Регентство. Людовик XV и его двор

I

Краткое напоминание о Людовике XV — Что происходило после смерти герцога Орлеанского. — Каким образом герцог Бурбонский был назначен первым министром. — Его происхождение. — Его физический и нравственный портрет. — Герцогиня Бурбонская, его мать. — Ее песенки. — Принцы. — Господин де Шароле. — Король. — Этикет Людовика XV. — Оскорбительные слухи о короле. — Фальшивая монета г-жи де Конде. — Душа Дюшоффура.

В субботу 15 февраля 1710 года Людовик XIV был разбужен в семь часов утра, то есть часом ранее обыкновенного, поскольку герцогиня Бургундская ощутила первые родовые схватки.

Король поспешно оделся и отправился к герцогине. На этот раз Людовику XIV ждать не пришлось или почти не пришлось.

В восемь часов три минуты и три секунды герцогиня Бургундская произвела на свет принца, который был назван герцогом Анжуйским.

Кардинал де Жансон тут же крестил новорожденного малым крещением. Вслед за тем младенец, которого положила себе на колени г-жа де Вантадур, был унесен в портшезе в предназначенные ему покои.

Сопровождали портшез г-н де Буффлер и восемь телохранителей.

В полдень г-н де Ла Врийер поднес новорожденному голубую орденскую ленту, и в тот же день весь двор съехался посмотреть на ребенка.

Этот только что родившийся младенец имел старшего брата, носившего титул дофина; что же касается новорожденного, то он, как мы уже сказали, получил титул герцога Анжуйского.

Шестого марта 1711 года оба ребенка заболели корью. Людовика XIV тотчас же известили о случившемся. Поскольку маленькие принцы были крещены лишь малым крещением, король приказал крестить их немедленно. Герцогине де Вантадур было дано позволение взять в качестве крестных отцов и крестных матерей для принцев первых же особ, которые попадутся ей под руку. Оба они должны были получить крестильное имя Луи.

Восприемниками дофина при крещении были г-жа де Вантадур и граф де Ла Мот.

Крестным отцом герцога Анжуйского стал маркиз де При, а в роли его крестной матери выступила г-жа де Ла Ферте.

Восьмого марта старший из двух детей умер; герцог Анжуйский наследовал тогда своему брату и принял, в свой черед, титул дофина.

Мы видели, как после смерти Людовика XIV юного Людовика XV привезли в Венсен; мы видели, как он вернулся в Париж, чтобы присутствовать на торжественном заседании Парламента, в ходе которого отменили завещание его прадеда и назначили регентом герцога Орлеанского. Мы говорили о принципах, которые прививал ему г-н де Вильруа, его гувернер; о дружбе, которую юный король питал к своему наставнику, аббату Флёри, и о его неприязни к Дюбуа; мы рассказали о тревоге, охватившей Францию и вселившейся в герцога Орлеанского, когда новая болезнь поставила Людовика XV на край могилы. Наконец, мы рассказали о том, как твердость Гельвеция спасла королю жизнь.

Потом мы присутствовали на церемонии провозглашения его совершеннолетним, затем на его коронации, затем стали свидетелями назначения герцога Орлеанского первым министром после смерти Дюбуа. Наконец, после смерти герцога Орлеанского, на руках у г-жи де Фалари скончавшегося 2 декабря 1723 года от апоплексического удара, Ла Врийер, сын Шатонёфа, государственного секретаря в царствование Людовика XIV, приведший в такое негодование мадемуазель де Майи, свою жену, когда ей стало известно, что она вышла замуж за какого-то мелкого буржуа; тот самый Ла Врийер, который сделался секретарем регентского совета, когда в эпоху Регентства такой совет существовал; так вот, Ла Врийер первым был извещен о смерти герцога Орлеанского.

Вначале он бросился к королю, потом к епископу Фрежюсскому, затем, наконец, к герцогу Бурбонскому и, полагая, что этот принц вполне может унаследовать звание первого министра, поспешил составить на всякий случай присяжную грамоту по образцу той, которую подписал герцог Орлеанский.

Епископ Фрежюсский легко мог завладеть в те часы должностью первого министра; его друзья советовали ему сделать это, и, возможно, какое-то время он и сам об этом подумывал. Но епископ Фрежюсский был человеком не только честолюбивым, но и терпеливым, что является соединением крайне редким и весьма затрудняющим любые попытки разрушить карьеру политиков, которые этим свойством обладают. К тому же он умел довольствоваться сутью власти, оставляя другим ее видимость, что, опять-таки, было большой редкостью. Поэтому он не счел нужным тотчас же открыто изъявлять желание, которое было осуществлено им впоследствии, и первым высказался за герцога Бурбонского, полнейшая неспособность которого к руководству была ему хорошо известна.

Как только о смерти герцога Орлеанского стало известно, все придворные направились в покои короля. Впереди них шел герцог Бурбонский.

Людовик XV пребывал в сильной печали: по его покрасневшим и влажным глазам можно было понять, что он пролил немало слез.

Едва только герцог Бурбонский и придворные вошли в кабинет и дверь за ними затворилась, епископ Фрежюсский во всеуслышание заявил королю, что после огромной потери, которую нанесла ему смерть герцога Орлеанского — тут епископ произнес более чем краткое похвальное слово покойному, — лучшее, что может сделать его величество, это просить герцога Бурбонского, присутствующего здесь, взять на себя бремя всех государственных дел и занять должность первого министра, которую только что оставил вакантной герцог Орлеанский.

Король посмотрел на епископа Фрежюсского, словно желая что-то прочитать в его глазах; потом, заметив, что выражение глаз епископа находится в согласии с его словами, он кивком дал знать, что принимает это предложение.

Герцог Бурбонский тотчас же поблагодарил короля. Что же касается Ла Врийера, пришедшего в полный восторг от того, как быстро и удачно завершилось столь важное дело, то он вынул из кармана присяжную грамоту первого министра, списанную с присяжной грамоты герцога Орлеанского, и во всеуслышание предложил епископу Фрежюсскому немедленно привести герцога Бурбонского к присяге.

Обратившись к королю, епископ Фрежюсский сказал ему, что это надлежит сделать, и герцог тотчас же принял присягу. Почти сразу после того, как присяга была принята, герцог вышел из кабинета. Толпа придворных последовала за ним, так что через час после кончины герцога Орлеанского и даже прежде чем его сын, находившийся в то время в Париже у своей любовницы, был извещен о смерти отца, все уже было завершено.

Посвятим несколько строк принцу, которому Ла Врийер и Флёри помогли с такой легкостью унаследовать от герцога Орлеанского должность первого министра.

Он был сыном Луи де Бурбон-Конде, отцу которого Людовик XIV дал в 1660 году герцогство Бурбонское в обмен на герцогство Альбре.

Его матерью была злоязычная мадемуазель де Нант, дочь Людовика XIV и г-жи де Монтеспан. Как и г-жа де Монтеспан, она унаследовала остроумие Мортемаров. Мы уже говорили вкратце о поразительных песенках, которые она сочиняла; у нас еще будет повод вернуться к ней и к ее песенкам.

В то время, к которому мы подошли, герцогу Бурбонскому минул тридцать один год. Он был высоким и худым как щепка; тело у него было сутулым, словно у горбуна; ноги его были длинными и тощими, как у аиста; щеки впалыми, губы толстыми, а подбородок настолько причудливо заостренным, что, по словам герцогини, матери принца, можно было подумать, будто природа наделила его таким подбородком для того, чтобы было за что его ухватить.

Поскольку пословица гласит, что достаточно иметь одну болячку, чтобы подцепить другую, герцог Бурбонский, наружность которого, как мы видим, и без того была весьма уродливой, в результате несчастного случая заполучил новое уродство.

Как-то раз зимой герцог Бурбонский был приглашен дофином и герцогом Беррийским принять вместе с ними участие в облавной охоте. Дело происходило в понедельник 30 января: стоял сильный мороз. Случаю было угодно, чтобы герцог Беррийский оказался на берегу довольно длинного замерзшего озера, тогда как герцог Бурбонский находился на другом его краю; как только появилась дичь, герцог Беррийский выстрелил, одна из дробинок ударилась о лед, рикошетом отскочила и, долетев до герцога Бурбонского, выбила ему глаз.

Герцог Бурбонский с завидным терпением перенес беду, но герцог Беррийский никогда не мог простить себе этого несчастья, невольным виновником которого он стал, и вечно печалился из-за него.

Когда принц был назначен первым министром, сочинители куплетов извлекли пользу из происшедшего с ним несчастного случая. Они распевали:

Все сказанное относится к внешнему облику герцога Бурбонского; что же касается его нравственных качеств, то это был учтивый человек, умевший со вкусом жить и обладавший величием, не очень умный и не очень образованный, но весьма склонный к интриганству и крайне скупой. На равных паях со своей матерью, открыто жившей с Лассе, он заработал на спекуляциях более двухсот пятидесяти миллионов ливров.

Как-то раз он показал Бранкасу пачку акций компании Миссисипи, полагая разжечь таким образом его алчность.

— Монсеньор, — промолвил Бранкас, — любая акция вашего прадеда стоит больше, чем все эти бумажки.

Этим прадедом был Великий Конде.

Герцог Бурбонский отличался чрезвычайной пылкостью: он был безумно влюблен в г-жу де Нель, которая сменила его на принца де Субиза. Герцог впал в отчаяние, и толки, которые вызывало это отчаяние, дошли до ушей нового любовника.

— Какого черта герцог Бурбонский жалуется? — удивился принц де Субиз. — Ведь я разрешил госпоже де Нель спать с ним, когда ему это заблагорассудится. По месту и почет.

Однако это разрешение нисколько не утешило герцога Бурбонского, и, чтобы заставить его забыть о любви, которую внушала ему г-жа де Нель, понадобилась невероятная любовь, которую внушила ему г-жа де При.

Герцог Бурбонский был женат, причем женат по воле Людовика XIV. В один прекрасный день Людовик XIV распорядился о браке герцога с мадемуазель де Конти, а принца де Конти — со старшей дочерью герцогини Бурбонской. Это распоряжение встретило энергичное противодействие со стороны обеих матерей, но, как известно, если Людовик XIV чего-либо желал, желание его было твердым. Он повелевал самовластно. Принцессе де Конти и герцогине Бурбонской пришлось склонить голову перед королевской волей. Впрочем, это обошлось королю в 500 000 ливров: по 150 000 ливров он дал каждому из принцев и по 100 000 ливров — каждой из принцесс.

Обе принцессы, еще до вступления в брак их детей, ненавидели друг друга, но после заключения этих брачных союзов они стали испытывать друг к другу омерзение.

Несколько песенок, сочиненных герцогиней Бурбонской в ответ на оскорбления со стороны принцессы де Конти, удостоверяют эту ненависть.

Герцогиня Бурбонская нередко напивалась пьяной: то была привычка, усвоенная принцессами двора Людовика XIV. Принцесса де Конти назвала герцогиню Винным Бурдюком.

Герцогиня дала ей отпор своим обычным ответным действием, то есть песенкой.

Вот она:

Кроме того, желая сполна отплатить кузине той же монетой, она назвала ее Мешком Тряпья.

И, наконец, в довершение всего, она добавила следующий куплет к тем, какие мы только что привели:

И без слов ясно, что Комменж покинул г-жу де Конти, заменившую его Клермоном.

Кстати сказать, герцогиня Бурбонская славилась своим даром сочинять сатирические песенки, и этот дар, доставлявший радость Людовику XIV, был ужасом для всех, кто окружал ее. Каждому при дворе она сочинила по песенке: своя была у Данжо, своя — у г-на де Бово; даже у г-жи де Монтеспан была своя песенка, заканчивавшаяся весьма странным в устах дочери припевом:

Когда она сочинила песенку по поводу Данжо, достойный дворянин едва не умер от огорчения, а его дочь — от ярости. И было от чего печалиться, судите сами:

Песенка, посвященная г-ну де Бово, была не менее логичной, ибо следует заметить, что песенки герцогини Бурбонской блистали логикой и она доводила в них умозаключения до их крайних пределов.

Вот песенка о г-не де Бово:

Принцесса Пфальцская всегда утверждала, что герцогиня Бурбонская была дочерью не Людовика XIV, а маршала де Ноайля, и ссылалась при этом на свидетельство одного из гвардейских капралов, некоего Беттендорфа, который, стоя в карауле в Версале, видел, как под покровом ночи маршал де Ноайль вошел к маркизе де Монтеспан. Войдя к маркизе вечером, маршал вышел от нее только на другое утро, и ровно девять месяцев спустя, день в день, по словам принцессы Пфальцской, г-жа де Монтеспан родила дочь, будущую герцогиню Бурбонскую.

Кстати сказать, в ту эпоху, которую мы описываем, любовные дела принцесс находились в следующем состоянии.

Супруга герцога Бурбонского, которой пренебрегал муж, открыто живший с г-жой де При, утешалась, со своей стороны, с Дю Шела.

Принцесса де Конти, дочь короля, хотя и была изрядной ханжой, жила со своим племянником Лавальером.

Молодая принцесса де Конти, несмотря на ревность мужа и его угрозы, раздиралась между Ла Фаром и Клер-моном.

Мадемуазель де Шароле преследовала герцога де Ришелье до самой Бастилии.

Мадемуазель де Клермон была любовницей герцога де Мелёна; мадемуазель де Ла Рош-сюр-Йон воспылала страстью к г-ну де Мартону.

Наконец, герцогиня Менская, уже после провала заговора Челламаре, удостаивала своими милостями красавца-кардинала де Полиньяка.

Ну а теперь, прежде чем отдаться потоку событий, скажем напоследок пару слов по поводу принцев, дабы наши читатели были как можно лучше осведомлены о скандальной хронике 1724 года от Рождества Христова, в который мы только вступили.

Мы рассказали о герцоге Бурбонском почти все, что о нем можно было сказать, по крайней мере из относящегося к его прошлому.

В начале нашей книги "Регентство" мы посвятили целую главу принцу де Конти.

Однако у нас еще не было случая заняться знаменитым графом де Шароле, который заколол кинжалом одного из своих лакеев, поскольку его жена не хотела ему уступить, и застрелил из аркебузы кровельщиков, чтобы доставить себе удовольствие наблюдать, как с крыши кубарем падают люди.

Широко известно высказывание Людовика XV по поводу шутки такого рода.

— Я и на этот раз помилую вас, сударь, — сказал он графу де Шароле, — но даю вам свое королевское слово, что помилую и того, кто вас убьет.

Соучастником очередного преступления графа де Шароле был, кстати говоря, тот самый герцог Бурбонский, которого только что назначили первым министром. Жертвой этого преступления стала очаровательная женщина, звавшаяся г-жой де Сен-Сюльпис Однажды вечером, во время кутежа, участвовать в котором она дала согласие, они сильно напились и, дабы праздник был полным, устроили фейерверк, по вине которого сильно пострадала несчастная женщина.

Песенка, которую распевали в то время на улицах Парижа, скажет читателю то, что не решаемся сказать мы.

Вот она:

Что же касается юного короля, только что достигшего своего совершеннолетия, то, казалось, ему с трудом верилось, что он король Франции. Он был настолько робок, что выглядел неловким, и до такой степени сдержан, что казался неучтивым; единственным удовольствием, которое, по-видимому, он страстно любил, была охота; вечером после охоты устраивались ужины, на которых присутствовали не только ее участники, но и особы, приглашенные по списку. По возвращении короля с охоты эти списки оглашали перед всеми придворными; те, кто был приглашен, оставались, а все остальные удалялись. То была, кстати говоря, одна из причуд Людовика XV: как можно дольше оставлять людей в сомнении и наслаждаться их беспокойством и растерянностью. К этикету своего прадеда, престол которого он унаследовал, король добавил отличия в праве на вход в его покои. Все придворные подразделялись на тех, кто имел право на семейные входы, на главные входы, на первые входы и на опочивальные входы. Тот, кто обладал правом на семейные входы, мог приближаться к постели короля, проснувшегося, но еще лежащего. Этим исключительным правом обладали все принцы крови, за исключением принца де Конти; оно было предоставлено также епископу Фрежюсскому, герцогу де Шаро, герцогине де Вантадур и кормилице короля.

Старшие камергеры имели право на главные входы, во время которых король изъявлял желание встать с постели.

На первые входы допускались лишь для того, чтобы приветствовать короля, поднявшегося с постели и облачившегося в халат. Наконец, придворные, получившие в награду право опочивального входа, имели счастье лицезреть короля, восседающего в кресле напротив своего туалетного столика.

Вечером, во время отхода короля ко сну, все эти различные категории придворных уравнивались в прерогативах, но, когда раздавался голос: "Выходите, господа!", королевскую спальню покидали те, кто обладал лишь правом опочивального входа. После того, как они выходили, король поручал кому-либо держать подсвечник.

Это считалось великой милостью, и тот, кто ее удостаивался, не упускал случай обежать на другой день весь город, трубя на всех перекрестках: "Известно ли вам, что король поручил мне держать подсвечник?"

Эта милость, особенно часто достававшаяся красавцу Ла Тремую, послужила поводом к слухам, которым придавала определенную достоверность робость, проявляемая королем по отношению к женщинам.

Эти слухи дошли до г-на де Флёри, и он, желая оберечь репутацию своего ученика, распорядился подвергнуть как можно более жесткому судебному преследованию тех, кого подозревали в пристрастии к пороку, в склонности к которому обвиняли короля.

Состоялся открытый судебный процесс, и виновный, которого звали Дюшоффур, был приговорен к сожжению на Гревской площади.

Вокруг его ареста и казни был поднят большой шум. По приказу полиции на всех парижских улицах трезвонили о его преступлениях. Чтобы погасить один скандал, раздули другой. Глашатаи входили даже во дворы частных особняков. Вошли они и во дворец принцессы де Конти.

— Матушка, — спросила принцессу ее дочь, — а какое преступление совершил человек, которого собираются сжечь на Гревской площади?

— Он чеканил фальшивую монету, мадемуазель, — ответила принцесса.

В тот вечер, когда состоялась эта казнь, король пожаловался на непреодолимый зуд в таком месте, которое по правилам хорошего тона не принято чесать на глазах у всех, и дал себе обещание спросить у своего врача, что это может означать.

— Государь, — ответил ему принц де Конти, — это душа бедняги Дюшоффура просит вас помолиться о нем.

II

Испанский двор. — Филипп V отрекается от престола в пользу своего сына. — Болезнь короля. — Решение герцога Бурбонского женить короля. — Инфанту отсылают обратно в Испанию. — Госпожа де При. — Ее влияние. — Мария Лещинская. — Бракосочетание короля. — Небольшая интрига герцога Бурбонского и г-жи де При против епископа Фрежюсского. — Падение герцога Бурбонского и г-жи де При. — Госпожа де При в изгнании. — Ее кончина.

В то время как при Французском дворе все наперебой развлекались, при дворе Испанском сильно скучали.

Король Филипп V, нуждавшийся, по словам Альберони, лишь в молитвенной скамеечке и женщине, в конце концов пресытился тем из двух только что упомянутых нами предметов, который связывал его с миром. Мрачный и молчаливый, не устраивавший себе никаких иных развлечений, кроме посещения время от времени гробницы Эскориала, он, монарх, ради которого Франции пришлось двадцать пять лет воевать, чтобы утвердить его на троне, жаждал теперь лишь тишины, покоя и молитвы в монастырских стенах.

Наконец, 15 января 1724 года, уступив этому влечению к монашеской жизни, уже давно терзавшему его, он отрекся от престола в пользу дона Луиса, принца Астурийского, и удалился в свой дворец Сан-Ильдефонсо — мрачное сооружение, вид которого не отличается от самого строгого монастыря.

Но если Филипп V удалился от мира временно, то папа Иннокентий XIII покинул его навсегда, пробыв на папском престоле три года; это был честнейший и милейший человек, вечно терзавшийся из-за симонии, в которой он оказался повинен в момент своего восшествия на трон святого Петра, даровав кардинальскую шапку Дюбуа; правда, желая загладить эту вину, он постоянно отказывал в кардинальском звании Тансену, достойному ученику Дюбуа; однако такое возмещение ущерба, нанесенного религиозной морали, не могло вернуть спокойствия его совести, и его сильно тревожила мысль, что он, наделенный правом открывать людям врата небес, вполне может самым жалким образом остаться у порога рая.

Двадцать восьмого мая 1724 года Винченцо Мария Орсини был избран в папы и принял имя Бенедикт XIII.

За десять дней до этого знаменитая Екатерина — сирота, из милосердия воспитанная лютеранским пастором, пленница, доставшаяся Шереметеву при взятии Мариенбурга, жена шведского солдата, исчезнувшего настолько бесследно, что никто так никогда и не узнал, что с ним стало, наложница царского фаворита Меншикова, любовница Петра I, на глазах у нас посетившего Париж в эпоху Регентства, — была коронована в качестве императрицы Всероссийской.

Таковы были главные события в Европе, когда король Людовик XV, отличавшийся слабым здоровьем, снова тяжело занемог.

Как и в первый раз, болезнь дала о себе знать опасными симптомами и быстро развивалась, но отступила после двух кровопусканий. В продолжение трех дней все сильно опасались за жизнь короля.

Однако самую острую тревогу испытывал в дни этой болезни герцог Бурбонский, и вовсе не потому, что он должен был бояться, подобно регенту, быть обвиненным в отравлении и, следственно, утратить со смертью короля свою честь, а потому, что со смертью короля он утратил бы свою власть; герцог же очень дорожил своей должностью первого министра.

И потому однажды ночью, когда герцогу, почивавшему под спальней короля, показалось, что из комнаты его величества доносятся более сильные, чем обычно, звуки и шаги, он поспешно встал с постели, надел халат и поднялся в покои короля.

Его появление крайне изумило лейб-хирурга Маре-шаля, спавшего в прихожей. Он встал, подбежал к принцу и поинтересовался у него, что его так напугало; однако ему удалось добиться от герцога лишь каких-то несвязных слов, напоминавших те, что срываются с уст безумца. "Я услышал шум. Король болен! Что со мною будет?" — вне себя от отчаяния восклицал герцог. В конце концов Марешаль сумел успокоить его, но испытанный им страх был невероятно глубоким, и хирург, провожая герцога, слышал, как тот говорил самому себе: "Больше я такой промашки не дам, и, если он оправится, я его женю".

И в самом деле, напомним, что будущей супруге Людовика XV было всего восемь лет, а это откладывало бракосочетание короля по меньшей мере на шесть лет. Так что ребенок мог появиться у него лишь через семь или восемь лет. Но для того, чтобы в случае смерти короля его корона не досталась герцогу Орлеанскому и герцог Бурбонский сохранил власть, необходим был дофин.

Именно тогда в голове герцога созрела мысль отослать инфанту обратно в Испанию, и это важное решение было исполнено 5 апреля 1725 года.

Вернувшись на родину, инфанта застала Филиппа V на престоле, который он на время оставил, но вследствие смерти своего сына, короля Луиса I, умершего после восьми месяцев царствования, был вынужден снова занять. А поскольку брачный союз инфанты с королем Людовиком XV был одним из самых заветных желаний Филиппа V, то он воспринял ее возвращение как величайшее оскорбление и, в свой черед, отослал обратно во Францию королеву, вдову Луиса I, и мадемуазель де Божоле, ее сестру, нареченную невесту инфанта дона Карлоса.

Но задача заключалась не только в том, чтобы сделать короля свободным, отослав инфанту в Испанию: следовало заменить ребенка на девушку. И герцог Бурбонский обратил взор на Францию и Европу, дабы найти принцессу, которая могла бы как можно скорее стать супругой короля.

Взор этот устремился прежде всего на мадемуазель де Вермандуа, сестру герцога. Таким образом герцог Бурбонский становился шурином короля и, в случае регентства, честолюбивые помыслы принца обретали дополнительную поддержку со стороны вдовы короля.

Герцог посоветовался с г-жой де При, без согласия которой он не предпринимал ничего важного, и г-жа де При высказалась за мадемуазель де Вермандуа.

Мы только сказали, насколько сильным было влияние г-жи де При; скажем теперь, каким образом она приобрела его.

В начале века, историю которого мы взялись писать, у подножия Альп находился постоялый двор. Этот постоялый двор содержал трактирщик по имени Пари, которому помогали обслуживать путников четверо его рослых и статных сыновей.

В 1710 году один провиантский чиновник, отыскивая в горах какую-нибудь проезжую дорогу, чтобы быстро доставить в Италию съестные припасы для армии герцога Вандомского, испытывавшей в них крайнюю нужду, остановился на постоялом дворе Пари и поведал хозяину о своем затруднительном положении. Трактирщик предложил ему воспользоваться помощью своих четырех сыновей, знавших все проходы в Альпах, и пообещал, что с их помощью удастся выйти из этого затруднения.

Благодаря им трактирщик действительно сдержал свое обещание. Выступив в роли проводников, четверо молодых горцев благополучно прибыли с обозом в Итальянскую армию и были представлены герцогу Вандомскому, взявшему всех четверых на службу по провиантской части. С этого времени они все время шли навстречу своей фортуне, путь к которой, впрочем, им всегда помогали найти их недюжинные умственные способности.

Случаю было угодно, чтобы, помимо покровительства со стороны герцога Вандомского, они снискали еще и покровительство со стороны герцогини Бургундской. Одна из придворных дам принцессы остановилась больная на принадлежавшем Пари постоялом дворе, который именовался "Ла Монтань"; там за ней превосходно ухаживали, и, возвратившись в Париж, она рассказала о той заботе, которой ее окружили во время болезни, своей госпоже. С этого времени и герцогиня Бургундская взяла под свое покровительство братьев Пари.

К 1722 году братья Пари сделали уже достаточно основательную карьеру для того, чтобы старшего из них назначили одним их хранителей королевской казны.

Впрочем, предвидя приход герцога Бурбонского к управлению государственными делами, г-жа де При уже давно не упускала из виду братьев Пари, которых она знала как людей ловких, честолюбивых и жаждущих успеха, какими бы средствами он ни достигался.

И потому, едва только герцог Бурбонский унаследовал от герцога Орлеанского должность первого министра, она учредила из четырех братьев совет и ввела их в окружение герцога.

Герцог уже и раньше имел чрезвычайно высокое мнение о достоинствах своей любовницы, которая, как мы сказали выше, была женщиной великого ума. Но когда появился совещательный комитет из братьев Пари, уважение герцога к г-же де При обратилось в подлинное восхищение.

Любой проект, прежде чем он был представлен принцу, согласовывался с ней; ее советники заботились о том, чтобы в задумке этого проекта оставалась возможность какого-нибудь улучшения, заметить которую у принца недоставало способностей и которая ускользала от него. И тогда эта правка, заранее подсказанная четырьмя братьями г-же де При, их покровительнице, и вовремя предложенная ею, подчеркивала ее ум. Братья Пари взахлеб твердили о врожденной гениальности г-жи де При, делавшей ее настоящим политиком, и о дарованном герцогу Бурбонскому счастье иметь советчицей подобную Эгерию; герцог же, со своей стороны, поздравлял себя с тем, что ему удалось обнаружить в своей любовнице превосходные качества, которые нельзя было даже заподозрить в любой другой женщине.

Именно таким образом г-же де При удалось приобрести то огромное влияние, какое она имела на герцога Бурбонского.

Сочинители сатирических куплетов и язвительных песенок не упустили случая высмеять герцога Бурбонского, г-жу де При и совещательный комитет братьев Пари. В Париже распространялись следующие стихи:

С г-жой де При, как мы уже говорили, советовались по поводу брачного союза короля с сестрой герцога Бурбонского, и она выступила за то, чтобы мадемуазель де Вермандуа стала королевой Франции.

Высказываясь в пользу мадемуазель де Вермандуа, г-жа де При надеялась, что принцесса, ставшая королевой благодаря ее помощи, ни в чем не будет ей отказывать. Но в первое же свидание с принцессой маркиза поняла, что ей не следует рассчитывать обрести над сестрой и десятую долю того влияния, какое она имела над братом. И потому, расставаясь с ней, она дала себе клятву, что мадемуазель де Вермандуа не будет королевой Франции.

Задача эта не была трудной для г-жи де При. Она обратила внимание герцога Бурбонского на одно обстоятельство, которое, по ее словам, сама она вначале не заметила, а именно: выдав сестру замуж за короля, герцог оказывался в полной зависимости от сестры и матери. Но деспотический характер обеих женщин был хорошо известен герцогу, поэтому г-же де При не составило труда отговорить его от этого достославного брачного союза, какие бы почести он ему ни нес.

На какое-то время взор первого министра обратился на Россию. При первом же слухе об отсылке инфанты в Испанию князь Куракин написал об этой новости царице, которая незадолго до этого унаследовала трон от своего мужа, умершего так, как умирают цари.

Восьмого февраля 1725 года царица предложила свою дочь Елизавету взамен инфанты, но герцог Бурбонский пожелал поставить обязательным условием заключения этого брака свое назначение на польский престол после смерти короля Августа, и переговоры потерпели провал.

Вот тогда г-жа де При и устремила взгляд на Марию Лещинскую, дочь Станислава Лещинского, короля Польши, свергнутого с престола и удалившегося в Вайсенбург, город в Эльзасе.

Каким образом мысль женить Людовика XV на дочери изгнанного короля пришла на ум маркизе? Мы объясним это.

Примерно за год до того периода времени, к которому мы подошли, герцог Луи Орлеанский женился на принцессе Баденской; его представителем на всех переговорах, предшествовавших этой женитьбе и тянувшихся довольно долго, был граф д'Аржансон, второй сын г-на д'Аржансона, начальника полиции и хранителя печати.

В Страсбурге граф д’Аржансон виделся с королем Станиславом и его дочерью и по возвращении в Версаль как нельзя более расхвалил красоту молодой принцессы, чье имя стало таким образом известно в разгар важных событий, занимавших тогда французский двор.

Между тем в Версаль прибыл граф д'Эстре. Этот молодой человек служил офицером в одном из полков, отправленных в Вайсенбург для того, чтобы оказать честь королю Станиславу. Граф, обладавший благородным происхождением, аристократической внешностью и огромным мужеством, понравился молодой принцессе, которая сказала о нем своему отцу и дала понять, что она расположена благосклонно принимать его ухаживания. И тогда король Станислав, воспользовавшись первым представившимся случаем, отвел графа д'Эстре в сторону и сказал ему, что, благодаря огромному богатству, которое рано или поздно должно быть возвращено из Польши его семье, он вправе сохранять надежду выдать свою дочь за какого-нибудь государя, но, поскольку его прежде всего заботит счастье обожаемой им дочери, он даст согласие на этот брак, если граф сумеет присоединить к своему имени, и без того прославленному, какое-нибудь заметное звание — к примеру, титул герцога и пэра. Это предложение отца принцессы, в которую он был влюблен, почти не смея признаться самому себе в своей любви, привело графа д'Эстре в восторг. В тот же день он отправился в Париж, явился к регенту, обрисовал ему свое положение, сказал, наличие какого титула поставлено условием брака, который осчастливит его на всю жизнь, и попросил регента даровать ему этот титул. Но регент, не любивший семью д’Эстре, отклонил эту просьбу, заявив, что граф не занимает достаточно высокого положения, чтобы жениться на дочери короля, даже если этот король обязан своей короной выборам и в настоящее время лишился трона.

Исполненный отчаяния, молодой полковник вышел из кабинета регента, и почти сразу же туда вошел герцог Бурбонский. Регент, не умевший отказывать в просьбах, еще не остыл после своего вынужденного отказа и поинтересовался у герцога Бурбонского, не хочет ли тот сам жениться на дочери короля Станислава, поскольку жена герцога, мадемуазель де Конти, умерла 21 марта 1720 года. В ответ герцог заметил регенту, что, прежде чем на такое решиться, надо хорошенько подождать, чтобы понять, какой оборот примут дела короля Станислава; однако истинная причина этой отговорки заключалась в любви принца к г-же де При.

Мы уже рассказывали о том, как г-жа де При сначала одобрила брак короля с мадемуазель де Вермандуа, а затем отвергла ее кандидатуру, исполненная решимости женить короля, насколько это будет в ее власти, на принцессе, которая, оказавшись обязанной ей своим счастьем, будет ей за это бесконечно признательна.

Дочь короля Станислава вполне отвечала этим условиям; поэтому г-жа де При предложила герцогу кандидатуру Марии Лещинской, после чего герцог предложил ее совету и добился согласия короля.

И действительно, трудно было найти короля, который находился бы в более унизительном положении, чем то, в каком оказался Станислав Лещинский. Бежав со своей женой и дочерью от преследований короля Августа, он был поставлен вне закона: указом польского сейма была назначена награда за его голову; Станислав укрывался в Швеции, в Турции, а затем в Цвайбрюккене. Наконец, после того как умер Карл XII, служивший его последней опорой, он, постоянно находясь под угрозой, не имея денег, защиты и надежды, обрисовал свое бедственное положение герцогу Орлеанскому, и тот, проникнувшись сочувствием к изгнаннику, позволил ему поселиться в одной из деревень близ Ландау. В конце концов, узнав, что даже под покровительством Франции он не находится в безопасности и что его намереваются похитить, он удалился в Вайсенбург, в старинное командорство, едва ли не все стены которого лежали в руинах.

Станислав уже начал понемногу вкушать покой в этом убежище, как вдруг г-н Зум, польский посланник, явился к регенту, чтобы подать от имени короля Августа жалобу на гостеприимство, предоставленное Францией свергнутому с престола монарху.

— Сударь, — ответил ему регент, — передайте вашему повелителю, что Франция всегда была убежищем для несчастных королей!

Однажды утром, находясь в Вайсенбурге, Станислав узнал о неслыханном счастье, которое ему привалило, из частного письма герцога Бурбонского. Он тотчас бросился в комнату своей жены и дочери и воскликнул:

— Станем на колени и возблагодарим Господа!

— Ах, отец! — вскричала принцесса Мария. — Неужто Господь возвращает вам польский престол?

— Нет, дочь моя, он делает нечто получше этого! — ответил ей король. — Он делает вас королевой Франции!

С заключением этого брачного союза торопились с обеих сторон. Через неделю после получения письма от герцога Бурбонского король Станислав с женой и дочерью уже находились в Страсбурге, где герцог д'Антен и маркиз де Бово, посланники короля, должны были сделать принцессе Марии официальное предложение о вступлении в брак.

Герцог д’Антен был человек умный, однако в своей торжественной речи он допустил весьма странный промах.

— Государь, — сказал он, обращаясь к королю Станиславу, — его высочество герцог Бурбонский, выбирая невесту королю, подумал вначале об одной из своих сестер, но, поскольку ему нужно было найти исключительно добродетельную женщину, он обратил взор на вашу дочь.

К несчастью для бедного посланника, среди присутствующих во время этой приветственной речи была мадемуазель де Клермон, одна из сестер герцога Бурбонского, назначенная главноуправляющей двором королевы.

— Вот как! — сказала она достаточно громко, чтобы быть услышанной. — Стало быть, д’Антен считает меня и моих сестер шлюхами?

По прошествии двух недель Мария Лещинская прибыла в Фонтенбло, а 4 сентября, получив от кардинала де Рогана брачное благословение, она стала королевой Франции.

Герцог де Ришелье не мог присутствовать при венчании, ибо еще 8 июля он был назначен послом в Вену.

В свое время мы говорили о судебном деле Ле Блана, шевалье де Бель-Иля и графа де Бель-Иля; следствие не нашло никаких улик против них, и, полностью оправданные от всех обвинений, они вышли из Бастилии и Венсенского замка, где их держали в заключении.

Это был первый удар, нанесенный власти герцога Бурбонского и влиянию маркизы де При.

Вскоре над ними стало нависать тяжкое обвинение.

Год 1725-й выдался ненастный; в самый разгар весны и лета солнце едва показывалось, зато от беспрерывных дождей земля размокла, вследствие чего хлеба на подтопленных полях не могли созреть.

Так что жатва находилась под угрозой, а это заставляло опасаться голода. Подобные опасения повлекли за собой рост цен на зерно и муку, и, неслыханное прежде дело, хлеб поднялся в цене до девяти су за фунт.

Все открыто обвиняли г-жу де При в том, что она завладела всем зерновым хлебом.

К счастью, прогноз урожая оказался ошибочным; вернулись погожие дни, снова засветило и высушило поля солнце; жатва была обильной, и, поскольку зерно, набравшее чересчур много влаги, хранилось плохо, цена на пшеницу вскоре сильно понизилась.

В предположении голода в стране назревала гроза; с наступлением хорошей погоды гроза рассеялась. Так что герцог Бурбонский избежал этой первой опасности, угрожавшей его высокому положению.

Чтобы подать лучший пример Франции, герцог Бурбонский должен был пасть сам, и привести его к этому падению должна была ненасытная алчность г-жи де При.

Маркиза не ошиблась в расчете, сделав так, что французская корона была отдана бедной Марии Лещинской. Она нашла в молодой королеве открытое и признательное сердце, настолько признательное, что, перешагивая через правила этикета, королева принимала маркизу дружеским образом, хотя та была дочерью г-на де Пленёфа и любовницей герцога Бурбонского.

Правда, дабы уменьшить подобное неприличие или, возможно, усилить его, маркизе была дана должность при дворе.

Рассчитывая на покровительство королевы, г-жа де При полагала возможным отважиться на небольшой государственный переворот.

Ее ненависть к епископу Фрежюсскому вела начало со времени вступления герцога Бурбонского в должность первого министра. В ожидании денежных поборов, которые под различными предлогами, пользуясь подсказкой своего безудержного воображения, маркиза рассчитывала вытянуть из Франции, она прежде всего завладела пенсионом в сорок тысяч фунтов стерлингов, который Англия выплачивала Дюбуа, дабы расположить его к себе. Поскольку эта сумма была потребована от имени герцога Бурбонского и поскольку, в конечном счете, епископ Фрежюсский был жаден до власти больше, чем до денег, он позволил им так поступить; однако он повел себя иначе, когда г-жа де При пожелала взять в свои руки распределение бенефициев.

Епископ отвел герцога Бурбонского в сторону и очень медоточиво, очень почтительно, но при этом крайне твердо дал понять ему, что, признавая превосходство его познаний по части светских дел, он не может, однако, оставить без своего надзора дела духовные, ибо сделать это не позволяет ему совесть; он добавил, что его желание оставить за собой упомянутый круг обязанностей имеет целью снять с принца, и так отягощенного огромным количеством дел, часть этого бремени; ну а поскольку церковные дела весьма многочисленны и крайне сложны, то нужен человек, который будет заниматься исключительно ими.

Герцог Бурбонский прекрасно осознавал важность уступки, которой от него требовали, но не осмелился вызвать неудовольствие епископа; и потому он позволил наставнику короля целиком и полностью завладеть этой областью государственного управления.

Министры быстро поняли сложившееся положение: начиная с этого времени епископ Фрежюсский стал невидимым, но подлинным коллегой герцога Бурбонского.

И потому, перед тем как идти к королю, они непременно приносили епископу папку со своими бумагами, делая это тайком, и он, тоже тайком, знакомился с этими бумагами и указывал министрам путь, которым они должны были следовать и добиться одобрения которого со стороны короля он брал на себя.

Как видим, в действительности г-н де Флёри был больше, чем первым министром, ибо герцог Бурбонский, полагая, что он всем руководит, лишь подчинялся.

Госпожа де При была взбешена при виде того, что распределение бенефициев ускользнуло из ее рук, однако она тотчас рассудила, что ей, действующей в одиночку, следует запастись терпением и постараться присоединить к власти герцога Бурбонского другую власть, столь же могущественную, если это возможно.

Вот ради этого она и ловчила, делая Марию Лещинскую королевой Франции.

Сколько же адской тьмы было в душе этой двадцатипятилетней женщины!

Достигнув цели, к которой она стремилась, и черпая уверенность в дружеских чувствах к ней королевы и в равнодушии короля к государственным делам, маркиза полагала, что если ей удастся отстранить епископа Фрежюсского от исполняемых им обязанностей, то вся власть перейдет в ее руки.

И в самом деле, герцог Бурбонский, следуя примеру регента, каждый день приходил заниматься с королем государственными делами, или, лучше сказать, заниматься ими в его присутствии. А поскольку епископ Фрежюсский непременно присутствовал при этих занятиях, то это мешало, но не герцогу — один, он так или иначе приноровился бы к чему угодно, — это мешало, повторяю, г-же де При. И потому г-жа де При придумала средство избавиться от этого докучливого свидетеля: оно состояло в том, чтобы уговорить короля заниматься государственными делами в покоях королевы, подобно тому как Людовик XIV занимался ими в покоях г-жи де Ментенон; наставник, которому было чему учить юного государя, но никак не мужа, не последовал бы, вероятно, за ним в покои королевы, и тогда она, г-жа де При, заняла бы там место епископа Фрежюсского.

Как только этот план был задуман, его исполнение не заставило себя ждать. При первой же встрече с королем герцог Бурбонский стал побуждать его заниматься государственными делами у королевы. Король согласился на это, и герцог предупредил его величество, что в следующий раз явится прямо на новое место, назначенное для их работы.

Епископ Фрежюсский, ничего не знавший обо всех этих кознях, в обычное время явился в кабинет его величества. Король еще был там, но минут через десять он вышел оттуда и отправился к королеве. Епископ, ничуть не беспокоясь заранее по поводу этого ухода, какое-то время ждал возвращения короля; затем, видя что герцог Бурбонский не пришел в положенный час в кабинет, он заподозрил какой-то подвох, расспросил слуг и узнал, что король работает с герцогом Бурбонским у королевы. Епископ тотчас же возвратился к себе домой и написал своему ученику письмо, наполненное грустью, но при этом нежное и ласковое, в котором он извещал его, что намерен удалиться от двора и закончить свои дни в уединении.

Вручить это письмо королю было поручено Ньеру, его первому камердинеру.

Десять минут спустя епископ Фрежюсский уже ехал по дороге к Исси, направляясь в обитель сульпицианцев, куда он порой приезжал отдохнуть.

Король, окончив свои занятия с герцогом Бурбонским, вернулся в свои покои, несколько встревоженный тем, как поведет себя дальше епископ Фрежюсский.

Однако вместо епископа он обнаружил там его письмо.

Подобное бегство уже удалось однажды епископу Фрежюсскому, и достигнутый тогда успех показал ему, что средство это верное. В этот раз Людовик XV был удручен не меньше, чем тогда: он рыдал и, желая скрыть от всех свои слезы и свою грусть, удалился в гардеробную комнату. Но Ньер, несомненно имевший указания на этот счет, помчался уведомить о том, что происходит, герцога де Мортемара, первого дворянина королевских покоев. Через несколько минут г-н де Мортемар уже находился подле короля.

Людовик XV все еще был в своей гардеробной и продолжал плакать.

— Государь, — сказал Мортемар, — я прошу прощения у вашего величества, но я и в самом деле не понимаю, как это король может плакать. Да, вследствие какой-то интриги епископ Фрежюсский был удален от вас, ну и что? Скажите всего-навсего: "Я хочу снова увидеть епископа Фрежюсского" и пошлите за ним.

— Но кому это поручить? Кто осмелится взять на себя исполнение такого приказа и тем самым поссориться с герцогом Бурбонским?

— Кто осмелится? Я, государь! Напишите вашей рукой пару строчек — и вы увидите!

— Ну ладно, Мортемар! — промолвил король. — Все, что ты сделаешь, будет одобрено мною, лишь бы только епископ Фрежюсский возвратился.

Мортемар не заставил его повторять эти слова. Черпая силу в свободе действий, которой наделил его государь, он отправился прямо к герцогу Бурбонскому и объявил ему волю короля, причем не как его желание, а как приказ. Вначале герцог Бурбонский стал возражать, но Мортемар понимал, что если ему не удастся преодолеть это противодействие, то он пропал; и потому он от имени короля потребовал, чтобы нарочный, которого следовало отправить в Исси за епископом Фрежюсским, был отправлен на его глазах, и не покидал кабинет герцога до тех пор, пока не увидел, что курьер пустился в галоп.

Как только Мортемар ушел, герцог Бурбонский позвал к себе г-жу де При и собрал ее совет четырех. Положение было серьезным. Один из братьев Пари предложил похитить епископа на пути из Исси в Версаль и увезти его в какую-нибудь отдаленную провинцию, где он по именному королевскому указу оставался бы в ссылке. В случае, если король потребует к себе епископа Фрежюсского, ему ответят, что тот отказался возвратиться. И тогда, дабы развлечь короля, надо будет пустить в ход всю обольстительность королевы, устраивать грандиозные охоты и придумывать, если только такое возможно, новые увеселения. В итоге молодой государь забудет своего старого наставника, и отсутствующий окажется в его глазах виновным.

Замысел был дерзким, однако, как раз по причине своей дерзости, он вполне мог увенчаться успехом. Но, к несчастью для заговорщиков, нарочный, посланный к епископу, проявил куда большую расторопность, чем от него ожидали; да и епископ, со своей стороны, вместо того чтобы заставить себя упрашивать, тотчас же отправился в обратный путь; так что, когда спор о том, как лучше всего помешать епископу вернуться, еще продолжался, он уже был у короля.

Во время короткого пребывания епископа в Исси, продолжавшегося всего лишь полдня, Горацио Уолпол, живший с 25 мая 1724 года в Париже в качестве посла Великобритании, был единственным человеком, который его посетил; узнав об отъезде епископа, он тотчас выехал в Исси и, прибыв туда почти одновременно с ним, засвидетельствовал ему свою дружбу.

Епископ Фрежюсский никогда не забывал об этом визите.

Понятно, что по возвращении епископа в Версаль между ним и первым министром вспыхнула борьба; при этом герцог выказывал прелату все знаки уважения, а г-жа де При подражала в этом отношении герцогу, но все их потуги были тщетными: отставка первого министра была делом решенным.

Хотя и ощущая нависшую над ними угрозу, герцог Бурбонский и г-жа де При не думали, однако, что их падение так близко. Епископ Фрежюсский продолжал оказывать герцогу Бурбонскому все почести, полагающиеся особе его звания. Что же касается г-жи де При, то епископ виделся с ней не чаще и не реже, чем прежде, всем своим видом показывая, что ее присутствие нисколько не тревожит его и что он не хранит к ней никакого злого чувства из-за случившегося.

Одиннадцатого июня король должен был уехать в Рамбуйе, и герцогу Бурбонскому было назначено сопровождать его в этой поездке. Король уехал первым, велев герцогу не задерживаться.

Как видим, Людовик XV не так уж плохо играл свою маленькую роль.

Герцог уже приготовился ехать, как вдруг в его покои явился капитан гвардейцев и от имени короля объявил ему, что он должен удалиться в Шантийи и пребывать там до тех пор, пока королю не будет угодно дать ему приказ противоположного характера.

Что же касается г-жи де При, то она именным королевским указом ссылалась в свое поместье Курб-Эпин.

Вначале бедная изгнанница полагала, что это несчастье временное, нечто вроде тучи, которая пробегает мимо и на минуту заволакивает солнце; перед тем как уехать, она вызвала к себе одного из своих любовников, имя которого история не сохранила: вероятно, маркиза сделала это для того, чтобы сказать ему те слова прощания, сказать какие герцогу Бурбонскому у нее уже не было возможности. Прощание это было как нельзя более нежным, если верить словам соседей, оказавшихся посвященными в эту сокровенную тайну благодаря оплошности г-жи де При, которая, несомненно вследствие охватившей ее озабоченности, забыла задернуть занавеси окна в своей спальне.

Накануне отъезда она выглядела улыбающейся и обещала своим друзьям, что вернется в самом скором времени, ибо и в самом деле не верила, это изгнание будет длиться долго.

Однако надежды ее рухнули, когда, едва приехав в поместье, она узнала, что у нее забрали должность придворной дамы королевы и отдали ее маркизе д’Аленкур. Ей тотчас стало ясно, что она изгнана из Версаля навсегда, и вся та душевная бодрость, которую она выказывала, улетучилась вместе с надеждами.

Тем не менее с помощью развлечений она пыталась бороться с тоской, подтачивавшей ее здоровье; она устраивала в Курб-Эпине званые ужины, ставила спектакли, играла в них сама и, по словам маркиза д'Аржансона, "с таким чувством и блеском продекламировала однажды наизусть триста стихов, как если бы ее нынешняя жизнь была сплошным благоденствием".

Однако, невзирая на все это, ее охватила такая упорная, такая неотступная, такая неистовая тоска, что она стала худеть на глазах у окружающих, при том что врачи не могли приписать ее болезни никакой другой причины, кроме нервов и всплесков истерии. И тогда маркиза отчетливо поняла, что для нее все кончено, ибо она утратила не только королевскую милость, но и красоту. В итоге она решила отравиться и заранее назначила день и час своей смерти, настроенная ничего не менять в своем решении.

Она объявила о своей смерти, словно пророчица, сказав, что расстанется с жизнью в такой-то день и такой-то час Понятно, однако, что никто не хотел верить словам этой новоявленной Кассандры.

В то время у нее был любовник — умный, великодушный и статный малый, которого звали д'Анфревиль. Маркиза объявила ему, как и другим, о своей смерти, предсказав, как мы уже говорили, день и час, когда это произойдет.

За два дня до указанного момента она подарила д'Анфревилю алмаз, стоивший сто луидоров, и одновременно поручила ему отвезти в Руан, некой особе, чье имя он должен был хранить в тайне, горсть алмазов на сумму более пятидесяти тысяч экю.

Когда д'Анфревиль, исполнив это поручение, вернулся к маркизе, он уже не застал ее в живых: она умерла в назначенный день и час.

Осмотр тела покойной не оставил никаких сомнений в причине ее смерти: маркиза отравилась, и ее предсмертные боли оказались настолько чудовищными, что ступни ее были вывернуты задом наперед.

Сохранился очаровательный портрет маркизы, написанный Ван Лоо и гравированный Шеро-младшим; художник изобразил ее держащей на пальце канарейку, которую она учит говорить.

Что же касается г-на де При, то он всегда делал вид, будто не знает о связи своей жены с герцогом Бурбонским, связи, от которой, впрочем, сам он не получил никакой пользы. Когда маркиза была отправлена в ссылку одновременно с принцем, он то и дело останавливал своих друзей, чтобы сказать им:

— Госпожа де При оказалась вовлечена в опалу герцога Бурбонского! Вы что-нибудь в этом понимаете? Что общего, черт побери, между моей женой и герцогом Бурбонским, я вас спрашиваю?

Тем не менее, каким бы полным ни было его неведение или какой бы бесстыдной ни была его наглость, несчастный маркиз был вынужден однажды понять, хотя и вопреки собственной воле, что его супружеская честь чем-то чрезвычайно задета. Находясь в спальне короля и опираясь на стол, к которому он стоял спиной, маркиз откинул голову настолько близко к свече, что его парик загорелся; к счастью, он стоял перед зеркалом и одним из первых заметил, что произошло. Он поспешно сорвал с себя парик, а затем, ногами сбив с него огонь, тотчас снова надел его на голову. Но, каким бы коротким ни был этот пожар, по комнате распространился очень сильный запах. Ровно в эту минуту туда вошел король.

— Ну и ну! — воскликнул он. — Да тут скверно пахнет! Какая мерзкая вонь, господа, словно от паленых рогов.

Услышав подобное замечание, присутствующие, при всей своей внешней серьезности, не удержались от смеха: они принялись хохотать, а несчастный маркиз смог укрыться от этого обескураживающего веселья, лишь бросившись бежать со всех ног.

III

Флёри становится государственным министром. — Всеобщий мир в Европе. — Череда смертей. — Герцог Вандомский, великий приор. — Вольтер и г-н де Роган-Шабо. — Доктор Изе.

Кардинал Мазарини, умирая, дал Людовику XIV совет не иметь более первого министра; г-н де Флёри, вероятно, придерживался мнения Мазарини, ибо, хотя после небольшого государственного переворота, о котором мы только рассказали, ему было очень легко занять эту должность, принадлежавшую прежде герцогу Бурбонскому, он удовольствовался правом заседать в королевском совете и званием государственного министра.

В то самое время, когда все ясно осознали приход г-на де Флёри к власти, для Франции, да и для всей Европы начинается период мира, похожего скорее на оцепенение, чем на покой; и тогда историки начинают отмечать ряд малозначительных событий, которые, по всей видимости, нарушают жизнь народов.

Это землетрясение в Палермо, пожар в лесу Фонтенбло, северное сияние в Париже, моровая язва в Константинополе и череда смертей.

Герцогиня Орлеанская, урожденная принцесса Баден-Баденская, умирает после родов на двадцать первом году жизни.

София Доротея, единственная дочь Георга Вильгельма, герцога Брауншвейг-Целльского, королева Великобритании, умирает в Альденском замке.

Герцог Пармский, Франческо Фарнезе, умирает бездетным в возрасте сорока девяти лет; ему наследует его родной брат.

Луи Арман Бурбонский, принц де Конти, о котором мы не раз говорили, умирает в возрасте тридцати одного года.

Наконец, герцог Вандомский, великий приор Франции, умирает в возрасте семидесяти одного года.

Скажем несколько слов об этом человеке, в лице которого пресекся род Сезара де Вандома, внебрачного сына Генриха IV и Габриель д'Эстре, герцогини де Бофор.

Великий приор был братом того прославленного герцога Вандомского, который с такой легкостью являл свое лицо врагам и свой зад — друзьям. Боевое крещение он прошел в сражениях с турками в Кандии под начальством своего дяди — того героя времен регентства Анны Австрийской, того короля Рынка времен Фронды, который бежал из Венсена, чтобы предпринять бесполезную экспедицию в Джиджелли и умереть столь таинственным образом в Кандии.

Великому приору было всего лишь семнадцать лет, когда он вернулся из этого крестового похода; затем он отличился в ходе вторжения в Голландию, был ранен в сражении при Марсалье и произведен в генерал-лейтенанты в 1693 году; он служил вместе со своим братом, иногда под его командованием, но только до 1705 года, будучи столь же храбрым, как он, но менее ленивым, чем он, и, возможно, более распутным.

И в самом деле, по милости одной дамы он не участвовал в сражении при Кассано и вследствие этого проступка впал в немилость к королю; тогда он уехал в Рим и несколько лет провел в путешествиях. Король, негодуя на его беззаботное поведение, пригрозил лишить его бенефициев. Однако приор тотчас же отказался от них сам, сохранив за собой только пенсион. Захваченный в плен имперцами во время проезда через Гризон, он вернулся во Францию лишь в 1712 году, то есть в тот самый год, когда его брат умер от несварения желудка, находясь в Винаросе, в Испании.

После этой кончины великий приор оказался последним в роду Вандомов, который его брат, прославленный воин, никоим образом не позаботился продолжить; что же касается самого великого приора, то он еще в юности вступил в Мальтийский орден и, следовательно, не мог иметь детей.

В 1715 году он был назначен главнокомандующим войсками своего ордена, с тем чтобы оборонять Мальту, осадить которую угрожали турки. Однако великий приор напрасно проделал путь на Мальту, ибо она так и не была осаждена; так что г-н де Вандом возвратился во Францию, дабы спокойно завершить ту превосходную жизнь, какую он вел в своем восхитительном уединении в Тампле.

Там великий приор жил среди литераторов, составив из них обычную свою компанию. Шольё и Ла Фар ежедневно были его сотрапезниками; Вольтер шутливо называл его светлейшим сочинителем песен, и как раз во время одного из таких вечерних приемов у него вырвалась прелестная острота:

— Так кто мы тут все, принцы или поэты?

Великий приор умер среди этих тамплиеров, как он обычно называл своих друзей, 24 января 1727 года.

Поскольку мы упомянули сейчас имя Вольтера, скажем, по какой причине он покинул Францию и отправился путешествовать по Англии.

Вольтер, следует сказать, состоял в дружеских отношениях не только с великим приором, но и с принцем де Конти, герцогом де Сюлли и многими другими.

Обедая однажды у герцога де Сюлли, он вступил в ссору с г-ном де Роган-Шабо, что вынудило его покинуть Францию.

В ходе разговора г-н де Роган высказал какое-то суждение, которое Вольтер, с привычной ему вольностью, тотчас оспорил; удивленный тем, что ему возражает человек, которого он вовсе не знал и который явно не принадлежал к его кругу, г-н де Роган презрительным тоном спросил, кто этот молодой человек, позволяющий себе говорить столь громко.

— Этот молодой человек, — ответил ему поэт, — первый в роду, тогда как вы — последний.

Тогда тем дело и кончилось.

Однако неделю спустя, когда Вольтер снова обедал у герцога, ему доложили, что какой-то человек ждет его у дверей, чтобы поговорить с ним о весьма важном деле. Вольтер спустился вниз.

У дверей он увидел карету с открытой дверцей и опущенной подножкой. Но едва он собрался сесть в карету, как находившийся в ней человек внезапно схватил его за ворот, не давая ему возможности защищаться, в то время как другой принялся бить его палкой.

Между тем г-н де Роган-Шабо, стоявший в нескольких шагах от кареты, кричал своим слугам:

— Не забывайте, что это Вольтер! Не бейте его по голове, из нее еще может выйти что-нибудь дельное!

Это издевательство продолжалось до тех пор, пока г-н де Роган не произнес:

— Довольно!

Вольтер, вне себя от ярости, вернулся к г-ну Сюлли и стал просить его помочь ему отомстить за оскорбление, касавшееся и самого герцога, поскольку Вольтер был его гостем в то время, как он был позван вниз. Однако г-н де Сюлли отказался исполнить просьбу поэта.

Вольтер отомстил ему за это тем, что вычеркнул из "Генриады" имя его предка.

Принц де Конти, узнав об этом происшествии, случившемся в 1725 году, промолвил:

— Вот палочные удары, которые нанесены были скверно, а приняты хорошо!

Однако Вольтер решил отомстить за себя. Он на три месяца затворился в своем кабинете и течение этих трех месяцев учился одновременно фехтованию и английскому языку: фехтованию — для того, чтобы драться на дуэли с г-ном де Роганом, а английскому языку — чтобы жить в Англии, когда поединок состоится.

По прошествии этих трех месяцев поэт послал шевалье де Роган-Шабо вызов на дуэль, составленный в выражениях, которые не позволяли тому ответить отказом.

Согласие на поединок было дано, и секунданты уже назначили день, когда он должен был состояться; однако в это время родственники шевалье де Рогана стали ходатайствовать перед герцогом Бурбонским, требуя подвергнуть Вольтера тюремному заключению. Вначале герцог отказал им в этой просьбе, но просители возобновили свои попытки, показав принцу четверостишие Вольтера, в котором тот нападал на герцога и признавался в любви к г-же де При.

Вольтер был арестован и во второй раз отправлен в Бастилию, где ему пришлось пробыть полгода.

В тот день, когда его отпустили на свободу, он получил приказ покинуть Францию.

И потому Вольтер находился в это время в Англии, так что театр явно пребывал в таком же сонном состоянии, как и политика, и в нем точно так же недоставало событий.

Поэтому парижское общество заинтересовалось двумя достаточно необычными происшествиями, одно из которых незадолго до этого случилось в Париже, а другое — в Виллер-Котре.

Начнем с Парижа: по месту и почет.

Доктор Изе, профессор медицинского факультета, получил записку с приглашением явиться к шести часам вечера на улицу По-де-Фер, расположенную возле Люксембургского дворца.

Посреди этой улицы доктор увидел человека, жестом давшего ему знать, что это он ожидает его. Доктор тотчас вышел из портшеза и последовал за незнакомцем, который провел его шагов на десять от того места, где остановился портшез, и постучал в какую-то дверь.

Дверь отворилась; незнакомец сделал доктору знак войти первым. Доктор повиновался. Но стоило ему переступить порог, как дверь за ним закрылась. Доктор поискал глазами своего провожатого, однако тот остался на улице.

Необычность приема несколько удивила Изе. Однако в эту минуту показался привратник, сказавший ему:

— Входите, сударь, вас ожидают на втором этаже.

Поднявшись на второй этаж, доктор увидел перед собой дверь; он отворил ее и вошел в прихожую, сплошь обитую белой тканью. Не успел он прийти в себя от удивления, которое вызвали у него эти необычные обои, изготовленные из тончайшей шерсти, как вдруг какой-то лакей, с головы до ног одетый в белое, с напудренными добела локонами и белым кошельком для волос, подошел к нему, держа в руке две салфетки, и попросил разрешения обтереть ему башмаки.

Изе ответил, что это совершенно ненужная предосторожность, поскольку он только что вышел из экипажа и не имел времени запачкать себе ноги; однако слуга не принял во внимание подобной отговорки и, заявив, что в доме чересчур чисто, чтобы пренебрегать такой предосторожностью, встал на одно колено перед доктором и обтер ему башмаки. Когда это было проделано, лакей распахнул другую дверь и впустил доктора во вторую комнату, точно так же обтянутую белой тканью. Там его ожидал другой лакей, одетый и напудренный так же, как первый. Он принял его из рук своего сотоварища и повел в третью комнату, такую же белую, как и две первые, и где, как и в них, все было белым: стенные ковры, кровати, кресла, стулья, канапе, столы и пол; возле камина, на кушетке, возлежала какая-то крупная белая фигура в белом ночном колпаке, в белом домашнем халате и с закрытым белой маской лицом.

Увидев врача, человек в белом сделал лакею знак удалиться.

Лакей повиновался.

— Доктор, — произнес человек в белом, обращаясь к Изе, — предупреждаю вас, что в меня вселился дьявол.

Сказав это, он замолчал.

Изе тотчас стал расспрашивать его, чтобы узнать, каким образом дьявол мог в него вселиться, но на все вопросы доктора незнакомец ничего не отвечал и, как если бы он был глухой, занимался тем, что, не обращая никакого внимания на доктора, то надевал, то снимал одну за другой шесть пар белых перчаток, лежавших рядом с ним на столе.

Странность обстановки начала воздействовать на нервную систему доктора; ему стало ясно, что он оказался заперт в одной комнате с сумасшедшим, и оставалось только догадываться о том, что может произойти дальше. Так что доктором начал овладевать страх, и этот страх стал еще сильнее, когда, оглядевшись вокруг, Изе увидел, что повсюду в комнате развешаны ружья и пистолеты, которые, хотя по цвету они и не отличались от всего остального, были, тем не менее, вполне реальным огнестрельным оружием.

Впечатление, произведенное на доктора этим наблюдением, было настолько сильным, что он вынужден был сесть на стул, чтобы не упасть.

Наконец, превозмогая страх, он произнес, обращаясь к белой фигуре:

— Я жду ваших распоряжений и прошу вас дать мне их как можно скорее, поскольку все мое время расписано по часам.

— Какое значение имеет ваше время, — ответил человек в белом, — коль скоро вам хорошо заплатят!

Ответить на это было нечего. Так что доктор ничего и не ответил и стал ждать, когда незнакомец изъявит свою волю.

Еще четверть часа прошло в таком же молчании.

Затем призрак дернул за белый шнурок: зазвонил колокольчик, и в комнату вошли два лакея, одетые в белое.

— Подайте бинты, — сказал человек в белом, обращаясь к лакеям.

— Так речь идет о кровопускании? — спросил доктор.

— Да, вы выпустите у меня пять фунтов крови.

Удивление Изе усилилось.

— И кто же предписал вам подобное кровопускание? — спросил он у призрака.

— Я сам. Ну же, исполняйте.

Рядом находились два лакея, так что сопротивляться не приходилось. Изе вынул из кармана футляр с хирургическими инструментами и приготовился исполнить странную прихоть больного. Однако, поскольку руки у него сильно тряслись, он решил пустить кровь из ноги, а не из руки, ибо отворять кровь из ноги легче.

Лакеи принесли все необходимое для этой процедуры. Белый призрак снял с себя пару чулок из тончайшего белого льна, потом другую пару, потом третью — и так вплоть до шестой.

Когда был снят последний чулок, взору врача явилась прелестнейшая ступня, и, глядя на нее, он начал понимать, что имеет дело с женщиной.

Он хотел сделать еще какое-то замечание, но белый призрак вытянул ногу и произнес:

— Пускайте кровь!

Нога была такой же тонкой, изящной и аристократической, как и ступня.

Изе отворил кровь; однако на втором тазике пациенту стало плохо.

Изе хотел воспользоваться этим обстоятельством, чтобы сорвать с пациента маску, тем самым дав ему возможность свободнее дышать, но этому воспротивились лакеи.

Больного положили на пол, и, пока он находился в обмороке, доктор перевязал ему ногу.

Через несколько минут человек в белом пришел в чувство и приказал согреть ему постель, что и было тотчас исполнено.

Больной лег в постель.

Слуги удалились.

Изе подошел к камину, чтобы вытереть ланцет, и был целиком поглощен этим занятием, как вдруг, взглянув в зеркало, увидел, что человек в белом поднялся с постели и, прыгая на одной ноге, в два или три прыжка очутился возле него.

На этот раз доктор и в самом деле решил, что имеет дело с дьяволом, и хотел было обратиться в бегство; однако призрак вовсе не намеревался преследовать его: он взял со стола пять экю, отдал их врачу и поинтересовался, доволен ли тот такой платой.

Изе, жаждавший поскорее уйти, ответил, что он вполне доволен.

— Ну что ж, тогда ступайте прочь! — произнес человек в белом.

Доктор, только этого и желавший, опрометью выбежал из спальни.

В комнате, смежной со спальней, он обнаружил лакеев, которые со свечами в руках стали освещать ему путь, все время оборачиваясь назад и смеясь.

Изе вышел из терпения и, испытывая перед лакеями куда меньший страх, чем перед призраками, поинтересовался у своих провожатых, что означает вся эта шутка.

— У вас есть повод жаловаться, сударь? — спросили лакеи.

— Но… — выдавил из себя доктор.

— Вам хорошо заплатили?

— Да.

— Вам причинили какой-нибудь вред?

— Нет.

— Ну тогда идите за нами и не говорите ничего, ибо говорить тут не о чем.

И лакеи проводили доктора до самого портшеза, дабы он не мог сказать, что к нему хоть в чем-то было проявлено недостаточное внимание.

Изе был крайне недоволен этим вечером. Он вернулся к себе домой, решив никому ничего не рассказывать о том, что с ним произошло. Однако на другой день к нему пришли спросить, как он чувствует себя после кровопускания, сделанного им накануне. И тогда доктор стал рассказывать всем о своем приключении, которое в итоге стало известно повсюду, возбудив много предположений и наделав много шума.

Вторая история имела более трагический конец, и в ее развязку, словно бог из машины в античном театре, был вынужден вмешаться король.

Дворянин, ехавший вместе со своим слугой по лесу Виллер-Котре, внезапно был остановлен на повороте дороги каким-то молодым человеком, который, держа в каждой руке по пистолету, пригрозил пустить ему пулю в лоб, если он тотчас не отдаст все имеющиеся при нем деньги и драгоценности. Дворянин отдал ему свой кошелек, в котором лежало пятьдесят луидоров, золотые часы с цепочкой, тоже золотой, и золотую печатку.

Дворянин полагал, что этим он и отделался, однако грабитель, заставив его и слугу спешиться, отнял еще и двух его лошадей и тем самым поставил его перед выбором: продолжать путь или вернуться в город, откуда он выехал часа за полтора до этого.

Дворянин и его слуга стали советоваться между собой, и тут хозяин вспомнил, что где-то рядом живет в небольшом замке один из его друзей. Этот друг был храбрый офицер, вместе с которым он служил в одном полку в последние годы царствования Людовика XIV.

Он сориентировался и, в самом деле, пройдя четверть льё, увидел дом, который искал.

Его ожидал там искренний и сердечный прием. Дворянин тотчас рассказал владельцу замка о своем приключении, и, как он и надеялся, его бывший товарищ по оружию предложил ему деньги и верховую лошадь, но прежде всего ужин.

В тот момент, когда два старых друга садились за стол, в обеденный зал вошел молодой человек.

Гость едва не вскрикнул от удивления: вошедший молодой человек был тем, кто его ограбил.

Однако он удивился еще больше, когда его друг представил ему этого молодого человека как своего сына.

Молодой человек, казалось, не узнал в госте ограбленного им путешественника, учтиво поклонился ему и без всякого смущения принялся за ужин.

Сразу по окончании ужина гость попросил позволения удалиться в предоставленную ему комнату. Владелец замка отвел туда своего друга, которого сопровождал его лакей, заявивший, что ему нужно помочь хозяину раздеться.

Но, едва они остались наедине, лакей сказал своему хозяину:

— Ах, сударь, мы с вами попали в разбойничий притон: сын владельца дома — это тот человек, что нас ограбил, а наши лошади стоят в ихней конюшне, я их признал!

Однако в приеме, оказанном ему сельским помещиком, ощущалась сердечность, которую нельзя было изобразить, а в голосе его слышалась прямота, которая не могла быть притворной. Гость все это осознавал. И потому, ни минуты не колеблясь, он направился прямо в спальню своего друга, который уже лежал в постели и спал. Разбудив его, он сказал ему, что человек, ограбивший их за четыре часа до этого, был не кто иной, как его сын, что он долго не решался сообщить другу эту страшную новость, но в конце концов, разобравшись в своей душе и совести, счел своей обязанностью поведать ему тайну, которая рано или поздно будет самым грубым образом открыта ему властями.

Отчаяние отца, как нетрудно понять, было настолько сильным, что он тотчас лишился чувств, но вскоре, придя в себя и одновременно впав в гнев, соскочил с кровати и бросился в спальню сына, который уже спал или притворялся спящим.

На столике у его изголовья лежали кошелек, золотые часы и золотая печатка, а рядом с ними два пистолета, причастных к совершенному ограблению.

Видя, что отец обнаружил предметы, только что перечисленные нами, сын догадался, что его преступление открыто, и хотел бежать, но в ту минуту, когда он соскочил с постели, отец схватил пистолет и, когда молодой человек пробегал мимо него, направляясь к двери, выстрелил.

Сын, смертельно раненный, упал, вскрикнул и испустил последний дух.

На другой день сельский помещик отправился в Версаль и сознался во всем королю.

Король, не колеблясь ни минуты, помиловал его.

Однако событиями, которые вскоре более всего стали занимать столицу, оттеснив на задний план все прочие, явились кончина дьякона Пари и чудеса, происходившие на его могиле.

Франсуа Пари был бедным дьяконом, сыном советника Парижского парламента, родившимся в Париже 30 июня 1690 года. Подобно святому Августину, начинал он довольно плохо. Переданный своей матерью, весьма благочестивой женщиной, на попечение регулярных каноников конгрегации Святой Женевьевы, он начал с того, что разучился читать; затем, по наущению своих товарищей, он решил однажды устроить пожар в коллеже, собрав для этого груду горючих материалов. Хотя это преступление так и не было совершено, дьякон Пари упрекал себя за него до конца своих дней; вполне возможно, что это явилось одной из причин самоистязаний, в которых протекала его жизнь. Наконец, отозванный обратно в родительский дом и доверенный учителю, с которым у него сложились дружеские отношения, он вошел во вкус работы и наверстал упущенное время. По завершении курсов гуманитарных наук и философии он вступил в бенедиктинский монастырь Сен-Жермен-де-Пре, монахам которого, с их уединенными и благочестивыми занятиями, ему нравилось подражать. Оттуда он перешел в семинарию Сен-Маглуар и занялся там изучением древнееврейского и древнегреческого языков, поскольку ему хотелось читать Священное Писание в подлиннике. В минуты досуга он занимался преподаванием катехизиса, на свои собственные деньги покупая книги, необходимые для христианского воспитания детей. И потому его отец, считавший его за дурака и умерший в 1714 году, оставил ему лишь четверть своего состояния. Однако это был не единственный ущерб, который предстояло претерпеть несчастному проповеднику. Джон Ло вынудил его принять в качестве погашения значительного долга бумажные деньги, на чем он потерял более половины суммы. Но все эти финансовые неудачи не помешали Франсуа Пари заниматься богословием. Он оказался хорошо подготовлен к спорам по поводу буллы "Unigenitus". С горячностью, присущей его религиозным убеждениям, Пари снова и снова протестовал против этой буллы. Именно тогда ему предложили должность кюре церкви Сен-Ком; однако для этого ему необходимо было пойти на сделку со своей совестью и подписать требуемый документ. Так что он отказался от этой должности и удовольствовался званием дьякона, которое было дано ему двумя годами ранее.

Вслед за тем он решил предаться уединению и учредить нечто вроде нового Пор-Рояля, если ему это удастся. И потому он занялся поисками безлюдного места, что довольно трудно найти в окрестностях Парижа. Он посетил Мон-Валерьян, Ла-Трапп и скит подле Мелёна, но в конечном счете удалился в небольшой домик, который еще и сегодня показывают в начале предместья Сен-Марсо. Именно там он основал свой Пор-Рояль, собрав вокруг себя несколько священников, которые были беднее его самого и которых он кормил за счет остатков отцовского наследства, в то время как сам жил своим трудом. Здоровье его и так было слабым, а этим постоянным трудом, сопровождаемым постами и умерщвлениями плоти, оно оказалось погублено окончательно. Он пребывал в убеждении, что страдает за Церковь Христову, которая, на его взгляд, была поругана буллой "Unigenitus". Вследствие избытка смирения он счел себя недостойным вкушать Тело Господа Иисуса Христа и однажды два года оставался без причастия. Наконец, изнурив себя самоистязаниями, он заболел, приобщился перед смертью Святых Даров, принесенных ему приходским священником церкви Сен-Медар, и скончался 1 мая 1727 года, в возрасте тридцати семи лет.

Так что слава о святости дьякона Пари была огромной. Уже давно не случалось никаких чудес, и потому многие стали подумывать о том, что после долгих лет распутства, через которое прошло общество, какие-нибудь чудеса ничуть не помешали бы.

И вот спустя четыре дня после погребения дьякона Пари чудеса начали происходить на его могиле.

Прежде всего это произошло с неким Леруа, который калекой явился на кладбище Сен-Медар, где был похоронен блаженный Пари, а вышел оттуда бодряком, оставив свои костыли на могиле святого. Лежавший на этой могиле огромный камень высотой около фута служил сценой, на которой обычно устраивали свои радения его набожные почитатели. С утра до вечера упомянутый камень осаждала беспрестанно обновлявшаяся толпа, которая стекалась из округи радиусом в двадцать льё, чтобы увидеть эту святыню, потрогать ее и приложиться к ней устами. Больные ложились на него и вскоре начинали ощущать нервное возбуждение, нередко перераставшее в конвульсии. Отсюда и название "конвульсионеры", которое народ дал фанатикам дьякона Пари. Одни извивались и корчились, словно эпилептики; другие метались, вертелись, прыгали и скакали, подобно тем, кого некогда называли больными пляской святого Витта. Женщины, естественно, участвовали в качестве главных актеров в этом странном представлении, которое без всякого перерыва продолжалось в течение пяти с половиной лет внутри ограды небольшого кладбища Сен-Медар. Вначале там было семь или восемь истеричных девиц, которых священник из Труа, некто Вайян, приводил в возбуждение своими таинственными пророчествами. Но по прошествии всего лишь четырех месяцев секта конвульсионеров стала насчитывать уже шестьсот человек, как мужчин, так и женщин.

Стоило случиться одному чуду, как за ним последовало десять, двадцать других чудес, происходивших на той же сцене, на глазах у зрителей, готовых верить чему угодно и нисколько не подчиняться доводам разума. Каждое чудо влекло за собой удивленный и восторженный крик, вселявший веру во все сердца. Хромые начинают ходить, слепые — видеть, глухие — слышать, умирающие возвращаются к жизни, и свидетелями этого становятся два десятка адвокатов и врачей, которые составляют протоколы по поводу каждого из таких чудесных исцелений. В числе этих свидетелей, доброхотных или уверовавших, оказывается советник Парижского парламента Луи Базиль Карре де Монжерон, чья жизнь с этого времени будет целиком посвящена прославлению чудес блаженного дьякона. Среди деятельных вождей секты конвульсионеров оказывается шевалье де Фолар — знаменитый военный теоретик, испытанный воин и глубоко эрудированный комментатор Полибия.

Эти сверхъестественные телодвижения, происходившие по милости святого, должны были являть собой необычайное зрелище, так что любопытство парижан было возбуждено в высшей степени, и люди приходили прогуливаться по кладбищу Сен-Медару, которое было чересчур тесным для того, чтобы вместить и актеров, и зрителей. При этом удивительным образом возросла вера в чудеса: кругом продавалось множество крестиков, медальонов и ладанок, освященных на могиле святого; продавалась земля, благоговейно собранная рядом с этой могилой; продавались также тысячи гравюр и янсенистских книжек, благодаря которым культ дьякона Пари, а заодно и доктрины янсенистов распространялись вплоть до самых дальних провинций.

Вскоре секта конвульсионеров сформировалась и приняла размеры, вызывавшие беспокойство у Церкви и государства. Священник Вайян, ученики которого именовали себя вайянистами, утверждали, что их учитель был пророком Илией собственной персоной, спустившимся с Небес, куда он был вознесен при жизни; его помощник Жан Огюстен Уссе, естественно, выдавал себя за пророка Елисея и в свой черед имел учеников, которых именовали елисианцами или августинцами. Третий глава секты, Александр Дарно, тоже сделался проповедником и во всеуслышание провозгласил себя пророком Енохом. Всех трех пророков поочередно заключали в Бастилию, где первый оставался узником в течение двадцати двух лет, прежде чем отправиться умирать, по-прежнему в качестве заключенного, в донжон Венсенского замка. Однако их наставления принесли плоды, а их последователи обгоняли друг друга в сумасбродстве. Всякие границы религиозного безумия превосходили в особенности августинцы: они устраивали ночные шествия, выходя на них с веревкой на шее и факелом в руках; посредством самого невероятного распутства они готовились подвергнуться мученичеству на этом свете и вкушать райское блаженство на небесах.

Конвульсионеры именовали себя братьями и сестрами; они общались между собой с помощью сокровенных знаков, особого языка и тайных оборотов речи, доступных лишь посвященным. Общая денежная касса, которую пополняли неведомые руки, была открыта для всех верующих. Роли в обрядах конвульсионеров были жестко распределены: прозревающие служили пророками, ясновидцами; на них также было возложено провозглашение велений Провидения, изложенных в духе Апокалипсиса; фигуристы изображали в пантомимах сцены страстей Христовых и мученичества святых; секуристы оказывали собственно конвульсионерам большую и малую помощь: большая помощь, она же губительная, заключалась в том, чтобы самым жестоким образом бить человека, топтать его ногами и истязать всеми возможными средствами; малая помощь состояла в том, чтобы подхватывать его при падении, оберегать от чересчур сильных ударов и надзирать за пристойностью его одежды. Что же касается рядовых конвульсионеров, то они подразделялись на зачинщиков и зачинщиц, лаятелей и мяукалок, исступленных и просветленных. Истерия, магнетизм, падучая болезнь, подражание и притворство — вот что служило причинами возникновения этих коллективных конвульсий.

Они распространялись, подобно эпидемии, продолжались в течение четырех лет, в определенном смысле поощряемые полицией, позволявшей им возникать среди бела дня на кладбище Сен-Медар, и не прекратились, а лишь изменили свой характер, когда парижский архиепископ Вентимий запретил культ дьякона Пари и когда это кладбище было закрыто королевским указом от 7 января 1731 года, а закоренелых конвульсионеров подвергли тюремному заключению. То, что называли культом блаженного Пари, обрело тогда убежище в подвалах и на чердаках квартала Сен-Медар; испытания, через которые надлежало проходить последователям этого культа, стали страшными, жестокими, кровавыми и отвратительными. Сектанты точь-в-точь копировали последние эпизоды страстей Христовых: они наперегонки сбегались, чтобы совершить эти подвиги и испытать на себе страдания Христа; их пригвождали к кресту, в бока им вонзали острие копья, на голову им надевали терновый венец, их бичевали до крови. Но все это доставляло им лишь чувственное наслаждение и сладострастное удовольствие, которые давали о себе знать судорогами, вздохами и обмороками. С особым наслаждением отдавались этим мучениям женщины. То на их голову, живот или спину обрушивалась сотня ударов, а эти несчастные требовали бить их сильнее, восклицая: "Как же сладко!"; то они заставляли подвешивать их головой вниз; то им клещами выкручивали груди или расплющивали их между двумя досками. Все эти ужасы происходили в присутствии сборища людей, предававшихся размышлениям и молитвам.

Сьер Карре де Монжерон, хорошо осведомленный об этих коллективных конвульсиях и о чудесах, которые на них происходили, написал толстый том в четвертую долю листа, украшенный гравюрами и озаглавленный: "Правда о чудесах, сотворенных благодаря заступничеству блаженного Пари". В упомянутой книге автор рассказал о наименее непристойных происшествиях данного рода, участником и свидетелем которых он стал, а к своему рассказу присовокупил свидетельства врачей и прочие документальные подтверждения. Чрезвычайно гордясь тем, что в этой книге ему удалось поведать миру о стольких дивных делах, он преподнес ее королю, герцогу Орлеанскому, первому президенту и многим другим. На следующую ночь его арестовали и поместили в Бастилию, а затем сослали в Авиньон и еще куда-то. Тем не менее он продолжал собирать и вносить в свой перечень сведения о делах и поступках конвульсионеров. В 1741 году он опубликовал второй том своего сочинения, а в 1748-м — третий. Смерть не дала ему времени издать четвертый том, но до последних дней своей жизни он в своем фанатичном рвении не переставал ободрять мяукалок и зачинщиц, которых ему доводилось бичевать плетью и дубасить дубиной своими собственными руками. (Заметим, что эпоха конвульсионеров внесла в разговорный язык слово "дубасить".) Так не он ли, Карре де Монжерон, возродился позднее в облике маркиза де Сада?

Тем временем кладбище Сен-Медар было закрыто, и на могиле дьякона не происходило более чудес, что служило подтверждением замечательной надписи, появившейся на воротах кладбища в день его закрытия:

Конвульсионеры продолжали устраивать свои тайные сборища, невзирая на указы короля и Парламента, невзирая на упорные розыски, предпринятые полицией, которой руководил Эро, неумолимый и страшный агент иезуитов. Гонения поддерживали этот скрытый огонь, вместо того чтобы погасить его. Бесполезно было проводить обыски домов, рассылать повсюду шпионов и надзирателей, платить за доносы, тревожить семьи, истязать подозреваемых и подвергать их тюремному заключению — каждый день становилось известно, что очередной сектант распят на кресте и получил от этого немалое удовольствие; что большая и малая помощь оказали благотворное действие на какое-то черствое сердце; что дьякон Пари исцелил неизличимого больного, поставил на ноги паралитика, вернул слух глухому и зрение слепому. Учение янсенистов распространялось все больше, но при этом росло и негодование иезуитов.

Янсенисты и конвульсионеры издавали свою собственную официальную газету, носившую название "Церковные новости" и выходившую еженедельно. Эта газета служила помощником и рупором противников буллы "Unigenitus"; она предоставляла приют жалобам гонимых, а также их надеждам. Одному Богу известно, что только ни пытались сделать, чтобы уничтожить, приостановить или парализовать это издание, которое без указания своих имен редактировали вожди янсенистов и конвульсионеров. Очень часто властям удавалось захватить печатные станки, наборные кассы с литерами и целый тираж номера, но немедленно, в тот же день, этот номер печатали снова в другом месте, в какой-нибудь ризнице, в подвале монастыря, на борту речного судна, в чердачных комнатах Дворца правосудия, Лувра, Тампля, а то и в доме комиссара полиции, арестовавшего его первый тираж. Затем газета рассылалась, как обычно, ее подписчикам и почитателям. Начальник полиции усиливал бдительность и строгость; его агенты выслеживали новое логово, где укрылся этот неуловимый Протей; вскоре из надежного источника становилось известно, что газета печаталась на такой-то улице, в таком-то доме. Дом и улицу оцепляли, шпионы и переодетые полицейские сторожили все выходы, комиссар проникал в дом, обыскивал его от подвала до чердака и не находил там ничего, напоминавшего "Церковные новости". Он удалялся, смущенный и раздосадованный, но в ту минуту, когда он переступал порог дома и выходил на улицу, на голову ему обрушивалась целая пачка еще влажных, только что вышедших из-под печатного станка газет, и он никак не мог выяснить, откуда на него излился этот дождь янсенистских газет, словно брошенных вверх из преисподней самим дьяволом.

Тем временем король, подобно дьякону Пари, тоже творил чудеса: королева была беременна, и Франция с беспокойством ожидала ее родов.

Однако на этот раз Франция обманулась в своих чаяниях: королева разрешилась двумя дочерьми.

Подобная плодовитость давала надежду на будущее; тем не менее Людовик XV решил привлечь на свою сторону Бога. С этой целью он вместе с супругой прилюдно причастился 8 декабря 1728 года, и девять месяцев спустя королева произвела на свет дофина.

Это событие стало причиной безумного восторга не только во Франции, но и во всей Европе, мир в которой оно упрочило. Все воздавали хвалу Богу, столь неоспоримо выказавшему свою готовность вмешаться в людские дела, повсюду устраивались благодарственные молебны. Король присутствовал на молебне, который служили в соборе Парижской Богоматери, а затем вместе с принцами крови и высшими сановниками своего двора ужинал в городской ратуше. В честь рождения наследника престола была отчеканена медаль, на лицевой стороне которой были изображены король и королева, а на обороте — Кибела, восседающая на земном шаре и держащая в руках дофина, с надписью по кругу: "Vota orbis" ("Чаяния всего мира").

Заметим, что в начале первой беременности королевы русская императрица Екатерина I скончалась в Санкт-Петербурге, а в Вестминстере был погребен Ньютон.

IV

Возвращение герцога де Ришелье. — Смерть маркизы де Нель, маршала д'Юкселя, герцога де Вильруа и Адриенны Лекуврёр. — Подробности, касающиеся смерти последней. — Восстание на Корсике. — Рождение герцога Анжуйского. — "Церковные новости". — Арест трех редакторов и их выставление у позорного столба. — Виктор Амедей отрекается от престола в пользу своего сына. — Жизнеописание г-жи ди Верруа. — Виктор Амедей готовит заговор, чтобы снова вступить на престол. — Его арест и заключение в замок Риволи. — Прусский король арестовывает своего сына. — Герцог Орлеанский удаляется от государственных дел. — Король становится садовником.

Начало 1729 года ознаменовалось важным событием, в котором нуждался Париж, чтобы выйти из того оцепенения, в каком он оказался.

Речь идет о возвращении герцога де Ришелье из Вены, где он находился в качестве посла.

Еще за три месяца до его приезда, в награду за огромные услуги, которые он оказал королю, находясь в должности посла при императорском дворе, король позволил ему носить ленту ордена Святого Духа.

Первого января 1729 года герцог был приглашен на капитул, и король вручил ему орденскую звезду.

Помимо этого, единственными важными событиями тех дней продолжают оставаться смерти и рождения.

Умирает маркиза де Нель, и ее дочь, графиня де Майи, которой, как мы вскоре увидим, предстоит играть важную роль при дворе, назначается на ее место придворной дамы королевы.

Кроме того, умирают маршал д’Юксель, маршал де Вильруа и мадемуазель Адриенна Лекуврёр.

Смерть первых трех лиц не произвела ни на кого особого впечатления: маркиза де Нель уже давно болела, маршалу д'Юксель было семьдесят девять лет, а г-ну де Вильруа то ли семьдесят шесть, то ли семьдесят семь.

Но мадемуазель Лекуврёр пребывала в расцвете молодости и таланта, и к тому же это несчастье окружали весьма странные обстоятельства.

Вот какие разговоры ходили в то время.

Хотя, прежде чем рассказывать о смерти мадемуазель Лекуврёр, скажем несколько слов о ее жизни.

Адриенна Лекуврёр была дочерью обосновавшегося в Париже бедного шляпника из города Фим в Шампани. Место для своей мастерской он выбрал по соседству с Французским театром, и это соседство внушило юной Адриенне мечты о театральной сцене, которые она осуществила, дебютировав 14 марта 1717 года в роли Монимы, а немного времени спустя исполняя роли Электры и Береники. Через месяц после своего дебюта она была принята в королевскую театральную труппу, в составе которой ей предназначалось играть трагические и комические роли.

Ее театральная карьера продолжалась тринадцать лет, и все эти тринадцать лет прошли для нее среди возрастающих успехов и постоянных рукоплесканий публики.

Мадемуазель Лекуврёр принадлежала к той редкой школе драматических актеров, которые обладают трагедийной манерой речи и, даже нарушая размер стиха, умеют сохранить у стихотворного периода его поэтическое благозвучие.

Не будучи высока ростом, она настолько хорошо умела приподнять себя, что всегда казалась на голову выше всех прочих женщин, и потому про нее говорили, что это царица, заблудившаяся среди комедианток.

Ее привычный репертуар, в котором она выказывала свое явное превосходство, включал роли Иокасты, Паулины, Гофолии, Зенобии, Роксаны, Гермионы, Эрифилы, Эмилии, Мариамны, Корнелии и Федры.

Одна из историй, случившихся с Адриенной, наделала много шума в свете. Когда 28 июня 1726 года граф Саксонский, ее любовник, был единогласно избран герцогом Курляндским, она, желая помочь ему завоевать его герцогство, которое оспаривали у него Польша и Россия, заложила свое столовое серебро за сумму в сорок тысяч ливров.

И граф Саксонский, нуждавшийся в этот момент в деньгах и собравший все свои личные средства и все средства своих друзей, не только принял от своей любовницы этот дар, но и рассказывал в самых знатных домах о ее преданности.

К несчастью для Адриенны, затея графа не увенчалась успехом.

Вынужденный покинуть Курляндию в 1727 году, граф Саксонский, этот несостоявшийся герцог, вернулся в Париж и снова вступил в связь с принцессой, чье королевство, при всей его эфемерности, было куда прочнее его герцогства.

До сих пор были только факты; приведем теперь догадки и предположения.

Месяца за два до смерти Адриенны Лекуврёр герцогиня Луиза Анриетта Франсуаза Лотарингская, четвертая жена Эмманюэля Теодора де Ла Тур д’Оверня, герцога Буйонского, влюбилась в графа Саксонского.

Герцогиня Буйонская, в то время дама двадцати трех лет, была натурой горячей, вспыльчивой, капризной, а главное, необычайно падкой до мужчин. Скандальная хроника утверждает, что ее любовные пристрастия не имели границ и простирались от принцев до комедиантов.

И вот, как уже было сказано, герцогиню охватила любовь к графу Саксонскому; однако он, непонятно почему, строил из себя Ипполита и не желал откликнуться на эту причуду, но вовсе не потому, что притязал на верность Адриенне, а, несомненно, из прихоти, похожей на ту, какая влекла к нему герцогиню Буйонскую.

Отвергнутая женщина всегда ищет как можно менее унизительную причину проявленного к ней безразличия; та, на которой остановилась герцогиня Буйонская, заключалась, по ее мнению, в том, что привязанность графа Саксонского к Адриенне не позволяла ему иметь другую любовницу.

И потому она сочла Адриенну препятствием, мешающим графу Саксонскому ответить на ее любовь, и решила отомстить за обиду, отделавшись от соперницы.

Мы не из тех авторов, кто верит в виновность принцев по одной-единственной причине, что, будучи принцами, они обязаны быть виновными. Нет, мы из тех, кто отмечает все звучавшие слухи, и, следовательно, лишь повторяем то, что говорилось в те времена, но действуем при этом не по образцу общественного обвинителя, а по образцу простого рассказчика.

"Разоблаченная Бастилия" упоминает в числе прочих лиц, заключенных в 1730 году под стражу, об аббате Буре, арестованном "по делу герцогини Буйонской и комедиантки Лекуврёр".

Вот существо дела, вследствие которого аббат Буре был заключен в тюрьму. Все эти подробности мы заимствуем из письма мадемуазель Аиссе к г-же Каландрини. Письмо датировано мартом 1730 года. Так что содержавшиеся в нем новости были совершенно свежими, ибо мадемуазель Лекуврёр умерла 20 марта.

Решив уничтожить преграду, стоявшую на ее пути, герцогиня Буйонская приказала изготовить отравленные пастилки; затем, поскольку надо было отыскать средство подложить эти пастилки мадемуазель Лекуврёр, она избрала одного молодого аббата, имевшего славу неплохого художника, орудием своей мести.

Аббат был беден, и, когда однажды он прогуливался по саду Тюильри, не зная, удастся ли ему в этот день пообедать, к нему подошли двое неизвестных, которые после довольно продолжительного разговора предложили ему средство вытащить его из нищеты: средство это состояло в том, чтобы под прикрытием своего таланта художника проникнуть в дом Лекуврёр и дать ей отведать пастилок, которые заранее будут ему вручены. Бедный аббат отказывался и, приводя в качестве возражения чудовищность подобного преступления, изо всех сил противостоял настояниям, которые становились все более упорными; однако незнакомцы отвечали ему, что, поскольку он посвящен в тайну, у него уже нет возможности идти на попятную и, если он не исполнит то, чего от него ждут, ему несдобровать.

Испугавшись, аббат пообещал все исполнить.

Тогда его привели к герцогине Буйонской, которая повторила те же посулы и угрозы и вручила ему пастилки; аббат взялся привести ее замысел в исполнение в течение недели.

Вскоре после этого мадемуазель Лекуврёр получает анонимное письмо; в нем ее настоятельно просят прийти одной или с какой-нибудь особой, в которой она уверена, как в самой себе, в Люксембургский сад. Там у пятого дерева на одной из аллей, указанной в письме, она обнаружит человека, который должен сообщить ей нечто крайне важное. Поскольку письмо пришло, а точнее говоря, было получено — ибо мадемуазель Лекуврёр, выехав из дома утром, вернулась к себе с одним своим другом и мадемуазель Ламот, своей приятельницей, довольно поздно — так вот, повторяем, поскольку письмо было получено в самый час свидания, она тотчас села в карету вместе с двумя сопровождавшими ее лицами и велела кучеру ехать к Люксембургскому саду.

Войдя в сад, она нашла означенную аллею и у подножия пятого дерева действительно увидела мужчину, который приблизился к актрисе и рассказал ей о возложенном на него гнусном поручении, заявив при этом, что он неспособен на подобное злодеяние, но добавив, что непременно будет убит, если не совершит его.

Адриенна поблагодарила молодого человека и сказала ему, что раз уж он решил вести себя достойно, то, по ее мнению, ему надо довести дело до конца и немедленно донести о готовящемся преступлении начальнику полиции. Аббат ответил, что вначале у него было такое намерение, однако его остановило могущество врагов, которых он нажил себе; но, поскольку она сама подала ему совет, находящийся в согласии с его первоначальными побуждениями, он готов вернуться к своему прежнему намерению и последовать ее подсказке.

Адриенна пользуется этой решимостью аббата, предоставляет ему место в своей карете и привозит его к г-ну Эро, тогдашнему начальнику полиции.

Господину Эро излагают причину этого визита.

Начальник полиции спрашивает аббата, с собой ли у него те пастилки, какие ему дали; вместо ответа аббат вынимает их из своего кармана и вручает г-ну Эро.

Подзывают собаку, дают ей одну из этих пастилок, и через четверть часа собака подыхает.

— Которая из двух принцесс Буйонских вручила вам эти пастилки? — спросил аббата начальник полиции.

— Герцогиня, — ответил аббат.[18]

— Это меня не удивляет… А когда она сделала вам это предложение? — продолжал расспрашивать его г-н Эро.

— Позавчера.

— Где?

— В саду Тюильри.

— Через кого?

— Через двух людей, которых я не знаю.

— И они сказали, что говорят с вами от имени герцогини Буйонской?

— Более того, они отвели меня к ней.

— И герцогиня подтвердила вам все то, что эти два человека вам говорили?

— От слова до слова.

— Достанет ли у вас смелости отстаивать свои показания?

— Прикажите посадить меня в тюрьму и устройте мне очную ставку с герцогиней Буйонской.

Начальник полиции задумался на минуту.

— Нет, — сказал он, — всегда будет время прибегнуть к этому.

Затем, спросив у аббата его адрес, он велел ему ехать домой, а мадемуазель Лекуврёр сказал те привычные слова, какие присущи всем начальникам полиции в прошлом, настоящем и будущем:

— Будьте спокойны, я позабочусь о вашей безопасности.

Едва мадемуазель Лекуврёр и аббат Буре удалились, начальник полиции уведомил кардинала об этом происшествии. Кардинал пришел в бешенство и вначале настаивал на гласном расследовании, но друзья и родственники Буйонов были против того, чтобы выставлять на свет эту постыдную историю. Тем не менее через некоторое время, непонятно через кого и каким образом, она выплыла наружу и наделала ужасный шум.

Деверь герцогини Буйонской поговорил с братом об этих толках и сказал ему, что его жене следует во что бы то ни стало очиститься от подобного подозрения, а для этого надо добиться именного указа об аресте, чтобы упрятать аббата в тюрьму. Выхлопотать именной указ было нетрудно. Несчастного аббата арестовали и препроводили в Бастилию. Там его стали допрашивать, но в ответ он лишь повторял то, что сказал прежде. Ему угрожали, но он настаивал на своем показании. Ему сулили золотые горы, но он не дал себя подкупить.

Так что его продолжали держать в тюрьме, между тем как расследование дела не продвинулось ни на шаг.

И тогда Адриенна написала письмо отцу аббата, жившему в провинции и не знавшему о несчастье, которое случилось с его сыном. Бедный старик поспешно приехал в Париж, стал хлопотать о расследовании дела и добиваться, словно милости, проведения суда над сыном. Видя, что все его требования не приносят никакой пользы, он обратился с ходатайством непосредственно к кардиналу, после чего тот поинтересовался у герцогини Буйонской, угодно ли ей, чтобы это дело было расследовано, ибо совесть не позволяет ему держать в тюрьме невинного человека. Герцогиня Буйонская предпочла суду освобождение узника из-под стражи, и аббат вышел из Бастилии.

В течение двух последующих месяцев старик Буре оставался в Париже и присматривал за сыном; но по прошествии этих двух месяцев, когда отец уехал к себе в провинцию, а сын имел неосторожность остаться в своей квартире, аббат внезапно исчез, и о нем ничего больше не было слышно.

Узнав об этом исчезновении, Адриенна поняла, что жажда мести, испытываемая герцогиней Буйонской, всего лишь приутихла на время, а теперь вспыхнула с новой силой.

Прошло две недели, в течение которых Адриенна ничего не слышала ни об аббате, ни о герцогине. Наконец однажды вечером, после того как отыграли основную пьесу (Адриенна исполняла в ней роль Федры), герцогиня Буйонская пригласила актрису в свою ложу. Удивившись подобному приглашению, мадемуазель Лекуврёр ответила, что она неодета и это не позволяет ей предстать в таком виде перед герцогиней. Однако герцогиня не сдавалась и велела передать актрисе, что, каков бы ни был ее туалет, она заранее ее прощает.

— Госпожа герцогиня чересчур снисходительна, — сказала Адриенна, — и даже если она прощает меня за то, что я появлюсь в таком виде в зале, то публика мне этого не простит. Тем не менее скажите ей, что, дабы повиноваться, насколько это в моих силах, ее приказу, я буду стоять после спектакля у выхода из ее ложи.

Герцогине Буйонской пришлось удовольствоваться этим ответом, и у выхода из своей ложи она действительно увидела ожидавшую ее мадемуазель Лекуврёр. Герцогиня стала всячески расхваливать ее изящество и красоту и превозносить ее игру; несомненно, этими прилюдными знаками доброжелательности, которую знатные особы нередко проявляли по отношению к актерам, она хотела развеять носившиеся тогда слухи.

Через день Адриенна почувствовала себя плохо прямо во время пьесы, в которой она играла, и у нее не было сил доиграть свою роль до конца. Об этом пришлось оповестить зрителей, и, когда спектакль закончился, публика, не вполне успокоенная любезностью, которую герцогиня Буйонская выказала актрисе, стала с величайшей тревогой задавать вопросы о самочувствии мадемуазель Лекуврёр. Ответы были неутешительные: актриса настолько ослабела, что пришлось на руках отнести ее в карету.

Начиная с этого вечера мадемуазель Лекуврёр явно стала чахнуть, однако она пыталась бороться с болезнью и 15 марта снова появилась на сцене в роли Иокасты.

Только тогда публика смогла составить себе понятие о перемене, происшедшей в актрисе: она с трудом говорила и едва держалась на ногах; все полагали, что она будет не в состоянии доиграть свою роль в трагедии до конца.

После "Эдипа" шла комедия "Флорентиец". Все считали невозможным, что Адриенна станет исполнять свою роль в этой комедии, как вдруг, ко всеобщему удивлению, она вновь вышла на сцену. Видно было, как она борется с недугом и берет над ним верх; в тот вечер она была очаровательна.

Это было ее прощание со зрителями.

Четыре дня спустя она умерла в страшных судорогах. Когда ее тело вскрыли, оказалось, что все кишки у нее покрыты язвами.

Пошел слух, что она была отравлена с помощью промывательного.

Но это еще не все: гонениям со стороны духовенства предстояло придать этой смерти наглядное пояснение, что было совершенно лишним после распространившихся слухов об отравлении.

Актрисе было отказано в погребении по церковному обряду, так что в час ночи носильщики тайком похоронили ее вблизи берега Сены, на углу Бургундской улицы.

Существует превосходный портрет Адриенны Лекуврёр в образе Корнелии; он написан Куапелем и гравирован Древе-сыном.

Герцог Буйонский, муж герцогини, которую все открыто обвиняли в том, что она отравила мадемуазель Лекуврёр, пережил актрису всего лишь на два месяца.

Примерно в это же самое время корсиканцы предприняли первую попытку поднять восстание против генуэзцев, восстание, которому предстояло завершиться присоединением Корсики к Франции за два года до рождения Наполеона.

Мы уже говорили о той всеобщей радости, с какой было встречено известие о рождении дофина; не меньшая радость охватила всех, когда было объявлено о рождении у короля второго сына, названного герцогом Анжуйским. С этого времени, если бы только не произошла одна из тех роковых случайностей, какие преследовали потомство Людовика XIV, старшая линия королевского дома уже не подвергалась опасности пресечься.

Между тем война янсенистов и молинистов продолжалась; споры вокруг буллы "Unigenitus", всего лишь одним из эпизодов которых являлись сборища конвульсионеров на кладбище Сен-Медар, за неимением более важных событий занимали все умы. Критики буллы кипели гневом против нее и издавали, как мы уже говорили, направленный против ее сторонников еженедельник, который был наполнен остроумием, язвительностью и желчью и носил название "Церковные новости".

Выше мы рассказывали о том, что происходило в связи с этим изданием и как полицейских агентов ежедневно дурачили газетчики и печатники. В конце концов им надоело иметь дело с агентами, и они решили одурачить самого начальника полиции.

Однажды какой-то незнакомец письменно предложил г-ну Эро довольно странное пари, а именно: в условленный час, через указанную заставу, несмотря на бдительность служащих, даже если эта бдительность будет усилена вдвое, пятьдесят экземпляров запрещенной газеты попадут в город. Господин Эро письменно ответил, что он принимает пари.

Немедленно был отдан приказ раздевать догола всех, кто войдет в город через указанную заставу в условленный час, то есть в три часа пополудни.

При третьем ударе башенных часов появляется какой-то человек, его задерживают и препровождают в таможню.

После того, как его обыскивают с головы до ног, становится ясно, что он не мог спрятать на себе даже клочка промокательной бумаги; так что его отпускают и приступают к обыску следующего.

Однако обысканный человек ссылается на свидание, назначенное на определенный час, утверждает, будто он потеряет значительную сумму, если не сумеет доказать, что был задержан обстоятельствами непреодолимой силы, и проявляет при этом такую настойчивость, что начальник таможенной конторы выдает ему свидетельство, удостоверяющее, что он явился на заставу ровно в три часа пополудни, но удерживался там до четырех часов вследствие обыска, которому его подвергли.

Обзаведясь этим свидетельством, он продолжает свой путь, сопровождаемый спаниелем, на которого никто не обратил внимания, и идет в управление полиции.

Придя туда, он привязывает выданное ему свидетельство к концу шнурка, который висит между ног спаниеля, и просит служащего полицейской конторы отвести собаку в кабинет начальника полиции.

Собака вбегает в кабинет. Господин Эро читает свидетельство, болтающееся между ее ног, пытается разобраться в происходящем, заглядывает под брюхо собаки, откуда свешивается шнурок с привязанным к нему свидетельством, замечает, что шкура спаниеля — это накладная шкура, покрывающая собаку на целую треть меньшую, чем она кажется, и находит между накладной и настоящей шкурами пятьдесят экземпляров газеты.

Господин Эро честно признался, что он проиграл, и отправил означенную в пари сумму по указанному адресу.

Наконец, при том что никто не мог изобличить его во лжи, он задержал трех бедолаг, которые, по его утверждению, были печатниками, авторами и редакторами "Церковных новостей", и выставил их у позорного столба, а затем отправил в ссылку.

Тем не менее газеты продолжали появляться в положенный день и час.

В тот самый день, когда трех янсенистов выставили у позорного столба, был арестован и брошен в Бастилию г-н де Монжерон, поднесший королю первый том своего сочинения, в котором истолковывались чудесные исцеления на могиле дьякона Пари.

С этого времени г-н де Монжерон воспринимался как мученик. Повсюду продавали картинку, на которой он был изображен стоящим на коленях перед статуей святого дьякона в ту минуту, когда в дом к нему являются полицейские чины, чтобы арестовать его.

Кстати говоря, эта странная секта конвульсионеров, которая, по мнению всех историков, угасла в 1756 году, существует еще и в наши дни. Автор настоящей книги знаком с семьей конвульсионеров, где экстатические припадки все еще происходят, и видел, как там оказывают так называемую большую помощь, то есть наносят удары палкой и дубиной несчастной семидесятилетней старухе, у которой регулярно, каждые три месяца, случались конвульсии, если только при первых же нанесенных ей ударах сам он не спасался бегством, испуганный одновременно жестокостью, с которой их наносили мучители, и сладострастием, с которой жертва воспринимала эту странную подготовку к экстазу.

Не стоит и говорить, что медики нисколько не были ответственны за подобное лечение и использование этого страшного лекарства происходило в тесном кругу.

Тем временем еще один король последовал примеру Карла V, Кристины Шведской и Филиппа V и проникся отвращением к трону, о чем впоследствии ему предстояло пожалеть. Этим королем был Виктор Амедей II, который оставил корону своему сыну Карлу Эммануилу и, покинув Турин, уехал в Шамбери, где рассчитывал жить в качестве частного лица под именем графа Тендского.

Склонила короля к отречению от престола не столько череда превратностей его бурной жизни, сколько его любовь к прекрасной графине ди Сан-Себастьяно. Поэтому, едва приехав в Шамбери, он открыто сделал для нее то, что король Людовик XIV тайно сделал для г-жи де Ментенон: он женился на ней.

Среди смут, которые лишили его герцогства и наделили королевством, Виктор Амедей всю жизнь разрывался между двумя любвями: любовью к г-же ди Верруа, о которой мы уже говорили и которая привезла во Францию противоядие, предоставленное ею для исцеления Людовика XV, и любовью к графине ди Сан-Себастьяно, которой предстояло сопровождать его из великолепия королевского дворца в добровольное уединение, а из добровольного уединения — в тюрьму.

Поскольку мы упомянули сейчас имя г-жи ди Верруа, которой спустя несколько лет предстояло покинуть этот мир, скажем еще несколько слов об этой удивительной женщине, которая прожила одну из самых насыщенных жизней своего времени и кончила тем, что умерла с прозвищем Царицы Сладострастия, успев заслужить перед этим прозвище Царицы Добродетели.

Графиня ди Верруа была дочь герцога де Люина от его второй жены, одновременно приходившейся ему теткой, ибо она являлась сводной сестрой его матери, знаменитой герцогини де Шеврёз, которой мы посвятили столько страниц в нашей истории Людовика XIV. От этого второго брака герцог де Люин имел много детей, а так как он не был богат, то старался как можно скорее сбывать с рук своих дочерей.

Родившаяся 18 сентября 1670 года Жанна д’Альбер де Люин, которой мы теперь занимаемся, вышла замуж за графа ди Верруа, чья мать, придворная дама герцогини Савойской, была вдовой и пользовалась большим уважением.

Граф ди Верруа явился с молодой женой к пьемонтскому двору. Он был молод, красив, прекрасно сложен, богат и чрезвычайно учтив. Все эти качества пленили его супругу и внушили ей глубокую и подлинную любовь к мужу. Так что первые годы их брачного союза протекали в счастье, которое ничто не могло потревожить.

Герцог Савойский виделся с графиней ди Верруа у ее свекрови и влюбился в нее. Любовь государя недолго остается скрытой от окружающих, в особенности от той, на кого она направлена. Графиня ди Верруа заметила ухаживания герцога Савойского и сообщила о них свекрови и мужу, которые ограничились тем, что похвалили ее за благоразумие, но не придали новости никакого значения. Видя эту снисходительность, герцог Савойский удвоил старания и, вопреки собственным привычкам и склонностям, стал устраивать празднества, делая графиню ди Верруа их царицей. Ей не понадобилось много времени, чтобы понять, с какой целью устраивались подобные увеселения. Она стала придумывать благовидные предлоги и два раза подряд отказалась появляться на этих празднествах. Понятно, что ее отсутствие было замечено, и, вместо того чтобы быть признательными ей за такую жертву, муж и свекровь поставили ей это отсутствие в вину. Тогда она призналась мужу, что герцог Савойский влюблен в нее, что знаки внимания с его стороны, его заботы, да и его слова не оставляют у нее никаких сомнений на этот счет; однако граф ди Верруа ответил ей, что если даже герцог Савойский и влюблен в нее, то ни чести ее мужа, ни его положению не подобает, чтобы она замечала это. И тогда герцог Савойский, видя, что ничто не препятствует его любви, сделался смелее и открылся в своей страсти молодой женщине, которая снова обратилась к мужу и свекрови, умоляя их увезти ее в деревню или, по крайней мере, позволить ей удалиться туда. Но в ответ на эту просьбу свекровь и муж вспылили, заявив, что она желает их разорения. У бедняжки оставалось лишь одно средство: она притворилась больной, добилась, чтобы ей было предписано отправиться на воды в Бурбон, и написала письмо своему отцу, заклиная его оказаться в Бурбоне одновременно с ней, ибо ей необходимо доверить ему чрезвычайно важный секрет. К предписанию врача пришлось прислушаться. В итоге вдовствующая графиня ди Верруа и ее сын согласились на то, чтобы больная выехала за пределы герцогства Савойского, но в сопровождении дяди мужа, аббата делла Скалья. Лучшего опекуна желать не приходилось, поскольку аббату было около семидесяти лет и он слыл за человека необычайной святости.

Однако графиня ди Верруа была так хороша собой, что могла ввести в искушение и святого. Старый негодяй, как называет его Сен-Симон, влюбился в свою племянницу, и потому, когда графиня увиделась со своим отцом и рассказала ему о той опасности, какая подстерегает ее по возвращении в Пьемонт, аббат пообещал оберегать племянницу и воспрепятствовать всяким покушениям на ее честь.

Это обещание успокоило герцога де Люина и графиню ди Верруа. Герцог де Люин возвратился в Париж, а графиня ди Верруа, после трех месяцев отсутствия, вернулась в Пьемонт.

Однако по дороге туда аббат в свой черед признался племяннице, что все, сделанное им ради того, чтобы удержать ее подле себя, объясняется любовью, которую он питает к ней; почти с ужасом отвергнув эту любовь, графиня ди Верруа поняла, что она не только не имеет защитника в лице аббата, но и превратила его в своего злейшего врага.

Приехав в Турин, она застала герцога Савойского еще более влюбленным, а графа ди Верруа и его мать еще более снисходительными, чем прежде.

И тогда у несчастной женщины, которую оттолкнула свекровь, оставил без поддержки муж и преследовал своими домогательствами дядя, осталась только одна возможность: броситься в объятия герцога.

Разразился скандал, муж, свекровь и дядя впали в отчаяние и громко возмущались, но было уже поздно; к тому же герцог заставил их умолкнуть.

Герцог безумно любил графиню ди Верруа. Почти сразу же она стала пользоваться у него таким же фавором, каким г-жа де Ментенон пользовалась у Людовика XIV. Герцог Савойский проводил заседания совета министров в ее покоях, осыпал ее всевозможными почестями, угадывал ее желания и опережал их, дарил ей пенсионы, драгоценности, мебель и дома[19], но зато был ревнив как тигр и всегда держал ее чуть ли не взаперти, поскольку и сам предпочитал уединение. В разгар этого фавора графиня ди Верруа внезапно заболела: ее отравили. К счастью, у герцога Савойского имелось противоядие, которое он еще прежде давал ей на всякий случай. Оно оказалось действенным, и графиня ди Верруа выздоровела. Спустя какое-то время она заболела оспой. Герцог не хотел никого допускать к больной и сам день и ночь ухаживал за ней, как сиделка, пока она не оказалась вне опасности. Но взамен всех этих доказательств любви графиня ди Верруа желала лишь одного: немного свободы. Ибо с каждым днем ее достославный любовник становился все более ревнивым, хотя она никогда не давала ему повода к ревности, и все больше держал ее взаперти. В конце концов такая жизнь сделалась невыносимой для несчастной фаворитки. У нее был брат, которого она очень любила, шевалье де Люин; она написала ему, приглашая его приехать повидаться с ней в Турин и назначая эту встречу как раз на то время, когда герцог должен будет отправиться в Шамбери.

Шевалье де Люин прибыл в Турин, проявив при этом такую же пунктуальность, с какой его отец некогда приехал в Бурбон. Как и с отцом в свое время, она была откровенна с братом и призналась ему в желании вырваться на свободу. Они условились предпринять попытку бежать и добраться до Франции. Графиня ди Верруа начала с того, что стала тайно отправлять из герцогства свои деньги и драгоценности; затем, путем продажи различных поместий, она выручила весьма значительные суммы, которые проделали тот же путь, что и первые отосланные ею деньги. Наконец, в одну прекрасную ночь, под водительством своего брата, она верхом выехала из Турина, добралась до Генуи, села на корабль, отправлявшийся в Марсель, и благополучно прибыла туда.

Герцог был в ярости, однако власть его не простиралась далее пределов его герцогства, и, пока он злился на беглянку, она уже добралась до Парижа и укрылась в монастыре.

Но, само собой разумеется, графиня ди Верруа покинула навязанную ей тюрьму вовсе не для того, чтобы подвергнуть себя добровольному заточению. Она вышла из монастыря, купила дом, стала давать роскошные пиры, и, поскольку это была очаровательная женщина, исполненная остроумия и все еще блиставшая молодостью и красотой, вокруг нее вскоре сложился целый двор, посреди которого она ощущала себя королевой куда больше, чем прежде в Пьемонте. Услуга, которую она оказала малолетнему королю, предоставив ему противоядие, сходное с тем, какое в свое время спасло от смерти ее самое, окончательно придала ей положение в свете. Сто тысяч франков, которые она ежегодно тратила на картины, художественные редкости и денежные пособия бедным художникам и литераторам, доставили ей похвалы со стороны Ла Фая и Вольтера. Эта восхитительная жизнь длилась до 1736 года, когда графиня умерла, оставив своим друзьям завещательных отказов на полмиллиона и сочинив себе эпитафию, которую она просила поместить на ее надгробии.

Вот эта эпитафия; она обладает двумя достоинствами — краткостью и правдивостью:

Графиня ди Верруа оставила после себя сына и дочь, которые были признаны герцогом Савойским. Сын умер молодым и не был женат; дочь вышла замуж за князя ди Кариньяно, потомки которого до сих пор царствуют в Сардинии.

Говоря о графине ди Сан-Себастьяно, мы упомянули, что этой любви Виктора Амедея II предстояло сопровождать короля в его добровольное уединение, а из добровольного уединения — в тюрьму. Скажем теперь, как получилось, что, еще царствуя 1 сентября 1730 года, Виктор Амедей оказался узником 8 октября 1731 года, всего лишь спустя год после того, как он сошел с трона и отрекся в пользу своего сына Карла Эммануила.

Дело в том, что, едва сойдя с трона, Виктор Амедей, подобно Карлу V и Кристине Шведской, тотчас же стал сожалеть о короне, которой он пренебрег, и попытался отобрать ее у того, кому он ее передал; однако корону просто так не уступают, даже собственному отцу. В ночь с 28 на 29 сентября 1731 года Виктор Амедей был по приказу своего сына арестован в замке Монкальери и препровожден в замок Риволи. Что же касается его супруги, графини ди Сан-Себастьяно, то она была сослана на окраину Пьемонта.

В то время как в Сардинском королевстве сын брал под арест своего отца, в Пруссии отец брал под арест своего сына.

Тринадцатого сентября 1730 года Фридрих Вильгельм I, сын курфюрста Бранденбургского, сумевшего сделать Пруссию королевством и 18 января 1701 года признанного ее королем, отдал приказ арестовать своего сына, который в сговоре с графом фон Катте и против воли отца хотел покинуть его владения.

Приказ об аресте принца и его сообщника был исполнен.

Примерно в это же время герцог Орлеанский, устав от бесполезной борьбы, которую ему приходилось вести против г-на де Флёри, решил удалиться от государственных дел и полностью посвятить себя благочестию.

Так что он подал королю прошение об отставке с должности главнокомандующего пехотой. Король принял его отставку, а заодно упразднил и эту должность.

Упомянутая должность, уже упразднявшаяся в 1639 году, после смерти герцога д’Эпернона, была восстановлена в 1721 году для герцога Орлеанского, носившего в то время титул герцога Шартрского.

Что же касается Людовика XV, то во время всех только что описанных нами событий самое любимое его развлечение — после охоты, церковных служб и придворных церемоний — состояло в том, чтобы сажать салат-латук и другие растения в небольшом саду, который подарил ему г-н де де Флёри, и наблюдать за тем, как они растут.

Кстати по поводу г-на де Флёри: мы забыли упомянуть в должное время и в надлежащем месте о том, что он был возведен в звание кардинала.

Это звание было даровано ему 11 сентября 1726 года.

V

Состояние двора. — Людовик XV и королева. — Мадемуазель де Шароле, мадемуазель де Клермон и мадемуазель де Санс. — Графиня Тулузская. — Королевские охоты в Рамбуйе и Сатори. — Господин де Мелён. — Вольности в разговорах. — Ла Пейрони и мадемуазель де Клермон. — Поведение Флёри. — Заговор против королевы. — Тост короля Людовика XV. — Беспокойство Флёри. — Герцог де Ришелье. — Госпожа Портайль. — Люжак. — Приказ о пенсионе и козни г-на де Флёри. — Камердинеры его величества. — Госпожа де Майи. — Семья де Нель. — Влюбленный король. — Его робость. — Ошибка королевы. — Герцог де Ришелье. — Первое свидание. — Господин де Флёри старается устроить второе. — Госпожа де Майи одерживает победу. — Ее портрет. — Янсенисты и иезуиты. — Святой Алоизий ди Гонзага. — Мария Алакок. — Отец Жирар. — Катрин Кадьер. — Церковный собор и Парламент. — Господин Эро, начальник полиции.

Невозможно вообразить что-либо более невинное, чем двор короля Людовика XV в ту эпоху, в которую мы теперь вступаем, то есть в первые дни 1732 года.

Своей чистотой юность Людовика XV была обязана опять-таки регенту. Сам по себе развратник, безбожник и богохульник, регент предохранил королевское дитя, которое ему было доверено оберегать, от всякого соприкосновения с тем всеобщим распутством, во главе которого стоял он сам. В итоге из рук этого новоявленного Сарданапала юный Людовик XV вышел в белых одеждах Элиакима.

И потому существование бедной принцессы, которую отыскали в старинном командорстве в Германии, чтобы сделать ее королевой Франции, должно было быть необычайно счастливым, коль скоро она могла быть не только женой своего августейшего супруга, но одновременно и его любовницей! Мария Лещинская была в глазах Людовика XV красивейшей из женщин, и плодовитость королевы свидетельствовала о том, что король не ограничивается всего лишь похвалами в ее адрес Вначале, через десять месяцев после вступления в брак, она произвела на свет первую дочь, затем двух дочерей-близнецов, затем сына — того самого дофина, по случаю рождения которого устраивалось столько празднеств, — затем герцога Анжуйского, которому надлежало упрочить скипетр в руках старшей ветви королевского дома. Пять детей за пять лет! И это при том, что самому отцу этого многочисленного семейства не было еще и двадцати одного года!

Тем не менее короля окружали одни лишь удовольствия. Мы уже говорили о любовных интригах знатных дам того времени. Сплетаясь между собой, все эти любовные интриги образовывали сеть, в которую неизбежно попадало любое сердце, кроме сердца короля. Мария Лещинская была его единственной любовью, а охота — единственным его развлечением.

Охотничьи кортежи эпохи молодости Людовика XV, в которых следовали все эти элегантные амазонки, являли собой сказочное зрелище. Вообразите, как прелестная графиня Тулузская, мадемуазель де Шароле, мадемуазель де Клермон, мадемуазель де Санс — все эти персонажи полотен Ван Лоо, которые благодаря ему остались для нас живыми и через сто лет после их превращенной в миф жизни, заполняющей своим благоуханием всю ту эпоху, — как все эти охотницы, не целомудренные, как Диана, а влюбленные, как Калипсо, во весь опор мчатся по лесам Рамбуйе и Венсена, Булони, Версаля и Сатори, но не в колясках, как принцесса Генриетта, г-жа де Монтеспан и мадемуазель де Лавальер, а верхом на лошадях: напудренные волосы всадниц перехвачены жемчужными и рубиновыми нитями, на голове у них маленькая треуголка, кокетливо сдвинутая на ухо, их тела облачены в стянутую у лифа амазонку с отворотами и спускающимся до самой земли шлейфом, который, однако, не скрывает маленькой ножки, подгоняющей лошадь золотой шпорой.

Впрочем, все эти охоты таили в себе определенную опасность: олени и кабаны дорого продавали свою жизнь вельможным охотникам, преследовавшим их с рогатиной в руках. На одной из таких охот был убит герцог де Мелён, любовник мадемуазель де Клермон: однако юная принцесса проявила при этом такую бесстрастность, что на другой день герцогиня Бурбонская поинтересовалась у кого-то:

— Как вы полагаете, мадемуазель де Клермон заметила, что ее любовник умер?

Затем, по возвращении с охоты, начинались вечерние застолья, веселившие умы этих двадцатипятилетних кавалеров и дам и радовавшие их желудки; ну а ночи проходили в карточной игре, золото лилось на столы сверкающим потоком, и ночи эти были еще более бурными и жаркими, чем дни. Король, подобно своему предку Генриху IV, любил играть в карты; однако Генрих IV всегда выигрывал, а Людовик XV порой оставался в проигрыше. И тогда ему приходилось прибегать к помощи г-на де Флёри. Господин де Флёри ворчал и платил, ибо полагал, что для его честолюбия намного выгоднее, чтобы король посвящал дни охоте, а ночи, даже если это будет стоить казне несколько тысяч ливров, проводил за карточным столом, чем если он начнет вмешиваться в государственные дела.

Во всех этих собраниях царила полнейшая вольность как в поведении, так и в разговоре; впрочем, такова была мода того времени, и принцесса Пфальцская и герцогиня Бургундская научили нас называть вещи их настоящими именами. На протяжении почти целого века французскому языку нисколько не приходилось завидовать в этом отношении латыни.

Вот пример подобной вольности в речах; он попался нам на глаза и, следовательно, просится на бумагу.

Однажды вечером, по возвращении с охоты, в течение которой все целый день носились по лесу, одна из дам, будучи беременной, ощутила те первые боли, какие указывают на скорое наступление родов; все кругом испугались. Дело происходило в Ла-Мюэте, так что перевезти даму в Париж не представлялось возможным, и к тому же, вероятно, не было даже времени вызвать к ней врача. Король пребывал в сильнейшей растерянности.

— Ах, Боже мой! — воскликнул он. — Но если роды вот-вот начнутся, как все говорят, то кто же возьмется их принять?

— Я, государь, — ответил Ла Пейрони, первый королевский хирург, оказавшийся рядом. — Когда-то мне доводилось принимать роды.

— Все так, — возразила мадемуазель де Шароле, — но это занятие требует практики, а вы, возможно, уже утратили навык?

— О! Не беспокойтесь, мадемуазель, — отвечал Ла Пейрони, оскорбленный тем, что его ученость подвергли сомнению. — Умение вытаскивать оттуда детей забывается ничуть не больше, чем умение вставлять их туда.

Мадемуазель де Шароле, из которой каждый год вытаскивали по ребенку, приняла эту колкость на себя и в гневе поднялась с места. Ла Пейрони, довольно встревоженный, следил за ней глазами, однако громкий смех, раздавшийся после того, как дверь за принцессой закрылась, успокоил его.

Коль скоро король рассмеялся, гнев мадемуазель де Шароле сделался бессильным.

Господин де Флёри не принимал участия ни в одном из этих увеселений; в качестве извинения он ссылался на свою старость, и Людовик XV радовался тому, что избавился таким образом от надзора человека, исполнявшего одновременно две должности: наставника и министра; но г-н де Флёри до мельчайшей подробности знал обо всем, что происходило в ближайшем окружении короля; каждый старался сделаться шпионом старого наставника, чтобы заслужить его улыбку, и графиня Тулузская прежде всех.

Поэтому г-н де Флёри ни в чем не отказывал ей.

Именно на этих интимных собраниях, происходивших в Ла-Мюэте и в Рамбуйе, был решен вопрос о сохранении за малолетним герцогом де Пентьевром, сыном графа Тулузского, права унаследовать от отца должность главного адмирала и прочие его посты. На этих собраниях была упрочена будущность герцога д’Антена и маркиза д'Антена, сыновей графини Тулузской от ее первого брака. Опять-таки на этих собраниях была подготовлена опала г-на де Шовелена, министра иностранных дел и хранителя печати. Наконец, именно там, по ее первым признакам, была замечена и развилась та склонность к удовольствиям, которую отказы королевы исполнять супружеские обязанности зародили в конечном счете в сердце короля.

С самым большим нетерпением наблюдала за развитием этой склонности мадемуазель де Шароле; уже два или три года она не спускала глаз с юного государя, которому последовательно приписывали в качестве любовниц — хотя и без всякой достоверности, основываясь на одних только предположениях, — графиню Тулузскую, г-жу де Нель, г-жу де Роган и даже герцогиню Бурбон-скую.

Несмотря на все эти успехи в любовных делах, о которых тогда ходили слухи, король по-прежнему проявлял робость, и предприимчивая принцесса решила взять над ней верх. Однажды она сочинила стихи, собственноручно переписала их, не стараясь изменить свой почерк, и сунула их в карман Людовику XV. Вот эти стихи:

Стихи были посредственными, но они обладали одним достоинством: в них ясно высказывалось то, что требовалось высказать, и хроника, из которой мы их позаимствовали, утверждает, что время, потраченное мадемуазель де Шароле на то, чтобы сочинить их, не пропало даром.

Однако мадемуазель де Шароле была чересчур ветреной любовницей для того, чтобы долгое время удерживать после себя Людовика XV, и вскоре было замечено, что если она и заставила короля изменить супружеской любви, то лишь на короткое время.

И в самом деле, Мария Лещинская по-прежнему владела сердцем своего мужа и обладала неограниченной властью во всем, что не касалось г-на де Флёри. Перед лицом г-на де Флёри всякое влияние терпело неудачу, даже королевское. Особенно неуступчив был этот скупой министр в отношении денег. Королева, добрая и благодетельная, легко расходовала те небольшие суммы, какими она располагала на дела милосердия. Как-то раз, в Компьене, она оставила все деньги и драгоценности, какие у нее были, монастырским общинам и артиллерийской школе, и по возвращении в Париж ей пришлось занимать деньги, чтобы делать ставки в карточной игре.

Госпожа де Люин, свидетельница этого безденежья, тщетно пыталась уговорить Марию Лещинскую потребовать прибавку к положенному ей пенсиону; однако королева решительно отвергла это предложение, заявив, что, вне всякого сомнения, ничего, кроме унизительного отказа, она от первого министра не получит. Тогда г-жа де Люин решила предпринять подобную попытку самостоятельно и, по собственному почину явившись к кардиналу, обрисовала ему положение, в котором оказалась королева. В ответ кардинал ограничился словами, что он обсудит это дело с генеральным контролером Орри.

При первой же деловой встрече с генеральным контролером кардинал действительно поговорил с ним о состоянии финансов королевы и приказал ему выдать ее величеству сто луидоров единовременно. Генеральный контролер, предупрежденный г-жой де Люин, открыто возмутился незначительностью этой суммы, со всем уважением заметив первому министру, что сто луидоров — это ровно столько, сколько он сам, Орри, простое частное лицо, дал бы своему сыну, если бы тот, подобно королеве, издержал все свои деньги на подаяния.

— Ну что ж, добавьте к этой сумме еще пятьдесят луидоров, — промолвил г-н де Флёри.

Однако Орри продолжал упорствовать, говоря, что и ста пятидесяти луидоров будет недостаточно и что он никогда не осмелится вручить королеве столь ничтожную сумму.

Господин де Флёри, желая избавить себя от этих назойливых требований, увеличил денежное пособие еще на двадцать пять луидоров. В итоге, шаг за шагом, добиваясь каждый раз прибавки на двадцать пять луидоров, генеральный контролер вынудил первого министра довести сумму пособия до двенадцати тысяч франков.

Выцарапав приказ о выдаче денег, Орри отправился к королеве, вручил ей этот приказ и спросил у нее, хватит ли ей столь скромной суммы. Мария ответила, что она весьма довольна, и тем дело бы и кончилось, если бы кардинал не изыскал возможность затянуть выдачу этих двенадцати тысяч франков более чем на три месяца, так что лишь после наступления срока получения обычного своего пособия королева смогла уплатить долги и вновь участвовать в карточной игре.

К несчастью, королева, по-прежнему имевшая опору в своем муже, лишилась ее по собственной вине и без всякой выгоды для себя.

То ли вследствие усталости от частых родов, то ли по причине неприязненного отношения к супругу Мария Лещинская стала проявлять по отношению к нему холодность, оскорбившую Людовика XV и отдалившую его от жены, которая, пожелай она этого, вполне могла бы сделать из него то, что королева Испанская сделала из Филиппа V.

Тем не менее никакие слухи о тайных любовных связях короля еще не просочились наружу, как вдруг однажды, 24 января 1732 года, выпив во время ужина в тесном кругу более обычного, Людовик XV внезапно поднял руку с бокалом и, провозгласив тост за здоровье неизвестной любовницы, разбил бокал об пол, призвав своих сотрапезников поступить так же, как он, и угадать имя этой незнакомки.

И тогда каждый назвал даму, имя которой пришло ему на ум. За столом было двадцать четыре человека, включая короля: семеро из них высказались за молодую герцогиню Бурбонскую, семеро — за мадемуазель де Божоле, а девять — за г-жу де Лораге, внучку маркиза де Лассе и сноху герцога де Виллар-Бранкаса, всего лишь за месяц до этого представленную ко двору.

С этого дня любые сомнения были отброшены: все знали, что у короля есть любовница; однако не было известно, кто она.

Эта неосведомленность беспокоила придворных, но более всего она тревожила кардинала: любовница вполне могла стать повелительницей; каждый хотел так или иначе быть сопричастным к будущим любовным связям короля.

Герцог де Ришелье, который по возвращении из Вены обрел еще больший фавор и вновь занял при дворе одну из высших должностей, привлек внимание короля к жене президента Портайля; это была красивая женщина лет двадцати трех или двадцати четырех, хитрая, кокетливая и безумно легкомысленная.

Устроить их первое свидание было поручено камердинерам. Король провел с ней ночь, но по прошествии этой ночи, испуганный нравом своей новой любовницы и не желая видеться с ней снова, хотя у них было назначено свидание на следующую ночь, поручил одному из своих товарищей по застолью, Люжаку, занять его место. Люжак не заставил себя уговаривать, занял место короля, обманув одновременно Ришелье и г-жу Портайль, и удалился еще до рассвета, весьма довольный приятной миссией, которую возложил на него король, поручив представлять его на этом свидании.

На другой день г-жа Портайль получила свидетельство на право получения пенсиона в две тысячи экю. Свидетельство было подписано первым министром.

Получив это свидетельство, президентша поняла, что ей ничего уже нельзя более ждать от короля, и, поскольку нрав у нее был чрезвычайно легкомысленный, она решила воспользоваться тем, что мимолетная интрижка короля ввела ее в моду. И потому она начала заводить любовные связи со всеми вельможами того времени. Госпожа Портайль жила на Королевской площади; как известно, это был квартал, где обитала высшая знать; в каждом доме жил по крайней мере один молодой, красивый и элегантный вельможа, имевший доступ ко двору. Госпожа Портайль начала странствия, двинувшись вправо от своей двери, шла все время вперед и закончила путь, подойдя к ней слева. В итоге она совершила круг по Королевской площади, не обделив вниманием ни одного дома.

Поскольку президентша Портайль была ставленницей герцога де Ришелье, все опасались совместного влияния фаворитки и фаворита, и потому, чтобы закрыть очаровательной президентше доступ ко двору, каждый поспешил довести до всеобщего сведения, что имел с ней любовную связь. Истории всех этих похождений, собранные воедино, наделали такой шум, что г-н де Морепа, заклятый враг г-на де Ришелье, ненавидевший всех женщин, которых он считал связанными с герцогом, добился приказа подвергнуть г-жу Портайль заключению; однако король определил, что местом ее заключения будет не тюрьма, а монастырь.

Приказ был исполнен лично г-ном де Морепа.

Однако это происшествие стало для первого министра уже вторым предупреждением о необходимости принять меры предосторожности. Состоялось совещание, в котором приняли участие бывший наставник короля, герцогиня Бурбонская и три королевских камердинера — Бонтан, Лебедь и Башелье; большинство голосов было отдано г-же де Майи.

Скажем несколько слов о семье де Нель, смешавшей свою кровь с кровью семьи де Майи.

То был старинный дворянский род, известный в Европе с XI века в лице Ансельма де Майи, опекуна графа Фландрского и правителя его владений, убитого во время осады Лилля; во времена крестовых походов герб семьи де Майи блистал среди самых прославленных европейских гербов, и ее многочисленные ветви, занимавшие самое высокое положение в государстве, с гордостью носили этот герб с изображением трех молотов-колотушек и с надменным девизом: "Hogne qui voura[20]".

Маркиз Луи III де Нель, старший в роде, в 1709 году вступил в брак с мадемуазель де Ла Порт-Мазарини, распущенность которой вошла в поговорку. Мария Лещинская, чьей придворной дамой была маркиза, знала о всех ее любовных похождениях, но никогда не делала ей никаких упреков; однако, когда ей становилось известно, более или менее точно, что у г-жи де Нель намечается какое-нибудь любовное свидание, она удерживала ее при себе и заставляла читать "Подражание Иисусу Христу" или Священное Писание.

То было искупление греха, который маркиза хотела совершить.

Именно эта г-жа де Нель за три или четыре года до той эпохи, в какую мы теперь вступили, была, по слухам, мимолетной любовницей короля.

Она умерла в 1729 году, оставив после себя пять дочерей, все из которых обратили на себя внимание короля.

Первая, Луиза Жюли, вышла замуж за Луи Александра де Майи, своего двоюродного дядю.

Именно о ней сейчас пойдет речь.

Вторая, Полина Фелицата, вышла замуж за Феликса де Вентимия.

Третья, Диана Аделаида, вышла замуж за Луи Бран-каса, герцога де Лораге.

Четвертая, Гортензия Фелицата, вышла замуж за маркиза де Флавакура.

Наконец, пятая, Марианна, вышла замуж за маркиза де Ла Турнеля.

Эта последняя стала впоследствии знаменита под именем герцогини де Шатору.

Итак, г-н де Флёри счел старшую из дочерей г-жи де Нель достойной того, чтобы ее полюбил король; но, как мы уже говорили, Людовик XV, еще слишком застенчивый, слишком благочестивый и слишком покорный предрассудкам, связанным с представлениями о добропорядочном браке, не был способен помогать своему наставнику в этой серьезной затее. Госпожу де Майи несколько раз заставали с королем наедине, но, поскольку король говорил с ней лишь глазами, было решено, что Башелье и Лебель, два его камердинера, поспособствуют развитию этой интриги.

Башелье, игравший немалую роль в ту эпоху, история которой являет собой не что иное, как любовную хронику, был сын кузнеца, покинувшего родные края и кузницу и последовавшего за г-ном де Ларошфуко, который сначала сделал его своим камердинером, а затем добился для него должности лакея при королевском гардеробе.

Бывший кузнец был возведен королем в дворянское звание и умер, оставив после себя сына, который, купив должность у Блуэна, сделался одним из четырех камердинеров Людовика XV и, в свой черед, умер, будучи комендантом Лувра и успев выдать свою дочь замуж за маркиза де Кольбера.

Лебель, чей сын впоследствии входил в штат личной прислуги короля, был внук Доминика Лебеля, привратника главной придворной официантской; отец его служил смотрителем Версальского дворца, а сам он был одним из четырех королевских камердинеров.

Что же касается г-жи де Майи, то вести переговоры об этом деле с ее стороны было поручено г-же де Тансен, нашей старой знакомой, которая, несмотря на почти открытую любовную связь с собственным братом и шумные любовные похождения, сохранила непосредственные отношения с г-ном де Флёри, выполняя подле него те две обязанности, какие она некогда выполняла подле Дюбуа, обеспечивая ему порядок и спокойствие.

В то время как г-жа де Тансен подготавливала г-жу де Майи, Башелье и Лебель прощупывали короля.

Король находил г-жу де Майи очаровательной, но сердцем по-прежнему принадлежал королеве. В итоге разговора он послал Башелье предупредить королеву, что ближайшую ночь он проведет с ней.

Королева ответила, что она в отчаянии от того, что не может принять его величество.

Именно этого и желали два искусителя.

Однако Людовик XV не сдавался. Он послал камердинера во второй раз, затем в третий, и каждый раз камердинер возвращался с тем же ответом.

И тогда, вне себя от гнева, Людовик XV поклялся, что отныне между ним и королевой ничего больше не будет и что он никогда не потребует от нее исполнения супружеского долга. Это выражение прекрасно рисует то, какие слова подбирала Мария Лещинская, отвечая отказом на любовные чаяния своего супруга.

В это самое время в покои короля вошел герцог де Ришелье; он был послан к его величеству друзьями г-жи де Майи и, несомненно, уже был извещен, посредством какой-нибудь секретной записки одного из двух камердинеров, о том, что настал благоприятный момент.

Герцог завел с Людовиком XV разговор о королеве. Король, все еще кипевший от негодования, рассказал герцогу о том, что произошло. И тогда г-н де Ришелье спросил короля, верит ли он, что ему удастся жить с подобной пустотой в сердце, и разве, по правде сказать, он не сделал все, что было в человеческих силах, чтобы остаться верным своей жене. Король вздохнул, и тогда герцог произнес имя г-жи де Майи.

Это имя пробудило в уме и сердце короля приятное воспоминание. Он признался, что считает ее прелестной женщиной и что она могла бы стать прелестной любовницей. В итоге было назначено свидание.

Но из-за глубочайшей робости короля это первое свидание оказалось безуспешным, и единственным его результатом стали несколько слов, которыми он обменялся с г-жой де Майи и которые вряд ли напоминали попытку ухаживания с его стороны.

Госпожа де Майи вышла от короля, пылая гневом; она сочла себя игрушкой или жертвой какого-то заговора; ей казалось невозможным, что красивый молодой человек, которому она пришла предложить себя и которому, следовательно, достаточно было только протянуть руку, чтобы добиться своего, был до такой степени робок: подобная робость, на ее взгляд, напоминала безразличие.

Король, со своей стороны, испытывал смущение и был недоволен собой. Ему казалось, что от решительных действий его определенно удержал ложный стыд, и он пообещал себе не совершать более такого промаха, если подобный случай представится снова.

Это обещание, которое король дал самому себе, было тотчас передано г-же де Майи и побудило ее попытать счастья на втором свидании. Однако на этот раз уже сам епископ Фрежюсский, превосходно знавший характер своего воспитанника, подготовил ее к борьбе, ободрив своими советами и наставлениями.

Решив поставить на карту все, г-жа де Майи вышла от г-на де Флёри и направилась к королю.

Однако при виде очаровательной искусительницы Людовик XV ощутил ту же робость, какая овладела им при первом свидании. К счастью, г-жа де Майи, подобно королю, тоже дала себе клятву: она поклялась, что не выйдет от короля, не достигнув своей цели, даже если ради этого ей придется взять на себя роль короля, коль скоро король взял на себя ее роль.

Госпожа де Майи сдержала свое слово. Подвергшись атаке, Людовик XV оказал весьма слабое сопротивление и вскоре от обороны перешел в наступление. Одержать победу было весьма легко: г-жа де Майи ничего так не желала, как оказаться побежденной. Через час после своего успешного поражения, вся растрепанная, она вышла от короля и вернулась к г-ну де Флёри, застав у него герцога де Ришелье и г-жу де Тансен и произнеся следующие слова, которые, в сущности говоря, не нуждаются в комментарии:

— Вы только посмотрите, как этот развратник меня отделал!

Некоторые, в том числе и г-н де Ришелье, утверждали впоследствии, что, тем не менее, потребовалось вмешательство камердинера Башелье, чтобы г-жа де Майи и на этот раз не вышла из королевской спальни в том же виде, в каком она туда вошла.

В итоге, независимо от того, способствовал Башелье счастливой развязке этой затеи или же все почести тут причитаются одной только г-же де Майи, она стала фавориткой короля: именно этого все и желали.

И в самом деле, г-жа де Майи была той женщиной, которая годилась одновременно для любви Людовика XV и замыслов г-на де Флёри.

Она родилась в 1710 году и, следовательно, была одного возраста с королем. Ее внешности была присуща некая благопристойность, выйти за пределы которой ее могли заставить лишь чрезвычайные обстоятельства; голос ее был немного резковат, но, когда она произносила слова любви, голос этот становился мягким и нежным; ее огромные и изумительно красивые глаза блистали огнем; она была смуглянкой с удлиненным лицом, красивым лбом и несколько худощавыми щеками.

Это было то, что устраивало короля.

При этом она была кроткой, сдержанной, робкой и лишенной честолюбия, нисколько не интересовалась государственными делами, обладала ровным характером, была верной подругой, неспособной на ложь, исполненной прямоты и ненавидевшей интриги.

Это было то, что устраивало г-на де Флёри.

Впрочем, будущее подтвердило то мнение о ней, какого все придерживались: будучи фавориткой короля, она любила его ради него самого, поскольку он был самым любезным и самым красивым мужчиной своего двора и своего королевства. Довольствуясь возможностью любить его втайне, она никогда даже и не пыталась воспользоваться своим фавором, ни разу не просила ни об одной милости как для себя, так и для своих родственников и принимала от короля лишь скромные подарки, которые даже простой мещанин постыдился бы предложить своей любовнице; делая долги, для того чтобы заказать себе туалеты, которые всегда были изысканны, и оплачивая из собственного кармана тайные издержки на развлечения, в которых король принимал участие, сама она была настолько нетребовательна в отношении меблировки своих покоев, что в 1741 году, то есть спустя девять лет после начала своей связи с королем, у нее не было ни канделябров, ни серебряных игорных жетонов, чтобы принять своего августейшего любовника, когда он приезжал к ней играть в карты, и в таких обстоятельствах ей приходилось заимствовать все это у своих соседей.

Два человека подняли страшный шум из-за этой любовной связи.

Это были г-н де Майи и г-н де Нель, то есть муж и отец.

Муж получил приказ прекратить всякие сношения с женой. Отца, денежные дела которого находились в полном расстройстве, заставили замолчать посредством пятисот тысяч ливров.

Так что честь семьи де Нель была оценена весьма недорого.

За некоторое время до только что описанных нами событий, а именно 21 января 1732 года, в Версале был подписан брачный договор мадемуазель де Шартр с принцем де Конти, которые на другой день были обвенчаны кардиналом де Роганом.

Этот принц де Конти был сын того знаменитого принца де Конти, о котором мы уже не раз говорили и который, скончавшись в 1727 году, оставил наследником своих титулов, своих поместий и своего имени графа де Ла Марша.

Спустя несколько дней бабка принца де Конти, Мария Тереза де Бурбон-Конде, периодически ссорившаяся со своим сыном и в продолжение этих ссор продолжавшая строить свой дворец, умерла, в свой черед, на семидесятом году жизни.

Так что из всего рода Конти в живых остались всего лишь две вдовствующие принцессы, а также принц де Конти, только что женившийся, и его дядя, великий приор, который был известен своим остроумием и довольно фривольную остроту которого в связи с казнью Дюшоффура мы приводили выше.

Впрочем, великий приор был человек храбрый, обходительный, чрезмерно пылкий, дороживший своим рангом и расточительный до безумия.

Однажды шталмейстер принца пришел доложить ему, что в конюшне у него нет больше фуража. Рассердившись из-за подобного нерадения, принц вызвал к себе своего управляющего, который стал оправдываться, ссылаясь на то, что ему не пожелал дать денег казначей. Тогда принц приказал привести к нему казначея, который стал оправдываться тем, что в сундуках его светлости нет денег и что без оплаты поставщик отказался отпускать фураж.

Случай был серьезный. И потому впервые в жизни принц задумался.

Затем, подумав, он поинтересовался:

— А кто нам еще верит в долг?

— Никто, за исключением жарщика мяса, — ответили ему.

— Ну что ж, — сказал принц, — тогда прикажите давать моим лошадям пулярок.

Второго июня был крещен малолетний герцог Шартрский, которому дали имя Луи Филипп его восприемники, король и королева.

Именно этот принц, отец Филиппа Эгалите и дед короля Луи Филиппа, женился на г-же де Монтессон.

Напомним, что в предыдущей главе, несколько забегая вперед, мы рассказывали о закрытии кладбища Сен-Медар и о беспорядках, причиной которых стали чудеса, совершавшиеся на могиле дьякона Пари.

Год 1732-й и в самом был отмечен сильнейшими религиозными распрями.

Дьякону Пари, а точнее, святому Пари, который был янсенистом, иезуиты противопоставили двух других блаженных, святого и святую, наделавших почти столько же шума, что и он: святого Алоизия ди Гонзага и святую Марию Алакок.

Святой Алоизий ди Гонзага был одним из тех святых, которым предстояло преуспеть на этом свете; истинный святой женщин и иезуитов, молодой и красивый. Будучи пажом при дворе короля Филиппа И, он посетил двор великих герцогов Тосканских; ему было дано вкусить все радости этого мира, и вскоре сердце его пресытилось ими.

И вот тогда он стал другом святого Франциска Сельского и проводил в молитвах, обращенных к Богу, и размышлениях об истине то время, какое другие молодые люди его возраста тратили на то, чтобы заниматься любовью, исполнять серенады и гоняться за приключениями. Высочайшим образцом для него являлся Игнатий де Лойола. Происходя, как и тот, из знатной семьи и будучи, как и тот, молодым и красивым кавалером, разве не начинал он с того, что ломал копья из-за черных глаз, сверкавших из-под мантилий в Вальядолиде и Мадриде? И вот однажды, подобно святому Игнатию, он разорвал свои расшитые золотом шелковые одежды, забыл о бычьих бегах в Севилье и Бургосе и отправился в Рим, чтобы пройти там послушание. Там его благословил папа, великий человек, и освятил Господь, даровав ему самое прекрасное мученичество, мученичество человеколюбия.

Папой этим был Сикст V, а мученичеством стало моровое поветрие, которое опустошало Рим. Гонзага ходил по больницам, жертвуя собой во имя служения несчастным больным, и умер в 1591 году, в возрасте двадцати трех лет.

Причисленный к лику блаженных Григорием XV, он незадолго до описываемой эпохи был канонизирован Бенедиктом XIII.

В то время во всех иезуитских церквах были устроены часовни, посвященные Алоизию ди Гонзага, где можно было поклоняться его лику архангела, озаренному тысячей свечей.

Следует признать, что святая Мария Алакок давала повод для поэтического настроения куда меньше, чем Алоизий де Гонзага. И потому главным образом в нее попадали сатирические стрелы.

Эта достойная женщина, почитавшаяся как святая под именем Марии, звалась в действительности Маргаритой.

Она родилась 22 июня 1647 года в Лоткуре, в Отёнской епархии, и умерла 16 октября 1699 года.

Уже в трехлетием возрасте, по словам ее историка, она обращала на себя внимание своей великой неприязнью к греху. Вся ее жизнь была не чем иным, как долгим разговором с Богом, беспрерывным и исполненным любви общением с Иисусом Христом. Она опубликовала мистическое сочинение под названием "Почитание Сердца Иисуса", давшее повод к установлению праздника Пресвятого Сердца Иисуса.

Первым заговорил о причислении ее к лику святых г-н Ланге, епископ Суассонский. Поэтому на него и обрушились первые язвительные насмешки.

Вот какие эпиграммы ходили в те времена повсюду:

Несмотря на эти и другие, подобные им, эпиграммы, святая Мария Алакок стала пользоваться широкой известностью.

Святой Алоизий ди Гонзага являл собой символ любви к человечеству; святая Мария Алакок служила символом любви к Богу.

В этот момент случай дал янсенистам грозное оружие против иезуитов.

Речь идет о необычном судебном процессе, сторонами которого выступали отец Жирар и Катрин Кадьер и который звучавшими в нем мрачными обвинениями весьма напоминал средневековые преследования колдунов и святотатцев.

Отец Жирар, которому исполнилось пятьдесят два года, был еще довольно красив для своего возраста, исполнен красноречия, елейности и той способности к чувственной проповеди, какая свойственна иезуитскому учению.

Его семья занимала видное положение во Франш-Конте; в 1718 году, после того как он объездил весь Прованс, его послали в Экс, а десятью годами позднее — в Тулон.

Именно там он и познакомился с Катрин Кадьер.

Катрин Кадьер было восемнадцать лет; она была красивой как ангел и, будучи уроженкой Прованса, пылкой и восторженной. Образцом для нее являлась святая Тереза. Почести, оказываемые Марии Алакок, помутили разум девушке, и тогда ей тоже понадобились экстазы, разговоры с Богом и общение с Иисусом.

Коль скоро ей захотелось непременно иметь видения, они у нее случились, и она поведала о них отцу Жирару, своему духовнику. То было время, когда каждый проповедник жаждал иметь собственную святую, и отец Жирар решил, что ему удалось отыскать свою. Так что он поверил в эти видения или сделал вид, что поверил в них, и таким образом побудил ее к новым безумствам. Весь Великий пост 1730 года она провела без еды, по крайней мере так это выглядело со стороны, и к концу поста оказалась настолько слаба, что не могла подняться с постели. Когда она впала в такое состояние слабости, видения у нее участились, а экстазы стали более сокровенными. Наконец однажды утром, застав ее лежащей в кровати, отец Жирар увидел, что лицо ее залито кровью. Испуганный этим зрелищем, духовный наставник стал расспрашивать свою ученицу, и та сказала ему, что эта кровь течет из раны в боку, которую нанес ей ангел, пока она спала. Отец Жирар засомневался. И тогда девушка тоном глубочайшей невинности попросила его затворить дверь и, как это сделал некогда святой Фома, взглянуть на рану собственными глазами и прикоснуться к ней собственными руками.

Несчастный иезуит полагал, что у него достанет сил противостоять искушению. Он закрыл дверь и осмотрел девушку.

Что произошло во время этой беседы с глазу на глаз и какие экстазы стали ее следствием? Именно в этом и предстояло разобраться парламенту Экса.

Отцу Жирару было предъявлено обвинение в совращении, преступной плотской связи со своей духовной дочерью, магии и колдовстве.

Десятого октября 1731 года суд своим постановлением снял с отца Жирара это обвинение, но такое решение было принято большинством всего лишь в один голос; двенадцать из двадцати пяти судей выступали за то, чтобы приговорить его к смертной казни через сожжение.

Подобный оправдательный приговор был, по существу говоря, наполовину осуждением, и потому тотчас же стали появляться эпиграммы. По нашему обыкновению приведем их образцы, но вовсе не потому, что они представляют собой какую-то ценность, а потому, что, на наш взгляд, в этих стихах, ходивших по городу, ощущается подлинный дух того времени:

Все эти раздоры между янсенистами и молинистами, раздоры, в которых под покровом религиозного противодействия на первый план выдвигалась неприкосновенность души, сформировали подлинное политическое противодействие. Господин де Флёри решил положить конец этому расколу, который не слишком заботил прежнего первого министра, принца крови, но, вполне естественно, чрезвычайно заботил нового первого министра, кардинала.

Однако г-н де Флёри не был человеком, способным принимать решения наподобие тех, какие принимали Людовика XIV или Ришелье. Сульпицианец и, следовательно, враг янсенистов, он, тем не менее, обладал покладистым нравом и не мог решиться на жестокие гонения. Поэтому он созвал собор духовенства, состоявший исключительно из французских священников, что, по крайне мере внешне, отвечало устремлениям янсенистов, горячих сторонников прерогатив галликанской церкви.

Этот церковный собор, никак не связанный с папством, имел целью объединить самых видных деятелей епископата, дабы они изучили положение в Церкви и вынесли определение в отношении незадолго до этого изданной книги Жана Соанена, епископа Сенезского, ожесточенного врага буллы "Unigenitus".

Руководить собором было поручено епископу Амбрёнскому, которым был не кто иной, как наш старый знакомый г-н де Тансен.

Книга Жана Соанена была изучена с величайшим вниманием, и епископы почти единогласно заявили, что она содержит доктрины, противные христианскому вероучению и послушанию, которое епископат обязан оказывать папе. В итоге янсенисты обвинили Амбрёнский собор в продажности, как прежде они обвиняли в этом парламент Экса.

В ответ на приговор собора резкой отповедью ему прозвучал памфлет "Горное эхо в окрестностях Амбрёна":

"Какова побудительная причина созыва собора, заседавшего в этой епархии? НЕНАВИСТЬ.

Хорошо ли ты осведомлен о том, что там происходило? ДОСТАТОЧНО.

Соблюдались ли на этом соборе церковные каноны? НЕТ.

Шла ли там хоть сколько-нибудь речь о вероучении, воспитании и нравах? НИСКОЛЬКО.

Как повсюду называют того, кого судили на этом соборе, где председательствовал Тансен? СВЯТОЙ.

Какое отстаиваемое им дело вынудило епископов учинить над ним суд и относиться к нему с величайшей жестокостью? ПРАВДА.

Кем рано или поздно станут епископы, которые осудили его? ПРОКЛЯТЫМИ.

Кто препроводил этого прелата в Ла-Шез-Дьё? БОГ.

Как обошелся с ним епископ Гренобля? БЛАГОРОДНО.

Что Тансен получит в качестве награды за свое бесстыдство? САН.

Добьется ли он кардинальской шапки вследствие этого неслыханного поведения? ДА.

Не наскучили ли ему секретность и спекуляция? НЕТ.

Кем приходится Тансену расстриженная монахиня, о поведении которой судачит весь Париж? СЕСТРОЙ.

Прощай, эхо, и, пока молва будет трубить всюду о славе этого святого прелата и позоре его судей, не переставай повторять то, что ты сейчас сообщило нам".

Но худшее для правительства заключалось в том, что этот янсенистский дух, порождавший всюду, как мы видели, упорное противодействие, почувствовал собственную силу и перешел от обороны к нападению. Парламент был полностью янсенистским, поэтому король повелел парламентским чинам явиться в Рамбуйе и устроить там торжественное заседание с его участием; и там, выказывая все величие своего монаршего сана, король заявил, что он не потерпит более никакого противодействия и требует, чтобы его воля была исполнена.

Первый президент попытался заговорить, но король принудил его к молчанию, крикнув во весь голос:

— Замолчите!

Еще до окончания заседания по парламентским скамьям стало ходить четверостишие:

Президент замолк, и весь Парламент последовал его примеру. Но, едва вернувшись в Париж, все парламентские чины стали выражать свое несогласие не только с буллой, но и с состоявшимся в Рамбуйе королевским заседанием.

На другой день на всех стенах города можно было прочитать такое четверостишие:

Но в то же самое время г-ну Эро, начальнику полиции, был направлен список бунтовщиков, и самые строптивые из них были сосланы в Бурж, Реймс, Рамбуйе, Пуатье и даже на остров Олерон.

Песенка, высмеивавшая г-на Эро, увековечила данное событие, ибо в те времена любое событие увековечивала та или иная песенка; эту распевали на мотив "Купеческого старшины":

Последние дни 1732 года прошли без всяких заметных событий, за исключением постановки трагедии "Заира", которую с огромным успехом сыграли в декабре.

VI

Кончина Фридриха Августа II. — Декларация сейма об условиях избрания нового короля. — Людовик XV поддерживает Станислава. — Русская царица и Австрия выдвигают кандидатуру принца Августа, сына покойного короля. — Отъезд Станислава. — Его маскировка и его путешествие. — Станислав избран королем. — Русская армия идет на Варшаву. — Станислав отступает в Данциг. — Осада Данцига. — Желание Франции иметь на Севере противовес Российской империи. — Экспедиция г-на де Плело. — Бегство короля Станислава. — Война против Австрии. — План кампании французских войск. — Бервик и Виллар. — Граф де Бель-Иль. — Герцог де Ноайль. — Шевалье д'Асфельд. — Граф Саксонский. — Король Карл Эммануил. — Герцог де Брольи. — Герцог де Куаньи. — Принц Евгений. — Граф де Мерси. — Смерть герцога Бервика. — Взятие Филипсбурга. — Битва при Парме. — Пожалование чинами. — Штаны г-на де Брольи. — Гвасталльское сражение. — Взятие Неаполя и захват Сицилии доном Карлосом. — Положение французских войск в конце 1735 года. — "Игра Европы". — Венский мир. — Переустройство Европы. — Женитьба герцога де Ришелье. — Рождение герцога де Фронсака. — "Альзир", "Блудный сын", "Наследство" и "Ложные признания".

После этого длинного периода мира или незначительных войн совершилось событие, которому предстояло вновь поставить под сомнение политическое равновесие в Европе.

Первого февраля 1733 года, в возрасте шестидесяти двух лет, в Варшаве скончался польский король Фридрих Август. Сын Фридриха Августа, наследный принц королевства Польского и курфюршества Саксонского, по праву наследовал его курфюршество, но не мог наследовать польский престол, поскольку польский престол был избирательным.

Этот государь, Фридрих Август II, был тем самым, кто сверг с престола Станислава, тестя Людовика XV.

Третьего мая собрался сейм.

В итоге обсуждений было решено следующее:

правом быть избранным на польский престол обладают исключительно польские дворяне;

чтобы воспользоваться этим правом, надо быть не только польским дворянином, но и происходить от родителей-католиков;

под страхом быть объявленным врагом отечества никто, кроме примаса, не может никого провозгласить королем;

выборы назначаются на 25 августа того же года.

Еще 17 марта король Людовик XV заявил всем иностранным послам, аккредитованным при французском дворе, что он не потерпит противодействия свободе этих выборов со стороны какой-либо державы.

Поводом для его заявления явилось обращение примаса и некоторого числа польских дворян к королю Станиславу.

Это обращение имело целью предложить польскую корону отцу французской королевы.

Но, выслушав предложение примаса, Станислав покачал головой и промолвил:

— Я знаю поляков: они меня изберут, но поддерживать не будут!

— Пусть только изберут, — ответил ему Людовик XV, — а уж поддержу вас я.

Положившись на обещание зятя, Станислав принял сделанное ему предложение и заявил, что вступает в борьбу за престол.

Его естественным соперником был наследный принц королевства Польского и курфюршества Саксонского, сын покойного короля.

Естественно также, что Россия и Австрия, видя, что Франция высказалась в пользу Станислава, встали на сторону принца Августа.

Россия отправила флот крейсировать в Балтийском море.

Австрия, со своей стороны, отдала приказы, имевшие целью воспрепятствовать Станиславу проехать через ее владения.

Двадцатого августа, то есть за пять дней до даты, на которую были назначены выборы, шевалье де Тьянж, напоминавший внешне короля Станислава, еще более увеличил это сходство, надев такой же парик, как у него, и облачившись в платье, которое тот обычно носил.

Эта перемена имени и наряда произошла в Берни, близ Парижа, куда Станислав приехал из Версаля.

В Берни настоящий король и мнимый расстались, направившись в разные стороны.

Тьянж, которого все принимали за короля, поехал по дороге в Бретань, прибыл в Брест и там на глазах у всего народа, под грохот всей береговой артиллерии, в десять часов вечера 26 августа поднялся на борт корабля.

Что же касается короля Станислава, то ему предстояло прибыть в Варшаву сухим путем, причем в сопровождении одного лишь шевалье д'Андело.

И потому король надел на голову небольшой черный парик и облачился в серое платье самого простого покроя, в то время как шевалье д’Андело оделся несколько роскошнее, ибо он должен был выдавать себя за купца, а королю следовало играть роль всего-навсего его приказчика.

Они сели в какую-то ужасно замызганную карету и на почтовых лошадях двинулись по дороге к Мецу; но, при всей бедности и потрепанности этой кареты, она, тем не менее, была французского фасона и могла вызвать у немцев подозрение в первом же городе Империи. Шевалье д’Андело стало понятно, что на таком экипаже, как у них, дальше ехать будет трудно. Поэтому он попросил хозяина гостиницы, где они остановились, разузнать, не продается ли в городе какая-нибудь немецкая карета.

Хозяин навел справки, отыскал такой экипаж и пришел сказать о своей находке шевалье, который, испытывая, по его словам, чересчур большую усталость для того, чтобы выйти из дома самому, послал своего спутника осмотреть карету и поручил ему заключить сделку, если экипаж окажется на его взгляд подходящим.

Король осмотрел карету и купил ее.

После этого они снова двинулись в путь.

До Берлина все шло благополучно, но у таможенной заставы столицы Пруссии начался долгий допрос, из которого купец и его приказчик вышли с честью.

Во Франкфурте-на-Одере они отыскали племянника маркиза де Монти, французского посла в Польше, и сели в его карету, в которой король, дабы обмануть шпионов, занял четвертое, последнее место.

Наконец 8 сентября Станислав въехал в Варшаву.

Выборы, назначенные на 25 августа, были отложены на 11 сентября.

Так что Станислав приехал вовремя, чтобы показаться народу и повести борьбу за свое избрание.

Десятого сентября он сел верхом на лошадь и под всеобщие приветственные возгласы горожан объехал всю Варшаву.

Одиннадцатого сентября были собраны избирательные голоса: все они оказались за Станислава.

Один только князь Вишневецкий, канцлер Литвы, выступил против этого единогласия, покинув собрание и уведя с собой нескольких недовольных.

Примас мог бы провозгласить Станислава польским королем в тот же день, но у него была надежда вернуть канцлера Литвы, упорствовавшего в своем решении покинуть собрание, и по этой причине Станислав был провозглашен королем лишь на следующий день.

Однако случилось то, что и предвидел Станислав.

Русская армия двинулась на Варшаву, чтобы отменить итоги этих выборов. Сто тысяч поляков, собравшихся вместе с целью избрать Станислава своим королем, разъехались по провинциям. Польское войско было слабым и разлаженным. Подкрепление, обещанное Людовиком XV, еще не прибыло. Тем не менее сторонники Станислава призывали его не падать духом, говоря ему, что для успеха дела нужно лишь одно, а именно, выиграть время. Они окинули взглядом сильные крепости, способных предоставить убежище королю, и выбор их пал на Данциг, вольный город, самоуправлявшийся под покровительством польского короля.

И потому 2 октября Станислав вступил в Данциг, сопровождаемый примасом, французским послом и графом Понятовским, за которыми следовало несколько польских вельмож.

Тем временем русские вступили в Польшу, и прямо в Праге, предместье Варшавы, вследствие заявления генерала Ласси, командующего русской армией, который от имени царицы потребовал избрания польским королем принца Августа, принц Август был избран королем.

Новость об этом избрании не удивила Станислава.

— Все это я говорил, — негромко произнес он, пожав плечами. — Но вскоре ему тоже придется испытать верность тех, кто его избрал.

Вслед за тем он объявил жителям Данцига, что покидает их город и возвращает им данное ему слово.

Однако жители Данцига воспротивились отъезду короля.

Поэтому русская армия двинулась на Данциг, и 20 февраля 1734 года началась осада города.

Следует сказать, что наряду с этой частной проблемой возник важный общеевропейский вопрос.

Король Станислав представлял польский народ.

Принц Август представлял русское и немецкое влияние.

Провозглашение принца Августа королем влекло за собой будущий раздел Польши.

Франция приняла сторону короля Станислава совсем не на авось и не наобум.

Во имя своих собственных интересов, общих с интересами Испании, ей было необходимо сокрушить могущество Австрии в Италии.

Ей было необходимо воздвигнуть преграду Российской империи, начиная с этого времени угрожавшей вторжением в Европу.

Такой преградой являлись Швеция, Польша и Пруссия.

Швеция и Пруссия обещали быть нейтральными.

Избрание Станислава королем Польши служило продолжением политики Карла IX, поддержавшего избрание Генриха III, и Людовика XIV, поддержавшего избрание принца де Конти.

Находясь в Варшаве, Станислав мог одновременно наблюдать за Петербургом и Веной.

Вот такие соображения и вовлекли Францию в эту войну, хорошо начатую, но плохо поддержанную, причем плохо поддержанную в особенности тем, кто имел наибольший интерес поддерживать ее, то есть Станиславом.

Став во главе войска, пусть даже и совершенно разлаженного, и призывая поляков к оружию во имя польского патриотизма, король Станислав мог собрать пятьдесят тысяч человек.

С этими пятьюдесятью тысячами человек он мог противостоять русским, защищать свою столицу, ждать помощи от Франции и, если и погибнуть, то, по крайней мере, погибнуть сражаясь.

Но Станиславу было более пятидесяти лет, и он никогда не был человеком решительным. И потому, пряча свое малодушие под покровом человеколюбия, он заявил, что не желает обеспечивать себе корону за счет жизни своих подданных и ставить себя в положение, когда его восшествие на престол будет ознаменовано пролитием их крови.

Такой ответ подобал священнику, но не солдату.

В итоге, как мы уже сказали, Станислав отступил в Данциг, чтобы ждать там помощи от Франции.

Между тем граф Миних присоединился с десятитысячным подкреплением к генералу Ласси и взял на себя командование осадой Данцига.

Данциг был полностью обложен, и началось его бомбардирование. Вскоре в городе стал ощущаться голод.

Но Франция обещала прийти на помощь. И, поскольку Франция еще не имела тогда привычки нарушать свое слово, осажденные ждали этой помощи, не теряя уверенности в том, что она придет.

И вот, наконец, на горизонте показался белый французский флаг; однако все береговые батареи находились в руках русских. Господин де Ла Мот, командовавший французским флотом, не отважился подвергнуть свои корабли риску почти неизбежного уничтожения. Впрочем, возможность подобных обстоятельств предвидели, и в этих обстоятельствах французский флот должен был остановиться у Копенгагена и договариваться о своих дальнейших действиях с г-ном де Плело, французским послом в Дании.

Луи Робер Ипполит де Бреан, граф де Плело, принадлежал к тому прекрасному и благородному бретонскому племени, которое никогда не торгует своей честью. Это был молодой человек тридцати четырех лет, поэт, ученый и дипломат, публиковавший свои астрономические изыскания в "Сборнике Королевской академии наук", а свою легкую поэзию — в "Подборке человека со вкусом".

Ему стали известны от г-на Ла Мота, командующего эскадрой, инструкции, которые тот получил от г-на де Флёри и г-на де Морепа, и он понял, что если возможность защищать Данциг еще имеется, то необходимо сделать все, для того чтобы ввести туда первое подкрепление, за которым вскоре последует второе; если же Данциг взят, то заниматься надо лишь одним, а именно, спасать короля Станислава.

Но Данциг взят не был, и, следовательно, требовалось ввести в него присланное подкрепление.

Это подкрепление состояло из полутора тысяч человек.

Речь шла о том, чтобы атаковать с этими полутора тысячами человек сорокатысячное войско и прорваться в город.

Если внимательно перечитать историю наших войн, то становится ясно, что невозможное легче всего пускает ростки в голове француза.

При виде сложившегося положения г-н де Ла Мот спасовал.

Однако граф де Плело взял все на себя, заявив, что он сам берется командовать французскими войсками и руководить высадкой десанта.

Господин де Ла Мот переложил всю ответственность на посла и направил флот к Данцигу.

Флот прорвался сквозь перекрестный огонь артиллерии и встал на рейд Данцига.

Граф де Плело высадился со своим отрядом на берег, атаковал русскую армию и пал убитым.

Он предвидел такую развязку, но, во имя французской чести, счел своим долгом попытаться сделать то, что осуществить было невозможно.

Когда г-н де Плело был убит, его отряд отступил, сохраняя полный порядок, и французский флот вернулся в Копенгаген.

Как всегда и бывает во время военных неудач, для Франции у этого поражения имелась блистательная сторона, увековечивающая неудачу наравне с победой.

В то самое время, когда французский флот вернулся в гавань Копенгагена, из Франции прибыло второе подкрепление живой силой. Благодаря этому второму подкреплению удалось собрать отряд численностью в две тысячи человек, выходцев из Фландрского графства и Артуа.

Никто не скрывал от офицеров, собравшихся на военный совет, серьезности положения Данцига, чтобы они приняли решение сами.

Все офицеры заявили, что, где бы ни оказались вместе две тысячи французов, они не могут отступить перед врагом, сколь бы многочисленным он ни был, и, если флоту не удастся прорваться к городу, они захватят береговые форты с помощью мушкетного огня.

К тому же им нужно было исполнить святой долг: спасти жизнь короля Станислава.

Так что французский флот вновь показался возле устья Вислы, однако на этот раз, что было совершенно невероятно, он прорвался сквозь перекрестный огонь батарей и, под приветственные возгласы горожан, с распущенными парусами вошел в гавань Данцига.

Однако речь шла уже не о том, чтобы сражаться с русскими, а о том, чтобы спасать короля Станислава Лещинского, за голову которого была назначена награда.

Станислав принял решение остаться в Данциге и разделить судьбу его защитников, как вдруг стало известно, что форт Вейхсельмюнде капитулировал. Эта капитуляция заставила город подумать и о собственной капитуляции, и король Станислав сам объявил жителям Данцига, что он возвращает им слово полечь под стенами города, которое они ему дали.

Королю оставалось лишь выяснить, каким образом он сможет покинуть город, который был окружен со всех сторон русской армией и окрестности которого на три льё кругом были затоплены водой.

Все предлагали ему планы побега. Графиня Чапская, супруга померанского воеводы, говорившая по-немецки так же хорошо, как на своем родном языке, и полностью доверявшая некоему человеку, преданность которого ей уже доводилось проверять и который прекрасно знал местность, предложила Станиславу разделить с ним опасности его путешествия, переодевшись крестьянкой и выдавая его за своего мужа.

Было предложено еще одно средство: оно состояло в том, чтобы встать во главе сотни решительных людей и прорваться сквозь ряды врага. Однако трудность состояла не в том, чтобы найти сотню таких людей, их нашлось бы и тысяча; но как предпринять подобную попытку в затопленной местности, да еще с линиями обложения, перекрывающими все проходы? Так что этот план был отброшен, как и предыдущий.

Третий план был предложен маркизом де Монти, французским послом, и этот третий план показался самым исполнимым: королю предстояло покинуть Данциг вместе с двумя или тремя надежными людьми, переодевшись крестьянином.

Чтобы привести его в исполнение, Станислав отправился в воскресенье 27 июня к послу, пользуясь предлогом, что ему хочется провести в его доме спокойную ночь, в отдалении от бомб, уже начавших достигать той части города, где он жил; но, прибыв в дом посла, Станислав столкнулся с одним из тех ничтожных затруднений, из-за которых почти всегда приходится откладывать исполнение великих замыслов и которые зачастую угрожают сорвать их вовсе.

Маркиз де Монти раздобыл крестьянский наряд, вполне годившийся для этих обстоятельств: изношенный кафтан, рубашку из грубого полотна, простенькую шапку и вдобавок палку из терна, грубую и шершавую, перевитую кожаной лентой; но оставалось еще найти сапоги!

Дать королю пару новых сапог означало выдать его первому встречному, который устремил бы на него пристальный взгляд. В продолжение двух дней посол внимательно разглядывал ноги всякого, кто проходил мимо него, ибо ему следовало сделать разумный выбор между новыми сапогами, которые могли выдать короля, и сильно изношенными, которые могли поставить его в затруднительное положение, и в конце концов счел, что один из офицеров гарнизона владеет именно такими сапогами, какие годятся для этих обстоятельств.

Однако каким образом и под каким предлогом посол мог обратиться к офицеру с просьбой уступить ему эту пару сапог?

Дело было настолько необычным, что маркиз де Монти, при всей своей опытности и дипломатической ловкости, отступил перед его сложностью; он предпочел подкупить слугу этого офицера: тот украл сапоги своего господина и принес их послу.

Сколь бы странным ни выглядел интерес, проявленный послом к паре старых сапог, сам факт кражи служил ручательством того, что подобная причуда останется в секрете.

Хотя в отношении степени изношенности этих сапог г-н де Монти рассудил правильно, размер ноги офицера он оценил плохо: у офицера нога была маленькая, а у короля большая, так что, когда Станислав попытался натянуть на себя сапоги офицера, его нога в них не влезла.

Тогда г-н де Монти приказал принести все старые сапоги, какие были в его доме. Пара, принадлежавшая камердинеру посла, подошла королю.

Таким образом, посол крайне далеко искал то, что находилось у него под рукой, и был вынужден договариваться о краже, в то время как ему следовало всего лишь потребовать свое собственное добро.

Король, полностью переодетый и имея при себе двести золотых дукатов, вышел из дома посла и на углу улицы встретил генерала фон Штайнфлихта, который поджидал его, переодетый, как и он. Вдвоем они отправились к плац-майору. Этот плац-майор, по происхождению швед, взялся содействовать побегу короля и должен был находиться в определенном месте крепостной стены.

Он оказался в условленном месте и ждал их.

У подножия крепостной стены стояли на привязи два челнока, с помощью которых беглецам предстояло преодолеть ров; в этих челноках должны были сидеть трое людей, которые, зная, по их уверениям, окрестности, взялись сопроводить беглеца в Мариенвердер, принадлежавший королю Пруссии.

Однако их оказалось там не трое, а четверо; тем не менее, поскольку момент для того, чтобы задавать вопросы, был неподходящим, король согласился с этим увеличением своего эскорта.

В десяти шагах от крепостного рва располагался пост, где стояли в карауле сержант и несколько солдат. Сержант, несомненно, имел какое-то строгое приказание, ибо Станислав видел, как он несколько раз брал на мушку плац-майора, который, ничего ему не объясняя, хотел пройти сам и провести беглецов. И столько же раз плац-майор, доведенный до крайности, опускал руку на спусковой крючок пистолета, лежавшего в кармане его камзола; однако при мысли о шуме, которое произведет оружие, и о суматохе, которая последует за убийством сержанта, он решил признаться ему во всем.

В ответ сержант потребовал, чтобы король подошел поговорить с ним и назвал свое имя. Король согласился на это; узнав Станислава, сержант поклонился ему и приказал солдатам пропустить его вместе со свитой.

Плац-майору не нужно было идти дальше, поэтому Станислав отпустил его и вместе с генералом фон Штайнфлихтом сел в лодку. На веслах они поплыли через затопленную местность, надеясь добраться до Вислы, а на рассвете оказаться на другом берегу реки и, следовательно, почти вне досягаемости врага.

Но, когда лодка проплыла всего лишь четверть льё, провожатые короля приметили стоявшую среди болот хижину и заявили, что они проделали в этот день немалый путь, что уже слишком поздно для того, чтобы пытаться переплыть реку, и потому следует провести тут остаток ночи и весь следующий день.

Все возражения Станислава оказались напрасны: решение было принято, и королю пришлось уступить.

Станислав вылез из лодки и вошел в дом.

Лишь теперь, после этой первой стычки со своим эскортом, Станислав внимательно оглядел тех, кто его сопровождал.

Вожаком у них был человек лет тридцати — тридцати пяти, воздействовавший на своих товарищей властным видом, который он принимал по любому поводу, излагая самые нелепые планы; это был образец одновременно невежества, глупости и упрямства.

Двое других принадлежали к тому разряду бродяг, наполовину солдат, наполовину цыган, которых в Германии называют schnapphahn[21] и о которых мы дадим более ясное понятие, напомнив, что слово schnapphahn французы переделали в шантрапа; они довольно неплохо знали местность, но, за исключением врожденного инстинкта животных, состоящего в умении ориентироваться посредством зрения, слуха и обоняния, являли собой совершеннейший тип скотства.

Четвертый, которого король не рассчитывал иметь в числе своих провожатых, на самом деле не принадлежал к этой почтенной компании.

Это был обанкротившийся купец, который, убегая от судебных приставов, договорился с ней добраться до Пруссии с помощью плана, намеченного для короля.

Все это нисколько не успокаивало короля. И потому он со стесненным сердцем вошел в комнату, лег на скамью, прислонив голову к купцу, разделившему с ним, в силу того, что в несчастье все равны, эту скамью, и стал ждать рассвета.

С наступлением утра король вышел из хижины. Он находился в полульё от Данцига, который русские продолжали бомбардировать, и наблюдал за этим бомбардированием, не упуская ни одной подробности.

Весь день он провел в нетерпении, желая, чтобы этот день поскорее закончился.

К счастью, хижина, где он находился, была настолько бедной и настолько уединенной, что никто более в нее не пришел.

С наступлением темноты Станислав и его свита снова пустились в путь; но, по мере того как они продвигались вперед, дорога становилась все более трудной. В конце концов они оказались среди целого леса камышей, в котором им нужно было прокладывать себе проход, причем не только раздвигая их, но и сминая дном лодки; изгибаясь, камыши издавали в ночной тишине треск, который мог быть услышан, и оставляли след, дававший возможность преследовать беглецов.

Кроме того, время от времени приходилось вылезать из лодки, увязшей в тине, и на руках перетаскивать ее туда, где вода была глубже.

Около полуночи они добрались до дамбы у реки, которая была принята ими за Вислу. Тотчас же проводники вознамерились устроить между собой совет; ни король, ни генерал фон Штайнфлихт на этот совет допущены не были. Король воспользовался этим моментом для того, чтобы попросить генерала фон Штайнфлихта забрать золото, которое он носил на себе и тряска которого причиняла ему боль; однако в ответ генерал заметил ему, что они могут разлучиться вследствие какого-нибудь происшествия, и тогда утрата этого золота будет иметь для короля крайне вредные последствия. Король продолжал настаивать, но генерал согласился в конце концов лишь на то, чтобы разделить эти деньги.

Он взял себе сто дукатов, а другие сто оставил королю.

Итог совета, устроенного проводниками короля, состоял в том, что у них возникло сомнение по поводу местности, где они оказались, поэтому вожак, Штайнфлихт и купец взберутся на дамбу, тогда как король и двое остальных обогнут эту дамбу, двигаясь по болоту.

Таким образом, то, что предвидел Штайнфлихт, осуществилось незамедлительно: королю и генералу предстояло разлучиться, но, правда, лишь на короткое время.

В их расчеты вкралась ошибка: они оказались не на берегу Вислы, а на берегу Неринга.

Между тем уже через сотню метров оба маленьких отряда потеряли друг друга из виду; каждую минуту король справлялся о Штайнфлихте, и каждый раз слышал в ответ от своих спутников:

— Не волнуйтесь, он там.

Рассвело. Они явно заблудились, поэтому следовало, не тратя время попусту, отыскать место, где можно было бы провести день и дождаться ночи.

Спутники короля сориентировались и пришли к выводу, что где-то поблизости должна находиться хижина, принадлежавшая знакомому им крестьянину. Добравшись до этого крестьянина, они спросили его:

— Есть ли в твоем доме русские?

— Сейчас нет ни одного, — ответил крестьянин. — Но, если для вас это важно знать, они заходят ко мне в течение всего дня.

Король принял решение: лучше было прятаться в этой хижине, чем в болотах. Провожатые короля отвели его на небольшой чердак, располагавшийся над общей залой, предоставили в его распоряжение охапку соломы, по случайности оказавшуюся там, и посоветовали ему отдохнуть, в то время как один встанет внизу на часах, а другой отправится на поиски генерала, о котором король беспрестанно спрашивал.

Уже две ночи король не смыкал глаз. Он попытался уснуть, но то, что его сапоги были полны воды и тины; разлука с генералом; вполне очевидный замысел провожатых увести его в сторону от дороги, по которой было договорено двигаться; опасность, подстерегавшая его в этой хижине, куда, по словам крестьянина, русские заходили по двадцать раз на дню, и, наконец, все те мрачные мысли, какие мелькают в голове человека, находящегося в подобных обстоятельствах, гнали от него сон.

Не в силах уснуть, король встал и, приникнув головой к окошку чердака, увидел русского офицера, прогуливавшегося по лужайке в сотне шагов от хижины, и двух русских солдат, пасших своих лошадей.

Эти три человека, находившиеся в удалении от своего лагеря, показались королю тремя часовыми, поставленными здесь для того, чтобы шпионить за ним, в ожидании, вне всякого сомнения, подкрепления, за которым уже было послано, и эта мысль только укрепилась в голове несчастного государя, когда он увидел дюжину казаков, мчавшихся во весь опор по полям и направлявшихся прямо к хижине. Подобная перемена в пейзаже, до тех пор остававшемся довольно спокойным, привела к тому, что король отошел от окна и снова бросился на охапку соломы, ожидая дальнейшего развития событий.

Через несколько минут отряд казаков заполнил собой нижнюю залу хижины.

Мгновение спустя король услышал скрип лестницы, которая вела на чердак. Он ожидал увидеть какое-нибудь грозное бородатое лицо, как вдруг, напротив, узнал в особе, пришедшей навестить его, хозяйку дома, которую послали к нему его провожатые, чтобы передать их просьбу ни в коем случае не спускаться вниз.

Однако это никак не входило в намерения короля.

Казаки вовсе не гонялись за ним: они явились сюда лишь для того, чтобы позавтракать.

Их пребывание в хижине длилось около часа. Но, избавившись от казаков, король не избавился от расспросов хозяйки дома: любопытство этой женщины разожгли та старательность, с какой путешественник прятался, и то поручение, какое она только что исполнила, поднявшись к нему; так что ей захотелось узнать, что это за знатная особа, которая так сильно опасается казаков и которую она имеет честь принимать в своем доме.

Станислав с великим трудом выпутался из этого испытания: он придумал целый роман, и хозяйка то ли в самом деле поверила в него, то ли притворилась, что поверила.

К концу дня, устав от заточения, которому он подвергся, король спустился вниз, чтобы переговорить со своими проводниками. Они сообщили ему, что генерал фон Штайнфлихт находится всего лишь в четверти льё от него и намерен присоединиться к королю ночью, в том месте на берегу Вислы, где они условились встретиться, хотя, по их мнению, ветер дует настолько сильный, что вряд ли удастся пересечь такую широкую реку на такой маленькой лодке.

Король не мог больше не доверять честности этих людей, которые, проведя целый день среди русских, вполне могли выдать его, если таково было их намерение; однако он опасался их неопытности. С наступлением темноты он отправился в путь, вполне успокоенный в отношении первого пункта и крайне встревоженный в отношении второго.

Лодку они оставили там, где заканчивалась область затопления, то есть в четверти льё от дома, где им пришлось провести ночь. Так что они двинулись пешком по топкой почве, в которую каждую минуту один из трех проваливался по колено и был вынужден прибегать к помощи двух своих спутников, чтобы не провалиться по шею.

Наконец, часов через пять, им стало понятно, что они добрались до дамбы у Вислы. И тогда один из провожатых попросил короля побыть с его товарищем, пока он сходит посмотрит, на месте ли лодка.

Через четверть часа он вернулся и сообщил, что лодки там нет и, вероятно, ее забрали русские.

Так что пришлось вернуться в болото и искать убежище, где можно было бы провести день. Увидев вдалеке дом, они направились к нему.

Но, едва только маленький отряд вступил на его порог, хозяин дома воскликнул, указывая на короля:

— О Бог ты мой! Кто этот человек?

— Черт побери! — промолвил один из проводников. — Да это наш товарищ.

— Э, нет, — произнес крестьянин, снимая шапку и кланяясь, — это король Станислав!

Колебаться не приходилось.

— Да, мой друг, — сказал король, протягивая ему руку, — это король Станислав, беглец, который доверяется вам и просит у вас убежище в вашем доме и лодку, чтобы перебраться на другой берег Вислы.

Этим признанием король добился полнейшего успеха. Гордый оказанным ему доверием, крестьянин ничего так не желал, как оправдать его; он пообещал королю переправить его через Вислу и в тот же миг принялся исполнять свое обещание.

В то время как этот славный человек занимался тем, что искал лодку и подходящее место для переправы, король увидел вдалеке вожака своих проводников, с которым они разлучились за полтора дня до этого и который бежал теперь со всех ног к дому.

Станислав встретил его на пороге и прежде всего справился у него о генерале фон Штайнфлихте.

И тогда вожак рассказал королю, что накануне, в то самое время, когда он вместе с генералом и купцом ждал его в условленном месте, они увидели, что к ним скачет отряд казаков, и тотчас бросились врассыпную; обернувшись, он не увидел уже ни генерала, ни купца и до сих пор не знает, что с ними стало.

От упреков толку быть не могло, поэтому король набрался терпения и стал ждать.

Около пяти часов вечера вернулся крестьянин; он рассказал королю, что ему удалось отыскать лодку в доме у одного рыбака, где встали на постой двое русских, и что, по его мнению, следует подождать несколько дней, прежде чем предпринимать переправу, ибо всюду вокруг полно казаков: одни явились пасти лошадей, а другие — выслеживать короля, о бегстве которого уже стало известно.

Король устроил совет со своими проводниками и крестьянином, и было решено, что он проведет в доме крестьянина ночь и весь следующий день.

Эта ночь и этот день тянулись страшно медленно.

Назавтра, к пяти часам дня, всеми стала овладевать нерешительность. И тогда король понял, что необходимо призвать на помощь могущественного союзника: он велел принести бутылку водки и предложил проводникам и крестьянину выпить за его здоровье.

Когда бутылка опорожнилась, результат был налицо: все были готовы пойти в огонь и в воду за короля.

Король воспользовался этой готовностью, которая лишь усилилась, когда пришла добрая весть о том, что двое русских солдат уже покинули хижину рыбака и лодка, пришвартованная к берегу реки, ожидает путешественника.

Король и хозяин дома сели на лошадей; крестьянин ехал шагах в пятидесяти впереди короля, а трое проводников шли пешком позади него. На каждом шагу они преодолевали глубокие лужи, куда лошадь короля погружалась по самое брюхо. Кругом светились костры временных лагерей неприятеля, разбросанных по полям; однако свет этих костров, очерчивавший своего рода круг, ставил короля в выгодное положение, показывая ему расположение врагов и намечая границу мрака, вдоль которой он должен был следовать, чтобы не оказаться замеченным.

Внезапно крестьянин, ехавший впереди в качестве разведчика, остановился и вернулся поделиться с королем своими опасениями: ему показалось, что проход, который он считал свободным, находится под охраной, поэтому следует оставаться на месте и ждать.

Король остановился; крестьянин поскакал вперед и через четверть часа вернулся сказать ему, что проход действительно под охраной, что кругом полно казаков и он ускользнул от них, наговорив им, что потерял на пастбище своих лошадей и никак не может найти их.

Провожатыми короля овладела растерянность, и они тотчас решили, что необходимо вернуться назад. Но король всеми силами воспротивился этому отступлению, и тогда крестьянин, при виде того, насколько его достославному спутнику претит возвращаться назад, предложил сделать еще одну попытку и попробовать отыскать другой проход. Однако проводники, у которых винные пары уже улетучились, не хотели ничего слушать. В итоге король был вынужден заявить, что он дает им полную свободу вернуться одним, если таково их желание. Тогда они бросились ничком на землю, стеная, как бабы, и говоря, что их посылают на верную смерть.

Тем временем вернулся крестьянин: он отыскал проход.

Король снова отправился в дорогу и примерно через полчаса в самом деле добрался до дамбы, не столкнувшись по пути с неприятелем.

Они увидели, а точнее, услышали, как по этой насыпи едет русская повозка. Король вместе со своим отрядом спрятался в соседних зарослях, и возница проехал мимо, никого не заметив.

В ста шагах от этого места они оставили своих лошадей и прошли пешком еще около четверти льё; проделав этот путь, они укрылись в густом кустарнике, в то время как крестьянин снова отправился на разведку.

Вскоре послышался плеск весел.

Лодочник отыскал короля на берегу реки, и беглецы сели в лодку.

Перед тем как они причалили к другому берегу, король подозвал к себе крестьянина и, взяв у себя в кармане целую горсть тех дукатов, которые так сильно докучали ему и лишь половину которых, к счастью, Штайнфлихт согласился взять, хотел было положить ее в ладонь этого славного человека, однако тот, покачав головой, начал с того, что отказался от всякого вознаграждения, а кончил тем, что, уступая настоятельным просьбам короля, почтительно взял два дуката из протянутой к нему августейшей руки.

Это было все, что он согласился принять от короля.

Оказавшись на другом берегу Вислы, король уже более не нуждался в его услугах. Поэтому, высадив короля на берег и почтительно поцеловав полу его грубого кафтана, крестьянин вместе с лодочником отправился в обратный путь.

В ста шагах от Вислы виднелась большая деревня. Король отправился туда на рассвете. Отыскав там постоялый двор и полагая, что бояться им больше нечего, вожак и двое его товарищей бросились на кровать и с головой исчезли в перинах, откуда их невозможно было извлечь, несмотря на все настояния короля.

И тогда Станиславу стало понятно, что заботу о поиске дальнейшего средства передвижения он может предоставить лишь самому себе. Разбудив одного из них, он убедил его отправиться на поиски какой-нибудь повозки, что бы она собой ни представляла и сколько бы ни стоила.

Однако король совершил немалую ошибку, оплатив труды своего посланца заранее: тот вернулся мертвецки пьяный.

Тем не менее, при всем своем опьянении, у него достало сообразительности исполнить данное ему поручение хотя бы частично.

Он привел с собой человека, который был готов отдать внаем телегу, наполненную товарами, но на условии, что в залог за них в деревне будут оставлены деньги.

Король предложил купить все эти товары. Сделка обошлась ему в двадцать пять дукатов, и он оказался владельцем целого ассортимента саксонского полотна.

Однако эта сделка, поспешно заключенная прямо на улице, на глазах у прохожих, привлекла немалое число зрителей. Так что следовало не теряя времени отправляться в путь, как вдруг посланец короля, заметив, видимо, с какой легкостью тот расстается со своими деньгами, вышел из дома, где он проспал часа два, и начал во всеуслышание похваляться услугами, которые он и его товарищи оказали королю, и требовать за них вознаграждение, причем это вознаграждение, по его мнению, должно было быть тем более значительным и тем менее оспариваемым королем, что они рисковали своей свободой и своей жизнью, и потому он хотел получить вознаграждение за все это сполна и немедленно.

Положение становилось затруднительным: толпа, как это бывает всегда, явно была готова встать на сторону жалобщика, как вдруг из дома вышел вожак и, к великому удивлению короля, стал упрекать своего товарища в пьянстве, а затем, повернувшись к толпе, промолвил:

— Не верьте ни слову из того, что сказал этот негодяй; напившись, он обычно принимает своих товарищей за знатных вельмож и требует от них вознаграждение за услуги, которые будто бы оказывал им.

И, взяв болтуна за руку, он под улюлюканье собравшихся повел его в дом.

Нельзя было терять ни минуты. Король отправил к г-ну де Монти, французскому послу, того из своих провожатых, кто не был пьян, а сам сел в повозку рядом с пьяницей, доверив вожаку управлять лошадьми и повозкой.

Они выехали из деревни, не справившись о дороге, ибо, на случай преследования, не хотели оставлять никаких следов своего пребывания в этом месте. Король кое-как сориентировался и, поскольку речь теперь шла о переправе через Ногат, попытался, оставив по левую руку от себя Мариенбург, где стоял вражеский гарнизон, добраться до той точки, где эта река отделяется от Вислы.

Их маленький отряд проехал через несколько деревень, захваченных саксонцами и русскими, причем ни те, ни другие никак не помешали его проезду, и в восемь часов вечера достиг берега реки.

Возле реки стоял кабачок, а в нескольких шагах от него на песке лежал старый челнок, продырявленный почти со всех сторон. Спутники короля принялись кричать, что они находятся на берегу Ногата и что само Провидение послало им эту лодку, чтобы они могли переправиться на другую сторону.

Они уже собирались столкнуть лодку в воду, но в это время король поинтересовался у проходившего мимо крестьянина, как называется река, возле которой он остановился.

Река эта оказалась Вислой; Ногат находился в полутора льё дальше.

Если бы король не стал наводить справки, он снова оказался бы на другом берегу реки, который ему с таким трудом удалось покинуть.

Добраться на повозке до нужного места представлялось делом затруднительным, поскольку лошади были изнурены длинным путем, который их заставили проделать. Король вошел в кабачок, выдал себя за мясника из Мариенбурга, желающего переправиться через Ногат, чтобы купить на другой стороне скот, и спросил, возможно ли здесь раздобыть лодку.

Трактирщик покачал головой в знак отрицания; по его словам, все лодки, даже самые маленькие, были захвачены русскими и увезены в Мариенбург, виной чему были польские отряды, бродившие по другую сторону реки.

Очередная помеха, возникшая в тот самый момент, когда спасение было уже рядом!

Станислав провел ночь в риге; то была бессонная ночь, как и все те, какие выпали на долю короля после его бегства из Данцига; единственная ночь, когда ему удалось отдохнуть, была та, что он провел в доме славного крестьянина, который узнал его.

На рассвете король снова забрался в повозку и отправился в путь, следуя сначала по дамбе, а затем по отвратительным проселочным дорогам. После двух часов езды он въехал в деревню. Король выбрался из повозки, вошел в какой-то дом и, как и накануне, выдал себя за подручного мясника из Мариенбурга, намеревающегося покупать скот на другой стороне Ногата.

— Вы явились очень кстати! — произнесла хозяйка дома. — Вам не нужно переправляться через реку. У меня есть скот на продажу, и, поскольку я сговорчива, мы наверняка поладим.

— Это невозможно, — ответил король, — ибо мне предстоит делать покупки за те деньги, какие я получу от своих должников на другой стороне реки; как только эти деньги будут у меня, мы, вполне возможно, сумеем поладить, но теперь, как вы сами понимаете, для меня важнее всего получить мои деньги.

— Но как вы переправитесь на другую сторону, если тут нет ни одной лодки?

— Ба! — воскликнул король. — Что-то подсказывает мне, что вы найдете для меня лодочку.

— Что ж, — сказала она, — я вижу, что вы человек порядочный и что вам нужно переправиться через реку. Раз так, я дам вам в помощь своего сына, и он покажет вам одно место в четверти льё отсюда. Там, на другом берегу, живет знакомый мне рыбак, который держит возле своего дома небольшую лодку. По определенному сигналу он вас заберет. Ступайте, и да избавит вас Бог от того затруднения, в каком я вас вижу!

Король поблагодарил женщину. Узнала ли она его тоже? Это осталось ему неизвестно. Но, так или иначе, он сел вместе с ее сыном в повозку и добрался до того места на берегу Ногата, о котором она говорила.

Там юноша подал сигнал.

В ту же минуту рыбак вышел из дома и переправился через реку.

Король сел в лодку вместе с одним из своих провожатых, оставив другого в повозке и пообещав ему отослать обратно его товарища.

Прибыв на другой берег, король воздел к небу руки и глаза: он был спасен!

Там он отпустил своего провожатого, дав ему письмо к послу, г-ну де Монти, содержавшее просьбу выдать этим трем людям обещанное им вознаграждение, поскольку король прибыл целым и невредимым на другой берег Ногата.

Затем он направился к деревне, называвшейся Бяла Гора, и купил там новую повозку с двумя лошадьми.

В тот же вечер, находясь уже вне всякой опасности, Станислав въехал на этой повозке в Мариенвердер.

Что же касается французов, оставшихся в Данциге, то в тот день, когда город капитулировал, их храбрость была принята во внимание. От Венского и Санкт-Петербургского кабинетов пришли приказы обращаться с ними не как с военнопленными, а как со свободными иностранцами и союзниками. То ли вследствие подлинного восхищения этим блистательным безрассудством, то ли потому, что царица и император не желали ссориться с Версальским кабинетом, два этих государя оказали французским офицерам массу любезностей; особенно отличилась в этом отношении царица, приславшая каждому из них полный мундир из русского сукна, изготовленный, расшитый и скроенный в России.

Так закончилась эта экспедиция, столь роковая для короля Станислава Лещинского. Она забрала самую чистую из той благородной польской крови, которая на протяжении целого века явно не желает ничего, кроме как быть пролитой на всех европейских полях сражений.

Станислав Понятовский нанес ей последний удар, сделавшись приспешником Екатерины и в свой черед взойдя на трон тридцать лет спустя.

От пушек Данцига пожар заполыхал во всей Европе.

Русские и имперцы нанесли тяжелое оскорбление французскому оружию; добраться до русских, укрывшихся за Волгой и Неманом, возможности не было, однако с имперцами можно было встретиться лицом к лицу в Германии и Италии.

Испания, наша сестра, протянула нам руку помощи.

К этому времени не оставалось и малейшего следа разногласий между Филиппом V и Людовиком XV. Рождение у Людовика XV двух сыновей отстранило от престолонаследия Орлеанский дом и отняло у внука Людовика XIV всякую возможность грезить долее о соединении двух королевств.

К тому же Испания, как и Франция, была заинтересована в ослаблении Австрийского дома. Разве не было Неаполя и Пармы, на которые она могла притязать в Италии?

Был принят следующий план кампании.

Одна армия пройдет через Лотарингию и Три Епископства и возьмет в осаду Филипсбург, этот ключ к Германии.

Взяв Филипсбург, войска вторгнутся в самое сердце Швабии и двинутся через Германию, чтобы оказать помощь Польше.

Другая армия, при содействии пьемонтцев, наших союзников, преодолеет Альпы и пойдет на Милан; в это же самое время испанские войска, захватывая Итальянский полуостров с другого конца, высадятся в Неаполе и двинутся с востока на запад, тогда как мы двинемся с запада на восток.

Главнокомандующими этими двумя армиями были: Германской армии — герцог Бервик, Итальянской — маршал де Виллар.

Герцог Бервик, Джеймс Фиц-Джеймс, был побочным сыном короля Якова II и Арабеллы Черчилль, сестры герцога Мальборо; он родился 21 августа 1670 года, в семилетием возрасте был отправлен во Францию, воспитывался в Жюийи, Плесси и Ла-Флеше и свою первую кампанию проделал в Венгрии. В 1703 году он получил французское подданство, в 1704 году командовал войсками в Испании, в 1706 году стал маршалом Франции и воевал поочередно в Испании, Фландрии и на Рейне. В 1719 года мир позволил ему уйти на покой, но в 1734 году война снова призвала его на службу.

Ему было уже более шестидесяти четырех лет.

Это был человек неутомимый, храбрый и хладнокровный.

Нам уже знаком маршал де Виллар, которому в то время, к которому мы подошли, было более восьмидесяти лет; но, несмотря на свой изрядный возраст, это был все тот же человек, и груз его восьмидесяти одного года нисколько не отнял неистовства у его надменности и живости у его характера.

Назовем генералов, которым предстояло служить под началом герцога Бервика.

Шарль Луи Огюст Фуке, граф де Бель-Иль, внук знаменитого главноуправляющего финансами, о высокой карьере и ужасной опале которого мы рассказывали в нашем сочинении "Людовик XIV и его век". Ему тоже пришлось испытать на себе изменчивость судьбы, привычную для его семьи. Получив во времена Регентства чин генерал-майора, он воевал в Испании. Оказавшись причастным к опале Ле Блана, он был заключен вместе с ним в Бастилию в период министерства герцога Бурбонского и освобожден из нее лишь для того, чтобы отправиться в ссылку в свои поместья. Наконец, в 1732 году он был произведен в генерал-лейтенанты и назначен командующим одним из четырех учебных лагерей, созданных в том же году.

Адриен Морис де Ноайль, родившийся в 1678 году. В нашем повествовании мы не раз встречали его под именем графа д'Айена, которое он носил в молодости. Он служил корнетом в кавалерийском полку маршала де Ноайля, в 1693 году получил роту, в 1695-м стал заместителем командира кавалерийской бригады, в 1702-м был произведен в бригадные генералы, затем, в 1704-м, — в генерал-майоры, а вскоре и в генерал-лейтенанты.

Клод Франсуа Бидаль, шевалье д'Асфельд. Будучи вначале командиром драгунского полка, он в 1694 году был произведен в бригадные генералы, в 1702-м — в генерал-майоры, а в 1704-м, — в генерал-лейтенанты.

И, наконец, граф Мориц Саксонский, молодой человек тридцати восьми лет, о котором мы уже говорили в связи со смертью актрисы Адриенны Лекуврёр; герой из породы бастардов, подобно Дюнуа и Бервику; сын короля Августа II, курфюрста Саксонского и короля Польского, незадолго до этого умершего, и Авроры фон Кёнигсмарк; Мориц Саксонский, у которого во время осады Турне, когда ему было двенадцать лет, убили находившуюся под ним лошадь и прострелили пулей шляпу; который в битве при Мальплаке, то есть в возрасте тринадцати лет, сохранил хладнокровие взрослого мужчины в разгар самой ужасающей резни из всех, какие упомянуты в анналах того века; который, наконец, в возрасте шестнадцати лет, будучи захваченным врасплох в селении Краснецы и находясь во главе горстки солдат, защищался столь решительно, что все историки сравнивают это с тем, как оборонялся Карл XII в Бендерах.

С того времени граф Саксонский оказывался всюду, где ему представлялся случай обнажить шпагу: в Штральзунде, в Белграде, в Митаве. Наконец, вспыхнула война с Австрией, и граф Саксонский был послан в Рейнскую армию в чине генерал-майора.

Вместе с ним там служили пять принцев крови.

Это были граф де Шароле, принц де Конти, принц Домбский, граф д'Э и граф де Клермон.

Генералами, которым предстояло служить под началом маршала де Виллара, были:

король Карл Эммануил, родившийся в Турине 27 апреля 1701 года и провозглашенный королем Сардинии и герцогом Савойским после отречения Виктора Амедея II, его отца, от престола;

герцог Франсуа де Брольи, родившийся 11 января 1671 года; корнет кирасирского полка в 1687 году, капитан в 1690-м, полковник в 1693-м, бригадный генерал в 1702-м, генерал-майор в 1704-м, генеральный инспектор кавалерии в 1707-м и, наконец, генерал-лейтенант в 1710-м;

наконец, Франсуа де Франкето, герцог де Куаньи, который, родившись 16 марта 1670 года, прошел все чины один за другим, от чина корнета до чина генерал-лейтенанта.

Двумя имперскими военачальниками были принц Евгений, главнокомандующий немецкой армией, и генерал де Мерси, главнокомандующий итальянской армией.

Мы уже знакомы с прославленным принцем Евгением: это все тот же известный нам победитель при Зенте, Гохштедте, Ауденарде, Мальплаке и Петроварадине, сын графа Суассонского и Олимпии Манчини.

Что же касается Клода Флоримона де Мерси, родившегося в 1666 году, волонтера во время осады турками Вены, лейтенанта в кирасирском полку, затем майора, затем командира кавалерийского полка, затем генерал-майора и, наконец, военного губернатора Сицилии в 1719 году, то, несмотря на его шестьдесят восемь лет, это был полководец, излюбленными приемами которого оставались внезапное нападение, неожиданное появление и умело исполненные марши и контрмарши.

Мы не будем отслеживать во всех подробностях два этих вторжения; упомянем лишь главные события и отметим их следствия.

На севере: Лотарингия захвачена без боя; герцогство Барское получает гарнизон; начинается осада Филипсбурга; маршал Бервик убит пушечным ядром, пробившим ему грудь; осада продолжается под командованием д'Асфельда, Ноайля и, прежде всего, графа де Бель-Иля; через тридцать два дня после прокладки траншей город взят на глазах у принца Евгения.

На юге: франко-пьемонтская армия переправляется через По и смело маневрирует, не встречая никаких других препятствий, кроме спеси и дурного характера маршала де Виллара, который постоянно выступает против смелого движения войск и твердой решительности короля Карла Эммануила. К счастью, у маршала начинается лихорадка, он слегает в постель и умирает.

Таким образом, обе французские армии потеряли в самом начале кампании, причем почти в одно и то же время, своих главнокомандующих — двух генералов, состарившихся от двадцати лет мира больше, чем от сорока лет войны, уже не соответствовавших принципам военной науки, которую они были призваны развивать, и ушедших из жизни, чтобы дать дорогу новым тактическим приемам, которые появились на смену прежним теориям ведения боя.

Смерть Бервика и Виллара означает приход таких военных теоретиков, как шевалье де Фолар и граф Саксонский.

Так что командование Итальянской армией попадает в руки Брольи и Куаньи, а Северной — в руки шевалье д'Асфельда и Ноайля.

В итоге имперцы стремительно отступают до Пармы и только там находят позицию, которая, по мнению их главнокомандующего, годится для того, чтобы поджидать там врага.

Однако имперцы не только поджидают нас у Пармы, но и переходят от обороны к наступлению, в великолепном порядке развертывают свои силы, атакуют нас сомкнутыми колоннами и огромными массами и обращают в бегство Беррийский и Овернский полки, как вдруг граф де Мерси падает мертвым, пораженный пулей. Как только это становится известно, в рядах имперцев слышится громкий вопль и наступление останавливается. Господин де Куаньи, проявляя замечательную прозорливость, пользуется этим минутным замешательством, отдает полкам приказ идти в атаку сомкнутыми колоннами, в соответствии с методом шевалье де Фолара. Имперцы, прежде атаковавшие, атакованы в свой черед. Французские полки пробивают в середине их войска огромную брешь. Имперцы рассеиваются, обращаются в бегство и оставляют на поле сражения восемь тысяч человек.

Девятнадцать дней спустя Людовик XV узнает о взятии Филипсбурга и о сражении у Пармы. Д'Асфельд, Ноайль, Брольи и Куаньи произведены в маршалы Франции.

Мы видели, что происходило в Филипсбурге и Парме; посмотрим теперь, что происходит в Неаполе.

Инфант дон Карлос высадился в Южной Италии 29 марта; Неаполь без всякого сопротивления отворил ему свои ворота; 10 мая дон Карлос торжественно вступил в город и, будучи тем, кому отец уступил все свои права на Королевство обеих Сицилий, был с почетом встречен в этом качестве всеми сословиями государства.

Двадцать пятого мая имперцы, находившиеся под командованием генерала Висконти, разгромлены в их полевых укреплениях вблизи Битонто. 15 июня эскадра из шестнадцати галер, как французских, так и испанских, привозит новому королю подкрепление из восемнадцати батальонов пехоты и двух тысяч пятисот конников, и с этим подкреплением дон Карлос приступает к осаде Гаэты, которая 6 августа сдается.

После этого восемнадцатитысячное войско переправляется через Мессинский пролив, чтобы подчинить Сицилию дону Карлосу. На материке только Капуа, а на Сицилии лишь Мессина и Сиракуза продолжают держать сторону Австрии.

За пять месяцев вся территория Обеих Сицилий оказывается в руках Испании, и император, пожелавший дать Польше угодного ему короля, утрачивает Неаполитанское королевство.

Между тем имперцы одерживают небольшую победу, совершив ночное нападение, в ходе которого маршал де Брольи, лентяй и любитель поспать, вынужден бежать, не успев натянуть на себя штаны.

Однако 19 сентября маршал де Брольи берет реванш, разгромив имперцев у Гвасталлы: это уже второе сражение вблизи Пармы.

В конце июня 1735 года испанские войска соединяются с французскими и пьемонтскими. Имперцы почти полностью изгнаны из Ломбардии, и как нижняя, так и верхняя части Мантуанской области оказываются в наших руках.

Но Мантуя остается под властью императора.

В Германии французские войска стоят у ворот Майнца, и, хотя принц Евгений встал лагерем между Гейдельбергом и Брухзалем, мы занимаемся фуражировкой по всему Пфальцу.

В обеих кампаниях, как 1734 года, там и 1735-го, преимущество полностью на стороне Франции.

И потому в Париже появился памфлет, в котором вкратце излагалось положение каждой из европейских держав.

Он назывался "Игра Европы" и был снабжен портретами главных игроков.

Вот его содержание:

Однако Англия, чей черед играть еще не настал, как говорилось в этой пародии, с присущей ей завистью наблюдала за нашей игрой. Графа Уолпола вызвали в парламент для объяснений. То, что испанские Бурбоны завладели Неаполем и Сицилией, а французские войска стояли на берегах По и Рейна, беспокоило вигов.

Голландия, которая опасалась капота, потихоньку поделилась с английским министром своими соображениями. Французам, ставшим хозяевами Филипсбурга и господствовавшим в Бельгии, оставалось только протянуть руку, чтобы нанести удар Голландии. А голландцы не забыли войн Людовика XIV.

Со своей стороны Пруссия, которая лишь смотрела, как играют, и полагала себя защитницей германских свобод, грозила вмешаться в игру, если война чересчур затронет Германию.

Атакованный с трех сторон, Уолпол вынул из кармана секретную конвенцию с кардиналом де Флёри, в соответствии с которой кардинал соглашался держать французский военно-морской флот в упадке и предоставлял англичанам господство над морями и возможность вести торговлю повсеместно.

В этих обстоятельствах три державы, заинтересованные в мире, предложили свое посредничество. Достигнуть поставленной цели не составило никакого труда. Кардинал де Флёри по своей натуре не был человеком воинственным, а император понимал, что принц Евгений, ведя войну вопреки собственному мнению, высказанному им в Венском кабинете, утратил уже половину той силы, какой он располагал прежде.

Начались мирные переговоры, и 3 октября были утверждены следующие предварительные условия:

1°. Король Станислав отречется от польской короны, но будет, тем не менее, называться королем и сохранит все полагающиеся этому сану почести и титулы.

В его владение будет немедленно передано герцогство Барское, а затем, как только Великое герцогство Тосканское достанется Лотарингскому дому, и герцогство Лотарингское, которое будет этим домом оставлено.

После смерти короля Станислава герцогство Лотарингское и герцогство Барское будут присоединены к Французскому королевству.

На этих условиях король Август признается королем Польши и великим князем Литовским.

2°. Великое герцогство Тосканское, после смерти нынешнего его владетеля, станет принадлежать Лотарингскому дому. Все европейские державы будут гарантировать Лотарингскому дому предстоящее наследование, и, в ожидании этого события, Франция будет давать ему отчет во всех доходах по Лотарингии;

3°. Королевства Неаполитанское и Сицилийское станут принадлежать дону Карлосу, который будет признан их королем;

4°. Королю Сардинии будут предложены на выбор области Новары и Тортоны или Тортоны и Виджевано.

5°. Все прочие отнятые у императора владения, которые прежде находились в его власти, будут отданы ему обратно.

Герцогства Пармское и Пьяченцское будут ему уступлены.

Все земли, захваченные в Германии французской армией, будут ему возвращены.

6°. Французский король будет гарантировать императору Прагматическую санкцию 1713 года.

7°. Наконец, с той и с другой стороны будут назначены уполномоченные, для того чтобы определить границы Эльзаса и Нидерландов.

Пятого ноября 1735 года в Германии и 15-го числа того же месяца в Италии было объявлено о прекращении враждебных действий.

Этот мирный договор получил название Венского договора.

Для нас в нем замечательно то, что переустройство Европы, которое он повлек за собой, по сей день остается действующим, несмотря на все потрясения, какие она испытала за последующие сто лет.

Так, Франция еще и сегодня, вместе с Эльзасом, захваченным Людовиком XIV, и Лотарингией, приобретенной Людовиком XV, является Францией династии Бурбонов, а не Францией времен Республики и Наполеона.

Так, Пьемонтское королевство, которому позднее предстояло включить в свои владения Геную, сделалось тогда больше на две провинции.

Так, королевство Неаполя и Сицилии, завоеванное младшей ветвью испанских Бурбонов, еще и теперь находится в руках короля Фердинанда, наследника этой младшей ветви.

Так, несмотря на демократическую революцию во Флоренции, великий герцог Тосканский, представитель Лотарингского дома, только что возвратился в свое государство.

Наконец, герцогства Пармское и Пьяченцское лишь после смерти великой герцогини Марии Луизы выходят из-под власти императорского дома.

Правда, не пройдет и десяти лет, как нам будет дано увидеть конец всех этих расположенных на Апеннинском полуострове государств, начала которых мы не видели.

Вся слава обеих этих кампаний досталась Франции, и потому на протяжении 1734, 1735 и 1736 годов все взгляды были обращены на наши армии, осуществившие все то, что оказалось по-настоящему важным.

А вот что происходит в это время внутри Франции.

Герцог де Ришелье женится на принцессе Елизавете Софии Лотарингской, дочери принца де Гиза, и та через девять месяцев после свадьбы дарит мужу наследника, который получает титул герцога де Фронсака.

Граф де Бель-Иль становится кавалером ордена Святого Духа.

Король производит в маршалы Франции герцога де Бирона, маркиза де Пюисегюра и принца де Тенгри.

Наша старая знакомая, принцесса Шарлотта Аглая де Валуа, наследная принцесса Моденская, возвращается в Париж.

Дофин, которому уже шесть с половиной лет, переходит в мужские руки.

Наконец, королева рожает еще одну дочь.

В продолжение этих трех лет театр находится исключительно во власти Вольтера и Мариво.

Вольтер ставит на сцене пьесы "Альзира" и "Блудный сын", а Мариво — "Наследство" и "Ложные признания".

VII

Император вступает во владение Пармским и Пьяченцским герцогствами. — Смерть последнего из династии Медичи, смерть герцога Бервика, маршала де Виллара, герцога Менского и графа Тулузского. — Ближайшее окружение короля. — Лемуан, Пигаль и Буше украшают замок Шуази, купленный королем. — Опала г-на де Шовелена. — Господин де Морепа. — Сестры г-жи де Майи. — Госпожа де Вентимий и г-жа де Лораге. — Господин де Ла Тремуй оставляет вакантной должность дворянина королевских покоев. — Смерть г-жи де Вентимий.

Годы, последовавшие за подписанием мирного договора, были употреблены рядом европейских держав, имевших к нему отношение, на исполнение его статей.

Так, 28 апреля 1736 года, действуя от имени императора, граф фон Траун принимает во владение герцогства Пармское и Пьяченцское.

Так, 18 января и 21 марта 1737 года, действуя от имени бывшего польского короля, парламентский докладчик г-н де Ла Галезьер вступает во владение герцогством Барским и герцогством Лотарингским.

Девятого июля 1737 года великий герцог Тосканский, Гастон, казалось торопившийся отдать свое герцогство императору, умирает на шестьдесят шестом году жизни: это был последний из Медичи, род которых правил во Флоренции двести тридцать семь лет. Как только о его смерти объявляют официально, принц де Кран от имени герцога Лотарингского приносит клятву сенаторам.

Третьего февраля 1739 года король Сардинский и 21 апреля того же года король Испании и король Обеих Сицилий присоединяются к Венскому договору.

Наконец, 1 июня в Париже объявлен мир; тем временем все, что осталось от общества Людовика XIV, уходит из жизни, и складывается общество Людовика XV.

Герцог Бервик умирает в возрасте шестидесяти восьми лет; маршал де Виллар — восьмидесяти одного года; герцог Менский — шестидесяти шести лет; кардинал де Бисси — восьмидесяти одного года; граф Тулузский — шестидесяти четырех лет; маршал д'Эстре — семидесяти шести лет; герцог Мазарини — семидесяти девяти лет; маршал де Роклор — восьмидесяти двух лет; принцесса де Конти — семидесяти двух лет и, наконец, Самюэль Бернар — восьмидесяти шести лет.

От прежнего времени остается один лишь кардинал де Флёри, но и ему, в свой черед, предстоит вскоре умереть.

Вокруг молодого короля, которому едва исполнилось двадцать семь лет, уже толпится молодое поколение. Старший в нем — герцог де Ришелье, но герцог де Ришелье словно не имеет возраста; он является для короля всем: дипломатом, послом, сотрапезником, товарищем на охоте, наставником в любви, наставником на войне; именно он задает тон всей этой сумасбродной молодежи, поэтом которой служит Мариво, живописцем — Ватто, а романистом — Кребийон-сын.

После герцога де Ришелье следует красавец Ла Тремуй, близость которого с королем была настолько нежной, что из-за этого сожгли Дюшоффура; тот самый Ла Тремуй, который в последнюю войну командовал эскадроном и, падая с лошади, заботился лишь об одном — прикрыть лицо руками, чтобы не оказаться обезображенным; затем идут: граф д'Айен, происходивший из того честолюбивого рода Ноайлей, который через посредство г-жи де Ментенон имел чуть ли не родственный союз с Людовиком XIV, подобно тому как Мортемары имели такую же связь с ним через посредство маркизы де Монтеспан; маркиз де Сувре, воспитывавшийся подле короля и состоявший в тесной дружбе с ним; маркиз де Жевр, маркиз де Куаньи, герцог де Ниверне, маркиз д'Антен — короче, все те молодые вельможи, которые только что участвовали в осаде Филипсбурга, одержали победу над имперцами в битвах у Пармы и Гвасталлы и теперь, со шляпой в руке, с присборенными манжетами и с бантом на плече, уже готовились одержать, ничего из этого не измяв, победу над англичанами в битве при Фонтенуа.

Всему этому остроумному, насмешливому и бесчинному обществу никак уже не подходит Версаль с его огромными покоями, длинными галереями и парками с прямыми аллеями. Для ужинов в тесном кругу нужны небольшие покои и гостиные, где не царит этикет, где можно валяться на атласных диванах, видеть свое отражение в зеркалах и беседовать, не заставляя себя повышать голос.

Людовик XV покупает у герцога де Лавальера замок Шуази, и Шуази вскоре станет для Людовика XV тем же, чем был Марли для Людовика XIV.

Лемуан, Куазево, Пигаль и Буше принимаются за работу; одни обтесывают мрамор, другие рисуют на холсте. Целый мир сатиров, нимф, наяд, пастушков и пастушек, увенчанных цветами, украшенных лентами и напудренных, появляется на свет, наполняется жизнью, расходится по садам и заполняет собой стены замка. Однако остаются слуги, эти докучливые свидетели, эти болтливые смутьяны. Лорьо, искусный механик, помогает избавиться от них: он изобретает особые обеденные столы, которые именуются буфетчиками и которые вместе с запиской, где перечислены те вина, кушанья и фрукты, какие желают получить сотрапезники, уходят под пол, а затем, полностью сервированные, появляются снова, и так каждый раз.

Весь этот молодой двор, стремящийся к удовольствиям, обожающий войну и алчущий любви еще больше, чем почестей, был, как нетрудно понять, врагом старого кардинала. Придворные решили сделать попытку наподобие той, какая потерпела провал во времена маркизы де При, в годы министерства герцога Бурбонского; заговорщиками выступили г-жа де Майи, по-прежнему остававшаяся фавориткой короля, Ла Тремуй и Жевр; речь шла о том, чтобы отрешить кардинала от должности и поставить на его место г-на де Шовелена.

Кардинал узнал обо всем от тех, кто входил в окружение графа Тулузского, остававшееся преданным ему.

К несчастью для заговорщиков, г-н де Шовелен поставил себя в скверное положение.

Во время последней войны, когда г-н де Шовелен был министром иностранных дел, пошли слухи, напрасно или справедливо, будто он получил из Вены крупную взятку, имевшую целью побудить его действовать во вред интересам Савойи; и в самом деле, вспомним, что в награду за свое деятельное участие в военном союзе король Карл Эммануил получил всего лишь две небольшие провинции.

Кардинал собрал воедино все эти смутные слухи, придал им должный порядок, чтобы составить из них обвинительный акт, представил этот обвинительный акт королевскому совету и добился приказа об опале г-на де Шовелена.

Двадцатого февраля г-н де Морепа явился к г-ну де Шовелену и вручил ему следующее письмо кардинала де Флёри:

Между тем г-н де Жюмийяк ждал у двери, имея приказ препроводить г-на де Шовелена в Гробуа.

Сокрушив г-на де Шовелена, кардинал обернулся против Ла Тремуя и Жевра. Король хотел было защитить своих друзей, но ему пришлось уступить. Кардинал потребовал отправить их в ссылку и получил согласие на это.

Старый канцлер д'Агессо вновь вступил в должность хранителя печати; г-н Амело, управляющий финансами, был назначен государственным секретарем по иностранным делам, а г-н де Морепа — государственным министром.

Это великое событие было увековечено сатирической песенкой. Вот она:

И в самом деле, Париж всегда поет, когда что-то терпит провал, независимо от того, что проваливается — театральная пьеса или политическая карьера.

Одна лишь г-жа де Майи избежала мести кардинала; дело в том, что, неотступно наблюдая за королем, кардинал понимал, что в скором времени Людовик XV отомстит за него сам.

И действительно, Людовик XV, которому едва исполнилось тридцать лет, уже израсходовал часть отпущенных ему на жизнь удовольствий. Людовик XV пресыщен охотой, Людовик XV пресыщен застольями, Людовик XV пресыщен карточной игрой; Людовик XV скучает среди своего остроумного, элегантного, чувственного и наполненного благоуханием двора; Людовик XV печален, он подшучивает над смертью, однако боится ее. Лишь одно может оживить Людовика XV, испытавшего уже все перемены, кроме одной: перемены в любви.

Но, как нам предстоит вскоре увидеть, она утомит его, как и все прочие.

Между четырьмя сестрами г-жи де Майи была одна, грезившая о необычайной славе: она хотела разделить с сестрой королевскую милость, завладеть сердцем Людовика XV, а затем его умом и, добившись низвержения первого министра, править Францией.

Этой сестрой, еще не вышедшей в то время замуж, была мадемуазель де Нель; ей только что минуло двадцать два года, и она жила в аббатстве Пор-Рояль.

Между тем мадемуазель де Нель не была красива; она не заблуждалась по поводу свой внешности и знала, что король терпеть не мог дурнушек; однако ее отличали дерзкое воображение и отважный, авантюрный характер, и, благодаря силе своего желания, она достигла того, что задумала.

Вот что она писала своей приятельнице г-же де Дре, ставшей канониссой:

Все осуществилось в соответствии с желаниями мадемуазель де Нель: г-жа де Майи была растрогана письмами сестры, описывавшей ей беспросветную скуку монастырской жизни, и пригласила к себе бедную затворницу. Мадемуазель де Нель пустила в ход все средства. Людовик XV, в тридцать лет скучавший так же, как Людовик XIV скучал в семьдесят, нашел для себя некоторое развлечение в остроумии вновь прибывшей; и, когда г-жа де Майи разгадала замыслы своей сестры, было уже слишком поздно для того, чтобы воспрепятствовать их исполнению.

И тогда, вместо того чтобы препятствовать любовным связям короля, г-жа де Майи решила потворствовать им; она настолько любила короля, что предпочла скорее владеть им наполовину, чем лишиться его совсем. К тому же г-жа де Майи надеялась, что о проявленной ею снисходительности никто никогда не узнает; однако цель мадемуазель де Нель состояла вовсе не в этом. Она повела дело так удачно, что король признался в своем счастье нескольким придворным, и менее чем через три месяца тайна бедной г-жи де Майи была уже известна всему двору.

И тогда, понятное дело, речь зашла о том, чтобы выдать мадемуазель де Нель замуж. Король очень хорошо умел делать детей, и потому вполне могло случиться непредвиденное происшествие, способное поставить всех в затруднительное положение. Так что новой фаворитке стали приискивать жениха.

Выбор пал на г-на де Вентимия, внучатого племянника архиепископа Парижского, того самого, кто сыграл важную роль в деле о конвульсионерах с кладбища Сен-Медар; дядя очень хотел стать кардиналом. Господин де Тансен только что был назначен кардиналом, а ведь он имел на это звание ровно столько же прав, сколько вот-вот должен был получить архиепископ. Невесте были обещаны приданое в двести тысяч ливров и должность придворной дамы, а жениху — шесть тысяч годового пенсиона и покои в Версале. При этом по поводу кардинальского сана не было сказано ни слова, однако архиепископ не только дал согласие на такой брак своего племянника, но и сам обвенчал его с мадемуазель де Нель.

Однако мало было дать мадемуазель де Нель мнимого мужа, нужно было прямо после ее венчания, в тот же вечер, доставить себе удовольствие заместить этого мужа. И вот каким образом это было устроено: мадемуазель де Шароле, принцесса, с которой было нетрудно договориться, предоставила молодоженам свой Мадридский замок; король, со своей стороны, отправился ужинать во дворец Ла-Мюэт с мадемуазель де Клермон, г-жой де Шале и г-жой де Талейран. Затем, когда все сочли, что свадебный ужин в Мадридском замке подошел к концу, король предложил своим сотрапезницам нанести туда визит. Он сел вместе с ними в карету и прибыл в Мадридский замок; там все шло отлично и выглядело в полном соответствии со свадебными обычаями. Король подключился к игре и вплоть до полуночи играл в каваньолу; в полночь заговорили о том, что пора позволить новобрачным лечь в постель, но Людовик XV заявил, что он желает быть добрым государем до конца. И потому он сопроводил супругов в спальню и подал Вентимию ночную рубашку, что являлось одной из самых больших почестей, какие могли оказать короли. Все, что происходило начиная с этой минуты, покрыто туманом неясности. Какой-то человек вернулся спать в Ла-Мюэт, но маршальша д’Эстре, которая в тот самый вечер сбежала оттуда и отправилась ночевать в Багатель, и г-жа де Рюффек, которая столь же поспешно уехала оттуда в Париж, утверждали, что вовсе не король покинул Мадридский замок, а Вентимий, и что это он приехал ночевать в Ла-Мюэт.

Как бы то ни было, на другой день король присутствует при утреннем одевании г-жи де Вентимий, а после обеда мадемуазель де Шароле представляет его величеству всю семью г-жи де Вентимий.

Начиная с этого времени ее семья пользуется великой милостью со стороны короля: трех сестер г-жи де Майи и г-жи де Вентимий — г-жу де Лораге, г-жу де Ла Турнель и г-жу де Флавакур — представляют ко двору. Старый маркиз дю Люк пользуется фавором своей снохи, чтобы ездить в королевских каретах, хотя по своему происхождению он и так имеет полное право на эту честь. И, наконец, г-н де Вентимий присутствует на всех увеселениях и всех ужинах в Шуази, какие некогда, в царствование Людовика XIV, происходили в Марли.

Тем временем г-жа де Вентимий идет к своей цели, пользуясь помощью своей сестры, г-жи де Майи, которая служит ей и во многом дополняет ее; она завладевает королем, воздействуя на его ум и чувственность, заставляет его забыть о том, что у нее длинная шея, грузная фигура и грубая, развязная походка; король принадлежит ей и только ей, и, как она и предсказывала в письме к своей подруге-канониссе, монахиня из Пор-Рояля уже способна бороться с кардиналом и начинает править Францией.

Между тем произошло событие, вследствие которого каждый осознал меру своей власти.

Герцог де Ла Тремуй, славившийся своей красотой, умер от оспы. Он уже давно избавился от грехов молодости, если только в молодости у него были грехи, которые ему приписывали, и великолепно вел себя во время своей опалы: принесенный Людовиком XV в жертву старому кардиналу, он, прощаясь с королем, в лицо сказал ему:

— Государь, вы более недостойны быть моим другом.

За ним была оставлена лишь должность дворянина королевских покоев.

Ла Тремуй был женат и обожал свою жену; они пообещали друг другу разлучиться на время, если кто-нибудь из них заразится оспой, которой ни он, ни она прежде не болели.

Госпожа де Ла Тремуй заразилась оспой первая, но, поскольку ей самой не было известно, какая у нее началась болезнь, она не предупредила об этом мужа, который, хотя врач и напоминал ему о возможной опасности, пожелал остаться подле больной и продолжать ухаживать за ней. Герцогиня выздоровела, но зато герцог в свой черед заболел и вскоре умер.

Смерть Ла Тремуя вызвала глубокую скорбь у всех парижских дам; его оплакивали как образцового мужа и превозносили как мученика, пострадавшего вследствие супружеской самоотверженности. Стоял даже вопрос о том, чтобы воздвигнуть храм в его честь, собрав для этого деньги по подписке.

Ла Тремуй оставил после себя дочь и сына четырех лет.

Герцог д'Омон, герцог де Жевр и герцог де Мортемар, коллегой которых по своему званию дворянина королевских покоев был Ла Тремуй, потребовали, чтобы его сын унаследовал должность отца.

Однако г-жа де Майи и г-жа де Вентимий ходатайствовали в пользу герцога Люксембургского, а кардинал де Флёри хотел назначить на эту должность своего племянника.

Чтобы добиться своей цели, старый министр употребил один из тех хитроумных приемов, какие были ему присущи.

Он явился к королю и сказал ему:

— Государь, все мои друзья убеждают меня просить ваше величество предоставить вакантную должность дворянина королевских покоев моему племяннику; однако он и так уже настолько осыпан вашими милостями, что я, вместо того чтобы рекомендовать вам кого-нибудь из моей семьи, как все меня убеждают, пришел просить вас оставить эту должность за сыном покойного герцога де Ла Тремуя.

— И вы совершенно правы, господин кардинал, — ответил король. — Я и сам вначале подумал о вашем племяннике, но затем рассудил, что подобная милость доставит ему чересчур много врагов и окажется для него скорее вредной, чем полезной.

Кардинал остолбенел, поскольку никак не ожидал получить такой ответ.

Ему было понятно, какая борьба должна была вот-вот развернуться: в качестве противников он имел двух любовниц короля, причем не двух женщин, которых он мог бы посредством ревности поссорить между собой, а напротив, двух сестер, которые, с тех пор как они переступили через ревность, имели лишь один общий интерес: сохранить для обеих своего августейшего любовника, ибо ни одна из них уже не имела надежду сохранить его для себя одной.

Кардинал, не осмеливаясь более просить за своего племянника, с упорством продолжал держать сторону малолетнего Ла Тремуя и заявил королю, что он дал слово вдове герцога и что если его величество вынудит его изменить этому слову, ему останется лишь просить об отставке, понимая, что он стал ненужным королю.

К тому же, добавил он, его преклонные лета и слабое здоровье требуют покоя и бережного к себе отношения.

С этими словами он, по своей привычке, удалился в Исси.

Кардинал знал, что главной его силой служит его отсутствие.

Как только он уехал, заинтересованные стороны стали действовать свободнее.

Госпожа де Майи и г-жа де Вентимий продолжали выступать за герцога Люксембургского.

Герцогиня де Ла Тремуй, имея поддержку со стороны герцога д'Омона, герцога де Жевра и герцога де Мортемара, коллег ее покойного мужа, во всеуслышание заявляла о правах своего сына.

Что же касается племянника кардинала, то за него некому было ходатайствовать, кроме его дяди, а тот отсутствовал.

Первым чувством Людовика XV было раздражение против кардинала.

С этим чувством он взял перо и написал первому министру, что испытывал бы крайнее огорчение, требуя от него трудов, которые могут нанести вред его покою; если же здоровье кардинала категорически требует, чтобы он удалился от дел, добавил король, то он даст на это разрешение.

Написав письмо, король положил его в карман, дав себе слово отправить его в нужный час.

Между тем кардинал де Флёри обратился с предложениями к г-же де Вентимий. Подобно римскому послу, посланник г-на де Флёри привез ей мир или войну.

Госпожа де Вентимий подумала с минуту, а затем, взяв в расчет слабость короля и вспомнив, что ей двадцать четыре года, а кардиналу девяносто лет, убедила себя, что нужно выиграть время и взять в качестве союзника смерть, которая не замедлит явиться.

Ну а поскольку какое-то время назад король стал попеременно проводить ночь то с одной сестрой, то с другой и ближайшая ночь предназначалась г-же де Майи, г-жа де Вентимий отправилась к сестре.

— Дорогая сестра. — сказала она, — нам следует безотлагательно, не теряя ни минуты, присоединиться к господину де Флёри; возможно, на этот раз мы могли бы взять над ним верх, но рано или поздно он вернется к власти и отправит нас в ссылку. Сегодня тебе предстоит провести ночь с королем; устрой же так, чтобы уже завтра утром племянник кардинала был назначен на должность дворянина королевских покоев.

К несчастью, г-жа де Майи не была той женщиной, какая требовалась для подобного рода интриг; любя короля ради него самого, так, как Лавальер любила Людовика XIV, она желала только одного: чтобы политика, в которую она не вмешивалась, оставила ее в покое.

И потому, пообещав сестре сделать то, о чем она просила, г-жа де Майи не исполнила ни одного из своих обещаний. В тот вечер ей удалось выглядеть еще красивее, чем обычно; она украсила волосы цветами и бриллиантами, но Людовик XV увидел в этих цветах и бриллиантах старания кокетства в пользу любви, а не в пользу политики.

Госпожа де Майи уснула, ни слова не сказав королю ни о юном Ла Тремуе, ни о герцоге Люксембургском, ни о племяннике кардинала.

Но король, измученный заботами, не спал; он чувствовал, что его жизнь осложнилась из-за проявлений недовольства старого учителя; он видел, что вся работа по переписке с европейскими дворами, которой он никогда прежде не занимался, свалилась теперь на него; он догадывался о притязаниях иностранных государей, против которых ему придется бороться, когда старого министра уже не будет рядом, чтобы сказать политической интриге, как Господь морю: "Доселе дойдешь и не перейдешь". Так что он просто-напросто прислонился к изголовью кровати и полулежа глядел на очаровательную головку, украшенную розами, тона которых прекрасно сочетались с цветом пудры, и видел, как среди этих цветов и пудры сверкают, словно дрожащие капли росы, бриллианты.

Из уст спящей красавицы вырывалось ровное, спокойное дыхание.

Король разбудил ее.

Когда г-жа де Майи открыла глаза, ее прежде всего поразил печальный вид Людовика XV.

— О Боже! — воскликнула она. — Да что это с вами, ваше величество?

Король тяжело вздохнул.

— Дело в том, моя дорогая, — промолвил он, — что я пребываю в большом беспокойстве.

— И по какому поводу, государь?

— По поводу всего, что происходит.

Госпожа де Майи вспомнила об обязательстве, которое в то утро она взяла на себя в разговоре с сестрой; слова, произнесенные королем, давали ей прекрасную возможность исполнить это обязательство, и она решилась.

— А что же такого важного происходит, государь? — спросила г-жа де Майи, с очаровательной улыбкой глядя на короля.

— Вы и сами это прекрасно знаете, коварная, — произнес король, — ибо вы одна из тех, кто причиняет мне беспокойство.

— Я, государь?! — воскликнула г-жа де Майи.

— Да, вы. Во всяком случае, — с улыбкой продолжал король, — мы избавились, наконец, от нашего надзирателя.

— От какого надзирателя?

— От кардинала.

— Вы избавились от кардинала, государь? О Бог ты мой!

И, словно в испуге, г-жа де Майи приподнялась в постели.

— О Бог ты мой, ну да, письмо уже написано, — промолвил Людовик XV.

— Какое письмо, государь?

— Письмо, в котором я даю кардиналу отставку.

— Но оно еще не отправлено, ведь так, государь? — спросила г-жа де Майи.

— По правде сказать, так, поскольку…

— Поскольку?

— … поскольку оно лежит здесь, на камине.

Произнеся эти слова, король с почти умоляющим видом взглянул на г-жу де Майи.

— Государь, — произнесла она, — все знают, что вы властвуете над всем; все знают, что вы имеете право желать все то, что вы желаете; следовательно, вы, ваше величество, никому не должны давать отчета в своих действиях.

Госпожа де Майи опустила одну из своих очаровательных ножек на пол.

— Куда вы идете? — поинтересовался король.

— Господин де Флёри, — продолжала г-жа де Майи, — добрый человек и отличный министр, которому Господь даровал долгие дни, ибо Господь полагает, что эти долгие дни могут принести пользу королю и Франции.

— Это ваше мнение, не так ли, моя дорогая? — спросил король.

— Да, и это мнение настолько твердое, — ответила г-жа де Майи, — что я…

— Ах, Боже мой! — воскликнул король. — Вы сжигаете мое письмо кардиналу?!

— Да, государь… Но вот вам перо, чернила и бумага… Напишите ему новое письмо.

— И что, по-вашему, я должен ему написать?

— Что вы назначаете его племянника на должность первого дворянина королевских покоев.

Лицо короля просветлело.

— Но что скажет госпожа де Ла Тремуй? Что скажут коллеги покойного герцога??

— Я не знаю, что они скажут; однако на то, что они скажут, вы ответите, что моя сестра и я держали сторону герцога Люксембургского, но вы, в доказательство вашей королевской власти, отказали в ходатайстве нам, моей сестре и мне, наравне с прочими; ну а мы, чтобы придать вес вашим словам, будем…

— Что вы будете?..

— … будем на вас сердиться.

— Вы будете на меня сердиться?

— О, всего один день, разумеется. Вот перо, чернила и бумага: пишите, государь.

— О! — воскликнул король, бросаясь к ногам г-жи де Майи. — Вы восхитительная женщина!

И он написал письмо, но не кардиналу, а его племяннику; в этом письме он объявлял ему о пожаловании его в звание дворянина королевских покоев и о предоставлении ему права требовать от своего преемника сумму в четыреста тысяч ливров.

На другое утро, получив это письмо, г-н де Флёри, который не ожидал ничего подобного, помчался в Исси к своему дяде, показал ему письмо короля и попросил его отправиться к его величеству, чтобы выразить ему признательность. Но кардинал, который в тех случаях, когда какая-нибудь королевская милость выпадала его семье, непременно старался делать вид, будто его к этому принуждают, ограничился тем, что ответил своему племяннику:

— Я запрещаю вам говорить что-либо об этом деле до тех пор, пока я не увижусь с королем и не отменю приказа о вашем назначении.

— Но я уже лично ответил королю, чтобы поблагодарить его, — промолвил герцог де Флёри.

— … и дать свое согласие?! — воскликнул кардинал тоном отчаяния, обманувшим даже его племянника.

— Да, разумеется, чтобы дать согласие, — подтвердил герцог. — Я проявил бы крайнюю неблагодарность, отказавшись от милости, которой домогались столько особ.

— Что ж! — с глубоким вздохом произнес кардинал. — Отныне я не в ладах со всеми принцами.

И он воздел глаза и руки к небу, потребовав при этом подать ему карету, чтобы вернуться в Париж.

Увидев г-на де Флёри, Людовик XV рассказал ему о том, что произошло; но поскольку, по своему малодушию, король не хотел, чтобы все выглядело так, будто ему пришлось уступить под угрозой кардинала удалиться от дел, он сказал старому министру, что его племянник обязан своим назначением исключительно настояниям г-жи де Майи и г-жи де Вентимий.

Кардинал сделал вид, что донельзя признателен обеим сестрам, но на самом деле он был глубоко оскорблен при мысли о том, насколько же снизилось его собственное влияние, что ему пришлось прибегнуть к содействию двух любовниц короля, чтобы добиться придворной должности для своего племянника.

Ну а теперь изложим факты, никак не истолковывая их.

Назначение герцога де Флёри состоялось в июне 1741 года.

Восьмого августа того же года у г-жи де Вентимий началась лихорадка.

Госпожа де Вентимий была на девятом месяце беременности.

Поскольку королю нужно было вернуться в Париж, он оставил г-жу де Вентимий в Шуази с ее сестрой, г-жой де Майи, и несколькими дамами, составлявшими их обычное окружение.

В то время существовал обычай, а лучше сказать, закон, запрещавший мужьям сопровождать своих жен, когда король привозил их в Шуази. Странно, конечно, но это так.

Правда, за неимением г-на де Вентимия компанию этим дамам составляли находившиеся там г-н де Грамон, г-н де Куаньи, г-н д’Айен и два брата Мёз, которые входили в ближайшее окружение короля.

Госпоже де Вентимий дважды пускали кровь.

Эта болезнь, казалось, сделала короля еще более влюбленным в г-жу де Вентимий: накануне родов он расположился в ее комнате и оставался там до двух часов ночи.

В девять часов утра г-жа де Вентимий родила красивого и крепкого мальчика, которого король взял на руки, а потом положил на подушку из темно-красного бархата.

Расцеловав ребенка и придя от него в восторг, король приказал крестить его малым крещением под именем Луи, которое впоследствии товарищи мальчика переделали в Полу-Луи.

Король был настолько счастлив, что пожелал обедать прямо в спальне г-жи де Вентимий. К обеду были приглашены герцог д’Айен, герцог де Вильруа и тот из братьев Мёз, что был ближайшим наперсником короля.

Вечером король принимал в покоях г-жи де Вентимий не только архиепископа Парижского, но и г-на де Вентимия и его отца.

Господину де Вентимию было позволено увидеть жену и ребенка.

Госпожа де Вентимий разрешилась от бремени столь благополучно, что через час после родов казалась совершенно выздоровевшей; однако 9 сентября, хотя ничто не предвещало такого страшного развития событий, она внезапно ощутила настолько сильные боли в животе, что стала громко призывать к себе даже не врача, а исповедника.

Король, со своей стороны, тотчас послал в Париж за своими врачами Сенаком и Сильвой.

Но ни тот ни другой не приехали вовремя: г-жа де Вентимий умерла на руках исповедника, не успев причаститься; у священника едва хватило времени на то, отпустить ей грехи.

Во время этой беседы со священником, продолжавшейся около получаса, г-жа де Вентимий попросила его передать г-же де Майи свою последнюю волю. Он тотчас поспешил исполнить это последнее желание умирающей, но, едва войдя в покои г-жи де Майи, рухнул мертвым, не успев произнести ни одного слова.

Известие о кончине г-жи де Вентимий настолько сильно подействовало на Людовика XV, что он лег в постель, велев никого не пускать к нему. Королева просила разрешения войти к нему в спальню, но этот запрет, распространявшийся даже на нее, был снят только для графа де Ноайля.

Что же касается г-жи де Майи, то она, вся в слезах и полураздетая, покинула свою комнату и бросилась на постель маршальши д'Эстре.

Запершись у себя, король отдал за это время только один приказ: сделать портрет мертвой г-жи де Вентимий.

В городе тотчас же поползли слухи об отравлении, сделавшиеся вскоре настолько упорными, что король приказал вскрыть тело умершей.

Однако, согласно протоколу вскрытия, никаких признаков отравления обнаружено не было; тем не менее, поскольку тело умершей, хотя смерть наступила всего лишь четыре часа тому назад, распространяло страшное зловоние, его поместили в каретный сарай, где оно в течение трех часов было предоставлено любопытству прохожих.

Все было странным в судьбе этой женщины, которая еще накануне, украшенная цветами, кружевами и бриллиантами, вызывала зависть у всего двора: и ее смерть, и вскрытие ее тела, и выставление его на всеобщее обозрение.

Король был совершенно раздавлен; г-жа де Майи, имевшая очень доброе сердце и всей душой любившая сестру, во всеуслышание молила Бога вернуть ее обратно; чтобы утешить г-жу де Майи, к ней поспешила приехать одна из ее сестер, самая младшая из всех, г-жа де Лораге.

Госпожа де Майи, полагавшая, что она может удержать подле себя короля лишь с помощью г-жи де Вентимий, боялась, чтобы эта смерть может отдалить его от нее. Но этого не произошло; напротив, король обратил на нее все свою нежность, предоставил Мёзу покои под своими покоями, но с условием, что Мёз будет распоряжаться там лишь передней и обеденным залом, а все остальные комнаты будут, на самом деле, в распоряжении г-жи де Майи.

Через неделю г-жа де Майи поселилась в этих покоях вместе со своей сестрой, г-жой де Лораге, и теперь только от короля зависело замечать или не замечать, что бедная г-жа де Вентимий умерла.

Однако король, развлекшись на минуту, так и не смог изгнать из своей головы память об этой ужасной беде.

VIII

Смерть герцогини Мазарини. — Госпожа де Ла Турнель и г-жа де Флавакур. — Их изгнание из дворца Мазарини. — Решительность г-жи де Флавакур. — Портшез. — Герцог де Жевр. — Король предоставляет покои г-же де Флавакур. — Все ищут г-жу де Ла Турнель. — Госпожа де Флавакур отвергает ухаживания короля. — Любовная связь г-на д'Аженуа и г-жи де Ла Турнель. — Герцог де Ришелье поощряет склонность короля к маркизе. — Интрига против г-на д'Аженуа. — Госпожа де Ла Турнель уступает натиску. — Опала г-жи де Майи. — Проповедь отца Ренара. — Смирение г-жи де Майи. — Последние минуты кардинала де Флёри.

Двенадцатого сентября 1742 года умерла герцогиня Мазарини.

Она приходилась бабушкой сестрам де Нель.

Одна из этих пяти сестер, г-жа де Майи, была фавориткой короля с 1732 года.

Другая, г-жа де Вентимий, как мы знаем, умерла.

Третья, г-жа де Лораге, заняла, по слухам, место г-жи де Вентимий.

Оставались две сестры, г-жа де Ла Турнель и г-жа де Флавакур, которые еще не были представлены ко двору.

Две эти дамы жили у своей бабушки, герцогини Мазарини.

Но, когда герцогиня Мазарини умерла, г-н де Морепа, будучи ее наследником и побуждаемый своей женой, известил обеих сестер, что они должны немедленно покинуть дворец герцогини.

Госпожа де Ла Турнель была вдовой; что же касается г-жи де Флавакур, то ее муж находился в армии.

Так что обе дамы оказались без всякой поддержки.

Получив это уведомление г-на де Морепа, г-жа де Ла Турнель стала громко возмущаться.

Госпожа де Флавакур, напротив, ответила:

— Я молода, у меня нет ни отца, ни матери; муж в отсутствии, а родственники покинули меня; но Небо, несомненно, не оставит меня своим покровительством.

Опираясь на это умозаключение, делавшее немалую честь Провидению, г-жа де Флавакур послала за портшезом, села в него, приказала отнести ее в Версаль и, прибыв на Министерский двор, распорядилась опустить портшез на землю и снять с него шесты, а затем отослала носильщиков.

Многие проходили мимо, не обращая никакого внимания на портшез; другие удивлялись, глядя на него, но не осмеливались спросить сидевшую в портшезе даму, что она тут делает. Наконец, спустя какое-то время, по двору прошел герцог де Жевр; он подошел к портшезу, открыл его дверцу и, крайне изумившись, воскликнул:

— Ах, это вы, госпожа де Флавакур! Но по какому случаю вы тут оказались? А знаете ли вы, что ваша бабушка скончалась?

— А вы, господин герцог, — отвечала г-жа де Флавакур, — знаете ли вы, что господин де Морепа и его жена выгнали нас, меня и мою сестру, из дома, словно каких-нибудь бродяжек? Они, без сомнения, боялись, что мы будем им в тягость. Моя сестра Ла Турнель отправилась неизвестно куда; что же касается меня, то я положилась на волю Провидения.

Изумленный тем, что он услышал, герцог де Жевр поклонился г-же де Флавакур, попросил ее несколько минут терпеливо подождать, а затем побежал к королю и, подведя его к окну, указал на стоящий посреди Министерского двора портшез.

— Ну и что вы мне там показываете? — спросил король.

— Вы видите этот портшез, ваше величество?

— Разумеется, вижу.

— Ну так вот, в нем сидит госпожа де Флавакур.

— Госпожа де Флавакур, одна, в этом портшезе?! — воскликнул король.

— Совершенно одна, государь.

— Но кто же ее поместил туда?

— Ее изобретательный ум.

— Объяснитесь, герцог.

— Дело в том, государь, что ее выгнал из дома господин де Морепа, и потому она сочла долгом отдаться под защиту Бога и…

— И?..

— … и короля, государь.

Людовик XV рассмеялся.

— Быстро ступайте к ней, — сказал он. — Пусть ей предоставят покои во дворце и немедленно отправятся на поиски ее сестры, г-жи де Ла Турнель.

Герцог де Жевр не заставил повторять ему этот приказ; он бегом спустился во двор, взял г-жу де Флавакур под руку и явился вместе с ней к королю.

Король предоставил ей прежние покои г-жи де Майи, находившиеся в новом крыле дворца, и пообещал ей должность придворной дамы. Что же касается г-жи де Ла Турнель, то ее препроводили в покои г-на де Вореаля, епископа Реннского.

Госпожа де Ла Турнель и г-жа де Флавакур были самыми красивыми из пяти сестер де Нель.

Король не мог не обратить внимания на эту красоту. Он явно имел склонность к сестрам де Нель и начал ухаживать за двумя своими новыми гостьями, принимать которых ему довелось вследствие жестокого поведения г-на де Морепа и его супруги.

Со своей стороны, г-н де Морепа и его супруга, видя то внимание, какое король проявлял к обеим, пожелали помириться с ними; однако в этом они преуспели только в отношении г-жи де Флавакур, женщины умной, добросердечной и беззлобной, которая заявила, что она все простит им, если они сделают хоть малейший шаг к примирению с ней.

Но совершенно иначе обстояло дело с г-жой де Ла Турнель, продолжавшей бранить их и питать к ним жгучую ненависть.

Кстати сказать, в то время, когда король обратил взор одновременно на г-жу де Флавакур и г-жу де Ла Турнель, эти дамы пребывали в следующем положении.

Супруг г-жи де Флавакур, как уже было сказано, находился в армии; но, тем не менее, он был сильно любим женой, которая сразу же дала понять королю, что она никогда не изменит своему мужу, даже с королем.

Госпожа де Ла Турнель была вдовой, но в тот момент ее сердце было занято. Она имела любовником графа д'Аженуа, сына герцога д'Эгийона и племянника г-на де Ришелье.

И потому Людовик XV обратился за содействием именно к г-ну де Ришелье, который, в качестве близкого родственника, должен был иметь сильное влияние на молодого графа.

Однако герцог подумал, что лучше действовать не убеждением, а хитростью. Он спешно отправил к графу д'Аженуа одну из придворных дам, поручив ей обольстить графа.

Между тем, удалившись в Версаль, г-жа де Ла Турнель виделась лишь с теми, с кем король позволял ей видеться, и граф д'Аженуа не входил в число этих особ.

Тем не менее г-жа де Ла Турнель продолжала оказывать сопротивление Людовику XV, признавшись ему в своей любви к графу, в верности которого у нее не было сомнений.

Именно в это время герцог де Ришелье начал осуществлять свой замысел. Сирена, которую он послал к племяннику, с каждым днем все более завоевывала сердце графа, ставшего безоружным в своем одиночестве. Однако дама сделала вид, что ей необходимо разлучиться с ним на некоторое время; они пообещали друг другу обмениваться письмами, и переписка началась.

Письма графа д’Аженуа дама передавала герцогу де Ришелье, герцог де Ришелье передавал их королю, а король — г-же де Ла Турнель.

Несмотря на эти письменные доказательства измены, г-жа де Ла Турнель вначале держалась твердо, заявляя, что почерк графа подделан; однако в конце концов письма эти сделались настолько нежными, а признаки неверности графа настолько очевидными, что г-жа де Ла Турнель решила отомстить своему неверному любовнику.

В подобных обстоятельствах есть лишь одна возможность мести — по закону око за око. Госпожа де Ла Турнель остановилась на этой мести и пообещала королю взять его в сообщники.

Однако она поставила одно условие.

Госпожа де Ла Турнель ненавидела свою сестру г-жу де Майи и к тому же была слишком горда для того, чтобы согласиться делить с ней своего любовника, с чем мирились г-жа де Вентимий и г-жа де Лораге. И она потребовала изгнания г-жи де Майи.

Король, более уже не любивший г-жу де Майи, пообещал г-же де Ла Турнель исполнить все, что она пожелает.

Возможно, Людовику XV было бы довольно затруднительно уведомить г-жу де Майи об этой опале, как вдруг она сама пошла навстречу такому разговору, упрекнув короля в его холодности к ней.

Людовик XV всегда был жесток с женщинами, которых он больше не любил.

Он воспользовался случаем и заявил г-же де Майи, что эта холодность подлинная, что он не умеет притворяться и, не любя более, не может изображать страсть, которая перестала существовать.

При этом ответе несчастная г-жа де Майи разразилась криками, залилась слезами и упала на колени перед королем.

Но лед тронулся, и г-жа де Майи тотчас же узнала из уст своего августейшего любовника, что он не только не любит ее более, но и требует от нее, чтобы она удалилась от двора и уступила место своей сопернице.

И тогда г-жа де Майи начала просить, умолять короля не поступать с ней так жестоко; бедняжка сказала ему, что согласна играть при г-же де Ла Турнель ту же роль, какую она играла при г-же де Вентимий и г-же де Лораге, своих сестрах; но король, беспощадный по отношению к ней, дал ей два дня сроку на то, чтобы удалиться от двора, — и только.

Это изгнание было тем более жестоким, что г-жа де Майи, не имея ни отца, ни матери и будучи разлученной со своим мужем, буквально не знала, куда ей отправиться из Версаля.

Она сказала обо всем этом королю, но карета, которая должна была увезти ее, в назначенный час уже стояла у дверей. К счастью, графиня Тулузская, всегда находившаяся с ней в дружеских отношениях, приютила ее у себя, меж тем как г-жа де Ла Турнель, получив приглашение отправиться в Шуази, должна была на глазах у всех занять место, принадлежавшее прежде ее сестре.

Эта поездка в Шуази происходила 12 сентября. Король, подав руку г-же де Ла Турнель, поднялся в карету вместе с мадемуазель де Ла Рош-сюр-Йон, г-жой де Флавакур, г-жой де Шеврёз, г-ном де Вильруа и принцем де Субизом.

Тем не менее, заменив свою сестру, г-жа де Ла Турнель по прибытии в Шуази испытывала чувство стыда от того, что заменила ее так легко и открыто. По окончании ужина, видя, как король пожирает ее глазами, она подошла к г-же де Шеврёз.

— Дорогая моя, — сказала она, — мне предоставили здесь чересчур большую комнату, и мне в ней страшно; вы славитесь храбростью, и потому я прошу вас: уступите мне вашу комнату и возьмите мою.

Однако г-жа де Шеврёз остереглась ответить согласием, опасаясь, что король может обознаться в темноте и тогда ей придется играть глупую роль.

— Душенька моя, — ответила она г-же де Ла Турнель, — в Шуази я не у себя дома, а в гостях у его величества; стало быть, я ничего не могу делать здесь без приказа и одобрения короля.

В итоге г-жа де Ла Турнель была вынуждена сохранить за собой свою комнату; но, поскольку ей было стыдно принять наследство сестры столь быстро, она надежно заперлась там и, несмотря на ночные походы короля, несмотря на его любовные постукивания в дверь, к себе его не впускала.

Эта оборона, то ли подлинная, то ли устроенная с расчетом, длилась почти месяц, ибо лишь 10 декабря стало известно, что прошедшей ночью дверь проявила себя более жалостливой и открылась.

Дело в том, что, застилая утром кровать г-жи де Ла Турнель, горничные нашли табакерку короля, которую его величество забыл у нее под подушкой.

Это известие, а также первая постановка трагедии "Магомет" и карета особого устройства, изобретенная г-ном де Ришелье, стали главными новостями последнего месяца 1742 года.

Герцог де Ришелье, весьма раздосадованный тем, что ему предстоит покинуть двор и отправиться в Лангедок, чтобы проводить там заседания провинциальных штатов, заявил, что на всем пути до Лиона, где ему придется остановиться, он будет спать.

И потому, чтобы сдержать свое обещание, он придумал карету особого устройства, длиной в шесть футов, очень мягкую на ходу, подвешенную на двойных рессорах и заключающую в себе полноценную постель.

Вечером 13 декабря карету прикатили во двор Версальского замка, куда посмотреть на нее приходили все придворные.

В девять часов герцог де Ришелье приказал нагреть постель, как нельзя более деликатно разделся в присутствии дам, простился со зрителями, крикнул кучеру: "В Лион!", сказал камердинеру: "Разбудишь меня по прибытии", натянул на голову ночной колпак и уснул.

Что же касается г-жи де Майи, то, как это произошло и с мадемуазель де Лавальер, она принесла Всевышнему самый сокровенный дар, какой женщина может принести Богу: сердце, разбитое любовью. В то время пользовался большой известностью один проповедник, готовившийся произносить проповеди в монастыре Новых Католичек во время поста 1743 года: это был отец Рено, ораторианец. Госпожа де Майи отправилась к нему и стала просить его наставлять ее своими советами, но Рено отказал ей в этом под предлогом своей большой занятости. Тогда г-жа де Майи направилась к архиепископу, г-ну де Вентимию, и сообщила ему о своем намерении отречься от мирской жизни и предаться суровому покаянию. Однако добрый прелат, к концу жизни явно не отличавшийся неколебимыми религиозными принципами, хотя и похвалил ее за это рвение, пояснил ей, что истинное благочестие исключает всякие крайности и что женщине, само покаяние которой способно стать скандалом, более всего подобает молчание и сдержанность.

Госпожа де Майи поняла разумность этого совета. Она тихо и кротко удалилась от света. И тогда все увидели, как эта женщина, привыкшая к роскоши, удовольствиям и наслаждениям, а теперь ставшая скромной в одежде и строгой в поведении, с благочестивым смирением терпит не только свое несчастье, но и оскорбления, которые оно навлекает на нее.

Как-то раз г-жа де Майи пришла на проповедь отца Рено в ту минуту, когда прославленный проповедник уже находился на кафедре, и поскольку, добираясь до своего места, она произвела некоторый шум, какой-то злобный человек воскликнул:

— Сколько шуму из-за шлюхи!

— Сударь, — смиренно ответила г-жа де Майи, — коль скоро вы знаете ее, помолитесь за нее Богу.

В итоге король, вначале запрещавший даже упоминать ему о г-же де Майи, был тронут ее смирением, назначил ей пенсион в тридцать тысяч ливров, подарил ей особняк на улице Святого Фомы Луврского и приказал оплатить ее долги.

Долги г-жи де Майи достигали семисот тысяч ливров.

В то время как г-жа де Майи столь смиренно каялась за совершенные ею прелестные грехи, ее покровитель кардинал де Флёри, столь справедливо расценивший ее как женщину, неспособную на интриги, как любовницу, лишенную честолюбия, готовился освободить Людовика XV из-под своей опеки.

Эта опека, сначала встреченная всеми с радостью, с некоторого времени стала тягостной для короля и для Франции. Кардинал, с определенной нерешительностью, если верить его словам, взявший вначале в свои руки власть, в конечном счете вцепился в нее и жил в вечном страхе лишиться ее. Опалы г-на де Шовелена и г-на де Ла Тремуя свидетельствуют о его опасениях.

Мало-помалу, впрочем, по мере того как кардинал де Флёри присваивал себе королевскую власть, он привык присваивать себе и присущие ей исключительные права. Он устроил у себя малый отход ко сну, что выглядело крайне нелепо. Каждый вечер весь двор — дворяне и простолюдины, бездельники и люди деловые — толпились у его дверей, ожидая часа, когда кардинал соизволит отойти ко сну. Кардинал входил в свой кабинет, после чего двери распахивались, чтобы все зрители могли присутствовать на всех этапах его ночного туалета. Таким образом, все видели, как кардинал надевает сначала ночную рубашку, а затем довольно непритязательный халат и расчесывает свои седые волосы, изрядно поредевшие с годами. И тогда, среди почтительнейшей тишины, все слушали его рассказы о новостях дня, сдобренные более или менее удачными остротами, которые почти всегда свидетельствовали об ограниченности его ума, но неизменно вызывали аплодисменты у льстивых присутствующих.

Людовик XV взирал на все это с досадой, но с терпением. Он находился в положении благочестивых наследников, выплачивающих старику, который никак не может умереть, обременительную для них пожизненную ренту. Он ждал.

Королева, напомним, находилась в весьма плохих отношениях с кардиналом, по вине которого она испытывала недостаток во всем и который не оказывал ни малейшего уважения ее желаниям. Как-то раз она превозмогла свою нелюбовь обращаться к кому-либо с просьбами и, поскольку ей хотелось добиться должности ротного командира для офицера, пользовавшегося ее покровительством, вначале обратилась со своим ходатайством к г-ну д’Анжервилье, военному министру, который отослал ее к г-ну де Флёри. Однако г-н де Флёри, по своей привычке, отказал королеве в ее просьбе, воспользовавшись настолько неуклюжими доводами, что у доброй принцессы, при всем ее христианском смирении, недостало сил дойти в своей покорности до конца и она пожаловалась королю.

— Ах, сударыня! Почему вы не поступаете так, как я? — ответил ей Людовик XV. — Я никогда ничего не прошу у подобных людей.

И в самом деле, Людовик XV воспринимал себя, как опального принца крови, не имеющего никакого влияния при дворе, и нередко оказывался настолько ничем не занятым, что в одно прекрасное утро неожиданно изъявил желание заняться обойным ремеслом. Господин де Жевр, находившийся в это время при короле, на лету подхватил его порыв. Он немедленно отправил в Париж курьера, и тот, возвратившись через два часа, привез материю, нитки и иголки.

Король тотчас же принялся за работу и — настолько велико было его рвение! — начал обивать четыре стула одновременно; это дало г-ну де Жевру повод сказать:

— Государь, ваш прадед, Людовик Четырнадцатый, никогда не занимался более чем двумя королевскими седалищами одновременно, а вы начали с четырех. Осторожнее!

Фавор г-на де Жевра достиг апогея в связи с обойным ремеслом и в связи с этой шуткой.

Тем временем, хотя в Европе и Франции царил мир и никаких причин для бедствий не предвиделось, Франция слабела и чахла; казалось, что она состарилась за прожитые ее века так же, как ее восьмидесятилетний министр состарился за прожитые им годы. Провинции Мен, Ангумуа, Верхний Пуату, Перигор, Орлеане и Берри, то есть самые богатые во Франции, были поражены своего рода изнурительной лихорадкой, которая подтачивала их.

Этой изнурительной лихорадкой была подать, подать, вытягивавшая из их жил чистейшее золото, золото, эту кровь наций, которую, словно мрачный вампир, высасывало правительство.

Даже Нормандия, этот превосходный край, изнемогал от притеснений со стороны откупщиков. Все испольщики были разорены, и найти других не представлялось возможным. Крупным землевладельцам приходилось привлекать лакеев для возделывания своих земель.

Господин Тюрго, купеческий старшина, одним из первых забил тревогу и начал во всеуслышание жаловаться. Господин де Арле, интендант Парижа, запретил проводить ремонт дорог посредством барщины. Епископ Ле-Мана на короткое время приехал из своей епархии в Версаль исключительно для того, чтобы сказать, что в его епархии все умирают от голода. Наконец, герцог Орлеанский принес в королевский совет кусок хлеба из папоротника, добытый для него графом д'Аржансоном, и, положив его на стол перед королем, промолвил:

— Государь, вот чем питаются ваши подданные.

Епископ Шартрский тоже приехал в Версаль и во время утреннего выхода короля выступил там с необычайно смелой речью, а за обедом у королевы, когда король стал расспрашивать его о положении дел во вверенной ему епархии, ответил, что там царствует голод и усиливается падеж скота, что люди едят траву, как бараны, и что после этой нищеты, которая затронула пока только простой народ, придет мор, который коснется всех.

Королева предложила ему сто луидоров для бедных, но он отказался взять это подаяние.

— Берегите ваши деньги, ваше величество, — сказал он. — Вот когда иссякнут финансы короля и закончатся мои собственные средства, вы поможете несчастным прихожанам моей епархии, если у вас что-нибудь останется к тому времени.

Во время одной из отлучек кардинала в Исси король решил нанести ему визит и проехал через предместье Сен-Виктор; о том, что король проедет по предместью, стало известно заранее, так что народ собирался там толпами и кричал, но уже не "Да здравствует король!", а "Нищета, голод, хлеба!"

Король был настолько удручен этим зрелищем, что, вместо того чтобы ехать в Исси, отправился в Шуази; приехав туда, он велел уволить всех мастеровых, занимавшихся изготовлением предметов роскоши, и в тот же вечер письмом уведомил об этом кардинала.

Среди всех этих озарений, случавшихся порой в Версале и позволявших увидеть все явления в их истинном свете, туда прибыл г-н де Ларошфуко, заявивший королю, что его величество, вне всякого сомнения, не знает о том, в каком положении находятся его провинции, и что его министры приукрашивают ему правду; но король покачал головой в знак отрицания.

— Господин герцог, — ответил он, — я знаю все это не хуже любого другого, и мне известно, что за один год население моего королевства сократилось на одну шестую.

Между тем после смерти императора Карла VI начали распространяться слухи о войне в Европе, и, поскольку во Франции это вызывало тревожные вопросы, кардинал простодушно отвечал всем:

— Успокойтесь, войны быть не может, ибо у нас нехватка людей.

И действительно, было подсчитано, что во Франции, в течение 1739, 1740 и 1741 годов, от нищеты умерло людей больше, чем их умерло в продолжение всех войн Людовика XIV.

Тем временем здоровье кардинала ослабело настолько, что все заговорили о его скорой смерти; да он и сам не заблуждался на этот счет и, несмотря на печатавшиеся в газетах фальшивые списки столетних старцев, ощущал, что жизнь его подходит к концу. Тем не менее, невзирая на ослабление жизненных сил, он все еще цеплялся за власть. Министры, с которыми он не мог более работать, ежедневно приезжали к нему, чтобы дать отчет в делах и получить от него приказания.

При этом все настолько старались отвести от него всякую мысль о смерти, что однажды утром, когда маркиз де Бретёй, государственный секретарь по военным делам, после занятий с ним почувствовал себя плохо, слуги кард и нала не оказали маркизу никакой помощи, опасаясь, что это событие произведет чересчур сильное впечатление на их господина, и избавились от умирающего, швырнув его в карету, в которой он и умер по прибытии в Париж.

Наконец, в течение 27, 28 и 29 января, силы кардинала ослабели настолько, что ему стало понятно: час его смерти близок. В продолжение этих трех дней король нанес ему два визита, причем во второй раз он привез с собой дофина, и, поскольку юного принца держали в отдалении от постели умирающего, тот произнес:

— Пусть подойдет ближе: ему полезно привыкать к подобному зрелищу.

Это были последние слова, которые произнес умирающий: он скончался 29 января 1743 года, в возрасте восьмидесяти девяти лет.

Надгробным словом ему стала следующая эпиграмма:

Вслед за смертью кардинала потянулась целая вереница смертей важных особ, словно пожелавших составить ему свиту.

Умер король Пруссии, и его сын Карл Фридрих, тот самый, кому отец хотел отрубить голову, унаследовал его престол.

Луи Анри Бурбонский умер в Шантийи; это был, напомним, преемник герцога Орлеанского на посту первого министра и любовник г-жи де При.

Принцесса Анна Нойбургская, вдова Карла И, вдовствующая королева Испании, умерла в Гвадалахаре.

Жан Батист Руссо умер в Брюсселе, куда он удалился за тридцать лет до этого.

Кардинал де Полиньяк умер в своем поместье: это тот самый Полиньяк, который, как мы видели, был замешан в заговоре князя ди Челламаре.

Вдовствующая испанская королева Луиза Елизавета Орлеанская скончалась в Люксембургском дворце.

Роллен, автор "Древней истории", умер в звании профессора красноречия в Королевском коллеже.

Наконец, император Карл VI умер в Вене, и именно эта смерть вскоре должна была поставить под вопрос мир в Европе.

IX

Людовик XV заявляет, что желает царствовать самостоятельно. — Погребальные почести, отданные Флёри. — Портрет короля. — Малый двор. — Придворные кавалеры и дамы. — Госпожа де Морепа, пиковая дама. — Условия, выставленные г-жой де Ла Турнель. — Стихи г-на де Морепа. — Положение дел в Европе. — Господин де Бель-Иль. — Война начинается. — Мария Терезия. — Фридрих II. — Курфюрст Баварский. — Мориц Саксонский. — Шевер в Праге. — Господин де Майбуа. — Отступление г-на де Бель-Иля. — Война в Италии. — Испанцы. — Англичане. — Стихи г-на Тюрго.

Стоило г-ну де Флёри умереть, и Людовик XV, подобно своему прадеду Людовику XIV, заявил, что желает царствовать самостоятельно.

И действительно, царствование Людовика XV, в сущности говоря, начинается только со смертью кардинала де Флёри.

Он начинает с того, что отдает почти королевские почести покойному министру, велит отслужить торжественную панихиду в соборе Парижской Богоматери и приказывает возвести для него гробницу в церкви святого Людовика Луврского.

Королю Франции было тогда тридцать три года; он отличался благородными манерами, правильными чертами лица и необычайной любезностью; грубое слово лишь крайне редко срывалось с его уст; ему были присущи здравомыслие и безупречный такт; он достаточно хорошо разбирался в людях и делах и часто повторял высказывание Карла V:

"Писатели просвещают меня, купцы обогащают, вельможи обкрадывают".

При всем том по натуре он был человеком равнодушным; он не творил зла, но позволял совершать его, и не потому, что у него недоставало ума распознать зло, а потому, что у него недоставало сил пресечь его.

После смерти кардинала никакого изменения в личном составе кабинета министров не происходит.

Господин Амело остается государственным секретарем по иностранным делам; г-н де Морепа и г-н де Сен-Флорантен получают в качестве коллеги г-на д'Аржансона, заместившего в военном ведомстве маркиза де Бретёя, который незадолго до этого умер; Орри сохраняет контроль над финансами; д'Агессо продолжает быть канцлером.

В итоге король, встав, по его словам, во главе государственных дел, не возложил на себя тяжелого бремени; дела шли по инерции, и правительственная машина крутилась едва ли не сама собой.

К тому же Людовик XV был в это время куда более занят любовью, нежели политикой.

Находясь в окружении Мёза, графа де Ноайля, герцога д'Айена, Вильруа, Герши, Куаньи, Фиц-Джеймса, д'Омона, Гонто и Ришелье, король продолжал заниматься обойным ремеслом, и все подражали ему в этом, как кавалеры, так и дамы.

Новый двор, созданный г-жой де Ла Турнель, состоял из принцессы де Конти, принцессы де Шароле, принцессы де Ла Рош-сюр-Йон, г-жи д’Антен, г-жи де Субиз, г-жи Эгмонт, г-жи де Буффлер и г-жи де Шеврёз; одна только г-жа де Морепа твердо выступала против г-жи де Ла Турнель, хотя, скорее, это г-жа де Ла Турнель выступала против г-жи де Морепа, которую она и ее друзья называли пиковой дамой.

Как мы помним, г-жа де Ла Турнель уступила королю после довольно долгого сопротивления.

Подобно коменданту крепости, продавшемуся противнику, она употребила это время на то, что обсудить условия капитуляции и заставить принять их.

Генрих IV купил Париж у г-на де Бриссака; его четвертому преемнику, Людовику XV, пришлось одобрить условия, выдвинутые четвертой дочерью маркиза де Нель.

Вот статьи состоявшейся 10 декабря 1742 года капитуляции, которые были выдвинуты г-жой де Ла Турнель и одобрены королем:

Мы уже рассказывали о том, каким образом первое из этих условий было исполнено Людовиком XV, который, правда, превратил монастырскую келью в особняк на улице Святого Фомы Луврского.

Свидетельство на герцогский титул было послано г-же де Ла Турнель в ларце, содержавшем также письменное обязательство на выплату ей ежегодной ренты в восемьдесят тысяч ливров.

Господин де Морепа был побежден: г-жа де Ла Турнель стала герцогиней и официальной фавориткой, она обеспечила свою будущность и, что явилось милостью куда более высокой, чем все прочие, получила право табурета. Господин де Морепа отомстил ей, сочинив и разослав повсюду следующие стихи:

Что же касается последнего условия г-жи де Ла Турнель, требовавшего присутствия короля во главе своего войска в случае войны, то оно было вполне кстати.

Смерть Карла VI, как мы уже говорили, поставила под вопрос мир в Европе.

В силу Прагматической санкции, Мария Терезия, великая герцогиня Тосканская, старшая дочь императора, была признана всеми вельможами, армией и государственными чинами наследницей своего отца и властительницей государств, составлявших его империю.

Скажем несколько слов по поводу положения дел в Европе к моменту этой смерти.

Все время министерства кардинала де Флёри было одной долгой борьбой за поддержание мира. Война в Италии и Германии стала лишь коротким перерывом в спокойствии, на который пришлось пойти министру, но, как только у него появилась возможность, он погасил эту войну, которая закончилась в 1738 году мирным договором, заключенным в Вене.

Австрийской династии постоянно досаждал турецкий султан. Кардинал де Флёри озаботился этим положением императора, и французский посол, маркиз де Вильнёв, вынудил Порту заключить в 1739 году мирный договор с Империей.

Генуе не давали покоя мятежники; кардинал послал на Корсику войска, чтобы подавить вспыхнувшее там вооруженное восстание, способное еще более усложнить дела генуэзцев.

Так что все нации, включая Испанию и Великобританию, смотрели на Францию как на общую мать, считающую своей обязанностью поддерживать мир между своими детьми, королями Европы.

К несчастью, среди всех этих коронованных властителей имелся король, всегда проявлявший себя достаточно непокорным сыном: то был Фридрих II, который, как мы только что сказали, унаследовал трон своего отца, а вместе с этим троном еще и двадцать миллионов экю и восемьдесят тысяч превосходно обученных солдат.

Эта армия, хотя и не самая многочисленная, но самая лучшая и самая дисциплинированная в Европе, обладала полным материальным обеспечением.

Прусскому королю достаточно было дать приказ, чтобы его армия вместе со всей своей материальной частью выступила в поход.

И потому г-н де Бово, французский посол при короле Фридрихе, писал в Париж, что королю Пруссии душно в его королевстве и для сна ему нужна постель побольше.

Но в ущерб кому мог король Пруссии устроить себе постель получше? Вполне очевидно, что в ущерб Австрии.

И в этом отношении у него было два естественных союзника: Испания и Франция.

Испания уже отняла у Австрии, в ходе войны 1733 года, Неаполитанское королевство и при каждом удобном случае настойчиво требовала отдать ей какой-нибудь клочок той или иной провинции или какую-нибудь почетную прерогативу.

Так, едва только Мария Терезия вступила на престол, Испания потребовала у нее уступить орден Золотого Руна испанскому монарху. Испанская королева, которая заправляла всеми делами в Испании, сделала еще одно открытие, состоявшее в том, что, поскольку, согласно государственному праву Австрии, женщины наследуют верховную власть своих отцов, все, что Карл VI оставил в наследство Марии Терезии, по праву принадлежит Филиппу V, наследнику, по женской линии, одного из наследников Карла V.

Что же касается Франции, то Австрия была ее старым врагом; политика Генриха IV, Ришелье и Людовика XIV всегда заключалась в том, чтобы ослабить ее; мало-помалу она лишила Австрию всяких возможностей стать когда-либо морской державой, сумела ограничить ее владения материковыми и отодвинула ее вглубь Германии, а во время последней войны, точно так же как Испания отняла у австрийцев Неаполь, Франция отняла у них Лотарингию.

То, что было выгодно Франции и Испании, естественно не могло быть выгодно Англии; наши союзы с Великобританией всегда были короткими и неспокойными. Рожденная стать державой одновременно морской и сухопутной, Франция всегда испытывала на себе зависть Англии; правителей этих государств могли сблизить только семейные интересы, но никак не интересы народов.

Что же касается Испании, то с некоторого времени Англия уже была втянута в войну с ней. И вот по какому поводу была объявлена эта война.

В соответствии с Утрехтским и Севильским мирными договорами, англичане могли ежегодно посылать в испанские владения в Америке один груженный товарами корабль водоизмещением не более пятисот тонн; однако этот корабль, бросив якорь на рейде, становился уже не транспортным судном, а складом; по мере того как товар на нем сбывался в колонии, небольшие суда доставляли ему контрабандой новые товары; так что испанцы никак не могли дождаться, когда же закончится этот груз, выглядевший в их глазах неисчерпаемым, и существовала угроза, что испанская колониальная торговля полностью перейдет в руки англичан.

И тогда испанский морской флот решил объявить войну контрабандистам.

На месте преступления было задержано небольшое английское судно; командовал им англичанин по имени Дженкинс Капитан испанского корабля приказал заковать в цепи всех матросов английского судна, а Дженкинсу отрезать нос и уши.

Изуродованный таким образом, Дженкинс по возвращении в Англию явился в парламент. Его встретили там удивленными криками, в то время как за стенами парламента слышались крики английского народа, требовавшего отомстить испанцам.

Отвечая на заданные ему вопросы, Дженкинс попросту рассказал во всех подробностях о том, как захватили его судно и как истязали его самого; затем он добавил:

— Когда мне отрезали нос и уши, испанцы стали угрожать мне смертью, и я со смирением ждал ее, препоручив мою душу Господу, а мое мщение вашему правосудию.

На этот раз парламенту ничего не оставалось делать, как откликнуться на крики народа, и Испании была объявлена война.

Именно в таком положении находились европейские державы в то время, когда Мария Терезия была провозглашена императрицей Австрии.

Мария Терезия вступила на престол в двадцать три года; это была красивая женщина с величественной фигурой; она сохраняла все спокойствие своего характера, хотя ощущала, что Европа угрожает ей и готова лишить ее отцовского наследства.

И действительно, Испания готовилась развязать войну в ее итальянских владениях.

Король Сардинии пожирал глазами Миланскую область.

Фридрих укреплялся в Силезии.

Франция отправляла войска во Фландрию и на Рейн.

Так что и на этот раз г-ну де Флёри, утверждавшему вначале, что во Франции уже недостаточно людей, чтобы вести войну, снова пришлось пойти против своих убеждений.

Вынудил его сделать это г-н де Бель-Иль.

Граф де Бель-Иль, которого постоянно поддерживал во всех его замыслах шевалье де Бель-Иль, человек почти столько же замечательный, как и он, составил в течение нескольких ночей план военных и дипломатических действий, отличавшийся глубокой продуманностью. Десять заседаний королевского совета были посвящены изучению этого плана, и, несмотря на молчаливое противодействие кардинала де Флёри, он был одобрен; и тогда кардинал, видя общие устремления, не только присоединился к предложенному начинанию, но и пожелал руководить им.

Граф де Бель-Иль потребовал предоставить ему сто тысяч солдат.

Флёри стал возражать против такой численности армии: сто тысяч солдат, находящихся в походе, за один год поглотили бы десятилетние сбережения кардинала.

Тогда г-н де Бель-Иль представил королю сводку, в которой фигурировали полторы тысячи дворян в возрасте от семнадцати до тридцати лет, желавших поступить на военную службу и пожертвовать своим достоянием во имя славы Франции. Таким образом, почти без всякой другой помощи, кроме помощи со стороны дворянства, можно было перебросить на берега Рейна армию в сто пятьдесят тысяч человек.

Король поддержал все предложения графа де Бель-Иля; его участие в этой войне определялось интересом Франции иметь границу по Рейну. Флёри все еще колебался, но Людовик XV заявил, что у него есть договоренности с королем Пруссии и курфюрстом Баварским. И потому, получив необходимые инструкции, г-н де Бель-Иль отправился в Берлин и Мюнхен.

Он был превосходно принят королем Фридрихом и курфюрстом Карлом Альбрехтом.

Король Пруссии располагал в Силезии пятьюдесятью тысячами солдат; курфюрст Баварский держал на берегах Инна и Дуная тридцать тысяч человек. Он просил в помощь себе сорок тысяч французов и обещал, что завладеет императорской короной и, став императором, отдаст Франции левый берег Рейна.

Что же касается Марии Терезии, то она должна была остаться королевой Венгрии.

Курфюрст Карл Альбрехт получил подкрепление из сорока тысяч солдат и был назначен главнокомандующим французской, баварской и саксонской армиями.

Вторая армия, численностью в сорок тысяч человек, находившаяся под командованием маршала де Майбуа, сосредоточилась в Вестфалии, чтобы сдерживать ганноверцев, надзирать за территорией Брауншвейга и следить за Соединенными Провинциями и Австрийскими Нидерландами. Вот почему 18 мая 1741 года Мария Терезия писала герцогине Лотарингской, своей свекрови, следующие строки:

Окруженная подобными опасностями, Мария Терезия обратилась с воззванием к своим верным венгерцам. С ребенком на руках она явилась в сейм, где воеводы единодушно воскликнули:

— Moriamur pro rege nostra Maria Theresa![22]

В обмен на этот восторженный крик Мария Терезия, в свой черед, принесла старинную присягу короля Андрея II, датируемую 1222 годом.

Вот текст этой присяги:

Зрелище императрицы, с ребенком на руках просившей помощи у своего народа, было прекрасным! Эта сцена, происходившая на сейме в Венгрии, получила отзвук во всей Европе. Русская императрица, молодая и красивая, объявила себя на стороне австрийской императрицы, такой же молодой и красивой, как и она сама. Уолпол, несмотря ни на что союзник кардинала де Флёри, пал в Англии, и место его занял лорд Картерет, наш заклятый враг; герцогиня Мальборо провозгласила себя поклонницей Марии Терезии и открыла в ее пользу подписку, по которой было собрано восемь тысяч фунтов стерлингов. Генеральные штаты Голландии предложили ей взаймы три миллиона дукатов.

Так что военная кампания начиналась со всеми признаками всеобщей войны.

Все дворянство Франции встало под знамена. Маршал де Брольи, командовавший армией в Богемии, имел под своим началом Морица Саксонского, д’Обинье, Буф-флера, Тессе, Клермона, герцога де Бирона и, наконец, Шевера, который в то время был всего лишь командиром батальона Босского полка, но в ходе этой кампании стал бригадным генералом и получил красную ленту ордена Святого Людовика.

Двадцать пятого ноября 1741 года Прага была взята приступом. Шевер во главе гренадер первым бросился на стену; за несколько минут до штурма он подозвал к себе сержанта.

— Послушай, — сказал он, указывая ему на угол бастиона, — ты полезешь на стену вон там!

— Да, господин полковник.

— Когда ты подойдешь к валу, тебе крикнут сверху: "Кто идет?"

— Да, господин полковник.

— Но ты не отвечай. Тебе крикнут во второй раз: "Кто идет?"

— Да, господин полковник.

— Ты опять не отвечай. Тебе крикнут в третий раз: "Кто идет?"

— Да, господин полковник.

— Ты и на этот раз не отвечай, как и прежде. По тебе выстрелят.

— Да, господин полковник.

— Они промахнутся.

— Да, господин полковник.

— Ты убьешь часового.

— Да, господин полковник.

— И вот тогда я приду к тебе на помощь.

— Да, господин полковник.

Сержант ушел. Все произошло именно так, как говорил Шевер, и он, как и обещал, прибыл вовремя.

Захваченная Прага стала центром военных операций. Прусский король Фридрих находится в Моравии; Карла Альбрехта, избранного императором на сейме во Франкфурте, приветствуют в Богемии. Союзные армии уже на подступах к Вене; передовые части нашей армии обходят Линц и направляются к Мелькскому аббатству. Внезапно Мария Терезия вновь предпринимает наступательные действия; становится известно, что при посредничестве Англии подписан Бреславльский мир между императрицей и королем Пруссии.

Вслед за подписанием этого мира, в соответствии с которым, в обмен на Силезию, Фридрих II признал Марию Терезию императрицей Австрии, замаячил союз северных держав против Франции; в него вошли:

Англия, Дания, Пруссия, Россия и Австрия!

Таким образом, нам одновременно изменяют пруссаки и саксонцы; шестьдесят тысяч человек оставляют в один миг операционную линию, и за несколько дней баварцы оказываются окруженными австрийцами, которым уже нет нужды воевать с неприятелем, ставшим их союзником. Пассау и Мюнхен, находящиеся в руках имперцев, перерезают баварцам путь к отступлению.

Однако граф де Бель-Иль, произведенный королем в маршалы, прибывает в Прагу.

Этот человек отличается необычайной находчивостью: в нем живет гений войны, подобно тому как в его предке жил гений финансов.

Оставшись без поддержки саксонцев и пруссаков, маршал де Брольи двинется в сторону Праги, где будут сосредоточены все войска, какие удастся собрать. После этого они прорвутся через окружение и отступят, идя на соединение с армией маршала де Майбуа, находящейся в Вестфалии.

Сосредоточение войск у Праги происходит без больших потерь; французская армия маневрирует с удивительной точностью; удается собрать тридцать тысяч человек.

Между тем к Праге идут шестьдесят тысяч австрийцев под командованием принца Карла Лотарингского.

Стоило им приблизиться к городу, как в ту же ночь, не дав им времени отдохнуть, двенадцать тысяч французов делают вылазку из крепости, рассеивают австрийцев и захватывают в плен две тысячи человек.

Правда, в этой схватке убит г-н де Тессе и ранен г-н де Бирон.

Однако из Парижа прибывают курьеры с известием о предательстве короля Фридриха; Рейнская и Вестфальская армии идут на помощь тридцати тысячам французов, осажденным в Праге.

Тем временем в королевском совете предлагают начать переговоры о мире: если признать Марию Терезию императрицей, то французы, осажденные в Праге, обретут свободу.

Но Людовик XV обращает внимание на то, что капитуляция Праги будет иметь роковые последствия.

Генеральный контролер Орри заявляет, что в распоряжении короля имеется восемьдесят миллионов ливров для защиты государства и блага отечества.

Так что мирных переговоров не будет. Маршал де Майбуа получает приказ двинуться ускоренным маршем на Дунай и оказать помощь гарнизону Праги.

Французы и австрийцы, то есть осажденные и осаждающие, одновременно узнают о приближении маршала де Майбуа.

После пятидесяти шести дней траншейных работ принц Карл Лотарингский снимает осаду города и под покровом ночи удаляется от него, идя навстречу г-ну де Майбуа.

Маршал де Брольи со своими войсками тотчас же покидает укрепленный лагерь; Мориц Саксонский, которому в Богемии известна каждая деревня, становится его проводником; они начинают с того, что высвобождают из осады гарнизон Эгера и, благодаря этому, получают путь сообщения с маршалом де Майбуа.

И вот тогда маршал де Бель-Иль отдает приказ вывести войска из Праги, в которой остается Шевер с четырьмя тысячами человек.

После двенадцатидневного усиленного марша г-н де Бель-Иль и г-н де Брольи присоединяются к маршалу де Майбуа.

Остается Шевер со своим четырехтысячным отрядом в Праге, для которого, однако, удастся добиться капитуляции со всеми воинскими почестями.

Испания, со своей стороны, вторгается в Италию, притязая на Парму и Миланскую область, но в этих своих притязаниях она не может рассчитывать на Пьемонт в качестве союзника, ибо Парма и Миланская область являются предметом вечных чаяний Савойской династии; поэтому Савойская династия прислушивается к словам Австрии, своего старого врага. Так что испанцы, опираясь на помощь неаполитанцев, ведут действия в Италии одни, как вдруг Неаполь видит, что в его гавани появляется эскадра из шести шестидесятипушечных линейных кораблей и шести фрегатов, и все они под английским флагом.

Командовал этим флотом коммодор Мартин. Что ему предстояло делать в Тирренском море, коммодор Мартин не знал; депеши, которые он имел с собой, были запечатаны, и ему было приказано вскрыть их лишь по прибытии в Неаполитанский залив.

Прибыв к месту назначения, он вскрывает депеши.

Они являются приказом бомбардировать Неаполь, если в течение одного часа король Неаполя не возьмет на себя обязательство вывести свои войска из Нижней Италии и сохранять самый строгий нейтралитет.

В итоге войскам Филиппа V предстоит действовать одним, без всякой посторонней помощи, против австрийских войск, готовых вступить в Италию.

Таким образом, менее чем за три месяца Австрийская династия, почти поверженная, не только встает на ноги, но и вступает в союз со всеми враждебными Франции европейскими державами в Европе[23], и грохот пушечных выстрелов скоро будет раздаваться от Неаполя до Страсбурга, от океана до Средиземного моря.

Именно в это время умирает кардинал Флёри и герцогиня де Шатору, подобно Агнессе Сорель, выставляет в качестве условия своей любви, что король будет лично командовать войсками.

Что же касается Фридриха II, предавшего Францию, то Тюрго отомстит ему за нас следующими стихами, которые не так уж плохи для стихов министра и философа: