Речи палача

Тунис: происшествие с полуошейником

Помню одно происшествие в ходе двойной казни в Тунисе. Произошло примерно то же, что и с папашей Рошем в 1944, с той же гильотиной, «образца 1868 года». Это были два тунисца, которые были сначала осуждены не за слишком тяжелое преступление. Это было в конец их срока. Им оставалось несколько месяцев. Начальник охраны был добр; он их пожалел. Он стал им доверять. Чтобы смягчить их режим, он доверил им своих детей. Он сказал им: «Прекрасно, вы будете заниматься детьми!» Дети нашли общий язык с этими заключенными. Звали их дядями. А эти не нашли ничего лучшего, чем украсть у начальника столовые приборы. Они стащили у него столовое серебро! Тогда начальник охраны разозлился: «Как? я вам устраиваю спокойную жизнь, а вы этим пользуетесь, чтобы устроить неизвестно что, обокрасть меня!» И в гневе на те три или четыре месяца, которые им оставались, он приказал их заковать. И эти двое в камере истомились. Они решили отомстить. И в конец своего срока, выйдя из тюрьмы, через четыре месяца они проникли в жилье начальника охраны и зарезали его жену. Да, они зарезали жену начальника охраны. При ужасающих обстоятельствах. Настоящая резня. Потому что она отбивалась. Им не удавалось ее поймать… Они бегали за ней по всему дому. Они ей наполовину отрезали голову на краю кухонного стола. Но в каких условиях! Она отбивалась. Голову вот так легко не отрежешь. Это была резня! На потолке была кровь и по всей комнате. Ужас. Так вот, этих двоих приговорили к смертной казни за убийство и ограбление мадам Корню.

Их гильотинировали во дворе гражданской тюрьмы Туниса. Помню, высокий дрожал и стучал зубами. А другой, маленький и коренастый, сказал ему: «Смелее, смелее!» Тут Берже и сказал: «Сначала казним более смелого».

Так вот, пришел момент казни, было четыре часа. Лезвие подняли на веревке. Берже проверяет замок при помощи рычага. В веревке оставляют небольшую слабину с другой стороны. Теперь гильотина готова, лезвие поднято, полуошейник и скамья также подняты. Все готово. Никто не касается. Никто не должен приближаться к машине. Был кордон из полицейских или из охраны, я уже не помню, зависит от тюрьмы. Так вот, и тут я не знаю, что произошло. Берже не помнил об этом? Он не заметил, что лезвие было наверху? Он имел неловкость затронуть рычаг. Он нажал на ручку, в то время как полуошейник не был опущен. Так вот, это была первая модель[40] — до того, как мы получили гильотину из Парижа, — лезвие упало… бам! со страшным шумом. Как выстрел из ружья. Оно вырвало половину ошейника, находившуюся в верхней позиции. Подумать только, сорок килограмм, падающих с двух метров пятидесяти в пустоту. Внизу этот груз все вырвал! Медь разлетелась. Нужно было чинить. Как минимум, полчаса, час работы. Невозможно, осужденные уже подходили, сопровождаемые охранниками. Они были меньше чем в двадцати метрах. Они все слышали. Они подпрыгнули на месте. Мы уже не могли отложить казнь. Нужно было выкручиваться. В итоге мы провели казнь без половины ошейника, так. Но тут был риск. Без половины ошейника, это опасно. Особенно для первого помощника, это опасно. Нам пришлось казнить осужденных с одной половиной ошейника, без второй. Пффффф!.. Так голова уже не поддерживается, нужно ее правильно положить. Если осужденный втянет голову в плечи, ему рассечет череп, как в деле Лефебра. Если он подастся вперед и лезвие упадет, вы его перерубите надвое. Я предпочитаю не думать о последствиях.

Вот это было дерьмо! При папаше Роше помощник, допустивший такое — готово, уволен! Это точно! А тут это был Берже, главный экзекутор! Так что… пффффф… мы немного задержали казнь, но не смогли починить ошейник. В итоге мы все же осуществили казнь с опозданием на несколько минут. На этой двойной казни мне был двадцать один год. Я помогал, но официально в бригаду не входил. Государство мне не платило. Иногда так вот я держал осужденных. В то время ворот рубашки вырезал мой отец. Это была его роль.

После этого происшествия, когда казнь окончилась — я как раз мыл машину, — директор посылает нам двух заключенных, с малыми сроками, которым был дан наряд забрать гробы. Да, чтобы не пачкать корзину и действовать быстрее, отец заказал два простеньких гроба из дранки в плотницкой мастерской тюрьмы. Тела были положены в эти ящики. И вот два заключенных, один впереди, другой сзади, уносят первый гроб. Мы установили гильотину на круговой дороге тюрьмы. Поэтому им надо было пройти около ста метров, чтобы дойти до входа, где их ждал тюремный грузовичок. И там, наполовину в темноте — стояло по две лампы каждые сорок метров — я вижу, что оба заключенных сели на корточки. В темноте я не очень хорошо разглядел. Были, конечно, два прожектора по углам стен, но там, в двадцати метрах, мне было не видно. И видя этих двух заключенных на земле так, в пятидесяти метрах, я задавался вопросом, что они делают. И вот один возвращается и говорит мне: «Нам бы ступеньку!» Ступеньку? Какую ступеньку? На самом деле им нужна была лестница. Я спросил у одного из них, что происходит. А он: «Гроб сломался, дно провалилось!» Да, тело вместе с головой — оно весит все же семьдесят-восемьдесят килограмм — тело упало на землю, вместе с головой. Ничего удивительного, они сделали гробы из дешевых дощечек. Маленькие гробы, вроде ящиков для овощей, плохо сколоченные. Тут они пошли обратно с лестницей, и там на четвереньках затолкали тело на лестницу, положив голову между ног. Они не хотели касаться тела осужденного. И потом они ушли так вот, с лестницей, как с носилками тяжелораненого. Вот так вид! Посмотришь на эту сцену, это фольклор! Они донесли его так до грузовичка, стоявшего у ворот тюрьмы. И вправду, на этой работе видишь необычные ситуации.

Еврейская община

В 1938 году, в момент дела Зауи, ходили слухи. Говорили о неком «законе Ротшильда» — который якобы заплатил долги войны — вроде того, что израильтянин не мог быть гильотинирован. Если израильтянин был приговорен к смерти, якобы его наказание должно было быть смягчено на принудительные работы. Кроме того, действительно, евреи редко бывали преступниками. Иногда, правда, они бывали мошенниками или ворами, но преступниками — редко. Кроме Туиту. Но Туиту был помилован.

Туиту приговаривали к смерти два раза. Я уже не помню точной даты. Это было после войны, в начале пятидесятых годов. Этот Туиту был из хорошей семьи, его родители вели торговлю фруктами и овощами, так что были достаточно состоятельными. Он же играл в игры, был вором. И еще он убивал женщин. Несколько женщин, евреек, были убиты и обкрадены. Я уже не помню, сколько; три, четыре, пять, уже не знаю. Но несколько. Они открывали ему, и потом он их оглушал — ударом молотка? не помню — наконец он их убивал. И эти преступления оставались безнаказанными. Полицейских удивляло, что эти женщины открывали незнакомому. Они подумали, может, это кто-то из семьи. Уже и не знали. В конце концов Туиту попался по-глупому.

Однажды в Галереях Франции они задержали парня, который украл ручку. Галереи Франции в Алжире — это как Галереи Лафайет.[41] Так вот, он ворует ручку. Держи вора! За ним гонятся. Его задерживают. И у него берут отпечатки пальцев. И тут, оп! узнают отпечатки — они такие же, как у тех, которые убили еврейских женщин. Его допрашивали, допрашивали, допрашивали… и наконец он признался. Он не мог отрицать. Так вот, он был приговорен к смерти, два раза. Был первый суд, и потом его судили второй раз. И оба раза; приговорен к смерти!

Так вот, раввин пошел — или, может, адвокат посоветовал раввину, я не знаю, — пошел к семьям жертв и сказал им: «Вот, он еврей. Для нас, по нашей религии, плохо быть гильотинированным». Уже было дело Зауи. Это было два дела о кровавых преступлениях. Так вот, раввин пошел к семьям жертв. «Как! гильотинировать еврея? у нас! Это стыд! Это невозможно! надо просить о помиловании…» И семьи жертв попросили о помиловании. Письменно. Да, семьи жертв! Адвокатом был мэтр Сенак, старшина адвокатов Алжира. Имея письмо с просьбой о помиловании, подписанное семьями жертв, он встретился с президентом Республики Винсентом Ориоль. Президент Республики не мог поддержать смертную казнь. Поэтому Туиту был помилован. Если бы он был католиком, не думаю, чтобы семья попросила о помиловании. Не думаю, что четыре-пять католических семей пришли бы к согласию и попросили о помиловании. Они потребовали бы возмездия. А вот у евреев есть настоящая солидарность. Это спаянные задницы. В этом их сила. Это мощь, это достоинство.

Отец рассказал мне, что в свое время по поводу казни Зауи заключались пари. Зауи убил Обертена. Обертен был знаменитым инвалидом войны 14–18 годов. Его машину нашли у оливкового дерева, в огне. И Обертена в ней, мертвого, сгоревшего! Приехал его брат, который был врачом во Франции. Он потребовал вскрытия тела. И тут они нашли пули в позвоночнике. А значит, кто-то стрелял. Зауи не признался, он все время кричал о своей невиновности. Но, во-первых, орудие убийства принадлежало ему. Во-вторых, он должен был Обертену денег, 100 тысяч франков. В то время 100 тысяч франков были крупной суммой. Приговор: смертная казнь.

Комиссары полиции, приходившие в бар, сказали отцу: нет, нет, Морис, Зауи никогда не будет казнен. Тогда они и сказали об этом якобы существующем «законе Ротшильда». Отец же говорил, что нет причин, но которым нельзя было бы отрубить еврею голову, если он приговорен к смерти. Поэтому, сказал он, я держу пари. Два или три комиссара полиции поспорили на пирушку: лангусты, морские продукты и все такое… Отец выиграл. Разумеется: у него уже был приказ выполнить казнь на следующей неделе. И тогда на следующей неделе они видят в газетах, бах! Зауи казнен на рассвете… Тогда всем, хоп! пришлось платить за обед. Только потом отец сказал им: я это знал заранее.

По поводу Зауи отец рассказывал об одном происшествии. Муфтий и раввин не желали, чтобы тело мусульманина и тело израильтянина были вместе в одной корзине. Рош вмешался и сказал: «Господа, у меня только одна корзина. И я ничего особенного не вижу в этом вопросе. Спор окончен, и вопрос решен!» Они казнили всех троих и объединили их в одной корзине.

Муфтий: забыли о молитве

Другое происшествие на казни случилось 19 июня 1956 года. Казнили первых из ФНОА. Тот парень, Захана Ахмед, был уже на скамье… Обычно после того, как было подписано освобождение из-под стражи и мы получили осужденного, назад уже не возвращаются, за исключением крайне редких случаев, когда прокурор принимает телефонный звонок, сообщающий, что осужденного помиловали. Никогда такого не видано. Но тут парень лежит уже на скамье, и тут муфтий обращается к прокурору: «Он не помолился! Он не помолился!» Они забыли о молитве. Тогда прокурор подходит, тянет отца за руку и говорит ему: «Господин Мейссонье, муфтий! Муфтий… хочет, чтобы была совершена молитва». Прокурор умоляет подождать. Парень лежал на скамье как минимум три минуты, вот так, головой в ошейнике. Дискуссия между прокурором и муфтием. В итоге его сняли со скамьи, вернули обратно, и он прочел молитву. В первый раз такое видано. Невероятные вещи!.. Да, они его сняли оттуда. Он прочел молитву, и его потом привели обратно. В то время как Берже был в одной… в двух секундах от того, чтобы запустить нож. Но прокурор захотел уважить просьбу муфтия. И Берже послушался прокурора. Такое бывает редко, крайне редко, если не никогда. Это сумасшедшая история. Тот парень, будучи так близко от смерти, уже не хотел молиться. Он был уничтожен, раздавлен. Это глупость. Молитву надо было совершить раньше. Такого делать нельзя. Это серьезные вещи. Могло что-нибудь случиться. Так вот, еще одно доказательство тому, что журналисты и некоторые, называющие себя историками, рассказывают не поймешь что: я слышал в одной передаче, в июне 2001, что Захана Ахмеда пришлось казнить с трех попыток! В то время как дело в этой истории с забытой молитвой. Они ничего не знают, так начинают болтать и рассказывать глупости. Это происшествие отец отмечает в своих записках…

Бритва из консервной банки

Однажды один осужденный изготовил себе нож из крышки консервной банки из-под сардин. Знаете, эта штука, которой открывают консервные банки, она вынимается, есть небольшой рычажок. Вы вводите его в крышку, и если его заточить, получается лезвие, у вас получается бритва. Он это наточил. Не знаю, как он мог его получить. Обычно им дают открытые банки. Никто ничего не заметил. Он был более-менее свободен в своей камере с «баранами», двумя заключенными, которые составляли ему компанию для игры в карты, времяпрепровождения и всякого такого… «Баранами» называли заключенных, составлявших компанию приговоренным к смерти в то время, до «событий». В 1958 году в Алжире приговоренных к смерти было больше двухсот. По три или четыре приговоренных к смерти в камере. К ним уже не подсаживали «баранов», как до 1956. Они находили занятие между собой… Но раньше приговоренный к смерти не оставался один на месяц, два или три. Ему давали «баранов», осужденных на малые сроки. Это были добровольцы. Взамен они получали лучший рацион, дополнительный паек сигарет, ели немного лучше… Что же касается приговоренного, ему же не будут давать полпачки в день. Если ему надо было три или четыре пачки, ему передавали три или четыре пачки.

Так вот, консервная банка. Он, стало быть, заточил это на цементе, на полу камеры. Это было словно бритва! Когда они пришли его будить, по счастью, прокурор был защищен охранниками. Он был позади них. Тот парень бросился на них. Невозможно предугадать реакцию приговоренного к смерти. Ему больше нечего бояться. Так вот, прокурор стоял сбоку, за охранниками. И он, требовавший головы осужденного, чуть не потерял свою! Его могли растерзать. Несколько секунд царила паника.

Одному из охранников разрезали руку до кости, от плеча до локтя. В конце концов другой охранник одним захватом кисти привел его почти что в норму. Ответственность лежала на директоре и начальнике охраны. Несмотря на обыск и расследование, так и не узнали, как этот заключенный мог получить эту крышку от консервной банки, из которой он сделал себе оружие. После этого охрана уже не церемонилась. Как только они входили в комнату, они жестко овладевали осужденным, который еще наполовину спал. Нужно понимать охранников. У них тяжелая, опасная работа, которая плохо оплачивается, если учесть то, что они делают. Так вот, потом осужденного связывали, на нем были путы. После этой истории таких происшествий больше не было.

Мнимый парализованный

Помню одну казнь в Константине, когда я чуть не получил удар кулаком. Осужденный думал, что его помилуют. Да, он был уверен, что будет помилован. Поэтому он отбивался. Этот осужденный убил одного европейца и зарезал одного араба. Он его обокрал и потом сжег его дом. Нужно сказать, что парни, которых мы казнили, не были только лишь арабами, убивавшими французов. На восемьдесят процентов это были арабы, преступники, убившие других арабов. Мы их воспринимали как французы. Так вот, что касается того парня, военные стреляли по нему и он получил одну или две пули в спину, в позвоночник. Адвокат, должно быть, сказал ему: «Прикинься парализованным, у тебя будет шанс избежать казни, ты спасешь свою жизнь!» И почти четыре месяца он изображал парализованного. Он делал под себя. Да, он писал под себя… чтобы думали, что он парализован. Охрана была вынуждена помогать ему мыться. А он был убежден, что его помилуют, не казнят. Когда ты уверен, что потеряешь жизнь, у тебя другой взгляд на смерть. Но он был настолько убежден, настолько уверен в том, что будет жить… Вот вы в добром здравии, и если тут вам скажут, что вы умрете завтра, послезавтра, это нанесет вам удар. В таком положении даже самый смелый падает, он не может больше. Потому что думал, что будет жить. Парень, который уверен, что умрет — как Бюффе, — который уверен, что его гильотинируют, он в итоге говорит себе: раз придется умереть, я покажу, что я смелый.

Это уже не совсем смелость, это в некотором роде фатализм. А тот парень, так называемый паралитик, был настолько уверен, что будет жить, что когда его разбудили, черт возьми, это был для него тяжелый УДар.

Да, утром в день казни, когда его разбудили, он стал метаться, как бешеный кот. Вот так паралитик![42] С цепи сорвался. Он отбивался, как сумасшедший. Он вопил, как раненый пес. Они хотели. его связать, а он стал кататься по земле. Держать его… ну это было чертовски трудно! Такого вот обезумевшего человека, силы которого впятеро увеличились, невозможно удержать. Даже вчетвером его невозможно удержать. Нельзя же, в конце концов, его оглушать, чтобы связать! Они не могли надеть ему наручники в камере, настолько увеличились его силы. Понадобилось четыре охранника. В конце концов один охранник смог просунуть руку у него под подбородком. И так они его привели, каждую руку держало по охраннику, и четвертый обхватывал ему ноги. Так вот, несмотря на эту помощь, собачьей работой было связывать ему ноги. Их связывал я. Мне было трудно связать ему щиколотки, несмотря на то что ноги ему держали два или три охранника, двое или трое держали руки, и еще один просунул у него руку под подбородком, чтобы он нас не покусал. Мы действительно столкнулись с диким зверем. Да, я его связывал и все время смотрел ему в глаза. Я внимательно смотрел ему в глаза. Чтобы видеть его реакцию, чтобы он меня локтем не ударил в лицо. Такой осужденный может наклониться ко мне, укусить, отхватить мышцу. Поэтому я все время смотрел на него, когда связывал. Ему все же удалось нанести два или три удара охранникам. В конце концов, чтобы усмирить его, охранники ударили его несколько раз, и я тоже чуть не получил удар кулака. Мне слегка задели челюсть, и я чуть не оказался без сознания. Если бы меня оглушили, не знаю, как прошла бы казнь. Этот осужденный уже не чувствовал ударов. В итоге мы подвели к гильотине парня, голова которого была в крови, которого невозможно было узнать и воющего, как побитый пес. В тот день, когда я занял свое место «фотографа», мне было трудно тянуть его голову, скользкую от крови и пены. Да, от бешенства у него шла пена, как у собаки. Когда лезвие упало, голова выскользнула у меня из рук. Это была просто резня.

Упавший живым в корзину

Самое ужасное случилось 22 февраля 1958 года, когда я был первым помощником. Это было в Константине, на казни четырех человек. Двое осужденных уже были казнены. Третий — как там его называл мой отец? крикуном, кажется[43] — не прекращал вопить и отбиваться от камеры и до самой гильотины. Да, он кричал и отбивался, как одержимый. Помню, у него были большие усы. Так вот, он подходит к скамье и там видит трупы в корзине, где было уже два обезглавленных тела. Представьте себе, парень видит в метре от себя обезглавленные тела, в то время как его самого сейчас обезглавят! Это ужасно! Я стоял напротив — был «фотографом» — и смотрел на него. Его взгляд… Глаза у него вылезали из орбит. Мертвенно-бледный. Подойдя к скамье, этот парень сделал рывок, вывернул голову и сел на скамью как лягушка, подтянув колени к животу. Я был готов его держать, стоял в пятнадцати сантиметрах. Я протягиваю руки между балок, чтобы взять голову, бум! а он падает с криком в корзину! Да, он выскользнул из рук помощников и упал в корзину. В корзину, где уже были двое казненных! Это из-за неловкости одного из помощников, который его не поддержал как следует. Они его плохо держали. Этот помощник, это был Сельс, тот, который говорил мне, что закрывает глаза каждый раз, когда падает лезвие. Так вот, наверно, он плохо его держал? Результат: упал в корзину. Фу! Уже с трупами. Я стоял с другой стороны, ждал голову и не мог ничего сделать. Да, живым в корзину, на трупы. Он там оставался как минимум пятнадцать секунд. Пришлось его поднимать, как куль. Вытаскивать его из корзины, класть обратно на скамью. Весь в крови своих двух товарищей по несчастью, он не прекращал орать. Его пришлось вытаскивать, но чего вы хотите, он там был, как в яме. Тело весом в семьдесят-восемьдесят килограмм, из корзины, вернуть на скамью.

Не за что было уцепиться. Он был скользким от крови. Одному помощнику это не удавалось. Я же со своей стороны не мог ничего сделать… Я должен был оставаться в готовности на своем месте. В итоге из корзины его подняли оба помощника, с помощью моего отца. Не без труда. Он же орал как только мог, так что слышно его было за двести метров. Для него это должно было быть ужасно. Он извивался. Этого парня вы бы не смогли положить на скамью. Он лежал там, извиваясь, гримасничая и воя, как побитый пес. В итоге им удалось положить его обратно на скамью. Я снова вижу его, его глаза, вылезшие из орбит, и лицо, все в крови его товарищей. Можно было подумать, что это чудовище. Признаюсь, что при падении лезвия я не смог удержать эту голову, она выскользнула у меня из рук. Эта казнь продолжалась целую минуту, это необычно долгое время. Обычно это быстро, щелк, щелк, пара секунд. Но тогда это длилось больше минуты. Это должно было быть ужасно для осужденного. И для четвертого, который ожидал, сидя на табурете меньше чем в десяти метрах. Он слышал всю эту возню, крики. Он был парализован страхом и дрожал всеми членами. Думаю, что ему стало плохо, но прокурор не попросил врача привести его в чувство.

Все это произошло из-за недостатка хладнокровия у двух помощников. Они мне потом сказали об этом. Они держали его недостаточно крепко. Поэтому осужденный выскользнул у них из рук. После казни отец долго кричал на них за то, что у них недостало самообладания. Нужно сказать, что многие из этих происшествий имели место в начале 1958, когда большая часть бригады была обновленной. Сначала они немного паниковали. Вновь пришедшие не владели ситуацией как следует. Но затем довольно быстро все пошло хорошо. Они привыкли. Казнь проходит хорошо, когда каждый помощник выполняет свою работу точно, четко и хладнокровно. Если один из помощников не соблюдает это правило, все испорчено. Да, чтобы выполнять эту работу, нужно обладать хладнокровием — если можно в данном случае так выразиться — и не отступать до конца, что бы ни произошло, даже если что-то случилось. Чаще всего осужденный настолько удивлен быстротой действий, что лишь крайне редко успевает отреагировать. Но в таком случае, когда он бурно реагирует, его силы удесятеряются. Он даже не чувствует боли.

Голова, потерянная на кладбище

Когда множественных казней стало больше, отец уже не хотел использовать корзину. Когда кровь вытекает из тела, ее набирается пять-семь литров. На дне корзины кровь. Ее нужно было чистить, а это работа. Поэтому иногда он заказывал в столярной мастерской тюрьмы изготовить небольшие гробы из дощечек. Это упрощало нашу задачу. Нам уже не приходилось мыть корзину, а главное, это позволяло класть голову вместе с телом на множественных казнях. Отец предпочитал использовать гробы еще и потому, что с корзиной у нас несколько раз случались происшествия, незначительные, но раздражающие. То забывали снять наручники. Их должны были снимать Баро и Сельс. Один рассчитывает на другого, а задача в результате не выполнена. Такое случалось два или три раза, особенно когда было несколько осужденных. В другой раз грузовик сломался. Пришлось посылать другой грузовик, чтобы привезти корзину на кладбище. По всем этим причинам мы как можно меньше использовали корзину.

Иногда мы везли корзину с трупом на грузовике до кладбища. В наши обязанности не входило ехать на кладбище, но я ездил туда из-за корзины. Тело да корзина, это почти сто семьдесят килограмм. Это если был только один осужденный. Но если их было трое или четверо, и я позволю действовать дежурным заключенным, они бы мне выбросили корзину — вместе с телами — из грузовика, как выбрасывают старый ящик. Потому что дежурные заключенные с трудом решаются прикоснуться к обезглавленному телу. Они суеверны. В три дня корзина была бы разбита. Поэтому, когда мы ездили в тюрьмы, в Сетиф или другой город, мне, бывало, приходилось ездить на кладбище, чтобы забрать корзину. То есть, помыв машину, я приходил и забирал корзину. Я не был обязан это делать, я мог бы сказать охране, чтобы ее привезли. А с гробами ты о них больше не заботишься.

Так вот. Со всем этим произошел инцидент другого рода: на кладбище потеряли голову. После казни нам иногда помогали заключенные — осужденные на небольшой срок, а не крупные преступники.

Вместе с охраной они помогали везти трупы на кладбище, где их хоронили прямо в землю, в простыне. Так вот, в тот раз охрана пришла вместе с двумя дежурными заключенными, чтобы забрать корзину. Потом они уехали на кладбище. И тут, черт возьми! наручники!.. Мы вспомнили, что они забрали тело вместе с наручниками. Они забыли снять наручники. Я тут же помчался на кладбище на полицейской машине. Они же, подойдя к краю могилы, опрокинули корзину с трупом. Нужно сказать, что люди, как охрана, так и заключенные, которые нам помогали, были поражены видом трупа. Они немного боялись прикасаться к трупам, брать голову. Дежурные заключенные не хотели дотрагиваться до крови осужденного. Они не хотели брать его, трогать. Поэтому они его выкинули прямо в яму. Пришлось им давать ключи, чтобы они спустились в могилу и сняли наручники… Так вот, тело упало в могилу, но голову было невозможно найти. Она исчезла. Укатилась! Да, поскольку в трех четвертях случаев эти кладбища идут под уклон, голова покатилась между могилами. С запекшейся кровью и землей, приставшей сверху, голова становится почти шаром. Она покатилась. Ее невозможно было найти. И вот в пять утра — а зимой в это время темно — мы ищем голову среди могил, а освещения всего-то спички да зажигалка. Мы не могли ее найти. Стали искать фонарь. На самом деле один заключенный видел голову, но подумал, что это камень. Мы, наверно, четыре минуты ее искали. И нашли ее благодаря фонарю. Она укатилась на два или три метра дальше. Я сам ее поднимал. Они не хотели к ней прикасаться. Ах! голова! это грязь!.. Она была вся в крови, красная, с приставшей землей. Не лучший момент. Потерять голову! Тогда мы были раздосадованы. Дурацкая история.

Пусть их кровь падет на наши головы

Происшествие, которое случилось со мной лично, — это инцидент в ходе казни 7 декабря 1957, казни еще четырех человек в Константине. Казарма нависала над тюрьмой. И там было полно военных, желавших посмотреть на казнь. Помню, можно было слышать шепот оттуда. Да, все военные хотели видеть казнь. Когда полковник увидел, что там люди, он устроил скандал. Он отдал приказ убираться с глаз долой. Кроме того, через какое-то время для другой казни они все загородили. Они не хотели, чтобы люди смотрели. В тот день гильотину окружал кордон из мобильной бригады. Они стояли в восьми метрах от гильотины. Иногда в ходе казни военные говорили: «Берегись! Вольно!» Не знаю, почему «Берегись!». Перед двумя, тремя, четырьмя осужденными! Это зависит от местного полковника. Так вот, я помню, полковник объяснял свои указания другому полковнику, который должен был его заменить. Он стоял слева от меня. Я же был в военном комбинезоне, без пилотки, без ничего на голове. Связав осужденных, я быстро проскользнул на свое место «фотографа». Помощники идут за осужденными. Первый осужденный. Он опрокидывается безупречно. Второй… Хорошо. И когда дошли до третьего, они приводят осужденного, я смотрю на него еще раз, у него опухло лицо. В канцелярии он отбивался как дьявол. Мне было трудно удержать эту скользкую голову. Падает лезвие. Помощники толкают тело, чтобы оно упало в корзину. Но они плохо его толкнули. Вместо того чтобы толкнуть осужденного в грудь, помощник толкнул его в ноги. Тот упал в корзину, но упал… бум… сидя, задом в корзину, и я получаю в лицо струю крови. Струя, пфффффф… и ушла. Пфффффт… Вот представьте себе, струя крови, как два раза по полстакана, брызнувшая с трех или четырех метров. А я стоял сзади. Я ощутил тепло. Трогаю себя… весь в крови, в теплой. В декабре в Константине холодно. О-ля-ля… Я ощущал тепло крови на лице.

Стало быть, струя крови брызнула мне прямо в лицо. И представьте себе эту сцену. Я, щелк… стою с головой в руках, пффффф… кровь в лицо! Мобильная бригада, державшая оцепление вокруг гильотины, видит меня в таком виде, видит всю картину, да еще при освещении, которого требовал отец, меньше чем в пяти метрах, как я держу голову в руках, и кровь стекает у меня по лицу… Бум!.. Два или три ружья падают. Да, два или три охранника упали на землю в обмороке. Им стало плохо. Ружья падают на землю вместе с парнями. И полковнику — то был полковник, потому что террористов судил военный трибунал, — полковнику тоже чуть не стало плохо. Он, бледный, стоял в нескольких метрах… Могу представить себя на их месте, в первый раз. Я тоже был поражен в первый раз. Можно быть членом мобильной бригады или еще кем, но увидеть, что вот человек жив, а через несколько секунд у него нет головы, это что-то. Да еще я, с головой в руках и с лицом в крови. Странное должно было быть впечатление!.. Положив голову осужденного в корзину, я остался, как был, для казни четвертого. Испуг этого осужденного, увидевшего меня в крови. Как подумаю об этом, все-таки это было страшно! Он отбивался как дикий… А! потом я сказал помощникам: «Как вы его сталкиваете? А? вы его толкаете как попало? Смотрите, в каком виде я очутился! Весь в крови». В тот день все присутствующие выпили больше двух литров рома, чтобы прийти в себя. И с тех пор на голову я надевал пилотку.

Ну а потом, уф… я пошел мыть голову. Да, сразу после этой четвертой казни я пошел принять душ, оставив помощников мыть и разбирать гильотину. Обычно я принимал душ после демонтажа. Душ я принимал не потому, что касался преступника или из-за смерти. Разве врач или хирург будет больше обычного мыться, оттого что коснулся преступника? Не стоит преувеличивать. Разумеется, я мылся. Я вообще часто моюсь. Я просто хорошо мылся, с мылом, и все. Тогда меня просто раздражало, что у меня голова мокрая от крови. Так что я принял хороший душ и немного одеколона. И, разумеется, я быстро переоделся. После каждой казни я принимал душ, потому что вы прикасаетесь, входите в контакт с преступниками, которые более или менее чистые. От некоторых сильно пахло потом и мочой. Да, оттого, что я прикасался к ним, этот отвратительный для меня запах мочи и пота оставался на мне и вынуждал меня принимать душ. Кровь липнет, да еще эти парни более или менее потеют. Я не мог не мыться, чувствуя на себе этот запах. Поэтому я мылся. Но прикасаться к трупу, в конце концов, это привычка. Труп казненного, это теплый труп. А вот поехать в больницу посмотреть на вскрытие, этого я не могу! Может быть, до холодного трупа я бы не прикоснулся. Нет, меня смущает не кровь, не смерть, а прикосновение к кому-то нечестному, морально разложившемуся. После некоторых парней, совершивших ужасные вещи, я чувствовал желание вымыться получше. Были такие, кто расчленял живых людей. Да, иногда сложно чувствовать жалость к монстрам, которые испытывали удовольствие, искромсав невинного человека. На самом деле мне было более неприятно прикасаться к такому осужденному, чем чувствовать его кровь на своих руках. Если бы смертная казнь не была отменена, а меня назначили бы главным экзекутором, я делал бы, как мой крестный Рош, я бы никогда не прикоснулся ни к одному осужденному. Это не из-за крови, это вопрос морали. Да, для меня эти преступники были морально разложившимися.

Мясная лавка, в которой торгуют кониной, пахнет по-другому, чем колбасная. Так вот, у человеческой крови совсем особый запах. Даже через сорок лет с закрытыми глазами я отличу человеческую кровь от другого запаха. И потом, струя крови, когда голова отрублена — думаю, это из-за биения сердца, давления в артериях. Я заметил, что у осужденных, которые боятся, которые почти падают в обморок — если встать на их место… насос… сердце должно биться по сто ударов. Кровь сжата. Когда обрезают шею… пфффт, и вот вам струя на три метра! В то время как иногда она не такая мощная. Может быть, потому, что человек не так поражен и давление меньше.

Так вот, после той истории со струей крови прямо в лицо на казнь я надевал пилотку. Однажды, когда я ее забыл, Воссена или Баро, чтобы посмеяться, принялись напевать: «А ты не видел кепочку, кепочку, кепочку… а ты не видел кепочку дядюшки Бюго?» И пошли к начальнику охраны попросить у него его фуражку. Он бы мне ее охотно одолжил, но фуражка охранника, с жестким козырьком, непрактична для работы «фотографа». Отец накричал на Баро и Воссена, сказав, что совсем не ценит такие шутки на казни. В конце концов кто-то из военных или из мобильной бригады одолжил мне свою пилотку.

Да, мы видели невероятные ситуации, и через этот опыт мы потом научились владеть ситуацией. Со своим тридцатилетним опытом отец давал мне объяснения. А я за двенадцать лет работы в бригаде на практике овладел некоторой техникой.

Все это было не так, как представляют во Франции: тюрьма ранним утром, заря и все такое. Нет, отец требовал ставить лампы… гм… это были прожекторы. Здоровые прожекторы! Он хотел, чтобы было хорошее освещение. Он не мог работать в ночи, в темноте. Поэтому все хорошо освещалось. Можно было снимать. Я было хотел это сделать, заснять и записать казнь. На магнитную пленку и все такое. Но я никогда этого не сделал. Комиссар полиции и в первую очередь отец отсоветовали мне это. Отец сказал мне: «Казнь требует уважения. Это тебе не кино». Когда я говорил об этом с отцом, он сказал: «Не нужно насмехаться». А комиссару полиции он сказал: «Мой сын с ума сошел. Представь себе! что он о себе возомнил… хочет сделать фильм, вот! Да, он хочет делать фильмы!» Потому что он действительно серьезно относился к этой работе. Тогда комиссар сказал: «Нет, господин Мейссонье, не нужно этого делать». Я не то чтобы думал уже о создании музея, но, не знаю, было у меня такое впечатление… Мне хотелось это сделать, не знаю почему. Сейчас я задаю себе вопросы. Моей целью тогда не было сказать, вот, смотри, потом я буду продавать свои снимки. Но я хотел это сделать. Так отец мне отсоветовал. Если бы он был согласен, я бы подвел фургон так, чтобы он стоял в четырех метрах от гильотины, и через заднюю дверь фургона я бы снял все казни. В итоге я жалею, что послушал его. Теперь все сожалеют. Меня спрашивают: «Как, у тебя нет фотографий?»

Фотографий нет. Да, сегодня мне жаль, что я их не сделал. Это были бы уникальные исторические документы.