Река

Часть 1 Уход

Вода неспешно опадала. К утру горы, стоявшие стеной вокруг низины, уже могли любоваться своим отражением лишь в лужах, там и тут разбросанных по лугам и полям. Белые чайки с воплями шныряли от одного блестящего оконца к другому и, стремительно бросаясь вниз, когтили рыбу, которую так далеко от реки зашвырнул летний паводок.

Птичий хохот с издевкой долетал до самых отдаленных домов Брудека. Утреннее солнце высветило нанесенный рекой ущерб и разрушения в садах, хлевах и на стенах строений. Дорога на самом дне низины была размыта. Мокро поблескивали обнажившиеся камни. К кольям загородок липли клочья набухшей травы и сена. Люди метались, не зная, за что хвататься, с чего начать. Испокон веку живя в этой низине, они еще от предков унаследовали к реке обиду. Уж такая это река! Что ни год, оставляя свое русло, выходит она из берегов, затопляя долину. Иногда сметая все на своем пути, другой раз лишь погрозив, постращав, но не отважившись ринуться дальше, напоминая, что для этого у нее впереди еще месяцы и годы.

В стороне от остальных строений, выше по реке, обсыхали стены кузни. Наполовину рубленная, наполовину из кирпича, она стояла хутором на самом берегу. Вода катила сюда мощными валами по отводу и хищно заполоняла все, как будто стремилась проложить себе дорогу под балками кузни. Она стояла высоко над полом и слизывала паутину и накопившуюся за долгие годы копоть и, омыв бетонную ногу большой наковальни, с грохотом перекатывала разбросанные куски металла и тяжелые инструменты, будто играя на каменистых порогах. Кузня и дом кузнеца принимали незваную гостью частенько, чаще всех остальных в Брудеке. Тем, кто селился подальше от берега, река лишь угрожала.

Стая чаек, поживившись на заболоченных лугах, возвращалась. Кузнец Ян Амброж раздраженно следовал взглядом за приближающимися к реке птицами. Их надсадные крики бесили его. Отшвырнув багор, он устало опустился на ступеньку у самого порога дома. Так высоко вода забиралась редко. А ведь прадед Яна ставил этот дом на надежном фундаменте. Поколения кузнецов знали прихоти и силу воды, коль уж заставили ее приводить в движение большой кузнечный молот.

Амброж сидел на пороге и с тоской оглядывался вокруг. Чайки исчезли за излучиной, у мельничной запруды. Над лесом поднимался парок. Деревня громыхала лопатами и кирками. С того берега спустился ястреб и закружил, разведывая и изучая. Картина вполне мирная, будто ничего не стряслось.

Наконец Амброж осмелился взглянуть на воду. Река уже вернулась в свое русло, заняла привычное место. И кузнецу вдруг послышалась в ее монотонном шуме просьба о прощении, а может, и сочувствие к его беде.

До своих сорока он ни за что бы не поверил, что когда-нибудь река станет его врагом. Он вырос на этой реке. Знал все ее капризы, каждый камень на дне, тихие заводи и водовороты, берега с вечно шуршащим камышом. Здесь танцевали, водя хороводы, стрекозы, устраивали гнезда утки, рыли норы выдры и водяные крысы. Он знал места, где мечет икру крупная рыба, и помнил рассказы деда о ежегодном нересте лосося. Знал весь долгий путь реки вниз, потому что испокон веку здешние кузнецы бывали и плотогонами.

Амброж крепко зажмурил веки, чтобы чем-нибудь не вспугнуть свои видения. Конечно, за эти годы река сделала ему немало добра. Но недолго смог он удержать свои мысли в той дальней дали. Не получилось. Снова перед его внутренним взором ожили часы, когда с гор налетели черные тучи и хлынул ливень. Лило без ветра, без грома и молний. Теплый дождь благоухал подсыхающим сеном и травой. Река быстро мутнела от несшихся в нее набухших горных потоков. Берега стали тесными. Он проверил щиты у отвода. Граблями выбрал из лотка сучья и траву. Вода наступала, вот она выхлестнулась из берегов и помчалась к кузне. Амброжу пришлось отступить. Он кинулся в дом, смирившись с этим летним разливом реки. Ничего особенного. Все как обычно, что тут поделаешь. Остается лишь, набравшись терпения, ждать да поглядывать на небо.

Рев взбесившейся реки показался ему опасным, лишь когда он обнаружил, что жены нет дома. Дочь смотрела на него испуганно. Полураздетая, она суетилась в темноте среди развешанной над печкой промокшей одежды. Стыдливо прижав руками подол нижней юбчонки, она в отчаянии зашептала, что с мамой нет никакого сладу. Бросилась на луг, тот, за мостками, где оставалась последняя копешка сена.

Ян выругался. Выскочил на порог в шум и всплески дождя, в громовые раскаты воды, катящей все дальше и дальше от берегов на низину.

Амброж по колено в воде одолел ступеньки и, ослепнув от бьющего в лицо дождя, побрел, погружаясь все глубже в грязный поток. На покрытой водой тропинке он, чтоб не снесло, держался за ветки верб. Пробирался вперед медленно и трудно, то и дело спотыкаясь и падая. Чем выше поднималась вода, тем чаще приходилось отступать на шаг, на два. Амброж набрал в легкие воздуха и опять, в который раз, закричал: «Анна! Анна!» Вскарабкался, собрав силы, на выступающую из воды насыпь, с которой через реку был переброшен дощатый мостик. Ухватился за перильца. Впрочем, из мутной воды торчала лишь верхняя, грубо обструганная рейка. Перебраться по мосткам на луг было невозможно. Амброж попытался разглядеть, что делается там, за рекой. Луг превратился в серое, ходящее ходуном озеро. Плавали копешки сена и ветки, которые разлившаяся река уже несла на своей поверхности. И больше ничего. Анны нигде не было. Его трясло от волнения и холода. Стало жутко. Вдруг над головой зашумели крылья. Ночная птица вылетела из чердачного окошка кузни. В этот час, в сумерки, она всегда вылетала на охоту.

«Последний час моей жены?..» Голова его опустилась на руки, крепко вцепившиеся в сучковатую рейку.

Когда Амброж открыл глаза, вода уже добралась ему до пояса. Лицо его было мокро от брызг и слез. Он с ненавистью поглядел на реку, которую паводок вынес из берегов. Впервые в жизни Амброж ненавидел ее.

Преследуемый наступающей водой, он оторвался от перил и, подталкиваемый течением, где шагом, где вплавь, цепляясь за ветки, выбрался на мощеную площадку перед домом. На пороге увидал босые ноги дочери и побоялся поднять голову, встретиться с ней взглядом. Дочь вернулась в дом, а он, сдернув со скобы на стене багор, кинулся обратно в темень и мокрядь.

Амброж до мелочей знал весь берег вдоль реки. Кое-где река не могла разлиться так уж далеко. Каменные гряды сжимали ее, словно валы. Но немного дальше она брала свое. Вырвалась к домам и строениям Брудека, вступила в схватку с заборами и стенами, водопадами низвергаясь сквозь оконца в подвалы.

Амброж созвал всех, кто, опустив руки, стоял возле своих узких калиток и широких ворот. Вода не делала различий между бедными и теми, кто побогаче. Взбесившаяся стихия на несколько часов объединила всех. Люди по-добрососедски присоединились к бедолаге из кузни, хотя все уже было без толку. Соседи это знали, но двигались вслед за ним вдоль разбушевавшейся реки, пока еще можно было передвигаться. И только ночь положила конец их мучительным поискам на отмелях и в коварных впадинах.

Амброж поблагодарил соседей и остался один, понимая, что они сделали все, что могли. Он возвращался мимо мельницы. Вода не пощадила и ее стен. Во дворе горел свет. На крыше полузатопленной конуры подвывала собака. У мельника река под самым носом. Может, он что видел…

— На минутку на запруде застряла тачка… — сказал ему мельник и позвал к себе обогреться ромом.

Дождь на улице затихал. Тьма еще больше сгустилась.

Амброж, сам того не замечая, опрокидывал рюмку за рюмкой. Оба долго молчали. Они были соседями. Одногодками. Их детство прошло здесь, у реки. Но дружбы они никогда не водили. Кузня с ее вечным грохотом тяжелого молота и жилая пристройка никак не могли равняться с двухэтажным домом при мельнице, где тихо шумели жернова, а на обширном подворье скрипели повозки с мешками зерна и муки. Общей у кузнеца и мельника была лишь река. Она кормила обоих.

— Проклятая река, — упавшим голосом промолвил Амброж.

Мельник, не говоря ни слова, налил еще по одной. У него-то не было причин клясть реку. Амброж понимающе кивнул и сощурил глаза, будто припоминая то единственное место, которое люди могли в своих суматошных поисках упустить, хотя осмотрели все, вплоть до ущелья.

— Когда утонул старшо́й с моей мельницы, мы его тоже не нашли. Говорят, река где-то уходит под землю.

— Говорят, там, за лесом, отмель. Можно перейти и ног не замочить, а чуть дальше опять глубоко.

— Только ведь наш старшо́й тогда был пьян в доску!

— Знаю, — кивнул Амброж, но так и не смог понять, что ему до того. Жена была трезва как стеклышко, и все-таки вода смыла ее с мостков и унесла вместе с тачкой. Ходили слухи, будто мельников помощник свалился в реку не случайно. По крайней мере так говорили. Это стряслось в самом конце войны. Еще был жив отец. «Мой папаша мрачнел, когда вспоминали о печальной судьбе молодого парня, которого ремесло наделило не отвечающей его веселому и озорному нраву кличкой — старшо́й». И вдруг его не стало. От людей не укрылось, что исчез именно тот из работников, который не боялся говорить, что немцы таскаются на мельницу за мукой, а для местных бедняков даже отрубей нету.

Амброж опять потянулся к рому. Тошно было, что лезут в голову мысли, не имеющие ничего общего с его горем.

— Судьба, кузнец! — попытался ободрить его мельник.

Амброж едва удержал крик: «Плевать я хотел на судьбу! Надо было получше приглядывать за Анной. Из-за охапки сена она готова была мир перевернуть. А я кинулся к щитам! Зачем? Нечего мне было там делать! Стоял и пялился, как поднимается вода, и радовался! Судьба бьет меня, наверное, потому, что я глуп. Восхищаюсь водой, ее мощью. Мне всегда нравилось, как река вдруг превращается в яростную стихию. Вот и получил!»

Амброж подавил в себе крик. Вокруг царила тишина, слышалось лишь монотонное тиканье часов да отдаленный рев реки.

— Где твои батраки?

— Какие там батраки! — вздохнул мельник. — Ферда от меня ушел, а Роза побежала к вам, чтобы твоя девчонка одна не сидела!

— Это хорошо, — с благодарностью сказал Амброж.

— Людей не хватает! — уныло вздохнул мельник.

— Тебе бы жениться!

— Ты вот женился! — осмелился произнести мельник.

— Хорошо, хоть дочка осталась.

— А мне наследники ни к чему!

— У тебя мельница.

— Коли и дальше так пойдет, ни шиша у меня не будет! Но я ничего никому даром не отдам, — добавил он решительно и опять потянулся к бутылке с ромом.

Амброж посмотрел на часы. Одиннадцатый час. Он окинул взглядом чисто прибранную комнату. Всюду порядок. Понятно, Розиных рук дело. Мельники и впрямь ничего никому не давали даром. Роза на него работает не разгибая спины, а что с того имеет? Уж не надеется ли, что этот стареющий пентюх когда-нибудь на ней женится? Амброж когда-то, давным-давно, и сам бегал за Розой. Когда же это было? Даже свадьбу собирались играть, но так и не сыграли.

Амброжу вдруг стало страшно — что за мысли лезут ему в голову! «Сдурел ты, что ли, Амброж! Вспоминаешь про старую любовь к Розе, которую вытеснила дружба с Анной. Эта добрая женщина была мне верной женой — и вот ее нет, сегодня утонула!» Он поднял голову, отводя глаза от мельника, невозмутимо сидящего за столом со сложенными на животе руками. Еще немного, и он разрыдается. «Зверюга я неблагодарный».

— Нет, хватит, больше не хочу. — Амброж отодвинул рюмку.

— Выпей! Станет легче, — сказал мельник, взяв в руки бутылку.

— Нет! — Амброж глядел на ром с гримасой отвращения, и мельник оскорбленно поставил бутылку на стол. Золотистая жидкость потревоженно плескалась в стекле.

— С рекой что-то надо делать, — произнес Амброж злобно.

— И это говоришь ты? — удивился мельник.

— Меня она кормит, но людям приносит много бед!

— Все пройдет, — махнул рукой мельник.

— Пройдет, — согласился Амброж. — Это я знаю, мельник. Ни горе, ни радость не вечны, да и я не слюнтяй какой-нибудь. Но река будет шкодить и дальше!

— А тебе какая забота, — ухмыльнулся мельник.

— Еще до войны могли поставить плотину!

— А как же наше ремесло?

— Ваше ремесло, мельник, ваше! Со мной бы никто не стал считаться!

Мельник насторожился и с подозрением глянул на Амброжа.

— Выходит, это мы виноваты, что твоя жена утонула? Я?

— Твой отец был против плотины!

— Ты пьян, кузнец, да и горе у тебя! — примирительно сказал мельник.

— Сам знаешь, как было дело. — Амброж медленно поднялся с лавки. Нахлобучивая шапку, покачнулся, изображения святых на стенке заплясали. Принудил себя поблагодарить хозяина, хотя в душе кипело раздражение и против него, и против его отца. Здесь, под этой крышей, он кормил-поил сильных мира сего, тех, от кого зависела судьба низины. Вот она, судьба, на которую мы потом валим что ни попадя!

Они вышли во двор. Воды уже не было, она схлынула. Вода приходит быстро и так же быстро уходит. Амброж ободряюще махнул рукой собаке — спускайся, мол, со своей конуры. За изгородью ревела река. Вокруг горящего фонаря мельтешили ночные бабочки.

Амброж попрощался с мельником, схватил багор и выбрался на раскисшую дорогу. Он злился на себя за то, что переступил порог мельницы. Много лет он не был здесь.

— Хотел, чтобы мне полегчало, или посмеялся над моей бедой? А я хлестал его ром! Почему не побежал домой?

На душе и в голове было пусто.

Остановившись, Амброж обернулся и поглядел на виднеющуюся в темноте мельницу. Свет из-под сгрудившихся крыш подчеркивал массивность строения. «Неужели кто-нибудь осмелится поднять руку на такую крепость? Все говорят «да», но я в это не верю. Всем будет хорошо! Не будет ни господ, ни бедняков! Но кто совершит такое, если бог не поможет, а человек не всемогущ? Правильно говорит мельник — даром ничего не дается. А почему он должен давать? Он-то почему…» Амброж опирался на багор и ощущал себя маленьким и слабым. Опустил глаза, стараясь справиться с собой, не вглядываться во мглу, где бесконечно возникал образ жены и слышался ее вопль, отчаянная мольба о помощи. Он тщетно пытался припомнить, не пропустил ли ее криков. Амброж стоял в грязи, широко расставив ноги, и думал, как же он будет жить. Сейчас в нем все притупилось, в голове бесконечной чередой мелькали видения. «Уж не схожу ли я с ума! Случается и такое, если ты не в силах чего-то понять!..»

В темноте слышался плеск воды. Амброж добрался до околицы, до первого дома, мимо которого нынешней ночью ему придется идти, ведь по реке к кузне не пробраться. Берега не было. Всюду вода, вода…

Вацлав Матлоха, не дожидаясь утра, вычерпывал ведром воду из затопленного хлева. В хлеву стояли две козы. Животные с любопытством следили за его работой, и их белые морды в слабом, неверном свете казались бесовскими. Козы почуяли Амброжа прежде, чем его заметил хозяин.

— Это ты, Амброж?

— Да, я. — Амброж прислонился к хлипкой изгороди и стоял, не спуская глаз с козьих морд, с любопытством и как будто даже с участием выглядывающих из дверей хлева.

— Теперь-то чего искать? Шел бы ты домой!

— Иду, Вацлав, иду!

— Проклятая река! — крикнул Вацлав, отшвыривая ногой зазвеневшее ведро.

Этот раздраженный жест своеобразно выражал сочувствие Матлохи его горю. Ему и самому наводнение радости не доставило. Не бог весть какие луга, но кое-как кормят его. А теперь все сено осталось под водой.

— Одному богу известно, какая еще уродится трава! — вздохнул Матлоха.

— Откуда нам знать, Вацлав, что будет… — бросил неопределенно Амброж.

— Чему быть, того не миновать. А жить надо!

— А как? — буркнул Амброж, не дожидаясь ответа, скорее так, для себя, и растаял со своим длинным багром во мгле. Сейчас им с Матлохой друг друга не понять. «Людям кажется, будто весь мир теперь опротивел мне из-за того, что с моей женой такая стряслась беда. Что и говорить — горе! А дальше будет еще хуже. Но ведь нельзя же во всем винить реку».

Справа сквозь тьму мчалась уже утихающая вода. Река возвращалась в свое русло, испокон веку пересекающее низину. Какая красавица! Кроткий ягненок, которого так и хочется приласкать! Добрая, играющая бликами света. Такой она когда-то привлекла к себе первых поселенцев, заложивших Брудек. Амброж узнавал темные силуэты домов. Самому не понять — он видит их или просто знает по памяти, где чей.

Сегодня жители деревни засыпали с трудом. «Не больно-то удачно начинается новая жизнь, — подумал Амброж с укоризной, мысленно обращаясь к тем, кто с прошлого февраля встал во главе этой, насквозь сейчас промокшей, несчастной деревни. — Что изменилось? Мельника и двух зажиточных мужиков выбросили из местной управы. Это, сказали те, новые, только начало. Как бы нынешнее наводнение не стало знамением будущего! Патера и Трояк — стоящие мужики, им бы я поверил, но не Кришпину. Этот поспешил переметнуться, а ведь никто никогда не видал, чтобы он сделал хоть одно толковое дело. Во время войны был дорожным рабочим, побывал в рейхе, туда многих угоняли, да только Кришпин вернулся, как говорится, на коне. На многие годы к нему прилипла кличка «сенатор», потому что был он скупщиком сена. Откликался на «сенатора», а теперь ворочает делами в сельском совете, в канцелярии. Ха, товарищ «сенатор»! Сегодня у всех хватило дел со своими домами, но только он, один-единственный, не взялся за багор и не кинулся на поиски Анны».

Амброж нахмурился. Ему опять пришло в голову, что из-за своего горя он всех и вся видит в черном свете. Может, и Кришпина зря обвиняет. «Нехорошо это», — думал он, продвигаясь к реке. Очертания кузни уже угадывались там, где светилось одинокое окошко, словно висящее в этой влажной темноте.

На пороге дома Амброж скинул резиновые сапоги и вошел в кухню. Роза сонно подняла голову. Уснула, и вот теперь до нее доходит, какая стряслась беда. Проснулась в смятении, которое она в страхе гнала от себя.

— Есть небось хочешь, — сказала она и шагнула к плите.

Амброж отрицательно покачал головой и кивнул на дверь соседней комнаты:

— Яна уже спит?

— Только легла!

Амброж сел. Роза опустилась напротив, зябко сгорбившись, словно в тихой молитве.

— Все облазили! Утром опять попробую, — горестно сказал Амброж, и ему явилась река во всей ее длине, до мельчайших подробностей знакомая по многолетним сплавам. Ушли, ушли те времена! Все теперь по-другому, все изменилось, но только не река. Лишь обходчики у запруды поменялись, и может пройти много времени, пока кто-нибудь из них обнаружит в воде утопленницу. Старшо́го с мельницы так никто и не нашел…

— Я сразу поняла — что-то стряслось, когда увидала тачку у нас на гребне запруды!

Амброж придвинул к себе коробку с табаком. Оторвал тонкий лоскуток папиросной бумаги и промял его между пальцами наподобие корытца. Амброж никогда много не курил. Свободные минуты у него выдавались лишь по вечерам. Посидеть, покурить — одно из удовольствий. Больше всего нравилось ему при этом легонько перебирать пальцами, целый день ворочавшими куски железа, прокопченными на жарком огне горна. Они сдерживали тупые толчки молота, сотрясающие все тело, но пока еще пальцы были достаточно гибкими и чувствительными и могли свернуть цигарку. Амброж смочил слюной края сложенной бумаги и, примяв табак, скрутил ее трубочкой. И, лишь выпустив первое облачко дыма, взглянул на Розу и с горечью вернулся памятью к ее словам о тачке, повисшей на запруде. «У нас на запруде!» Она уже чувствует себя там, на мельнице, хозяйкой. А ведь могла быть хозяйкой здесь. Тогда, восемнадцать лет назад, после смерти его матери, этот дом остался без женщины. «Была ли в том воля отца или опять вмешалась река? Каждую весну мы гоняли по реке плоты. Весенняя вода ждала нас с нетерпением. Но к нам волнение приходило прежде, чем к ней. Впереди ждала свобода от долгих месяцев работы в полутьме, смраде и жаре кузни, в слепящем пламени горна, среди раскаленного добела железа с неповторимым запахом жарких его кусков, закалявшихся со злобным шипением в ведре с холодной водой. Нас ожидали не радости, а тяжкий труд, риск. Бурное течение реки могло и наподдать, и опрокинуть, но вокруг был необозримый простор, небо, безграничное приволье, где человек дышит и чувствует себя вольготно. «Кто-то должен остаться здесь вместо нас! Дом с пристройками, кузня и живность, голуби да куры требуют ухода, — твердил отец. — Пора, пора тебе жениться, иначе плотам конец». Река победила. Анна с благодарностью приняла мое предложение поселиться на этом хуторе».

— Я у мельника засиделся, — сказал Амброж уже вслух.

— Он не такой плохой, как ты думаешь, — прошептала Роза.

— Нет, не такой! Поднес мне рому, — похвалился Амброж с легкой усмешкой.

— Яна уже вошла в разум, — невпопад сказала Роза, но Амброж ее понял. В каждом несчастье есть счастье.

— Уже стукнуло восемнадцать!

— Не сегодня завтра замуж выскочит, — проронила она с надеждой и, будто поняв, что попала в больное место — ведь однажды под этой крышей уже возникала точно такая надобность, — быстро перевела разговор: — Она у тебя красивая.

«Тем паче скоро останусь один», — подумалось ему, а вслух вырвалось:

— Только теперь, в отличие от тех времен, гонять плоты мне уже не надо! С плотами покончено раз и навсегда!

Роза сделала вид, будто не слышит. Она разглядывала кухню, вроде изучая, все ли в порядке. Амброж, проследив за ее взглядом, отметил, что ничто здесь не напоминает об Анне, от нее не осталось никаких явных следов. Еще днем висело белье, стояла в углу метла, на плите громоздился чугунный котел для теплой воды… Случайность? Или намеренно позаботилась чья-то рука? И все-таки во всем здесь невидимо жила Анна. Она здесь! Еще не ушла! «Мы говорим обо всем, о чем только можно, а ведь говорим-то о ней, о женщине, с которой я привык вместе жить. Розу она любила, они частенько видались. Наверное, Анна не знала о наших прежних отношениях. Кажется, не знала…» Амброж заглянул Розе в лицо. Ему вдруг стало любопытно, о чем они часами толковали. Приход Розы в его дом всегда волновал Амброжа. «Может, Роза сказала Анне про то, что между нами было?» И тут его передернуло от отвращения: нашел о чем думать! Он поднялся, подошел к застекленному шкафчику и достал бутылку рома.

— Не пей, Амброж, — попросила Роза, когда он налил ей рюмку.

Он глотнул прямо из бутылки. Вкус у рома был иной, нежели тот, у мельника. Хуже. Дух перехватывало от горечи: «Я потерял жену, которую, наверное, никогда по-настоящему не любил. Но дочь-то осталась без матери!» Он поставил ром обратно в шкафчик и осторожно притворил дверцы. Увидал безделушки, всякую ярмарочную чепуху: цветы из бусинок, домик в стеклянном шаре, если его встряхнуть, падают снежные хлопья. Вдруг эти безделушки стали казаться ему нестерпимо трогательными.

— Пойду… — сказала Роза.

— Придешь еще? — спросил он тихо.

— Коли вам с Яной что-нибудь понадобится… — кивнула она и набросила на голову шерстяной платок.

Амброж закусил нижнюю губу и глубоко вздохнул: понятно, сейчас не время для думок о будущем, но хочется хоть надежду иметь.

— Анна была хорошая женщина, — сказала Роза.

В первый раз за все долгое время здесь прозвучало это имя. До сих пор закон умолчания в доме бедолаги словно бы соблюдался. Амброж понял, почему Роза назвала Анну.

— Мы можем на тебя рассчитывать, Роза?

На лице женщины не было брезгливости, она лишь покачала головой:

— Не воскрешай того, что ушло…

— Но почему?

— Много воды утекло с тех пор!

— Думаешь, он на тебе женится? — неожиданно грубо крикнул Амброж.

Роза прикрыла глаза. Ей причиняла боль его жестокая прямота. Она и сама понимала, сколь неопределенно ее положение на мельнице. Роза начала там батрачкой, и только теперь, после смерти старого хозяина, сын, уже далеко не первой молодости, чванливый сумасброд, начал относиться к ней по-человечески. Видимо, повлияло еще и то, что творится вокруг, — поубавило спеси и гонора в этом наследнике династии мукомолов, широко окрест влиятельной и почитаемой.

— Женится! Куда ему деться, их славе и в самом деле конец! — сам себе ответил Амброж, а Роза, не дожидаясь продолжения, поспешно попрощалась и исчезла в темноте.

Амброж, весь сжавшись, стоял посреди комнаты. Все это время он думал, что придется ее провожать, но оказалось, что ей это вовсе ни к чему и она в нем не нуждается.

Печь остывала, а река, угомонившись, слегка шумела в ночи. Амброж оглядывал кухню и пытался припомнить, когда в последний раз говорил с женой — не о делах, а просто так. Как-то однажды днем. Дело шло к дождю, тому самому обложному, что среди лета неожиданно поднимает уровень воды. Анна прибиралась около дома. Потом отправилась за реку: на днях он скосил луг на другом берегу. Все это живо вставало перед глазами. Очень уж докучало тогда комарье и мошкара. Махнешь косой — и поднимутся целые тучи. Иногда он бросал взгляд на кузню и дом. На веревке сушилось выстиранное белье. Им внезапно овладело желание, тоска по жениному телу. Во время сенокоса на него частенько накатывало такое. Может, виновато время года: сочная трава и цветенье вокруг — все вызывает желание. От жены исходил терпкий дух свежего сена. Он наблюдал за ней — босая, с обнаженными плечами и высоко подоткнутой юбкой, она ворошила быстро подсыхающую траву. Ритмичные удары кузнечного молота доносились аж сюда, за реку. «Мы оба радовались вечерней прохладе. Дни стояли такие душные!»

Амброж вдруг почувствовал лютую ненависть к дождю. Подкрался так тихо, неся с собой запах свежести и суля наслаждение, а натворил такое!

Амброж сделал движение, будто смахивает крошки со стола там, где сидела Роза. Напрасно. Стол был чистым. Усевшись, он погрузился в воспоминания. Роза, их прежние отношения. «С ней я впервые познал любовь. Она повинна в том, что я, осмелев, первый раз в жизни потребовал от девушки все, до конца!» Его охватило какое-то очень уж неожиданное сожаление, он тер кулаками глаза и представлял себе прохладную шелковистость ее грудей, высоких, как пена, дрожь обнаженного тела и свое ответное волнение. Крепкие Розины объятья поднимали его на вершину блаженства и бросали вниз, во тьму растерянности. Точно такие же ощущения сопровождали поначалу минуты их любви с Анной. А Роза уже ни о чем не помнит! Имеет право забыть, она просто должна была позабыть, чтобы продолжать жить дальше!..

Амброж проглотил комок, застрявший в горле. Его оглоушила греховность собственных мыслей. Это же святотатство! Навалилась мучительная боль — почему именно она, Анна, должна была умереть! Только сейчас он ощутил весь ужас гибели близкого человека. Следовало бы вспоминать ее иначе: ее доброту, любовь к нему. Он же поддался тоске по чему-то такому, что принято считать мелким и недостойным, что и самому ему казалось проявлением животных инстинктов. «Чепуха! Я — человек! Мы были мужем и женой, замордованными работой, каторжный труд не давал нам наслаждаться обычными, будничными радостями бытия. Скорее наоборот. И лишь минуты любви, только они, были нашим общим настоящим счастьем. Разве это заказано человеку?»

Растерянно, с немым вопросом в глазах он уставился во тьму за окном, и в первый раз за весь этот день его глаза застлали слезы. Он не противился им…

Задув лампу, Амброж улегся как был, не раздеваясь, на лавку. В душе он молил жену услышать его и понять. Благодарил и просил простить. «Я не был тебе верен, Анна, но всегда старался не причинить боли. Прости мне мысли, что родились так неожиданно, именно сейчас, в такой момент! Никто из нас не повинен в том, что Роза была у меня первой…»

Проснулся он на рассвете. Вышел из дому. Превозмогши себя, глянул на реку. «Мне придется смириться с ней, ведь и дальше мы будем жить рядом».

Ночная птица бесшумно возвращалась через слуховое окно на свой чердак.

Амброж, взяв багор, снова двинулся по берегу. Река опять превратилась в кроткого барашка, покрывшись мелкими кудрями ряби. Он шел, не сводя с воды глаз. От Анны ни следа.

Амброж побрел обратно к кузне. Над рекой, вызывая у него ярость, с ехидным и насмешливым хохотом кружили стаи чаек. Их веселье напомнило ему наконец о спящей дочери. Ребенком она тоже громко смеялась.

Он отшвырнул ненужный больше багор и вошел в дом.

Тела Анны не нашли и к осени. Река играла в низине всеми цветами своих берегов; длинными предвечерними тенями на нее опускались траурные звуки колокола. Звон с церковки, стоящей на холме, на уступе, где кроме нее смогли уместиться еще две липы да погост с десятком-другим могил. Расположенная на высоком взгорке, она не боялась и самых разнузданных разливов реки. «Служители церкви были предусмотрительней, нежели первые поселенцы низины. Впрочем, где же людям еще оставалось селиться? Ведь река для них означала жизнь», — думал Амброж, растревоженный мыслями и сомнениями. Позади остались символическое погребение и заупокойный молебен, на котором только и разговоров было, что о смерти.

На обратном пути они с Яной замыкали процессию. Медленно тащились вслед за одетыми в траур односельчанами, разбредающимися по извилистой дороге вниз к деревне.

Люди участливо пожали им на прощание руки и оставили наедине с открывшейся их взглядам излучиной реки. Слова были скупыми. Да и что говорить? На это было время. Намного больше положенных трех дней перед похоронами, чтобы успеть свыкнуться со смертью. Да разве с этим свыкнешься! Амброж всем своим нутром ощущал, что Яна, все отводящая глаза от реки, думает о том же.

А реке хоть бы что. Река, этот волк в овечьей шкуре, бесстыдно бежала дальше, мимо кузни, резво мчалась, не зная за собой никакой вины, не сознавая своего греха. И все-таки с ней придется ладить!

Амброж и Яна спустились к подножию косогора, Амброж придержал шаг и ткнул рукой в сторону грубо отесанного валуна. На камне была вырублена отметина и дата: 1878 год — самое страшное в этих местах наводнение. Вот куда добирались воды. А в двадцатом веке река тоже взберется на такую высоту? Сейчас середина столетия, и у нее еще полвека впереди! Яна понимающе кивнула головой. И ей показалось странным, что мать погибла в год, когда река еще притворяется кроткой и старается рядиться в овечью шкуру.

— Ты обо мне не беспокойся, дочка!

— Но что ты будешь делать один? — озабоченно спросила Яна.

— Живи себе спокойно своей жизнью, ни о чем не тревожься! — успокаивающе ответил Амброж.

«Зачем девчонке постоянно иметь реку перед глазами! Я — другое дело. Я не потеряю к реке уважения. Она — мой соперник, но и моя кормилица. Не больно-то подходящее время для еретических мыслей, но с детства я с большим уважением относился к этому камню, который утверждает власть и славу реки, чем к церкви, поставленной в безопасном месте. К церкви, тоже утверждающей надо всем свою власть.

— Говорят, кузню закроют, — сказала Яна полувопросительно.

Слова эти прервали ход его размышлений — он проводил воображаемую прямую от зарубки на камне до косогора за рекой. Лишь несколько высоких крыш поднималось в тот паводок над водой. От остальных домов, выходит дело, торчали лишь трубы. Какой же это был кошмар! Впрочем, неизвестно, сколько людей погибло в то наводнение. Может, никто. На надгробьях этот год не значится. Так ведь люди могут уйти от смерти, если видят, что зверь ощерил зубы и выпустил когти. Били волны, бешено мчалась вода, исходя лаем, как собака, которой не дано укусить. Самое страшное — это тихое коварство. Будь то человека или стихии…

— Пока что кузня нас кормит, — произнес он твердо и опустил тяжелую руку на плечо дочери. Столь необычное проявление чувств длилось недолго.

Они потихоньку двинулись дальше, в сторону кузни.

Настоящих похорон у Анны не было, но и этот траурный обряд принес жителям низины облегчение. И, хотя до той минуты никто и не подумал усомниться в гибели несчастной женщины, только собравшись вместе, попросив у бога вечного упокоя ее душе, они с ее смертью как бы смирились. Теперь остальные могут спокойно жить дальше. И Амброж точно так же все это воспринял, не отдавая себе отчета, что просто поддался извечной потребности человека в магии торжественного обряда, уводящего от раздумий над мучительными вопросами бытия, рождения и смерти.

«В нас, как в капле воды, повторяется все, что было в людях, живших здесь в прошлые века», — рассуждал он, но это уже были мысли не о гибели жены. Надо было думать о том, как жить дальше, о работе, о кузне, которая была на этом свете его жизнью.

Вечером Амброж вышел из кузни и опустился на порог. Вдыхал в сумраке осенний терпкий воздух и чувствовал себя обманутым, потерянным и одиноким. Откуда-то тянуло картофельной ботвой, с откоса доносилось треньканье коровьих колокольчиков. Почти у самых его ног текла река. Приятно глядеть и слушать. Река словно бы ластилась к нему, втиралась в друзья своим вкрадчивым веселым говорком. В ее спокойной глади отразилась верткая тень ночной птицы, отправлявшейся с чердака на свою еженощную охоту.

Амброж сиживал здесь и раньше, ожидая дочь с работы. Рвущий уши рев автобуса, который привозил ее из города, был одним из тех звуков, что силой вторглись в долину. Амброжа угнетали перемены, связанные с появлением этого автобуса. Конец войны раскидал по лесам и вдоль тихих дорог столько металла, что, казалось, только успевай обрабатывать. Спрос на топоры, мотыги и лемехи к плугам поначалу был неиссякаем. Если б огонь в горне не угасал и по ночам, то удары кузнечного молота все равно не успевали бы превращать военную сталь в необходимые крестьянину орудия труда. «Вот удивился бы отец, если б жил сегодня», — подумал Амброж с улыбкой — в памяти всплыли отцовские рассуждения о будущем, которое, «попомнишь мое слово, сынок», раз и навсегда принесет людям облегчение. «Уже началось, отец! Пришел конец власти мельника и чванству богатых мужиков. Вот только автобус возит крестьян из нашего бедного края на работу в город. А музыка и речи, которые сейчас, в этот тихий вечер, доносятся из тарелок громкоговорителей, развешанных над домами по всей деревне, да и просто разговоры и толки тоже не сулят кузне ничего доброго».

Рычание мотора покатилось вниз, в долину, но, достигнув деревенской площади, захлебнувшись, умолкло. Вскоре появилась Яна. Они поздоровались, вошли в кухню, каждый отягощенный будничными заботами нынешнего дня.

Когда после ужина стол уже был чисто убран, Амброж сел сворачивать свою обычную цигарку. Пальцы послушны и чувствительны, но почему-то беспокойны. Закурив, он долго растирал кисти рук, пытался отогнать от себя мысли, которые, хотел он того или не хотел, приводили его к убеждению, что перемены, увы, коснутся всех. Прогресс неумолим! Добро требует жертв… «Так ведь я уже пожертвовал куда как многим. Потерял жену. Почему же я должен потерять еще и работу?»

И, сам того не замечая, он озадаченно мотнул головой, признав все-таки, что утрата близких совсем иная жертва, нежели потеря имущества или работы.

— Меня считают лучшей в мастерской, — радостно сообщила Яна.

— Вот бы мама обрадовалась, — с трудом выдавил Амброж. Заставив себя произнести эти слова, он сам растрогался. Амброж смотрел на дочь и видел, до чего же Яна каждым движением, каждым жестом напоминает мать. Анна приучала девочку к труду, сызмальства учила шить, как будто наперед знала, что однажды в их деревне появится автобус, а в городе построят фабрику и девчата, такие, как наша Яна, будут ездить туда и шить рубахи. Кабы только молодежь. Но ведь и взрослые мужики ездят работать в город, на фабрику. Отработают свою смену, да еще остается время посудачить, какие бы это новшества завести в деревне. Им хорошо болтать! Избавились от хозяйства. Побили птицу, порезали коз, а поля бросили на произвол судьбы. Какой же это прогресс!

— А что, если тебя погонят в кооператив[1]? — спросила Яна, словно угадав, где бродят отцовские мысли.

— У меня ведь нету земли, — пожал плечами Амброж, и опять ему показалось странным, что вот настали времена, когда быть безземельным выгодней, чем наоборот…

За окнами шумела река, иногда налетал порывистый ветер и скидывал с деревьев пожелтевшие листья. И, как всегда, с улицы в дом врывался окружающий мир, и невозможно было захлопнуть перед ним окна и двери, словно это настигала вездесущая небесная кара. Этот мир жил в них обоих. И явственней всего они ощущали его по вечерам.

Утром, как и прежде, все снова пришло в норму и стало казаться неопасным. Амброж раскалил в горне здоровенный кусок угля, проложил железом и отправился на берег побеседовать с рекой. Надо было поднять щиты и попросить ее помощи. Река крутила водяное колесо и приводила в действие молот, под тяжкие удары которого Амброж подсовывал, поворачивая с боку на бок то одной стороной, то другой добела раскаленный, оживший кусок металла, повторяя в миниатюре процесс сотворения мира и всего того, что рождается в огне. А потом шипение воды в широкой лохани и чудо созидания в пламени, сопровождаемое гейзером искр. Словно новоявленное творение льет огненные слезы, навсегда пробуждает в себе душу живу. И все! Конец! На кучу готовых изделий падает еще одно. Теперь уже без признаков жизни, холодное, оно будет служить определенной цели…

Пока он метался от горна к молоту, задыхаясь и взмокнув, с напряженными до болезненных судорог мышцами, он чувствовал свое могущество. Он поддавался дурману жара, его одолевала гордость творца. Страсть порождает наслаждение. Совсем как в любви, с грустью признавал он, когда из его рук выходило еще одно остывшее, неживое изделие, и он вдруг чувствовал себя обессилевшим, как после минут любви, и смысл этого тяжкого труда утрачивался, улетучиваясь сквозь щели рубленых стен, улетал туда, к деревне, и еще куда-то далеко, за горизонт. Амброжу все реже удавалось преодолеть беспомощность, налетавшую неожиданно, невесть откуда. Он знал, надо схватить клещами кусок размягченного огнем железа, и тогда в него вновь хлынет успокаивающая, укрепляющая тело сила. Он знал об этом, но не всегда мог совладать с собой. Все становилось тяжелым, неподъемным. Казалось, достаточно протянуть руку, но не было мочи…

Такая безнадежная усталость наваливалась на него теперь все чаще.

Листья с деревьев облетали. Утренники отливали сединой, трава стала стеклянной, а излучины реки подернулись тонким льдом.

Дым из трубы кузни поднимался вверх все так же прямо, но молот все чаще умолкал.

В тишине, когда в горне потрескивал умирающий огонь, лишь шум воды нарушал раздумья Амброжа. Река насмехалась над ним, ведь он позволяет ей, не обременяя себя работой, мчаться безвозвратно вдаль. В ее песне слышались ему то насмешка, то настойчивые упреки — те же, что и в холостых глухих ударах кузнечного молота.

Иногда являлись люди из деревни, и тогда Амброж тоже бросал работу. Но они приходили теперь не за новыми мотыгами и топорами. Они не заказывали больше деталей к телегам и плугам. Просто хотели поговорить. В деревне организовывали сельхозкооператив.

— Я — за!

— Ни в жисть туда не вступлю!

— Все вместе — глядишь, и дело пойдет проворней!

— С таким народом, как у нас? Да ни за какие коврижки!

Амброж поддакивал, когда они протестовали. Соглашался, когда были «за». Человек мастеровой, он дорожил заказчиками и привык под них подлаживаться. Он долго верил, что заботы и дела соседей не его ума дело и кузни коснуться не могут. Куча готовых изделий становилась все меньше. Те, кто годами приезжал за новым инструментом, теперь подолгу и носу не казали…

В один прекрасный день Амброж был вынужден признаться себе, что эта его страсть к работе, прежде лечившая от всех бед, потеряла всякий смысл. Надо найти хоть какую-то отдушину. Яна иногда оставалась на ночь в городе. Видимо, уже завела себе парня. Он не спрашивал. Надеялся, что однажды дочка скажет об этом сама, и не ломал голову над вечным вопросом — боится он этого или нет. Хоть так, хоть иначе, а жизнь пойдет дальше. Он вглядывался в раскаленный добела металл, и ему виделась Роза. Она исчезала, когда он весь уходил в работу, но тем явственней стояла с ним рядом, когда молот прекращал свое дело. «Останься она со мной, может, вместе и полегче было бы! Жена погибла, работа валится из рук. Кто знает, долго ли пробудет со мной дочь…»

Амброж продолжал ходить в кузню. Каждый день вздувал огонь в горне, разговаривал с рекой, но его гнала сюда лишь ненависть ко всему белому свету. Позже он понял, что на самом-то деле просто пытается заглушить в себе злость на самого себя.

«Я трус! Чего жду? Все зависит от меня!» И вдруг наваливался страх, что уже поздно что-либо менять…

Вечерами темнота опускалась быстро. Пустынная темная река среди занесенных снегом берегов выглядела мрачной и печальной. Так оно и будет, пока вода совсем не встанет и не покроется льдом. Чернота воды, ветви голых верб, огни деревни и близкой мельницы. Силуэт совы, еще более зловещий на белом фоне, возникает из чердачного окна. Так начиналась ночь. Сегодня обещала прийти Роза.

Дома было жарко натоплено. Амброж включил новенький радиоприемник, купленный как-то Яной. Передача не мешала ему, покуда он брился и мылся. Потом показалось — сейчас не стоит отвлекаться на все, что так или иначе связано с кучей непроданного товара там, в кузне. Пускай себе радио болтает и играет что угодно. Придет время, когда все встанет на свои места! Он даже позволил себе пророчески рассмеяться в наступившей тишине и почувствовал, как взыграла в нем сила. Поставил на стол вино. Начал сворачивать цигарку, но, не удержавшись, откупорил бутылку и сделал долгий глоток. Улыбнулся себе в зеркальце, прикрепленное к стене под вышитым кармашком для расчесок, заметил в своем взгляде озорной блеск. С минуту разглядывал себя, поглаживая чисто выбритый подбородок. Лихо подморгнул, напустив на себя лукавство: «В сорок лет мужчина может еще доставить бабе немало радости. Я был у нее первым и, надо полагать, нравился ей. Что верно, то верно!» Амброж кивнул головой и окинул кухню самодовольным взглядом. Все ему казалось здесь новым, праздничным. Заботы, что связывали его по рукам и ногам, едва только он переступал порог кузни, сейчас казались мелкими и ничтожными. Дела как-то шли, как-нибудь пойдут и дальше. «А почему бы мне не вступить в кооператив вместе с остальными? Вступлю. Но прежде надо что-то сделать с рекой, окоротить ее нрав, и не только потому, что она отняла у меня жену».

И вдруг его пронзила мысль, которая, казалось, вовсе не соответствовала этой минуте сладостного ожидания: «В нашей низине нет смысла что-либо предпринимать, пока мы во власти реки». Уже не хотелось задумываться, насколько это его соображение просто зацепка, позволяющая оставить все по-старому, а насколько оно вызвано все-таки заботами об общем благе. На душе сразу стало легко, словно камень свалился, вернулось почти позабытое удовлетворение собой.

Роза появилась бесшумно. Он даже не слышал ее шагов на крыльце. Так же бесшумно притворила за собой дверь, прижалась к ней спиной и обвела взглядом ярко освещенную кухню, будто все, что увидела здесь, выглядело именно так, как она ожидала.

— Вот и я, Амброж!

— Как хорошо, что ты пришла, — сказал Амброж признательно и помог ей снять пальто. Она охотно приняла его помощь, но так и осталась стоять, тупо уставившись на стол с бутылкой вина. Амброж не заметил, что лицо ее передернула болезненная судорога: она тут же опустила голову, и темные волосы закрыли ей глаза.

— Погаси свет! — приказала она вполголоса.

Амброж бросил на нее смущенный взгляд, но, прежде чем успел что-нибудь произнести, Роза, сама дунув, погасила керосиновую лампу. Молча подошла к дивану. Он услыхал, как зазвенели пружины. Потом стукнули об пол сброшенные башмаки и зашелестела одежда. Когда он наконец заставил себя сдвинуться с места, в голове гудело и удары сердца рвались прямо к горлу. Он пробирался в темноте на ощупь, пока пальцы его не коснулись обнаженного тела. Опустившись на колени, он стал покрывать поцелуями ее живот и грудь, его руки ласкали ее бедра и шею, растерянно метались, словно желая всю ее сразу заключить в объятья. Не зная, как избавиться от этой неожиданно нахлынувшей растерянности, он боялся хотя бы на секунду оторвать руки от ее тела и не замечал его безучастного оцепенения. Дрожащим от волнения голосом он все шептал: «Роза! Роза, прошу тебя…» — как будто умолял прервать эту страшную муку наслаждения. И вдруг, неожиданно для себя, в бессилии откинулся навзничь, непонимающе подняв глаза вверх. Его трясло словно в лихорадке. Отчаянию не было предела. Он слышал спокойное, без тени волнения дыхание Розы…

— Я подожду, — бросила она, и в голосе ее не было насмешки, лишь деловитость, как будто она хотела сказать: «Ничего страшного, ты просто давно не был с женщиной! Я подожду, для этого я и пришла!» У него было огромное желание заорать: «Нет, не только для этого, нет! Роза, ведь я… Да, я хотел спать с тобой! Этого хочет от женщины каждый мужчина. Но мне этого мало. Я жду от тебя большего!»

Тьма словно отступила, стали слышны и тиканье часов, и слабый шепот реки. Он поднялся, сел и, случайно дотронувшись до Розиного тела, отдернул руку. Это была не брезгливость, а скорее смущение.

За окном дрожало бледное сияние снега, и на его фоне четко вырисовывались контуры бутылки. Амброж потянулся за ней.

— Зачем ты это сделала, Роза? — смог он наконец выдавить.

— Что?

«Ничего не понимает. Или, наоборот, слишком хорошо знает, что загнала меня в угол, поиздевалась, как могла…

Это произошло сегодня днем в деревне, у кооперативной лавки. Я специально пошел туда, надеясь встретить ее. «Приходи, Роза!» — «Зачем?» — спросила она, и я, осмелев, ответил, что она мне нужна по делу. «Хорошо, приду, если я тебе нужна по делу». У меня и в мыслях не было, что она все поняла по-своему. Я возвращался домой, чуть не прыгая от радости. В кузню и не заглянул. Сегодня меня ждут другие дела, улыбался я, подняв голову к холодной трубе. Прибирался в доме и представлял себе: поначалу она будет держаться как чужая, и мне придется приручать ее. Так у нас бывало прежде. Она сама призналась как-то, что ее одолевает дикое желание отстоять себя. «Я должна так поступать, милый мой Амброж, чтобы почувствовать, что нужна тебе. Парень должен меня завоевать, иначе счастье будет неполным».

Она умела нашептывать это горячо и успокаивающе. Сколько же лет прошло с той поры…»

— Чего тебе еще надо? — сказала она в ответ на его молчание.

— Я не собирался с тобой только переспать! Ты мне нужна насовсем.

— Брось завирать, — отрезала она зло и быстро поднялась с дивана.

Амброж нащупал спички и зажег лампу. Слабый, вспыхнувший внезапно огонек заставил его стыдливо съежиться. Он натягивал брюки, избегая Розиных глаз. Она одевалась здесь же, рядом.

— Дай мне выпить! — попросила она, уже сидя за столом.

Амброж налил вина в две рюмки, стараясь, чтоб не дрожала рука. И вдруг вся эта безобразная поспешная сцена показалась ему комичной.

Роза выпила. Он не смог. Его душил сдерживаемый хохот, он поперхнулся и разразился освобождающим душу смехом.

— Над чем это ты?

Амброж ткнул пальцем себя в грудь и, когда наконец смог остановиться, сказал:

— Над нами, Роза! Мне все вдруг показалось смешным!

Она с горечью кивнула, потупила голову, как будто и сама вдруг поняла, что хватила через край.

— Нет, не над тобой, Роза! Ты ни в чем не виновата!

— Виновата, — возразила она, словно сама себя разоблачала.

— Во всем виноват мельник — он, и только он! — Амброж зашелся в крике.

— Оставь его в покое, — бросила Роза неожиданно спокойно.

— Сделал тебя частью своего имущества!

— Да, Амброж, сделал! За эти годы я и впрямь стала его собственностью!

— Но ты можешь уйти от него! Сейчас тебя никто силком удерживать не посмеет.

— За эти годы и его имущество стало моим. Я его заработала! — отрезала Роза с такой злостью, что Амброж испугался. Она сама, вдруг схватив бутылку, наполнила пустую рюмку.

Такое Амброжу не приходило в голову. Роза решила свести счеты с мельником-хозяином по-своему.

— Теперь его мельнице грош цена в базарный день! — заявил он предостерегающе.

Роза усмехнулась и положила руку на его сжатый кулак.

— С твоей кузней дело кончится тем же!

Амброж хотел возразить, что мельники всегда были богатеями, особенно наши, местные. Такими займутся власти, а их добром тем более. Кузнецы же — совсем другое дело, какие у них богатства? Были и есть голодранцы…

— Ты не обижайся на меня, Амброж, — перебила его мысли Роза.

— Я хотел, чтоб все у нас шло путем!

— Я тоже думала, все будет иначе, но… — На миг она умолкла, а потом закончила: — Я, наверное, испорченная баба!

— А кто в этом виноват? — нахмурился Амброж.

— Да ни к чему мне она, эта любовь!

Они помолчали. Роза сидела, пристально уставившись на крышку стола, будто пыталась что-то вычитать на ее выщербленных досках. Амброж тщился отгадать ее мысли, стараясь войти в ее положение, ведь всегда она была то батрачкой, то прислугой и никогда не чувствовала себя полноценным человеком. Всю жизнь на побегушках у тех, у кого водятся деньги. Это они превратили ее в озлобленную хищницу! И ничего удивительного! «Но почему же за это должны расплачиваться мы с ней? В ней наверняка остались и чувства, и желание жить по-людски».

Они простились, и каждый затаил в душе искорку надежды. Так по крайней мере истолковал Розины слова Амброж: «Мы ведь еще не умираем». И ее опасения за его будущее он понимал как явный к нему интерес: что, если ей все-таки перебраться к нему? Наверное, она именно это имела в виду, иначе зачем советует ехать в город. «Да! Без сбыта мне долго не продержаться, что верно, то верно».

Он глядел с порога, как она шагает к мельнице. Наконец ее поглотила белая мгла. А река все мчалась вперед. Что ей дела людские, что ей поздняя ночь! Ее пренебрежительное равнодушие пробудило в Амброже ярость. «Со мной бы не случилось такого, если б ты не отняла у меня жену. Легче бы перенес и остальные напасти». Он перевел взгляд на тихую, пустую кузню, и его охватила тоска. За кузней, в хлынувшем вдруг сверху лунном свете, стала видна вся низина.

Засыпал Амброж трудно. Ворочался с боку на бок. К утру задремал, твердо решив не сдаваться. Еще не все потеряно. Роза права: пока мы живем на свете, надо со многим мириться. Надо? Нет, просто вынуждены! Но и сидеть сложа руки ни к чему…

От деревни до города восемь километров. Можно идти вдоль реки, но это самый дальний путь. Воде приходится огибать взгорки, через которые длинными зигзагами переваливает дорога. Амброж знал более короткие тропы, где можно срезать путь и добраться до города намного быстрее. Но на этот раз он предпочел автобус. Разболтанный, маленький, будто клетка, с сиденьями, расположенными вдоль стенок. Пассажиры усаживаются к центру ногами, и, кроме нескольких человек, пристроившихся сзади, все теснятся бочком по направлению к движению. Потому-то он и расположился сзади, чтобы по-хозяйски вытянуть ноги, как те мужики, что вели себя в автобусе словно дома.

— Ну, Амброж, что ты на это скажешь? — поинтересовался Матлоха. Он задал вопрос как бы от всех, от Трояка и Патеры, а может, и от водителя, который тоже не мог скрыть удивления, когда кузнец появился на остановке автобуса.

— А что мне говорить? — ответил Амброж и тут же обозлился. Видать, его совсем темнотой считают. «Уж я-то наездился на машинах больше, чем вы все, вместе взятые, и отсюда, из низины, тоже. Пан Фоустка — торговля скобяным товаром — тоже езживал ко мне на грузовике. Много раз и меня подбрасывал в город, чтобы я мог истратить денежки, которые он мне заплатил…»

— Ну, скажи сам, этот автобус — разве не прогресс, а?

— Время экономит, что верно, то верно, — кивнул Амброж, как только разболтанная колымага взяла с места.

Утро выдалось холодное. Машина миновала домишки и, подвывая и кряхтя, полезла на первую высотку.

— Сидишь себе, ножки вытянул и едешь как барин, — с восторгом добавил Трояк.

— Только и всего, что сидишь, а тебя везут. — Амброж втянул носом смрад бензина и масла. Да и запахи, исходящие от людей, были не больно приятны. — Зато, когда шагаешь пешком, остается больше времени, чтобы подумать…

— А здесь кто тебе думать мешает? — осклабился Патера.

— Да я ничего не говорю, — пошел на попятный Амброж и отвел глаза, уставившись в окно, в полутьму. Места, что они проезжали, он знал во все времена года. И хаживал здесь в самом разном настроении. Иногда счастливый, что хоть на время удрал из низины, а иногда еще счастливее, что возвращается обратно. Школа, военная служба, мобилизация, возвращение домой, какие разные бывали дороги, но тогда ничего не мешало раздумью. А вот сейчас в этой вони и грохоте… Видимо, неудовольствие отразилось на его лице, потому что Трояк насмешливо поинтересовался:

— Значит, по-твоему, люди, что топают пешком, умнее тех, кто ездит? Так, что ли?

— Коли было бы так, то я до самой смерти ни на чем бы не стал ездить, — ответил Амброж. Он был уже далек в своих мыслях от тропинок и дорог, перекрещивающих шоссе. — Но есть такое, о чем в автобусе думать не получается!

— О чем же это?

— Трудно объяснить, — нервно отрезал Амброж, — оно на тебя может накатить лишь под чистым небом. Все вдруг радует глаз…

«И впрямь вид с гребня, в какую сторону ни кинь взгляд, был прекрасен. Кузня сверху казалась малюсенькой, как собачья конура, а городские крыши и церковь по другую сторону гребня, там внизу, под горой, походили на жилища гномов. Надо мной пролетали стаи птиц или встречался неспешный путник, который тоже никуда не торопился. Прежде люди никуда так остервенело не мчались. Только война все ускорила, сбила всех в кучи, и после нее люди стали еще суетливее».

— Разве, когда шагаешь по дорогам, встречается мало интересного? — обратился он к мужикам, и тем пришлось согласиться.

Автобус бросало на поворотах, ехавшие стоя дети и молодежь, девчонки Яниного возраста, теряли равновесие, и мужчины на задних сиденьях не поспевали поджимать ноги.

— И только поэтому ты не хочешь идти работать на фабрику?

— Отчего же, пойду, коли иначе не получится. И фабричная работенка сойдет! — кивнул головой Амброж.

— Когда у ребят каникулы, в автобусе покурить можно, — вполголоса сообщил Патера.

— Покурить я люблю дома, в покое!

— Но ты сейчас все-таки не на фабрику собираешься? — все допытывался Матлоха.

— Назад пойду пешком, — не отвечая, объявил вдруг ни с того ни с сего Амброж. Ему захотелось поскорее переделать все дела в городе и прямо через горы вернуться домой.

— Как думаешь, тебе еще надолго оставят кузню? — уже напрямик спросил Трояк.

— Ты что имеешь в виду? Кто это может ее мне оставить или не оставить?

— Кузню-то оставят, да продавать товар запретят!

— Начальство, кто же, — уточнил Матлоха.

— Кришпин еще не начальство, — махнул рукой Амброж.

— А кто же еще? Ведь он у нас секретарь!

— Тогда у него должны быть заботы поважнее! — твердо заявил Амброж.

— А он и заботится… — хохотнул Патера, словно желая подчеркнуть, что слишком уж лезет вон из кожи.

— Пусть лучше заботится, чтоб хорошее дело не на песке создавалось!

— У него директивы!

— Да ведь всюду свои условия, и всем это хорошо известно!

— Тут уж ничего не изменишь, — вмешался примирительно Трояк, а Матлоха с Патерой напустили на себя такую мину, будто удивлялись наивности Амброжа: ведь подобные вещи должны быть ему понятны.

Автобус спускался по крутому склону вниз к городу. Им пришлось упираться ногами, чтобы не сползти с сидений. Ухабистая дорога вытрясла всю душу, и мужики примолкли. Но когда за окнами замелькали первые дома длинной улицы, ведущей к площади, Трояк вдруг вслух заудивлялся, почему это Амброж так долго не появлялся в трактире. Как будто во время этой головоломной поездки пришел к выводу, что именно здесь кроется главная причина его неосведомленности. Дескать, очнись да возьмись за ум, пока еще не поздно!..

— Приду, мужики, приду, — пообещал Амброж и добавил: — Не мог я… — Он окинул всех взглядом, и те понимающе закивали головами. Амброж еще носил траур по жене.

С автобусной остановки все разбежались кто куда. Амброж не спешил. Он вышел последним. Перекинулся словом-другим с водителем, который заботливо оглядывал со всех сторон свою видавшую виды колымагу, будто беспокоился, все ли части на месте. К вечеру надо еще проделать обратный путь через горы в Брудек. Амброж направился к дому, где были самые большие витрины.

Он вошел в дверь магазина. Знакомо звякнул колокольчик. За длинным прилавком копошился неизвестный ему человек. Новый приказчик, что ли? Пан хозяин, видимо, еще не изволили проснуться…

— Мне бы поговорить с паном Фоусткой!

— Его нету!

— А когда он может появиться?

— Он больше сюда не ходит, — ответил новенький и опять склонился над стопкой бумаг возле кассы.

— Как это — не ходит? Я к нему по делам! — в раздражении взвился Амброж.

Но человек, возившийся с бумагами, даже головы не поднял.

— Спросите у его жены, — он ткнул большим пальцем в потолок.

Амброж растерянно поблагодарил. Вышел из магазина, свернул к калитке, которая была врезана в большие ворота, и очутился в проходе, ведущем во двор. Стал подниматься на второй этаж и вдруг увидел среди сложенного во дворе материала и инструментов целую кучу своих мотыг. Он узнал бы их среди тысяч подобных. «Моя работа!» Но сейчас он испытывал отнюдь не профессиональную гордость. Им овладело беспокойство.

Что-то стряслось, не иначе! Уж не захворал ли Фоустка? Или еще того чище — не помер ли? Таким никому не нужным, заброшенным казалось все это добро под навесом, тянувшимся по всей длине двора. А какой всегда лоск и порядок бывал на этом складе между стенами асфальтированного подворья!..

Амброж медленно добрался до дверей квартиры. Постоял, помялся. Может, все-таки не надо заходить? Но его подгонял страх, что он уедет, так ничего и не добившись. Амброж вздрогнул от ужаса, когда представил себе те кучи мотыг, топоров и лемехов для плугов, к которым ему пришлось бы вернуться в свою кузню, так и не узнав, куда их девать.

Пани Фоусткова опасливо приотворила дверь. Но Амброж успел заметить в ее глазах слезы.

— Мужа нету дома!

— Мне необходимо с ним поговорить, — сказал Амброж настойчиво.

Осунувшаяся, бледная, в заношенном капоте, с неприбранными волосами, она совсем не походила на уважаемую супругу крупного оптовика, одну из первых дам города. Иногда она вместе со своим мужем появлялась в кузне. Он вспомнил ее щебетанье, стук высоких каблучков возле лотка, наивные, удивленные возгласы, ахи и охи там, где ни Амброжу, ни кому-либо другому ничего не казалось удивительным. Фоустка с великодушной улыбкой посматривал вокруг, как будто говорил: «До чего же красивая и очаровательная женщина, а?» — и требовал от всех домочадцев кузнеца почтительного снисхождения к сумасбродствам своей женушки.

А сейчас эта женщина рыдает: «Его арестовали!» — и захлопывает дверь перед самым носом Амброжа.

Он нахмурился, сделал страдальческое лицо, пока рыдания и всхлипыванья не заглушил стук каких-то других дверей. Амброж уходил и все сильнее и сильнее встряхивал головой. Нет больше сомнений — жизнь вокруг рушится. Он даже не оглядел двор, где всегда с удовольствием любовался штабелями железа и замечательного, отлично изготовленного товара.

Амброж вышел на площадь и окинул укоризненным взглядом автобус. Эта старая калоша словно бы назло привезла его совсем не туда, куда он собирался. Он вспомнил разговоры мужиков во время езды. «Они, конечно, знали, что меня здесь ожидает. А я только предчувствовал. Где-то там, в самой глубине души. Но все боялся сказать вслух, как бы не сглазить… У меня так и вертелось на языке: о чем это они? Какой такой конец пришел моей кузне, коли есть пока сбыт?..»

Амброж засунул руки поглубже в карманы своего полупальто и с гневом окидывал взглядом эркеры домов. Атланты и кариатиды держались еще высокомернее, чем прежде, демонстрируя полное безразличие ко всему и ко всем. Не только к его неожиданному краху, но и к спешащим мимо людям и повозкам, запряженным лошадьми.

Иногда мимо проносился автомобиль, и с мостовой поднималась стая вспугнутых голубей. Птицы опускались на лепные фасады домов. Гордость, самоуверенность и великолепие. Результат добротной строительной работы — и спекуляций. Кто-то должен сделать, кто-то другой — продать. Торговля — кровь в жилах жизни. А сейчас ее благотворный бег внезапно прервался.

Амброж отводил глаза от людей. Прохожим могло показаться, будто этот широкоплечий, простоволосый верзила просто так, скуки ради шатается по каменной мозаике площади. Он заглядывал в витрины магазинов, и его удивляло, что все идет своим чередом, как прежде. Женщины делают покупки. Такой же деревенщина, как он, и даже в одинаковом с ним полупальто, тащит новый кнут. Москательщик ставит перед своей лавкой доску с указанием имеющегося сегодня в продаже товара. Все это Амброж примечал, не переставая размышлять над судьбой оптового торговца пана Фоустки. Наконец он еще раз непонимающе оглянулся на вывеску над его магазином и быстрым шагом припустился к улице, где жил знакомый кузнец.

В окнах кузницы играли сине-зеленые отблески сварки. Перед мастерской стояло несколько подвод. Амброж учуял запах сена из торб и смрад подпаленных копыт. Сено не успокаивало тревожно вздрагивающих лошадей.

— Слыхал я о твоей беде, — сказал старый мастер, поздоровавшись с ним.

Амброж не сразу понял, о какой беде тот говорит.

— Такая молодая, тридцать восемь, да? — сочувственно продолжал старик. — Ну а как вообще твои дела?

— Что с Фоусткой? — спросил Амброж.

Кузнец поправил на носу примитивнейшие из всех производимых очков и сделал вид, будто только сейчас понял истинную причину хмурого вида Амброжа.

— Судить будут!

— За что?

— Тебе лучше знать!

— Мне?

— Ага, тебе, — кивнул кузнец, — годы и годы обдирает тебя как липку, а ты о том не знаешь и не ведаешь!

— Не меня одного! Нас много на него работало, — бросил Амброж.

— Да! Таких, как ты, у него на совести достаточно! Он, конечно, был псих, твой Фоустка. Да только из тебя масло жал! Что и говорить!

— А как же без выгоды-то?

— Выгода… — ухмыльнулся кузнец. — Ты своей головой подумай, какую деньгу он огребал и что тебе отслюнивал!

— Так было, так и будет, сколько свет стоит.

— Нетушки! Теперь пришел конец!

— Смотри, как бы всему конец не пришел…

— Я в артель вступил! Сырье мне дают, забот никаких, а работы — хоть отбавляй!

— Говорят, и с лошадьми покончат, — заметил Амброж.

— Пока что вон их сколько, — ткнул кузнец в сторону парных упряжек, возле которых топтались мужики. Они с таким любопытством пялились, как подковывают коней, будто видали такое в первый раз в жизни. — Спрошу, может, наши у тебя товар возьмут.

— У меня все — первый сорт, как и раньше, — поспешно заявил Амброж.

— Инструмент мужику всегда надобен. А вы его всегда делали на совесть! — Кузнец хлопнул Амброжа, который был намного моложе его, по спине и одобрительно глянул сквозь стекла очков. — Уж твой-то отец непременно порадовался бы, что дела зашли так далеко!

Амброж неопределенно кивнул. Старый мастер вместе с его отцом немало побродили по свету, набираясь ума-разума. Позже они время от времени встречались и, выпив, всегда начинали восхвалять кузнечное ремесло, которое в истории народа сыграло самую большую роль. Цепы, с улицы[2], булавы! Без кузнецов не достиг бы Жижка такой славы!

Разгулявшись, они вели себя как мальчишки. Глаза сверкали, их несло и разбирало: «Коли понадобится, выкуем оружие получше предков!» Амброж посмеивался над их удалым бахвальством. Вокруг бушевала и сеяла смерть война, оружие ковали люди, обладавшие иными возможностями, нежели наковальня и молот в руках кузнеца. Но два стареющих человека в своем святом восторге казались такими счастливыми, что он прощал им эти безвредные мечтанья, не размышляя об истинной причине столь убогой отваги. Лишь сейчас закрались в голову сомнения — а ведь, может статься, он чего-то не понял…

Заручившись согласием артельщиков приехать к нему за товаром, он побрел по направлению к площади. «Кузнец совсем не изменился, — думал он, — а вот отец, тот уж наверняка сделал бы все и добился, чтобы у нас в низине кузнечное ремесло не заглохло». Слово «артель», напоминавшее о кооперативе, пугало Амброжа. Оно возвращало его мысли домой, на дно низины, где течет река, с которой шутки плохи. Начинать новое дело рядом с коварной стихией — все одно что водить дружбу с человеком, который прячет за спину острый нож. Амброж никак не мог представить себе, что сельхозкооператив под руководством Кришпина сможет в такой сомнительной ситуации хоть что-то изменить.

Он шагал мимо оклеенных плакатами стен, с которых на него смотрели улыбающиеся рабочие и крестьяне. У каждого в руках было какое-нибудь орудие труда. Они призывали его строить дома и заводы, предлагали идти на работу в шахты и рудники. Плакаты висели на тех самых местах, где перед войной часами топталась на месте толпа мужчин, тщетно поджидающих кого-нибудь, кто даст им заработать хотя бы крону-другую. Они опрометью кидались, когда отец Амброжа подзывал помочь погрузить железо или снять готовый инструмент. За несколько геллеров, пачку «зорок» или за кружку пива… Видно, и впрямь настали другие времена!

Амброж, словно очнувшись, вдруг обнаружил, что проголодался. Он направился к трактиру, который не мог похвастать броской вывеской и занимать почетное место на площади. Заезжий шинок с утра и до поздней ночи оживлял собой небольшой уголок возле церкви. Здесь никому не мешали ни лошади, запряженные в брички и телеги, ни гам, ни пьяное пение. И в окнах просторного шинка чуть не до самой зари горел свет и мельтешили фигуры бражников.

Здесь толклись и зажиточные мужики, и те, что победнее. Батраки и возчики изо всех окольных деревень, городские рабочие и подмастерья, приказчики, которым негоже рассиживать рядом со своими хозяевами или господами-чиновниками где-нибудь в ресторации на площади. В базарные дни шинок ходуном ходил от шумных разговоров, обильных возлияний, шлепков засаленных карт о столешницы. Тут же совершались сделки и ставилась выпивка в счет удачной коммерции. Здесь бывало шумно и по воскресеньям после богослужений, но Амброжу больше всего нравились предвечерние посиделки, которыми венчались знаменитые в этих краях ярмарки. На лавках теснились дорожные рабочие, лавочники, бродячие купцы, торгующие самым разнообразным товаром и всевозможными чудодейственными снадобьями от любых хворей. Те, что целый день без устали выкрикивали из своих ларьков, примостившихся среди ярмарочной суматохи. От этих людей, вдруг затихавших и грустневших, словно они отыграли трудный спектакль, исходил какой-то свет дальних странствий. Амброжу было о них кое-что известно и потому иногда казалось, будто с этими людьми, бродящими с места на место, он связан родственными узами. Сам он выбирался из своей низины не чаще раза в год, но те далекие времена, когда он весной становился плотогоном, пустили в нем глубокие и крепкие корни. Переступив порог шинка, Амброж неожиданно подумал, уж не пуститься ли ему будущей весной в путь по белу свету. Ведь плакаты предлагают такой богатый выбор…

Амброж окинул взглядом шинок и сразу увидал мельника. Озлившись на себя, что не приметил на улице его коней, он повесил пальто на крючок и принялся разглядывать присутствующих. В полупустом зале среди утренних посетителей знакомых не оказалось. Амброж молчком опустился рядом с мельником. Тот, едва кивнув головой, тупо уставился прямо перед собой на стойку с пивом, хотя там ничего интересного не происходило. Амброж сообразил: мельник дает ему понять, что он явился некстати.

Приглушенный говор усиливал тихую угрюмость почти пустого помещения. За окнами то и дело мелькали опадающие листья каштанов, похожие на тени птиц. «Моя сова не оставляет меня ни на минуту. Уж не предостерегает ли от беды?..»

Перед мельником уже стояла кружка пива и рюмка с чем-то покрепче. Амброж заказал себе пива и гуляш.

Мельник брезгливо щурил глаза, словно избегая взгляда Амброжа, а кузнец развлекался, наблюдая за странным поведением соседа. С бесцеремонностью и дерзкой самоуверенностью, присущей людям столь крупным и могучим, как он, Амброж внимательно изучал глуповатую, гладенькую и пухлую физиономию мельника.

«Ага, и у тебя уже седина в волосах. А когда совсем поседеешь, то станешь ни дать ни взять сам господь бог!»

Лицо мельника с тонкими женственными складками вокруг губ и маленькими прищуренными глазками было насуплено. Мельник явно старался напустить на себя сердитую и раздраженную мину. И у Амброжа так и чесался язык сказать: «Чего дуришь, сосед, не строй из себя невесть что! Чего ты все пыжишься, изображаешь, будто со мной не знаком?»

Но тут мельник вдруг заговорил сам:

— Роза к тебе приходила?

— Приходила! Ну и что с того? — кивнул Амброж.

— Учти, это было в последний раз. — Мельник пытался говорить твердо и решительно.

Шинкарь поставил перед Амброжем пиво и тарелку гуляша. Ушел и вернулся с ломтем хлеба.

— Как же так, сосед? Ты даже не пожелаешь мне приятного аппетита? — спросил Амброж, принимаясь за еду.

— Нет!

— Дело хозяйское, — усмехнулся Амброж. Он откусывал хлеб и не торопясь работал ложкой. Ему было неприятно возвращаться мыслью к вчерашнему свиданию с Розой. — Уж не воображаешь ли ты, что будешь ей приказывать?

— Воображаю! — отрезал мельник.

— Припоздал, не те нынче времена, приятель. Спишь долго!

— А ты не припоздал! — съязвил мельник и ухмыльнулся. — Может, это ты долго спишь?

— Я… — начал было Амброж, но вдруг умолк, сделав вид, что не может продолжать разговор с полным ртом. Он откусывал хлеб, глотал гуляш и запивал острую еду пивом. И нехотя признавался себе, что мельник, пожалуй, прав. Что-то в этом роде он уже слышал, хотя совсем по другому поводу.

— У тебя, кузнец, всегда дела шли хуже, чем у меня!

— Ага, раньше! — согласился Амброж. Он доел и почувствовал себя лучше. Ему даже нравилось, какой оборот принял их разговор.

— И сейчас хуже!

— Это как же понимать?

— Ты хотел перемен, ждал нового… — кивнул мельник. — Вот и дождался! Пожалуйста, получай, оно наступило. А теперь давай расплачивайся!

— Фоустку посадили, что правда, то правда, но… — И тут Амброж сообразил наконец, куда мельник гнет.

Мельник махнул рукой, будто говоря: «Этого сюда не приплетай», и перебил Амброжа:

— Я был и буду против всего, что нам навязывают! А ты — ни рыба ни мясо, и вашим и нашим, тебе я не завидую!

Амброж насторожился и выжидающе взглянул на мельника.

— Не завидую! Ведь ты сам потакал тем, кто теперь тебя сожрет и напрочь уничтожит! — прошипел мельник, и Амброж почувствовал, что тот из их спора выходит победителем.

«Да, я и впрямь очутился где-то посредине. Ни с этими, ни с теми, другими…»

Он выпил залпом полкружки и сказал:

— Ты начал про Розу!

— А я про нее и говорю!

— Не похоже!

Мельник громко хихикнул. Щелкнул пальцами, подзывая шинкаря, и лихо швырнул на стол деньги. Потом встал и, не дожидаясь его прихода, выпрямившись, зашагал прочь из шинка. Шинкарь схватил купюру и крикнул:

— Больно много!

Мельник у самых дверей обернулся:

— В порядке! Может, у этого… — он кивком указал на Амброжа, — деньжат не хватит. — И исчез.

Амброж в бешенстве только успел приподняться со стула. Плюхнувшись обратно, он беспомощно уставился в тусклый, грязно-зеленый стол. Он знал, что мгновенная слабость навалилась на него не из-за оскорбительной выходки мельника. Тот всегда был спесив и вечно тщился изображать из себя сильную личность. Нет, не это сбило Амброжа с ног. Уверенность, с какой мельник точно попал в самую его боль, в его сомнения. Он признавал его правоту и бесился от злости, и все это смешалось в нем, как перетасованная колода карт.

Амброж заказал еще пива. Листья с деревьев облетали все гуще и беспрерывно мелькали за окном, как будто отъезд мельниковой повозки навлек на каштаны яростный порыв ветра. «Мудрая сова не зря предостерегала меня!..»

Амброж вдруг заторопился. Ему было не по себе. Он расплатился и вышел из шинка. Не испытывая ни к чему интереса, побродил по городу и вышел к той дорожке, что вела напрямки к открытому горному кряжу, за которым находилась брунейская низина. Вот-вот на смену поздней осени придет зима. Это чувствовалось на каждом шагу. Когда-то Амброж любил такую пору. В кузне становилось уютно, все вокруг затягивала мгла, а над низиной повисали тихие снежинки. Времена были нелегкими, а вскоре и вовсе грянула война. Но то главное, что человека поддерживает и помогает ему держаться на плаву, если он невзначай поддастся безнадежности и страху, оставалось ясным и четким.

«Теперь железа у меня навалом. Да и воды в реке как будто должно хватить на веки веков, и на здоровье пока не жалуюсь, но, сдается мне, с наступающей зимой все, что кажется куда как надежным, тоже полетит в тартарары».

Амброж радовался, что может идти домой пешком. Он шагал по знакомой тропке и, минуя пустынные развилки дорог с крестами и распятиями, оставлял где-то позади последние мысли о городе, этом копошащемся людском муравейнике, втиснутом в дома из камня, добытого в полях. Он боялся провалиться думами в прошлое, чтобы не очнуться с еще большей обидой и болью в таком непростом настоящем.

Вечером Амброж с нетерпением дожидался Яну. Рассказал ей про свои дела. Он сидел у стола и старался говорить спокойно. Цигарку свертывал с неторопливым спокойствием. Зачем перекладывать свои тревоги на ее неокрепшие плечи? Перед собственной дочерью он стремился казаться стойким и нести свое горе с достоинством настоящего мужчины. Амброж привык жить независимо от круговерти стороннего света. Надо во что бы то ни стало устоять и сейчас.

— Работы везде много, — весело сказала Яна и положила руку ему на плечо.

— Знаю… — согласился Амброж, но про себя отметил: «…да только что за работа! Ведь человеку не все равно, какое дело делать!»

— Радим тоже занимается не тем, чему выучился… — продолжала Яна, и Амброж заметил, что она вдруг оробела, невольно сказав то, чего не хотела сказать.

— Ага, значит, его зовут Радим?

Яна кивнула, и глаза ее засветились счастьем.

Наконец-то между ними не было больше секретов.

— У тебя с ним серьезно, Яна?

— Серьезно!

— А когда же ты мне его покажешь? — спросил Амброж, старательно придавая голосу мягкость.

— Пойдем как-нибудь в деревню, в кино, там и покажу!

— Уж не артист ли он у тебя? — спросил Амброж с преувеличенным изумлением.

Оба рассмеялись и продолжали смеяться все время, пока Яна рассказывала.

Два раза в месяц на деревенской площади появляется разболтанный автомобиль со следами военного камуфляжа: красный крест еще проглядывает из-под свежего слоя краски. Амброжу никогда не доводилось оказаться возле этой видавшей виды санитарной машины. Но раз-другой он слышал хриплый голос, рвущийся из репродуктора, прикрепленного на крыше этого ветерана войны. Кинопередвижка приглашала зрителей на кинофильм в местный трактир. Амброжа ничуть не удивляло, что в такие дни Яна всегда возвращалась из города. У молодости свои права. Он ее не удерживал, хотя мог бы деликатно напомнить о недавней гибели матери. Наоборот, он радовался. Пусть девочка отвлечется, придет в себя. А оказывается, дело тут совсем в другом…

Только после рождества, когда снег почти сошел, из артели явились к нему за готовым товаром. Теперь в кузне, как и прежде, стоял шум и грохот. Но вечером того дня Амброж отправился в кино.

— Коли фильм будет дрянной, останусь пивка попить. Не сидел с людьми не помню с каких пор!

Он стал бриться, Яна положила на стол чистую рубашку и поспешила уйти из дому первой.

Из стоявшей на площади машины неслись в темноту неразборчивые, прерывистые выкрики. Люди выходили из домов и домишек, прислушивались, но ничего в этих объявлениях разобрать не могли. И Амброж тоже. Он поздоровался; увидав его, деревенские малость оторопели, но вел он себя как все: идти так идти, что-нибудь да покажут!

Ему стало вдруг смешно, ведь голос из репродуктора вполне мог выкрикивать какие-нибудь гадости, например: «Заходите, заходите! Оторвем всем башку! Заходите, заходите, мы из вас душу повытрясем! Выбирайте, кому что нравится!»

Он представил себе, как все те, кто сейчас толпой устремились внутрь, рвутся из дверей обратно и мчатся домой, чтобы зарыться поглубже под перины своих высоко застланных постелей. Такая бессмыслица порадовала его. «Коли эдакие дурацкие мысли могут лезть в голову, значит, дела мои не так уж плохи!»

В табачном дыму и гомоне он отыскал свое обычное место и снова с ехидцей подумал: все куда-то лезем и лезем, сами даже точно не знаем зачем! Он тешился сознанием, что среди шумных, возбужденных мужиков он один такой невозмутимый и спокойный.

На улице, подле затихшей санитарной машины, Яна познакомила его с худощавым молодым парнем. Амброж пригласил его заходить к ним в гости. А потом сидел за столом, жадно тянул пиво — у разливного совсем другой вкус, чем у бутылочного, к которому он за эти полгода привык, — и наблюдал за Радимом. Паренек сновал взад-вперед среди столов со своими ящичками и коробками. Темные волосы тщательно прилизаны, на лбу челка, от теплой куртки плечи кажутся шире, чем на самом деле. Он устанавливал киноаппаратуру и вешал на стену экран, который был виден через окно и из соседнего зала трактира. Вспотев, парень скинул куртку и влез в пиджачок, узенький, как две сложенные вместе Амброжевы ладони. Силачом не назовешь! Куда там! «Но для настоящего мужчины фигура еще не главное», — твердил позже Амброж в разговорах с мужиками. Вокруг гомозили женщины, дети и бабульки, которых прежде могло вытащить из теплых домов разве что пасхальное богослужение там, наверху, в церквушке.

…Погода. Болезни у родни и у скотины. Похвальба и робкие жалобы.

Амброж мало к кому лез с разговорами. Отхлебывал свое пиво и с таким любопытством наблюдал за тем, что происходит вокруг него в зале, что даже пропускал мимо ушей обращенные к нему слова, а потом кивал головой, соглашаясь неизвестно с чем.

— Ну а ты-то как, Амброж? — вдруг спросил его Кришпин. — Ты запишешься вместе с нами в сельхозкооператив?

Амброж оглядел сидящих вокруг стола, чтобы понять, с кем это «с нами». Середняки и беднота. Амброж их хорошо знал. Всей-то живности парочка коз. Никто не взглянул на него ободряюще или с интересом. Большинство сидело с таким видом, будто им самим нужно было отвечать на вопрос Кришпина.

— Запишусь! — заявил Амброж решительно. — Запишусь, но только если ты что-нибудь сделаешь с рекой!

— Будем конюшни строить! И ремонтную мастерскую… — ответил Кришпин.

Амброж покачал головой.

— Строить собираешься? А река? Пусть себе все крушит и зверствует дальше?

Кое-кто из мужиков поднял глаза: Амброж попал в самую точку.

— Она зверствует уже сотни лет, а жизнь в низине как шла, так и идет! Почему же именно сейчас…

— Ты эти пустые разговорчики брось, сенатор, — подчеркнуто ласково пожурил его Амброж.

— Не смей называть меня сенатором! — с раздражением заорал Кришпин.

Амброж благоразумно умолк и опять взялся за свое пиво. Видеть, что делается в соседнем зале, мешало одеяло, которое Яна помогала вешать на дверь. Она улыбнулась отцу, словно хотела подбодрить.

— Что это ты? Застыдился вдруг, что закупал сено?

— С чего бы? Вот уж нет! — огрызнулся Кришпин.

— Впрочем, знаю! Ты не только сено, ты покупал-продавал все, что только мог, — заметил Амброж.

Сейчас напоминать секретарю о его прошлом не имело смысла. Это могло бы пригодиться в другой раз. А пока мы просто сидим, беседуем, пьем пиво…

— Ты мне такое не клей! К делу не относится!

— Что-что, а дураком тебя не назовешь, товарищ сенатор! Чего нет, того нет, — одобрительно сказал Амброж.

— На твой век моего ума хватит!

Радим в последний раз обратился к мужикам в трактире, приглашая их на фильм. Сеанс уже начался. Никто не двинулся с места.

— На мой — может, и хватит, а вот на реку — нет, не справишься! Кишка тонка! — ухмыльнулся Амброж.

— Что ты все лезешь с этой рекой! Кто виноват, что…

— Кришпин! — крикнул кто-то предостерегающе. Все понимали, что ни к чему напоминать сейчас Амброжу об утонувшей жене.

— Я не только из-за этого говорю о реке. — Амброж сразу понял, чего не договорил Кришпин. — Но начинать строить, не обуздав реку, — затея пустая! Ведь каждый год вода все сносит! Сейчас это, кажется, называется вредительством!

— Что-то ты нынче много себе позволяешь!

— Вода все уничтожит, и вам это отлично известно. — Амброж повернулся к сидящим в нерешительности мужикам.

— Знаешь, Амброж, кто ты? — резко бросил Кришпин.

Амброж кивнул. Секретарю такого неопределенного согласия показалось недостаточно.

— Ты подрываешь саму идею сельхозкооператива!

— Ну уж, ну уж! — хохотнул Амброж, и даже остальные осмелились заметить, что секретарь, пожалуй, хватил лишку.

Из зала неслись обрывки музыки и приглушенная, странная, будто из загробья, речь киногероев.

— Я тоже проголосую — за! Но в первую очередь за строительство плотины, — заявил Амброж, и все с испугом уставились на него.

— Видали? — торжествующе заорал Кришпин. — Он всех вас хочет выжить из низины!

— Такое дело не пойдет, Амброж!

— С ума, видать, спятил!

— Наши предки от твоих слов в гробах переворачиваются!

— Здесь, в низине, наш дом!

— Радуйся, что в свое время этому строительству хода не дали!..

— А почему не дали? — возмущенно спросил Амброж. — Да потому, что кой-кому оказалось невыгодно!

— И нам невыгодно, и всегда будет невыгодно, — укоризненно заявил кто-то из середняков, высказав вслух то, что думали остальные.

— Выходит дело, времечко-то не другое, товарищ сенатор? — преувеличенно заудивлялся Амброж и, смакуя, облизал с губ пивную пену.

— Да нет! Другое! — возразил Кришпин.

— А ведь кто-то в эти твои конюшню и мастерскую всадит денежки! Или нет? Кооператив на воде! Вот где ты прославишься!

— Заткнись! — взорвался Кришпин.

В двери зала просунулась какая-то физиономия, призывая не забывать, что идет фильм. В глухие голоса вклинилось стрекотание пулемета, и музыка заиграла громче.

— Должно, про войну, — заметил чей-то голос.

— Шли бы лучше кино смотреть… — посоветовал трактирщик.

— Тебе, Амброж, хорошо трепаться, когда знаешь, что с кузней покончено, — вмешался мужик, сидящий слева от него.

— Пока что не покончено!

Кришпин многозначительно осклабился, делая вид, будто ему об этом кое-что известно. Остальные хмурились, ужасаясь призраку затопленной низины.

— Или ты держишь зло на мельника?

— Что верно, то верно! Держу! Да только не со вчерашнего дня это началось, — согласился Амброж.

— Чтобы из-за какой-то бабы всю деревню переселять… — изумился кто-то, и остальные облегченно захохотали.

— Дурачье! — Амброж едва сдержался, чтобы не сплюнуть.

Его пытались урезонить: не сходи с ума! Хватит об этом, бросьте вы, пошумели, и ладно! Куда ты? Останься!

Амброж расплатился с трактирщиком, схватил свое полупальто и выскочил в ночь.

И вот опять он шагает из деревни к себе на выселки. Проходит мимо темных, без признаков жизни домов. В тоскливой слякотной тьме среди грязи и серого снега еще четче белеют стены мельницы. Река стала шумной. Рождественская оттепель добралась до макушек окрестных гор. Амброж припомнил свой неудавшийся поход в кино. И впервые пришло в голову: а ведь он так и не знает, откуда в нем это чувство одиночества. Из-за того, что его никто не поддерживает, когда он говорит о реке? Или потому, что не стало жены? Видимо, легче преодолеть боль утраты, чем переубедить соседей. Они продолжают ходить к нему в кузню и вести бесконечные разговоры, убеждая понять и их страхи, и требования времени, в котором он живет. Была бы при нем жена, все шло бы легче. Жена или, может, любовница? Все равно! Видно, куда-то надо девать энергию, а не ломать попусту голову над тем, что происходит вокруг.

«У меня есть дочь. Но кто знает, сколько она еще проживет со мной вместе?»

Когда Яна в первый раз привела к ним в дом Радима, Амброж понял, что дочка пробудет здесь месяц-другой, не дольше.

Радим Зезула приезжал с Яной все чаще. И в жилой части кузни опять стало весело. Черноволосый, подвижный как ртуть паренек нравился Амброжу. Он пытался помочь по дому и в кузне, но видно было, что к таким делам непривычен. Инструменты держал в руках бестолково и неумело. Топор почему-то казался ему то чересчур тяжелым, то острым, ручки у инвентаря тоже никудышные, только мозоли набивают!

Такой вот он был неумеха.

— Вы бы шли на другую работу, — предложил Радим, когда Амброж пожаловался, что нет у него уверенности, дотянет ли кузня до весны.

— Не так-то все просто, — отмахнулся Амброж.

— Радим тоже поменял работу, — сказала Яна, и тут предположения Амброжа, наблюдавшего повадки и манеры будущего зятя, наконец-то подтвердились: Радим был официантом.

— Плохо зарабатывал? — спросил Амброж участливо.

— Да нет, зарабатывал хорошо! Но сейчас мне живется лучше!

— Чего уж хорошего-то — таскаться, куда черт пошлет, — ляпнул Амброж с пренебрежением, но сразу же усомнился: не так ли и сам он рвался из дому, влекомый весенним зовом реки, и каждый нерв в нем дрожал и манил в дальний путь?

— Вербовали на производство, да, к счастью, ухватился за просвещение!

— Просвещение? — не понял Амброж.

— Несу свет в самые глухие деревушки… — начал было Радим перечислять задачи и мероприятия, про которые Амброж иногда слыхал по радио, но ему и в голову не приходило, что такое может быть кому-то хлебом насущным.

— Какая-то непонятная работа, — удивился Амброж.

Яна поспешила заверить отца:

— Мы скоро квартиру получим! В городе!

— Хочешь сказать, что если б остался официантом, то не получил бы?

— Уж это наверняка, — с гордостью ответила Яна.

— Черный костюм, белый воротничок и гладенькие ручки сейчас не в моде, — подхватил Радим.

— А сейчас у тебя что — руки в мозолях? — от души рассмеялся Амброж.

— И мозоли были… — вступилась Яна за своего избранника, который пошел было на фабрику, да быстренько переметнулся на эту, для Амброжа пока что загадочную работу.

— А кто будет подавать людям пиво и еду?

— С этим и женщины справятся!

— Угу! — неуверенно допустил Амброж.

— На фабрику нас собирали с бору по сосенке: официанты, парикмахеры…

— И ремесленники тоже, так ведь? — перебил его Амброж.

— И они! И крупные фабриканты, — кивнул Радим.

— Ну и дела, — изумился Амброж.

— Человек, папа, всему может научиться, — подхватила Яна, — возьми хоть меня!

— Ну, если их такая работа устраивает, почему бы и нет. Но ведь большинство пошло туда не по своей воле!

— Да-да! Такие сейчас времена, — вздохнул Радим.

— Времена! — скривился Амброж. — Всегда все валят на времена.

— Платят мне прилично… — продолжал Радим, и Амброж согласно кивнул головой. О дочери можно теперь не беспокоиться. Но он не смог удержаться и подпустил шпильку:

— Главное, чтобы работа нравилась!

Радим махнул рукой. Подошел поближе к Яне.

— Живы будем — не помрем. — И обнял ее.

Яна была счастлива, ведь для ее будущего мужа главное в жизни — их любовь.

Пожелав Амброжу доброй ночи, они отправились в комнатку, в которой еще недавно Яна ночевала одна. Амброжу прежде не приходило в голову, что дочь его стала женщиной, что у нее есть возлюбленный.

Он остался в кухне один, сел и опустил голову, подавляя в себе недовольство. Впрочем, ведь он сам, первый, предложил ему ночевать в комнате вместе с Яной. Сначала Амброжу было приятно чувствовать себя человеком широких взглядов. Дело молодое, да тут еще Радим беспокойно ерзает на стуле и говорить с ним просто невозможно… Двери, что вели к Яне, притягивали его как магнит. Амброж сказал: «Ступай к ней!» — но хорошо, хоть не добавил, как теперь у молодежи принято: «Будь что будет!» Парень, видимо, понял, что за отцовым предложением стоит житейский опыт — к чему притворяться, и так все ясно! Нынче молодые наедине не богу молятся! Впрочем, а когда оно было иначе?..

Сомнения, которые пришли позже, перекликались с его личными переживаниями. Амброж не мог позабыть Розу. Вполне возможно, она еще придет. Представив себе это, он скривился: «Ну и дела, о господи! У девчонки парень ночует, у меня баба, тут же, за стенкой, в постели, где я годы спал со своей женой». С Яны какой спрос? Она молодая. Радим — ее парень, и они, видимо, скоро поженятся. Но смириться с мыслью, что сам он не имеет права спать с женщиной, Амброжу никак не хотелось. Его раздирали сомнения, он злился на себя: сколько же фальши и ханжества прет из человека. Только и заботы, как бы это получше выглядеть в глазах окружающих. А надо на все плюнуть и жить как хочется…

Последние морозы и начало весны неплохо уживаются друг с другом. Как друзья, что частенько бранятся. Подует северный ветер, и ляжет новый снег. Весна начинает чахнуть, ее пробирает дрожь от унылых лесов с их тоскливой гримасой, от голых ветвей и старой листвы на почерневших снегах. Амброж винит их в сообщничестве. Зима с весной спелись, чтобы портить нам жизнь. Играют на нервах. Вечером тепло, утром рассвет белеет свежим снежком. Он выходил на улицу и хмурился. Опять моросит дождь. Амброж с отвращением оглядывался на свои следы, чернеющие провалинами в снежной каше, и злился на бесформенные горы, утратившие границу с небом. Будто именно там зреет заговор лично против него, Амброжа.

Теперь Амброж остался совсем один. В феврале Яна с Радимом поженились. Пир горой не устраивали. Пригласили лишь двух свидетелей. Тихо расписались, и все. Это тоже знамение новых времен. Молодые переехали в город. Получили квартиру. Амброж туда наведался всего один раз. На последнюю телегу со своим товаром он погрузил и Янино приданое.

Две комнаты, кухня, темная, без окна, ванная, где и днем приходится зажигать свет. Да и те комнаты, где были окна, казались ему тоже темными. Прямо напротив торчит еще один дом, для второго уже копают яму под фундамент.

Их семейный очаг, их счастье…

Соседи заходили к Амброжу в кузню. Опять пытались заводить разговоры, но Амброж уклонялся, отходил к горну прежде, чем начинались прикидки насчет будущего Брудека и низины. И в трактире, и возле продовольственной лавки, где мужики частенько собирались потолковать, он переводил разговор на что-нибудь другое. Амброж наконец понял, что никому нет никакого дела до его здравых рассуждений. Он-то возражал против новшеств только потому, что не брали в расчет реку.

Реку, которая была последним, что осталось у Амброжа. С ней он сталкивался изо дня в день, использовал ее силу, она была помощницей, и, несмотря на это, он стремился ее погубить…

Как и сотни лет назад, так и теперь, когда, казалось, весна играет с зимой в прятки, а зима испытывает его терпение, река щебечет, мчится вперед, шумит, словно стаи невидимых птиц, гремит, и рокочет, и тихо мурлычет, как довольная кошка. И во всех своих обличьях она не устает еще отражать и солнце, и тьму. И бьется ли о берег, крутит ли водяное колесо — не просит ни милости, ни снисхождения. Вечная, она тщеславно напоминает нам, смертным, о бренности… «А я хочу, чтобы ее хищный поток превратился в смиренные, укрощенные плотиной зеркальные воды. Ты утратишь свободу, река, но станешь еще сильнее».

Он ощущал ее присутствие за стеной кузни, в изнурительной жаре и грохоте, а сам себя — капелькой, которая вот-вот воспарит и вольется в многоголосье общего хора. В многоголосье с ускользающим от его понимания ладом. Слишком уж разноречивым было все то, что он слышал вечерами по радио, краем уха в деревне и с чем сталкивался в собственной работе. «Я ведь тоже потеряю свободу, но кто поручится, что я, Ян Амброж, стану сильнее? В этом, река, твое предо мной преимущество».

Весна не спешила в низину. Застенчиво приближалась слякотной безотрадностью, неожиданно удлиняя ночь на радость одной лишь большой сове, и та пиршествовала на мышьих стежках, обнажившихся из-под стаявшего снега. Амброж теперь все чаще возвращался в дом лишь после того, как темная птица, вылетев из чердачного оконца, растворялась во влажной темноте. На какую-то совсем короткую минутку ему начинало казаться, что он не один, что огромный, трудно постижимый человеческими чувствами мир, те его вечные ценности, которым он не мог подобрать имени, а может, и великий кодекс, который человеку неподвластен, все еще существует. Он здесь, он без нашего ведома руководит нами.

Амброжу позарез необходима была весна. Ему казалось, что только она может принести решение, но мучила странная тревога, мерещилось, будто такое безвременье не кончится никогда.

Немудрено было догадаться, что дело тут вовсе не в капризной смене времен года, но в напряжении, живущем в нем самом, в его душе. С частными кузнями покончено. Идти работать в мастерскую, что собрались строить за деревней, совсем близко к реке, ему не хотелось. Ведь в любой момент на нее могла рявкнуть разлившаяся вода, ее могло изувечить наводнение, которое здесь шутя называли «десятилеткой», даже если оно случалось чаще. «Какой же я мужчина, коли соглашусь делать то, во что не верю!» С такими мыслями Амброж ложился и вставал. Но бывало и по-иному. В нем оживал другой голос. Внешне проявляясь лишь безысходной подавленностью да воркотней на погоду, он требовал, настаивал: «Мне нужна женщина! Я еще не старик, чтобы обходиться без женщины!»

После отъезда Яны Амброж все чаще поддавался игре воображения. Он считал это естественным. Более того, пытался понять, думая при этом о Розе, нужна ли ему определенная женщина, или это может быть любая другая… Роза не переставала волновать его, но вскоре на высоком потолке спальни и в пламени горна стал, зыбко колеблясь, возникать иной образ.

Об этой женщине Амброж не думал. Она пришла сама и предложила себя. «Чего тут удивляться! Ведь я пялюсь на нее всякий раз, когда прихожу в лавку». «У тебя, Мария, все в руках горит». — «Да и ты, Амброж, ловко управляешься с хозяйством». — «Тебе все к лицу, Маня!» — «И ты еще мужик что надо, грех жаловаться!» — «Я одинок, Марженка!» — «Ты думаешь, Амброж, я не одинока?..»

Так она давеча и сказала. Он кивнул и сделал вид, будто понимает, что такое нудная обыденность супружеских страстей. У Кришпина, ее мужа, голова была всегда полна гешефтами, а теперь прибавилась еще и беготня по инстанциям да ответственный пост… Надо бы ей раньше, еще девчонкой, понять, куда лезет! Всему селу был известен суматошный нрав Кришпина, умеющего наповал сразить односельчан каким-нибудь непонятным нововведением, которое он подхватывал где-то далеко от Брудека. Начиная с одежды и кончая затеями. Когда все довольствовались велосипедами, он вдруг объявлялся на мотоцикле. Отец его, скототорговец, первым в долине завел себе ламповый радиоприемник. Сын уродился весь в отца и унаследовал его норов. Собственной жене урвал место продавщицы в лавке. Да, Мария такая баба, что стоит греха…

Не выходит у Амброжа из головы Мария. Его влечет ее грудь, распирающая платье и выглядывающая из глубокого выреза, когда она склоняется под прилавок за какой-нибудь мелочью. И еще его тянуло к ней, потому что она была женой Кришпина. Да-да! Поначалу Амброжа ужаснуло такое открытие, потом он махнул на это рукой. Эко дело! Чего доброго, затаит на Кришпина еще большее зло, если у него с Марией ничего не выйдет.

А тут вдруг Мария сама явилась в кузню. Встала в дверях, держа в руках топор. Амброж заметил ее, только когда повернулся, чтобы, зажав клещами раскаленный кусок железа, оттащить его от наковальни к кадке с водой.

— Вот, топор принесла! Мой к тебе никак не выберется… — начала она и, прежде чем Амброж успел удивиться, добавила куражась: — А в нашем доме весь инструмент затупился! — Сказала и стыдливо опустила глаза…

Амброж прошелся было пальцем по лезвию топора, но Мария вдруг обвила его шею руками и спрятала голову на груди, как будто давно уже высмотрела там спасительный уголок. Кузнец уронил топор на пол. Обнял и прижал к себе Марию с благим умыслом успокоить. В ее испуге могла быть повинна расходившаяся река, всплески воды под колесом, скрип и треск, смрад от раскаленного железа и удушающая жара. Но Амброжу во имя спасения души лишь на какую-то минуту удалось сдержать себя. Мария жадно принимала его поцелуи. Сначала он целовал ее волосы, потом впился в губы. Мария откинула голову назад и прижалась всем телом к его кожаному фартуку. И Амброж понял, что она ищет у него вовсе не спасения от опасности. Так, слившись телами и не прерывая объятий, они двигались к верстаку. Мария прижалась к нему, словно в дурмане, Амброж сорвал с себя фартук. Он чувствовал, как ее маленькие пальцы все сильнее сжимают его шею, гладят лицо, щека его коснулась крестика в глубине выреза, и пахнуло на него нежным теплом ее груди.

Рядом шумела река, но теперь эти звуки казались Амброжу совсем иными. Он прислушался, дрожа от волнения. Что, если вдруг навалится та непонятная, постыдная слабость, как это случилось с ним тогда, с Розой… Одолевал страх, что в этом грохоте и шуме они не расслышат, если кто-нибудь распахнет двери и увидит их обоих в греховных объятьях, привалившихся к верстаку. Хорошо, мелькнуло в голове, что на Марии темное пальто, а не белый, рабочий, заметный издалека халат. Мария смеялась и всхлипывала, задыхаясь и трепеща. Он плыл с нею вместе по этой бескрайней дороге любви…

«Она приняла меня таким, каков я есть».

— Амброж! Амброж! — восклицала она. — Нет! Нет! Это невозможно! Неужто я здесь, с тобой!..

Она накинула на голые ноги пальто и уже не сопротивлялась, когда он склонился над ней. Обхватив руками его голову, все теснее прижимала его к себе…

— Придется все-таки наточить твой топор, — сказал Амброж, когда они наконец очнулись. Сказал, чтобы как-то скрыть смущение.

— Я приду за ним вечером!

— Вечером? — удивился он.

— Кришпин уехал на курсы, — ответила Мария, и глаза ее были полны таким счастьем, что ни для чего другого не оставалось места. Она призывала Амброжа участвовать в заговоре против собственного мужа…

Амброж прикинулся, что готов стать ее сообщником, что подобный союз его не страшит. Он молча кивнул головой. Мария подошла к нему совсем близко, поглядела на топор, который он держал в руках, указательным пальцем осторожно тронула острие, словно это была дорогая реликвия. И только потом подняла глаза на Амброжа. Наверное, он должен ее поцеловать. Но он этого не сделал. Мария повернулась и торопливо вышла.

Амброж столбом стоял посреди кузни, уставившись на захлопнутые двери. Огляделся: нигде не осталось ни малейшего следа этой горячей и явно выношенной сердцем встречи. Он никак не мог успокоиться. Подошел к окошку, обросшему паутиной, и через старое слепое стекло увидал удаляющуюся фигурку Марии Кришпиновой. Тускло, как сквозь сплошной молочный туман, вырисовывалась низина, дома и хаты, вся деревня и горы, верхняя граница которых терялась где-то в облаках. Там, высоко, где одни леса и вершины, залегла густая мгла. Амброжу вдруг пришло в голову, что Марию кто-нибудь может заметить. На этом плоском куске земли, что тянется вдоль излучины реки, все открыто людскому взгляду, пусть даже случайному. Марию могли заприметить, когда она только пробиралась к нему в кузню. «Ко мне, правда, многие ходят, тащат свои топоры-лопаты, но не бабы!» Он с отвращением глядел на отполированное чужими руками буковое топорище, и его корчило от брезгливости. Кришпиновыми ладонями…

Амброж прислонился к наковальне и задумчиво покачал головой. Случилось такое, чего он никак не ожидал. «Да, я этого хотел. Втайне, в самой глубине души. Но чтобы оно налетело внезапно, как летняя буря?.. Что пригнало ее сюда? Любовь или топор?» — улыбнулся он счастливой улыбкой и представил себе, как она заперла лавку, сняла с себя белье, чтобы все произошло быстрее… Где-то в сарае схватила топор и кинулась к кузне. Топор и тоска по возлюбленному! Такой союз казался ему вполне понятным. Топор, между прочим, не просто инструмент, которым тешут балки для будущего дома или заготовляют лучину, чтобы в доме было тепло. Топором и головы снимают…

Амброж залпом выпил пива и стал бесцельно разглядывать кузню. Надо было разгрести пепел в горне, прокачать, и ветрогон раздует остывшую золу, из которой выглядывают куски холодного железа. Водяное колесо ждало и требовало привычных звуков молота и ударов по металлу. Амброж уже знал его жалобный скрип, когда оно крутилось вхолостую. Уходят твои силы, Амброж, уходят! Река насмехается над тобой. Ты разрешаешь ей, не трудясь, бежать вперед. «Да плевать я на нее хотел, я всего лишь человек, не больше! Должен же я осмыслить, что произошло здесь, под этими почерневшими от копоти балками, среди стен с лучиками света, пробивающимися сквозь щербины от выпавших сучков, под кровлей с покинутым ласточкиным гнездом, где под самым коньком висят вниз головой черные кулечки нетопырьих тел. Я вел себя как настоящий мужчина!»

На этот раз он не сплоховал, и ему было оттого весело, но почему-то вспомнилась Роза… Роза и Мария! Они одних лет, может, годок-другой разницы. Обе темноволосые. Мария пухленькая, розовощекая. Глаза глубокие, правдивые, спокойные. Никогда бы не поверил, что она может быть подобна горному потоку после летнего ливня, прорвавшего тучи…

Он набросил приводной ремень на точило и взялся за топор. Посыпались, разлетаясь в стороны, снопы искр. Сталь с визгом противилась насилию шероховатой поверхности камня. Выла и плакала на высокой ноте.

Амброж осторожно прижимает острие к вращающемуся серому камню, и в памяти возникает Мариино тело. Его заливает радость.

…Она придет вечером, и они опять будут любить друг друга. Спешить не станут. «И не убудет ни меня, ни ее, сколько бы мы, настоящие мужчина и женщина, ни тратили себя».

К вечеру он в на редкость приподнятом настроении переделал целую кучу дел. И ему ни разу не пришло в голову, даже в те минуты, когда он доставал из кадушки свежезакаленные детали, что все это больше никому не нужно…

Амброж вышел из кузни, когда уже смеркалось. Из чердачного окошка только что вылетела сова. Наверху, на церковной колокольне, звал к вечерне колокол, и в теплом воздухе звуки эти сплетались с шумом реки, впервые нынче запевшей по-весеннему. Вскинув голову, он долго смотрел с крыльца на отвесные горные спуски. Когда опустится тьма, любопытным глазам уже ничего не углядеть. Амброж отвернулся от реки и перевел взгляд на мельницу. И, неожиданно увидав Розу, забеспокоился. Конечно, это была она! Ему даже показалось, будто Роза, замедлив шаги, пристально смотрит в сторону кузни.

Но сегодня ему некогда было обдумывать, что мог означать Розин взгляд. Он растопил печку. Поел и долго, тщательно мылся. Потом перетащил пуховики из спальни в комнату и оставил открытой дверь, чтобы туда шло тепло от нагревшейся уже печки. Впервые после гибели жены задернул на кухонном окне занавески белого полотна. Прежде темнота никогда его не смущала, да и до нынешнего вечера нечего было скрывать от соседей. Амброж включил радио, и гром духового оркестра с его барабаном, отбивающим ритмы жизнерадостного марша, заглушил монотонное тиканье часов. Наконец, усевшись поудобнее за стол, он принялся священнодействовать над своими цигарками. Первую он тут же закурил и взялся скручивать остальные, располагая рядком перед собой эти нескладные, набитые до отказа махрой колбаски.

Амброж послушал по радио последние известия и невольно вспомнил Кришпина. Он представлял себе, что где-то там, откуда летят эти слова, и есть то самое, что нынче называют курсами. После известий стали передавать классическую музыку. Она звучала томительно и грустно, как будто кто-нибудь умер, и очень походила на музыку, которую по большим праздникам наверху в церквушке со скрежетом и одышкой изрыгал из своего чрева орган. Амброж взглянул на топор, безжизненно валявшийся у наколотых сосновых полешек возле печки. Он был порукой, что Мария придет. Обязательно придет.

Она пришла. Амброж поспешно переставил кастрюльку с водой на середину раскаленной плиты и, чтобы как-то скрыть смущение, буркнул, что сейчас приготовит чай. Мария тоже казалась смущенной. На ней было темносинее платье, отделанное белой тесьмой по карманам и белыми же пуговками, целомудренно застегнутыми до самой шеи. Она опустилась на краешек стула, держась чинно и скованно. На ее лице и в глазах дрожал страх, словно она опасалась встретиться глазами с Амброжем или оглядеться.

Амброж такого не ожидал. Сразу рухнули мечты, которыми он весь день упивался: какова же она будет вечером, коли могла быть такой средь бела дня! Сейчас они степенно сидят друг против друга, как будто встретились, чтобы обсудить важные, неотложные дела.

— Я, наверное, рехнулась, Амброж, и все испортила, — робко произнесла Мария и облизнула кончиком языка иссохшие в великой жажде губы.

— Мария… — мягко произнес Амброж и протянул к ней руку.

Вода на раскаленной плите заклокотала, кастрюлька, задребезжав, выбросила пузырьки кипятка. Амброж поднялся и достал из судничка две кружки.

— А я кофе принесла, — сказала Мария деловито и, вытащив из кармана пакетик, сама взялась за приготовление напитка, благоухающего прекраснее любых духов. Одуряющий аромат кофе Амброж учуял сразу же, как только Мария вошла в дом. Давненько не пил он натурального кофе.

— А твой топор уже готов!

— Я не знаю, сколько должна тебе за него, — улыбнулась Мария, но тут же застыдилась, сообразив, что своими словами напомнила о случившемся между ними днем. Амброж прикоснулся к ней, желая без слов, одним лишь этим движением, исполненным одновременно мгновенной жалости, радости и желания, дать ей понять, что ее приход дороже любой платы и его нельзя сравнить ни с кофе, ни с деньгами, ни с чем-либо другим. Такого в ее лавке, как и птичьего молока, никогда не достать…

Она благодарно принимала его прикосновения, они помогали ей преодолеть смущение. Кающаяся грешница?.. Потом, не сопротивляясь, позволила увести себя в комнатушку. Ее прерывистый шепот возбуждал и согревал Амброжа.

Мария чувствовала его тяжелую руку на своем теле. Тепло этой комнаты с низким потолком охватило ее. Она притянула лицо Амброжа к своему полуоткрытому рту, принуждая касаться ее губ и полузакрытых глаз. Но, всеми силами прибегая к всевозможным ухищрениям, оставляла ему свободу действий, чтобы он мог считать себя завоевателем. Ее волновали сильные руки Амброжа, его тяжелое дыханье и грубые пальцы, которые вели неуклюжую борьбу с ее платьем и тонкими кружевами белья; она хотела упиваться как можно дольше сладостью борьбы за свое тело, хотя и знала, что это наслаждение женщина с мужчиной может испытать в полную силу лишь в первый раз. Она больше не могла сдерживать себя и устремилась ему навстречу. И тут на них низверглась стихия, подобная той, что обрушивается, когда снимают щиты и открывают затвор над отводом и скрытая сила воды раскручивает водяное колесо… Амброжу показалось, что он проваливается в пучину…

Радио продолжало играть, хотя они его вовсе не слушали. Амброж принес остывший кофе. В тишине, которую лишь иногда нарушало потрескивание догорающих поленьев, под шум реки, не дающей забыть, что их окружает полночный, окутанный тьмою мир, они говорили вроде бы друг о друге, но на самом деле Амброж — о своей жене, а Мария — о Кришпине.

— Он не виноват, что у нас нет детей, — прошептала она, заступаясь за мужа, хотя Амброж ни о чем не расспрашивал. Лишь удивился, что за весь день эта мысль ни разу не пришла ему в голову. — Он ведь не такой уж плохой! Просто слабак!

— Мужик — это не одни только мускулы, — возразил Амброж.

— И это тоже!

— Коли я бы смолоду поездил с товаром… — хмыкнул Амброж, но Мария перебила его:

— Но ведь ты стал кузнецом!

— И жалею об этом!

— Нет, не жалей, в этом твое счастье!

— Я о тебе тогда и мечтать не смел!

— Времена были такие, — сказала Мария, целуя его, и Амброж невольно, в который уже раз за сегодняшний день, представил себе Марию, единственную дочь богатого крестьянина Сламы, которую отец отдал тогда за неугомонного, предприимчивого и честолюбивого Кришпина.

— Хорошо, что настали новые времена… — смеясь, протянула Мария, а он добавил:

— …и людей стали отправлять на недельку-другую на курсы!..

— Скажешь тоже! — шутя надулась Мария и тесно прижалась к нему. Амброж с радостью принимал ее ласки, уводившие его от страхов за будущее. Но страхи и опасения то и дело вспыхивали в нем, словно трут, занявшийся от раскаленных искр.

Мария ушла перед самым рассветом. Кое-где по дворам, проснувшись, забрехали собаки. Амброж выжидал у порога под холодным, усыпанным звездами небом, пока не угомонится последний цепной пес и не заберется обратно в свою конуру. Кузнеца брало сомнение, не обманет ли ясная ночь. Какую даст завтра погоду?

Мария приходила каждый вечер. Весна в конце концов сжалилась над Брудеком и теперь спешила наверстать свое опоздание. Светлые перышки молодой травы, клейкий блеск почек на ветвях, рыба, идущая против течения на нерест.

К Амброжу приехали Яна с Радимом. Ненадолго, так, на часок-другой. Яна удивлялась, с чего это отец так чисто выбрит. Прошлась по дому и шепнула ему на ухо: Роза? Он отвел глаза, но «нет» не сказал.

Амброж работал теперь целыми днями, не присаживаясь. Ел и пил за троих. Ему не нужно было бегать в лавку за провизией: Мария приходила с полными сумками. Однажды ночью она принялась стряпать у него на кухне, и за стол они сели только во втором часу ночи. Амброж опасался, как бы соседи не приметили, что он перестал ходить за покупками. И как-то раз отправился в лавку. Накупил, как обычно. Пива, пожалуй, взял побольше. И в лавке встретил Розу. Они остановились. Поговорили. И вдруг ни с того ни с сего Амброжа надоумило позвать ее к себе. «Приходи. Ведь ты по субботам свободна!» Роза кивнула, и ее юбка прошелестела по тропинке, спускавшейся к реке, где с незапамятных времен расходились в разные стороны две протоптанные стежки. Налево — в кузню, направо — к мельнице… Амброж с нетерпением ждал ночи на пятницу. Настал конец встречам с Марией. Они не заговаривали об этом, да и обо всем другом тоже молчали.

Амброжу вдруг обрыдла работа. В чем его жизнь? Этот тяжкий труд да Мария по вечерам? Он не привык подолгу спать, но после четырех бессонных ночей, проведенных с ней, все-таки чувствовалась усталость. Опять на него накатывали приступы безнадежности, не ослабевающие, даже когда он кидал в кучу готовых изделий новый заступ или лопату. Амброж все чаще хмурился. Из города уже давно не приезжали за товаром.

Он не жалел, что вот так, не подумав, позвал к себе Розу. Прошедшая неделя с Марией — да, наверное, и эта последняя ночь — ничего не изменит, он потешит свое самолюбие, укрепит веру в себя, и только! Когда у тебя есть женщина, все идет проще, пока ты не увязнешь в чувствах и не поймешь, что очень уж в ней нуждаешься…

«Надо еще раз попытать счастья с Розой, покуда есть уверенность в себе, покуда знаю, что не буду дрожать перед ней, как побитая собачонка. Мария выбрала меня для своего собственного удовольствия. Ну что ж. Что хотела — то получила», — рассуждал Амброж.

Он представил себе обеих. Мария, одетая в белоснежный, с яркой вышивкой национальный костюм. Роза — как на плакате, что висит в городе. Марию растили для другой жизни. Ей всегда хорошо жилось, но ведь в этом нет ни ее вины, ни заслуги. Так же как Роза не вправе кичиться тем, что у нее никогда ничего не было. Мария миловидна и привлекательна, но у нее муж. Роза кажется красивей, впрочем, тут он возвращается памятью к молодости. А главное, у нее никого нет…

Амброж поставил молот и вышел из кузни, чтобы опустить щиты у лотка. Доски соскользнули вниз, вода стала быстро убывать, наконец обнажилась нижняя часть большого водяного колеса. Амброж обернулся и заметил на тропинке мельника. В руках у него был перемет с крючками.

— Браконьер! — крикнул мельник и поглядел на Амброжа.

— Ну и что? — пробурчал Амброж.

— Не знаю, кто этот ворюга, — в бешенстве орал мельник, — ну да ничего! Я его поймаю!

— Мне бы твои заботы, — усмехнулся Амброж, — река давным-давно не твоя. — И поглядел вниз, в лоток. Он всегда любовался, как перекрытая вода с журчанием просачивается сквозь щели и тоненько струится по блестящим камням.

Мельник зашвырнул шнур с крючками в кусты и с неприязнью сказал:

— Зря ты на скандал нарываешься!

— С кем? С тобой? — хохотнул Амброж.

— Нет, с теми! — ткнул мельник в сторону деревни.

— Это как же понимать?

— Я им уже отдал всю свою землю. А коли ты будешь упорствовать, они заодно возьмутся и за мою мельницу!

— Не могу же я отдать им землю, которой у меня нету!

— Ступай к ним работать, и они нас обоих оставят в покое!

— А они объяснили тебе, почему я не хочу к ним идти?

Мельник поглядел на кузню. Тут и там из стен выпирали бревна. Трухлявые балки требовали смены.

— Конечно, твою развалину можно с легким сердцем затопить водой! А моя мельница в полном порядке! Как игрушка!

— Сейчас самый подходящий момент что-то сделать с рекой, — сказал Амброж и поспешно отвел глаза от воды. Словно испугался, что проговорился в ее присутствии.

— Надо это время как-то переждать, потом опять станет легче! — заметил мельник.

Амброж не понял.

— Эти их новизны долго не продержатся, кузнец! Опять вернутся старые порядки. Лучше тебе со мной не ругаться!

— Эка загнул! Старые порядки! Ошибаешься! Нетушки! Что было, то прошло и уже не вернется!

Мельник осклабился. Его румяные щеки еще больше расплылись, но в глазах вдруг проскочила злобная искорка.

— Тогда тебе, кузнец, лучше мотать отсюда подальше!

Амброж молчал. Прислонившись к загородке, он сплевывал в небольшую лужицу, которая всегда натекала сквозь затор. Он глядел в темную зеленую стынь воды и едва сдерживал бешенство. «Что это? Предложение? А может, приказ?! Нет, ни за что! Хотя бы наперекор этому ублюдку я не покину реку и низину! Нет! Не могу! Но и не желаю быть побежденным вместе с ним. Сейчас мы с этим тинчиком вроде бы партнеры. Нас ждет одна участь. Но для меня это было бы проигрышем вдвойне!» Амброж отвернулся и глубоко вздохнул, чтобы освободиться от душившего его бешенства. Но оно все подступало к горлу. Опять всплыл вопрос, не имеющий ответа: а если я отсюда не уйду, как быть дальше? Как и раньше, плясать под его дудку?..

— Ну что ж! Тогда мне придется помочь тебе. Не хочешь по-хорошему, вылетишь по-плохому, — со спокойной угрозой, словно прочитав его мысли, заявил мельник. — И не рассчитывай, что ты такой уж хват… ну, скажем… как в постели.

Амброж оттолкнулся от щитов, ухватил мельника, который был ему по плечо, за воротник и обеими руками стал стягивать барашковый мех на жирной шее, пока не полопались швы.

— Ах ты сволочь! Сейчас швырну тебя в реку, и никто по тебе слезинки не прольет, потому что ты никому не нужен!

Амброж тряс мельника изо всех сил и угрожающе шипел прямо в жирную рожу. Но вскоре пальцы его сами собой разжались. Не стоит связываться, не тот он человек, с кем можно разговаривать. Отчаянный страх этого обмякшего мешка обезоружил его. Уперев руки в бока, он глядел на дрожащего, как мокрая курица, мельника. А тот разглаживал ладонями отвороты воротника и, не замечая, что глаза Амброжа все еще мечут молнии, а кулаки сжаты, опять взял высокомерный тон:

— Это я позволил Розе завтра вечером зайти к тебе!

Мельник совершил большую ошибку. Амброж, недолго думая, врезал ему и с левой и с правой. Точно в подбородок. Молниеносные удары перевернули мельника. Падая, он успел получить от Амброжа еще и хорошего пинка в зад. Толстяк тяжело поднимался с бурых плетей прошлогодней крапивы, но кузнец уже не видел, как он, хватаясь за старые стебли и сгорбившись в три погибели, ковыляет прочь. Амброж стоял, повернувшись к нему спиной, и глядел на бегущую мимо реку… Его растрогала доверчивость, с какой вода мчится сверху от излучины, чтобы влиться здесь в тихую заводь над запрудой и превратиться в большое зеркало, отражающее горы, и склоны, и птиц, и все то, что с незапамятных времен обретается на ее берегах. На него вдруг навалилась слабость. Глаза застлали слезы. «Я должен был, ну просто должен был проучить его, — твердил он себе, — но, если бы знал, что со мной будет твориться такое, не стал бы марать руки!»

Отпустить мельнику затрещину мог сподобиться лишь он, Амброж. Последний в роду кузнецов. Но поздно! Все поздно. Далеко позади остались попреки и споры из-за того, что кузня пользуется мельничным отводом. Раздоры из-за водного права, из-за всего, что порождало соседство избытка со скромным трудовым заработком, едва хватавшим на жизнь. «Да, только я смог позволить себе набить мельнику морду! Ни дед, ни отец на это не осмелились! Иные были времена. — Амброж удовлетворенно покачал головой. — Зато теперь пришли времена новые! Но кузне моей — конец. Дороговато обошлись мне эти затрещины», — подумал он уныло и, взглянув в последний раз на реку, на горы, словно закончив с ними разговор, медленно поплелся к дому.

Вечером Амброж изо всех сил старался не показать Марии своего плохого настроения. Еще не взявшись за свои ежевечерние цигарки, он нет-нет да и начинал прикидывать в уме, на что же мог намекать мельник. Постель? Надо бы предостеречь Марию. Кто-нибудь, наверное, видел ее. Но когда она пришла, такая беззаботная и праздничная, ему не захотелось портить ей радость и вспоминать то, что опять отступило перед налетевшим вихрем вечной женственности…

Мария согрела ужин. Она то усаживалась ему на колени, обнимала и ласкала его, то кидалась прибираться в доме, доводя все до блеска. Амброж наблюдал за ней с некоторой опаской. Наверное, еще и потому, что несколько часов назад пришлось взглянуть правде в глаза. Амброж понимал: Мария хочет, чтоб у обоих остались хорошие воспоминания, и об этой, последней, ночи — тоже…

И опять они любили друг друга, а очнувшись от ласк, поняли, что время их истекло. Мария сказала:

— Спасибо тебе, Амброж, я, конечно, знаю… что… — и умолкла, а он додумал за нее. Проглотив слова «ты меня не любишь», она воркующим и спокойным голосом заговорила о своей любви: — Ведь я тебя люблю, люблю давно.

Амброж потянулся за самокруткой и закурил. Голова Марии, свернувшейся клубочком, лежала у него на руке, в которой он держал пепельницу.

«Что я могу ответить ей? Она все еще красивая. Наверное, была бы доброй женой! Да только у меня ничего нету. Кузня, что вот-вот рухнет, да дом, в котором зимой гуляет ветер, а летом протекает крыша. И ни к чему вкладывать в это деньги, кабы они у меня и были. Река! Так дело дальше не пойдет. Мне это ясно при всем почтении к ее красоте и ко всему тому, чем за многие века она оделяла людей в низине. Я вырос рядом с водой. Понимаю ее, как мало кто другой. А сегодня набил мельнику морду, быть может, и за своих предков тоже! Ведь я наследник их тщетных мечтаний об огромном водохранилище, которое поглотило бы капризы реки. Не такое уж это для нее жестокое наказание… Кузня всегда попадала первой под гнев разбушевавшейся стихии. Старые балки многое могут поведать. Чего только не натерпелись они от нее!»

— Ты мужчина, Амброж. И мне нечего ждать от тебя объяснений в любви!

— Нет, Мария, я просто думаю, как жить дальше!

— Ты не пропадешь!

— Считаешь, мне надо уехать? — спросил он, понимая при этом, что у себя дома человеку и стены помогают.

— Я хочу, чтоб ты остался! Брошу Кришпина и уйду к тебе!

Слова Марии окончательно сбили его с толку. Он придавил цигарку, отодвинул пепельницу, положил руку ей на щеку и стал пальцами гладить глаза. Они были мокрыми. Амброж верил ей: она пойдет следом за ним, даже если он решится отсюда уехать. Защемило сердце. Ведь все эти дни он думал, что Марию приводит сюда к нему только плотское желание… А она, оказывается, поставила на карту свою жизнь, отдавая ему свою любовь. Верила, что и он еще может полюбить ее…

— Так ведь я же люблю тебя, Мария, — вырвалось у него.

— Тогда чего боишься?

— Себя!

— Это мне в тебе дороже всего!

Амброж усмехнулся.

— Ты совсем не изменился.

— Думаешь? — засомневался он.

— Тебе нужно иметь кого-то рядом…

— Кого-то… — сказал Амброж с сомнением.

— Но, видно, не меня! Я с мужчинами не очень умелая!

— Очень даже умелая, Мария!

— И все-таки не я нужна тебе!

Она видела в полутьме, как Амброж в бессилии покачал головой. Вдруг он спросил:

— А Кришпин верит в дело, которое делает?

— Ты о том, чем он занимается сейчас?

— Ага!

— Верит. Как и всегда. Но только вначале! Потом устает, как норовистый конь, который не потянет, покуда его не запрягут в другой воз.

— Мне бы надо быть с ним заодно. В его компании… — сказал Амброж полувопросительно, но уже без тени насмешки.

— Нет-нет! Держись от него подальше!

Амброж не стал бы всерьез принимать предостережение Марии против собственного мужа, если б так хорошо не знал Кришпина. Кришпин присосался к тому новому, что нарождалось в этой низине, и, хоть не на нем одном оно держалось, энергия, с которой он всегда брался за дело, вполне могла увести доверчивых людей совсем в другую сторону. Деревенские мужики не слишком разбирались, что идет от его оголтелости, а чего на самом деле требуют от них «сверху». Кришпин убеждал их: «Не прите на рожон! Я ведь не из своей головы такое выдумал! Ничего не поделать — это требования нынешнего дня!»

Но в их покорной уступчивости была и своя правда: «Не он, так все равно кто-то найдется, да еще пришлый!»

Так оно и бывало. Это не раз признавал и сам Амброж. А ведь главное — не наломать дров, потом уже дела не исправишь! Раньше у одних было всего невпроворот, имущество и всякие там привилегии. У других — ничего. Значит, сейчас самое время покончить с несправедливостью. Потом будет поздно. Долой прошлое! Да, долой. Но, боже праведный, не забыть бы, что у прошлого была и своя мудрость. И горька была она для дальних и ближних предков, эта мудрость познания — хищная, все разрушающая неожиданными паводками река…

…Они прощались в темноте, под тихий шепот воды, беспокойно вздрагивая от утреннего холода и неопределенности, не представляя, что с ними станется дальше. Теперь они знали, что бессонные ночи были для них не просто ночами любви. Они пытались насытиться страстью, а тем временем потихоньку вступал в силу переменчивый закон жизни, тот, который никому не позволит избежать уплаты по счету… После часов забвения еще невыносимей окунаться в тягостную злобу будней…

Амброж обнял Марию и поблагодарил. Она уходила в собственный мир. «У каждого из нас своя жизнь, и каждому жить в ней по-своему. Сурово, немилосердно, но такова неблагодарная правда. Поздно соединять наши жизни, Мария! Да к тому же сейчас не самый подходящий момент».

Утром Амброж поднялся с постели и отнес пуховики из комнаты обратно в спальню. Тщательно уничтожил все следы прошедшей недели; многие мелочи жгли ему руки, рождая в душе сомнение, не слишком ли он упорствует в своей решимости. Но вечером должна прийти Роза! Его ничуть не смущало, что придется встретиться с ней, когда мысли его целиком поглощены другой женщиной. Вот Розу он мог представить рядом с собой. «Она из того же теста, что и я. Не знала в жизни ничего, кроме работы и унижения. Роза — битюг, запряженный в тяжелую телегу. Мария же белая кобылка в легких дрожках на рессорах. А я на дрожках ездить не мастак!..»

Он собрал полную сумку бутылок и отправился в деревню. Солнце стало припекать. Скворцы уже прилетели, а в низкой траве, возле первой избы, с громким писком льнули к наседке желтые гусята. Наконец-то пришла весна! Амброж ног под собой не чуял от радости. Мир, омытый утренней росой, был прекрасен. А воздух! Нигде в целом мире не найти воздуха благоуханней, чем в этой низине ранней весной. Амброж был так упоен великолепием природы, что чуть не разразился своими восторгами перед теми, кто находился в лавке. Он с нетерпением ждал, пока подойдет его очередь. Хотелось поскорее оказаться опять на улице. Погожим дням люди должны радоваться, а не хмуриться и не вести тусклых разговоров про то, что станут стряпать, а потом есть. На свете уйма дел повеселее. Амброж поглядывал на Марию, но она держалась так, будто целиком поглощена своими заботами и это вовсе не он стоит по ту сторону прилавка. Только когда подошла его очередь, она стала доставать кроме пива и другие продукты, ни о чем не спрашивая, и его это растрогало. «Приметила, чего у меня дома не хватает!..»

В это время за окнами послышался шум подъехавшего автомобиля, и в лавку ввалился Кришпин. Он был в воскресном костюме, с портфелем в руке. Увидав Амброжа, бросился обратно к дверям, и все услышали, как он кричит, что кузнец, мол, сейчас здесь, в лавке, пускай подождут. Вернувшись, он сказал:

— Едут к тебе за товаром! Подбросили меня из города!

Амброж поспешил рассчитаться, но тут Кришпин добавил:

— В последний раз приехали!

Амброж остолбенел. Мария подняла на него глаза. Позже ему не однажды вспоминался ее взгляд. «Она хотела сказать мне, чтоб я сохранял спокойствие».

— Ох, товарищ сенатор, и что ты можешь знать о нуждах сельского хозяйства в железном инвентаре!

— Брось! Твое дело — труба, — заявил с превосходством Кришпин, мелкими шажками пританцовывая вокруг кузнеца.

Амброж двинулся к двери. И уже с порога, кивнув тому, кто сидел в грузовичке, крикнул:

— Может, и труба, но с тобой мне так и так не по пути!

— Это мы еще поглядим!

— И не думай и не жди! — гневно рявкнул Амброж, опуская сумку с продуктами за борт машины.

— А куда ты денешься! Деваться-то тебе некуда!

Амброж деланно захохотал, но смех этот не принес ему облегчения. Его трясло от бешенства, он заорал:

— Один раз ты мне уже такое говорил, Кришпин! Вспомни-ка, во время войны!

Кришпин взвизгнул:

— Ты это сюда не приплетай!

— Тогда ты хотел, чтобы я в кузне на немцев вкалывал. Но я не такой дурак, не стал тебя слушаться! Не то что покойный корзиночник Бенда!

— Ну и что? — с вызовом спросил Кришпин.

— И тогда ты тоже гундел: «А куда тебе деваться…» Ты ему неплохой гешефтик подкинул. Вязать плетенки для авиабомб.

— Он на этом немалую деньгу зашиб!

— Но ведь и ты тоже! Тебе все одно, на чем зашибать! Коллаборационист!

Кришпин побагровел. Обернулся к перепуганным односельчанам, выскочившим на их крики из лавки. Он как будто призывал всех в свидетели:

— И ты смеешь говорить такое? И кому — мне?

— А кому ж еще! — уже спокойнее заявил Амброж и полез наверх в кузов машины.

— Ты еще своими словами подавишься! — прошипел Кришпин, задрав голову вверх, но Амброж только отряхнул ладони, словно бог знает в чем вымазался о деревянные борта.

— Подавлюсь? Дожидайся! Как бы не так!

— Времена уже не те! Не нарывайся, Амброж, — настаивал Кришпин.

— Времена-то не те, да ты как был гнида, так гнидой и остался.

— Ты не меня оскорбляешь!

— А кого же еще? Место, на котором ты сидишь? — с насмешкой поинтересовался Амброж и грохнул кулаком по жестяной крыше кабины: давай, мол, трогай!

— Тебе это дорого встанет, кузнец! — с угрозой заверещал Кришпин, пытаясь перекричать шум уже работающего мотора.

Машина медленно взяла с места, и Амброж заорал во всю силу легких:

— Смотри не попадайся мне на узенькой дорожке! В омут зашвырну! Там для таких, как ты, места хватит! — Могучая фигура кузнеца, твердо стоявшего на широко расставленных ногах, чуть покачнулась на ухабе и стала удаляться от деревенской площади, на которую перебранка собрала народ из соседних домов…

Амброж погрузил в машину весь готовый инструмент. Оба приехавших артельщика молча таскали топоры, лопаты и заступы. Держались оробело, как будто чем-то напуганные. Да и Амброж своим видом никак не выказывал, что у него есть желание видеть их здесь дольше. Скорее наоборот — мотайте, мол, отсюда.

Иногда он вдруг бормотал себе под нос: «Дубина стоеросовая! Довести человека до такого! И что он себе воображает, этот недоносок? Барышник! Лично я бы ему и пару волов не доверил! Дела толком не знает, никто его за настоящей работой сроду не видывал». И тут вдруг сообразил, что ведь вся эта сцена разыгралась на глазах у Марии. Она, конечно, слыхала их перебранку.

— Испортил жизнь и этой бабе тоже! — взорвался Амброж уже в полный голос. — А теперь взялся за низину.

Амброж с отвращением сплюнул и прошелся взглядом по окрестным косогорам, поднимающимся вверх, к лесам, так ярко освещенным лучами солнца, что и на расстоянии можно было разглядеть каждое дерево. Он словно желал заверить себя, что эта играющая всеми красками, полная жизни котловина — нечто великое и совершенно несопоставимое с мелкой фигурой Кришпина.

И только когда Амброж налил рабочим пива и они уселись на лежащее бревно, рядом с которым гомозились воробьи, шофер, осмелев, но все же с осторожностью, произнес:

— Время-то вам не изменить, мастер!

— А я не хочу его менять, время-то, — в тон ему ответил Амброж и вдруг успокоился.

Он подписал накладную, где указывалось количество изделий, взял деньги и молча выслушал, что из города, дескать, велели передать: за товаром больше не приедут.

Грузовичок уехал, и вспугнутая было воробьиная компания сиганула из-под крыши и с набухших почками ветвей обратно на землю и со щебетом опять принялась за свою вроде бы пустопорожнюю суету среди мха, травы да истлевших прошлогодних листьев. Но Амброжу казалось — он разгадал смысл их хлопот. Ладони горели. На душе было муторно. Он наблюдал за возней у своих ног этой пернатой мелкоты и завидовал их неиссякаемой бодрости. У него было чувство, что его выбросили в ничто и он теперь находится вне закона. «Но ведь без работы мне нету жизни! Без той работы, которая мне необходима, она, и только она, имеет для меня смысл…»

Амброж обошел свою кузню и вроде бы впервые сейчас увидал, до чего же здесь все отжило свой век, изработалось, стерлось и выщербилось от неустанного труда и старости. «Кузне и без Кришпина долго не протянуть! До чего я ее довел! Ну а что мне оставалось делать?» — подумал Амброж, но тут же мысли его приняли другой оборот. Повсюду, во всем, на что ни глянь, жили воспоминания об отце и деде, которые в этой старой, разваленной кузне, хитроумно соединяя металл с деревом, смогли создать столько полезного. «Они не знали, им и в голову не могло прийти, что меня ожидает. Потому что сами не поменяли бы свое дело ни на какое другое. Иногда только меняли проржавевший болт или полосу стали, сводя ее кольцом и соединяя ею толстые доски и балки столь искусно, что дерево оживало, возрождалось для новой жизни. И вдруг — нет больше смысла поднимать щиты у затвора и радоваться тому, что река, введенная в узкий желоб, начинает погонять колесо!» Амброж с трудом сдерживался, чтоб не приняться за работу сейчас же, немедленно. Наперекор всему. Сколько раз ему это помогало! Страшная вещь — безделье. Но еще страшнее — плясать вот так, с кусками железа между наковальней и горном, зная, что плоды твоего тяжкого труда никому больше не нужны.

Амброж дошел до запруды и зашагал дальше, вверх по течению, навстречу реке. Он переводил глаза с воды на выступающие из нее, до мелочей знакомые каменные глыбы, с перекатов — на маленькие, как ладонь, тихие заводи. Любовался обнаженными корнями деревьев у берегов. Поглядывал на окрестные луга и бывшие здесь когда-то небольшие поля, взбугрившиеся и съежившиеся, словно сдавленные натиском реки и тяжестью соседних, почти отвесных гор. Там, выше, к запаху воды уже присоединялись ароматы весеннего леса.

«Я мог бы работать в лесу. И в нашем, и вообще в любом, если только он вблизи воды». Ага, значит, неожиданно для себя он все же допустил, что может бросить кузню. Придется. Стену лбом не прошибешь. «Но работа, которую я найду, должна быть у воды. Теперь уж все равно, у какой. Ведь я же появился на свет у реки».

Остаток дня Амброж провел, плутая по берегу и вокруг кузни. Он не прощался, нет! Низины у него никто не посмеет отнять. Более того, он пришел к твердому убеждению, что от родины человеку никуда не уйти, даже если он сам того пожелает…

За товар Амброжу заплатили прилично, если жить скромно, хватит на несколько месяцев. Подумал про Яну. Хорошо, что она уехала из дому. Одному жить нелегко, но зато намного легче на что-то решиться. В памяти мелькали городские плакаты. Шахты, рудники, большие стройки! Всюду требуются рабочие руки. И по радио про то говорят. «Время у меня есть», — сказал он себе под вечер, посмотрев на деревню. Сцена, разыгравшаяся между ним и Кришпином, больше не казалась трагической. «Бывает, люди и поругаются. Делов-то: у него своя правда, у меня своя!»

И только сейчас, когда на низину стали опускаться сумерки, Амброжу показалось странным, что за целый день ему и в голову не пришла мысль, которая в эту минуту вроде даже обрадовала его: «Что бы сделал со мной этот «знаменитый деятель», если б узнал, что ко мне каждую ночь бегала его жена!» Но злорадства он не испытал, а вскоре и эта маленькая радость погасла. «Сельскохозяйственный кооператив и будущее реки — об этом еще можно поспорить и даже поругаться. Я — против, хотя могу заблуждаться, могу и посмешищем стать… А вот бегать за бабой…» Амброж глядел на далекие крыши, на кроны могучих лип, что стоят на деревенской площади, и они казались ему старыми, мудрыми свидетелями жизни целых поколений в этой низине. Многое могли бы порассказать эти липы. Целые романы. Люди рождались, умирали, уходили, и многие никогда сюда больше не вернулись. Скоро эти раскидистые великаны растворятся в ночной темноте, но пока Амброжу чудится, что они смотрят на него с угрозой: лезть под юбку к чужой жене — да за такое всегда карали самой строгой карой! «Но даже если б этот справедливый закон больше не действовал, у меня нет права считать, что Кришпин мне еще хоть что-то задолжал».

Амброж принялся хлопотать по дому. Затопил печку, еще раз побрился, но от угрызений совести не избавился. Они перешагнули вместе с ним порог родного дома. Он признавал, что в нем бунтует отцовская кровь. Уважаемый во всей округе, и ближней и дальней, мастер своего дела, отец, как и Амброж, после смерти жены не мог обойтись без женщин. «Тяжелый труд, наверное, заклеймил и меня своим клеймом. Жар горнила и рукопашная схватка с неподдающимся металлом рождают в человеке яростные страсти. И горе, коли здоровый мужик, полный сил, вынужден ложиться ночью в одинокую постель. Скверным бывает тогда его пробуждение!..»

Амброж уселся к столу и стал сворачивать свои цигарки. Он то и дело поглядывал на часы, сосредоточившись мыслями на одной только Розе. Знал, что она придет непременно. И вдруг испугался. Откуда-то из глубины души вынырнуло опасение: а так ли уж нужна ему Роза, как в те далекие времена? Одному легче решать свои дела — подумай об этом, Амброж! «Кто мог знать, что произойдет, когда я вчера позвал ее. Мария призналась мне в любви. Такого у меня не было ни с одной женщиной до нее. Слова ее и клятвы звучали заманчиво. Мария была искренна. Потом мне объявили, что в своей кузне я могу и дальше играть молотком, но в моих изделиях никто больше не нуждается. И в придачу — эта история с Кришпином; наверное, еще утром этот тип успел заскочить в металлоартель и посоветовать, чтобы впредь ко мне в кузню не обращались. А Роза собирается прийти, ожидая от меня бог весть чего! Верно, уже решилась окончательно, коли объявила мельнику, что сегодня придет… Раскаяние одолело, — думал Амброж, усмехаясь, — вчера на меня глядела овечкой, когда кивнула — да, приду, мол. Совесть мучает, что разыграла давеча мерзкую комедию: вот я перед тобой, Амброж! Знаем, мол, чего тебе надо — бабу!..»

Амброж с таким наслаждением выдохнул дым первой цигарки, что в керосиновой лампе заплясало пламя. Он уже стал было успокаиваться, примирившись с событиями сегодняшнего дня, и сидел, благостно поглаживая чисто выбритый подбородок, как вдруг дыхание перехватило. Неожиданно нахлынуло желание. «Ох, Роза! Не баба — гвардеец! Такие на всю жизнь сохраняют пыл молодости». Он распахнул двери в спальню, чтобы туда шло тепло, и плотоядно усмехнулся своему отражению в зеркале. «Ничего не поделаешь, я всего лишь человек, не более! Благодарю тебя, господи, что хоть этого у меня никто не сможет отнять!»

Амброж еще никогда не видал Розу такой разнаряженной. Шубка, видать, подарок мельника. Или тот просто дал ей поносить этот богатый наряд покойницы мельничихи? Под шубейкой юбка и кофточка с оборками. Розины смуглые сильные руки казались сегодня мягче и нежнее. Юбка в складку, достаточно темная, подчеркивала белизну икр. Туфельки на ногах, словно пара чаек, намекали, что там, выше, тоже не вечная тьма…

— Присаживайся! Тебе чаю или рому?

— Или кофе… — добавила Роза, но он не понял подковырки и с готовностью улыбнулся ей доброй улыбкой.

— Ничего мне не надо! — отрезала она и уселась, не снимая своей шубейки, поближе к раскаленной печке.

— Тебе будет жарко, — сказал Амброж, пытаясь помочь ей снять эту роскошь. Роза оттолкнула его руки и, сама сняв шубу, положила ее на колени. Амброж опустился рядом. Он с интересом разглядывал свою гостью, с трудом сдерживая смех. Не мог же он сказать ей, сколь комично и трогательно это несоответствие между летними туфельками и теплой шубой. «Ради меня, бедняжка, влезла в самую лучшую одежку, что у нее нашлась…»

— Я пришла тебе сказать, чтобы ты от меня отцепился, — вдруг решительно заявила Роза.

Амброж от неожиданности, словно его ударили, втянул голову в плечи.

— Как же это… — заикаясь, выдавил он. — Ведь мы…

— Мельник меня в жены берет!

— Он тебе сам сказал?

— А коли даже не возьмет, к тебе так и так не пойду! Никогда!

— Роза… — пытался успокоить ее Амброж.

— Ишь чего удумал!

— Что-то я тебя не пойму!

— Не-е-ет! Ты все понимаешь, — отрезала Роза. — Затащил к себе в постель Маню, чтобы помогла тебе…

— Нет, не так все это было!

— Святого из себя строишь! «Люди, сделайте что-нибудь с рекой», а сам кобель кобелем!

— Да! Река для меня — самое главное!

— Но Маня тебе тоже не подмога, хоть и потешил ты ее ночку-другую!

— Зря на нее наговариваешь!

— А ты зря наговариваешь на мельника! Я пришла сказать, чтобы ты к нам не лез, и ко мне, и к нему тоже! — Роза смотрела угрожающе.

— Ну, уж это мое дело! Что захочу, то и буду делать! — Амброж пренебрежительно махнул рукой.

— Ты у него на крючке!

— Хотел бы я знать, что это за крючок? — попытался он усмехнуться.

— А хоть бы то, что Кришпин может дознаться про ваши с Марией ночные делишки!

— Роза… — его трясло от возмущения, — вот какая ты стала! Снюхалась с этим жирным боровом.

— А ты ни с кем не снюхался?

— У меня другие причины… — с расстановкой произнес Амброж. И, уже не страдая больше от неожиданного Розиного предательства, почувствовал, как в нем закипает гнев.

— Ну, ее-то я ни в чем не виню. Столько лет по тебе сохла! Твоя жена-покойница все знала, но ты — ты ничего не замечал!

— Вот видишь, — прохрипел Амброж.

— И от Кришпина ей из-за тебя не раз доставалось!

— Из-за меня?

— Уж больно она тебя выгораживала!

Амброж опустился на стул и поднял глаза вверх, к потолку. Ему не терпелось остаться одному.

— Ну, Роза, давай выметайся отсюда! Да поскорее!

— А ты выметайся от нас, из низины! — тоном приказа заявила Роза.

— Я здесь не у вас, а у себя дома!

— Такую нищую развалюху ты и в другом месте себе поставишь… — Она обвела брезгливым взглядом кухню, потом перевела глаза на кузню за окном и поспешно набросила на себя шубу.

— Передай своему, что я все одно разворочу ему морду, — медленно и с нажимом произнес Амброж.

— Ну гляди! Найдутся люди, что помогут тебе отсюда вылететь! — гаркнула Роза.

Так и не подняв головы, он увидал, как ее нарядные туфельки заспешили к порогу. Роза шла гордо, твердо ступая, чтобы случайно не подвернулась нога на непривычно высоком каблуке. Хлопнула дверь, и Амброж услышал, как она медленно и осторожно спускается по щербатым ступенькам, ведущим во двор.

Амброжу вдруг пришло в голову, что где-то неподалеку все это время в ожидании торчал мельник. Вот он уже подскочил к Розе, смущенно улыбается и радуется, что она исполнила все в точности, как они договорились.

Только сейчас Амброж осознал, что больше всего ужаснула его сама Роза. Как же она изменилась с той давней поры! Ведь когда-то все было по-другому. Куда подевался ее разум, коли уж суждено было умолкнуть сердцу и чувствам, всему тому, что увлекает за собой мужчину, словно быстрая река форель? Что же сделал с ней этот проклятый мельник!

Амброж достал из шкафчика бутылку с ромом и стал медленно и сознательно глушить себя алкоголем. Он пил большими глотками обжигающую жидкость, пока не прекратились горькие спазмы в глотке, пока не исчезли из сознания лица и слова… Наконец все поглотила тьма. Когда он скрюченными пальцами подворачивал в лампе фитиль, за окнами уже стояла глухая ночь.

Покачиваясь, Амброж добрался до кровати и, как был одетый, свалился на пуховики. Он засыпал и просыпался, покорный той усталости, в которой перед ним появлялась Анна, жена. Не угрызением совести, а якорем спасения. Но Амброж не мог ни окликнуть, ни позвать ее, Анны не было, она умерла! Он прятал голову в подушки, чтобы не слышать рева воды. Во всем виновата река. Река! Во всем…

Амброж очнулся и пришел в себя, лишь услыхав громкий стук в дверь. Сначала подумал, что ему это слышится. Мерещится в пьяном сне… Поднявшись, он уселся на кровати, и в тот же момент створки дверей, ведущих в кухню, разлетелись. Амброж вскочил и застыл как вкопанный в резком свете электрического фонаря.

— Чего ломитесь, ведь не заперто! — крикнул он и отвернулся, прикрыв лицо, от яркого света, тщетно пытаясь что-нибудь разглядеть.

— Собирайтесь! Пойдете с нами! Вы арестованы! — четко произнес незнакомый голос.

Амброж отмахнулся было, но тут же засипел от резкой боли. Тьма ожила. Несколько пар рук скрутили его, и он, задыхаясь, попросил:

— Дайте хоть лампу зажечь!

Кто-то, чиркнув спичкой, поднес огонек к фитилю и надел на лампу стекло. Амброж увидал при тусклом свете мужчину с голым черепом.

Амброж потирал лоб, пытаясь то ли окончательно проснуться, то ли прогнать страшное видение и обо всем забыть.

Двое в штатском и один в форме.

— Тонда, да ты ли это? Вы что, с ума все посходили? — выдавил Амброж с испугом, узнав среди этой троицы Антонина Ванека, одноклассника, который еще перед войной пошел служить четником.

Бывший четник опустил глаза, а у человека в берете почему-то вдруг помягчел взгляд, когда сквозь пузатое стекло керосиновой лампы по кухне разлился свет и на побеленных стенах появились и замелькали неестественно большие, беспокойные тени мужских фигур.

Амброж ошеломленно стоял между представителями закона, пытаясь иронически усмехнуться. Какое-то недоразумение…

— Этот ром вы для куражу выпили? — спросил человек, который зажег лампу.

— Нет, по злобе! — ответил Амброж.

— Ромом от него на сто шагов несет…

Бывший четник уставился на носки своих до блеска начищенных сапог.

— Да, выпил! Ну и что из этого? А почему бы мне не выпить!

— А потом и преступление совершил!

— Что? — выкрикнул Амброж.

— Где оружие? — Человек в синем берете сразу взял быка за рога.

— Какое такое оружие? — выкатил глаза Амброж.

— Ружье, из которого вы совершили покушение на секретаря сельского комитета Кришпина, — уверенно добавил второй, будто все было абсолютно ясно и не вызывало никаких сомнений.

— Да вы рехнулись! Какое ружье! Кого убить… — Амброж весь дрожал и взглядом требовал объяснения.

Однокашник Амброжа Антонин Ванек поглядел на своих коллег в штатском, как будто собираясь сказать: «Да, кузнец — человек вспыльчивый, что верно, то верно, прямо спичка пороховая, но так сводить счеты не станет».

Однако человек в кожанке решил иначе:

— Ну что ж, сейчас мы сами поглядим, где да что!

— Пожалуйста! Давайте, ищите! — раскинул Амброж руки, призывая обыскать свой дом.

— Вы поедете с нами! — приказал тот, в берете.

— Нет у вас такого права! — Амброж сделал шаг назад, поглядывая на них и прикидывая, откуда начать нападение.

— Не дурите, Амброж, — ласково сказал бывший четник.

— Это вы не дурите! И оставьте меня в покое!

— Хватит! — прикрикнул на дрожащего всем телом Амброжа человек в кожаном пальто. — Пойдете добровольно или…

— Что — «или»? — Амброж сделал вид, будто не понимает.

— Мы здесь не одни. — Он мотнул головой к дверям, и однокашник Амброжа Антонин Ванек согласно кивнул.

— Но я ведь ничего не сделал! — в отчаянии закричал Амброж.

— Для того мы вас и забираем, чтобы все установить, — доброжелательно объяснил тот, в синем берете.

Амброж смотрел, будто взвешивая слова этого человека, который казался ему понятнее остальных. Он прямо впился в него глазами, когда им удалось наконец как следует засветить лампу.

«Может, и он из такой же халупы, как моя. И тот, второй, тоже, видать, не из городских. Иначе откуда бы ему знать, как обращаться с керосиновой коптилкой. Но быть деревенским или бедняцкого роду еще вовсе не порука, что ты человек хороший. Тот, в коже, все рыщет глазами, как кошка за мышью, вот-вот закогтит».

— И что же я, по-вашему, такого натворил? — спросил Амброж. Заправив рубаху в штаны и опустив засученные рукава, он подошел к дивану, плюхнулся на мягкое сиденье и принялся шарить под ним в поисках ботинок.

— Сказано же, сегодня ночью кто-то коварно покушался на жизнь секретаря Кришпина!

— Что до сегодняшней ночи, то я ее не больно-то помню… — мотнул Амброж головой на пустую бутылку.

— Ничего, вы у нас все вспомните, — прошипел мужик в кожанке, бегая взглядом по кухонным углам. Он пролез за шкаф, поглядел около печи. Амброж зашнуровывал ботинки и ухмылялся.

— Выстрел был произведен отсюда, со стороны кузни!

— И кто вам наплел такую ерунду! Я сплю чутко… — И он постучал пальцами по лбу с такой силой, что в голове загудело.

— Ты же, Амброж, сказал, что пил… — осторожно произнес бывший однокашник Антонин.

— Я и не отпираюсь! — повысил голос Амброж и, соглашаясь, кивнул, с запозданием сообразив, что однокашник хотел ему помочь.

— У нас имеются показания пострадавшего!..

— Пострадавшего? — с недоверием спросил Амброж.

— Кришпин ранен, — многозначительно произнес тот, в синем берете.

Амброж обмер. В наступившей тишине стал явственно слышен голос реки.

И тут Амброж окончательно пришел в себя. Видимо, действительно стряслось что-то серьезное. «А ведь я сегодня — нет, теперь уже вчера — здорово схватился с Кришпином». Он вздохнул, медленно поднялся с дивана, добрался до вешалки и взялся за пальто и шапку.

— О твоей животине мы позаботимся… — сказал человек в кожанке и вытащил ключ из замка.

Амброж кивнул.

— Ключ я прячу снаружи, за косяк! Что до живности — ее у меня нету! Хотя… — Он взглянул на темное окно, и вдруг его охватили страх и отчаяние: «Ведь меня же уводят из дому!»

— Ну, что там у тебя? — поинтересовался человек в берете.

Амброж повел плечами.

— Эта сама о себе позаботится!

— Да о ком ты, черт побери? — нетерпеливо крикнул бритоголовый.

— Ни о ком! — отрезал Амброж, озлобляясь. Ну уж этой противной роже он не станет выдавать большую ночную птицу, ту, что живет на чердаке. Пускай сам вынюхивает. «Ишь, уже дрожит от нетерпения, чтобы я убрался и он мог поскорее начать обыск!»

На ступеньках Амброжа охватило отчаяние. Он думал уйти спокойно и такого от себя не ожидал. Шум работающего мотора и внезапно включенные фары обрисовали в темноте и оживили силуэт автомобиля и фигуры людей. Вокруг толпились любопытные. Успели набежать из деревни. Их было много. Некоторых он узнал. Лица были не слишком дружелюбны. Ему хотелось кричать: «Люди! Это все чушь собачья! Я ничего такого не сделал!» Он почувствовал, как кто-то ткнул его в бок. Чья-то рука подтолкнула к стоящим в ряд людям, одетым в форму. В конце живого коридора была уже лишь распахнутая дверца автомобиля. Амброж быстро втиснулся в машину и опустил голову, чтобы не встретиться глазами с возмущенными односельчанами. Он судорожно вцепился в мягкую спинку переднего сиденья. Захлопнулись одна за другой дверцы, и машина тронулась с места. Амброж казался себе плененным зверем. Сидевшие вокруг держались теперь так, будто он их вовсе не интересует.

Деревня осталась позади. Большая часть окон светилась. Машина покидала низину, взбираясь по серпантину шоссе. Сидящие в машине курили. Тот, в синем берете, протянул ему сигарету. Амброж отказался. Подумал, если возьмет — а курить хотелось все сильнее, — еще вообразят, будто он не протестует против этой поездки и согласен со всем, что ему шьют. «Им бы очень сгодилось, чтобы я грохнулся перед ними на колени. Но мне бояться нечего!..»

Тоска навалилась снова, когда шоссе, обогнув гребень горы, открыло перед ним как на ладони всю низину.

Печальный рассвет. Печальнее даже, нежели бледные огни удалявшейся деревни. Там все взоры с ненавистью и облегчением устремлены сюда вверх, к автомобилю. Еще бы! Брудек избавляется от опасного человека! Если и впрямь кто-то в Кришпина стрелял, то не диво, что люди перепугались. Здесь уже давно по ночам не слышали выстрелов. Теперь эти не успокоятся, пока не обнаружат в кузне хоть какое-то оружие.

Осмелев, Амброж окинул взглядом примолкнувших рядом с ним мужчин. «Надо бы напомнить Тонде, как хорошо мы друг друга знаем. Ведь Тонда прибился тогда к четникам только потому, что будущий тесть не захотел отдать дочь за простого столяра-подмастерья. Просто пошел на службу. Ведь там можно было кое-что заработать. Все мы знали, как было дело. Понимали его. Во время войны стало ясно, что четницкая служба за ничтожное жалованье Первой республики[3] не испортила Тонду. В моей кузне сменилось немало парней, бежавших с принудительных работ из Германии. Тонда про них знал и молчал. Но сейчас тоже молчит. Да и мне неохота разговаривать. Самое время поразмыслить, что за несчастный характер у меня. Подумать про кузню, про сельхозкооператив и секретаря Кришпина. Вчера мы с ним здорово схватились, и теперь они считают, будто, кроме меня, некому было в него пульнуть. Со мной дело — верняк!»

Вот они и прикатили. Тихий утренний город. Машина остановилась перед двухэтажным домом. Амброжа привели в комнату, на освещенные окна которой он обратил внимание, как только вылез из машины на мокрый тротуар. Ему велели сесть к столу с ярко горящей лампой. Как горох из мешка посыпались вопросы. Допрашивал человек в синем берете.

— Пан Амброж, вы признаете, что сегодня ночью стреляли в Йозефа Кришпина, секретаря сельского комитета в Брудеке?

— Нет, не признаю!

— Вам известно, что признание смягчит вашу вину?

— Известно. Да только если есть в чем признаваться, — спокойно ответил Амброж. Поерзав на стуле, он наконец уселся так, чтобы свет не очень бил в глаза.

— Когда у вас обнаружат оружие, будет поздно!

— Никакого оружия у меня не обнаружат! Разве что…

— Что — «разве что»?

— Так ведь и сейчас еще в реке можно найти какую-нибудь железяку. Винтовку там или гранату!

— Вы имеете в виду те, что остались после войны? — понимающе спросил тот, что раньше был в берете, и Амброж кивнул головой.

— Вы с Кришпином не ладите?

— Не ладим!

— Почему же?

— Это уж дело мое!

— Если бы вас не заподозрили, что вы стреляли в него, тогда, конечно, дело ваше!

— Да вы понимаете, как он должен мне насолить, чтоб я в него стрельнул? — удивленно протянул Амброж.

— И как же? — с интересом произнес голос за лампой.

Амброж обессиленно покачал головой. Наморщив лоб, он пытался отыскать причину, которая могла бы заставить его выстрелить в человека.

— Ну, наверное, и вы б в кого-нибудь пульнули, коли дело касалось бы вашей жизни! — пришло ему наконец в голову.

— Однако Кришпин на вашу жизнь не покушался!

— Чего не было, того не было!

— Послушайте, — начал допрашивающий мягко, — бывает, человек вспылит и в такую минуту, не помня себя от гнева, может пойти на что угодно.

Амброж уловил подвох в его добродушном тоне и еще решительней замотал головой.

Человек вышел из-за стола, и Амброж заметил на его черных волосах вмятину от тесного синего берета. Подойдя к дверям, он пригласил в комнату другого, одетого в форму. Тот уселся к столу и склонился над чистыми листами белой бумаги.

— Перечислите все, что вы вчера делали, — приказал следователь, и Амброж начал… Начал с самого утра. Сейчас он уже не помнил, с какой пронзительной яркостью запечатлелась в его душе весенняя красота того утра. Рехнуться можно, если постоянно держать в думках истину, гласящую, что за каждый счастливый миг нужно расплачиваться… Ведь тогда и радость не в радость. Один только страх. А разве можно так жить?

Амброж собрался было слово в слово передать руготню с Кришпином, но следователь его перебил:

— Короче. Ну, значит, вы не поладили!

— Я хочу рассказать из-за чего!

— Вы полагаете, будет разумно вносить все подробности в протокол?

— Да! Я так полагаю, — с твердостью заявил Амброж.

— У вас есть свидетели, которые могут подтвердить, что вы делали во время войны?

— Да! У нас в Брудеке каждому известно, как я вел себя в войну!

— Кому это — каждому?

— Ну… — забеспокоился Амброж, — односельчанам!

Следователь кивнул:

— Имена!

Амброж мял рукой лицо, и ему казалось, что он стоит над рухнувшим лотком, решая, не кинуться ли ему в воду. Еще мальчишкой его притягивало течение, но лишь много позднее он испытал это счастье — прыгнул, преодолел силу воды, поднялся на ноги и двинулся вперед, под самое водяное колесо. Но сейчас он не смог решиться. Не прыгнул! Так ведь допрос так мало похож на реку! Он вспомнил Матлоху, Трояка, Патеру, но тут же в памяти всплыло, что именно их лица промелькнули в свете фар возле кузни. И его уверенность как-то сразу пропала. Станут ли они показывать против Кришпина?

Больше следователь к этому не возвращался.

«Он дает мне время все обдумать и понять, что теперь у меня надежда только на самого себя…»

— …Потом вы приехали к себе в кузню и стали грузить товар… — ободряюще сказал следователь. Амброж пожалел, что приходится опустить такой существенный кусок из своего вчерашнего дня. И он продолжал рассказывать, начиная с того момента, когда пришла Роза.

— И с ней вы тоже не поладили!

— Не поладил!

— Да, денек у вас вчера был, прямо сказать, не слишком удачный!

— Она пришла и заявила, чтобы я убирался прочь из низины!

— Этого хотела она?

— Мельник! — ответил Амброж, и вдруг его озарило: «Так ведь это мельник шпионил возле моего дома! Конечно, он! Иначе откуда ему знать, что ко мне ходила Мария!»

— Мельник — ваш сосед?

— Несколько дней назад он сказал, что подкарауливает браконьера, — развивал Амброж свою догадку.

— Браконьера?

— И объявил, что из низины меня так и так выживет! — У Амброжа полезли на лоб глаза, ему было не под силу справиться со всеми мыслями, что роились в мозгу. Он все еще пытался отыскать и найти объяснение этому злосчастному аресту.

Следователь, видимо, понял, куда метит Амброж.

— Но у мельника на всю ночь алиби.

— Какое еще там алиби? — оторопел Амброж.

Следователь сделал вид, будто колеблется, стоит ли выплескивать на Амброжа и эту жестокую правду, но все-таки сказал:

— Пани Роза провела с ним в постели всю ночь!

Амброж пристально смотрел на доску стола и вяло кивал головой.

— Значит, вы напились и уснули!

— Да, я спал, пока вы меня не подняли, — поспешно подтвердил Амброж и безнадежно развел руками.

Следователь вытянул трубочкой губы, будто присвистнул. Прошелся по комнате и вдруг приказал человеку за столом увести арестованного.

Амброж оказался в узкой и высокой комнате. По дороге ему разрешили зайти в уборную, но запретили запирать за собой дверь…

Принесли чай и несколько ломтей хлеба. Чай он тут же с наслаждением выпил. Хотел попросить еще кружку, да просить было не у кого. Подумал, может, постучать в окованную дверь, но отошел, радуясь, что наконец-то остался наедине с собой. Правда, вряд ли одиночество поможет ему сообразить, как бы уйти из этой камеры, чтобы больше не возвращаться. Он улегся, растянувшись на деревянных нарах. Огляделся. Камера предварительного заключения. Ничто здесь не вызывало особого интереса, разве что несколько надписей, выцарапанных на стенке, решетки на окне да стертая чужими шагами краска на полу. Амброж пытался представить себе, что же, собственно, стряслось ночью у кузни. Но смог лишь точнее сформулировать нечто смутное, точившее его во время допроса: «Как я докажу, что стрелял другой, если не могу доказать, что стрелял не я!» Взяв в руки ломоть хлеба, он отламывал по кусочку и медленно пережевывал, с трудом заставляя себя проглотить. Подумал о Яне. Он пока еще не понимал, почему при мысли о дочери его охватывает жалость. «Она уже знает, что меня забрали!» Долго гнал от себя мысли о Марии, но вдруг ужаснулся, мозг пронзила догадка: он должен понести наказание за те ночи с ней, полные страсти и любви. «Чепуха! Какое еще наказание! Давно не верю в бабьи сказки. Кому нужно распоряжаться моей судьбой? Но ведь Мария — жена Кришпина! Для меня это сейчас довольно опасное обстоятельство. Глупости! Сколько мужчин увидало бы небо в крупную клетку, кабы хватали каждого, кто переспал с чужой женой! Да, но Кришпина ранили! Он-то наверняка должен знать, кто в него стрелял. А похоже, твердит, что я! Только потому, что выстрел раздался со стороны кузни?..»

Неизвестно, сколько времени Амброж рассуждал таким вот образом, а может, бредил в полусне, когда ему вдруг велели выйти в коридор. Двое конвоиров отвели его в уже знакомое помещение.

— Вы умеете с этим обращаться? — повышая голос, сказал тот, с голым черепом, что на ночь остался в кузне.

— Умею, — кивнул Амброж.

— Вам повезло, — заявил с угрозой бритоголовый, и Амброж непонимающе уставился на него.

— Но я этого ружья в жизни не видал!

— Я вас об этом не спрашиваю!

— Мы выяснили, что именно с такой винтовкой вы проходили военное обучение, — сказал второй следователь, и Амброж добавил:

— Да, когда был на срочной.

Он тщетно пытался понять, почему это ему повезло, когда он не соврал, а сказал правду.

— Отвечайте, куда вы спрятали оружие? — требовательно спросил бритоголовый.

— Нету у меня никакого оружия!

— Дома, конечно, нету, — многозначительно согласился тот, с жестким взглядом, и Амброж заметил, что ладонь у него перевязана чистым бинтом. — И ту мерзкую тварь на чердаке мы обнаружили!

— Сову? — удивленно воскликнул Амброж, представив себе, как, потревоженная этим отвратным типом, птица в испуге пробивается к чердачному оконцу.

— Признавайтесь, по какой причине вы подняли оружие на представителя государственной власти! Не тяните время!

— Ничего такого я не сделал, — оробев, возразил Амброж.

— Вы хотели убить его!

— Угрожали ему!

— Кто ваши сообщники?

— Нету никаких сообщников!

— Вы хотели лишь напугать его этим выстрелом?

— Когда вы задумали покушение?

— Кто вас натолкнул?

— У вас был кто-нибудь чужой?

— Почему отпираетесь?

— Все равно заставим говорить!

Амброж молчал. А чего говорить? Только повторять одно и то же. Справа голос мягкий, слева — безжалостный, как лезвие ножа.

Его опять увели. Но теперь уже в большую комнату, где, развалясь вокруг стола и на нарах, коротали время несколько мужчин. Никого из них Амброж не знал. Не успела за окнами, расположенными высоко под потолком, опуститься тьма, как вспыхнула лампочка в проволочной сетке и нарушила доверительную атмосферу этой, пожалуй, даже уютной обстановки. Довольно быстро Амброжу стало известно, что один из сидящих здесь укрывал золото (моя собственная дура собака выкопала), другой занимался перепродажей скота (золотое дно! Эх, не надо было брать в компаньоны одну стервь), третий был вором. Вор с брезгливостью поглядывал на этих барышников, спекулянтов и скоробогатиков (так бывает со всеми, кто лезет не в свое дело и берется не за свое ремесло).

— Нам тут только убийцы не хватало, — высокомерно заявил один из них, когда Амброж честно рассказал, почему он здесь очутился.

— Но я не убийца! — резко возразил он.

— Все говорят, что убийца!

— Тебе лучше сознаться! Станет легче, — добавил кто-то ободряюще.

— Ты, приятель, фраер — поднял пушку на этих свиней!

— Когда-нибудь тебе поставят памятник!

— Заткнись! — в отчаянии завопил Амброж.

— Но все равно тебе лучше признаться в своем геройском поступке!

Он забился в угол и заткнул уши, чтобы не слышать хохота, становившегося все громче с каждым его протестующим словом. Но когда Амброж хотел врезать одному из них, самому рьяному, остальные встали против него стеной…

Амброж сторонился этой компании, но деваться было некуда.

И эту ночь Амброж тоже провел без сна. Охватила слабость. Она не прошла и после завтрака. Амброж не доел своей пайки и пустил миску по столу. Ее одновременно схватили несколько рук. Амброж то садился, то вскакивал с места и стоял столбом. Никто не попрекнул его, что он не участвует в уборке, не берется за веник или за тряпки. Потом его фамилию снова выкрикнул голос из-за двери. Амброж заторопился, надеясь, что уже нашли настоящего виновника этого бессмысленного покушения. Пришлось собрать все силы, чтобы не выглядеть слабаком, когда его привели в комнату, где за столом сидела Яна. Она с трудом сдерживала рыдания и не могла выдавить из себя ни слова.

— Зачем ты это сделал, отец? — прошептала она.

— Я ничего не сделал!

— Тебе надо признаться. — Она, похоже, просила его об этом, но скопившаяся боль, сдавив горло, не давала ей вымолвить связно еще что-то очень важное. — Признайся, так будет лучше для нас всех!

Амброж держал дочь за руку и все повторял и повторял, что ему не в чем признаваться.

— Где Радим? Почему не пришел с тобой?

Она не ответила. Очевидно, тот послал Яну сломить отцовское упрямство.

— Ты мне не веришь, дочка?

— Подумай о нас, отец! — Она подняла на него заплаканные глаза, и он решил — надо сделать все, что в его силах, чтобы не испортить жизнь этим двум.

— Я не могу доказать, что стрелял не я, — неохотно произнес он.

— Вот видишь… — Яна кивнула, как будто желая сказать: «Значит, тебе не остается ничего другого, как сознаться!»

Они молча сидели друг против друга. Амброж пытался понять, как же это Яна с Радимом поддались кривотолкам, поверили тому, что слышали со всех сторон: «Ваш отец убийца!» Вот зятек и показал себя!.. Всегда был какой-то чудной!..

— Если мое дело кончится плохо… — начал он робко, — забирай из дому все, что тебе может пригодиться!

Но тут подошел конвоир, все это время делавший вид, будто смотрит в окно, и увел Амброжа. Он даже обрадовался — слава богу, свидание с дочерью окончено. За Яниными словами стояла перед ним низина в чуждом и враждебном обличье. Даже родная дочь не верит в его невиновность, что же тогда говорить об остальных?..

Его временные соседи по камере то и дело менялись. Одни уходили, других приводили. Новые разговоры, новые пестрые судьбы. Амброж теперь знал: здесь сидят в ожидании суда. Иногда его вызывали, требовали признаться, где он укрывает оружие.

— Не глупите, не запирайтесь!

Он твердил одно и то же: «Я был мертвецки пьян и уснул! Ничего о той ночи не знаю!» Ему опостылели бесконечные советы, которые приходилось выслушивать в мучительно длинные дни и вечера. «Тебе легко отпираться, когда ты такой здоровенный детина!» — сказал ему хилый человечек с синяком под глазом. Он поджег свой дом вместе с постройками, чтобы не объединиться с односельчанами в кооператив и не нарушить обычая предков, которые из рода в род маялись, перебиваясь с хлеба на квас на двух несчастных гектарах земли, и завещали ему то же самое. Кузнецу опостылели и те, кто заблуждался, и закоренелые ненавистники нового строя, которые во всем, что сейчас совершалось в стране, видели чуть ли не конец света. И вот здесь, среди таких, — он, «убийца»! От безделья ныло все тело. Он теперь сам просил веник и убирал камеру, стремясь хоть на минуту позабыть, что причислен к людям, с которыми у него нет и не может быть ничего общего, кроме вот этой зловещей, битком набитой сложными людскими судьбами камеры. Когда его наконец оставили в покое, он стал до бесконечности перематывать в памяти каждый свой шаг. Перебирал всех жителей деревни, но невеселые его мысли всегда возвращались к берегу реки. «Мельник! Только ему одному на руку, если я кончу тюрьмой. Ведь предупреждала же меня Роза! Да, судя по всему, они здорово это подстроили. Один у другого свидетелем, что были вместе. Мельник отдал свою землю государству и тем самым купил доверие односельчан. Мне теперь остается только ждать! Только ждать, надеяться на случай да маяться среди этого сброда».

Снова в ушах Амброжа зазвучал мстительный хохот мельника, он нес что-то вроде: «Твое дело труба, кузнец! Тебе придется хуже, чем мне, потому что вы, кузнецы, всегда чего-то ждали от таких новин…»

Амброжа усадили все за тот же, уже знакомый ему письменный стол, и он в который раз должен был отвечать на те же вопросы и противостоять угрозам, которые плодила беспощадная ярость следователя с голым черепом, и вкрадчивой обходительности того, второго, что с самого начала пытался сломить его при помощи ласковых слов… Такие методы претили Амброжу больше, чем крики и необузданное стремление чуть ли не силой принудить его признаться. Спокойный, вроде бы доброжелательный тон скрывал достаточно прозрачное коварство, и Амброжа начинало трясти, когда он слышал: «Ваш поступок можно квалифицировать как минутное помрачение рассудка! До сих пор вы не проявляли себя противником нового строя. Поэтому и приговор не был бы столь суров. Разве вы не хотите вернуться домой? К реке, ко всему, что любите? Каждый человек может сделать глупость, но мы сумеем обойтись с вами великодушно, если и вы проявите добрую волю. Ведь там ваш дом. У вас дочь. Такая красавица! Здоровая. У нее когда-нибудь будет ребенок, а у вас внук! Неужели вы хотите лишить себя этой радости?»

Амброжу пришлось перемогать себя, чтобы не поддаться такому прекраснодушию, пробуждающему в нем неодолимое желание обрести наконец покой. Но пока у него еще хватало сил стиснуть зубы и молчать. Этот вкрадчивый, завораживающий голос мерещился ему со вчерашнего вечера и пугал все больше.

Новый заключенный принес в камеру известие:

— Твой Кришпин уже дома! Как же ты целился, приятель, коли угодил всего-навсего в ногу?

У Амброжа отлегло от сердца, как будто и впрямь он стрелял и теперь вдруг узнал, что никого не убил. И снова посыпались советы: «Да кончай ты отпираться! Дадут тебе месячишко-другой, и потопаешь обратно в свой Брудек».

Весьма заманчиво! «Я бы мог соврать и признаться. И тогда бесконечному ожиданию пришел бы конец!»

Он опустился на стул перед следователем в еще большей тревоге, чем до сих пор. Его давно не вызывали. И первый же после большого перерыва вопрос удивил его:

— Где вы доставали сырье для кузни?

— Покупал!

— Но не всегда! — Бритоголовый поднял глаза от бумаги.

Амброж тотчас же сообразил, что такой интерес к его кузне лишь кажется неопасным. Оба следователя и раньше переводили на допросах разговор на безобидные вроде бы темы.

— А вообще-то в вашей реке хоть какая-нибудь рыба водится? — вдруг ни с того ни с сего интересовались они, и Амброж принимался увлеченно рассказывать. Его глаза сверкали: река богата, если ты знаешь, что там, под запрудой, стоят сомы-усачи, а среди ольховых корней жирует большая щука… И вдруг, словно молния:

— Куда спрятали оружие?

Вот и сейчас:

— Вы железо крали!

Успев собраться с духом, он возражал резче, чем до той поры:

— Нет, я не вор!

— Количество купленного материала не соответствует проданному товару, — заявил следователь и подтолкнул лист бумаги к краю стола.

— Оно и не может соответствовать, — ответил Амброж, даже не взглянув на бумагу.

— Должно!

— Где же вы доставали это железо?

— Если не покупали, значит, обкрадывали наше общество!

Амброж с гневом глянул на человека, до сих пор никак себя не проявившего:

— Кое-что вытащил из реки, что-то отыскивал в лесу!

Оба с удивлением глядели на Амброжа. Их запальчивость ослабевала по мере того, как Амброж продолжал:

— Разве вам не известно, что после войны осталась куча всякого металла? Но вы не воображайте, что на этих военных свалках полно такого, что может мне подойти. Пришлось здорово попотеть, пока откопал, и, между прочим, у меня на это есть разрешение!

— Письменное?

— Нет! Просто сказали. Надо ведь кому-нибудь этот хлам разобрать. Сами небось отлично знаете — автомобили и все, что чуть поценнее, растащили барыги, а не такие, как я…

Страница с подсчетами исчезла в стопке бумаг. Следователь вложил ее в папку и завязал черную тесемку.

— Вы свои показания изменить не хотите? — устало спросил бритоголовый.

— Нет, не хочу! — отрезал Амброж, и его вывели из комнаты.

В полдень конвоир заглянул в общую камеру и крикнул: «Ян Амброж! На выход! С вещами». Амброж испугался. Его вдруг окружила удивленная тишина. Он медленно, недоверчиво потащился к дверям. Его давно уже не вызывали так часто.

— И хорошо поступил, приятель, что во всем сознался, — сказал кто-то, но Амброж, оглянувшись, отрицательно покачал головой.

Коридор, лестница. Никто не обронил ни словечка. Сам он отвык задавать вопросы. И лишь когда его подвели к застекленным дверям, ведущим на улицу, он понял, что свободен.

Голова пошла кругом. Он был не готов к такому.

Амброж как в полусне плелся среди людей и лишь через какое-то время сообразил, что идет в обратную сторону от площади, где находится автобусная остановка. Вот наконец и свершилось, о чем он даже думать боялся. И вдруг его охватила неудержимая радость: доказал-таки, что не виноват… Как жить дальше, он пока не думал. Сразу же обуяли мысли о последнем вечере на свободе, перед тем как его забрали.

Он все пытался припомнить, какое тогда принял решение, яснее ясного сообразив, что кузне пришел конец. Роза отняла последнюю надежду.

«Но я говорил себе — есть еще время, несколько месяцев как-нибудь выдюжу». А потом все поглотили толстые стены большого здания, от которого он сейчас удаляется. Все еще брало сомнение, а впрямь ли были произнесены слова: «Можете идти домой, Амброж!»

Он купил хлеба и консервов и, увидав автобус, воспрянул духом: «Домой так домой».

Молчание водителя не показалось ему странным. Но когда в автобус набились свои, деревенские, он почувствовал — в них что-то изменилось. На приветствие ответили, но на заднее сиденье к нему не подсели. Их лица вытянулись от изумления, тут же сменившегося испугом. Отворотившись, они упорно глядели в окошко на медленно убегающие назад поля. Амброж положил хлеб и коробку консервов на колени и сидел, тщетно подыскивая подходящие слова, такие, чтобы не заподозрили ни он сам, ни другие, будто он ищет снисходительного к себе внимания. Он понимал их. «Люди должны свыкнуться с тем, что меня обвинили напрасно. А может, они вообразили, будто я оттуда сбежал? Ну да ладно, придет время — все встанет на свои места. Мне и самому не больно охота трепаться».

Автобус вскарабкался на гребень, и внизу открылась узкая глубокая низина. Амброж смотрел не отрываясь. Только сейчас он ощутил всю полноту счастья. Он возвращается! «Так сразу всего не переварить. Пускай себе хмурятся. Имеют право. Привыкли за это время считать меня чуть ли не убийцей, а я вдруг — вот он! Явился — не запылился!»

В Брудеке все прыснули от автобуса в разные стороны, Амброж шагал один по обезлюдевшей площади. Всем было на него наплевать… Никто не стоял на порогах домов. Он приближался к кузне. На мельницу даже не взглянул. Его переполняло нетерпение. Поскорее бы увидать реку! Теперь он снова будет засыпать рядом с ней и слушать ее нескончаемый шум.

Ключ находился на своем обычном месте. Амброж открыл дверь и остолбенел. Прошелся взглядом по голым комнатам, где осталось лишь несколько ненужных вещей. Вид светлых пятен на полу, следов от стоявшей здесь раньше мебели, выгнал его обратно во двор. Он повернулся лицом к реке, словно ожидая, в который уж раз, что она заговорит с ним. Объяснит то, о чем он боялся подумать: «Яна все вывезла! Поверила, что меня упрятали надолго…»

Амброж вошел в кузню. Она была не заперта. Исчезли кой-какие мелочи. Он не стал их искать. Его интересовал только нож. Он нашел его на прежнем месте, нарезал хлеба и ножом открыл банку.

Усевшись на крыльце перед домом, он пытался обдумать все случившееся. Это удавалось ему лишь до того момента, пока он не вспоминал камеру, где сейчас ругаются и дерутся, где один выхваляется перед другим, хочет выглядеть героем, иначе остальные не станут к нему относиться всерьез.

«Каким же я им казался смешным!»

Он повернулся лицом к деревне. Может, туда к ним кто-нибудь придет и скажет, что кузнец Амброж невиновен.

Сколько же такое может продолжаться?

Он глядел на заходящее солнце. На землю опускался теплый летний вечер. Все оживало, чему полагается оживать к ночи. Комарье, трепетный полет летучих мышей и звуки, доносящиеся из деревни. Из чердачного окна взметнулась темная тень. Амброж обрадовался. Значит, сова не покинула кузню. Он любовался ее полетом. Жизнь с его отсутствием не остановилась. Наоборот. Весна перешла в лето, и все вокруг обогатилось ароматами цветущих лугов.

«Одно окупается другим. Мне поверили, и это великое счастье».

Он растопил печку, зажег керосиновую лампу, отыскал старые одеяла и постлал себе на одиноком диванчике в кухне. Нашел даже коробочку с папиросной бумагой и отсыревшим табаком. Часов не было. Шумела река, и в печи безудержно рвалось пламя.

Амброж испугался, услыхав стук в дверь. И с удивлением впился глазами в Мариино лицо.

Она улыбалась ему, будто только вчера под утро ушла и теперь возвращалась в надежде на новую ночь любви.

— Мария! — выдохнул он с восторгом.

— Я рада, что ты вернулся!

— Я должен был вернуться!

Мария низко опустила голову и прошептала:

— Ты стрелял в него из-за меня?

— Да не стрелял я в него! — воскликнул пораженный Амброж.

— Я знаю, — не очень уверенно кивнула она.

— Что ты знаешь?

— Они не смогли уличить тебя, — продолжала Мария, и ее лицо опять сияло от счастья, а в глазах стояли слезы.

— Так я же правда…

— Я уже собиралась ехать туда…

— Куда?

— Туда, где ты был!

— Но зачем?

— Если б я призналась, что мы с тобой… — Она улыбнулась и вытерла слезы.

— Благодарю тебя за те ночи… — сказал он с нежностью.

— Если б они узнали, что ты это сделал из ревности, обязательно бы учли…

— О чем ты? — не понял Амброж.

— Они отнеслись бы к тебе по-другому!

Амброж вздохнул. Перед ним стояла женщина, которая любила его всей душой. Она принесла бы в жертву свое доброе имя, лишь бы его вызволить. Мария не понимает, что все это напрасно…

— Что ты будешь делать, Амброж?

— Не знаю!

— Люди уверены, что стрелял ты!

— A-а, все встанет на свои места, — небрежно махнул рукой Амброж, и в нем возникло желание обнять Марию и забыться. Хотелось провести рукой по ее волосам, погладить лицо…

— Ты же их знаешь!

— Иначе бы меня не выпустили… — возразил он с раздражением.

— Но им-то кто втолкует, что ты не виноват?

— Кто… — Амброж пожал плечами и вдруг нахмурился. Мария была права.

— Уезжай! Вернешься, когда найдут того, кто стрелял, — сказала Мария, огорченная, что и перед ней он притворяется невиновным, будто хочет окончательно лишить всех иллюзий. Она поцеловала его в щеку и, пересилив себя, с трудом произнесла: — Если я тебе понадоблюсь, дай знать! — И поспешно вышла.

Только тут Амброж понял: Мария приходила не просто заверить его в своей любви, но прежде всего предостеречь! Заставить очнуться и понять, какова на самом деле горькая истина. «Значит, мне надо покинуть свой дом? Видимо, так оно и есть! Видимо, и впрямь надо уехать!»

Он больше не терзал себя глубокомысленными рассуждениями. Вдруг все чувства и сомнения разом отступили на задний план. Он спокойно и хладнокровно уложил одежду и кое-какие мелочи в старый рюкзак. Чего ждать? Коли уж уходить, так немедля! Ведь все могло обернуться намного хуже. «Так и так я собирался весной уехать, меня тянуло прочь отсюда, я мечтал уйти, как уходил по реке на плотах в прошедшие вёсны. Так почему бы мне не сделать этого сейчас, посреди лета?»

Он запер двери. Ключ положил на обычное место. Прошелся по кузне. Тронул наковальню и отполированные руками поколений рычаги, которые управляли молотом.

На какой-то момент душу охватила жалость: вот так, в одночасье, бросить такие привычные рукам, такие знакомые инструменты — все до последней мелочи!

Ну да всего не унесешь! А две-три штуки погоды не сделают.

Он прислушался к застойному молчанию балок, кровли и рубленых стен. С улыбкой помянул ночную птицу и шум реки, который сопровождал его вплоть до самых тропинок, круто взбегающих по косогору над низиной. Взобравшись наверх, он обернулся, стараясь сквозь темноту разглядеть деревню и реку. На таком расстоянии рокота ее уже не слыхать. Она умолкла и теперь напоминала ему, что стала вечной могилой его жены.

«Уж не бегу ли я отсюда, как последний трус? Нет! Просто нет больше сил твердить и доказывать, что я ни в чем не виноват…»