбивой дочерью и были бы рады во всем ей способствовать; что она боится, как бы ежедневные поездки в Эджвуд не отразились плохо на ее собственном здоровье, и потому мистеру Перкинсу, вероятно, придется нанять батрака, чтобы возить Эмму-Джейн, и, наконец, что когда у девочки такая жажда знаний, как у Эммы-Джейн, почти злодеяние — перечить ее воле.

Мистер Перкинс выносил все это в течение нескольких дней, пока не оказались ощутимо затронуты его настроение, аппетит и пищеварение. Тогда он примирился с неизбежным, и Эмма-Джейн устремилась в Уэйрхем, как освобожденный пленник к любимому приюту. Решимость ее не уменьшилась даже несмотря на то, что, прежде чем вступить под сень академических рощ, ей пришлось пройти через ужасающие испытания. Она успешно сдала экзамены только по двум предметам, но с радостью отправилась на подготовительное отделение со своими пятью «условно» с намерением позволить потоку образования легко играть на поверхности ее ума, не проникая внутрь глубже, чем это совершенно неизбежно. Невозможно игнорировать ту истину, что Эмма-Джейн была туповата, но упорная, непоколебимая верность и способность к преданной, бескорыстной любви — это, в конце концов, тоже таланты и, очевидно, представляют в жизни такую же ценность, как и чувство ритма или способность к языкам.

Уэйрхем был красивым городком с широкой и тенистой главной улицей, обсаженной большими кленами и вязами. Там были заведения аптекаря, кузнеца, паяльщика, несколько магазинов, две церкви и множество пансионов, но все интересы городка сосредоточивались вокруг семинарии и академии. Эти научные центры были не лучше и не хуже других такого же рода, где заметное различие в уровне и эффективности обучения зависело от того, случалось ли ректору быть человеком, обладающим энергией и вдохновением, или наоборот. Здесь учились мальчики и девочки со всех концов округа и штата, и были они самыми разными по происхождению, общественному положению, степени богатства или бедности. Уэйрхем предоставлял немало возможностей для самых глупых и опрометчивых поступков, но в целом пользовались ими на удивление редко. Среди учащихся третьего и четвертого курсов были случаи, когда парочки шли пешком на поезд или с поезда или когда представители сильного пола несли тяжелые книжки своих соучениц по дороге, ведущей на холм, так же как и редкие случаи возмущения всеобщего спокойствия беспечными и скороспелыми девицами, одной из которых была Хальда Мизерв. Она была довольно дружна с Эммой-Джейн и Ребеккой, но становилась с течением времени все менее и менее близка им. Хальда была чрезвычайно красива, с буйными каштановыми волосами и несколькими совсем крошечными веснушками, о которых она постоянно упоминала, так как никто не мог обнаружить их, не заметив попутно ее напоминающей фарфор кожи и длинных загнутых ресниц. У нее были веселые глаза, красивая, но, пожалуй, слишком полная для ее лет фигура и очаровательные, по всеобщему мнению, манеры. Риверборо был беден кавалерами, и потому она намеревалась провести свои четыре года в Уэйрхеме так весело, как только позволят обстоятельства. Развлечения она представляла себе как вечно меняющийся круг обожателей, которые были у нее на побегушках, и чем более публично, тем лучше, а также как постоянные шутки, смех и веселую болтовню, красноречивость и действенность которой обеспечивались с помощью лукавых и выразительных взглядов. Она имела обыкновение признаваться другим, пользующимся меньшим успехом, девочкам в своих победах и сокрушаться по поводу тех непрерывных опустошений, которые производила в сердцах и в которых, по ее клятвенным заверениям, была — если речь идет о намерениях — не виновата ни сном ни духом. Подобного рода поведение легко разрушает обыкновенную дружбу, и вскоре, отправляясь из Риверборо в Уэйрхем или из Уэйрхема в Риверборо, Ребекка и Эмма-Джейн сидели в одном конце поезда, а Хальда со своей свитой — в другом. Иногда эта свита была невыразимо великолепна и включала какого-нибудь юного Монте-Кристо, тратившего по пятницам тридцать центов на билет туда и обратно и ехавшего из Уэйрхема в Риверборо лишь для того, чтобы побыть рядом с Хальдой; иногда же круг поклонников сокращался до заурядного мальчика-попутчика, который, казалось, вполне устраивал ее за неимением другой добычи.

Для Ребекки, что вполне естественно в таком возрасте, мальчики были хорошими товарищами, но не более того. Ей нравилось учиться вместе с ними, но от вульгарного флирта она была надежно защищена своими идеалами. В мальчиках, которых она встречала до сих пор, было мало такого, что могло пробудить ее воображение, ибо оно обычно находило для себя гораздо лучшую пищу. Школьные романы Хальды, изобилующие банальностями, были не из того материала, из которого были мечты Ребекки, когда мечтам случалось оставлять свой трепетный след на чувствительной фотопластинке ее ума.

Среди преподавателей и преподавательниц уэйрхемской семинарии была одна, оказавшая глубокое влияние на Ребекку, — мисс Эмили Максвелл, которая вела занятия по английскому языку и литературе. Мисс Максвелл, племянница одного из бывших губернаторов штата Мэн и дочь одного из профессоров Боудойнского колледжа, была в высшей степени замечательной личностью, и то, что годы ее преподавательской работы в Уэйрхеме пришлись как раз на время пребывания там Ребекки, было счастливейшей из всех случайностей. Близкие отношения между ними установились сразу и без всяких колебаний. Сердце Ребекки полетело, как стрела к своей цели, а ум ее, встретив превосходящий его по качествам, сразу занял прочную позицию почтительного преклонения.

Ходили слухи, что мисс Максвелл «пишет». Это слово, когда его произносили определенным тоном, означало не то, что человек обладает каким-либо стилем, но что его произведения появлялись в печати.

— Она тебе понравится. Она пишет, — шепнула Хальда Ребекке во время молитвы в первое утро занятий, когда расположившиеся на передних сиденьях преподаватели образовали внушительный ряд. — Она пишет; и я считаю ее воображалой.

Никто, однако, не располагал точными сведениями, которые могли бы удовлетворить жадный ум, хотя говорили, что существует по крайней мере один человек, который собственными глазами видел очерк, принадлежащий перу мисс Максвелл, в каком-то журнале. Столь выдающиеся достижения мисс Максвелл заставляли Ребекку несколько робеть перед ней, но взглядом она неизменно выражала свое восхищение — нечто, совершенно невозможное для большинства учеников класса при тех несовершенных органах зрения, какими наделила их мать-природа. Любой бегло брошенный взгляд мисс Максвелл всегда встречали нетерпеливые темные глаза, и всякий раз, когда она говорила что-нибудь замечательное, ее взоры в поисках одобрения обращались к тому концу второй скамьи, где каждый оттенок чувства, которое она желала пробудить в своих слушателях, отражался на некоем выразительном лице.

Однажды, когда в классе обсуждалась тема предстоящего первого сочинения, мисс Максвелл попросила каждого нового ученика принести ей несколько сочинений, написанных в предыдущем году, с тем чтобы она могла оценить их работы и точно знать, каков уровень их подготовки. Ребекка задержалась, после того как остальные ушли, и робко приблизилась к столу учительницы.

— У меня нет с собой никаких сочинений, мисс Максвелл, но я могу найти их, когда поеду домой в пятницу. Они лежат в ящике на чердаке.

— Аккуратно перевязанные розовыми и голубыми ленточками? — с лукавой улыбкой спросила мисс Максвелл.

— Нет. — Ребекка решительно покачала головой. — Я хотела бы взять для этого ленточки, потому что все остальные девочки так делают и это очень красиво. Но я обычно перевязывала свои сочинения бечевкой, нарочно, а одно, на тему «Одиночество», даже перевязала старым шнурком от ботинок, чтобы было ясно, что я о нем думаю.

— «Одиночество»! — засмеялась мисс Максвелл, удивленно приподняв брови. — Вы сами выбирали темы для своих сочинений?

— Нет. Мисс Дирборн считала, что мы еще маленькие, чтобы самим выбрать хорошую тему.

— Какие же другие темы она предлагала?

— «Мечты у камина», «Грант как воин»,[29] «Размышления о жизни П. Т. Барнума»,[30] «Разрушенные города», других уже не помню. Все мои сочинения были плохи, и мне неприятно их показывать; у меня легче и лучше получаются стихи.

— Стихи! Мисс Дирборн требовала от вас писать стихи?

— О нет. Просто я всегда их писала, даже на ферме. Может быть, принести вам все, что у меня есть? Их не очень много.

Вечером того же дня Ребекка взяла толстую тетрадь, в которую записывала свои душевные излияния, и отправилась к мисс Максвелл. Она надеялась, что ее, возможно, пригласят зайти и состоится личная беседа, но на звонок вышла служанка, и, оставив ей свою тетрадь, Ребекка ушла разочарованная.

Несколько дней спустя, увидев знакомую черную обложку на столе мисс Максвелл, она поняла, что ужасный момент критического разбора ее творений приближается, и не удивилась, когда ее попросили остаться после занятий.

В комнате было тихо; красные листья кленов шелестели на легком ветру и влетали в открытое окно, принося первые приветы осени. Мисс Максвелл подошла и села рядом с Ребеккой.

— По-твоему, это хорошие стихи? — спросила она, возвращая тетрадь.

— Не очень, — призналась Ребекка, — но трудно судить самой. Перкинсы и Коббы всегда говорили, что стихи чудесные, но когда миссис Кобб сказала мне, что, на ее взгляд, они лучше, чем у Лонгфелло,[31] я забеспокоилась, так как знала, что такого быть не может.

Этот чистосердечный ответ подтвердил представление мисс Максвелл о Ребекке как о девочке, которая может выслушать правду и извлечь из этого пользу.

— Так вот, дитя мое, — сказала она, улыбаясь, — твои друзья ошибались, а ты была права. Если подвергнуть твои стихи надлежащему анализу, они довольно плохи.

— Значит, я должна бросить всякую надежду стать когда-нибудь писательницей! — вздохнула Ребекка. Она пила горькую чашу и с испугом думала, сможет ли удержаться от слез, пока не кончится беседа.

— Не торопись, — перебила ее мисс Максвелл. — Хотя твои произведения и не могут считаться настоящей поэзией, они показывают, что в будущем можно надеяться на успех. Ты почти нигде не ошибаешься в том, что касается рифмы или размера, и это свидетельствует, что у тебя есть природное чувство — «чувство формы», как сказали бы поэты. Я думаю, что когда ты станешь старше, приобретешь больше опыта — иными словами, когда у тебя появится, что сказать, — ты, возможно, станешь писать очень хорошие стихи. Поэзия требует знаний, проницательности, опыта и воображения. Первых трех достоинств у тебя еще нет, но, на мой взгляд, есть признаки последнего.

— И я не должна никогда больше пытаться писать стихи, даже для собственного развлечения?

— Конечно, ты можешь сочинять стихи, и это только поможет тебе лучше писать прозой. Теперь поговорим о первом сочинении. Я собираюсь предложить всем новым студентам написать письмо, в котором содержались бы их впечатления от Уэйрхема и краткий очерк школьной жизни.

— Я должна быть сама собой? — спросила Ребекка.

— Что ты имеешь в виду?

— Письмо Ребекки Рэндл ее сестре Ханне на ферму Солнечный Ручей или ее тете Джейн в кирпичный дом в Риверборо — это так скучно и глупо, если это настоящее письмо. Вот если бы я могла предположить, что я не я, а совсем другая девочка и пишу кому-нибудь, кто непременно поймет все, что бы я ни написала, тогда у меня вышло бы гораздо лучше.

— Очень хорошо. Я думаю, это замечательная идея, — сказала мисс Максвелл. — И кем же ты предполагаешь сделать себя?

— Мне очень нравятся наследницы, — сказала Ребекка задумчиво. — Конечно, я никогда ни одной не видела, но с наследницами всегда случается что-нибудь интересное, особенно с теми, у которых золотистые волосы. Моя наследница не была бы тщеславной и надменной, как плохие сестры в «Золушке», она была бы благородной и щедрой. Она бросила великолепную школу в Бостоне, потому что захотела приехать сюда, в те места, где жил в детстве ее отец, задолго до того как разбогател. Сейчас ее отец уже умер, но у нее есть опекун, милейший и добрейший человек на свете. Он, конечно, довольно старый и часто бывает молчалив и серьезен, но иногда, когда счастлив, любит пошутить и посмеяться, и тогда Эвелина не боится его. Да, девочку зовут Эвелина Эберкромби, а ее опекуна — мистер Адам Ладд.

— Ты знаешь мистера Ладда? — с удивлением спросила мисс Максвелл.

— Да, он мой лучший друг! — воскликнула Ребекка с восторгом. — Вы тоже его знаете?

— О да. Он один из попечителей учебных заведений Уэйрхема и часто сюда приезжает. Но если я позволю тебе «предполагать» и дальше, ты расскажешь мне все свое письмо, и тогда для меня пропадет прелесть сюрприза.

Что думала Ребекка о мисс Максвелл, мы уже знаем; о том, как относилась учительница к ученице, можно сделать вывод из следующего письма, написанного два или три месяца спустя.

Глава 22 Цветы клевера и подсолнухи

— Привет, девочки, — сказала Хальда Мизерв, заглядывая в дверь. — Может быть, отложите уроки на минуточку и покажете мне вашу комнату? Слушайте, я только что была в магазине и купила эти перчатки. Я решила, что не буду носить варежки этой зимой, а то это ну просто ужасно по-деревенски. Вы здесь первый год, и к тому же младше меня, так что вам, наверное, все равно, но я ну просто страдаю, если хоть немного не придерживаюсь моды. Слушайте, какая прелесть ваша комната, ну просто не хватает слов! Ни одна другая с ней не сравнится, я уверена! Не знаю, что придает ей такой ну просто великолепный вид — то ли пышные занавески, то ли эта изящная ширма, то ли лампа Ребекки, — но хорошо устроиться вы точно умеете. Я тоже люблю, чтобы в моей комнате было красиво, но у меня нет и минуты свободной, чтобы об этом позаботиться. Я всегда так занята моими нарядами, что кровать часто стоит незастеленной до полудня. Впрочем, если в гости заходят только девочки, это не имеет большого значения. Как только кончу учиться, непременно займусь парадной гостиной в нашем доме — сделаю ее ну просто королевской. Я уже выучилась декалькомании,[33] а когда освою еще и роспись стекла, я устрою гостиную ну просто по всем правилам — с портьерами и салфеточками на мебели, и декоративными тарелками на стенах, и подушечками на диванах — и добьюсь от мамы, чтобы она позволила мне каждый вечер зажигать там камин и принимать моих друзей. Можно, я посушу ноги у вашей печки? Я терпеть не могу носить галоши и надеваю их, только если грязь ну просто по колено. В галошах ноги кажутся такими ужасно большими. Мне пришлось немало поволноваться, прежде чем я получила эту пару ботинок с французскими каблуками, и я не собираюсь портить их вид галошами чаще, чем это совершенно неизбежно. Я думаю, мальчики замечают ножки быстрее, чем что-либо другое. Элмер Уэбстер наступил мне вчера на ногу, когда я случайно выставила ее в проход между рядами, и когда он извинялся после занятий, то сказал, что не так уж сильно виноват, потому что ножка такая маленькая, что, право же, трудно ее разглядеть! Бесподобно! Конечно, это всего лишь его манера выражаться, потому что я все-таки ношу только второй номер, но из-за французских каблуков и острых носков ножка действительно кажется меньше, и обычно говорят, что высокий подъем тоже помогает. Я прежде думала, что мой высокий подъем — почти уродство, но все говорят, что он очень красив. Только поставьте ваши ноги рядом с моей, девочки, и посмотрите, какая разница! Не то чтобы я хотела похвастаться, а просто так, для смеха.

— Моим ногам хорошо и там, где они находятся, — отозвалась Ребекка сухо. — Я не могу отвлекаться на измерение подъемов в дни, когда нужно учить алгебру. Я заметила у тебя привычку выставлять ногу в проход, с тех пор как у тебя появились эти новые ботинки, поэтому меня не удивляет, что на нее наступили.

— Может быть, это потому, что я капельку чувствую их на ноге. Они не то чтобы уж очень удобны, пока их не разносишь. Слушайте, да у вас куча новых вещей!

— Ты, наверное, имеешь в виду наши рождественские подарки, — сказала Эмма-Джейн. — Наволочки — от миссис Кобб, коврик — от кузины Мэри из Северного Риверборо, рабочая корзинка — от Ливинга и Дика. Мы подарили друг другу салфетки на комод и на подушки, а ширма — подарок мне от мистера Ладда.

— О, вам повезло, что вы с ним познакомились. Ах! Хотела бы я тоже встретить кого-нибудь такого! И как он продолжает заваливать вас подарками! Ширма совершенно скрывает твою кровать, правда? А я всегда говорю, что кровать портит вид любой комнаты, особенно когда не застелена. Впрочем, у вас тут альков, единственный во всем здании. Не понимаю, как вам удалось заполучить такую хорошую комнату, когда вы совсем новые ученицы, — закончила она недовольно.

— Мы не получили бы ее, если бы Рут Берри не пришлось неожиданно уехать, когда у нее умер отец. Эта комната освободилась, и мисс Максвелл узнала, что мы можем поселиться здесь, — ответила Эмма-Джейн.

— В этом году великая и несравненная Мак еще надутее и высокомернее, чем прежде, — сказала Хальда. — Я бросила и пытаться угодить ей, потому что она никогда не бывает справедливой. Она добра только к своим любимчикам, а ни на кого другого не обращает ни малейшего внимания, если не считать этих ее язвительных замечаний насчет таких вещей, которые ее совершенно не касаются. Я даже хотела сказать ей вчера, что ее дело — учить меня языку, а не хорошим манерам.

— Я не хочу, чтобы ты плохо отзывалась о мисс Максвелл в моем присутствии, — горячо заявила Ребекка. — Ты знаешь мои чувства к ней.

— Знаю, но не могу понять, как ты ее выносишь.

— Я не только выношу, я ее люблю! — воскликнула Ребекка. — Я бы не позволила солнцу печь ее слишком горячо и ветру дуть на нее слишком сильно. Я хотела бы поставить мраморное возвышение в ее классе и посадить ее на бархатный стул за золоченый стол.

— Ну-ну, нечего впадать в ярость. Она может сидеть где хочет, мне все равно. У меня есть кое-что поинтереснее, о чем подумать. — И Хальда вскинула голову.

— Разве ты не должна сейчас учить уроки? — спросила Эмма-Джейн, чтобы предотвратить назревающую ссору.

— Да, но я вчера потеряла мою латинскую грамматику. Я оставила ее в холле на те полчаса, пока у меня было бурное объяснение с Хербертом Даном. Я с ним неделю не разговаривала и вернула ему значок его класса. Он был ну просто в бешенстве. А потом, когда я вернулась в холл, книжки не было. Мне пришлось пойти в город за перчатками и в приемную ректора, чтобы посмотреть, не сдали ли туда книжку. По этому-то случаю я так приоделась.

На Хальде было шерстяное платье, некогда серое, но теперь перекрашенное в ярко-голубой цвет. К своему серому жакету она пришила три ряда белого шнура и большие белые перламутровые пуговицы, чтобы сделать его немного «помоднее». На ее серой фетровой шляпе было белое перо и тонкая белая вуаль с большими черными точками, благодаря которым ее нежная кожа казалась ослепительной. Ребекка подумала о том, как прелестно выглядит узел рыжих волос, торчащий сзади из-под шляпы, и каким тусклым стал цвет челки от постоянного подкручивания ее горячими щипцами. Распахнутый жакет Хальды открывал взору целое созвездие сувениров на ярко-голубом фоне — маленький американский флажок, пуговица Уэйрхемского гребного клуба и один или два значка студенческих обществ. Эти знаки отличия были свидетельством ее популярности, точно так же как котильонные розетки на стенах спальни светской красавицы. Она то расправляла, то сминала свою шаль, то вынимала из нее булавку, то закалывала ее снова, и занималась этим с тех самых пор, как вошла в комнату в надежде, что девочки спросят ее, чье кольцо носит она на руке на этой неделе. Но хотя обе сразу же заметили новое украшение, вопроса из них нельзя было бы вытянуть клещами — слишком уж очевидным было желание Хальды услышать его. Своим ярким оперением, оживленной жестикуляцией, кивками, широкими улыбками и веселой болтовней Хальда весьма напоминала попугая из стихотворения Вордсворта:

— Мистер Моррисон думает, что грамматику вернут, а пока дал мне другую, — продолжила Хальда. — Он, правда, поворчал из-за того, что я оставила книжку в холле. А еще там, в приемной, был потрясающе элегантный джентльмен, незнакомый мне. Хорошо бы, он оказался новым преподавателем, но такого счастья, верно, не дождешься. Он слишком молодой, чтобы быть отцом какой-нибудь ученицы, и слишком старый, чтобы быть братом, но красив — загляденье и одет ужасно модно. Он глаз с меня не сводил все время, пока я была в приемной. Меня это так смущало, что я едва могла отвечать на вопросы мистера Моррисона.

— Скоро тебе придется носить маску, Хальда, чтобы чувствовать себя удобно, — сказала Ребекка. — Он предложил дать тебе значок своего класса или он так давно закончил учебу, что уже перестал его носить? И скажи же нам скорее, попросил ли он у тебя прядь волос, чтобы носить в корпусе своих часов?

Все это было сказано весело и со смехом, но бывали такие моменты, когда Хальде трудно было решить, пытается ли Ребекка острить или просто завидует; обычно она склонялась к тому мнению, что это всего лишь зависть, вполне естественное чувство для девочки, которая привлекает к себе мало внимания.

— У него не было никаких украшений, кроме булавки с камеей в галстуке и совершенно великолепного кольца — забавное такое, несколько раз обвивает палец. О Боже, я должна бежать! И куда девался целый час? Это звонок на занятия!

Слушая Хальду, Ребекка навострила уши. Она хорошо помнила подобное странное кольцо, и принадлежало оно единственному человеку в мире (если не считать мисс Максвелл), волновавшему ее воображение, — мистеру Аладдину. Чувства, которые она и Эмма-Джейн питали к нему, были смесью романтического и почтительного восхищения самим этим человеком и живейшей благодарности за его прекрасные подарки. С тех пор как они впервые встретили его, ни одно Рождество не обходилось без сувениров, присылаемых им обеим, — сувениров, выбранных с редчайшим вкусом и предусмотрительностью. Эмма-Джейн встречала его лишь дважды, но он несколько раз заходил в кирпичный дом, и Ребекка смогла познакомиться с ним ближе. И это именно она всегда писала ответы с выражением признательности и благодарности, всячески стараясь сделать записки Эммы-Джейн совершенно не похожими на свои собственные. Иногда он писал ей из Бостона и спрашивал о новостях Риверборо, и она посылала ему страницы, заполненные забавной ребяческой болтовней, а в двух случаях даже украшенные стихами, которые он читал и перечитывал с безмерным удовольствием. Если незнакомцем, о котором говорила Хальда, был мистер Аладдин, не зайдет ли он повидать их? И смогут ли они с Эммой-Джейн показать ему свою красивую комнату, где на виду столько его подарков?

Когда девочки обосновались в Уэйрхеме в качестве настоящих пансионерок, им показалось, что более радостным существование быть не может. Эта первая зима стала самым спокойным и счастливым периодом школьной жизни Ребекки — зимой, о которой она еще долго вспоминала. Она и Эмма-Джейн поселились в одной комнате и, объединив свое скромное имущество, сделали обстановку приятной и домашней. Начать с того, что в комнате был радостный красный ковер из крашеной пряжи и кленовая мебель. Что же касается остального, Ребекка выдвигала идеи, а Эмма-Джейн предоставляла материалы и труд — разделение обязанностей, как нельзя лучше подходившее к обстоятельствам. Отец миссис Перкинс был владельцем магазина и после смерти оставил своей замужней дочери все запасы товаров, какими располагал. Черной патоки, уксуса и керосина семье хватило на пять лет, а чердак Перкинсов по-прежнему оставался сокровищницей, с залежами хлопчатых тканей и мелочного товара. Так что, вдохновленная Ребеккой, миссис Перкинс сделала пышные занавеси и ламбрекены[34] из небеленой кисеи, которую обшила ярко-красными лентами. Были и две такие же скатерти, и каждая из девочек имела свой стол и уголок для учебы. После долгих упрашиваний Ребекке удалось получить позволение перевезти в Уэйрхем ее драгоценную лампу, которая могла сделать роскошными любые апартаменты, а когда к этому были прибавлены последние рождественские подарки мистера Аладдина — японская ширма для Эммы-Джейн и полочка книг английских поэтов для Ребекки, — они объявили, что это так же весело, как выйти замуж и собираться вести свое хозяйство.

День, когда к ним зашла Хальда, был пятницей. По пятницам с трех до половины пятого Ребекка была свободна и могла доставить себе удовольствие, которое предвкушала целую неделю. Она бежала по заснеженной тропинке через сосновый лесок позади семинарии и выходила на тихую улочку, которая вела прямо к большому белому дому, где жила мисс Максвелл. На ее стук отвечала горничная. Ребекка снимала шляпу и плащ, вешала их в передней, аккуратно ставила в угол свои галоши и зонтик — и открывала двери рая. В гостиной мисс Максвелл с двух сторон тянулись полки с книгами, и Ребекке было позволено час или больше сидеть у камина и листать книги сколько душе угодно. Затем мисс Максвелл возвращалась из семинарии, и следовали драгоценные полчаса дружеской беседы, прежде чем Ребекка должна была спешить на станцию, чтобы присоединиться там к Эмме-Джейн и сесть на поезд, идущий в Риверборо, где она проводила каждую субботу и воскресенье и где ее обстирывали, наглаживали, заштопывали, экзаменовали, ободряли и упрекали, предостерегали и снабжали советами в количестве, вполне достаточном на всю следующую неделю.

В эту пятницу она на мгновение опустила лицо в цветущую герань на подставке для цветов, выбрала в одном из книжных шкафов «Ромолу»[35] и опустилась на сиденье у окна со вздохом безмерного удовлетворения. Иногда она все же взглядывала на часы, хорошо помня тот день, когда она настолько увлеклась «Давидом Копперфильдом», что всякая мысль о поезде в Риверборо совсем вылетела у нее из головы. Встревоженная Эмма-Джейн не решилась уехать без нее и прибежала со станции искать ее у мисс Максвелл. Был еще только один вечерний поезд, и шел он до городка, расположенного в трех милях от Риверборо, так что девочки явились, каждая в свой дом, когда уже давно стемнело, после утомительной прогулки в метель.

Ребекка читала уже полчаса, когда, взглянув в окно, увидела две фигуры, которые появились на тропинке, ведущей к дому от леса. Узел ярких волос и кокетливая шляпка могли принадлежать единственной особе, и ее спутником, когда пара приблизилась, оказался не кто иной, как мистер Аладдин. Хальда изящным движением приподнимала юбки и выбирала безопасное место для своих ботинок на высоких каблуках, щеки ее пылали, глаза под черно-белой вуалью сверкали.

Ребекка соскользнула со своего наблюдательного пункта у окна на коврик перед ярким камином и опустила голову на сиденье большого кресла. Она была испугана бурей, поднявшейся в ее душе, той неожиданностью, с которой налетела эта буря, так же как и необычностью совершенно нового чувства. Она вдруг ощутила, что для нее невыносимо уступить свою долю дружбы мистера Аладдина Хальде — Хальде, такой живой, бойкой и хорошенькой, такой веселой и находчивой, такой общительной. Ребекка всегда с радостью соглашалась на то, чтобы Эмма-Джейн была участницей этих дорогих ей, Ребекке, отношений. Но, возможно, сама того не сознавая, она чувствовала, что Эмма-Джейн всегда являлась лишь второстепенным объектом внимания мистера Аладдина. Однако кто была она сама, в конце концов, чтобы надеяться всегда быть первой?

Неожиданно дверь бесшумно отворилась, и кто-то, заглянув в комнату, произнес:

— Мисс Максвелл сказала мне, что я найду здесь мисс Ребекку Рэндл.

Ребекка вздрогнула при звуке этого голоса и, вскочив на ноги, радостно воскликнула:

— Мистер Аладдин! Я знала, что вы в Уэйрхеме, но боялась, что вы не найдете времени, чтобы зайти повидать нас.

— Кого это «нас»? Теток здесь нет, не правда ли? А, ты имеешь в виду дочь богатого кузнеца, чье имя я никак не могу запомнить. Она тоже в Уэйрхеме?

— Да, мы живем с ней в одной комнате, — ответила Ребекка, решив, что прозвучало дурное предзнаменование и для нее самой, если он забыл имя Эммы-Джейн.

Комнату окутывал мягкий сумрак, в камине весело потрескивал огонь, и они долго беседовали, пока прежнее сладкое ощущение дружбы и близкого знакомства не вернулось незаметно в душу Ребекки. Адам не видел ее несколько месяцев и хотел узнать от нее о школьных делах, как они выглядят с ее точки зрения; до этого он уже поинтересовался ее успехами у мистера Моррисона.

— Ну, моя маленькая мисс Ребекка, — сказал он наконец, поднимаясь с кресла. — Мне пора думать о поездке в Портленд. Завтра там состоится собрание директоров железной дороги, и я всегда пользуюсь этим удобным случаем, чтобы посетить здешнюю семинарию и дать свои ценные советы по финансовым и учебным вопросам.

— Как это странно, что вы попечитель, — сказала Ребекка задумчиво. — Почему-то я не могу это совместить.

— Вы на редкость умная юная особа, и я совершенно с вами согласен, — ответил он. — Дело в том, — добавил он серьезно, — что я принял на себя обязанности попечителя в память о моей бедной матери, чьи последние счастливые годы прошли здесь.

— Это, наверное, было очень давно!

— Дай подумать… Мне тридцать два — только тридцать два, хотя кое-где уже седина в волосах. Моя мать вышла замуж через месяц после окончания семинарии, а умерла, когда мне было десять. Да, моя мать была здесь давно, самой семинарии было тогда лет пятнадцать или двадцать. Хотите взглянуть на мою маму, мисс Ребекка?

Девочка осторожно взяла кожаный футляр и открыла его. Перед ней было простодушное, свежее бело-розовое лицо, такое выразительное, с такой доверчивостью во взгляде, что Ребекка была тронута до глубины души. Она показалась себе старой и опытной и смотрела на портрет с чувством, похожим на материнское. Ей сразу же захотелось утешить и поддержать это нежное юное существо.

— О, какое милое, милое, как цветок лицо! — прошептала она.

— Этому цветку пришлось вынести немало бурь, — сказал Адам печально. — Суровая погода этого мира согнула его тонкий стебелек, пригнула к земле его головку. Я был еще ребенком и не мог беречь и лелеять его, и не было никого другого, кто мог бы защитить ее от горя. Теперь я добился успеха, денег, влияния — всего, что могло бы тогда сохранить ее в живых и сделать счастливой, но уже слишком поздно. Она умерла, так как была лишена любви и внимания, нежности и ухода, и я никогда не смогу забыть об этом. Все, чего я добился, порой кажется мне таким ненужным, потому что я не могу разделить это с ней!

Это был новый мистер Аладдин, и сердце Ребекки трепетало сочувствием и пониманием. Теперь она знала, откуда этот усталый взгляд его глаз — взгляд, который он бросал иногда среди веселых речей и смеха.

— Я рада, что теперь знаю о ней, — сказала она, — и рада, что смогла увидеть ее именно такой, какой она была в тот день, когда завязывала под подбородком ленты этой белой шляпки и видела в зеркале свои золотистые локоны и небесно-голубые глаза. Разве не была она счастлива? Как бы я хотела, чтобы она могла остаться такой и дожить до того, чтобы увидеть, каким сильным и добрым вы выросли. Моя мама всегда печальна и занята, но однажды я услышала, как она, глядя на Джона, сказала: «В нем моя награда за все». И ваша мама подумала бы то же о вас, если бы была жива, и, быть может, думает там, где она сейчас.

— Вы умеете утешать, моя маленькая Ребекка, — сказал Адам, поднявшись с кресла.

Когда Ребекка встала, слезы еще дрожали на ее ресницах, и ему показалось, что он смотрит на нее новыми глазами.

— До свидания! — сказал он, взяв ее худые смуглые руки в свои, и добавил, так, словно увидел ее впервые: — Маленькая пунцово-белоснежная уступила место новой девочке! Если допоздна сидеть за уроками и стараться сделать работу четырех лет за три, то, вероятно, от этого должны потускнеть глаза и стать бледным лицо, но глаза Ребекки ярки, а на щеках розовый румянец! Ее длинные косы положены одна на другую так, что образуют сзади большую черную подкову, и завязаны наверху бантами! Она такая высокая, почти до плеча мне! Да куда же это годится! Как будет мистер Аладдин обходиться без своего доброго маленького друга? Он не любит взрослых юных леди в прекрасных изысканных нарядах и с длинными шлейфами: они пугают его и наводят на него скуку!

— О, мистер Аладдин! — с живостью воскликнула Ребекка, всерьез принимая его шутливые слова. — Мне еще нет пятнадцати, и я стану юной леди только года через три. Пожалуйста, не покидайте меня, пока не будете вынуждены это сделать!

— Хорошо, обещаю, — сказал Адам. — Ребекка, — продолжил он после недолгой паузы, — кто эта девушка с копной рыжих волос и очень светскими манерами? Она спускалась вместе со мной с холма. Ты знаешь, о ком я говорю?

— Это, должно быть, Хальда Мизерв. Она из Риверборо.

Адам приподнял лицо Ребекки, положив палец под ее подбородок и взглянул ей в глаза — глаза, такие же ласковые, ясные, по-детски простодушные, какими были они, когда ей было десять. Он вспомнил другие, дерзкие голубые глаза, бросавшие кокетливые взоры из-под полуопущенных ресниц, посылавшие быстрые, как молния, лучи из-под игриво приподнятых бровей, и сказал серьезно:

— Не становись такой, как она, Ребекка. Нежные цветы клевера, что растут в полях за Солнечным Ручьем, так сладки, ароматны и чисты; не стоит связывать их в один букет с яркими и броскими подсолнухами.

Глава 23 Новые трудности

Первый счастливый год в Уэйрхеме, когда так раздвинулись горизонты и появилось столько новых возможностей, завершился и ушел в прошлое. Ребекка продолжала заниматься и во время летних каникул, а осенью, по возвращении в семинарию, сдала несколько экзаменов, что должно было позволить ей, если она проделает то же самое в следующем году, пройти полный курс обучения за три года вместо четырех лет. Она вышла из этого испытания без особого триумфа — да он был бы и невозможен, если принять во внимание ее недостаточную подготовку, — но все же сумела показать себя удивительно хорошо по некоторым предметам программы и даже блестяще по другим, так что средний балл оказался вполне приемлемым. Вероятно, она не стала бы лучшей ученицей ни при каких обстоятельствах: ее легко опережали по математике и естественным наукам около десятка других девочек. Но по какой-то необъяснимой причине спустя некоторое время она стала заметной фигурой среди учащихся семинарии. Когда ей случалось совершенно забыть факты, необходимые для ответа на вопрос экзаменатора, она выдвигала свою оригинальную теорию, которая не всегда была верной, но обычно неповторимой, а иногда забавной. Латинскую и французскую грамматику она знала лишь сносно, но, когда дело доходило до перевода, ее свобода выражения, выбор слов, глубокое проникновение в самый дух текста восхищали ее учителей и приводили в отчаяние соперников.

— Она может ничего не знать о предмете, — говорила Адаму Ладду мисс Максвелл, — но понимает все в тот момент, когда получает ключ к разгадке. Большинство девочек напичканы всевозможной информацией, но при этом глупы, как овцы.

В первый год учебы, когда Ребекка просто приспосабливалась к новой обстановке, таланты ее, за исключением лишь немногих, остались незамеченными. Она была, несомненно, одной из бедных девочек: у нее не было красивых платьев, которые могли бы привлечь к ней внимание, к ней не приезжали гости, она не имела друзей в городке. У нее было больше уроков, чем у других, а потому меньше времени для общения с другими девочками, хотя, будь у нее такая возможность, она охотно уделила бы внимание этой радостной стороне школьной жизни. И все же человек всегда займет подобающее ему место, и к весне второго года учебы она, не прилагая к тому особых усилий, захватила такое же лидерство, какое прежде принадлежало ей в узком школьном кругу Риверборо. Она была единогласно избрана помощником редактора газеты «Уэйрхемский школьный кормчий», став таким образом первой девочкой, занявшей этот завидный, хотя и довольно обременительный и неблагодарный, пост, и когда первый номер, выпущенный под ее руководством, пришел к Коббам, дядя Джерри и тетя Сара не могли ни есть, ни спать от волнения и гордости.

— За нее всегда будут голосовать, — сказала Хальда Мизерв, когда обсуждали состоявшиеся выборы, — потому что, знает она что-то или нет, вид у нее такой, будто знает, и, способна она исполнять какие-то обязанности или нет, вид у нее такой, будто способна. Мне остается только желать, чтобы я тоже была высокой и смуглой и имела дар заставлять людей верить, будто я невесть что. Только вот мальчики хоть и называют ее красивой, но — вы заметили? — не докучают ей своим вниманием.

Это правда, что отношение Ребекки к другому полу оставалось довольно равнодушным и невнимательным даже для ее возраста — пятнадцати с половиной лет. Но, глядя на нее, никто не мог бы усомниться, что где-то внутри ее дремала скрытая способность привлекать и очаровывать, но та сторона ее натуры благополучно ожидала подходящего момента. Человеческое существо способно только на определенный объем деятельности в заданный момент, и оно неизбежно удовлетворяет прежде всего свои самые насущные нужды, свои самые горячие желания, свои главные амбиции. Ребекка была полна самых разных маленьких тревог и страхов, так как дела шли не совсем хорошо в кирпичном доме и далеко не обнадеживающе на Солнечном Ручье. Она была перегружена занятиями и иными обязанностями, и мысли ее вполне естественно вращались вокруг трудностей повседневной жизни.

Когда осенью и зимой этого года она приезжала на выходные дни в кирпичный дом, ей казалось, что тетя Миранда никогда не была — быть может, только в самом начале — такой строгой и придирчивой. Однажды в субботу Ребекка бегом поднялась наверх и, разразившись потоками слез, воскликнула:

— Тетя Джейн, мне кажется, я больше не вынесу ее постоянных выговоров. Никогда я не смогу угодить ей! Только что она сказала, что мне потребуется вся жизнь, чтобы вытравить из себя Рэндлов, а я не уверена, что хочу этого! И вот мои с ней отношения!

Тетя Джейн, всегда сдержанная, заплакала вместе с Ребеккой, когда попыталась успокоить ее.

— Ты должна быть терпеливой, — сказала она, сначала вытирая глаза себе, а затем Ребекке. — Я не хотела говорить тебе — думала, что не стоит беспокоить тебя, когда ты так напряженно учишься, — но тетя Миранда нездорова. Примерно месяц назад у нее был обморок, не очень тяжелый, но доктор боится, что это был удар, а если так, то это начало конца. Мне кажется, что с тех пор она теряет силы и от этого такая капризная и так легко раздражается. Есть у нее и другие неприятности, о которых ты не знаешь, но если ты не будешь добра и терпелива с тетей Мирандой сейчас, дитя мое, когда-нибудь ты очень пожалеешь об этом.

Весь гнев исчез с лица Ребекки, она перестала плакать и сказала с раскаянием:

— О, бедная, милая тетя Миранда! Меня теперь ничуточки не обижает, что она говорит. Она попросила меня приготовить ей молочный гренок, а я боялась ей его нести, но теперь все по-другому. Не тревожьтесь прежде времени, тетя Джейн, может быть, все еще не так плохо, как вы думаете.

Поэтому, когда чуть позже она принесла гренок тете Миранде, он лежал в лучшей фарфоровой миске с золотым ободком, поставленной на поднос. Поднос был накрыт красивой, отделанной бахромой салфеточкой, а поперек солонки лежала веточка герани.

— Вот, тетя Миранда, — сказала она весело, — я надеюсь, вы причмокнете и скажете, что вышло хорошо. Это не рэндловский, а сойеровский молочный гренок.

— Ты уже перепробовала на мне все разновидности, — ответила Миранда. — Этот действительно неплох на вкус, но я не хотела бы, чтобы ты обрывала попусту эту красивую герань.

— Нельзя сказать, что это было зря, — заметила Ребекка философски. — Может быть, эта герань давно надеялась, что сможет украсить чей-нибудь ужин, так что не разочаровывайте ее, делая вид, будто ее присутствие вам не нравится. Я видела, как герани плачут — каждый день рано утром.

Таинственные «другие неприятности», о которых упомянула Джейн, были весьма существенными, но держались в глубоком секрете. Две с половиной тысячи долларов из маленького состояния девочек Сойер были вложены в дело друга их отца и приносили сотню долларов ежегодного дохода. Около пяти лет назад этот друг семьи умер, но дело перешло к его сыну, и все было как прежде. Но совершенно неожиданно было получено письмо, извещавшее о том, что компания обанкротилась, дело ликвидировано, и деньги девочек Сойер пропали, так же как и все остальное, чем располагала компания. Потеря сотни долларов в год — мелочь, но для двух пожилых женщин это означав ощутимый переход от комфорта к отказу себе во многом. Их образ жизни отличался таким благоразумием и суровостью к себе, что навести более значительную экономию в их маленьком хозяйстве было трудно, и удар обрушился тогда, когда был особенно чувствителен, так как плату за обучение и проживание Ребекки в пансионе, как бы она ни была мала, необходимо было вносить быстро и наличными.

— Сможем ли мы вообще продолжать платить за ее учебу? Не придется ли нам отказаться от этого и объяснить ей почему? — со слезами спрашивала Джейн старшую сестру.

— Раз уж взялись за дело, надо довести его до конца, — отвечала Миранда самым мрачным тоном. — Мы забрали ее у матери и предложили ей образование. Мы должны сдержать слово. Она, на мой взгляд, единственная надежда Орилии в предстоящие годы. Жених Ханны занимает все ее время и мысли, а когда она выйдет замуж, ей и совсем до матери дела не будет. Джон вместо того, чтобы работать на ферме, метит в доктора — как будто люди еще не сделались достаточно нездоровыми в наши дни и нужно все больше молодых докторов, чтобы помогать им отправляться в могилу. Нет, Джейн, будем экономить на всем, отказывать себе во всем, постараемся придумать, как прожить на наши доходы, — но от своих принципов не откажемся, что бы ни случилось.

«Отказаться от принципов» было, по мнению в высшей степени бережливых женщин Новой Англии, грехом, уступающим по тяжести только поджогу, краже и убийству; и хотя это правило иногда уводило их слишком далеко от здравого смысла — как в этом случае, когда две шестидесятилетние женщины вполне могли взять кое-что из своих небольших сбережений на текущие нужды, — это без сомнения приносило обществу больше пользы, чем вреда.

Ребекка, которая ничего не знала о денежных делах теток, просто видела, что те становятся все более и более экономными, урезая расходы тут и там, неумолимо отказываясь от того и другого. Стали покупать меньше мяса и рыбы; женщину, приходившую в последнее время два раза в неделю, чтобы стирать, гладить и мыть полы, пришлось рассчитать; прошлогодние шляпки чистили и отделывали по-новому; не было ни поездок в Модерейшен, ни путешествий в Портленд. Экономия была доведена до крайности, но хотя быть более мрачной и бескомпромиссной в манерах и речах, чем Миранда, казалось невозможным, она по крайней мере никогда не упрекала племянницу за то, что та стала для них обузой. Так что неудачи Сойеров коснулись Ребекки только таким образом, что она носила свои старые платья, шляпки и жакеты без какой-либо видимой надежды на перемену.

Никто, однако, не скрывал положения дел на ферме у Солнечного Ручья, где главы отдельных несчастных случаев разворачивались в нечто похожее на периодическое издание, выходящее круглый год. Картофель не уродился, о яблоках тоже нечего было и говорить, сено оказалось бедным, у Орилии были приступы головокружения, Марк сломал лодыжку. Это был уже четвертый его проступок такого рода, и Миранда поинтересовалась, сколько всего костей в теле человека, «чтобы знать, когда Марк кончит их ломать». Срок уплаты процентов по закладной — этому кошмару, отравлявшему всю радость в доме Рэндлов, — пришел и прошел, и в первый раз за четырнадцать лет не было никакой возможности внести требуемые сорок восемь долларов. Единственным светлым пятном на горизонте была помолвка Ханны с Уиллом Мелвиллом, молодым соседом-фермером, который имел хороший дом и который был один как перст и сам себе голова. Ханна была так захвачена своими собственными неожиданно радужными надеждами, что совсем не думала о тревогах матери, ибо есть натуры, которые цветут среди превратностей судьбы и портятся, едва начав преуспевать. Неделю она гостила в кирпичном доме, и впечатление, сложившееся у Миранды и поведанное по секрету Джейн, заключалось в том, что Ханна скупая и к тому же явная эгоистка и что как только она вскарабкается повыше по лестнице успеха, так сразу и навсегда эту лестницу за собой отшвырнет — это ясно как день, ведь когда ее осторожно спросили, сможет ли она помогать в будущем младшим детям, она сказала, что, по ее мнению, свою долю работы уже сделала и не хочет обременять Уилла своими бедными родственниками.

— Она — Сюзан Рэндл целиком и полностью! — воскликнула Миранда. — Если эта закладная когда-нибудь будет выкуплена, это сделает не Ханна — это сделает Ребекка или я!

Глава 24 Аладдин трет свою лампу

— Мисс Перкинс, ваше произведение под заглавием «Полевые цветы Уэйрхема» получило высокую оценку и было принято редакцией «Кормчего», — сказала Ребекка, входя в комнату, где Эмма-Джейн, сидя у окна, штопала чулки. — Я задержалась у мисс Максвелл — она предложила мне чаю, — но я все же постаралась вернуться домой пораньше, чтобы сообщить тебе радостную новость.

— Ты шутишь, Бекки! — с запинкой вымолвила Эмма-Джейн, поднимая глаза от своей работы.

— Ничуть. Старший редактор читал твое произведение и нашел его в высшей степени поучительным. Оно появится в следующем номере.

— В том же номере, где и твои стихи о золотых воротах, которые закроются за нами, когда мы покинем школу? — И Эмма-Джейн затаила дыхание в ожидании ответа.

— Именно так, мисс Перкинс.

— Ребекка, — сказала Эмма-Джейн тоном настолько близким к трагическому, насколько позволяла ее натура, — не знаю, переживу ли я это. Я серьезно прошу тебя, если со мной что-нибудь случится, похоронить меня с этим номером «Кормчего».

Ребекка, казалось, не сочла это преувеличенным выражением душевного состояния, так как ответила:

— Я знаю. Именно такое чувство и у меня было сначала. И даже сейчас, когда я одна и вынимаю старые номера «Кормчего», чтобы перечитать мои произведения, я сияю от удовольствия. И это совсем не потому, что они хороши; они даже кажутся мне все хуже каждый раз, как я их перечитываю.

— Если бы ты только поселилась со мной в каком-нибудь маленьком домике, — задумчиво говорила Эмма-Джейн. Конец штопальной иглы был устремлен в пространство, а глаза мечтательно остановились на стене напротив. — Я занималась бы хозяйством и готовила, и переписывала бы все твои стихи и рассказы, и носила бы их на почту, а тебе не пришлось бы ничего делать, только писать. Это было бы совершенно прелестно!

— Я ничего лучше и не желала бы, но я обещала вести хозяйство Джона, — ответила Ребекка.

— Но у него еще долго не будет своего дома, правда?

— Не будет, — вздохнула Ребекка удрученно, садясь за стол и подпирая голову рукой. — Не будет, пока мы не ухитримся выкупить эту мерзкую закладную. А теперь, когда мы не заплатили проценты за прошлый год, этот день отдаляется, вместо того чтобы приближаться.

Она придвинула к себе лежавший на столе листок бумаги и, лениво нацарапав несколько строк, через минуту-две прочла вслух:

— У ткани есть «лицо», — заметила Эмма-Джейн, обладавшая большими практическими способностями, — но я не знала, что оно есть у закладной.

— У нашей закладной есть, — сказала Ребекка с жаждой мщения в глазах. — Я узнала бы ее, даже если бы встретилась с ней в темноте. Подожди, я ее нарисую. Тебе будет полезно узнать, как она выглядит, чтобы, когда у тебя будет муж и семеро детей, ты и на милю не подпустила бы ее к своей ферме.

Набросок, когда был завершен, являл собой нечто такое, от чего содрогнулся бы робкий человек в полудреме. Справа бы изображен крошечный домик, перед которым собралась плачущая семья. Слева стояла закладная, представленная в виде помеси ведьмы с великаном-людоедом. В занесенной красной руке она держала топор. Фигура с развевающимися черными волосами пыталась отвратить удар, и это, как любезно объяснила Ребекка, был ее собственный портрет, хотя каким способом достичь поставленной цели, она пока представляла смутно.

— Она страшная, — сказала Эмма-Джейн, — но ужасно тощая и маленькая.

— Она всего на тысячу двести долларов, — объяснила Ребекка, — такие считаются маленькими. Джон однажды видел человека, у которого была закладная на двенадцать тысяч.

— Ты будешь писателем или редактором? — помолчав, спросила Эмма-Джейн, как будто для того, чтобы стать тем или другим, требовалось только выбрать.

— Я полагаю, мне придется делать ту работу, которая подвернется первой.

— Почему бы тебе не отправиться миссионером в Сирию, как тебя всегда уговаривают в письмах Берчи? Совет миссионерского общества оплатит все расходы.

— Я не могу на это решиться, — ответила Ребекка. — Прежде всего, я недостаточно добродетельна и не «чувствую призвания», а мистер Берч говорит, что это необходимо. Я хотела бы сделать что-нибудь для кого-нибудь, привести что-нибудь в движение где-нибудь. Но я не хочу ехать за тысячи миль учить людей жить, когда сама еще этому не научилась. Другое дело, если бы язычники действительно нуждались во мне. Я уверена, что у них и так все будет хорошо в конце концов.

— Не понимаю, как это произойдет, если все люди, которые должны ехать спасать их, останутся дома, как мы, — возразила Эмма-Джейн.

— Ну, чем бы Бог ни был и где бы ни находился, Он всегда должен быть на своем месте, наготове и в ожидании. Он не может бродить с места на место и не замечать при этом людей. Может быть, язычникам потребуется немного больше времени, чем нам, чтобы найти Его там, где Он есть, но я думаю. Бог сделает им скидку. Ведь Он знает, что в таком жарком климате, в каком живут они, нельзя не стать ленивым и медлительным; к тому же попугаи, тигры, змеи и хлебные деревья очень отвлекают внимание язычников, а не имея книг, они не могут также и думать. Но так или иначе, когда-нибудь они найдут Бога.

— А что, если они умрут раньше? — спросила Эмма-Джейн.

— Ну что ж, их нельзя винить за это. Они ведь не нарочно умирают, — сказала Ребекка, завершая построение своей утешительной теологической системы.

В эти дни Адам Ладд иногда приезжал в Темперанс по делам, связанным с предполагаемым строительством новой железнодорожной ветки, и, находясь там, получил некоторое представление о делах на Солнечном Ручье. Пока еще не было окончательно решено, где именно пройдет новая железная дорога, и мнения относительно того, какой путь из Темперанса в Пламвиль предпочтительнее, расходились. В одном случае дорога прошла бы прямо через Солнечный Ручей, и тогда миссис Рэндл получила бы денежную компенсацию за свой участок; в другом — ее доходы не изменились бы ни к лучшему, ни к худшему, если не считать того, что вся земля в непосредственной близости от железной дороги немного поднялась бы в цене.

Во время одной из своих поездок в Темперанс Адам посетил Уэйрхем и долго гулял и беседовал с Ребеккой, которая показалась ему бледной и худой. На ней было черное кашемировое платье, прежде бывшее выходным нарядом тети Джейн. Все мы знакомы с героиней одной романтической истории, чья ножка была столь совершенной формы, что никакой, даже самый грубый, башмак не мог скрыть ее прелести от взоров окружающих, и не один из нас питает сомнения относительно справедливости этого утверждения. Однако истинная правда то, что своеобразное и оригинальное очарование Ребекки казалось совершенно независимым от принадлежностей ее туалета. Очертания ее фигуры, редкий цвет кожи, волос и глаз торжествовали над поношенной одеждой, хотя будь на ее стороне еще и преимущество со вкусом подобранного наряда, маленький мир Уэйрхема, вероятно, тут же провозгласил бы ее красавицей. Длинные черные косы были теперь уложены в необычную, изобретенную самой Ребеккой прическу. Они были перекрещены на затылке, перекинуты вперед и снова перекрещены, а более тонкие концы спрятаны сзади на шее под более толстые части кос. Особую женственность придавали этой прическе маленькие завитки и волны вокруг лица, ускользнувшие от оков, чтобы обрести на солнце новый оттенок. Адам Ладд смотрел на нее так, что она закрыла лицо руками и, смущенно засмеявшись, сказала:

— Я знаю, о чем вы думаете, мистер Аладдин: мое платье на дюйм длиннее, чем в прошлом году, и косы уложены по-другому. Но я еще не юная леди — совсем нет, честное слово. Шестнадцать мне будет только через месяц, и вы обещали не покидать меня, пока мои платья не будут до самого пола. Но если вам не нравится, что я делаюсь старше, почему бы вам не стать моложе? Тогда мы могли бы встретиться на полпути и хорошо провести время. Сейчас, когда я думаю об этом, — продолжила она, — мне кажется, что именно это вы все время делаете. Когда вы купили у нас мыло, я думала, что вы в возрасте дедушки Сойера; когда вы танцевали со мной на школьном празднике, вы были словно мой отец, но когда вы показывали мне портрет вашей матери, у меня было такое чувство, как будто вы мой Джон, потому что мне было так жаль вас.

— Это меня вполне устраивает, — улыбнулся Адам. — Только бы вы не начали продвигаться слишком быстро и не стали моей бабушкой, прежде чем она мне понадобится. Вы слишком напряженно учитесь, мисс Ребекка Ровена!

— Да, пожалуй, — согласилась она. — Но ведь скоро каникулы.

— И вы собираетесь хорошо отдохнуть и вернуть себе ямочки на щеках? Они, право, стоят того, чтобы их беречь.

Тень пробежала по лицу Ребекки, а глаза наполнились слезами.

— Не будьте так ласковы, мистер Аладдин: я не вынесу этого. Этот… этот мой день не из тех, что с ямочками! — Она вбежала в ворота семинарии и исчезла, помахав на прощание рукой.

Адам Ладд в задумчивости направился в приемную ректора. Он приехал в Уэйрхем, чтобы предложить план, который обдумывал несколько дней. В этом году предстояло отмечать пятидесятую годовщину основания учебных заведений Уэйрхема, и он намеревался сказать мистеру Моррисону, что в дополнение к своему дару — сто томов для справочной библиотеки — он намерен отметить этот юбилей, предложив награды за сочинение по английской литературе, предмету, который очень интересовал его. Он хотел, чтобы в конкурсе приняли участие мальчики и девочки двух старших курсов. Награды предстояло получить авторам двух лучших сочинений. Что же до самих призов, он еще не решил, какими они будут, но это должно быть что-то значительное, будь то деньги или книги.

Закончив беседу с ректором, он отправился к мисс Максвелл и, шагая по дорожке в лесу, думал: «Пунцово-белоснежной нужна помощь, и, так как у меня нет способа оказать ее без того, чтобы вызвать нарекания, она должна заработать ее, бедняжка! Неужели мои деньги вечно будут непригодны там, где я больше всего хочу их потратить?»

Едва поздоровавшись с хозяйкой, он сказал:

— Мисс Максвелл, вам не бросается в глаза, что наш друг Ребекка выглядит крайне усталой?

— Да, это так, и я как раз думаю о том, не смогу ли я взять ее с собой отдохнуть. В весенние каникулы я всегда еду морем на юг и останавливаюсь там в какой-нибудь тихой прибрежной деревне. И больше всего на свете мне хотелось бы взять с собой Ребекку.

— Да, это именно то, что ей нужно! — от души согласился Адам. — Но зачем вам брать на себя все расходы? Почему бы не позволить мне помочь? Меня очень интересует этот ребенок, и притом уже несколько лет.

— Только не делайте вид, что это вы открыли ее, — прервала его мисс Максвелл дружески, — так как я сделала это сама.

— Она была моим близким другом задолго до того, как вы вообще приехали в Уэйрхем, — засмеялся Адам и рассказал мисс Максвелл об обстоятельствах своей первой встречи с Ребеккой. — С самого начала я старался придумать способ, который позволил бы мне помочь ее развитию, но никакого разумного решения не нашлось.

— К счастью, она сама позаботилась о своем развитии, — ответила мисс Максвелл. — В определенном смысле она независима ни от чего и ни от кого; она следует за своим святым, сама о том не ведая. Но ей нужно множество практических вещей, которые могли бы доставить деньги, но — увы! — у меня слишком тощий кошелек.

— Возьмите мой, умоляю, и позвольте мне действовать через вас, — попросил Адам. — Мне тяжело видеть даже молодое деревце, отчаянно старающееся вырасти без света или воздуха, — что же говорить о талантливом ребенке! Я беседовал с ее тетками около года назад в надежде, что мне позволят дать ей музыкальное образование. Я уверял их, что это самое обычное дело и что если они настаивают, я согласен, чтобы потом мне вернули деньги, — но все бесполезно. Старшая мисс Сойер заметила в ответ, что никто из членов ее семьи никогда не пользовался ничьей благотворительностью, и она думает, что они не начнут делать это и теперь.

— Пожалуй, мне даже нравятся эти твердость и бескомпромиссность, присущие жителям Новой Англии, — воскликнула мисс Максвелл, — и пока я не сожалею ни об одной ноше, которую пришлось нести Ребекке, ни об одном горе, которое она разделила! Нужда лишь придала ей стойкости, бедность сделала ее смелой и приучила полагаться только на свои силы. Что же до ее нынешних потребностей, то, разумеется, есть некоторые вещи, которые может сделать для девушки только женщина, и я не хотела бы, чтобы вы делали их для Ребекки. Я чувствовала бы, что это ранит ее гордость и задевает самоуважение, даже если бы она не знала об этом. Но нет причины, почему бы я не могла позволить вам оплатить ее дорожные расходы. Я приняла бы их для нее без малейшего смущения, хотя согласна, что лучше, чтобы это осталось между нами.

— Вы настоящая добрая фея! — воскликнул Адам, с теплотой пожимая ей руку. — Не будет ли проще для вас пригласить с собой и ее подругу по комнате — эту бело-розовую неразлучницу?

— Нет, спасибо. Я не хочу делить Ребекку ни с кем, — сказала мисс Максвелл.

— Понимаю, — отозвался Адам рассеянно. — То есть я, конечно, имею в виду, что с одним ребенком меньше хлопот, чем с двумя. А вот и она.

И они увидели Ребекку, которая шла по тихой улочке с юношей лет шестнадцати. Оба оживленно разговаривали и, очевидно, что-то читали друг другу вслух, так как черная и кудрявая каштановая головы склонились над листком почтовой бумаги. Ребекка то и дело поднимала глаза на своего спутника, и они вспыхивали признательностью.

— Мисс Максвелл, — сказал Адам, — я попечитель этого учебного заведения, но, честное слово, я не сторонник совместного обучения!

— Иногда у меня самой возникают сомнения, — ответила она, — но его недостатки сведены до минимума в случае с… детьми.

Зрелище, свидетелем которого вы, мистер Ладд, имеете честь быть, очень впечатляет. Люди в Кембридже часто с восхищением смотрели на Лонгфелло, прогуливающегося рука об руку с Лоуэллом.[36] Маленький школьный мир Уэйрхема так же трепещет от волнения, когда видит идущих вместе старшего и младшего редакторов «Кормчего».

Глава 25 Розы радости

Накануне того дня, когда Ребекка должна была отправиться на юг вместе с мисс Максвелл, она с Эммой-Джейн и Хальдой была в библиотеке, где наводила справки в разных словарях и энциклопедиях. Покидая библиотеку, они прошли мимо закрытых на ключ книжных шкафов, содержимое которых предназначалось для преподавателей семинарии и жителей городка, но было запретным для учащихся.

Они бросали жадные взгляды за стеклянные дверцы, черпая некоторое утешение в названиях томов, подобно тому как голодные дети извлекают пищу для эмоций из пирогов и пирожных, выставленных в витрине кондитера. На глаза Ребекке попалась новая книга в углу одной из полок, и она с восторгом прочитала вслух ее название:

— «Роза радости». Послушайте, девочки! Разве не прелесть? «Роза радости». И выглядит красиво, и звучит красиво. Интересно, что это значит?

— Я думаю, что у каждого своя роза, — заметила Хальда весьма проницательно. — Я знаю, какова моя, и не стыжусь признаться в этом. Я хотела бы провести год в городе, имея столько денег, сколько мне захочется потратить, и лошадей, и великолепные наряды, и развлечения с утра до вечера. А больше всего я хотела бы бывать в таком обществе, где носят платья с низким вырезом. — (Бедная Хальда никогда не могла снять платья без того, чтобы не посетовать по тому поводу, что судьба забросила ее в Риверборо, где ее красивые белые плечи никогда никому не видны.)

— Это было бы интересно… на время, во всяком случае, — откликнулась Эмма-Джейн. — Но это было бы скорее удовольствием, чем радостью. О, у меня идея!

— Ну что ты визжишь? — вздрогнув, сказала Хальда. — Я думала, мышь.

— У меня они нечасто бывают, — поспешила извиниться Эмма-Джейн, — идеи, я имею в виду. А эта поразила меня, как удар молнии. Ребекка, а не может «Розой радости» быть успех?

— Неплохо, — задумчиво сказала Ребекка. — Я могу представить, что успех — это радость, но он не кажется мне похожим на розу. А я подумала, не может ли это быть любовь.

— Хорошо бы заглянуть в эту книгу: она, должно быть, совершенно великолепная, — сказала Эмма-Джейн. — Но теперь, когда ты сказала, что это любовь, я думаю, что твоя догадка пока лучшая из всех.

Весь день эти два слова преследовали Ребекку, она постоянно повторяла их про себя. И даже прозаичная Эмма-Джейн, как оказалось, была под их очарованием, так как вечером она сказала:

— Я думаю, ты не поверишь, но у меня есть еще одна идея — вторая за день! Она появилась у меня, когда я обрызгивала одеколоном твою голову. Розой радости может быть полезность.

— Если это так, она всегда цветет в твоем дорогом сердце, милая, добрая Эмми. Как хорошо ты заботишься о твоей причиняющей столько хлопот Бекки!

— Не смей говорить, что ты причиняешь хлопоты! Ты… ты… ты моя роза радости, вот ты кто! — И девочки крепко, с любовью обнялись.

Посреди ночи Ребекка нежно коснулась плеча Эммы-Джейн.

— Ты очень крепко спишь, Эмми? — шепнула она.

— Не очень, — ответила Эмма-Джейн сонно.

— У меня новая мысль. Если бы ты пела, или рисовала, или писала — не так, немного, а хорошо и красиво — и если бы ты могла посвятить этому занятию столько времени, сколько хочешь, разве не принесло бы оно тебе розу радости?

— Возможно, если бы это был настоящий талант, — ответила Эмма-Джейн, — хотя эта догадка мне не так нравится, как любовь. Если у тебя есть еще мысли, Бекки, пожалуйста, оставь их до утра.

— У меня была еще одна вдохновенная мысль, — сказала Ребекка, когда они одевались на следующее утро, — но я не стала тебя будить. Я подумала, не может ли быть розой радости принесение жертвы. Хотя это, скорее, было бы лилией, а не розой, как ты думаешь?

Путешествие на юг, первое знакомство с океаном, необычные новые пейзажи, досуг и восхитительная свобода, близкое общение с мисс Максвелл — все это почти опьяняло Ребекку. Через три дня она была не просто прежней Ребеккой, она была другим, новым «я», трепещущим от восторга, от предвкушения и осуществления надежд. У нее всегда была такая жажда знаний, такая жажда любви, такое страстное стремление к музыке, красоте, поэзии существования. Она всегда старалась сделать так, чтобы внешний мир отвечал ее глубинным мечтам, и теперь жизнь стала вдруг богатой и приятной, широкой и полной. Она использовала все свои природные, данные ей Богом способности, и мисс Максвелл лишь поражалась ежедневно тому, с какой неутомимостью девочка впитывала и изливала сокровища мысли и опыта, которыми делилась с ней учительница. Ребекка была животворной силой, меняющей весь замысел любой картины, частью которой становилась, привнося в нее с собой новые ценности. Разве вы никогда не видели, как тусклые синие и зеленые цвета комнаты мгновенно преображаются, неожиданно озаренные солнечным светом? Мисс Максвелл казалось, что именно так действует Ребекка на тех людей, в общество которых они иногда попадали. Но чаще учительница и ученица были вдвоем — читали друг другу вслух или беседовали. Ребекку очень занимало предстоящее конкурсное сочинение. В глубине души она была уверена, что никогда не будет счастлива, если не завоюет этой награды. Ценность приза не имела для нее никакого значения, да и почести в данном случае мало интересовали ее. Ей хотелось доставить удовольствие мистеру Аладдину, оправдать его веру в нее.

— Если бы я сумела удачно выбрать тему, то я должна бы была сначала спросить вас, смогу ли я, на ваш взгляд, хорошо раскрыть ее. А потом, я думаю, нужно работать, сохраняя все в тайне, и даже никогда не читать сочинение вам и не говорить о нем.

Мисс Максвелл и Ребекка сидели возле маленького ручья солнечным весенним днем. С самого завтрака они гуляли в лесочке, протянувшемся вдоль берега моря, — прохаживались по нагретому солнцем песку, наслаждаясь теплом, — и возвращались в уединенное тенистое место, устав от слепящего блеска солнечных лучей.

— Очень важно правильно выбрать тему, — сказала мисс Максвелл, — но я не возьмусь сделать это за тебя. Ты уже на чем-нибудь остановилась?

— Нет, — ответила Ребекка. — Я придумываю новую тему каждую ночь. Я начала с «Что такое поражение?», а потом — «Он и она». Это был бы диалог между мальчиком и девочкой, кончающими школу, и говорилось бы в нем об их жизненных идеалах. Потом, помните, вы сказали мне однажды: «Следуй за своим святым»? Я очень хотела бы написать об этом. В Уэйрхеме у меня не было ни единой мысли, а здесь — новая каждую минуту, так что думаю, я должна постараться и написать сочинение здесь, обдумать его, во всяком случае, пока я такая счастливая, свободная, отдохнувшая… Посмотрите на гальку на дне этой бухты, мисс Эмили, какая она круглая, гладкая, блестящая.

— Да, но где получили эти камешки свой красивый блеск, атласную поверхность, прелестную форму? Не в этой спокойной заводи, лежа на песке. Здесь их углы никогда не были бы сглажены, их грубая поверхность отшлифована. Они обрели свою красоту в борьбе и схватке бурных вод. Они наталкивались на другие камни, их бросало на острые скалы, а теперь мы смотрим на них и называем их красивыми.

сказала Ребекка в рифму. — О, если бы я могла мыслить и говорить, как вы! — вздохнула она. — Я так боюсь, что никогда не буду достаточно образованной, чтобы из меня вышел хороший писатель.

— С большей пользой ты могла бы тревожиться о множестве других важных вещей, — заметила мисс Максвелл с некоторым пренебрежением. — Бояться, например, что ты не постигнешь человеческую натуру, что ты не осознаешь красоту окружающего мира, что тебе может не хватить сочувствия к людям и потому ты никогда не сможешь читать в их душах, что твоя способность выражать мысли может от самих этих мыслей отставать, — тысяча проблем, каждая из которых важнее для писателя, чем знание всего того, что может быть найдено в книгах. Эзоп был греческим рабом и даже не умел писать, однако весь мир читает его чудесные басни.

— Я не знала этого, — сказала Ребекка почти с рыданием. — Я ничего не знала, пока не встретила вас!

— Ты пройдешь только курс средней школы в Уэйрхеме, но даже самые знаменитые университеты не всегда делают настоящими людьми мужчин и женщин. Когда у меня появляется страстное желание поехать за границу, чтобы учиться, я всегда напоминаю себе о том, что были три великие школы в Афинах и две в Иерусалиме, но Учитель всех учителей вышел из Назарета, маленькой деревушки, скрытой вдали от большого шумного мира.

— Мистер Ладд говорит, что в Уэйрхеме все ваши таланты пропадают даром, — сказала Ребекка задумчиво.

— Он не прав. Мои таланты невелики, но ни один талант не будет растрачен зря, если только его обладатель не предпочтет держать его под спудом. Помни это, когда речь идет о твоих собственных талантах, Ребекка. Быть может, люди не оценят их по достоинству, но таланты могут поддерживать, утешать, вдохновлять там и тогда, где и когда ты меньше всего этого ожидаешь. Наполненный доверху стакан, содержимое которого переливается через край, увлажняет землю вокруг себя.

— Вы слышали о «Розе радости»? — спросила Ребекка после долгого молчания.

— Да, конечно; откуда ты знаешь о ней?

— Я видела ее на обложке книги в библиотеке.

— Я видела ее и под обложкой книги в библиотеке, — улыбнулась мисс Максвелл. — Это из Эмерсона,[37] но боюсь, ты еще недостаточно взрослая для такой книги, Ребекка, а «Роза радости» — одна из тех вещей, которые не поддаются объяснению.

— О, попробуйте объяснить, дорогая мисс Максвелл! — умоляла Ребекка. — Может быть, если я хорошенько подумаю, я смогу угадать, что это значит.

— «В реальности — этом мучительном царстве времени и случая — существуют Забота, Бедствие и Печаль; с мыслью об Идеале появляется в ней неугасимое бурное веселье — Роза радости, вокруг которой поют все музы», — процитировала мисс Максвелл.

Ребекка повторяла эти слова снова и снова, пока не выучила наизусть. Потом она сказала:

— Я не хочу показаться самоуверенной, но я почти убеждена, что понимаю это, мисс Максвелл. Быть может, не совсем, потому что это запутанно и сложно, но немного, вполне достаточно, чтобы развить эту мысль. Так бывает, когда прекрасная фигура галопом промчится мимо вас на лошади: вы так удивлены, ваши глаза движутся так медленно, что вы не можете как следует разглядеть ее, но вы поймали мельком ее очертания, когда она пронеслась мимо, и знаете, что она прекрасна. Все решено: мое сочинение будет называться «Роза радости». Я сейчас решила. У меня еще нет ни начала, ни середины, но конец, я знаю, будет волнующим. Что-нибудь такое… дайте подумать:

А теперь я хочу укутать вас шалью, подложить вам под голову хвойную подушку, и, пока вы спите, я спущусь на берег и напишу для вас сказку. Я буду «предполагать» разные вещи, как мы это с вами всегда делаем. Моя история летит далеко-далеко, в будущее, и в ней случается то прекрасное, что, возможно, никогда не происходит в действительности. И все же кое-что из этого прекрасного произойдет, вот увидите. И тогда вы достанете из вашего стола эту сказку и вспомните Ребекку.

«Интересно, почему они, эти юные, всегда выбирают темы, которые потребовали бы максимального напряжения сил от самого великого писателя? — думала мисс Максвелл, пытаясь уснуть. — Их ослепляет, увлекает, захватывает величие темы или они воображают, что могут справиться с ней? Бедные, наивные создания, впрягающие звезды в свои игрушечные повозки![38] А как прелестно это наивное создание выглядит под своим новым зонтиком!»

Зонтик был подарком Адама Ладда. Он ехал по улицам Бостона в один из холодных весенних дней, когда природа и модницы обнадеживают, но надежды кажутся далекими от осуществления. Неожиданно его поразил вид розового зонтика в витрине одного из магазинов, весело сигналящего прохожему и заставляющего его помечтать о сиянии летнего солнца. Он напомнил Адаму яблоню в цвету — глубокого розового цвета ткань, белая подкладка и пушистый, обшитый бахромой край из розовых и кремовых нитей, нависающий над зеленой ручкой. Он сразу вспомнил одно из ранних признаний Ребекки — маленький розовый зонтик, позволивший ей единственный раз заглянуть в веселый мир моды и красоты, которого ее детство почти не знало, и ее поклонение этому хрупкому предмету, и его трагический и жертвенный конец. Он зашел в магазин, купил эту дорогую безделушку и тут же отправил ее с нарочным в Уэйрхем, и ни единое сомнение в уместности такого поступка не зародилось в его мужском уме. Он представлял только выражение радости в глазах Ребекки и красивую посадку ее головы под этим нежно-розовым балдахином. Было, пожалуй, немного затруднительно вернуться час спустя и купить голубой зонтик для Эммы-Джейн Перкинс; ему казалось все более трудным, по мере того как шли годы, вспоминать о ее существовании в каждом надлежащем случае.

Вот сказка Ребекки, записанная на следующий день и отданная Эмили Максвелл, когда та собиралась идти в свою комнату спать. Она прочла ее со слезами на глазах и затем послала Адаму Ладду с мыслью о том, что и ему причитается его доля и что он заслуживает возможности бросить мимолетный взгляд на создание расцветающей фантазии девочки и узнать о ее благодарном юном сердце.

Глава 26 За чашкой чая

Летний семестр в Уэйрхеме закончился, и Хальда Мизерв, Дик Картер и Лизинг Перкинс завершили учебу, оставив Ребекку и Эмму-Джейн представлять в семинарии Риверборо в следующем году.

Из Льюистона домой с коротким визитом приехала Делия Уикс, и миссис Робинсон решила отметить это радостное событие небольшой вечеринкой в узком кругу. День для этого был выбран не случайно — и земляника созрела, и нашелся петушок, которого пора было зарезать. Миссис Робинсон объяснила все это своему мужу и попросила его пообедать на верстаке в сарае, так как вечеринка предполагалась чисто женская.

— Хорошо. Я ничего не потеряю, — сказал мистер Робинсон. — Дай мне бобов — это все, о чем я прошу. Когда петушка «пора зарезать», я предпочитаю, чтобы его ел кто-нибудь другой — не я!

Миссис Робинсон принимала гостей только раз или два в году и обычно чувствовала себя совершенно обессиленной в течение нескольких дней после этого — борьба между гордостью и скупостью требовала слишком большого напряжения сил. Чтобы поддержать ее репутацию в обществе, необходимо было «хорошо накрыть на стол», но мысль о разорительности этой затеи мучила ее с того момента, когда она начинала замешивать «мраморный» торт, и до момента, когда угощение появлялось на столе.

Петух с самого утра кипел на медленном огне, но такова была сила его сопротивления, что его формы оставались такими же красивыми и твердыми, какими были они, когда его опускали в кастрюлю.

— Он не собирается сдаваться, — сказала Элис, с беспокойством заглядывая под крышку, — и выглядит как пугало!

— Посмотрим, сдастся он или нет, когда я подойду к нему с острым ножом, — ответила ей мать, — а что до его вида, тарелка подливки придает старым петухам совсем другой вид, и я положу клецки вокруг по краю блюда: они ужасно сытные, хотя и не очень хороши с вареной курицей.

Петух действительно выглядел очень внушительно в своем бордюре из клецок, когда Элис внесла его в столовую, и по этому поводу было высказано много комплиментов. Впрочем, хор восхищения тут же умолк, когда дамы начали есть птицу.

— Я рада, Делия, что ты поправилась как раз к выпускному вечеру Хальды, — сказала миссис Мизерв, которая сидела в конце стола и накладывала на тарелки курицу, в то время как миссис Робинсон разливала кофе на другом конце.

Миссис Мизерв была наиболее подходящей матерью для Хальды, так как считалась самой модной особой в Риверборо. Плохое здоровье и наряды были для нее излюбленной темой разговоров. Ходили слухи, что ее искусно завитая фальшивая челка-накладка стоила пять долларов и что ее дважды в год отправляли к мастеру в Портленд, чтобы завить и уложить заново; хотя в подобных случаях крайне трудно установить точные факты, и добросовестный историк всегда предпочитает предупредить слишком доверчивого читателя не принимать за святую истину то, что может быть ее самым низменным извращением. Если же обратиться к внешности миссис Мизерв, то не искали ли вы когда-нибудь, в более ранние годы, приятного общества кухарки и не вертелись ли вы вокруг кухонного стола, пока она раскатывала сахарную имбирную коврижку? Быть может, тогда, в какой-нибудь редкий момент дружеского расположения, она сделала для вас из теста портрет некоей леди, ловко вырезав овал своим кондитерским ножом и затем придав ему сходство с человеком тем, что воткнула две черные смородины вместо глаз. Только вызовите в памяти лицо этой леди из имбирной коврижки, и вы получите точный портрет матери Хальды — миссис Питер Мизерв, как ее обычно называли, ибо в Риверборо было и несколько других миссис Мизерв.

— Как тебе понравилось платье Хальды, Делия? — спросила она, щелкая резинкой своего черного гагатового браслета, что было ее неприятной привычкой.

— Мое мнение — что оно было красивее всех, — ответила Делия, — а ее сочинение — просто превосходное. Единственное занятное из всех, и читала она так громко и отчетливо, что мы ни слова не пропустили; большинство девочек мямлили так, словно у них каша во рту.

— Это сочинение она написала на конкурс Адама Ладда, — объяснила миссис Мизерв, — и говорят, она вышла бы первой, а не четвертой, если бы выбрала другую тему. Там, в комиссии, были три священника и три дьякона, и вполне естественно, что они предпочитали серьезные сочинения, а ее было слишком веселым, чтобы им понравиться.

Темой, вдохновившей Хальду, была «Мальчики», и она несомненно обладала запасом знаний и опытом, которые позволили ей писать в высшей степени умно о выбранном предмете. Сочинение имело огромный успех у публики, которая получила удовольствие от довольно плоских шуток и каламбуров, какими оно блистало; однако, судя с чисто литературной точки зрения, оно оставляло желать лучшего.

— Сочинение Ребекки не читали вслух, а то, которое получило премию на конкурсе среди мальчиков, читали. Почему это? — спросила миссис Робинсон.

— Потому что она не выпускница, — объяснила миссис Кобб, — и не принимала участия в церемонии. Оно будет напечатано вместе с сочинением Херберта Данна в школьной газете.

— Это хорошо, потому что я ни за что не поверю, что оно было лучше, чем у Хальды, пока не прочту его собственными глазами. Я считаю, что приз должна была получить одна из выпускниц.

— Ну нет, Марта, нет, ведь Ладд предложил участвовать в конкурсе всем учащимся двух старших курсов, — возразила миссис Робинсон. — Говорят, что его просили вручить призы, но он наотрез отказался. Странно. Такой богатый и ездит по всей стране, и оказался слишком застенчивым, чтобы выйти на сцену.

— Моя Хальда сделала бы это и глазом бы не моргнула, — самодовольно заметила миссис Мизерв, и это утверждение никто из присутствующих не был склонен оспорить.

— Все, впрочем, вышло отлично, так как там оказался губернатор: его племянница была среди выпускниц, — сказала Делия Уикс. — Какой элегантный мужчина! Говорят, что он всего шесть футов ростом, но выглядит на все шестнадцать, и речь он произнес отличную.

— Вы обратили внимание на Ребекку, какая бледная она была и как вся дрожала, когда она и Херберт Данн стояли там, а губернатор хвалил их? Он прочитал ее сочинение перед этим и написал девочкам Сойер письмо о нем. — Это замечание прозвучало из уст полной сочувствия и благожелательности миссис Кобб.

— Я думаю, было глупо уделять ей столько внимания, если она не выпускница, — возразила миссис Мизерв, — да еще и положил ей руку на голову и все такое, прямо папа римский, произносящий благословение. Ну да ладно! Я рада уже тому, что премия попала в Риверборо, и более щедрая награда еще не вручалась в уэйрхемской семинарии. Видно, у Адама Ладда денег куры не клюют. Пятьдесят долларов — и так было бы очень хорошо, а он еще взял да и положил деньги в шикарные кошельки.

— Я сидела так далеко, что не смогла разглядеть их как следует, — пожаловалась Делия, — а теперь Ребекка увезла свой домой, чтобы показать матери.

— Он из золотой пряжи, с цепочкой, — сказала миссис Перкинс, — и в нем пять десятидолларовых золотых монет. А Херберт Данн получил свой приз в изящном кожаном бумажнике.

— Как долго Ребекка собирается оставаться на ферме? — спросила Делия.

— Пока они не справят свадьбу Ханны и не пустят хозяйство без нее, — ответила миссис Перкинс. — Ханна, я думаю, могла бы и подождать. Орилия была против того, чтобы она покинула дом, прежде чем Ребекка кончит учиться, но она, то есть Ханна, упряма как осел и сделала все по-своему, невзирая на мать. Она шила приданое целый год. У нее было ужаснейшее грубое полотно, но она чуть не ослепла, вышивая на нем узоры, делая сборки и складки. Вы слышали, какое стеганое одеяло она сделала? Все белое, а в центре большая виноградная гроздь. Потом каемка из кружочков, она сделала их размером с катушку. Следующая кайма сделана стаканом для хереса, а последний ряд — стаканом для портвейна, и все вокруг прочно простегано прямыми рядами. Она собирается показать его на сельскохозяйственной выставке округа.

— Лучше бы она взялась за шитье, чтобы заработать денег, чем портить глаза за такой глупостью, как стеганые одеяла, — сказала миссис Кобб. — А то вы ведь знаете, что, того гляди, миссис Рэндл лишат права выкупа фермы и у нее с детьми не будет крыши над головой.

— Разве не говорили, что железная дорога, скорее всего, пройдет через ее участок? — спросила миссис Робинсон. — Если так, то ей выплатят полную стоимость фермы и даже больше. Адам Ладд один из главных держателей акций, а все, за что он берется, имеет успех. Они еще не решили окончательно и борются там, в Огасте, но я поддержала бы Ладда против всех этих законодателей штата, если он думает, что прав.

— Ребекка, наверное, купит себе новые платья, — сказала Делия, — и видит Бог, как они ей нужны! Мне кажется, что девочки Сойер становятся ужасно скупыми!

— Ребекка не получит никаких новых платьев, — заметила миссис Перкинс. — На следующий же день она отправила свои пятьдесят долларов, чтобы уплатить проценты по закладной.

— Бедняжка! — воскликнула Делия Уикс.

— Уж лучше помочь семье, чем тратить деньги на глупости, — торжественно заявила миссис Робинсон. — Я думаю, ей очень повезло, что она их получила и смогла заплатить проценты. Но она, вероятно, такая же, как все Рэндлы: дешево досталось — легко потерялось, так у них всегда.

— Сойеры не лучше, — возразила миссис Перкинс. — Им, похоже, милей всего на свете копить, и это занятие все больше захватывает Миранду, после того как у нее случился удар.

— Я не верю, что это был удар. Всякому разумному человеку ясно, что после удара она никогда не поднялась бы и не была бы такой прыткой, как сейчас. У нас в семье было три удара — самые тяжелые из всех, что были на реке, — и уж я-то знаю все симптомы лучше любого доктора. — И миссис Мизерв глубокомысленно покачала головой.

— Да, Миранда довольно проворная, — сказала миссис Кобб, — но вы заметили, что она теперь чаще остается дома и стала еще молчаливее, чем прежде, и даже ни капельки не гордится премией Ребекки, как я заметила, хотя мой Джеримайя чуть с ума не сошел от радости. Я думала, умру со стыда, когда он выкрикнул: «Ура!» — и подбросил вверх свою соломенную шляпу, увидев, как губернатор пожимает Ребекке руку. Хорошо хоть, что он не мог зайти далеко в церковь и стоял сзади у дверей, но и то сумел выставить себя на посмешище. У меня есть подозрения, — и здесь все леди перестали есть и выпрямились, — что девочки Сойер потеряли деньги. Они ничего не знают о денежных делах, да и никогда не знали, но Миранда слишком скрытная и упрямая, чтобы попросить у кого-нибудь совета.

— Большая часть того, что у них было, — в государственных облигациях, а на этом денег не потеряешь. У Джейн есть лес на земельном участке, который оставил ей отец, а Миранде принадлежит кирпичный дом. Она, вероятно, была очень раздосадована тем, что пятьдесят долларов Ребекки поглотила эта закладная, вместо того чтобы они пошли на оплату ее школьных расходов. Чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что когда Адам Ладд придумывал эту премию, он рассчитывал, что ее получит Ребекка. — Мысли матери Хальды упорно вертелись вокруг ущемленных прав ее дочери.

— Боже мой, Марта, что за глупости ты говоришь! — воскликнула миссис Перкинс. — Не думаешь же ты, что он мог заранее сказать, какое сочинение выберет комиссия? И зачем бы он стал предлагать еще пятьдесят долларов в награду за сочинение мальчику, если бы не был заинтересован в том, чтобы помочь школе? Каждое Рождество, вот уже пять лет, он дарит Эмме-Джейн примерно такой же подарок, что и Ребекке.

— Когда-нибудь он забудет одну из них, а другой подарит или забудет обеих и начнет делать подарки какой-нибудь другой девочке, — сказала Делия Уикс на основании опыта, рожденного пятьюдесятью годами жизни старой девы.

— Вполне вероятно, — согласилась миссис Мизерв, — хотя совершенно ясно, что он не из тех, кто женится. Есть мужчины, которые женились бы каждый год, если бы только их жены успевали умирать, а есть такие, которые, похоже, предпочитают жить одни.

— Будь Ладд мормоном,[39] я думаю, он мог бы получить в жены всех женщин в Северном Риверборо, если судить по тому, что говорят о нем мои кузины, — заметила миссис Перкинс.

— Не похоже на то, чтобы его могла подцепить какая-нибудь девушка из Северного Риверборо, — засомневалась миссис Робинсон, — если он не женился, хотя, вероятно, имел, из кого выбирать в Бостоне. Я думаю, Марта попала в точку, когда сказала, что он из тех мужчин, которые не женятся.

— Я бы не поручилась ни за одного из них, когда появится суженая! — добродушно засмеялась миссис Кобб. — Как знать, что и кто им понравится? Помните Бастера, упрямого коня Джеримайи? Он готов на все, лишь бы не позволить вложить себе в рот удила. Он сопротивляется Джерри, сопротивляется мне, пока ему не приходится уступить. Ребекка ничего не знала о его повадках, когда на днях пошла запрячь его. Я бросилась следом за ней в конюшню, так как знала, что ей придется нелегко, но — поверите ли? — она похлопала Бастера по носу, поговорила с ним, и когда вложила свои пальчики ему в рот, он разинул его так, что я думала, проглотит ее, точно. Но он только взял удила и причмокнул, словно это был кусок сахара. «Помилуй, Ребекка, — говорю я, — да как это ты уговорила его взять удила?» — «А я и не уговаривала, — отвечает она, — он, кажется, сам этого хотел. Может быть, ему надоела конюшня и он хочет прогуляться и подышать свежим воздухом».

Глава 27 «Прекрасное зрелище»

Пролетел год с тех пор, как премия Адама Ладда обсуждалась в Риверборо за чашкой чая. Месяцы приходили и уходили, и наконец забрезжило для Ребекки утро великого дня — дня, которого она с нетерпением ждала пять лет, как первой цели, до которой предстояло добраться в ее маленьком путешествии через мир. Школьные дни были позади, и священнодействие, известное посвященным как «вручение дипломов», вот-вот должно было состояться; теперь это возвещало даже медленно всходящее на востоке солнце. Ребекка тихонько выбралась из постели, подкралась к окну, раздвинула шторы и радостно встретила нежный розовый свет, означавший, что утро будет безоблачным. Даже солнце в этот день выглядело как-то по-иному — больше, краснее, значительнее, чем обычно. И если это действительно было так, не нашлось бы ни одного выпускника, который счел бы это странным или неуместным, принимая во внимание все обстоятельства. Эмма-Джейн пошевелилась на подушке, проснулась и, увидев Ребекку у окна, подошла и тоже опустилась на колени рядом с ней.

— День будет отличный! — вздохнула она с чувством благодарности. — Теперь я спокойна! Ты спала?

— Немного. Слова стихотворения, которое я буду читать, и музыка к песням, которые мы будем петь, все время звучали у меня в ушах; и, что хуже всего, молитва Марии, королевы Шотландии:

Эти слова, кажется, навсегда врезались в мою память.

Ни один из тех, кто незнаком с жизнью сельских жителей, не может вообразить всю важность, значительность, торжественность этого последнего школьного дня. По серьезности приготовлений, обилию условностей и всеобщему возбуждению он значительно превосходит свадьбу, ибо свадьба — обычное дело в сельской местности, иногда даже сводящееся к простому посещению дома приходского священника. Ничто, кроме, пожалуй, церемонии вступления в должность нового губернатора в здании законодательного собрания штата, — ничто не может сравниться с выпускными торжествами, по мнению самих выпускников, их семей и младших учеников. В этот величайший из дней Уэйрхем бывал потрясен до основания. Матери и отцы учеников, так же как и их всевозможные родственники, приезжали в городок на поезде или в экипажах после завтрака. Бывшие ученики, женатые и холостые, с семьями и без, потоками вливались в милые сердцу старые улочки. Две платные конюшни были переполнены экипажами всех разновидностей, и ряды двуколок и бричек стояли по обеим сторонам тенистых дорог; лошади помахивали хвостами, наслаждаясь бездельем. Улицы были заполнены нарядными людьми, и фасоны включали не только «последние модели», но и хорошо сохраненные реликвии давно минувших дней. Здесь собрались мужчины и женщины всякого рода и звания, так как в Уэйрхеме учились сыновья и дочери владельцев магазинов и юристов, мясников и докторов, сапожников и учителей, фермеров и священников. В самом здании семинарии царило волнение, такое глубокое и напряженное, что выражалось оно в чем-то вроде естественно наступившего безмолвия, кратковременной приостановки жизни для тех, кто ожидал ее решающего момента. Женская половина выпускных классов сидела по собственным спальням, и каждая из девиц была одета с таким совершенством во всех подробностях туалета, что, казалось, вся ее прошлая жизнь была не чем иным, как лишь прелюдией к этому наряду. Так, по крайней мере, обстояло дело с их телами, но головы их были украшены папильотками или десятками тонких косичек, чтобы покрыться позднее всевозможными разновидностями кудрей, известных девушкам того времени. Накручивание волос на папильотки или бумажки было излюбленным способом достижения желаемого результата, и хотя это часто влекло за собой бессонную ночь, немало находилось тех, кто охотно приносил эту жертву. Те же, в чьих жилах не текла кровь мучениц, заменяли папильотки тряпочками под тем предлогом, что тогда локоны получаются менее тугими и более естественными. Жара, однако, способна растопить украшение самой гордой головы и превратить в скрипичные струны любое произведение искусных пальцев и завивочной булавки. И потому встревоженные мамы склонялись над своими девочками, обмахивая их веерами в ожидании того момента, когда городские часы пробьют десять — час, выбранный для избавления заключенных от примененных к самим себе пыток.

Швейцарский муслин, однотонный или в горошек, был излюбленным материалом для выпускных платьев, хотя находились и такие, кто парился в белом кашемире или альпаке, в связи с тем что в некоторых семьях считали, что шерстяное платье больше пригодится в будущем. Голубые и розовые шелковые ленты, которым предстояло украсить талии, висели на спинках стульев, а та девица, у которой был атласный пояс, молилась, дабы избегнуть греха тщеславия и гордости.

Удастся ли сшить хоть какое-то платье к выпускной церемонии, оставалось неясным для Ребекки вплоть до прошлого месяца, когда в обществе Эммы-Джейн она посетила чердак Перкинсов и, обнаружив там несколько кусков марли, решила, что, на худой конец, и это сойдет. «Дочь богатого кузнеца», решительно отбросив мысль о швейцарском муслине в крапинку, предпочла последовать примеру Ребекки, что она обычно делала и в более важных вопросах. Обе тут же придумали фасоны, которые включали такие сборочки, такие мережки и складочки, такие вставки из нитяных кружев, что платье Ребекки, чтобы успеть закончить шитье в срок, даже пришлось разделить на части и раздать нескольким швеям: пояс — Ханне, лиф и рукава — миссис Кобб, юбку — тете Джейн. Усердный труд, вложенный в презираемый материал, стоивший всего лишь три или четыре цента за ярд, сделал платья вполне приличными и даже красивыми, а что до линий и фалд, которыми ложилась марля, они могли дать несколько очков вперед атласу и парче.

Девочки сидели вдвоем в своей комнате в ожидании заветного часа, причем Эмма-Джейн в довольно слезливом настроении. Она не могла не думать о том, что это последний день, который они проведут вместе. Начало конца их восхитительно близких отношений, казалось, уже замаячило на горизонте, так как накануне Ребекке были предложены мистером Моррисоном две должности: одна в пансионе в Огасте, где она должна была бы аккомпанировать на уроках пения и ритмической гимнастики и надзирать за младшими девочками, когда они упражняются в игре на фортепиано; другая — место помощницы учителя в средней школе в Эджвуде. Жалованье и в том, и в другом случае предлагалось очень скромное, но первая из вакансий давала условия для продолжения образования, на взгляд мисс Максвелл, очень ценные.

Возбуждение Ребекки сменилось восторгом, и когда первый звонок разнесся по коридорам, возвещая, что через пять минут выпускной класс в полном составе проследует на торжественную церемонию в здание церкви, она стояла неподвижная и безмолвная, прижав руку к сердцу.

— Он приближается, Эмми, этот момент, — сказала она через минуту, — помнишь в «Мельнице на Флоссе», когда Мэгги Талливер[41] закрыла за собой золотые ворота детства? Мне кажется, я вижу, как они поворачиваются на своих петлях, слышу, как они захлопываются со стуком, — и я не могу сказать, радостно мне или грустно.

— Мне было бы все равно, как там они поворачиваются или хлопают, — сказала Эмма-Джейн, — если бы только мы с тобой остались по одну сторону этих ворот. Но этому не бывать, я знаю, не бывать!

— Эмми, не смей плакать, ведь я сама чуть не плачу. О, если бы ты кончала семинарию вместе со мной! Это мое единственное горе. Ну вот, я уже слышу стук колес! Сейчас люди на улицах увидят, какой сюрприз приготовил наш класс. Обними меня разок на счастье, дорогая Эмми, только осторожно: помни, какая непрочная наша марля.

Десять минут спустя Адам Ладд, только что прибывший из Портленда и державший путь от станции к церкви, вышел на главную дорогу и резко остановился под деревом на обочине, прикованный к месту зрелищем, полным такого живописного очарования, какое ему редко доводилось видеть прежде. Вряд ли класс, во главе которого стояла Ребекка, мог согласиться следовать общепринятым традициям. Вместо того чтобы шагать от семинарии к церкви парами друг за другом, они решили последовать туда на великолепной колеснице. Телега для сена была увешана зелеными ветками и букетами полевых маргариток на длинных стеблях — этими веселыми красавицами лугов Новой Англии. Каждый дюйм бортов, остова и даже спицы колес — все было увито желтым, зеленым, белым. В этой цветочной беседке на кленовых ветках сидели все двенадцать девочек класса, а десять мальчиков маршировали по обе стороны колесницы с маргаритками в бутоньерках.

Ребекка правила двумя белыми лошадьми, держа в руках увитые цветами вожжи и сидя на покрытой зеленью скамье, которая мало чем отличалась от трона. Ни одна девочка, одетая в белый муслин, ни одна счастливая семнадцатилетняя девочка не может быть некрасивой. И эти двенадцать деревенских девочек на выгодном романтическом фоне казались прелестными, когда июньское солнце, пробираясь сквозь листву, падало на их непокрытые головы, делая такими заметными яркие глаза, свежие лица, улыбки и ямочки на щеках.

Ребекка, как подумал Адам, когда снял шляпу и приветствовал великолепную процессию, — Ребекка, высокая и стройная, с задумчивым лицом и пламенеющим радостью взором, с перевязанными лентой черными косами, могла бы быть юной музой или сивиллой,[42] а украшенная цветами телега с грузом цветущей юности могла бы быть изображена на аллегорическом полотне «Утро жизни». Стоя под вязами на старой тихой улочке, где полвека назад прошла другая выпускница — его мать, он проводил глазами колесницу и уже собрался проследовать вместе с толпой к церкви, когда услышал за спиной негромкое рыдание. За оградой сада стояла одинокая особа в белом, чей аккуратный носик, каштановые волосы и голубые глаза были ему знакомы. Он шагнул в ворота сада и сказал:

— Что стряслось, мисс Эмма?

— Ах, это вы, мистер Ладд? Ребекка не разрешила бы мне плакать, чтобы глаза не были красные и лицо не распухло. Но я должна хоть разок поплакать, прежде чем войду в церковь. Да и, в конце концов, неважно, что я буду некрасивой, ведь мне придется всего лишь петь в хоре. Я не получаю диплома, я просто кончаю учиться и уезжаю. Но это меня не огорчает, вот только расстаться с Ребеккой — этого я не вынесу.

Они пошли вместе, и Адам всю дорогу пытался утешить несчастную Эмму-Джейн, пока они наконец не добрались до старого молитвенного дома, где всегда происходило вручение дипломов.

Зал в праздничном убранстве желтого, зеленого и белого цветов был переполнен. Воздух казался горячим и душным, а звучавшие сочинения, стихи, песни — точно такими, как и все те, что были с сотворения мира. Всегда кажется, что сцена вот-вот обрушится под тяжестью юношеских банальностей, произносимых по таким случаям, но невозможно заниматься бесстрастным анализом услышанного, ибо вид самих этих мальчиков и девочек — юных и полных надежд созидателей завтрашнего дня — разоружает любого критика. Мы отчаянно зеваем, слушая сочинения, и тем не менее всем сердцем тянемся к их авторам, в глазах которых отблеск «прекрасных картин» будущего и нет страха перед тем «неизбежным ярмом», что столь неумолимо принесут им годы.

Среди присутствующих Ребекка увидела Ханну с мужем, дорогого родного Джона и кузину Энн, но отсутствие матери больно отозвалось в сердце, хотя она знала заранее, что та не сможет приехать, — бедную Орилию удерживали на Солнечном Ручье заботы о детях и ферме и отсутствие денег как на поездку, так и на подходящее платье. Коббов Ребекка заметила в зале почти сразу. Да и никто, вероятно, не мог не обратить внимания на дядю Джерри, ибо тот не раз принимался лить слезы, а в промежутках между звучавшими со сцены сочинениями распространялся перед своими соседями по скамье о чудесных талантах одной из выпускниц, которую знал еще с детства: это он привез ее из Мейплвуда в Риверборо, когда она переехала жить к своим теткам, и сказал «матери» в тот самый вечер, что нет такого препятствия на пути к славе, какого бы этот ребенок не одолел.

Кроме Коббов были и другие знакомые по Риверборо лица, но где же тетя Джейн в ее черном шелковом платье, перешитом для торжественного случая? Тетя Миранда не собиралась приезжать, это Ребекка знала, но где в этот величайший из дней ее любимая тетя Джейн? Однако эта мысль, как и все другие, едва появившись, исчезла, так как все утро было чередой картин, сменяющих друг друга, словно в волшебном фонаре. Она играла на мелодионе, она пела, она читала на латыни молитву королевы Марии как во сне и пришла в себя, только встретив глаза мистера Аладдина, когда произносила последнюю строку. Заключительным номером программы было ее стихотворение «Созидатели завтрашнего дня», и здесь, как это много раз бывало прежде, ее личность играла такую огромную роль, что казалось, будто из уст ее исходят мильтоновские[43] сентенции, а не стихи семнадцатилетней школьницы. Ее голос, ее глаза, ее фигура дышали убежденностью, серьезностью, волнением, и, когда она покинула сцену, у сидевших в зале было впечатление, что они прослушали настоящий шедевр. Большинство из них ничего не знало о Карлейле[44] или Эмерсоне, в лучшем случае могли припомнить, что один сказал: «Мы все поэты, когда хорошо читаем стихи», а другой: «Хорошей делает книгу хороший читатель».

Все выступления были закончены, началось вручение дипломов, и каждая девочка, украдкой коснувшись волос, ловко поддернув муслиновые юбки и чуть заметным ласкающим движением проверив, не сбился ли пояс, вышла вперед, чтобы с поклоном, который был предметом тревожных мыслей на протяжении многих недель, получить заветный свиток пергамента. Очередная порция аплодисментов приветствовала каждого выпускника и выпускницу в этот волнующий момент, а поведение Джеримайи Кобба, когда вперед шагнула Ребекка, было столь из ряда вон выходящим, что на несколько дней стало предметом разговоров в Уэйрхеме и Риверборо. Старая миссис Уэбб клялась, что он в течение двух часов истер ее скамью в церкви — ковер, подушки и деревянный остов — больше, чем она за те сорок лет, что сидела на ней. Но все было позади, и, когда толпа немного поредела, Адам Ладд сумел подойти к сцене.

Ребекка говорила с несколькими незнакомыми ему людьми, но, увидев его, обернулась и вышла в проход ему навстречу.

— О, мистер Аладдин, как я рада, что вы смогли прийти! Скажите мне, — и она взглянула на него с робостью, ибо его одобрение было для нее дороже, чем одобрение других, и завоевать его было труднее, — скажите мне, мистер Аладдин, вы довольны?

— Более чем доволен! — сказал он. — Я рад, что знал ребенка, горд, что знаком с девушкой, и очень хочу встретить женщину!

Глава 28 «Неизбежное ярмо»

Сердце Ребекки учащенно забилось от этой приятной похвалы, прозвучавшей из уст ее героя, но, прежде чем она сумела найти слова, чтобы поблагодарить его, к ней подошли мистер и миссис Кобб, до этого скромно ожидавшие в уголке своей очереди, и она представила их мистеру Ладду.

— Где, где тетя Джейн? — воскликнула она, держа одной рукой за руку тетю Сару, а другой дядю Джерри.

— Мне жаль, милочка, но у нас плохие новости для тебя.

— Тете Миранде хуже? Ей хуже, я по вашим глазам вижу. — И Ребекка побледнела.

— Вчера утром, когда она помогала Джейн укладывать вещи для поездки сюда, у нее случился второй удар. Джейн просила не говорить тебе ничего, пока церемония не кончится, и мы обещали сохранить все в тайне до этой минуты.

— Я поеду домой прямо сейчас с вами, тетя Сара. Я должна только сбегать и предупредить мисс Максвелл: я собиралась завтра ехать вместе с ней в Брансуик. Бедная тетя Миранда! А мне было так весело, я была такой счастливой весь день. Только очень хотелось увидеть маму и тетю Джейн.

— Нет худого в том, чтобы быть веселой, милочка. Этого и Джейн хотела — чтобы ты веселилась. А Миранде уже лучше, и она снова может говорить — Джейн только что прислала письмо с известием. Я собираюсь сегодня ночью дежурить у постели Миранды, так что ты можешь не спешить. Останься здесь и хорошенько выспись, а завтра спокойно соберешь вещи.

— Я упакую твой чемодан, Бекки, дорогая, и позабочусь обо всех вещах в нашей комнате, — сказала Эмма-Джейн, которая подошла к собеседникам и услышала печальные новости.

Они присели в сторонке на одну из боковых скамей, где к ним присоединились Ханна с мужем и Джон. Время от времени кто-нибудь из задержавшихся в церкви знакомых подходил, чтобы поздравить Ребекку и спросить, почему она спряталась в углу. То и дело ее окликали одноклассники, напоминая, чтобы она не опоздала на пикник, или умоляя прийти пораньше на вечеринку, которая должна была состояться в этот день. Все происходящее казалось Ребекке не совсем реальным. И в самый разгар счастливых волнений последних двух дней, когда приводящие в смущение почести сыпались на нее одна за другой, и среди восхитительных восторгов этого утра ее не покидало ощущение того, что счастье мимолетно и что бремя, борьба, тревога скоро снова замаячат на ее горизонте. Ей вдруг страстно захотелось убежать в леса вместе с дорогим Джоном, ставшим таким мужественным и красивым, и у него найти утешение и поддержку.

Тем временем Адам Ладд и мистер Кобб вели оживленный разговор.

— В Бостоне таких девушек, должно быть, хоть пруд пруди? — спросил дядя Джерри, кивнув головой в сторону Ребекки.

— Может быть, — улыбнулся Адам, понимая чувства старика, — да только мне не довелось встретить ни одной.

— У меня зрение плоховато, поэтому, наверное, она показалась мне красивее всех девушек на сцене.

— У меня зрение отличное, — ответил Адам, — но и мне так показалось.

— Что вы думаете о ее голосе? Есть в нем что-нибудь особенное?

— В сравнении с ним все другие звучат слабо и кажутся тонкими.

— Ну, рад слышать ваше мнение, ведь вы повидали свет. А то мать говорит, что я глупости болтаю насчет Ребекки и болтал их с самого начала. Мать ругает меня, будто балую девочку, но я замечаю, что сама она, мать, ненамного от меня отстает, когда дело доходит до того, чтобы баловать. Хе-хе! Как подумаю, что все эти родители проехали столько миль, чтобы поглядеть, как их детки будут получать дипломы, а когда добрались сюда, так увидели их рядом с Ребеккой и сравнили… До свидания, мистер Ладд. Загляните к нам как-нибудь, когда будете в Риверборо.

— Непременно, — сказал Адам, сердечно пожимая руку старику, — может быть, даже завтра, если я повезу Ребекку домой, как я собираюсь ей предложить. Насколько серьезно состояние мисс Сойер?

— Доктор, похоже, сам не знает. Но, так или иначе, она парализована и больше не сможет выходить из дома, бедная! Хорошо, что хоть говорить она может; это будет утешением для нее.

Адам вышел из церкви и, пробираясь сквозь толпу, столкнулся с мисс Максвелл, которая переходила от одной группы приезжих к другой, приветствуя гостей семинарии. Зная, что ее глубоко интересуют планы и будущее Ребекки, он отвел ее в сторону, чтобы сказать, что на следующий день девочке придется уехать из Уэйрхема в Риверборо.

— Я не перенесу такого удара! — воскликнула мисс Максвелл, садясь на скамью и вонзая в дерн свой зонтик. — Похоже, что Ребекка никогда не получит передышки. У меня было так много замыслов: я хотела провести с ней следующий месяц, чтобы подготовить ее к новой должности, а теперь она опять вернется к рутинной домашней работе и будет ухаживать за больной и сердитой старой теткой.

— Если бы не эта сердитая старая тетка, Ребекка так и осталась бы на Солнечном Ручье, и с точки зрения преимуществ образования, да и вообще преимуществ любого рода, это было бы равносильно тому, чтобы навсегда похоронить ее в лесной глуши, — возразил Адам.

— Вы правы. Я была раздражена, когда сказала это. Я надеялась, что более легкий и счастливый день забрезжит для моего чуда и жемчужины.

— Нашего чуда и жемчужины, — поправил Адам.

— О да! — засмеялась она. — Я все время забываю о ваших претензиях на то, что это именно вы первым открыли Ребекку.

— И все же я верю, что ее ждут более счастливые дни, — продолжил Адам. — Пока это должно оставаться в секрете, но уже решено, что ферма миссис Рэндл будет куплена новой железной дорогой и на участке у Солнечного Ручья построят станцию. Миссис Рэндл получит шесть тысяч долларов, что, хотя и не состояние, все же даст ей триста или четыреста долларов годового дохода, если она позволит мне вложить эти деньги в дело. Закладная на землю будет выкуплена, Ребекка сможет заработать себе на жизнь, и, как я полагаю, матери следует способствовать образованию старшего мальчика. Он прекрасный, целеустремленный юноша. Его нужно забрать с фермы и отправить учиться.

— Мы могли бы создать Агентство Покровительства Рэндлам с ограниченной ответственностью, — задумчиво пробормотала мисс Максвелл. — Признаюсь, я хочу, чтобы Ребекка добилась успеха в своей профессии.

— Я — нет, — сказал Адам не задумываясь.

— Конечно, вы не хотите. Мужчины не заинтересованы в том, чтобы женщины имели профессию. Но я знаю Ребекку лучше, чем вы.

— Вы лучше понимаете ее ум, но отнюдь не ее сердце. Сейчас вы смотрите на нее как на чудо-ребенка, я думаю о ней скорее как о жемчужине.

— Ну, — вздохнула мисс Максвелл, тонко улыбнувшись, — чудо или жемчужина, но даже если Агентство Покровительства Рэндлам начнет тянуть ее в противоположных направлениях, она все равно не перестанет следовать за своим святым.

— Это меня устраивает, — сказал Адам серьезно.

— Особенно если святой будет манить в вашем направлении. — И мисс Максвелл, подняв глаза, с вызовом улыбнулась.

Ребекка увидела тетю Миранду лишь спустя несколько дней после того, как вернулась в кирпичный дом. В комнату к Миранде заходила только Джейн, так как больная упорно отказывалась допустить к себе кого бы то ни было, пока ее лицо не приобретет обычный вид. Но дверь спальни всегда была приоткрыта, и Джейн казалось, что сестре приятно слышать легкие, быстрые шаги Ребекки. Сознание Миранды было теперь совершенно ясным, и, если не считать почти полной обездвиженности, она большую часть времени не испытывала никаких страданий и с нервной настороженностью следила за всем, что происходило в доме и за его пределами.

— Собрали ли паданцы в саду для яблочного пюре? Хорошо ли уродился картофель на холмах? Цвела ли уже кукуруза? Скосили ли верхние луга? Вывесили ли везде липкую бумагу от мух? Есть ли муравьи в молочне? Предлагали ли дрова? Прислал ли банк купоны?

Бедная Миранда Сойер! Даже у той великой черты, что разделяет жизнь и смерть, когда тело, пораженное болезнью, более не подчинялось ее железной воле, она оставалась все той же: никакие неземные видения не проносились в ее уме, ничего не было в нем, кроме мелких тревог и низменных забот. Не сразу может душа заговорить с Богом, как бы ни был Он близко. Хотя духовное сознание быстро постигает те истины, в которых нуждается, но если небесному языку так никогда и не научиться, бедной душе приходится пользоваться словами и выражениями, на которых она выросла и которыми пользовалась изо дня в день. Бедная мисс Миранда! Узница в тюремных стенах собственной натуры, слепая перед лицом откровения, ибо никогда не пользовалась духовным зрением, глухая к ангельским голосам, ибо никогда не пользовалась духовным слухом.

Пришло утро, когда она наконец попросила позвать Ребекку. Дверь в затемненную комнату больной отворилась, и на фоне солнечного света появилась Ребекка с букетиком душистого горошка в руках. Бледное, с заострившимися чертами лицо Миранды в обрамлении ночного чепца казалось изможденным, а неподвижное тело под покрывалом вызывало жалость и сострадание.

— Входи, — сказала она. — Я еще не умерла. И будь добра, не замусоривай постель этими цветами.

— О нет! Я поставлю их в стеклянный кувшин, — сказала Ребекка и отвернулась к умывальнику, пытаясь овладеть голосом и удержать слезы, наполнившие глаза.

— Дай мне взглянуть на тебя. Подойди ближе! Какое на тебе платье? — спросила тетка слабым, надтреснутым голосом.

— Голубое, ситцевое.

— Твое кашемировое не выцвело?

— Нет, тетя Миранда.

— Ты держишь его в темном шкафу, вывернутым наизнанку, как я тебе говорила?

— Всегда.

— Твоя мать варила варенье?

— Она не написала.

— Она всегда умела писать письма так, чтобы ничего в них не сказать. Что сломал Марк, с тех пор как я заболела?

— Совсем ничего, тетя.

— Что это с ним? Неужели обленился? Каким растет Джон?

— Он будет лучшим из всех нас.

— Надеюсь, ты не стала делать все в кухне кое-как, оттого что меня там нет. Ты обдаешь кипятком кофейник и ставишь его вверх дном на подоконник?

— Да, тетя Миранда.

— Только и слышу, что «да», и от тебя, и от Джейн, — простонала тетка, пытаясь подвинуть свое оцепенелое тело, — но все время, пока я лежу здесь, я знаю, что дела идут не так, как мне хочется.

Последовала долгая пауза. Ребекка присела у постели и робко коснулась теткиной руки, глядя на исхудалое лицо и закрытые глаза. Сердце ее переполняли нежность и жалость.

— Мне ужасно стыдно, Ребекка, что ты была на выпускной церемонии в марлевом платье, но я ничего не могла поделать. Когда-нибудь ты услышишь о причине и узнаешь, что я пыталась сделать для тебя. Боюсь, ты была всеобщим посмешищем.

— Нет, — ответила Ребекка. — Многие говорили, что наши платья были самыми красивыми. Марля выглядела как мягкое кружево. Не тревожьтесь ни о чем. Вот я, совсем взрослая и образованная — третья в классе из двадцати двух учеников, тетя Миранда, — и мне уже предложены хорошие должности. Взгляните на меня! Высокая, сильная, молодая, готовая вступить в жизнь и показать, что сделали для меня вы и тетя Джейн. Если вы хотите, чтобы я оставалась поблизости, я поступлю на место помощника учителя в Эджвуде. Тогда я смогу быть здесь по вечерам и в воскресенье и буду помогать вам. А если вы чувствуете, что поправляетесь, то я поеду в Огасту, так как там на сто долларов больше и к тому же можно учиться дальше.

— Послушай меня, — сказала Миранда дрожащим голосом, — выбирай лучшее место и не думай о моей болезни. Я хотела бы прожить столько, чтобы умереть, зная, что ты выкупила эту закладную. Но думаю, не доживу.

Она замолчала, утомленная, так как уже давно не говорила так много. Ребекка тихонько вышла из комнаты, чтобы поплакать в одиночестве и задуматься: неужели старость должна быть такой мрачной, такой суровой, неужели, даже медленно спускаясь в долину смерти, она остается такой же неуемной и никогда не смягчается?

Дни проходили, и Миранда становилась все сильнее и крепче. Ее воля казалась несгибаемой, и вскоре ее уже можно было подвозить к окну в кресле на колесиках. Ее главным желанием было достичь такого улучшения своего состояния, чтобы доктор мог заходить не чаще чем раз в неделю, и тем самым уменьшить счет, который из-за ежедневных визитов возрастал до такой пугающей суммы, что мысль о ней преследовала Миранду днем и ночью.

Понемногу надежда возвращалась в юное сердце Ребекки. Тетя Джейн накрахмалила для нее воротнички и лиловое муслиновое платье, с тем чтобы, как только доктор объявит, что Миранда на пути к выздоровлению, Ребекка могла отправиться в Брансуик к мисс Максвелл. Все самое прекрасное должно было произойти там, в Брансуике, если только ей удастся приехать туда к августу, — все, чего может пожелать душа и представить воображение, ибо ей предстояло быть единственной гостьей мисс Максвелл и сидеть за столом с университетскими профессорами и другими великими людьми.

Наконец наступил день, когда несколько простеньких платьев были упакованы в старый сундучок, обитый некрашеной кожей, вместе с ее любимым коралловым ожерельем, марлевым выпускным платьем, значком семинарии, кружевной пелериной тети Джейн и совершенно новой шляпой. Шляпа была из белого лыка с венком из дешевых белых розочек и зеленых листиков и стоила от двух до трех долларов — беспрецедентная сумма в жизни Ребекки. Эту шляпу она примеряла каждый вечер перед тем, как лечь спать. Даже в сочетании с ночной рубашкой этот головной убор ослеплял своим великолепием, но если надеть его с марлевым платьем, то — Ребекка ясно это чувствовала — даже достопочтенные профессора обратят на него внимание. И право же, можно не сомневаться, что ни один профессорский взор, которому выпал бы счастливый случай встретить эти сверкающие из-под гирлянды белых розочек черные глаза, никогда не перестал бы устремляться в них со вниманием!

И затем, когда все уже было готово и Эбайджа Флэг стоял у дверей, чтобы нести вниз чемодан, пришла телеграмма от Ханны: «Срочно приезжай, с мамой несчастье».

Менее чем через час Ребекка отправилась на Солнечный Ручей. Сердце ее замирало от страха при мысли о том, что может ожидать ее в конце путешествия. Смерть матери, во всяком случае, ее там не ждала, но то, с чем пришлось столкнуться, поначалу показалось лишь немногим легче. Когда мать стояла на стоге сена, наблюдая за какими-то работами на скотном дворе, у нее начался один из ее приступов головокружения, она оступилась и упала. Правое колено было сломано, спина повреждена и растянута, но мать была в сознании и непосредственной угрозы ее жизни не было — так написала Ребекка, когда улучила минуту, чтобы сообщить подробности тете Джейн.

— Не знаю, почему это так, — ворчала Миранда, которая в тот день была не в состоянии сесть, — но с детства я не могла слечь в постель без того, чтобы Орилия тоже не заболела. Не знаю, как она могла упасть, хотя это не слишком подходящее место для женщины — стог сена. Но если бы не это, так что-нибудь другое все равно непременно случилось бы. Орилия уродилась неудачницей. Теперь она, вероятно, будет хромой, и Ребекке придется сидеть на ферме и ухаживать за ней, вместо того чтобы зарабатывать хорошие деньги где-нибудь в другом месте.

— Ее первейший долг — долг по отношению к матери, — сказала Джейн. — Я надеюсь, она всегда будет об этом помнить.

— Никто не помнит ничего, что ему следует помнить, в семнадцать лет, — ответила Миранда. — Теперь, когда я опять окрепла, я хочу обсудить с тобой кое-что, Джейн, — то, что у меня на уме и день, и ночь. Мы уже говорили об этом прежде, но теперь нужно решить все окончательно. Хочешь ли ты, когда я умру, взять Орилию с детьми сюда, в кирпичный дом? Их целая куча — Орилия, Дженни и Фанни, но Марка я брать не хочу. Его может взять Ханна. Я не желаю, чтобы большой мальчишка вытаптывал ковры и ломал мебель, хотя я знаю, что, когда буду мертва, не смогу помешать тебе, если ты решишь иначе.

— Я не хотела бы идти против твоей воли, Миранда, особенно в том, что касается расходования твоих денег, — сказала Джейн.

— Не говори Ребекке, что я завещала ей кирпичный дом. Она не получит его, пока я жива, а я не хочу спешить со смертью и не желаю, чтобы меня торопили те, кто собирается извлечь из этого выгоду. И чтобы меня благодарили, тоже не хочу. Я думаю, она будет пользоваться парадной лестницей так же часто, как и задней, и, вероятно, будет держать воду в кухне, но, может быть, когда я уже несколько лет буду мертвой, мне станет все равно. Она так высоко тебя ценит, что, я думаю, захочет, чтобы ты жила здесь всю жизнь, но на всякий случай я упомянула об этом в завещании. Я не желаю, чтобы какой-нибудь шалопай, за которого Ребекка выскочит замуж, выкинул тебя за дверь.

Наступила долгая пауза. Джейн молча вязала, время от времени бросая взгляд на худую фигуру, неподвижно лежащую на подушках, и вытирая слезы. Вдруг Миранда сказала медленно и невнятно:

— Пожалуй, можешь взять и Марка. Я думаю, бывают и ручные мальчики, так же как и дикие. Нет ни капли смысла в том, чтобы заводить так много детей, но это ужасный риск — раскалывать семьи и отдавать ребятишек на воспитание куда-то на сторону. Никогда из них ничего хорошего не выйдет, а все будут помнить, что их мать была Сойер. Ну а теперь, если ты занавесишь окно, я попытаюсь уснуть.

Глава 29 Мать и дочь

Прошло два месяца — два месяца непрерывной утомительной работы: приготовление еды, стирка, глажение, починка одежды, заботы о трех детях; впрочем, Дженни, проворная, старательная, сообразительная, быстро становилась домовитой маленькой хозяюшкой. Было в эти месяцы немало утомительных бессонных ночей у постели Орилии и дней, когда больную нужно было перевязывать, растирать, мыть, подавать в постель еду и читать вслух. Постепенно необходимость в непрерывном уходе за больной отпала, и все вздохнули свободнее, так как стоны матери больше не доносились из душной спальни, где весь жаркий и влажный август, когда каждый вдох был для нее мучением, лежала Орилия. О том, что она сможет ходить, не могло быть и речи еще много месяцев, но казалось счастьем уже и то, что шторы подняли, постель передвинули к окну и мать с подушками за спиной сидит, наблюдает, как идет работа в доме и во дворе, улыбается и может забыть о тех изнуряющих днях, которые завершились нынешним относительным покоем и облегчением страданий.

Ни одна семнадцатилетняя девушка не может пройти через такое испытание и не измениться, ни одна девушка с характером Ребекки не могла пройти через него без некоторого внутреннего ропота и возмущения. Она не могла быть счастлива, делая тяжелую и утомительную работу, в которой, вероятно, никогда не смогла бы добиться полного успеха и которая не приносила удовлетворения. И одновременно нектаром, отторгнутым от жаждущих уст, казались радости, которые ей пришлось отвергнуть ради исполнения однообразных повседневных дел. Каким кратким, каким быстротечным был тот миг, когда рисовались ее воображению прекрасные картины, когда ей казалось, что мир открывается навстречу ее юной силе и ждут ее борьба и победа! Как быстро поблекли эти видения «в свете обычного дня»! Сначала горе и сочувствие были так остры, что она не думала ни о чем, кроме страданий матери. Никакие мысли о себе не вставали между ней и ее дочерним долгом. Но затем, по прошествии недель, маленькие неосуществившиеся надежды начали шевелиться и болью отдаваться в ее груди, сорванные замыслы поднимали голову, словно затем, чтобы ужалить ее, недостижимые радости дразнили ее самой своей близостью — узкой линией раздела, что лежала между ней и их воплощением в жизнь. Легко ненадолго вступить на узкий путь, не глядя ни направо, ни налево, когда поддерживает сознание того, что поступаешь правильно. Но когда первая радость самоотречения — радость, подобная огню в крови, — угасает, тропа кажется еще сумрачнее и безотраднее и шаги становятся неуверенными. Наступило такое время и для Ребекки. Ее бодрому духу был нанесен удар, когда пришло письмо, извещавшее о том, что предлагавшаяся ей вакансия в Огасте занята. И был тогда мятежный прыжок сердца, биение крыльев о стены клетки, жажда свободы и простора большого мира. Это было могучее движение внутренних сил, хотя сама она не давала этому порыву никаких пышных названий. У нее было такое чувство, словно ветер судьбы раздувает, раскачивает туда и сюда пламя в ее душе, оно жжет, пожирает ее, но не поджигает ничего вокруг. Все это продолжалось одну бурную ночь в ее маленькой комнатке в домике на Солнечном Ручье. Но облака унеслись прочь, солнце засияло снова, радуга протянулась через небо, а надежда улыбалась, глядя в ее приподнятое к небу лицо, и манила за собой, говоря:

Нити радости вплетались в серую паутину повседневной жизни. Были попытки сделать убогий маленький домик не столь убогим, внеся в него что-то из сада, леса или поля и следуя примеру природы в том, как она скрывает уродство везде, где встречает его. Удовлетворение приносило и сознание того, что она хозяйка пусть бедного, но все же поместья, которая строит планы, отдает распоряжения, принимает решения, вносит порядок в хаос, насаждает веселье вместо сонной покорности неизбежному. Утешением была для нее любовь детей, которые тянулись к ней, как цветы к солнцу. Их привлекали ее неистощимые запасы самых разных историй, и они были искренни в своем убеждении, что нет предела способности Ребекки к выдумкам и фантазиям. Хотя она сама и не сознавала этого, действие закона равновесия было здесь в ее пользу, и не только здесь, но и в том, что было еще более важным: в трудные дни мать и дочь нашли и, как никогда прежде, узнали друг друга. Новое чувство рождалось в душе Ребекки, когда она сидела у постели матери в долгие часы боли и страданий, — чувство, которое приходит только с заботой о другом, чувство, которое возникает и растет только тогда, когда сильный склоняется к слабому. Что же до Орилии, то невозможно описать словами счастье, какое нашла она, открыв для себя истинный смысл материнства. В прежние годы, когда ее дети были малы, своими крылами заботы и тревоги наводили мрачную тень на семейный очаг. Затем Ребекка уехала, и без ведома матери за долгие месяцы разлуки ее ум и душа выросли, и теперь, когда у Орилии появились время и возможность, чтобы узнать свою дочь, ей показалось, что такое бывает только в сказках, где эльфы тайно подменяют детей. Орилия и Ханна продолжали жить, не выходя за пределы круга повседневных дел, и привычная работа становилась все скучнее и скучнее, но теперь на определенном этапе жизненного пути должен был появиться не кто иной, как это удивительное существо, которое дает крылья мыслям, что прежде могли лишь ползать, и вносит краски, прелесть, гармонию в тусклую серовато-коричневую ткань существования.

Вы могли бы впрячь Ребекку в тяжелейший плуг, но, пока на ее стороне была молодость и сила, она ни на мгновение не забыла бы о зеленой траве под ногами и о голубом небе над головой. Ее глаза видели тесто, которое она замешивала, и пирог, которому она придавала форму, ее уши слышали, как потрескивает огонь в кухонном очаге и как поет закипающий чайник, но то и дело ее фантазия расправляла крылья и, взмыв в высоту, отдыхала, набиралась сил. Маленький, жалкий фермерский домик был неопровержимым фактом, но она имела много дворцов, куда ускользала порой — дворцов, населенных деятельными и храбрыми героями, принадлежащими миру романтики, дворцов, где их неземные обитатели шепчут душе божественные советы. И каждый раз после отступления в эту крепость мечты она вновь выходила вперед, сияющая и обновленная, как тот, кто видел вечернюю звезду или слышал сладкозвучную музыку или впивал аромат Розы радости.

Орилия могла понять чувства ограниченной и заурядной курицы, которая высидела удивительного, бесстрашного утенка, но ее собственный случай был куда более чудесным, и она могла сравнить свое изумление только с изумлением скромной пеструшки, из яйца которой вылупилась райская птица. Эта мысль не раз приходила к ней в последние две недели и снова мелькнула в это теплое октябрьское утро, когда Ребекка вошла в комнату с охапкой золотарника[45] и пылающих осенних листьев.

— Один намек на моды осенней природы, — сказала Ребекка, воткнув между матрасом и спинкой в ногах кровати ветку с великолепными красными и желтыми листьями. — Она склонялась над прудом, и я побоялась, что этой красавице грозит сделаться тщеславной, если я позволю ей слишком долго любоваться ее отражением в воде, так что я поскорей унесла бедняжку от опасности! Разве не чудо! Как мне хотелось бы отнести одну из таких ветвей сегодня бедной тете Миранде! В кирпичном доме не бывает цветов, когда я уезжаю.

Это было удивительное утро. Солнце медленно поднялось над миром, хранившим в памяти лишь череду золотых дней и звездных ночей. Воздух был напоен ароматом зреющих фруктов, а на дереве у двери самозабвенно распевала маленькая птичка, почти разрывавшая свое горлышко, изливая радость жизни. Она забыла, что лето прошло, что неотвратимо близится зима, но кто захочет думать о холодных ветрах, голых сучьях, замерзших потоках в такой день? Яркая бабочка влетела в открытое окно и уселась на блестящий лист. Орилия слышала пение птички и, оторвав взгляд от красоты огненной ветки, перевела его на свою высокую, прекрасную дочь, стоящую, словно юная Весна с золотой Осенью в руках.

Вдруг она закрыла глаза и воскликнула:

— Я не вынесу этого! Вот я лежу здесь, прикованная к постели, мешая всем твоим планам. Все пошло прахом — вся моя экономия, все наши лишения, вся твоя упорная учеба, все расходы Миранды — все, что, как мы думали, сделает из тебя человека!

— Мама, мама, не говори так! Не думай так! — воскликнула Ребекка и порывисто опустилась на пол у постели, роняя листья и ветки золотарника. — Что ты, мама, мне чуть больше семнадцати! Эта особа в фиолетовом ситцевом переднике с испачканным мукой носом — только «зачатки» меня. Помнишь то маленькое деревце, которое посадил Джон? Были засушливое лето и холодная зима, и оно совсем не росло, что бы мы ни делали для него, а потом был хороший год, и оно наверстало упущенное время. Просто сейчас мое время «давать корни», но не думай, что мой день кончен, ведь он еще не начался! Столетний клен у колодца и тот покрылся новой листвой в это лето, так что и для меня должна быть надежда в мои семнадцать!

— Можешь храбриться сколько хочешь, — всхлипывала Орилия, — но меня не обманешь. Ты потеряла хорошее место, ты никогда не увидишь здесь своих друзей и ты не что иное, как «рабочая лошадь»!

— С виду я «рабочая лошадь», — сказала Ребекка с таинственным видом и смеющимися глазами, — но на самом деле я принцесса. Никому не говори, но это лишь маскировка. Она необходима по причинам большой государственной важности. Король и королева, которые в настоящее время занимают мой трон, очень стары, и их положение неустойчиво. Они собираются вскоре отречься от власти в мою пользу. Мое будущее королевство довольно маленькое, если сравнивать его с другими существующими королевствами, поэтому за него не ведется борьбы среди королевских родов. Но вы также не должны ожидать для меня золотого трона, выложенного бриллиантами. Он будет всего лишь из слоновой кости с красивой ширмой из павлиньих перьев сзади. Но у вас будет удобный стул совсем рядом с ним и множество слуг, готовых исполнить, как это называют в романах, ваше «малейшее желание».

Орилия против воли улыбнулась, она была утешена, хотя обмануть ее не удалось.

— Надеюсь только, что тебе не придется слишком долго ждать твоих тронов и королевств, Ребекка, — сказала она, — и что я успею увидеть их, прежде чем умру. Но жизнь кажется мне очень суровой и жестокой. Ты связана по рукам и ногам: одна больная в кирпичном доме — Миранда, вторая калека — я здесь, на ферме, не говоря уже о Дженни, Фанни и Марке. В тебе есть что-то от веселого характера твоего отца, иначе такая жизнь тяготила бы тебя так же, как и меня.

— Знаешь, мама, — сказала Ребекка, обхватив колени руками, — радость — уже просто быть здесь, в этом мире, в такой день, как сегодняшний, иметь возможность видеть, чувствовать, делать, быть в гармонии с ним, с этим миром. Когда тебе было семнадцать, мама, разве не было хорошо просто быть живой? Ты ведь не забыла?

— Нет, не забыла, — сказала Орилия, — но я не была такой живой, как ты, никогда.

— Я часто думаю, — продолжила Ребекка, подходя к окну и глядя на деревья, — я часто думаю, как было бы ужасно, если бы меня совсем не было здесь. Если бы была Ханна, а потом сразу Джон, Дженни и остальные, но никакой Ребекки — никогда никакой Ребекки! Быть живым — вот в чем радость. В моем сердце должны быть страхи, но их нет. Что-то более сильное изгоняет их, что-то похожее на ветер. Ах, мама, взгляни! Уилл едет к дому: должно быть, есть письмо из кирпичного дома.

Глава 30 Прощай, Солнечный Ручей!

Уилл Мелвилл подъехал к окну и, бросив письмо на колени Ребекке, пошел в амбар по какому-то делу.

— Ну хорошо! Значит, сестре не стало хуже, — с облегчением вздохнула Орилия, — иначе Джейн послала бы телеграмму. Посмотри, что она пишет.

Ребекка открыла конверт и в один миг прочитала всю короткую записку:

Сила привычки была слишком велика, и даже в час смерти сестры Джейн помнила, что телеграмма стоит двадцать пять центов и что Орилии придется платить полдоллара за доставку.

Ребекка разразилась слезами, восклицая:

— Бедная, бедная тетя Миранда! Она умерла, не найдя успокоения и утешения в жизни, и я не смогла сказать ей последнее прости! Бедная тетя Джейн! Как ей одиноко! Что мне делать, мама? Я чувствую, что разрываюсь между тобой и кирпичным домом.

— Ты должна поехать немедленно, — сказала Орилия, приподнимаясь на подушках. — Даже если бы мне грозило умереть, пока тебя не будет здесь, я все равно сказала бы то же самое. Твои тетки сделали для тебя все — больше, чем я смогла бы сделать для тебя, — и теперь твоя очередь проявить любовь и выказать благодарность. Доктор говорит, что мое положение неопасно, и я сама чувствую, что это так. Дженни справится как-нибудь одна, если Ханна будет заходить к нам раз в день.

— Но, мама, я не могу поехать! Кто будет поворачивать тебя в постели? — воскликнула Ребекка. Она ходила взад и вперед по комнате, в смятении ломая руки.

— Не имеет значения, перевернут ли меня, — заявила Орилия стоически. — Если у женщины в моем возрасте и к тому же матери семейства не хватает ума, чтобы не свалиться со стога, она должна страдать. Иди, надень черное платье и собери саквояж. Я многое дала бы, чтобы самой отправиться на похороны сестры и доказать, что я забыла и простила ей все те жестокие слова, которые она говорила мне, пока я была замужем. Ее поступки были лучше ее слов, и она возместила тебе все то, в чем когда-либо согрешила против меня или твоего отца. Ах, Ребекка, — продолжила она дрожащим голосом, — я так хорошо помню то время, когда мы с ней обе были девочками и она гордилась тем, что у меня вьются волосы. А однажды, когда мы были уже девушками, она дала мне надеть свое лучшее голубое муслиновое платье. Это было в тот раз, когда твой отец пригласил меня в первую пару большого марша на рождественских танцах. А потом я узнала, что она думала, будто он собирается пригласить ее.

И Орилия, не выдержав, горько заплакала. Воспоминания смягчили ее сердце и принесли с собой слезы, которых не вызвало само известие о смерти сестры.

На сборы оставался только час. Уилл Мелвилл должен был отвезти Ребекку на поезд в Темперанс и привезти домой из школы Дженни. Он вызвался также нанять какую-нибудь женщину, которая могла бы ночевать на ферме на тот случай, если миссис Рэндл ночью почувствует себя хуже.

Ребекка бегом спустилась вниз с холма, чтобы принести последнее ведро воды из источника. Поднимая ведро из хрустальных глубин и вглядываясь в пламенеющую красоту осеннего пейзажа, она заметила группу землемеров с инструментами. Они делали замеры и прокладывали свои линии, которые пересекали Солнечный Ручей в ее любимом месте, где лежала Зеркальная Заводь, ясная и безмятежная, с желтыми листьями на поверхности воды, такими же яркими, как и искрящийся песок на дне.

Ребекка затаила дыхание. «Время пришло, — подумала она. — Я прощаюсь с Солнечным Ручьем, и золотые ворота, которые почти сомкнулись в тот последний день в Уэйрхеме, теперь закроются навсегда. Прощайте, дорогой ручей, холмы, луга! Вы тоже увидите настоящую жизнь, поэтому будем надеяться и скажем друг другу на прощание:

Уилл Мелвилл тоже видел землемеров и слышал утром на почте в Темперансе о сумме, которую миссис Рэндл предположительно получит от железнодорожной компании. Он был в отличном настроении по случаю собственных значительно улучшившихся перспектив, так как его ферма была расположена таким образом, что ее стоимость благодаря новой железной дороге возрастала. У него также было легче на душе оттого, что семья его жены не будет больше пребывать в страшной нищете у самого его, так сказать, порога. Да и Джона можно было теперь поторопить и поставить во главе семьи на несколько лет раньше, чем ожидалось, так что мужу Ханны приходилось прилагать немалые усилия, чтобы не засвистеть от радости, пока он вез Ребекку на станцию в Темперанс. Он не мог понять печали на ее лице, молчания и слез, время от времени катившихся по щекам. Ханна всегда отзывалась о своей тете Миранде как о сварливой скупой старухе, которая не станет потерей для мира, когда бы ни решила его покинуть.

— Не унывай, Бекки! — сказал он, когда оставлял ее на станции. — Когда вернешься, твоя мать уже будет сидеть. А потом всей семьей переедете в какой-нибудь хорошенький домик, туда, где ты найдешь работу. Дела больше не будут так плохи, как в прошедшем году. Мы с Ханной так думаем. — И он уехал, чтобы сообщить новости жене.

Адам Ладд находился в здании станции и сразу же подошел к Ребекке, как только она появилась в дверях, совсем не похожая на обычно живую и полную бодрости Ребекку.

— Принцесса печальна в это утро, — сказал он, взяв ее за руку. — Аладдин должен потереть свою волшебную лампу, тогда появится джинн и вмиг осушит эти слезы.

Он говорил весело, думая, что ее огорчения связаны с тем, как обстоят дела на Солнечном Ручье, и был уверен, что может быстро вернуть на ее лицо улыбку, сообщив о продаже фермы и о той значительной сумме, которую получит ее мать. Он собирался также сказать, что, хотя ей придется покинуть дом детства, не стоит грустить, так как это слишком глухое и уединенное место, совсем не подходящее для нее или ее одинокой матери с тремя младшими детьми. Ему казалось, он слышит ее слова так же отчетливо, как если бы они прозвучали вчера: «Ничто не заменит человеку фермы, где он жил в детстве». Ему казалось, он видит забавную маленькую фигурку, сидящую на крыльце в Северном Риверборо, а затем исчезающую в кусте сирени после получения памятного заказа на триста кусков «Пунцового» и «Белоснежного».

Но из нескольких слов он быстро понял, что горе ее иного рода. К глазам ее все время подступали слезы, она была такой рассеянной, такой печальной, что он мог только выразить ей свое сочувствие и попросить позволения посетить в ближайшее время кирпичный дом, чтобы самому увидеть, как идут дела.

Посадив девушку в поезд и попрощавшись, мистер Ладд подумал, что Ребекка, печальная и серьезная в своем горе, была красивее, чем когда-либо прежде, — в высшей степени прекрасной и женственной. Но во время этого недолгого разговора ее глаза оставались все теми же глазами ребенка, в их сияющих глубинах не было знания мира и людей, никаких страстей. Адам свернул от маленькой сельской станции к ближайшему лесу — прогуляться в ожидании своего поезда. Время от времени он присаживался под каким-нибудь деревом — подумать, помечтать, взглянуть вверх на великолепие листвы. У него было с собой купленное для Ребекки новое издание сказок «Тысяча и одна ночь», эта новая книжка должна была заменить потрепанную старую — источник стольких радостей в дни ее детства, но, встретив Ребекку в такой неудачный момент, он по рассеянности унес книгу с собой. Сидя под деревом, Адам лениво переворачивал страницы, пока не дошел до истории о волшебной лампе Аладдина, и неожиданно, несмотря на то что ему было уже тридцать четыре года, старая сказка очаровала его так же, как в те дни детства, когда была прочитана впервые. Были там некоторые абзацы, что особенно привлекли взгляд и приковали внимание, — абзацы эти хотелось читать и перечитывать, в них открылись новые, неизвестные прежде прелесть и значение. Это были странно звучавшие теперь отрывки, рассказывавшие о том, как изменилась жизнь некогда бедного Аладдина, ставшего обладателем чудесных сокровищ, и другие, где описывались красота и обаяние дочери султана, принцессы Бадр-аль-Будур.

Не только те, кто знал Аладдина, когда он в лохмотьях играл на улицах с мальчишками, не узнавали его теперь; даже те, кто видел его совсем недавно, едва узнавали, так сильно изменились его черты. Таково было действие лампы, которая постепенно изменяла того, кто обладал ею, и придавала ему совершенства, соответствующие высокому положению, достигнутому им с ее помощью…

Принцесса была прекраснейшей брюнеткой на свете. Глаза ее были большими, живыми, сверкающими, ее внешность — приятной и скромной, нос — правильной формы, рот маленький, губы пунцово-красные и чарующие своей симметрией — словом, все черты ее лица были совершенно безупречны. Неудивительно поэтому, что Аладдин, никогда не видевший подобных прелестей и чуждый им, был ослеплен. Вдобавок ко всем этим совершенствам Принцесса обладала такой стройной фигурой, держалась так величественно, что одного ее вида было достаточно, чтобы внушить уважение.

— Обожаемая Принцесса. — сказал Аладдин, приблизившись и с почтением приветствуя ее, — если я имел несчастье вызвать ваше неудовольствие моим дерзким желанием завладеть таким прелестным существом, то я должен сказать, что вам следует винить в этом ваши яркие глаза и чарующие прелести, а не меня.

— Принц, — ответила Принцесса, — мне достаточно взглянуть на вас, чтобы сказать, что я повинуюсь без неохоты.

Глава 31 Оправдание тети Миранды

Ребекка вышла из поезда в Мейплвуде и поспешила на почту, где стоял дилижанс, отправляющийся в Риверборо. И какова же была ее радость, когда она увидела, что держит лошадей под уздцы не кто иной, как дядя Джерри Кобб!

— Постоянный возница заболел, — объяснил он, — и когда послали за мной, я подумал: прошли денечки, когда я влезал на козлы, но ведь Ребекка не станет терять времени даром, когда получит письмо от своей тети Джейн, и я поймаю ее сегодня или если она немного задержится, то уж завтра непременно. И вот я здесь, как тогда, больше шести лет назад. Ну как, будешь «настоящей пассажиркой» или сядешь наверху вместе со мной?

Разные чувства сменяли друг друга на лице старика, и два или три случайных свидетеля были изумлены, увидев, как красивая статная девушка прильнула к запыленному плечу возницы и заплакала как ребенок.

— О, дядя Джерри! — всхлипывала она. — Дорогой дядя Джерри! Все это было так давно, и столько всего случилось за это время, и мы так постарели, и столько еще случится, что мне просто страшно.

— Ну, ну, голубушка! — шепнул старик ласково. — Мы будем совсем одни на козлах и обсудим это, пока едем, и, может быть, все покажется не таким уж плохим.

Каждая миля пути была так же хорошо знакома Ребекке, как и дяде Джерри, — каждая поилка для скота, мельница, амбар, флюгер, пруд, ручей. И все время, пока они ехали, она вспоминала казавшийся таким далеким день, когда она впервые сидела на козлах с болтающимися в воздухе ногами, не достающими до подножки. Она снова чувствовала запах большого букета сирени, видела украшенный воланами розовый зонтик, ощущала жестко накрахмаленное ситцевое платье и раздражающие уколы черных и желтых иголок дикобраза, украшавших ее шляпку.

Почти вся поездка прошла в молчании, но это было приятное, согревающее душу молчание и для дяди Джерри, и для сидевшей рядом с ним девушки.

Затем они увидели Эбайджу Флэга, лущащего бобы возле сарая, а затем окна чердака Перкинсов, где развевался кусок белой ткани. Ребекка сразу разгадала продиктованный любовью замысел Эммы-Джейн — приветствовать ее с помощью этого маленького реющего на ветру флага, передать ей послание в первую же минуту, когда она увидит трубы Риверборо, чтобы согреть ей душу еще до того, как они встретятся.

Затем появился кирпичный дом, выглядевший точно так же, как и прежде, хотя Ребекке казалось, будто смерть околдовала его своими волшебными чарами: зеленый холм, величавые вязы, все желтые и бурые в эту пору, пылающие клены, садовые клумбы с яркими астрами, штокрозы, вздымающиеся высоко на фоне окон гостиной, — только вместо радостных розовых и красных цветов виднелась в этих окнах полоска траурного крепа, связавшая вместе шторы, и другая такая же — на медном кольце парадной двери.

— Стойте, дядя Джерри! Не поворачивайте к дому. Дайте мне, пожалуйста, мой саквояж. Высадите меня на дороге, я побегу к дому сама, а вы поезжайте дальше.

Как только Ребекка закрыла за собой калитку, дверь дома распахнулась, и по каменным ступеням крыльца спустилась услышавшая шум и стук колес дилижанса тетя Джейн, совсем другая женщина — слабая, подавленная и бледная. Ребекка раскрыла объятия, и тетка, обессиленная, прильнула к ней, так же как в тот день, когда открыла, лишь на мгновение, и показала ребенку могилу своей погребенной любви. Казалось, тепло, и сила, и жизнь лились в старое тело из молодого.

— Ребекка, — сказала она, поднимая голову, — я хочу спросить тебя, прежде чем ты войдешь взглянуть на нее: ты чувствуешь какую-нибудь горечь в душе из-за того, что она говорила тебе, когда была жива?

В глазах Ребекки вспыхнул упрек, почти негодование, и она сказала, задыхаясь от волнения:

— О, тетя Джейн! Вы могли подумать такое обо мне? Я вхожу с сердцем, полным благодарности!

— Она была хорошей женщиной, Ребекка. Да, она была вспыльчива и остра на язык, но всегда стремилась поступать честно и справедливо и делала это как могла. Она никогда не говорила об этом, но я уверена, она сожалела о каждом суровом слове, которое сказала тебе. Она не взяла этих слов назад при жизни, но она сделала все, чтобы ты узнала о ее чувствах, когда ее не будет.

— Я сказала ей перед отъездом, что она сделала из меня человека, именно так, как говорит мама, — всхлипывала Ребекка.

— Это сделала не она, — сказала Джейн. — Прежде всего это сделал Бог, и ты сама немало потрудилась, чтобы помочь Ему. Но она обеспечила тебе необходимые условия и предоставила средства, и этого нельзя не принять во внимание, особенно потому, что, поступая так, она отказывалась от собственных удовольствий и удобств. И позволь мне сказать тебе еще кое-что, Ребекка. Твоя тетя Миранда завещала тебе все это — кирпичный дом, постройки, мебель, всю землю, которая ей принадлежала.

Ребекка сбросила шляпу и прижала руку к сердцу, как она делала всегда в минуты крайнего волнения. После недолгого молчания она сказала:

— Позвольте мне войти одной. Я хочу поговорить с ней, я хочу поблагодарить ее. У меня такое чувство, словно я могу сказать так, чтобы она услышала и поняла!

Джейн вернулась в кухню к тем неумолимым заботам, которые и смерть не имеет власти даже на день вычеркнуть из существования. Она может шествовать, оставляя за собой скорбь и отчаяние в одном жилище за другим, но стол должен быть накрыт, посуда вымыта, кровати застелены — кем-нибудь.

Десять минут спустя Ребекка покинула комнату, где теперь торжествовала смерть, и, бледная, усталая, но с умиротворением и возвышенным чувством в душе, села на тихом пороге, скрытом от маленького мира Риверборо раскинувшими свои ветви вязами. Глубокое счастье и покой овладели ею, когда она смотрела на осенний пейзаж, слушала стук телеги на мосту и зов реки, медленно катящей свои воды к морю. Она подняла руку и коснулась сначала блестящего дверного молотка, а затем красных кирпичей, таких ярких в лучах октябрьского солнца.

Это был ее дом: ее крыша, ее сад, ее зеленые поляны, ее милые деревья. Это был приют для маленькой семьи с Солнечного Ручья. Ее мать снова окажется в обществе сестры и друзей юности, у детей будут учителя и товарищи для игр.

А она? Ее собственное будущее было все еще плотно окутано и скрыто от глаз прекрасной дымкой. Она прижалась головой к нагретой солнцем двери и, закрыв глаза, шепнула, словно ребенок, читающий молитву:

— Боже, благослови тетю Миранду! Благослови кирпичный дом, что был! Благослови кирпичный дом, что будет!