Речи палача

Танцы и девушки

Как я уже сказал, в юности я обожал классический танец. Поскольку родители не захотели, чтобы я этим занимался, я вместо этого ходил на все балы. Мне было тринадцать или четырнадцать лет, и отец в своем кафе-ресторане устраивал бал. Он учил меня танцевать и так далее. Погода стояла хорошая, я был в шортах, и мы танцевали с девушками, так вот. Я выиграл не один танцевальный конкурс! Вальс, деревенские танцы, бостон, венский вальс, «туда-сюда», чарльстон и все такое… Да уж, я любил танцевать!

В 1958 году я купил у моей тети пять квартир, находившихся рядом с баром-рестораном моих родителей и над ним. Три из них я сдавал. Еще в одной я разрушил перегородки и сделал из нее танцевальный зал. У меня, стало быть, был зал площадью в семьдесят квадратных метров, который я украсил бамбуком и постерами с изображением Таити, и там я устраивал вечера-сюрпризы. И последнюю квартиру я оставил для личного пользования. Вечера-сюрпризы я устраивал по субботним вечерам и после обеда в воскресенье. Играл оркестр. Невероятно! друг одной моей подруги, ее двоюродный брат, был кюре, и он танцевал в сутане, ча-ча-ча и все такое… Отец не понимал, спрашивал сам себя: «Да что же это такое?

Танцующий кюре? Просто цирк!» Ну вот, по субботам — вечера-сюрпризы. Я покупал всякие безалкогольные напитки, сухое печенье и, конечно же, четыре или пять бутылок шампанского! Я так развлекался. У меня была возможность приударить за девочками и заработать немного денег. Молодые люди должны были платить. Если парень пришел один, он платит. Например, бутылку шампанского. А для девушек это было бесплатно. Таким образом, в этой квартире собиралось девушек тридцать, с ними можно было познакомиться, поухаживать… Чего еще желать?

Я приглашал примерно тридцать девушек. Перед входной дверью была занавеска. И рядом стоял охранник-араб, боксер, вышибала. Потому что если кто пришел и хочет устроить скандал, этот боксер тут же ему: стоп! Потому что, конечно же, были и арабы, которые хотели найти себе француженку, хотели танцевать. Если бы вышибала был французом, тут были бы нескончаемые споры, а с вышибалой-арабом ты не войдешь, и точка. По правде говоря, редко случалось, чтобы француженка соглашалась танцевать с арабом. А уж жениться — об этом и подумать было невозможно. Разумеется, оба сообщества соприкасались, работали вместе, но после работы — каждый по себе. У меня были друзья-арабы; меня приглашали к Кидерам погостить месяц, но у меня никогда не возникла бы идея приударить за их сестрой. Так это было. Ну вот, девушки входили. Танцы… А в полночь — комендантский час.[18] Поэтому уже никто и не думал выходить на улицу. Окончания комендантского часа надо было ждать до пяти утра. Почти все оказывались в ловушке. Ну и танцевали всю ночь.

До 1955 года я ходил на все балы, особенно летом, когда бывали деревенские праздники. И я танцевал все танцы. Уж можно точно сказать, что я не проводил вечера у стойки. В машине у меня была смена белья — майка, трусы, рубашка — потому что через два часа танцев я уже был в поту, а я этого терпеть не могу. Я шел в машину спрыснуться одеколоном и полностью переодеться. Иногда девушка, с которой я был, удивлялась, видя меня в рубашке другого цвета. Однажды на балу, организованном по случаю одной свадьбы в «Падовани» в Баб-эль-Уэде, на берегу моря, я замечаю красивую девушку. Очень симпатичную девушку, похожую на ту красивую итальянку — Джину Лолобриджиду, — немного только меньше ростом, может быть, метр шестьдесят. Приятель говорит мне: «Я ходил ее приглашать, она отказалась». «Ну, подожди, — говорю я, — я люблю трудности, пойду испытаю удачу». И что же, она согласилась. Мы танцевали весь вечер. И потом я попался. Это я-то, я же хотел оставаться холостяком! Потом я рассказал этой девушке, чем занимается мой отец и чем я хочу заниматься впоследствии и — никаких возмущений из-за обязанностей моего отца. Ее отец приходил познакомиться с моими родителями. Семья итальянцев, владельцев консервного завода. Он хотел знать, за кого его дочь собиралась в будущем выйти замуж. Через три месяца мы были официально помолвлены. Ее избрали «Мисс Бад-эль-Уэд» в 1953. Это была очень серьезная девушка. У нее была масса достоинств. Но такой любитель потанцевать и погулять, как я, чувствовал себя пойманным, как птица в клетке. Я задыхался. И предпочел через десять месяцев порвать отношения. Получилось некрасиво, но не слишком. Все-таки это длилось всего десять месяцев. А потом я вернулся к своим любовным похождениям, флирту направо и налево, разным девочкам.

А потом была Люси, немка, которую я знал с детства, ей тогда было пять лет, а мне тринадцать. Она жила на улице Лаперлье, недалеко от нашего дома. У нее была сестра на год старше. Отец приводил их в бар по воскресеньям. Меня привлекло ее лицо. Она росла и становилась все красивее. Я учил обеих сестер танцевать и водить машину. Их мать меня очень любила, она начала учить меня немецкому. Когда в шестнадцать-семнадцать лет они захотели вечером ходить в кино, гулять, мать говорила им: «Хорошо, но с Фернаном!» Я сохранил о них приятные воспоминания. Это была самая красивая девушка из всех, с которыми я гулял. Чертова судьба: в 1961 году из»-за «событий» я решил уехать на Таити на три месяца. Я остался там на двадцать три года! На тринадцать лет я потерял ее из виду, но так искал ее через общих друзей, что узнал наконец, что она замужем, мать семейства. Она жила в Касси, рядом с Марселем. Я отправился туда и устроил ей сюрприз. Я переоделся в араба, тюрбан, джеллаба и накидка на плечи, и пошел звонить в ее дверь. Никого. Я звоню и звоню у входа в дом. Результат: выходит ее свекр, старый алжирский француз, и оскорбляет меня: «Убирайся, иди продавать свои покрывала в своей стране!» А я нагло звоню дальше. Люси в конце концов стало любопытно, что бы это могло быть. А поскольку я продолжал звонить без остановки, она в итоге узнала меня: только Фернан способен на такое! Мы посмеялись и поплакали, увидевшись спустя столько лет. Я также встретился с ее сестрой и матерью, которой сейчас девяносто лет; она обожает меня, как родного сына.

Говорят, что во Франции семьи экзекуторов женили своих детей между собой. Но не в Алжире. У Роша было четыре дочери и сын, у Берже — дочь, у Каррье — дочь, у Доде — дочь, у Сельса — три красивых девочки, у Баро — дочь. Кроме Роша, сын которого не захотел пойти по его стопам, я не знаю экзекутора, у которого был бы сын. У меня сейчас тоже дочь. Таким образом, у экзекуторов Алжира нет наследника мужского пола. Ну и, стало быть, хоть у них и были дочери, я никогда не пытался с ними познакомиться. Ни с дочерью Каррье, ни с дочерью Баро, которым было на четыре-пять лет меньше, чем мне, ни с дочерьми Сельса, которые были действительно очень красивы, но намного моложе меня. Дочери Берже было, наверно, на два года больше, чем мне, я никогда ее не видел. Нет, никогда я не пытался их увидеть. У меня были свои подружки.

Нужно сказать, что в том положении, которое я занимал, у меня было много времени. Я ухаживал за девушками не потому, что был донжуаном, а потому, что у меня было время. Восемь, девять часов в день! Я был свободен. Имел машину. Деньги. Вечера-сюрпризы, всякое такое… Я любил смеяться. И девушки любят смеяться. Если доведешь ее до слез, внимания не привлечешь. Я-то знал много девушек!

Ну вот, с той или с другой, но всегда семья меня принимала. Никогда не было такого, чтобы родители ставили препятствия нашим отношениям. Ни в одной семье не сказали: Как? экзекутор? О нет! Конечно, тот итальянец, когда узнал, что я экзекутор, он решил познакомиться с моим отцом. Чтобы узнать, было ли у меня положение, достойное его дочери. И все! Но не было такого, чтобы сказать: нет, мы запрещаем! И когда говорят, что экзекуторы женятся только в своем кругу, на дочерях экзекуторов, это полностью неверно. В итоге мать моей дочери, Симон, я встретил на Таити. И тут выяснился невероятный факт, невероятное совпадение, если такое придумать, никто не поверит: фамилия бабушки моей девочки была Гильотен! Я и вправду был предназначен для этой работы!

Работа и подработка

У меня было много времени, мне было легко ухаживать, но тем не менее я не бросал дела. Несмотря ни на что, у меня была голова на плечах. Меня в жизни всегда выручал дар зарабатывать деньги играючи. Всю свою жизнь я развлекался и при этом зарабатывал деньги! Коммерция у меня в крови. Уже в возрасте десяти лет, в детском лагере в Бен Чикао рядом с Медеа. Мама писала мне, посылала открытки. А я менял эти открытки на карандаши. Для меня эти открытки, когда я их уже получил, не имели большой ценности, а вот карандашами можно было пользоваться. И с другими ребятами я менялся, открытку на карандаш. Ведь карандаш — нужная вещь.

Позже чего я только не делал, чтобы заработать на жизнь без большого труда. Например, я занимался сбором лома. Я решил, вот, многим не хватает железа. В то время в Италии, в Японии не хватало железа, у них не было железных рудников: дефицит железа. Сейчас они этого уже не делают, а тогда они покупали железный лом. Продавать его было выгодно. Было два итальянских корабля, которые грузились железом по самые борта. У меня тогда, помню, был автомобиль 2CV. Однажды на краю дороги я вижу газовую плиту. Останавливаюсь, открываю багажник, загружаю плиту и уезжаю. Девушка, которая была со мной, удивленно спрашивает: «Что ты такое собираешь?» А газовая плита — это десять-двенадцать килограмм, из литого железа. Литье стоило тогда… кажется, 0,50 старых франков за килограмм. То есть в сумме от 7 до 10 франков, три-четыре литра горючего! Я покупал и продавал железный лом, вот и все дела. Позади бара был огромный двор. Я там устроил жуткую свалку старья. Когда у меня набиралось пять-шесть тонн лома, я приезжал на грузовике и продавал медь и железо оптом. А мальчишки сообщали мне: там-то я видел то, а там есть старый мотор… И оп! мы за ним ехали. Мотор от «Юника» был алюминиевый, это стоило дороже, чем железный лом, но — внимание! — нельзя, чтобы с ним вперемешку было железо. Поэтому мы ломали молотком. Я все это разделял, меня это забавляло! И я забирал алюминий. И все в таком духе. Мне это нравилось.

Потом в 1957 году я нанялся в охрану порта Алжир. От мола Бийяр, находившегося рядом с маслозаводом Тамзали, и до адмиралтейства, до набережной Транза все набережные Алжира составляли пять километров в длину. Нам платили морские компании. Нашей обязанностью было наблюдать за набережными и предупреждать кражи. Потому что кражи на набережных происходили и днем, и ночью: кражи машин, запасных колес, всего такого… Таким образом, нашей обязанностью было наблюдение. Мы присягали задерживать воров, но вместе с морской таможней мы были в первых рядах желающих попользоваться! На набережных были десятки тонн разнообразных товаров, сложенных во всех углах. Шло ужасное расхищение. Ящики фруктов, овощей, всего прочего. Я брал и отдавал. В итоге каждый день по двадцать кило картошки или чечевицы, горошка пли кофе я отдавал или Зоре, моей служанке, или друзьям, потому что дома нас было всего трое. Я никогда не продавал этих продуктов, я был счастлив доставить удовольствие несчастным. Я был, в некотором роде, социальным бандитом. В 1755 в Валенсии бедного Мандрина колесовали за те же действия!

Так вот, вся эта охрана состояла в основном из рабочих, которые так или иначе были безработными. Это не так уж хорошо оплачивалось. Среди коллег я один имел машину, мою 2CV. Когда я дежурил ночью, я привозил приятелей, и они делали обход за меня. Я же снимал заднее сиденье, опускал переднее и таким образом получал место для сна на маленьком матрасе. А взамен я отвозил их на другой день. Когда я не дежурил ночью, я работал таксистом на своей машине! У тех, кто заканчивал в двадцать три тридцать, не было времени вернуться домой из-за комендантского часа с полуночи. И в двадцать три тридцать сын моей служанки будил меня. Я выезжал на машине, ехал забирать четырех-пятерых коллег. Я их отвозил к ним домой, в Баб-эль-Уэд. Они платили около 100 тогдашних франков. Это занимало у меня едва ли пять минут, но так я зарабатывал на горючее на всю неделю. Никакое такси не могло работать после комендантского часа. Но я мог ездить, с моим удостоверением экзекутора. Скажем так, я работал подпольным таксистом. Это меня забавляло. Если меня останавливали в полночь, в час утра, я показывал удостоверение, и меня сопровождали до дома.

В итоге все были довольны. Коллеги были очень довольны тем, что ночевали дома, а некоторые еще и тем, что не ходили босыми. Потому что иногда после казни я забирал старые башмаки осужденных. Потому что эти башмаки без задника падали на землю, когда человека опрокидывали. Иногда на них было немного крови, но я их мыл и отдавал их несчастным, нищим на набережных. Так один араб сказал мне однажды: «Ты хороший христианин, хороший француз. Ты думаешь обо мне. Да защитит тебя Господь!» Знал бы он, откуда они! Я их отдавал, потому что думал, а зачем их выбрасывать? Я ему не скажу, откуда это, а у него будет пара башмаков. Так вот.

Пока я работал на набережных, у меня родилась идея быть в той или иной мере контрабандистом. В порту Алжира была контрабанда. На кораблях, приходивших из Японии, были разные джинсы, рабочая одежда кочегаров, часы. А тогда часы и спецовка были предметом подпольной торговли. Сейчас уже так не делают, но тогда рабочие носили спецовку. А она стоила… помню, они продавали ее за 7 тысяч старых франков, брюки и куртку. Я же покупал за 1500 и продавал за 2500. Но я хотел знать, куда они их сбывали. Потому что были арабы, продававшие это все потихоньку, без налогов. И я хотел знать, кто был там главным. Чтобы пойти напрямик. Через несколько раз я узнал, кто был главным. Я пошел к нему напрямую. И потом перепродавал ему по 4000 франков — старых франков — спецовку, джинсы. Это было незаконно. Это было… пфффф… Вот чем я иногда занимался, такими вот вещами. А потом я купил грузовичок. И снова занялся ломом. У меня было столько свободного времени. Пусть у тебя полно времени, но даже ухаживанием за девушками невозможно все время заниматься. Все работали. И я был не из тех, которые могут сидеть в баре и играть в карты. Это бы меня достало; вот я и занимался тем, что меня забавляло.

В порту Ачжира каждая компания, складируя товары даже на открытом воздухе, платила сбор с квадратного метра. А я заметил, что на набережных валялось множество использованных поддонов. Деревянные поддоны иногда ломаются. И вот там валялись кучи этих деревянных остатков, иногда оставаясь там месяцами. А потом приходили полицейские и накладывали штраф. Если морские компании — их там было как минимум десять, и среди прочих — «Морские сообщения», «Трансатлантическая компания», — если они не убирали валяющиеся поддоны, они должны были платить штраф, зависевший от времени и от занимаемой площади. Ну вот, а я дарю полицейскому порта блок сигарет, а он угрожает штрафом «Трансатлантической компании» из-за этих ломаных поддонов и в зависимости от занимаемой площади. Через два-три дня я иду по компаниям. В «Компании Ле Борн» я говорю: «Вы не продаете дерево, которое валяется на набережной?» Они: «Вы это все уберете и даже ничего не заплатите, но только быстро! иначе нам придется платить штраф. Вот уже месяц, как у нас лежит этот хлам». Оп! И две тонны дерева бесплатно! И потом я шел в мавританские бани. Они там покупали дрова для отопления бань. Я брал с собой двух-трех арабов из мавританских бань и сына хозяина, и я ехал в порт на грузовичке. Так я поставлял дрова для отопления мавританских бань Эль-Биара, в верхней части Алжира. Мы ехали к мостовому крану. Взвешивали. Там было, положим, пятьсот, шестьсот килограмм. Они выгружали и платили мне по одному, по полтора франка за килограмм. И сразу я получал денег… сразу на неделю. За три рейса. Детская забава! Да еще иногда были банановозы. Когда судно шло из Африки, оно перевозило также птиц, обезьян… В Алжире у всех служащих национальной безопасности[19] и легионеров были обезьяны. Я уверен, что алжирские французы вспомнят, что в 1957–1958 году в Алжире служащие национальной безопасности и легионеры всегда держали одну или двух обезьян в своем джипе. Так вот, это я продавал им обезьян. Я покупал маленьких обезьян из Конакри. Да, я перепродавал маленьких обезьян и птиц. Я выносил обезьянок из порта, не проходя через таможню. Покупал одну, двух, трех обезьян, постепенно, когда приходили суда. Вот такие штуки нравились мне и позволили мне купить у тети пять квартир в 1958 году. Мне было всего двадцать семь лет. Я был состоятелен и счастлив.

Под Рождество в Ачжире, в самом центре, на почте, кто-то продавал маленькие веточки сосны. Ветка сосны, она обычно перекручена. Но целая сосна — нет, бывают великолепные маленькие сосенки. Видя это, я придумал одну штуку: с одним приятелем мы срезали сосенки. Во время комендантского часа мы срезали пятнадцать-двадцать сосенок. Все это я привозил к одному арабу и говорил ему: «Ты хочешь заработать на жизнь? Будешь продавать елочки. Если увидишь фликов, то уходи, у тебя нет разрешения». Он шел в самый центр, на главную почту на улице Исли, это, скажем так, Елисейские поля Алжира. За пять минут двадцать сосен расходились. Но тут один арабский торговец устраивает шум, говорит моему парню: «Как? Ты продаешь сосны? Я заплатил за разрешение, а ты просто так пришел!» И он идет в полицию и того закладывает. Тогда я пошел поговорить с арабом, нашел его и сказал: «Что тебе мешает? Недоволен, что тот парень тоже продает?» «Да», — говорит мне он. «Замечательно, говорю, поди встань в другом месте! А? Он тоже хочет заработать себе на жизнь…» И я поставил второго араба на ту же торговую точку. А потом ушел. На другую торговую точку я поставил Каддура, простачка с той улицы. Его называли Тино Росси, потому что у этого типа был красивый голос. Тут уж смеху было! Я поставил его перед мясной лавкой моего друга. И сказал ему: «Каддур, послушай, вот ты продаешь сосны. Если видишь, что женщина колеблется, покупать ли по восемьдесят, скажешь ей семьдесят, хорошо?» Приходит женщина, я стою в нескольких метрах и слышу, как женщина говорит: «Ты мне ее за восемьдесят уступишь?» — А он: «Если хочешь, за пятьдесят…» Тогда я говорю ему: «Я такого не говорил!» А он мне: «Ты же мне сказал снижать цену….» Вот был бедняк… Я оставлял ему комиссию, а остальное забирал.

Так я занимался всем понемногу. Изучал потребности. Например потом, когда я поехал на Таити, я заметил, что не хватает домработниц. Что же, сказал я себе, это хороший бизнес. И я создал «Домработницы Таити». Сейчас мне уже семьдесят лет. Если бы мне было тридцать, я бы отправился на разведку в Восточную Европу. Туда привозил бы сахар, кофе… оттуда — богемский хрусталь и подобные вещи. Занимался бы меновой торговлей, вот! даже покупал бы на Кубе, на долгий срок. Но это вещи, которые можно делать, когда тебе на сорок лет меньше. Это я объясняю своей дочери, но она не разделяет моей точки зрения. Она предпочитает жить на Таити. А ведь можно заработать деньжат. Вот мой отец… он подключался к электричеству, чтобы устраивать балы, он не платил налогов… Это махинация. Скажем, это не так страшно, хотя и несколько ненормально — не платить налогов. Но нападать на банк или еще что, или угнать у кого машину — нет, никогда! Все эти мелкие махинации приносили мне денег и забавляли меня. Но при этом я не нуждался в этих деньгах для жизни. Это была игра. Не то чтобы у меня денег куры не клевали — хотя большую часть я откладывал — но это позволяло мне все-таки хорошо жить. Делать подарки девочкам, приглашать их и друзей на спектакли. Беко, Брассен, Далида… все веселились! Да, я все-таки зарабатывал денег. И счастье, что у меня есть деловая жилка, мне это позволило затем обогатиться на Таити, заниматься различными делами. А нет — какое дело? у меня, скажем так, всего четырех лет до школьного аттестата не хватает! Какая уж тут профессия.

Сейчас, вспоминая, я никак не мог понять, как мне удавалось вести дела. Отец тоже делал что-то, но не так, как я. У меня, как я уже сказал, всегда была идея, что можно сделать полезного. Это послужило мне в жизни. Действительно, стоит только иногда задать вопрос, что же люди сейчас любят? И предложить что-нибудь, отвечающее спросу. Пожалуй, именно так я заработал денег играючи. Без диплома. Господин Лебиан, бывший комиссаром по авариям на Таити, научивший меня играть в шахматы, говорил: «Господин Мейссонье, очень жаль, что вы не остались в школе до двадцати лет, сейчас вы были бы миллиардером». Я ему ответил: «Хорошо, у меня было бы, пожалуй, славное положение, но я совершенно уверен, что вел самую приятную жизнь, какая только бывает, особенно с точки зрения свободы. Ни хозяина, ни руководства рабочими». Да уж, я приятно жил. Я был свободен.