Реестр убийцы

ГЛАВА 16

Аплодисменты, музыка и голос доктора Селф. Ее веб-сайт.

Скарпетта читает фальшивое признание Люси, ее выдуманный рассказ о посещении клиники Маклина, сканировании и о том, каково это — жить с опухолью мозга. И чем дальше читает, тем больше мрачнеет, хотя Люси знает — тетя умеет скрывать чувства.

— Теперь уже ничего не поделаешь. Что сделано, то сделано, — говорит Люси, сканируя отпечатки пальцев в цифровую систему обработки изображений. — Даже я не могу ничего изменить. Остается только одно: принять все как есть. По крайней мере мне больше не надо бояться, что это выйдет наружу.

— Вот как?

— На мой взгляд, иметь физический недостаток куда хуже, чем совершить нечто такое, за что можно попасть под суд. Так что, может быть, оно и к лучшему, что люди наконец все узнали. Правда приносит облегчение. Лучше ничего не скрывать, согласна? И когда люди узнают то, что раньше утаивалось, случается странное. Ты как будто получаешь нежданные подарки. Те, кто вроде бы не питал к тебе симпатий, протягивают руку помощи. С тобой снова говорят голоса из прошлого. А другие голоса умолкают. Кто-то уходит из твоей жизни…

— Кого ты имеешь в виду?

— Скажем так: большим сюрпризом это не стало.

— В любом случае доктор Селф не имела права так поступать, — говорит Скарпетта.

— Ох, послушала бы ты себя.

Скарпетта не отвечает.

— Ты, наверное, хочешь сказать, что и сама отчасти виновата. Знаешь, не будь я племянницей знаменитой Кей Скарпетты, никто бы это и читать не стал. У тебя есть убийственное свойство считать себя виноватой во всем и пытаться это все исправить.

— Не могу больше. — Скарпетта закрывает страницу.

— Должна признаться, этот твой недостаток причиняет мне немало неудобств.

— Нужно найти хорошего адвоката, специализирующегося на делах по диффамации и клевете в Интернете. Сфера эта настолько не отрегулирована, что ее можно сравнить с обществом, в котором не существует законов.

— Придется доказать, что я ничего такого не писала. Построить на основе этого претензию. Не фокусировать внимание на мне, потому что ты не хочешь привлекать к себе внимание. Я не трогала тебя все утро, но больше не могу.

Скарпетта начинает убирать вещи со стола.

— Я сижу и слушаю, как ты спокойно, словно ни в чем ни бывало, разговариваешь по телефону с Бентоном. С доктором Марони. Как ты можешь? Как можешь делать все это и не кипеть от возмущения?

Скарпетта пускает воду в металлическую раковину. Тщательно, словно проводила вскрытие, а не работала в безупречно чистой лаборатории, где всего лишь занималась фотографированием, моет руки. Люси видит синяки на ее запястьях. Как ни старайся, спрятать их невозможно.

— И что? Так и собираешься защищать этого мерзавца до конца жизни? — Люси имеет в виду Марино. — Ладно. Не отвечай. Может, самая большая разница между нами не столь уж и очевидна. Я не позволю доктору Селф довести меня до такого состояния, когда человек делаете собой что-то… фатальное.

— Фатальное? Надеюсь, нет. И мне не нравится, когда ты употребляешь это слово. — Скарпетта убирает в отдельные пакеты золотую монету и цепочку. — О чем ты вообще говоришь? Что-то фатальное!

Люси снимает лабораторный халат, вешает его на крючок у двери.

— Если думает, что толкнет меня на что-то непоправимое, то ошибается. Такого удовольствия я ей не доставлю. Я не Марино.

— Нужно незамедлительно проверить это на ДНК. — Скарпетта заклеивает оба конверта. — Передам напрямую. Сколько им нужно времени, часов тридцать шесть? Может, меньше? Если не возникнет непредвиденных осложнений. Только бы не затянули с анализом. Думаю, ты понимаешь. Если меня навестит кто-то с оружием…

— Да, я помню. Это ведь было еще в Ричмонде. Рождество на носу, а я провожу его вдали от университета, с тобой. Да еще друга притащила. И он подбивает к ней клинья прямо у меня на глазах.

— Он делал это не раз.

На лице у Скарпетты выражение, которого Люси никогда раньше не видела.

Тетя заполняет бланки, занимается то одним, то другим, словно специально находит себе занятия, чтобы не смотреть на нее. Люси уже не помнит, когда в последний раз видела Кей такой. Пристыженной и сердитой. Сердитой — да, но не пристыженной. И от этого на душе становится совсем мерзко.

— Он не знал, как вести себя в женской компании, и потому отчаянно старался произвести впечатление, а мы вместо того, чтобы восторгаться, не проявляли к нему должного интереса, а когда все же проявляли, то интересовались совсем не тем, чем ему хотелось бы, — говорит Люси. — Мы хотели найти с ним общий язык, а что он делает? Пытается умыкнуть мою подружку у меня из-под носа. Конечно, он был пьян.

Люси поднимается из-за стола и подходит к стойке, где ее тетя занимается тем, что достает из ящика цветные маркеры, снимает колпачки и проверяет, есть ли в маркерах чернила.

— Я не мирилась с этим, — продолжает Люси. — Сопротивлялась. Мне было восемнадцать, и ему сильно повезло, что дело не пошло дальше слов. Неужели ты думаешь, что если будешь вести себя так, словно ничего не случилось, то все само собой рассосется?

Люси берет тетю за, руки и осторожно подтягивает рукава. На запястьях — красные пятна, кожа стерта, будто побывала в тесных железных кандалах.

— Давай не будем об этом. Я знаю, тебе не все равно. — Скарпетта отнимает руки, обтягивает рукава. — Но пожалуйста, оставь меня в покое.

— Что он тебе сделал?

Скарпетта садится.

— Ты уж лучше расскажи мне все. Мне наплевать, как там изощрялась доктор Селф, чтобы его спровоцировать, и мы обе знаем: многого для этого не надо. Он зашел слишком далеко, и назад дороги нет — из этого правила исключений не бывает. Я его накажу.

— Позволь мне самой решить эту проблему.

— Не позволю. Решать ее ты не станешь, потому что всегда делаешь для него исключения.

— Не делаю. Но наказать его — не выход. Какой от этого толк?

— Так что все-таки случилось? — Люси спокойна и сосредоточенна, но внутри у нее все онемело, как бывает, когда она способна на все. — Он провел у тебя дома всю ночь. Что он делал? То, чего ты не хотела, иначе бы у тебя не было синяков. Ты от него ничего не хотела, и он попытался заставить, да? Схватил за руки. Что еще? У тебя на шее покраснение. Что еще? Что сделал этот сукин сын? Спит с каждой шлюхой… я уж не говорю про болезни…

— Так далеко дело не зашло.

— А как далеко зашло? Что он сделал? — Люси не спрашивает, констатирует факт, требующий дальнейшего объяснения.

— Он был пьян. Теперь мы знаем, что он еще и сидит на тестостероне, который в больших дозах усиливает агрессивность, а для Марино такого понятия, как умеренность, не существует. Невоздержан во всем. Ты права: всю прошлую неделю он и пил, и курил. Границы ему всегда мешали, а теперь их и вовсе нет. Да, наверное, к тому все и шло.

— Все шло к тому? Вы знаете друг друга много лет, и все эти годы дело шло к сексуальному насилию?

— Таким я Марино никогда не видела. Это был другой человек, незнакомый, чужой. Такой злой, такой агрессивный. И совершенно себя не контролировал. Может, нам стоит больше беспокоиться о нем, а не обо мне?..

— Не начинай.

— Пожалуйста, постарайся понять.

— Я пойму лучше, когда ты скажешь, что он сделал. — Голос у Люси бесстрастный, какой бывает, когда для нее нет запретов. — Что он сделал? Чем больше ты ловчишь и увиливаешь от ответа, тем сильнее я хочу его наказать и тем хуже ему будет, когда я это сделаю. И ты, тетя Кей, должна принимать меня всерьез.

— Слишком далеко он не зашел, а потом остановился и расплакался.

— Что значит «слишком далеко он не зашел»?

— Я не могу об этом говорить.

— Неужели? А если б ты позвонила в полицию? Они бы потребовали подробностей. Ты не хуже меня знаешь, как оно бывает. Там любят слушать. В деталях. Слушают и представляют, как все было. А потом еще извращенцы, которые ходят по судам, где слушаются дела об изнасиловании, садятся в заднем ряду и шалеют потихоньку.

— Ты о чем? Ко мне все это не имеет никакого отношения.

— Как по-твоему, что бы случилось, если бы ты вызвала полицию и Марино предъявили обвинение в сексуальном насилии? По меньшей мере. Ты попала бы в суд, где зрители слушали бы подробности, додумывали несказанное, представляли… В некотором смысле ты бы раздевалась перед ними, выступала в качестве сексуального объекта, униженная, растоптанная. Великая Кей Скарпетта, выставленная в голом виде на всеобщее обозрение.

— Так далеко он не зашел.

— Точно? Расстегни блузку. Что ты прячешь? Я вижу ссадину на шее. — Люси протягивает руку к верхней пуговице.

Скарпетта отводит ее руку.

— Ты не медсестра. И довольно. Не заставляй меня злиться на тебя.

Злость начинает искать выход. Люси чувствует ее в сердце, в ногах, в руках.

— Я обо всем позабочусь, — говорит она.

— Мне не нужно, чтобы ты этим занималась. Ты, конечно, уже побывала у него дома и все обыскала. Я знаю, как ты заботишься обо всем, и знаю, как позаботиться о себе. И меньше всего я хочу, чтобы мы с тобой поругались.

— Что он сделал? Что именно сделал этот тупой, пьяный сукин сын?

Скарпетта молчит.

— Сначала он устраивает своей шлюшке экскурсию по моргу. Мы с Бентоном видели это собственными глазами, и могу поклясться, у него стоял на нее в покойницкой. Ничего удивительного. Он же ходячая трах-машина. Подсел на какой-то гормонный гель, чтобы ублажать сучку, которая вдвое его моложе. И вот нападает на тебя.

— Перестань.

— Не перестану. Что он сделал? Сорвал с тебя одежду? Где она? Твои тряпки теперь улика. Где они?

— Прекрати, Люси.

— Где? Отдай их мне. Мне нужна одежда, в которой ты была. Что ты с ней сделала?

— Ты только все усугубляешь.

— Ты ее выбросила, так?

— Оставь меня.

— Сексуальное насилие. Тяжкое уголовное преступление. Рассказывать Бентону не собираешься, иначе б уже рассказала. И мне бы не рассказала. Я все узнала от Розы. То есть не все, а ее догадки. Да что с тобой такое? Я считала тебя сильной. Всю жизнь так думала. И вот. Слабое место. Изъян. Ты позволяешь ему так обойтись с собой и ничего никому не говоришь. Почему? Как ты могла допустить это?

— Так получилось.

— Почему?..

— Так получилось, — повторяет Скарпетта. — Ладно, давай поговорим о твоем изъяне.

— Не уходи в сторону.

— Я могла бы вызвать полицию. Могла бы выхватить у него пистолет, застрелить его, и меня бы оправдали. Я много чего могла бы сделать.

— Так почему не сделала?

— Я выбрала меньшее из зол. И все будет в порядке. Остальные варианты такого результата не дали бы. Ты знаешь, почему это делаешь.

— Дело не в том, что делаю я, а в том, что сделала ты.

— Из-за матери, моей несчастной сестры. Она приводила в дом одного мужчину за другим. Не могла без них, как наркоман без наркотика. Помнишь, о чем ты однажды меня спросила? Ты спросила, почему мужчины всегда важнее тебя.

Люси молчит. Пальцы сжимаются в кулаки.

— Ты сказала, что любой из мужчин в жизни твоей матери был для нее важнее тебя. И ты была права. Помнишь, что я ответила? Я сказала, что Дороти — пустой сосуд. Что дело не в тебе, а в ней. Ты всегда ощущала себя униженной, оскорбленной из-за того, что происходило в доме. — Голос Скарпетты звучит глухо, на глаза словно наплывает тень, и они делаются синими. — Что-то случилось, да? Что-то еще? Кто-то из ее приятелей вел себя неподобающим образом с тобой?

— Может быть, мне хотелось внимания.

— Что случилось?

— Забудь.

— Что случилось, Люси?

— Забудь. Сейчас дело не во мне. И я была ребенком, а ты далеко не ребенок.

— Разница невелика. Разве я могла с ним бороться?

Некоторое время обе молчат. Напряжение между ними заметно ослабевает. Люси уже не хочет спорить и доказывать и только злится на Марино, потому что из-за него обидела тетю. Не проявила ни милосердия, ни сочувствия к той, которая не сделала ничего и только страдала. Он и без того нанес Кей рану, которая не заживет, наверное, никогда, а она только сделала все еще хуже.

— Несправедливо, — говорит наконец Люси. — Жаль, меня там не было.

— Не все в твоих силах. Не все можно поправить. У нас с тобой больше общего, чем различий.

— Тренер Дрю Мартин заезжал в похоронный дом Генри Холлингса. — Поминать Марино Люси больше не хочется. — Адрес сохранился в GPS «порша». Если не хочешь связываться с коронером, я сама могу проверить.

— Нет. Думаю, нам самое время познакомиться.

Офис со вкусом обставлен прекрасной старинной мебелью, тяжелые узорчатые портьеры собраны, открывая доступ солнечному свету. На стенах, обшитых панелями красного дерева, портреты предков Генри Холлингса, галерея серьезных и даже угрюмых мужчин, присматривающих за происходящим из прошлого.

Кресло развернуто, и хозяин кабинета смотрит в окно. За окном — доведенный до совершенства и типичный для Чарльстона сад. Генри Холлингс, похоже, не замечает стоящей в дверях Скарпетты.

— У меня рекомендация, которая, на мой взгляд, может вам понравиться. — Он разговаривает по телефону; голос спокойный, уверенный, с мягкими южными модуляциями. — Как раз дня такого случая у нас есть урны, замечательная новинка, о которой люди в большинстве своем еще не знают. Разлагается в воде естественным путем, никаких изысков, просто и недорого. Если вы планируете именно такое погребение… Совершенно верно… Рассеять прах в море… Конечно. Вы убережете его от ветра, просто погрузив урну в избранном месте. Понимаю, со стороны может показаться, что это не то же самое. Разумеется, вы вправе выбрать любой значимый для вас вариант, и я помогу всем, что только в моих силах… Да-да, рекомендую… Нет, конечно, вы не хотите, чтобы прах разнесло ветром. Как бы это помягче выразиться… Да, в высшей степени прискорбно…

Он добавляет еще несколько сочувственных комментариев и кладет трубку, а обернувшись, никак не выражает удивления при виде Скарпетты. Ее здесь ждут — предварительно она позвонила. Если Скарпетта и слышала разговор, Холлингса это не смущает и не беспокоит. Ее немного нервирует, что в нем не чувствуется фальши — его внимательность и участие выглядят искренними, что не совпадаете ее представлением о Холлингсе как о жадном, омерзительно вкрадчивом и самодовольном дельце.

— Доктор Скарпетта.

Он с улыбкой поднимается и выходит из-за своего идеально организованного стола с протянутой рукой.

— Спасибо, что согласились принять меня, да еще без предварительного уведомления.

Она садится в кресло с подлокотниками-крылышками, он опускается на диван. Выбор места весьма примечательный — если бы хотел продемонстрировать свое превосходство, вернулся бы за массивный строгий стол.

Генри Холлингс — видный мужчина в прекрасно сшитом темном костюме. Брюки отутюжены так, что о стрелки можно порезаться. Застегивающийся на одну пуговицу пиджак отделан черным шелком. Бледно-голубая рубашка только что не хрустит. Серебристый шелковый галстук — в тон седым волосам, лицо морщинистое, но не грубое, морщинки указывают, что он чаще улыбается, чем хмурится. Глаза добрые. Ее немного раздражает, что он не соответствует ожидаемому образу хитрого, прожженного политикана, и она напоминает себе, что именно в этом и заключается проблема с подобного рода деятелями. Сначала они дурачат людей, а потом используют для достижения собственных целей.

— Мне бы не хотелось ходить вокруг да около, — говорит Скарпетта. — У вас было предостаточно времени, чтобы заметить мое присутствие здесь. Как-никак прошло почти два года. А теперь, если вы не против, давайте перейдем к делу.

— Мне не хотелось показаться навязчивым.

— Весьма любезно с вашей стороны. Я в городе человек новый. У нас с вами одни и те же проблемы. По крайней мере должны быть.

— Спасибо за откровенность. И позвольте объяснить кое-что. Мы, чарльстонцы, люди преимущественно этноцентричные. Мы никуда не торопимся, умеем ждать и долго приглядываемся к новому. Полагаю, вы уже заметили, что быстро у нас здесь ничего не делается. Здесь даже ходят медленно. — Он улыбается. — Вот и я тоже ждал, когда вы первой проявите инициативу. Если, конечно, пожелаете. Скрывать не стану, такой вариант представлялся мне маловероятным. Не возражаете, если продолжу? Вы судмедэксперт, специалист с заслуженной репутацией, а люди вроде вас обычно придерживаются весьма невысокого мнения о выборных коронерах. Мы, как правило, не врачи и не судмедэксперты. Я полагал, что вы, открыв здесь практику, станете относиться ко мне с известной настороженностью.

— Получается, мы оба составляли мнение исходя в первую очередь из предположений.

Скарпетта уже решила, что позволит себе сомнение в пользу Генри Холлингса. Или хотя бы сделает вид, что он заслуживает такого сомнения.

— В Чарльстоне любят посплетничать. — Он напоминает ей фотографию Мэтью Брейди — сидит прямо, ноги скрещены, руки сложены на колене. — И в этих сплетнях много зависти, ограниченности и злобы.

— Уверена, мы, будучи профессионалами, сможем поддерживать нормальные отношения. — Вот этой-то уверенности ей как раз и недостает.

— Вы уже познакомились с вашей соседкой, миссис Гримболл?

— Боюсь, я вижу ее только тогда, когда она наблюдает за мной из окна.

— Миссис Гримболл жаловалась на появление в переулке, за вашим домом, катафалка. Дважды.

— Мне известно только об одном случае. — Интересно, что за второй случай? — Люшес Меддикс. Причина в загадочной путанице с моими адресами. Надеюсь, ситуация прояснилась и недоразумение не повторится.

— Миссис Гримболл жаловалась людям, которые могли бы доставить вам немалые неприятности. Я принял звонок и вмешался. Сказал, что никаких доставок к вашему дому быть не должно и, очевидно, имело место непонимание.

— Интересно, сказали бы вы это, если бы я к вам не пришла?

— Если я пытался вставлять палки вам в колеса, зачем тогда мне защищать вас от миссис Гримболл?

— Не знаю.

— По-моему, смертей и трагедий вокруг столько, что на всех хватит. Однако не все думают так же. В Южной Каролине нет похоронного дома, который не зарился бы на мой бизнес. Люшес Меддикс — лишь один из них. Ни за что не поверю, что он мог ошибиться и принять ваш дом за морг. Даже если бы где-то и перепутали адрес.

— Но зачем ему вредить мне, если я даже не знакома с ним?

— У вас своя логика, а у него своя. Он не рассматривает вас как источник дохода, потому что — я лишь высказываю свое частное мнение — вы ничем ему не помогаете.

— Я не занимаюсь маркетингом.

— С вашего позволения я могу сообщить ваш адрес всем коронерам, похоронным домам и транспортным службам, с которыми вам, не исключено, придется вести дела.

— В этом нет необходимости. Я в состоянии сделать это сама.

Чем он любезнее, тем меньше она ему доверяет.

— Честно говоря, было бы лучше, если бы они получили такого рода информацию от меня и приняли как намек на то, что мы работаем вместе. Разве не за этим вы сюда пришли?

— Меня интересует Джанни Лупано, — говорит Скарпетта. Выражение его лица не меняется. — Тренер Дрю Мартин.

— Вы наверняка знаете, что я ни в коей мере не причастен к расследованию обстоятельств ее смерти. И соответственно не располагаю никакой информацией, кроме общедоступной.

— Он бывал в вашем похоронном доме. По меньшей мере один раз.

— Если бы он приходил сюда с вопросами о ней, я бы определенно об этом знал.

— Какая-то причина его сюда привела.

— Позвольте спросить: почему вы так в этом уверены? Может быть, до вас доходит даже больше слухов, чем до меня?

— В чем я точно уверена, так это в том, что Джанни Лупано по меньшей мере был на вашей парковке. Такой ответ вас устроит?

— Понятно. — Генри Холлингс кивает. — Вероятно, полиция или кто-то еще проверили GPS в его машине, и там обнаружился мой адрес. В таком случае я бы хотел спросить, является ли Джанни Лупано подозреваемым в убийстве.

— Допрашиваются все, кто имел к ней какое-либо отношение. Вы сказали «в его машине». Откуда вам известно, что у него в Чарльстоне есть машина?

— Я знаю, что у него здесь квартира.

— Многие, в том числе люди, проживающие в этом здании, не знают, что у Лупано здесь квартира. А вот вы почему-то знаете.

— У нас есть книга посетителей. Она всегда лежит на подиуме возле часовни, так что любой, кто посещает службу или поминки, может в ней расписаться. Возможно, Лупано приходил на похороны. Можете, если хотите, посмотреть записи. Вас какой период интересует?

— Хорошо бы за последние два года, — говорит Скарпетта.

В комнате для допросов к деревянному стулу прикреплены ножные кандалы.

Заметив их, Мэдлиз Дули думает, что вполне может оказаться на этом стуле. За обман.

— Больше всего проблем с наркотиками, но вообще-то у нас есть все. — Следователь Теркингтон ведет ее и Эшли по длинному коридору южного крыла офиса шерифа мимо кабинетов, названия которых дергают нервы. — Кражи, ограбления, убийства.

Помещение большое, намного больше, чем она представляла, потому что Мэдлиз и в голову не приходило, что на Хилтон-Хед-Айленд может быть преступность. По словам же Теркингтона, ситуация к югу от Броуд-Ривер такова, что работы вполне хватает для всех шестидесяти сотрудников, включая восемь следователей.

— В прошлом году мы расследовали более шестисот серьезных преступлений.

Интересно, думает Мэдлиз, были ли среди них незаконные проникновения и лжесвидетельства?

— Я в шоке, — нервничает она. — Мы ведь думали, что здесь безопасно, даже дверь не запирали.

Теркингтон приглашает их в конференц-зал.

— К сожалению, многие думают, что если они богаты, то ничего плохого с ними случиться не может.

Ей льстит, что следователь зачислил их с Эшли в богачи — никто больше так не считает, — и Мэдлиз счастлива, пока не вспоминает, почему они здесь оказались. В любой момент молодой человек в элегантном костюме и галстуке наведет справки и выяснит, каков на самом деле экономический статус мистера и миссис Эшли Дули. Сделать это не так уж и трудно, как сложить два и два, достаточно узнать их адрес в северном Чарльстоне, где они арендуют дешевый домик, отгороженный от океана густой стеной пиний.

— Пожалуйста, садитесь. — Следователь выдвигает для нее стул.

— Вы правы на все сто, — говорит Мэдлиз. — Деньги счастья не приносят. — Как будто уж ей-то это точно известно.

— Приличный у вас камкордер. — Теркингтон поворачивается к Эшли. — И стоит, должно быть, немало, а? Никак не меньше тысячи. — Он делает жест, предлагая Эшли передать ему камеру.

— Не понимаю, почему это я должен ее отдавать. Я вам и так покажу, что успел снять.

— Мне пока что не все еще ясно. — Бледные глаза Теркингтона смотрят на нее в упор. — И прежде всего почему вы пошли к тому дому. Почему нарушили границы частного владения, хотя там и был запретительный знак.

— Она искала хозяина, — отвечает Эшли, не поднимая головы, словно разговаривает с камкодером.

— Мистер Дули, не отвечайте за жену. Из ее слов следует, что вы остались на берегу и не присутствовали при том, как она нашла то, что нашла.

— Не понимаю, почему вы должны оставить ее у себя.

Эшли не дает покоя камера, а вот Мэдлиз куда больше беспокоится из-за оставшегося в машине бассета.

Стекло она немножко опустила, чтобы в салон попадал воздух, и, слава Богу, день сегодня не жаркий. Только бы не залаял. Мэдлиз уже успела полюбить щеночка. Бедненький. Через что только ему пришлось пройти. Она ежится, вспомнив, как пальцы наткнулись на липкую кровь у него на шерстке. Мэдлиз не может рассказать о бассете, хотя это и помогло бы объяснить, почему она отправилась на поиски владельца белого особняка. Если полицейские узнают, что этот несчастненький, милый песик у нее, они заберут его, а потом передадут в приют для бездомных животных или просто усыпят. Как Фрисби.

— Итак, искали хозяина дома. Вы сказали это несколько раз. И все же мне не совсем понятно, зачем вы его искали.

Взгляд Теркингтона снова останавливается на ней, перо повисает над бумагой — он записывает ее ложь.

— Такой красивый особняк, — говорит Мэдлиз. — Я хотела, чтобы Эшли снял его, но не знала, можно ли это делать без разрешения владельца, вот и решила его поискать. Думала, найду кого-нибудь у бассейна…

— В это время года народу там немного. Постоянно почти никто не живет — у хозяев тех домов есть и другие, в городе, а сдавать их они не желают.

— Так и есть, — соглашается Мэдлиз.

— Тем не менее вы решили, что в этом доме кто-то есть, потому что увидели что-то жарящееся на гриле?

— Верно.

— И как же вы увидели это с берега?

— Я увидела дымок.

— Вы увидели дымок от гриля и, может быть, ощутили запах жареного? — записывает следователь.

— Да.

— И что это было?

— Что было?

— Что жарилось на гриле?

— Мясо. Может быть, свинина. Может, курица.

— И вы решили войти в дом. — Он пишет, потом останавливается, поднимает голову и смотрит на нее. — Знаете, здесь я все равно никак не понимаю.

Эта часть рассказа у нее самая нескладная, как Мэдлиз ни старалась — лучше не получалось, Что еще нужно придумать, чтобы ложь походила на правду?

— Я уже говорила вам по телефону, что сначала искала хозяина, а потом забеспокоилась. Подумала, может, владелец, какой-нибудь богатый старичок, вышел приготовить барбекю, а у него вдруг сердечный приступ. Почему мясо на решетке, а поблизости никого? Я несколько раз позвала, спросила, есть ли кто-нибудь, а потом увидела, что дверь в прачечную открыта.

— Вы имеете в виду — не заперта.

— Да.

— Дверь рядом с окном, в котором одной стеклянной панели недоставало, а другая была разбита, — говорит Теркингтон, продолжая записывать.

— Да. В общем, я взяла и вошла, хотя и знала, что не имею права. Но я подумала, что, может быть, у владельца дома случился приступ и он лежит на полу, беспомощный.

— В том-то все и дело, — вступает Эшли, поглядывая то на следователя, то на камеру, — что перед каждым из нас в какой-то момент встает нелегкий выбор. Войти или остаться за порогом? И если остаться, как потом жить, узнав из газет, что кто-то так и не дождался помощи?

— Вы сияли дом на камеру, сэр?

— Я поснимал немного, пока ждал Мэдлиз. Так, красивые виды…

— Вы снимали дом, сэр?

— Дайте подумать. Да, наверное, немножко. В самом начале. Но показывать без разрешения не собирался, и если бы Мэдлиз его не получила…

— Понятно. Вы собирались получить разрешение на съемку дома, но сняли его и без разрешения.

— Если бы мы не получили разрешения, я бы стер запись, — уверяет Эшли.

— А самом деле? — Теркингтон пристально смотрит на него. — Ваша жена выбегает из дома перепуганная до смерти, уверенная, что там кого-то убили, а вам не приходит в голову ничего другого, как стереть запись, потому что вы не получили разрешения на съемку?

— Знаю, звучит странно, — вздыхает Мэдлиз. — Но важно другое: я никому ничего плохого не сделала.

— Когда она выскочила из дома, чуть ли не в слезах, перепуганная, я хотел сразу же позвонить в службу спасения, — объясняет Эшли. — Но мы с ней оба оставили дома телефоны.

— А тем, что в доме, воспользоваться не подумали?

— Нет! После того, что я там увидела… — Мэдлиз качает головой. — У меня было такое чувство, что он еще там!

— Он?

— Не знаю. Я никого не видела, но чувство было жуткое, словно кто-то следит за каждым моим шагом. Перепугалась, как никогда в жизни. Да я бы там секунды лишней не осталась. — Она роется в сумочке, достает салфетку.

— Мы сразу же поспешили вернуться домой, а там у нее началась истерика, — говорит Эшли. — Мне пришлось ее успокаивать. Плакала как ребенок, мы даже теннис пропустили. В конце концов я предложил ей лечь, а обсудить все уже утром. Сказать по правде, я не очень-то ей и поверил. У нее, знаете ли, то еще воображение. Читает все эти книжки про мистику, ни одного детективного сериала не пропускает. Но в ту ночь она так плакала, что я уже забеспокоился. Думаю: а что, если там действительно что-то такое? Тогда и позвонил вам.

— Позвонили. Но только после тенниса, — напоминает Теркингтон. — Говорите, супруга расстроилась, тем не менее утром вы сходили на теннис, вернулись домой, приняли душ, переоделись, уложили вещи в машину и только потом удосужились позвонить в полицию. Полагаете, у меня есть основания верить вам?

— А почему, как вы думаете, мы вернулись в Чарльстон за два дня до срока? Мы планировали этот отдых целый год! — горячится Эшли. — Как по-вашему, мы можем рассчитывать на компенсацию? Если бы вы позвонили в агентство и объяснили ситуацию…

— Если вы поэтому обратились в полицию, то мне придется вас разочаровать — зря потратили время.

— Я бы не хотел оставлять вам камеру. То немногое, что было записано возле особняка, я уже стер. Там и смотреть-то не на что. Сценка секунд на десять. Мэдлиз стоит на фоне дома и говорит что-то своей сестре.

— Значит, с вами и ее сестра была?

— Нет. Просто Мэдлиз обращалась к ней, говорила на камеру. Не думаю, что вам будет какая-то польза от записи, которую я стер.

Стереть запись его заставила жена — из-за бассета. Он успел записать, как она нежничает со щенком.

— Может быть, просмотрев запись, я бы увидел дымок от барбекю, — говорит Теркингтон. — Вы ведь сказали, что заметили его с берега, так? А значит, если снимали дом, то на записи должен быть виден и дым, верно?

Эшли застигнут врасплох.

— Я… э… нет, дыма там не видно. Я в ту сторону камеру не оправлял. Может, просто посмотрите прямо сейчас и вернете? Тут ведь и нет ничего, только Мэдлиз да несколько сценок, записанных раньше. И я не понимаю, почему должен оставлять вам камеру.

— Нам необходимо убедиться, что камера не сохранила никакой информации относительно случившегося в доме, никаких деталей, которых вы могли и не заметить.

— Каких, например? — беспокоится Эшли.

— Я не уверен, например, что вы не заходили в дом после того, как там побывала ваша жена. — Тон у следователя Теркингтона жесткий, без малейшего намека на сочувствие. — Мне представляется весьма необычным, что вы, услышав рассказ супруги, не решили проверить его лично.

— Если все было так, как она рассказала, в доме мог прятаться убийца, — возражает Эшли. — Нет, проверять я бы не стал.

Мэдлиз помнит звук бегущей воды, кровь, одежду, фотографию убитой теннисистки. Перед глазами отпечатавшаяся в памяти картина: огромная гостиная, разбросанные повсюду аптечные пузырьки, бутылка водки. А еще включенный проектор и пустой освещенный экран. Детектив им не верит, а ей, похоже, грозят большие неприятности. Нарушение границ частного владения. Незаконное вторжение со взломом. Кража собаки. Лжесвидетельство. Нельзя допустить, чтобы он узнал о бассете. Они заберут его и усыпят. А она успела полюбить собачку. И к черту их всех! Ради этого песика она готова врать и дальше.

— Знаю, это не мое дело, — собрав нервы в кулак, спрашивает Мэдлиз, — но позвольте узнать: не случилось ли там чего-то плохого? И известно ли вам, кто живет в этом доме?

— Кто там живет, мы знаем, но раскрывать имя владелицы мне бы не хотелось. В доме ее сейчас нет, как нет ни машины, ни собаки.

— И машины нет? — Мэдлиз чувствует, что у нее начинает дрожать нижняя губа.

— Похоже, она отправилась куда-то на машине и прихватила с собой собаку. И знаете, что я думаю? Вам захотелось прогуляться по шикарному особняку, потом вы забеспокоились, что попались кому-то на глаза, и на всякий случай сочинили всю эту историю. Получилось почти ловко.

— Сочинила или нет, — говорит Мэдлиз, и голос у нее дрожит, — проверить легко. Если бы вы удосужились заглянуть в дом…

— Мы удосужились, мэм. Я послал туда несколько человек, и они не обнаружили ничего, что вы якобы видели. Ни разбитого стекла. Ни крови. Ни ножей. Газ в гриле был выключен, решетка чистенькая, никаких признаков того, что на ней что-то жарили. И проектор тоже был выключен.

В просторной комнате, где Холлингс и его сотрудники встречаются с родственниками и близкими усопших, Скарпетта, устроившись на полосатом, бледно-золотистом с кремовом диване, просматривает вторую книгу для гостей.

Все увиденное ею до сих пор указывает на то, что владелец похоронного дома — человек вдумчивый, внимательный, с хорошим вкусом. Крупноформатная, толстая книга заключена в черный кожаный переплет с линованными матовыми страницами. О масштабе бизнеса говорит хотя бы тот факт, что на каждый год требуется три или четыре книги. Поиск в записях за первые четыре месяца текущего года свидетельств посещения Джанни Лупано каких-либо похорон не выявил.

Скарпетта берет следующую книгу и начинает заново, пробегая взглядом сверху вниз, ведя пальцем по странице, то и дело натыкаясь на известные в Чарльстоне фамилии. С января по март никаких следов Джанни Лупано. Ничего в апреле. Разочарование нарастает. Май и июнь — ничего. Палец останавливается на размашистой, вычурной, легко узнаваемой подписи. Двенадцатого июля прошлого года он посетил заупокойную службу по некоей Холли Уэбстер. Народу, похоже, пришло немного — запись в книге оставили всего лишь одиннадцать человек.

Скарпетта выписывает имена и поднимается с дивана. Проходит мимо часовни, где две леди раскладывают цветы вокруг полированного бронзового гроба. Возвращается в кабинет Генри Холлингса, который снова сидит спиной к двери — говорит по телефону.

— Некоторые складывают флаг тремя уголками и кладут за головой умершего. — Тон прежний, умиротворяющий, спокойный, с южными перекатами. — Да, конечно. Можно накрыть весь гроб. Что бы я порекомендовал? — Берет со стола листок бумаги. — Вы, кажется, склоняетесь в пользу орехового с бледно-зеленым атласом. Не сомневаюсь, что вы в курсе. Да, трудно. Принимать такого рода решения всегда нелегко. Вы хотите от меня откровенности. Что ж, я — за сталь.

Разговор длится несколько минут, потом Холлингс поворачивается и снова видит у себя в дверях Скарпетту.

— Бывают очень тяжелые случаи. Семидесятидвухлетний ветеран, недавно потерявший жену, впадает в депрессию и вкладывает дуло ружья себе в рот. Мы сделали, что могли, но никакая косметика, никакие восстановительные процедуры не в состоянии придать ему презентабельный вид. Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю. Мы не можем выставить гроб открытым, а семья никак не желает смириться с отказом.

— Кто такая Холли Уэбстер? — спрашивает Скарпетта.

Холлингс отвечает сразу, без раздумий:

— Ужасная трагедия. Из тех, что запоминаются надолго.

— Вы помните ее похороны? Джанни Лупано присутствовал на заупокойной службе.

— В то время я его еще не знал.

— Он был другом семьи?

Холлингс встает из-за стола, выдвигает ящичек вишневого шкафчика, перебирает папки, достает одну из них.

— У меня здесь вся информация по организации похорон, копии счетов и тому подобного, показать которые я не могу из уважения к семьям усопших. Но я могу позволить вам взглянуть на газетные вырезки. — Он передает ей папку. — Собираю материалы по всем смертям, которыми занимаюсь. Когда Холли умерла, к вам еще не обращались. В противном случае с этой печальной ситуацией разбирались бы вы, а не я.

В голосе — ни намека на обиду.

— Смерть случилась на Хилтон-Хед-Айленд, в одной очень богатой семье.

Скарпетта открывает папку. Вырезок немного, самое подробное описание взято из выходящей в Хилтон-Хед «Айленд пэкит». В изложении газеты события выглядят следующим образом. Утром 10 июля 2006 года Холли Уэбстер играла на заднем дворе со своим щенком-бассетом. Подходить к бассейну девочке разрешалось только в том случае, если за ней кто-то присматривал. В то утро за ней никто не присматривал — родители девочки уехали из города, а в доме оставались их друзья. Около полудня кто-то вышел позвать Холли на ленч. Ее нигде не было видно, а щенок бегал вдоль бассейна и тявкал. Девочку обнаружили на дне — длинные волосы запутались в решетке водостока. Рядом с телом плавала резиновая кость, достать которую, как предположила полиция, и попыталась несчастная Холли.

Еще одна вырезка, короткая. После смерти девочки не прошло и двух месяцев, как ее мать, Лидия Уэбстер, оказалась гостьей на ток-шоу доктора Селф.

— Вспомнила. Слышала об этом деле, — говорит Скарпетта. — Когда это случилось, я была в Массачусетсе.

— Неприятная история, но много о ней не писали. Полиция приложила все силы и сработала оперативно. Не в последнюю степень потому, что курортным зонам такого рода негативная реклама никак не нужна. — Холлингс тянется к телефону. — Не думаю, что он вам много скажет… Я имею в виду эксперта, который проводил вскрытие. Но посмотрим. — Он подносит трубку к уху. — Да… Генри Холлингс… Хорошо, да, хорошо… По уши… Знаю, знаю… Им определенно понадобится твоя помощь… Нет, уже давно никуда не выходил… Одна рыбалка за мной. Но за тобой тоже должок за лекцию перед теми разгильдяями, для которых вскрытие — забава… Помнишь дело Холли Уэбстер? У меня здесь доктор Скарпетта. Можешь уделить ей минутку?

Холлингс передает ей трубку. Она объясняет ассистенту медэксперта, что приглашена в качестве консультанта к расследованию дела, которое может иметь отношение к смерти Холли Уэбстер.

— Что за дело? — спрашивает медэксперт.

— Извините, я не могу об этом говорить. Расследуется убийство.

— Рад, что вы понимаете, какие у нас правила. Я не могу обсуждать дело Уэбстер.

Понимать это следовало так — «не желаю».

— Попробую объяснить, — говорит Скарпетта. — Я нахожусь в офисе коронера Холлингса, поскольку тренер теннисистки Дрю Мартин, Джанни Лупано, присутствовал на похоронах Холли Уэбстер. Я пытаюсь выяснить почему и больше сказать не могу.

— Незнаком. Никогда о нем не слышал.

— Я как раз об этом и хотела спросить: известно ли вам о какой-либо его связи с семьей Уэбстер?

— Понятия не имею.

— Что можете рассказать о смерти Холли Уэбстер?

— Утонула. Несчастный случай и никаких свидетельств чего-то другого.

— То есть никаких признаков патогномоничного симптома. Диагноз основан на сопутствующих обстоятельствах.

— Верно.

— Можете сказать имя следователя?

— Без проблем. Минутку. — Скарпетта слышит, как щелкают клавиши. — Сейчас посмотрим. Ага, так я и думал. Теркингтон из департамента шерифа округа Бофорт. Хотите что-то узнать, обращайтесь к нему.

Скарпетта благодарит его, кладет трубку и поворачивается к Холлингсу:

— Вы знаете, что мать утонувшей девочки, Лидия Уэбстер, вскоре после смерти ребенка попала на ток-шоу доктора Селф?

— Я ее шоу не смотрю. Будь моя воля, расстрелял бы эту женщину.

— Как она там оказалась? У вас есть предположения?

— Насколько мне известно, на Селф работает целая команда скаутов. Рыщут по стране, раскапывают новый материал для программы. Гости к ней в очередь выстраиваются. На мой взгляд, миссис Уэбстер не стоило появляться перед всем миром, когда она еще не справилась со своим горем. Для нее это было психологически деструктивно. Насколько я понимаю, нечто подобное повторилось в ситуации с Дрю Мартин.

— Вы имеете в виду ее появление на шоу доктора Селф прошлой осенью?

— До меня всякие слухи доходят — тут уж хоть уши затыкай, а все рано просочится. Приезжая в город, Дрю всегда останавливалась в отеле «Чарльстон плейс». В последний раз, примерно три недели назад, она в номере почти и не бывала и уж точно не ночевала. Служанка говорила, что кровать не расстилалась, а в комнате Дрю только вещи держала.

— И откуда вы это все знаете? — спрашивает Скарпетта.

— Начальник службы безопасности — мой хороший друг. Когда приезжают родственники и друзья умерших, я всегда рекомендую им «Чарльстон плейс». Если, конечно, они могут себе такое позволить.

Скарпетта вспоминает, что говорил Эд, швейцар дома, где живет Роза. Дрю то приходила, то уходила и всегда давала ему по двадцатке. Может быть, дело не только в щедрости. Может быть, девушка напоминала ему о необходимости держать рот на замке.