Река

Часть 2 Возвращение

Вода неспешно опадала. К вечеру горы, стоявшие стеной вокруг низины, могли уже любоваться своим отражением лишь в лужах, там и тут разбросанных по лугам. Белые чайки шныряли, как и когда-то, над этими блестящими оконцами, стремительно кидаясь за рыбой, которую так далеко от реки занес паводок. Птичий хохот уже не казался издевкой над горемычными жителями Брудека. На дне низины ничто больше не напоминало о бывшей здесь когда-то деревне. Высоко наверху, на склоне горы, виднелись длинные порядки новых домов.

Люди понемногу забывали свою обиду на коварство реки, унаследованную от предков. И лишь река, как и прежде, разливалась и выходила из берегов по нескольку раз в год. Иногда угрожающе, другой раз лишь желая напомнить о себе и будто предостерегая: впереди еще годы и годы! Однажды низину опять затопило. Но все уже знали: реке позволено такое бесчинство в последний раз. Ниже по течению заканчивали строительство плотины.

Солнце закатилось, и горизонт после многодневных обложных дождей просветлел. Казалось, будто на небе полыхает пожар. Силуэты гор утратили четкость. Зубцы лесов исчезли в темной синеве, а из синевы выплывало сияние, цвета которого предвещали добрую погоду. Утихал рев машин и тракторов. С заливных лугов доносились крики коростеля. Легко порхающих мотыльков сменили тяжелые ночные бабочки и бесшумные летучие мыши. Ночь раздумчиво осыпала небосклон мириадами звезд.

Далеко в низине мерцал свет. Слабый. Всего лишь небольшой, едва желтеющий квадрат окна. Он бросался в глаза каждому, стоял ли тот возле своего дома, смотрел ли с балкона или шел по шоссе к ресторану, гордо именуемому «На смотровой площадке». Жители Брудека оставили свои старые жилища на дне глубокой низины, стиснутой объятиями извивающейся реки, и уже успели свыкнуться с тем, что ночью сюда сквозь темноту пробивается лишь нескончаемый печальный шум воды. Внизу, у реки, ждали теперь своей участи только два строения. Мельница да чуть выше по течению старая кузня. Именно оттуда исходил сейчас этот неожиданный свет, вызывая у людей беспокойство.

— Что скажете, мужики? С чего там вдруг быть свету? — встревоженно спросил человек с усиками, входя в современный зал нового ресторана, ничем не напоминающего прежнюю забегаловку в низине.

— Какой еще свет, чего плетешь, Трояк?

— Да в кузне будто лампу зажгли!

— Кому она может понадобиться, эта кузня, — недоверчиво протянул кто-то, и Трояк допустил, что ошибся. Чего не бывает? Может, обман зрения?

Он подсел к мужикам и, тоже заказав себе пива, встрял в разговор. Завсегдатаи с каждым днем все реже возвращались воспоминаниями к старым своим жилищам. Видимо, их расхолаживала и отрезвляла керамическая мозаика, украшавшая переднюю стенку зала, где были изображены дома и надворные постройки, бедность и убожество которых художник подчеркнул яркой декоративной стилизацией.

В зал вошел еще один и, не тая испуга и изумления, подтвердил, что, мол, да, свет в низине горит, и не иначе, как в кузне.

— Матлоха не такой человек, чтобы трепаться, да и зрение у него еще хоть куда! — решили мужики и бросились к широким окнам. Ладонями загораживая глаза, прижавшись к стеклу, они старались сквозь темноту разглядеть, что там творится…

Да, в самом деле, на дне низины желтела светлая точка. Огонек был словно втиснут в узкую рамку окна с выбитыми стеклами. С такого расстояния, конечно, не увидишь, но кому же не знакомо это покосившееся строение? Дождями и морозами обглоданные стены. Провалившаяся крыша. Никто не жил поблизости, и некому было закрепить первую оторвавшуюся когда-то тесину, чтобы ветрам неповадно было разбойничать в доме. Заброшенное, угрюмое место. Лишь шум реки, упрямо преодолевающей пороги. Кузня стоит на самом берегу.

— Может, ты на это нам что-нибудь скажешь, хозяюшка? — язвительно крикнул хромой мужик.

Буфетчица, женщина лет сорока, низко наклонилась над отполированной до блеска пивной стойкой. За ее руками, ополаскивающими пол-литровые кружки, и колышущейся в вырезе блузки грудью постоянно следило несколько пар мужских глаз. Женщина не подняла головы:

— А чего тут говорить!

— Да ведь это же твой родной дом, Яна, — насмешливо заметил кто-то.

Она согласно кивнула.

— Да, родилась в кузне, что правда, то правда. Только над чем же тут насмешничать? А сами-то уже забыли, откуда родом? Забыли про свои развалюхи там, внизу?

Те, кто постарше, сконфуженно потупили головы. Младших ее замечание рассмешило. «Как ни верти, а наше старичье как было, так и есть деревня деревней! Но корней своих стыдятся», — балагурили они с буфетчицей. Расплатились и ушли, оставив после себя пустые бутылки из-под тоника и содовой. Вскоре с улицы послышалось рычанье моторов, и машины, на которых они шоферили, уехали.

— Может, мы и есть деревня деревней, зато наша молодежь в большие аристократы выбилась! — прокомментировал кто-то из оставшихся.

— Как бы там, внизу, пожара не случилось, — дохромав до стола, подзуживал взъерошенный мужик, и Яна поглядела на него, будто говоря: «И чего это вас, Кришпин, больше всех разбирает!»

Она закончила мытье кружек и обтерла руки об фартук. Ее муж скинул клетчатый пиджак, повесил его на вешалку под рекламой кока-колы и «будвара»[4] и, аккуратно орудуя краном, принялся наполнять пивом пол-литровые кружки:

— Если бы кузня сгорела, не пришлось бы ее сносить! Опять же меньше работы!

Все молчали, никто ничего не добавил к его словам. Дело обстояло именно так. Оставленная деревня уже несколько лет зарастала крапивой и лебедой. Вот-вот превратятся в руины мельница и кузня. До них руки дошли в последнюю очередь. Они стояли уже пустые, брошенные, когда низину стали готовить под обширное водохранилище. Оно и к лучшему — когда взорвут две эти развалины, некому будет по ним слезы лить. Мельница и кузня, словно заклятые, разрушались сами по себе. Убогое зрелище! Каждый, кого нужда заставляла идти мимо, старался сделать крюк в обход.

Двери ресторана распахнулись, и в зал вошел высокий парень с рюкзаком на спине. Поздоровался и направился в угол, где стоял пустующий стол. Это было его постоянное место. Он сел и, сняв очки, принялся тщательно протирать запотевшие стекла.

— Твои ребята уже уехали…

— Здорово спешили… Знать, было куда!

— А я вот задержался, — сказал парень.

— Эй ты, наука, мимо кузни часом не проходил? — спросил кто-то, с подчеркнутым ехидством налегая на слово «наука».

Тот утвердительно кивнул головой. Он уже успел свыкнуться с насмешками кой-кого из местного старичья, и его ничуть не трогало, что лишь немногие принимали всерьез археологическое обследование дна будущего водохранилища.

— Кто-то зажег в кузне свет! — нетерпеливо сказал один из присутствующих. — Мы видали, что там горит лампа!

Молодой человек опять кивнул и, сняв очки, проверил стекла, держа их против люстры.

— Есть там кто? — спросил Кришпин.

— Ты не мог не заметить…

— Какой-то дедок, — равнодушно сказал археолог. Он надел очки и благодарной улыбкой встретил появление тарелки с супом, поставленной перед ним буфетчицей.

— Значит, ты с ним разговаривал?

Парень впился зубами в ломоть хлеба и отрицательно замотал головой. У него к этим мужикам тоже свое отношение. Не в первый раз строят насмешки над его работой. Сейчас он испытывал некое злорадство. Они выжидательно уставились на него, и теперь он может отыграться. Само собой, молодой археолог и не думал докладывать им о своем разговоре с тем, из кузни. Эта необычная встреча не выходила у него из головы. Весь долгий путь по узкой тропе сюда, наверх, в этот щедро освещенный ресторан в Новом Брудеке, парня не оставляла мысль о старике, оставшемся внизу. Парень ел и поеживался, ощущая на себе пристальные взгляды: «Ого, мои шансы у них здорово поднялись бы, наплети я им что-нибудь эдакое, сенсационное!»

— Как он хоть выглядит-то?

— Совсем старик, что ли?

— Должен быть старый! И росту большого, — подсказывал кто-то.

— Чего он хоть говорил?..

Археолог капризно пожал плечами и только тут заметил, что буфетчица, вот уже несколько месяцев присматривающая за его комнаткой под крышей, с великолепным видом на новую деревню и глубокую низину, стояла, боязливо потупившись, будто в страхе ждала именно тех слов, которые будут сейчас произнесены.

— Может, это твой отец, Яна! — крикнул хромой, допил свое пиво и, куражась, грохнул кружкой об стол.

Муж буфетчицы вздрогнул, не в силах скрыть испуга.

— Он бы не посмел вернуться!

— Вот еще! А почему это он не может вернуться к себе домой? — возразил Матлоха.

— Вы что, уже позабыли? — опять заорал Кришпин и возмущенно затюкал палкой по ковру, что покрывал пол большого зала.

— Имеет право вернуться! Тут его дом!

— Ему тогда ничего не доказали! Не смогли!

— А я вот калекой на всю жизнь остался!

— Уж ты-то, Кришпин, и на этом подзаработал неплохо!

— Кузнец первый раскусил, что ты за штучка!

— Мужики, помните… — захохотал Трояк, — ведь это он прозвал Кришпина «товарищ сенатор»!

— Нынче тебе все здесь у нас обрыдло, уже из ноздрей лезет, и поработать «сенатором» тебе бы следовало еще кое-где. В другом месте! — с преувеличенным сожалением хохотнул кто-то из мужиков.

— Дурачье! — орал Кришпин.

— Наломал ты тут у нас дров!

— Значит, на меня с ружьем надо?

— Может, и с ружьем! Только он к тебе и с делом подходил! Чего-чего, а ума ему не занимать стать!

— В ту пору на умные речи было начхать, — насмешливо отбрил Кришпин и махнул палкой, будто желая навсегда прогнать даже память о тех далеких временах.

Наступила тишина. Присутствующим почему-то стало стыдно. Лезли в голову мысли о тех годах, когда они так глупо клюнули на посулы изворотливого, суетливого Кришпина. А сейчас и дураку известно, чем все это кончилось! Ночной выстрел на год — на два укрепил его популярность и прибавил веры в него. Потом его авторитет и верховодничанье стремительно покатились вниз и рухнули. Но он словно ослеп и оглох, до последнего держался с людьми высокомерно, злоупотребляя властью и казенными деньгами… Под конец он запил, а теперь вот честит налево и направо всех и вся, что когда-то вознесло его на незаслуженную высоту, а потом безжалостно скинуло.

— Да как он смеет здесь появляться… — Кришпин весь дрожал от ненависти и переводил взгляд с одного на другого.

— Амброж эти двадцать лет вкалывал на полную катушку! Про него даже в газетах писали!

— В газетах о ком только не напишут, — злобно ухмыльнулся Кришпин.

— И про вас тоже писали, пан Кришпин? — поинтересовался молодой археолог, и Кришпин вперил в него пьяные глаза. Не он один сообразил, что мальчишке в очках уже немало известно про человека, что там, внизу у реки, зажег свет.

Очкарик подошел к музыкальному автомату, опустил монету. От него не утаился благодарный взгляд буфетчицы. Громко рванулись первые звуки музыки, и стекла в окнах ритмично задребезжали.

На улице было совсем темно. Ночные птицы могли начинать охоту.

Буйная крапива. Высокие стебли лебеды. Корни разросшейся бузины вросли в фундамент. И ветер… И непогода… И вечная сырость от близкой воды. И река, которая, каждый раз разливаясь, в первую очередь набрасывается на кузню. На провалившейся крыше, поросшей мхом, притулилась березка. Невысокое деревце, устремившееся ввысь, оно единственное радует глаз вопреки безнадежной мерзости запустения…

Старый Амброж смотрел на эту унылую картину и мял в руках кепку. Он стоял, привалившись спиной к каменному валу, из трещин которого лезли зеленые побеги и желтые цветы чистотела. А чего он ждал? Такая картина предстанет перед каждым, кто возвратится через двадцать лет в свой покинутый дом.

В низине все так изменилось, что ничего нельзя узнать…

Амброж сошел с поезда на станции за несколько километров отсюда, чтобы пройтись пешком вдоль родной реки, которую так долго не видел. Его поразили склоны гор, где от лесов остались лишь вырубки да плеши, а от знакомых хуторов — зарастающие плевелом руины. Он вдруг стал лучше понимать тех, кто тогда не верил ему. «А я мечтал всего-то навсегда укротить реку. Легко говорить! Я и представить себе не мог, как много надо сделать, чтобы покончить с бедами».

Первые известия о строительстве плотины под родным Брудеком застали его на грандиозной стройке. Тоже плотина! И тоже немалые битвы, когда пришлось сносить деревни и переселять людей на новые места. «Но то был не мой родной дом!»

Амброж положил мешок на землю. Стало легче. Давно не приходилось ему таскать такие тяжести. Он отирал платком пот и медленно рассматривал кузню. И на мельницу тоже оглянулся. Когда-то здесь, в низине у реки, мельница была самым богатым хозяйством. Теперь она казалась ему куда заброшенней, чем кузня. Это белое строение мерещилось ему все долгие годы. Там, покинув его, осталась Роза, там навсегда погребена тайна далекой злосчастной ночи…

Его невольно кинуло в дрожь от неожиданно вспыхнувшего сомнения — а вдруг он возводит на них напраслину? На Розу, на мельника… Рядом с этим опустошением, с пагубой от рук человеческих все остальное стало казаться ему мелким и несоразмерным увиденному. Амброжа ужасал вид этих руин, жуткого запустения…

Наверху, высоко на откосе, декоративно белели новенькие, словно рафинадные, домики, торчали красные столбы уличных светильников — совсем как на окраинах больших городов.

Словно прочерченное по линейке, бежало по склону новое шоссе. Из-за светлых конструкций высоковольтных линий то и дело выскакивали легковушки. Ему видны были только кузова, словно машины мчались без колес. Вниз доносился лишь шум моторов. Амброж еще не побывал наверху, но мог себе представить темный асфальт с белыми полосами. «Зебры». Сколько за эти годы появилось таких вот шоссе вместо старых проселочных дорог!

Уцелела лишь церковка, мудро поставленная когда-то подальше от воды. Она осталась на старом месте. Столетьями возвышалась она над низиной, воздев ввысь шпиль, словно карающую десницу, над домами и халупами, в страхе корчившимися вблизи коварной реки. Теперь все наоборот. Новый Брудек построен на склоне горы и смотрит сверху вниз на крест, венчающий церковную твердыню.

Амброж в волнении потирал руки. Безотчетно, не думая, сорвал стебель чистотела. Пальцы стали липкими. Он улыбнулся, взглянув на оранжевое молочко. «Мама когда-то выводила этим соком бородавки… Не припомню, помогало ли. Ведь с той поры прошло почти шестьдесят лет».

Его взгляд остановился на плоских каменных плитах, которыми была вымощена площадка под навесом, одни только камни не изменились, остались все такими же. Он помнил каждую щербинку, каждую трещину, выбоину и ямку. Здесь после дождя долго стояла сверкающая на солнце водица. И после наводнения там тоже стояла вода. Нынче наводнение, как это случалось и раньше, пришлось на середину июля. «Очень кстати, иначе я навряд ли смог бы выполнить то, для чего сюда приехал. Именно сейчас мне нужно, чтобы река была полноводной…»

Амброж долго и внимательно разглядывал все вокруг и постепенно пришел к убеждению, что кузню и дом не так уж безнадежно разрушили время и годы. «Другого я и ожидать не мог. Трещины в балках, зияющие дыры в стенах. Обвалившаяся штукатурка. Ну и что из этого? Знакомый рисунок годичных колец на срезах выглядывающих стропил. Все было так и в моем детстве, и позже, когда я взрослел. Годы летели, и было их немало». «Мы с вами старые друзья! — хотелось ему крикнуть, обращаясь ко всему, что уцелело. — Камень, дерево, штукатурка… Вы все те же. Только вид у вас теперь иной, чем в то время, когда человек творил из вас свой дом. Нет, я не собираюсь снова лепить себе гнездо. Мне нужны только бревна!..»

И тут он услыхал шум птичьих крыльев. На чердаке, проснувшись, охорашивалась ночная птица. Амброж испугался. Этого он не ожидал. Забыл про своего верного постояльца. «Сколько лет вообще-то живет сова? Наверное, та же самая, что поселилась здесь, когда я решил уехать».

Присутствие живого существа подбодрило Амброжа. Он скинул куртку и по ступенькам спустился к реке. Набирая полные пригоршни, плескал себе воду в лицо. В мирном токе реки, как извечно, отражались поросшие разноцветьем берега и синева неба. «Я уже простил тебя, река! — Сейчас Амброж знал это точно. — Хотя ты и отняла у меня жену. Возможно, во всем, что стряслось со мной позже, тоже твоя вина. Ведь я вдруг остался совсем один».

Ему померещилось, будто река дружески подмигивает ему, взрябив гладь и вспенив ее о вросшие в дно валуны. «До чего же здорово, что река пока еще есть! Ведь мы с ней кое-что задолжали друг другу. Я должен победить тебя, река. Да! Ты уж не удивляйся, не смейся надо мной. Я должен сквитаться с тобой, один на один. Давняя моя мечта, и ты сама мне в этом поможешь! Ты и кровля над кузней. Она как будто не слишком прогнила».

Амброж радостно и почтительно проводил глазами гребень пенной воды, пока волна не слилась со спокойным током, словно бы зовущим в путь, туда, туда, в низину… Сколько раз за промелькнувшие долгие годы зов реки будоражил и манил его душу…

Амброж скинул брюки и напялил на себя спецовку. Она была уложена на самом верху рюкзака. Надел кепку, нахлобучив ее обеими руками поглубже на седые волосы. Он долго собирался с духом, копил силы, чтобы преодолеть все, что непременно навалится на него, когда он переступит порог родного дома. «Я уходил, и мне было трудно. Пришлось собраться с силами. Но ведь вернуться тоже ничуть не легче, чем уйти…»

…Тогда Амброж успел заскочить к Яне. Он проводил ее утром на фабрику и понял, что и для них с Радимом будет лучше, если он отсюда уедет.

Ему это не причинило боли. Не было времени изводить себя думами из-за того, что даже самые близкие ему не верят. Его целиком поглотило видение нового, неизведанного. Он рвался туда и чувствовал себя раскрепощенным и свободным. «Стал твердокаменным? Или только делал вид?»

Амброж доехал тогда до самых прудов. Он хорошо помнил эти места еще с той поры, когда был призван на срочную и служил там внизу, на равнине. Широкие насыпи, укрепленные дубовыми аллеями. От каждой по обе стороны разливалась зеркальная гладь, словно бы земля распахнула здесь свои очи, чтобы отразить в зеркале вод небо и всех небесных скитальцев. Тучи птиц и неумолимый бег времени. Другие пруды больше походили на огромные лужи, обрамленные камышом и осокой. Только дождем и живы такие божьи прудишки.

И вдруг он обмер, застыв на краю гигантского, на многие гектары обнаженного дна. Куда ни глянь, одни лишь камни оголившейся дамбы, гиблое болото, смердящее рыбой и гнилью.

На дне спущенного пруда он прожил потом долгие месяцы. Здесь велись ремонтные работы. Он ночевал в вагончике, примостившемся под столетними дубами, и спал, быть может, под той самой веткой, на которой некогда один лихой человек, задумавший дерзновенное дело, повесил трех специалистов — для острастки всех тех, кто попытается мешать его грандиозным планам. Он замахнулся тогда поставить на болотах запруды и осушить эти места. Амброж старался представить себе прежний облик этой болотистой равнины, которую теперь покрыла вода, высоко поднявшаяся за широкой и прочной преградой. Он не мог не думать о родной низине, но сильно сомневался в том, что и его река, послушная воле человека, однажды тоже упрется в плотину. Здесь это в свое время сумели сделать, хотя существовало немало противников такой затеи.

Амброж испытывал уважение к тем энтузиастам и был счастлив, когда ему вместе с другими удалось наконец откачать воду, которая со всех сторон просачивалась в котлован. Обнажился необхватный комель дубовой сваи. В могучем стволе по всей длине был просверлен желоб. Получилась длинная деревянная труба. Она шла сквозь высокую дамбу и выходила с другой стороны, у самого фундамента.

Там, на стройке, собрался разномастный народ. Два-три каменщика, парикмахер, бывший крестьянин. Еще некто, у кого отобрали, национализировав, малодоходную строительную фирму, и ему пришлось стать мастером по очистке спущенных прудов. Все были местными и хорошо знали легенду о специалистах и жестоком преобразователе…

И каково же было их восхищение, когда оранжевое дерево, пробывшее под водой чуть ли не век и ставшее тверже металла, уже неподвластное ни времени, ни кирке, появилось на свет божий во всей своей красе! Каждый, как умел, представлял себе лица и голоса тех, кто укладывал длинный ствол в основание дамбы.

Амброж был взволнован. Ложась спать, он видел в этом послание предков… Когда зальют бетоном ложе для механизмов плотины, эти бревна по-прежнему будут нести свою службу. Амброж восхищался и завидовал: «Выпадет ли когда-нибудь и на мою долю сопричастность такому делу, которое послужит людям не один век?..»

И надо же было случиться, что именно той ночью, когда в жизнь его вновь вошла радость созидания, ему пришлось покинуть место, где ему удавалось хоть как-то позабыть свой дом.

Ночью его разбудила возня. Он не слышал подъезжающей машины. Вышел из вагончика и около склада столкнулся с мастером и каким-то незнакомцем. Они грузили в кузов мешки с цементом. Сначала Амброж не понял, а сообразив, в чем дело, пытался помешать. Кричал, что это воровство. Ему швырнули в лицо лишь несколько слов: «Слышь-ка, Амброж, катись куда подальше да попридержи язык! Что до нас, то мы у них крадем, и только, а ты хотел убить их человека!..»

И продолжали свое тихое и суетливое дело. Они и слушать не желали, когда он пытался объяснить им, что ничего такого не сделал…

Утром Амброж собрался и ушел из вагончика, в последний раз грустно заглянув вниз под насыпь на обнажившееся бревно. Он уезжал на стройку другой большой плотины, о которой много говорили и писали в газетах. Там, в огромном человеческом муравейнике, легче затеряться. Здесь он уже пообвыкся, но после этой ночи пришлось бы всегда молчать и со всем соглашаться…

Все эти воспоминания сейчас промелькнули в голове. Видимо, еще и от минутной слабости. Защемило сердце при виде плесени, косматых пыльных клочьев паутины и сырости, когда он наконец решился войти в свой дом. Но с того самого случая у пруда в нем неожиданно пробудились упорство и воля, не позволявшие ему поддаваться приступам слабости. «Я не распускал нюни, когда мне приходилось совсем туго, так чего же мне киснуть именно сейчас?..»

Крючки на стене, сине-белый брусок с блеклыми квадратиками от облупившихся картинок…

Он распахнул дверцу кирпичной печки: обгоревшее поленце и слой пепла. Задумался. Не может быть! Неужто то самое полено? Помнится, после ухода Марии он уже больше не подкладывал в печь…

Амброж принуждал себя сосредоточиться на чем-нибудь успокаивающем: «Главное, все чугунные конфорки целы, могу и затопить».

В спальне и в комнатушке кто-то уже выломал половицы. Угол стал ржаво-коричневым, с большими потеками дождевой воды. Амброж нагнулся к разбросанной по полу бумаге. Под слоем старых газет валялась школьная тетрадь — «Яна Амброжова». Он нахмурился. Швырнул ее обратно, вернулся в кухню и тут же поспешно выскочил вон, словно кто-то невидимый гнал его из дому.

С жалостью и печалью вспомнил жену. Ему казалось, будто она стоит поодаль и наблюдает, каково ему видеть всю эту мерзость запустения.

Амброж продрался сквозь заросли крапивы к кузне. Дверь прогнила и едва держалась на петлях. Не успел он тронуть ее, как дверь грохнулась оземь, вздымая пыль. Горн, куски раскиданного железа. Там, где стояла наковальня и был подвешен водяной молот, торчали болты. От башмака фундамента по полу тянулся глубокий след к разваленной стене. Амброж сообразил, что здесь тащили на канатах стальное сердце кузни.

Он влез на чердак. Его разбирало любопытство, как там птица. Верность месту его растрогала. Но и сова не смогла уберечь заброшенную кузню от разрушения.

Амброж обнаружил птицу под стропилами. Огромные круглые глазищи смотрели умудренно. Амброж громко заговорил с ней. Ему пришлось за последние минуты многое подавить в себе, но преданная дому птица казалась самым большим препятствием. «Придется тебе улетать, сестрица! Вечером улетай и больше сюда не возвращайся! Завтра у тебя уже не будет прибежища. Солнце взойдет, станет шпарить вовсю, а крыша ляжет на землю. Надеюсь, дело у меня пойдет как надо и все получится!»

Теперь сова злобно таращила глаза. Кто ее знает, может, понимает значение слов и глухих звуков, которые исходят от этого человека, зачем-то простукивающего балки. Вдруг Амброж громко засмеялся, и сова, испугавшись, шарахнулась в сторону. Она комично вертела головой, как будто и ей сейчай вспомнилось, как напала она на того человека, что двадцать лет назад вскарабкался сюда в поисках спрятанного ружья. «Что с ним сегодня, с тем человеком? Вероятно, дослужился до пенсии и на здоровье не жалуется… Впрочем, неизвестно, как сложилась его судьба… Может, посиживает в знакомом трактирчике и ворчит на тех, кого кормит тот же хлеб, который когда-то кормил его… Я и таких знавал немало. Марают всех и вся, будто сами чисты как голуби! Им невдомек, что зло, которое на этом свете не так-то просто истребить, родилось не без их участия… Ну да ладно, слаб человек», — говорил себе Амброж, выглядывая из чердачного оконца на безлюдную, ласкающую взор картину. Перед глазами встал Кришпин. Он тоже был частью этой низины. Амброжу о нем многое известно. Жена его, Мария, вскоре уехала из Брудека. Нашла в себе силы и бросила мужа, когда тот был на взлете славы. Детей ему не нарожала и свою судьбу решила сама. Поступила воспитательницей в детский дом. Уже совсем не первой молодости взялась за учебу, занималась науками, о которых в юности и слыхом не слыхивала. Зачем было деревенской невесте из богатого дома учиться, как воспитывать чужих детей, познавать душу человека? За Марией давали хорошее приданое, ее научили стряпать, шить и обихаживать будущего мужа.

У них с Амброжем у обоих выступили на глазах слезы, когда впервые, через много лет, они встретились на городской улице среди многоэтажек. Выяснилось, что оба живут в одном микрорайоне, более того, в одном корпусе гигантского человеческого улья. Встречались теперь все чаще. Мария была счастлива, что может заботиться о нем, о его одежде, а он искренней, чем с кем бы то ни было, делился с ней всем, что произошло в его жизни. Не скрыл, что и женщины были… Рассказал все. И про случайные, быстро забытые встречи, и про тех серьезных женщин, что вселяли надежду, и таких, которые притворялись, будто ищут любви и опоры. Все эти встречи кончались ничем.

Марии, конечно, нетрудно было понять, что не последнюю роль во всем этом сыграла ее любовь к нему, навсегда ставшая для Амброжа образцом отношений между мужчиной и женщиной. Одним бабам нужен был просто самец, иные очень быстро обнаруживали свою жадность до денег. Что-что, а деньжата у него водились! «Да, грошей у меня хватает, но они ни от чего не спасут, ими ни от чего не откупишься…»

Теперь Амброж все больше думал о Марии. Она была одной из немногих, которые смогли понять, зачем ему приспичило возвратиться сюда. Его отговаривали. «Да брось ты, Амброж! Спи себе спокойно! Кришпина тебе уже бояться нечего. Что заслужил, то и получил. Симулируя, сыграл на вере людей в общее дело, добился власти над низиной. Но как веревочке ни виться, а концу быть».

— Я, Мария, возвращаюсь не затем, чтобы доказывать свою невиновность! Я должен кое-что доказать самому себе! — сказал он, и Мария улыбнулась. Ее стареющий друг ничуть не изменился. Все тот же норов: мечты и фантазия как у мальца! Когда-то давно она полюбила его за такое сочетание мужественной силы с мальчишеским озорством. Она радовалась, что он остался таким же упрямцем. Но, болея за него душой, просила:

— Смотри не надорвись! В твои-то годы такое удумать!

Амброж только что вылез из душа с ярким полотенцем, обвязанным вокруг торса. Он улыбнулся и горделиво стукнул себя кулаком в гулкую грудь:

— Ну уж это дело я еще как-нибудь одолею!

Перед его глазами плыла река с ее порогами, коварными водоворотами, а на берегу вставала кузня…

Он обдумал все до мельчайших деталей.

…Они с Марией то ходили друг к другу, то жили вместе, как муж с женой. Не верилось, что их общее прошлое умещалось всего в одну неделю… Иногда Амброж задумывался: взял бы он Марию в жены, если б она сразу после его ухода из низины приехала к нему? Нет, наверное, побоялся бы, что она будет ему обузой. Ему и с самим собой хватало дел. «Прежде всего мне надо было распрямиться, и для этого я вкалывал как лошадь. Но ведь и она немалого добилась в чужом, незнакомом ей мире…»

Они встретились почти через двадцать лет и ни о чем не сожалели. Амброж знал, что на его реке строят плотину, а высоко над низиной, на склоне горы, вырос новый Брудек. Мария приносила свежие вести. Ей писала родня. Деревню уже снесли. И липы на площади вырубили. Все переселяются в новые дома. Никто теперь не сожалеет, что на месте низины разольется водохранилище. А Яна с Радимом работают в новом ресторане. Назвали его «На смотровой площадке». Амброж кивнул. Подходящее название. Сверху всегда открывался прекрасный вид на реку и низину. А теперь, когда все превратится в сплошную водную гладь, перед глазами раскинется другая картина и горы станут выглядеть иначе. «Пройдут годы, и мало кто сможет представить себе, какими были когда-то эти края. С моей рекой будет то же, что стало с прудами и озерами, на которых я работал. Бескрайний водный простор, как будто все так и было испокон века!»

Роза помогает Яне и Радиму в ресторане. Радим получил повышение. Он контролирует работу всего общественного питания в округе, сообщила ему Мария позже, и Амброж заметил, что Розино имя она произнесла запнувшись, хотя он давно объяснил ей, какую странную шутку сыграла судьба с Розой, полунищей батрачкой, замахнувшейся на добро своих хозяев. И про Яну он тоже частенько говорил с Марией. Он с нетерпением ожидал известий о дочери. За все эти годы Яна не проявила ни малейшего интереса к отцу. Амброж винил Радима. Одного поля ягода с теми, кто не слишком обременяет себя работой! Работник просвещения! Это он-то, официант! Был бы хоть стоящим мужиком, таким, которому можно доверить любое дело, который не побоится признаться, если чего-то не понимает или не умеет. Типы вроде Радима только вредят делу и людям своей трепотней. Слабак и показушник. Такие все только усложняют. А чуть что — в кусты! Вот и пришлось обратно в трактир возвращаться! Но пиво наливать он, видите ли, уже не желает, это ниже его достоинства! Привык к почету. Сейчас он снова на коне и опять дрожит от страха, как бы ему не припомнили тестя, врага того самого нового, что дает Радиму его легкий хлебушек…

Амброж после этой новости ходил мрачный. Мария рассказала ему и то, что он давно знал сам. Мельник сошел с ума и помер.

И опять Амброжа мучили думы, отчего спятил мельник. Сломался, поняв, что не вернутся больше времена, когда был славен мельников род и катались они как сыр в масле? А может, от угрызений совести?.. В конце концов Амброжу пришлось смириться с мыслью, что тайна сия ушла вместе с мельником. И это его право. «Но и у меня тоже есть право доказать самому себе, что я от своей реки не сбежал!»

Амброж еще раз взглянул на сову и подумал: «Вот кабы сова могла говорить! Уж она-то знает правду про все, что стряслось той ночью…»

Он махнул рукой и, словно извиняясь, улыбнулся растревоженной птице. «Впрочем, что ты можешь знать? Одному богу известно, какой ты по счету потомок той старой совы…»

Амброж спустился вниз и вышел на воздух. Вздохнул глубоко. Все, казалось, уже прошло, да вот увидал ночную птицу… Этой встречи он не предвидел.

Но вскоре вернулась решимость. «Я не за тем сюда приехал! Не вздыхать да вспоминать. К чему тогда были все эти долгие сборы и беготня в поисках необходимого инструмента?»

Он окинул взглядом кузню. «Будет нелегко, но раз я все-таки приехал, то должен сделать задуманное!»

Присмотрев подходящий куст, Амброж обрезал несколько веток. Соорудил подобие веника и внес в дом. Разгреб на кухне щепки, листья, бумагу. Открылся дощатый пол. Он хорошо помнил кухонные исхоженные половицы. Потопал ногой на том месте, где когда-то стоял шкаф. Удовлетворенно кивнул головой. Местечко вполне подходяще для спального мешка и одеяла.

С облегчением, будто после тяжелой работы, Амброж выбрался из дома, опустился на траву рядом со своим мешком и поднял лицо к небу. Небо было чистым, и закатное солнце медленно плыло к горам на горизонте. Самое время закурить. Амброж нащупал в кармане пачку, вытащил сигарету и, разминая, с усмешкой прикинул: «А что, если понадобится свернуть цигарку? Сумею? Если понадобится или сам захочу, наверное, сумею».

Он пускал дым, и колечки его легко волнились от едва заметного дыхания реки. В высоком небе носились ласточки. «Охотятся за мошкарой. Коли комарье да мошки вьются столбом, жди завтра хорошей погоды. Когда-то на это полагались, значит, и нынче можно надеяться. Прежде мы старались как можно лучше понять природу. Выйдешь утречком из дому, прислушаешься, вздохнешь поглубже и оглядишься, далеко ли видать. А сейчас включаешь телевизор и тебе объявляют, какая будет завтра погода. Держим в голове карту чуть не половины мира и ждем всяких там от самого моря наступающих фронтов да изменений давления. А что делается под самым носом, не больно замечаем! Хорошо, конечно, что человек теперь так много знает, но зачем же тогда удивляться самому себе? В нас всякого добра понамешано, и наверняка так всегда и будет, потому что человек — существо сложное… Знаний все больше, но разобраться в себе времени почти не остается…»

Со стороны леса через реку перелетел сарыч. Опустился на берегу. Амброж вспомнил свою сову под крышей кузни и, поспешно придавив сигарету, стал распаковывать рюкзак. Он выложил на землю хлеб и консервы, спиртовку, спальный мешок, свитер, что связала ему Мария, фланелевую рубаху и плащ. В самом низу нащупал связку больших гвоздей, железные скобы, пилу-ножовку и острый, недавно наточенный топор. Последним на свет появился каретный фонарь. Купить эту штуковину оказалось делом нелегким. Пришлось долго искать. Ада Бас, с которым он вместе работал на складе большого торгового дома, его друг-приятель еще с тех времен, когда Амброж только обвыкался на прокладке тоннеля под могучей плотиной, этот самый Ада был, кроме Марии, единственным человеком, посвященным в планы Амброжа. «Не дури! Не езди туда! Ты уже забыл, почему уехал? Вспомни, сколько времени прошло, пока ты не смирился, пока наконец не допер, что правда, бывает, не выходит наружу и через много годков! Но человек должен жить дальше, даже если его гложет обида за возведенную на него напраслину!» — так говорил ему Ада Бас, и Амброжу приходилось признавать, что он прав. Басу Амброж верил. Много горюшка хлебнули они вместе. Их подружила вода. «Ты говоришь о течениях?» — раздался его густой бас, когда Амброж как-то вечером рассказывал в общаге ребятам, как сплавляют по реке лес. Амброж оживился, кивнул головой и с любопытством взглянул на косматого мужика, а тот продолжал, будто бубнил молитву: «Ну а что ты скажешь насчет Сахарной головы?» Амброж ответил: «А за ней Щука!» Зубодер! Перинка! Моисеева скрижаль! Дедок! Они выкрикивали эти названия, словно хлопали козырными картами о столешницу, то Амброж, то Бас по очереди, проплыв таким образом долгие километры по знакомой реке и перечислив все коварные скалы и водовороты на ней. Эти опасные места имели свои имена и свои трагедии: «…об Головорез в щепки разбился плот, и один из плотогонов утонул… Виноват был солевозчик, тогда на плотах еще перевозили соль!..»

У Амброжа сверкали глаза: «Теперь-то я знаю, Ада Бас, где твоя переправа. Как раз перед ней выступали из воды две здоровенные каменюги — Кабан и Телята!»

Бас согласно кивнул, и Амброж припомнил: да, в тех местах ему приходилось вести свой плот вдоль левого берега, чтобы проскользнуть мимо опасной скалы.

Позже Амброж узнал, что Ада Бас был последним в династии паромщиков. Он не смог передать паром, унаследованный от дедов-прадедов, своему сыну. И по иронии судьбы сам приложил руку к строительству нового моста. Аде Басу отлично было известно: как только через реку перекинут железобетонную дугу, пробьет его час и он в последний раз поведет свой тяжелый паром к берегу.

Сначала Амброж озлился: «И ты вкалывал на этом мосту? Ведь он у тебя кусок хлеба отнял!» Но Бас только усмехнулся над святым гневом приятеля: «Ты сам подумай, пошевели-ка мозгами: так уж повелось на свете с давних времен, коли люди что-то меняют на лучшее, то про старое и думать не хотят! Со мной все в порядке, Амброж!»

И Амброжу пришлось согласиться. Но он хорошо помнил, как сильна бывает боль, как давит душу тоска, когда приходит печальный конец тому делу, что кормило целые поколения твоих предков.

Они вместе с Адой Басом переезжали со стройки на стройку, вместе вкалывали до седьмого пота на больших водных сооружениях, и Ада Бас гневно накидывался на всякого, кто пытался с ехидцей предсказать Амброжу его будущее: «Этот Амброж, работник, конечно, хороший, да только!..» — «Что только?» — «Ведь он сидел!» — «Не сидел, а был под следствием! И если б оказался виновным, упрятали бы за решетку по гроб жизни!»

Много утекло воды, пока люди в руководстве стройки сообразили, что Амброж не только хороший работник, но и порядочный человек. Что было, то было! К чему ворошить прошлое? Да и кто его знает, как оно было!.. Сейчас это уже значения не имеет!

Амброж получал награды, его премировали бесплатными путевками, он ездил отдыхать за границу, и в конце концов они с Адой построили себе по однокомнатной кооперативной квартире в городе по соседству, чтобы, уйдя на пенсию, иметь свой угол. На пенсию они вышли одновременно, но без дела сидели недолго. Им предложили работать на складе большого универмага. Двум мужчинам, которые долго бродили по свету, взрывали скалы и заливали бетон в фундамент плотины, возня с ящиками и товаром казалась не работой, а приятным и не таким уж нудным времяпрепровождением. Теперь они могли рассказать друг другу все, на что не было ни времени, ни сил в те годы, когда они валились после смены от усталости на деревянные нары, а позже — на мягкие кушетки всевозможных общежитий. Потом Амброж стал приходить к Аде с вырезками из газет, с репортажами о переменах, происходящих в его низине. Наконец-то люди взялись за ум! Иначе и быть не могло!.. Амброж и Ада Бас посмеивались над строящейся у Брудека плотиной. Она казалась им карликом рядом с теми великанами, которые они возводили…

Фотографии в журналах и передачи не лгали. Как радовался Амброж, когда подошел сегодня к плотине, перегородившей низину в самом узком месте! По обводному каналу еще свободно текла река. Он снова услышал слова Ады Баса: «Поезжай! Уж если решил так поступить — валяй! Может, что и получится…»

Амброж искал глазами какой-нибудь кусок железа, без которого ему не выполнить своего замысла. Их торговый дом мог предложить все, от булавок до щитовых домов, но поди найди простой ломик, который еще иногда называют фомкой. Ада Бас поначалу хохотал над незадачей, а потом убедил Амброжа: «Не потащишь же ты эту железяку в эдакую даль на своем горбу! Неужто не найдешь ничего подходящего в своей кузне?..»

Амброж тщетно облазил все углы. Вот ведь загвоздка. Просто зла не хватает… Главное сейчас — найти что-нибудь, чем можно орудовать как ломом. Все остальное не к спеху…

Он все еще играл сам с собой, со своими чувствами в какую-то странную игру. Как кошка с мышью. Старался держаться мужественно, чтобы, того гляди, не пустить слезу. «Глупости все это! Годится для кино и для романа: все рыдают от жалости к герою, который возвращается в родной дом… Я знал, что меня здесь ждет. И явился сюда не биться головой о стену или распускать нюни, а вкалывать до кровавых мозолей, иначе мог бы остаться в городе, беседовать с Марией либо трепаться со старичьем. Такими же пенсионерами, как я сам. Что такой-то помер, что жизнь промчалась, что молодые все делают не так и что погода нынче не такая, как в дни нашей молодости. Или сидеть и переливать из пустого в порожнее: что мы смогли и чего не смогли, с чем не справились и что у нас получилось здорово. Все равно никто честно не скажет, чего в нашей жизни было больше. Да, наверное, этой невозможно. Но моя жизнь пока еще не кончена!»

Тут Амброж громко выругался. Спохватился, что влез в рассуждения, не имеющие ничего общего с его твердым намерением доказать себе и этой вот реке, что из-за какого-то оговора и человеческой глупости он вовсе не считает свою судьбу изуродованной.

«Я не юлил, не шел против совести. Может, есть и моя хоть и маленькая, но заслуга в том, что люди живут теперь в достатке и не боятся завтрашнего дня. Могу ли я остановиться на полпути?..»

Он влез на верстак. Ногой спихнул кучу тряпья и мусора. Послышался звон, взвилась столбом пыль и заплясала в лучах солнца, прорывающихся сквозь потолочины. Он оглядел балки и перекладины, и глаза его вспыхнули радостью, когда он нащупал то, что искал: двухметровый обрезок металлической трубы. Амброж спустился на пол и стал вертеть ее и так и эдак, прикидывая, как быть дальше. С грустью взглянул на развороченный горн, набитый камнями, вероятнее всего рухнувшими из трубы. Амброж выскочил наружу, схватил топорик и в яростной поспешности принялся бить обухом по трубе, положив ее на обломок гранитной скалы. Эхо четко возвращало звонкие удары, и конец полого обрезка понемногу уплощался.

— Добрый вечер, — услышал он вдруг за спиной.

Обернувшись, Амброж увидел молодого долговязого очкарика.

— А что, уже и впрямь вечер? — спросил Амброж и удивленно огляделся. У подножия горы залегли тени. Сумерки вот-вот доберутся до кузни и перешагнут через реку.

— Я было испугался. Столько лет прошло, а кузня вдруг опять заработала, — сказал парень и с улыбкой кивнул на полуразрушенную постройку, ничем не напоминающую кузню.

И Амброж тоже улыбнулся, в последний раз легонько стукнув по трубе.

— Грохот стоял бы ой-ей-ей, когда б работал молот, — сказал Амброж, и в шуме реки ему явственно послышались шлепки воды под лопастями водяного колеса. Правда, грохот молота в этой застывшей предвечерней тишине трудно было себе представить.

Парень с удивлением разглядывал разложенные возле мешка вещи. Амброж попытался определить его возраст и подумал, что может, пожалуй, знать его родителей.

— Ты сверху, из деревни?

— Живу там временно! Приехал на несколько недель, — покачал парень головой.

— Да и я здесь наездом и тоже вроде бы прогуляться, — сказал Амброж. Обрадовавшись, что очкарик не из местных, он напустил на себя непроницаемый вид.

— А я заканчиваю разведку в низине!

Его слова озадачили Амброжа:

— Какую такую разведку?

— Археологическую…

Амброж насторожился. Он знавал на больших стройках образованных людей. Большинство из них тоже были молодые. Инженеры-строители, инженеры-механики и химики, которых ничто, кроме воды, не интересовало. «Работали среди нас, иногда ночевали с нами вместе, а я запомнил только одного-единственного инженера, которого знал раньше. Окруженный толпой подчиненных, он проводил у нас в низине измерительные работы по регулированию воды в реке. Но ни до какого регулирования дело не дошло. Я тогда еще был мальчишкой и ходил с зонтиком следом за этим важным господином, чтобы его ученой светлости не напекло головы. Уж тот наверняка не стал бы жить с нами в одной общаге и есть из общего котла. Очень возможно, нынешние молодые поученей тех инженеров из бывших. Такой мальчишка — и вдруг археолог», — рассуждал Амброж. Он все никак не мог увязать возраст парня с собственным пониманием науки археологии.

— Значит… раскопки и прочее, ага? — Амброж старался проявить искренний интерес.

— Да. — Глаза юноши за очками заморгали.

— Ты, парень, случаем есть не хочешь? — спросил вдруг Амброж — может, от смущения или на самом деле ощутив голод.

— Я поужинаю наверху!

— В том новом ресторане?

Парень кивнул. Амброж достал полбуханки хлеба, отрезал ломоть и вонзил нож в крышку консервной банки.

— У тебя хорошая работа, — заметил он, когда лезвие ножа приподняло криво взрезанную жесть.

— Да, интересная, — согласился очкарик.

— Значит, тебе уже известно, какие здесь в древности жили люди?

— Как и везде: хорошие и плохие!

Амброж согласился.

— Может, оно и странно, но, чтобы мир мог идти вперед, должны на свете быть и те и другие… — И Амброж стал нарезать хлеб на квадратики и на каждый шлепать по куску паштета.

Паренек уселся в траву и заявил:

— Да, должны быть и те и другие, чтобы мы всегда могли все распрекрасно усложнять!

— Как это усложнять?

— А вам не кажется, что те, что жили до вас, что-то здорово напутали?

— Напутали… — повторил Амброж задумчиво.

— И вы тоже все напутали, а мы расхлебываем!

— Ты это про кого? Про меня и моих годков?

— Ну да, — кивнул юноша.

Амброж допускал, что парень в чем-то прав, а все-таки не удержался:

— Таков удел каждого поколения…

— Но ваш удел, конечно же, иной, — получая от этого удовольствие, подзадорил Амброжа археолог.

Старый человек задумчиво жевал хлеб и потому ответил не сразу. Чего зря бросать слова на ветер. В его возрасте можно позволить себе такое, но нутром он чувствовал, что лучше как следует взвесить ответ. И не только ради этого незнакомого мальчишки, который мотается где-то выше по течению. Там некогда мыли золото. Река была золотоносной. И об этом писали в газетах, в репортажах о низине, которой суждено стать дном большого водохранилища. «Мне и самому давненько охота узнать, к каким людям себя причислить. К хорошим? Плохим?» Взгляд Амброжа долго бродил по реке, и вдруг его прорвало:

— Отец учил меня, что нельзя бросать плот, который сел на мель!

Юноша не понял, к чему он клонит. Но его заинтересовал этот старый человек. Он был еще подвижен, энергичен, полон сил. Притворяется, будто поглощен едой, а сам никак не может отвести глаз от стен и крыши кузни, будто все время что-то взвешивает и прикидывает. А теперь вдруг эта неожиданная сентенция насчет плотов…

— Я это не только с чужих слов, — сказал Амброж. — Сам когда-то плоты с отцом гонял. Каждую весну! Давно это было. Случалось, упрешься в пороги или вода вдруг взбесится и начнет плот от берега к берегу жахать! Бревна друг на друга налезают как спички. А ведь не бросишь, не убежишь! Некуда!

— Вы, наверное, последний из плотогонов, кто еще жив! — с неожиданным интересом воскликнул юноша.

Амброж пренебрежительно махнул рукой: «Что первый, что последний — дело тут вовсе не в плотах».

— Ты знавал таких, кто бросал начатую работу?

Юноша не слишком уверенно кивнул.

— За свою жизнь еще встретишь и таких. И немало! Поначалу рвутся все вперед и выше, не разбирая пути-дороги, а как только упрутся в трудности — тут же на попятный! А в жизни так оно и ведется. Бывает полоса, за что ни возьмешься — все вкривь да вкось… Не везет, и точка…

— Слабаки? — пытался понять его парень.

Амброж пожал плечами. Слово «слабак» тут не подходит. Слабак спрячется за чужую спину. Сидит-дрожит да помалкивает. Кабы эти люди только отступались! Так ведь нет! Они к тому же обливают грязью все, во что раньше верили, к чему призывали!

— Значит, плохо верили!

— Может, верили, а может, только делали вид! И рвали на куски каждого, кто не на веру, а с осторожностью и раздумьем принимал то, что они старались подменять трепотней да лозунгами. Ведь и раздумье иногда считают проступком… — сердито сказал Амброж, проглотил последний кусок и с каким-то новым интересом огляделся вокруг. Подумалось, что в нем, в его судьбе как в капле воды отразилось то, о чем он сейчас говорил. Глаза Амброжа помимо его воли остановились на развалинах мельницы, и вдруг из тех давних лет снова послышались слова мельника: «Мне тебя жаль, все твои беды оттого, что эти новины ты вроде принимаешь, а вроде и нет. Это самое что ни на есть худшее… Ни нашим, ни вашим… И будешь ты ни богу свечка, ни черту кочерга!»

— Вы, наверное, здешний? — спросил парень.

Амброж встрепенулся как от внезапного холода, но мысли его все еще витали где-то далеко. Жизнь, собственная жизнь казалась ему похожей на дугу. Сызмальства он все лез, карабкался вверх. Если бы жил спокойно, не перемогаясь, то никогда бы не достиг верха. Линия жизни взлетала бы то вверх, то вниз, словно раскачиваемая вечным землетрясением. А сейчас? Ведь и эта его поездка не что иное, как отрезок этой воображаемой дуги. Просто теперь вся она стала виднее, как радуга после дождя. Но жизнь его скользит теперь вниз. Вот-вот коснется земли. Наверное, так оно и должно быть!

Он кивнул, будто согласившись сам с собой, и провел ладонью по траве.

— Сыро! Роса выпала! Хороший знак!

Амброж поднялся, натянул на спецовку свитер и стал собирать разбросанные вещи. Когда он двинулся к дому, юноша с удивлением спросил:

— Вы здесь заночуете?

— Так ведь я же здесь родился! — крикнул Амброж уже с порога.

На минуту юноша остался один. Он пытался припомнить, что слыхал от людей о бывшем обитателе этого странного местечка. Подробности на ум не шли. Кузня да чуть поодаль заброшенная мельница во всех разговорах были лишь некоей точкой, где когда-то давно разыгрались драматические события. Коварный выстрел в того мужика, что теперь там, наверху, в ресторане, мотается, хромая, между столиками. Виновник так и остался ненайденным. Большинство защищало кузнеца. Хромой в этих стычках оставался в одиночестве. Мельник рехнулся. Кузнец бросил дом и уехал. Разве это можно считать доказательством его вины?..

— Ты обо мне уже, наверное, слыхал, — сказал Амброж, вернувшись и подсаживаясь к огоньку. — Или, может, не слыхал? — Он вопросительно посмотрел на археолога.

— Кое-что слышал.

Амброж регулировал пламя примитивного светильника, то выдвигая, то укорачивая плоский фитиль. Он отлично знал, что фонарь в порядке. Дома, в своей однокомнатной квартире многоэтажки, высоко над городом, он развлекался с фонарем и даже зажигал, чтобы вспомнить, как с ним обращаться, чтобы не коптил. Он устраивал эту волшебную иллюминацию, когда ожидал Марию. И удивился, что это барахляное изделие вгоняет ее в слезы. Странно! Забыл, видимо, что желтый мерцающий огонек должен всколыхнуть в душе Марии тысячи воспоминаний детства и юности, с такой быстротой промчавшихся у реки в низине.

«Наша судьба была бы счастливее, кабы не электричество. Вместо гигантских молотов и прокатки на свете оставался бы только кузнечный молот! Чепуха! Человек, если хочет большего, должен большим и пожертвовать. Это касается каждого поколения», — думал Амброж. Но чего уж тут греха таить! С каким нетерпением он ждал минуты, когда зажжет фонарь, к которому не ведут провода и нету выключателя!..

Амброж поглядел вверх, на деревню. Первые огни уличных светильников, широкие освещенные окна в новых домах и в ресторане создавали кружевное обрамление глубокому ущелью. «Сюда, вниз, опустилась дуга моей жизни. В землю она еще не уперлась. Может, это станется потом, когда я исполню задуманное?..»

У молодого археолога создалось впечатление, что этот старый человек играет и с фонарем, и с ним тоже. По крайней мере вид у него был весьма загадочный.

— Значит, кузня — ваша!

— Вроде бы… — Амброж состроил удивленную мину. — Да, вроде бы моя! — подтвердил он со смехом.

— Хотите отремонтировать? — удивился парень, и Амброж понял, что разбросанные гвозди, скобы и инструмент кого хочешь наведут на такую дурацкую мысль.

— Буду сносить!

— Если б сегодня кузня работала… — с энтузиазмом начал парень.

— Что тогда? — вскинулся Амброж.

— Это же настоящий аттракцион для туристов!

— Для туристов, говоришь… Ну нет, кузня — это не аттракцион, а тяжкий труд! — сказал Амброж с горечью, и его ужаснула мысль, что наверняка нашелся бы такой, кто на потеху людям стал бы тут ломать комедию за каких-нибудь пару крон. А люди глазели б, как вода крутит колесо и поднимает тяжелый молот…

— Тогда зачем вам это?

— Сказал же я тебе, что мы были не только кузнецами… — ответил Амброж, и оба, замолчав, уставились на реку. Вода потемнела. Амброжа забавляло, что у студента в голове роятся недоуменные вопросы. «Может, за психа меня принимает!..»

Парень пошевелился, и Амброж сказал, не удержавшись:

— Из своих раскопок ты многое узнаешь, но вот о людях, что тогда жили, видать, не так чтобы очень?

— Тоже хватает, — заверил его студент и засобирался.

— И про их свары? — не веря, спросил Амброж.

Парень ушел от ответа. Пообещал завтра опять наведаться.

Они простились, и археолог скрылся в быстро сгущающейся темноте.

Нет, не так представлял себе Амброж свою первую встречу с кем-нибудь из низины. Может, завтра?.. Было бы странно, просто невероятно, если бы не нашлось никого, кто захотел бы воскресить давно позабытое. На душе стало горько. Он строптиво вскинул голову и стал вглядываться в угасающее над горами небо. «Утро будет ясным. И я начну!»

Со стороны чердачного оконца послышался шорох, и над самой его головой промелькнула тень. Тяжелые шлепки крыльев. Сова появилась точно в свое время. Ее сполошный ныряющий полет отшумел в ночи.

— Ты, птица, сюда больше не возвращайся! Послушайся меня! — прошептал Амброж.

С зажженным фонарем он вошел в кухню. Расстелил одеяло и забрался в спальный мешок. Только сейчас почувствовал, как сильно устал. Поезд, долгий путь пешком с тяжелой ношей. Но главное — сборы, нетерпение и волнение! «Оно и сейчас не улеглось, хотя я, преодолев себя, сумел все-таки постоять у разрушенного лотка, перешагнуть порог кузни и войти в дом. Наконец-то я улегся и если захочу, то вызову и оживлю на стенах и на потолке картины прошедшей жизни. Но я этого не хочу. Иначе придется поверить запахам тлена и плесени, а мне кажется, будто холодная печь пылает и все стоит на своих местах, как и прежде».

Он прислушался, понимая, что в этом заслуга реки. Ее до боли знакомого разноголосья.

«Всегда, где бы я ни находился, мне легко было оживить ее в себе, услышать ее рокот, хотя в памяти вставала и моя жена, и все события, что потом здесь разыгрались…»

Он явственно представлял себе кровлю, которую завтра утром начнет разбирать. И вдруг его обжег страх: а что, если сова вернулась и дранку придется отдирать над спящей птицей?! Амброж выбрался из мешка, схватил фонарь и вскарабкался на чердак. Понадобилось какое-то время, чтобы отыскать доски и плотно закрыть оконце.

Облегченно вздохнув, он вернулся вниз. Задул фонарь, и вскоре его сморил крепкий сон. Давно Амброж не спал так сладко.

Громкие голоса подгулявших мужиков разносились над спящей деревней. Где-то брехнул потревоженный пес. И опять наступила тишина. Веяло прохладой летней ночи. Искрясь, трепетали звезды…

Яна Зезулова стояла у широкого окна в опустевшем ресторане. Наконец-то она могла без свидетелей посмотреть вниз, в низину. Не было там никакого света! Темнота. Ей стало легче.

— Наверное, уже спать отправился, — неожиданно произнес очкарик.

— Ну и что из того? — Яна с вызовом вскинула голову и принялась собирать скатерти со столов.

— Он же ваш отец! — настойчиво продолжал парень.

Яна возилась со скатертями, но ее движения стали медлительней. Этот юнец словно бросил в нее камень. Или просто напомнил? «Иногда этот мальчишка с его черепками из раскопок кажется мне забавным, но сегодня весь вечер сидит с таким видом, будто мы с ним заговорщики и он мой союзник. Наверняка разговаривал с тем человеком, в низине, если утверждает, что это мой отец! Но при всех ничего не сказал. Мужики от любопытства из кожи вон лезли! Этим стоит немного выпить, как тут же начинают корчить из себя святых и суют нос в чужие дела…»

— Ведь вашего отца ни в чем не обвинили! Не было никаких доказательств! — продолжал парень, ободряюще глядя на молодую буфетчицу. Она подошла совсем близко к его столику и теперь стояла, низко наклонившись над ним. Ей нравилась его по-мальчишески пытливая физиономия. Ах, мальчик, мальчик, что ты знаешь о жизни…

— И вы все это время не виделись?

— Не виделись, — кивнула Яна.

— Но почему? — искренне изумился парень.

Яна попыталась улыбнуться. Улыбка получилась кривая, вымученная. Парень неодобрительно отвел взгляд. Перед глазами у него все еще стоял хромой мужик, тот самый, что только-только вывалился из ресторана. Он уже не раз слыхал его разговорчики. «Поливает всех и вся! И мою работу тоже: „И за что тебе только деньги платят? За то, что в земле копаешься? Ишь ты — ученый! Ну и что с того? Сколько ребят из нашей деревни отправилось на ученье, и все воображали, что в люди выбьются. А теперь протирают с десяти до пяти штаны! Толку от них!“»

Раньше над ним подтрунивали, напоминали, каким он был когда-то пламенным борцом за прогресс. Но сегодня вдруг напустили на себя важность и вступились за него: «Вам, молодым, лучше попридержать язык за зубами! Когда мы начинали, вас и в проекте не было! А мы — ветераны…»

Пили много. И в конце концов решили, что тот, кто когда-то трусливо сбежал из низины, не смеет в этих местах объявляться.

— Если ваш отец пошел против таких вот кришпинов…

— Ни против кого он не шел! — воскликнула Яна и сама испугалась своего ответа.

— Тогда почему же вы боялись с ним встречаться? — возмущенно спросил парень.

Яна молчала. Иначе пришлось бы признаться, что с тестем не пожелал иметь дело прежде всего ее муж. Он постоянно твердил: «Это твой отец, я понимаю, Яна, но он нам может всю жизнь исковеркать!»

— Чего только люди не наболтают… — допустил юноша. — Но ведь они при том не были и не видали, как он стрелял!

— Если вообще стрелял… — неуверенно добавила Яна.

— То-то и оно! — сказал юноша. Направляясь в свою комнату, он думал о том старике, с которым провел вечер внизу, у кузни. Вид у него такой, что выстрелить он может не задумываясь. Не иначе дедок в молодости большой кротостью не отличался.

Яна заперла входные двери. Погасила всюду свет. В ванной смыла с себя ресторанные запахи и долго стояла под душем, как будто надеясь, что вода унесет с собой и угрызения совести. Оказывается, они все еще мучают ее. Скоро снесут мельницу, а потом ляжет руинами кузня… На что отцу понадобилось напоминать о себе и о давным-давно ушедшем? Да еще сейчас, когда вода вот-вот покроет всю низину. Она надеялась, что навсегда исчезнут и воспоминания о трагической гибели матери. «За эти годы я и отца потеряла. Сейчас он здесь, рядом, но меня пугает его возвращение».

Погружаясь в сон, Яна слышала рядом с собой спокойное дыхание мужа. «На него я не вправе обижаться. В самом начале он очень помог мне. Да и потом спасал от сплетен. Только недавно мы смогли сюда вернуться. Получается, нас приняли с распростертыми объятьями лишь потому, что я отказалась от отца?.. У Радима опять приличная работа, но как он изменился! А был совсем иной, когда скитался с кинопередвижкой из деревни в деревню. Тогда у нас обоих были другие интересы. А теперь все упирается в деньги, деньги, деньги. Мы оба изменились…»

За окном бледнела ночь, близился рассвет, и Яна все больше боялась наступающего утра. Ее охватило такое чувство, будто вот-вот окончится засада и начнется охота. Мужики были немногословны, но взгляды иных из них вспыхивали пробуждающимся гневом…

Рассвет принес прохладу. Разбитое окно покрылось белесым налетом, неизвестно откуда сюда заплутал аромат свежескошенной травы.

Амброж щурился, пытаясь в полумраке разглядеть комнату. Его внимание привлекли клочья тумана. Словно легкий, влажный дымок, они стояли над его постелью. Какое-то время он просто наблюдал. Мысли еще не терзали его, как будто память еще не проснулась и в нем живет лишь настоящее.

Вдалеке гомозился фазан. По верхнему шоссе погромыхивала первая машина народившегося дня. Река пела и плескалась у камней и берегов. Все вокруг жило ее монотонным шумом.

В полумраке на голых стенах уже выступили рубцы и шрамы. Рокот воды усиливался, и все мелочи, напоминающие о прошедшей под этой крышей жизни, слились с ним воедино. Амброж зажмурился, пытаясь стряхнуть с себя видения, избавиться от всего, что с такой силой поднялось в его душе.

Он быстро вскочил на ноги. Дрожа от холода, потянулся. Поставил спиртовку на плиту и поджег кубик сухого спирта. Потом выбежал из дома и набрал в манерку речной воды. Скинул с себя одежду и, обнаженный до пояса, схватив полотенце, спустился к реке. Поспешно ополоснувшись, он растирался до тех пор, пока кожа не покраснела и не стало жарко. Он надел рубаху, натянул поверх нее свитер. Позавтракал. На сигарету времени тратить не стал, спешил использовать утро с его прохладой.

Взобравшись на чердак, Амброж уперся всем телом и поддел железной трубой обрешетку под самым коньком крыши. Гвозди проржавели, и она легко поддалась. Потом, взяв топор, стал сшибать дранку. Дранка была трухлявой и крошилась, как пряники. Амброж попытался поднять ее целым пластом вместе с обрешеткой. Это ему удалось. Лишь кое-где, там, где рейки держались покрепче, пришлось вышибить гвозди. Когда ему хотелось выругаться, он останавливался, пережидал и, вздохнув, снова принимался за работу, зарекаясь хулить предков. Руки прадеда когда-то на совесть сотворили эту крышу.

Амброж знал наперед, что его здесь ожидает, и еще раньше примирился со всеми трудностями, со всем, с чем придется столкнуться. Он обдумывал самые разные обстоятельства, сопутствующие перевозке и упаковке необходимых вещей, еще там, дома в городе, когда созревали его планы, обдумывал с такой скрупулезностью, что не слышал, о чем говорит Мария, не видел голубого экрана телевизора и вообще отключался от окружающего мира, от гудящего и светящегося тысячами огней большого города. «Будет нелегко, но я должен это сделать, еще раз пережить то, о чем долгие годы мечтал. Человеку легче справиться с делом, если ему известно, что он выкладывается в последний раз в жизни. Мне-то еще повезло. Большинство не успевает понять, что такого взлета на своем веку им пережить больше не суждено. А сколько умерло без вины виноватых, обиженных, так и не успев напоследок уверовать в собственные силы!..»

Туман, растворяясь, медленно плыл в ту сторону, откуда с вечера незаметно подкрался. Река местами уже поблескивала на солнце. Крыша оголилась, остался лишь скелет из прочных стропил. Сова, ночная птица, к счастью, не вернулась.

Амброж подавил в себе желание выкурить первую утреннюю сигарету. Хотелось сделать как можно больше, пока кузня не вынырнула из молочно-белого густого тумана и сверху, из деревни, нельзя еще увидать происходящего.

Ему было смешно, когда он представлял себе удивленные взгляды односельчан, но вместе с тем он досадовал, что не сможет работать под прикрытием тумана целый день. «А чего я, собственно, боюсь?..»

Привычными, отработанными движениями Амброж всаживал топор в перекрытия и думал: «Неужели кривда имеет такую силу, что может нагнать страху на человека даже через многие годы? Ведь мне-то известно, как оно тогда со мной было!..»

Шоссе, ожив, уже гудело. Низина поблескивала под утренней росой. Далекие горы трепетали в легкой дымке взошедшего летнего дня. Высоко на склонах гор медленно смещались пестрые лавины пасущихся стад.

Прикидывая, куда свалить бревна, когда ему удастся высвободить их из столетнего плена, Амброж время от времени поглядывал в сторону извилистой тропинки, бегущей вверх, к Новому Брудеку. Его огорчило, что молодой археолог так и не пришел. Видимо, отправился на свои изыскания по другой дороге. Рассказал бы, что там наверху деется… Амброж окинул взглядом деревенские дома. Там за окнами поднимались ото сна люди, которых он не видел двадцать лет. «Потускнел в их памяти, как и они в моей? Или же, наоборот, слишком хорошо меня помнят?..»

Амброж решил свалить балку на ту сторону, что поближе к реке. Чуть поодаль от устья отвода — отмель. А до нее придется таскать бревна на себе… «Неплохо я все рассчитал. Река сама пошла мне навстречу. Летний разлив наступил в обычное время. Иначе затон был бы безводен!»

Он уже сбивал топором первую балку с шипа. Надо ее немного приподнять, чтобы сделать зазор. Шип отпустил. В образовавшуюся щель Амброж всунул железную трубу и навалился всем телом, действуя трубой как рычагом. Послышался треск. Он передохнул. Труба в его ловких руках делала нужное дело, да к тому же была не такой тяжелой, как настоящий лом.

Наконец-то Амброж мог спокойно выкурить свою обычную сигарету. Сидя на переборке, он пускал дым и беседовал с бревнами. Побаивается он их, что ли? Все еще мучат сомнения, удастся ли с ними справиться? «Хотите или не хотите, больше вам здесь не место. Я с вами еще церемонюсь. Они ведь вас все равно пустят в распыл или взорвут вместе со стенами. А со мной еще кое-что повидаете, если, конечно, будете вести себя разумно». Он дружески подмигнул торчащим в небо стропилам и чуть не произнес эту тираду вслух.

Внизу зашелестела крапива. Послышались гулкие шаги. Амброж обернулся и с изумлением увидал старуху. Они поздоровались.

Амброж полез вниз по приставной лесенке, отметив про себя, что спокойно, без свидетелей успел выкурить всего полсигареты.

— Ты меня не узнаешь, Амброж? — после долгой унылой паузы прошептала женщина одними губами.

Амброж кивнул опущенной головой. Он весь согнулся, как будто изготовился встретить любой удар. «Мне надо было предвидеть и эту встречу…»

— Чего тебе здесь надо, Роза? — пробормотал он и бессильно опустился на порог.

— Зачем ты вернулся?

— Я здесь у себя дома! — Он щелкнул пальцами по каменной ступеньке и медленно поднял глаза на старуху. «Что с нами сделали годы! Мы уже старики. Да, никуда от этого не уйти. Но может, между нами все еще стоят давние счеты?»

— Ты должен отсюда уехать!

— Однажды ты уже давала мне такой совет!

— Яне с тобой всю жизнь одни заботы да неприятности, — сказала Роза и повела глазами в сторону деревни.

Амброж докуривал свою сигарету, но вкуса не ощущал.

«У Яны своя жизнь, свои интересы! Своя судьба! И вдруг — я! Могут быть осложнения…»

Видимо, взгляд у него был презрительный, потому что Роза вдруг с обидой в голосе зачастила, что всегда, мол, заботилась о Яне. И сейчас помогает ей.

— И вдруг являешься ты!

— Ну и что? — заорал Амброж и тут же пожалел, что не смог сдержаться.

«Жизнь моя была нелегкой, но я многому научился. Умею разбираться в сложных машинах, управлять ими. Я уже не бедный, малограмотный кузнец… Могу работать сварщиком, могу и на шлифовке, могу водить автомобиль и управлять экскаватором. Я побывал на таких стройках, о которых моему отцу, да и другим из нашей низины и во сне не снилось! Ведь здесь когда-то был край света! Я заслужил почет и уважение и вот теперь вернулся! И я горжусь, что не побоялся вернуться туда, где люди обо мне не самого лучшего мнения, хотя не имеют на это никакого права. Впрочем, их это не волнует…»

— А ведь мельница тебе так и не досталась, Роза, — сказал Амброж, и взгляд его остановился на единственном уцелевшем по соседству строении.

— Мне тоже наверху новый дом построили!

— Видишь, как они к тебе хорошо относятся… — усмехнулся Амброж.

— Всем построили новые дома, не только мне. — Роза говорила с раздражением.

— Жаль, что мельник до этого дня не дожил… — парировал Амброж, явно наслаждаясь издевкой.

Вид мельницы вызвал у него приступ ярости, напомнив вдруг все, что мучило его, преследовало целых два десятка лет.

— Ты и вправду была у него в ту ночь?

— Была, — ответила старая женщина, и кто знает, каким ей припомнился мельник — спятившим с ума бедолагой или надутым и чванным владельцем мельницы, который ей, бедной девчонке — впрочем, нет, она ведь тоже была не так уж молода, — сулил златые горы.

— Нет, не может этого быть! Не дрых он возле тебя всю ночь! — жестко бросил ей в лицо Амброж.

— Не знаю… — Роза отвела взгляд.

— Тогда на следствии ты говорила, будто он от тебя не отходил!

— Но ведь могла же я уснуть! — допустила Роза сконфуженно.

Амброж вздохнул. Ему пришло в голову, что все эти годы и она, быть может, страдала и маялась. Ведь на следствии-то она соврала.

— Видать, неплохо он тебе заплатил, а? — не удержавшись, крикнул он.

Роза вдруг разразилась рыданиями. Может статься, заговорила совесть. Откупается заботами о Яне. Вдруг ни с того ни с сего старается заменить ей мать. «Это дело твое, поступай как знаешь, — думал Амброж. — Матери у Яны нету! Но почему ты хочешь заменить ей и меня, отца? Ведь я-то пока еще жив!»

Роза, виновато сгорбившись, удалялась по тропинке, протоптанной в примятой крапиве. Амброж еще раз поглядел ей вслед, когда она уже поднималась вверх, к новой деревне. Потом сплюнул и опять полез на крышу. Он с яростью выворачивал перекрытия и, сбросив в траву бревно, откатывал его под кузню, к берегу. Только услыхав треск ломаемого дерева, он пришел в себя, стряхнул горечь встречи и нашел в себе силы посмеяться над самим собой, над тем, что поддался гневу. Он крепко сомкнул веки, чтобы не полились неожиданные слезы. От смеха ли, а может, от жалости к собственной персоне… «Ну да ладно, раздражение надо на чем-то выместить, но бревна тут ни при чем, они мне нужны целенькими, не порушенными в щепки!»

Те, что скатывались по другую сторону крыши, приходилось оттаскивать и приподнимать, напрягшись до хруста в пояснице. От усталости подламывались ноги. Амброж сбегал вниз, чтобы приготовить для них место, и возвращался обратно. Он с удовлетворением оглядывал побежденные бревна, ибо, вынашивая в подробностях свой план, именно так представлял себе эту картину.

Обед его был простой, но сытный. Куриный бульон из кубиков. И свиные консервы. Амброж торопился разобрать крышу раньше, чем полуденное солнце начнет шпарить вовсю. Он надеялся, что к тому времени вода все-таки прогреется. Ведь хочешь не хочешь — придется в нее лезть.

Он шагнул в воду, и ноги тут же свело. Стиснув зубы, Амброж дождался, пока судорога чуть отпустит, и, взглянув на реку, усмехнулся:

— Хорошо же ты меня встречаешь! А я-то, дурак, надеялся, что поможешь!

Но тут же готов был попросить у реки прощения. Он медленно брел за очередным бревном и ласково пошлепывал по воде ладонью. Вода подхватила тяжелые бревна. Боковое течение поворачивало их и сносило к берегу отмели. Тут они замирали, словно вставшие на якорь корабли.

Когда на берегу остались два последних бревна, Амброж вдруг озлился, что так необдуманно спустил все на воду. Надо был оставить две жерди. Пришлось притащить валун и с помощью отрезка трубы, использовав камень как точку опоры, с трудом приподняв тяжелое бревно, передвинуть его. Потом он бросил трубу и, согнув ноющую спину в три погибели, откатил камень, чтобы снова навалиться всем телом… Обессиленный, он опустился на бревно на полпути к берегу и отвернулся, не желая видеть те два-три последние метра, что оставались до реки. С каждой минутой расстояние, казалось, все увеличивается. Амброж беспомощно смотрел на заросли крапивы, на мощное переплетение ее корней. В крапиве валялся кусок дерева. Нагнувшись, Амброж поднял его. Это была дощечка с ржавыми крючками. Вешалка! Когда-то она висела в кухне у самой печки. «И ее тоже унесет река, как и многое другое из нашего дома. И меня унесет. Должна унести вода, а я здесь прохлаждаюсь…»

— Ну и разворотили же вы все, — услышал он вдруг голос.

Амброж просветлел лицом. Молодой археолог подошел в самое время.

— Еще два этих вот дуролома… — ткнул Амброж в сторону боковых бревен, и глазам изумленного парня открылся вид кровли, распростертой на глади отмели.

— А я, признаться, решил, что вы собираетесь ее продать, — крикнул он и с каким-то восторгом сбросил со спины рюкзак. Старик, отрицательно покачав головой, опять взял в руки обрезок железной трубы, но парень выхватил ее из рук Амброжа.

— Вы будете носить камень!

Теперь они уже вдвоем дотащили часть чердачных перекрытий до берега, перевалили через поросшую травой береговую кромку и оба налегли на вздыбившийся вверх конец бревна, как на огромное весло. Бревно с громким плеском рухнуло в воду. Таким же образом переправили второе. Амброж благодарно похлопал парня по спине.

— А что дальше?

— Да вот хочу попробовать еще разок… — ответил Амброж и уставился на бегущую все вперед и вперед реку.

— Плот?

— Из этих бревен вряд ли получится настоящий плот, но, надо думать, и такой поплывет, не потонет!

Юноша с изумлением глядел на его жилистые руки и посиневшие от холода ноги, на помеченные временем бревна, покачивающиеся на воде и чем-то напоминающие лицо старика.

— Так вот зачем вы сюда явились!

— Не только за этим!

— А еще?

— Тебе, думаю, не понять…

— Я могу чем-нибудь помочь вам?

— Ты уже и так помог, и здорово! В самый нужный момент явился. Я не собираюсь тут зря торчать. Сколочу все на скорую руку, сооружу что-то вроде весла…

Амброж вылез из воды, и юноша, который целый день думал об этом человеке, почувствовал к нему какое-то особое почтение.

Они сидели на берегу и молчали. Старый курил, иногда поворачиваясь к своей кузне без крыши.

— Ну а ты, парень, что ты откопал в этой земле?

— Да всякое!

— Вещи… — улыбнулся Амброж, и перед глазами его замелькали предметы разного цвета и формы, которые изо дня в день проходили через его руки на складе универмага, а потом отправлялись наверх на прилавки и полки.

— Посуда, всяческие орудия труда…

Амброж согласно кивнул головой:

— Да, люди тогда обходились самым насущным! — И опять его мысли перенеслись к себе, в универмаг, где они с Адой Басом развлекались, наблюдая похожих на безумцев покупателей, которые выискивали в великом множестве барахла то, без чего им вроде бы никак не прожить. Отыскав, покупали и вне себя от радости уносили домой.

Пройдет время, подкопят еще деньжат и снова явятся, чтобы купить что-то уже совсем другое. И будут приходить всегда, ибо ни одна вещь не приносит вечного удовлетворения. Они с Адой смеялись над этой суетной тщетой.

— Почему вы уехали отсюда? — спросил парень и вспомнил буфетчицу Яну и беспокойно переглядывающихся мужчин.

— Однообразие мне надоедает! И потом: меня всегда тянуло посмотреть белый свет… — ответил Амброж, прикинувшись, будто тогда, в те далекие времена, он просто не смог преодолеть зова дальних странствий.

— А плоты вы гоняли каждый год?

— Многие годы, вёснами… — подтвердил Амброж и сразу же перенесся мыслью в те вёсны, когда они отдавали себя во власть стихии. Вода нежила плоты на мельчинах и, словно дикий конь, лягала, затянув в стремнину между скал. Работенка была не шуточная. Но эти адовы муки приносили чувство раскрепощенности, свободы… Бревна пахли смолой. А мимо стремительно мчались берега с деревнями, лесами, людьми. Красота! И опять, в который уж раз, Амброж отметил про себя, что эти воспоминания помогали ему потом, на стройках, где каждая минута была на счету.

— Завтра снова в путь!

Юноша не осмелился усомниться в его затее, чтобы не причинить старому человеку боли неверием в его силы. «Все равно он не станет меня слушать. А я-то решил, что он явился сюда, чтобы снять с себя старые подозрения. Ведь здесь живет его дочь!»

— Вам бы следовало подняться в деревню!

— Зачем?

— Доказать, что тогда стреляли не вы!

Амброжа тронула его уверенность, но вслух он сказал:

— Больно надо кому-то что-то доказывать! — И добавил: — Да и нет у меня никаких доказательств!

— Но вас это мучит, — убежденно заявил юноша.

— Не мучит. Уже не мучит, — ответил Амброж и задумчиво продолжал: — В молодости, сынок, человек считает, что каждый его поступок люди должны одобрить. И зря. В один прекрасный день ты сам, своим умом дойдешь, что не одобрение главное… Важно, чтоб совесть была чиста и чтобы ты сумел собственными силами чего-то достичь…

Он умолк.

Археолог терпеливо ждал, когда Амброж снова заговорит.

— Я хочу тебя кое о чем попросить!..

— С удовольствием, пожалуйста, — загорелся юноша.

Амброж поднялся и пошел в кузню. Вернулся. В руках он держал куртку. Со вчерашнего вечера Амброж не надевал ее. Он пошарил в нагрудном кармане, достал пачку бумаг и вытащил из нее сберкнижку.

— Завтра!.. — Он умолк, а потом со значением продолжил: — Завтра, когда меня уже не будет здесь, понял! Отдашь это буфетчице! — И протянул парню сберкнижку.

Тот держал ее в руке и обеспокоенно моргал глазами, пока очки на его носу не пришли в движение.

— Да ты погляди. Тебе надо знать, что ты туда понесешь, — предложил ему Амброж.

Сберегательная книжка была оформлена на имя Яны Зезуловой. На счету после очередного вклада числилось ровно сто пятьдесят тысяч крон.

Амброж делал вид, будто его занимает лишь комарье, но сам внимательно наблюдал за растерявшимся юношей.

— Это же целая куча монет!

— Ничего! У меня они не последние, не боись, я кое-что и себе оставил, — усмехнулся Амброж.

— Вы же могли купить себе…

— …Скажем, машину…

— Хотя бы! Или дом!..

— И что тогда?

— Ну… — Юноша растерянно мотнул головой и смущенно опустил глаза. Он почувствовал, что Амброж сейчас думает о чем-то совсем другом, и восхищенно воскликнул: — Вот они обрадуются!

— Думаешь? — недоверчиво поинтересовался Амброж.

Парень не ответил. Ему был не совсем понятен смысл такого поступка.

— Вы ведь меня совсем не знаете… — завел он речь с другой стороны. — А доверяете такую кучу денег!

Старик прижал к губам палец и легонько, успокаивающе, тронул юношу за руку.

— Но ведь и ты мне доверяешь, не так ли?

Молодой археолог с важностью кивнул головой.

Снизу, по-над рекой, неслась, все приближаясь, большая стая чаек. Белые птицы, казалось, надвигаются на берег в полном беспорядке. Они то стремглав кидались на воду, то снова взмывали ввысь и плавно кружили, притворяясь, будто нет для них никакой разницы, куда направить свой полет.

Амброж и молодой археолог наблюдали за игрой белоснежных птиц, продолжая беседовать, и в их разговор вплетались птичьи вопли, так напоминающие громкий насмешливый хохот. Юноша измерял прошлое сотнями лет, Амброж лишь десятилетиями. Но оба сходились во мнении, что человек всегда есть не более чем человек со всеми своими заботами и, главное, со своим трудом. И только труд, только работа творят историю…

Скоро эту низину затопит вода. Те, кто придет сюда после нас, увидят одну лишь красоту природы. Что-то вроде огромного озера. А мы? Что нам известно о тех давних людях, живших на просторах, которые теперь стали дном озер, морей… Для нас они лишь история, и мы любуемся просто реками, озерами, морями…

Настоящее напоминало о себе гулом и скрежетом, доносившимися с шоссе.

— А вообще вы хоть как-то защищались? — спросил вдруг юноша вне всякой связи с их разговором.

— Еще как… — тщеславно усмехнулся Амброж. — И видать, не так уж плохо, коли с ума не свихнулся и есть силушка в жилушках, чтобы сделать то, о чем так долго мечтал!

Чайки играли в лучах заходящего солнца, и огромный шар, катясь на запад, отбрасывал длинные тени. Темный фон для беспорядочно мечущихся белых птиц. Высоко в небе возник сарыч. Он возвестил о себе резким писком, и чайки пустились врассыпную, поспешно покидая его владения. Они удалялись во мглу уходящей вниз низины, и омерзительный их хохот растворялся вдали.

Археолог засунул сберкнижку в карман куртки. Поблагодарил Амброжа, сам не очень отчетливо понимая за что, видимо за доверие… Пожелал счастливого пути. Они пожали друг другу руки, и молодой, оставив старого наедине с самим собой, двинулся вверх, к ресторану, что светил далеко окрест своими большими окнами.

Амброж поужинал. И только тогда решился наконец на торжественный акт. Он распахнул печную дверцу и поджег под сухими поленцами бумагу. Пламя, пожирая бумагу, на минуту угасло, но вдруг, ярко вспыхнув, охватило щепки. Поленья затрещали, и печь загудела от устремленного ввысь огня.

Амброж выскочил из дому, поднял взгляд на голую теперь трубу и стал внимательно наблюдать за поднимающимся в сумеречное предвечернее небо дымом. Сколько же долгих лет не видали эти края дымной души ожившей кузни!

«Наконец-то я дождался этой великой радости!»

Он засыпал, обогретый теплом кирпичной печи, которая для многих поколений его предков служила семейным очагом, и гуденье огня в последний раз сливалось с вечным шумом воды…

Горы потемнели, словно утонув в своей собственной тени. В ночь вылетали летучие мыши, и ночные бабочки, трепеща крыльями, липли к стеклам освещенных окон. Над рекой поплыл дым, а внизу снова загорелся тот единственный огонек…

Буфетчица разносила пиво. Всем уже было известно, что в низину на самом деле вернулся Амброж-кузнец.

— Интересно, что себе твой батя воображает, слышь, Яна, а? — спросил Кришпин.

Яна сделала вид, будто ей недосуг поддерживать разговор. После Розиного возвращения Яна уже могла себе представить, что ее ожидает вечером. Радим, ее муж, сжав кулаки, с отчаянием прислушивался к перебранке. Мужики вели себя так, будто Янин отец своим появлением поставил под удар их жизни и лишил святого покоя, до сих пор нарушаемого лишь заботами о том, чтобы ржа не сожрала шасси их автомобилей да не тронула центральное отопление их белых домов…

— Его привела сюда жадность! Не иначе! Развалит кузню, а бревна продаст подороже…

— Ну и нахалюга же!

— Бросьте, ведь это все-таки его собственность!

— Лучше бы ему исчезнуть отсюда, да поскорей!

— Да отцепитесь вы от него! Амброж ничего плохого не сделал!

— Не сде-е-е-лал?

— Нет! Мы все его хорошо знаем!

— Не строй из себя ангела, Кришпин, мы все тогда сдрейфили, полны штаны со страху наложили! А надо было тебя и впрямь пристрелить!..

— А может, это ты и стрелял? — ткнул Кришпин в Трояка пальцем.

— Дураки мы тогда были! Ни дать ни взять стадо баранов…

— Чтой-то ты вдруг… — с притворным испугом Кришпин оглядывал всех, ища поддержки своему справедливому негодованию.

— Амброж понимал, что с рекой надо как-то управиться!

— Все сейчас задним умом крепки…

— Это ты заставил нас тогда строиться внизу, у воды! А чем это кончилось?

— Такое уж было время!

— Выходит, один только Амброж понял это время!

— Понял и лег спать с моей женой? А потом она сбежала к нему, сука ученая!

— Спал не спал, это уж дело твое, Кришпин! Ты всегда только о себе думал!

Кришпина трясло от злости. Он подходил то к одному столику, то к другому и чуть ли не хватал мужиков за грудки, домогаясь согласия:

— Надо его оттуда выкурить! Забыли вы, что ли, как он над нами посмеялся, а сам взял да смылся?

Молодой археолог сидел за своим столом в сторонке и притворялся, будто его вовсе не интересует их громкий спор. Его коробило, что только немногие отважились поднять голос в защиту Амброжа и окоротить этого бывшего хозяина деревни. По всему видать — дрянь человечишко… Или те, остальные, на всю жизнь перепуганы неизвестно чем…

— Завтра начнем рушить мельницу! — крикнул кто-то, когда все уже двинулись к дверям, и словно поставил точку: — Утром видно будет! Чего зря языки чесать…

Яна смотрела им вслед, во тьму, и было ей тошно. Вот и сегодня у нее опять так и не хватило смелости вступиться за отца. Достаточно было только сказать, только напомнить им, что следствие против отца прикрыли! Она знала, что может ответить ей Кришпин. «Но хоть раз в жизни я сделала бы по-своему, как совесть велит!..»

Очкастый парень, единственная поддержка, отправился спать. Он явно избегал ее, отводил взгляд, как будто опасался, не совладав с собой, открыть ей что-то важное.

Яна лежала в постели, и ей снова мерещился столб дыма, который с вечера поднимался над кузней. Она вспомнила тепло, что согревало ее в детстве. Куски раскаленного железа в горне… Ритмичный стук молота и нескончаемый шум реки… И покрытое копотью лицо отца… «Река уже рассчиталась со мной, я больше ей ничего не должна. Она взяла у меня мать! Зато теперь, получается, вернула назад отца!»

Радим беспокойно ворочался во сне. Ей казалось, будто он без конца повторяет одно и то же. Те жестокие слова, что сказал, прежде чем уснуть.

— Завтра пойдем к нему! Он нас должен послушаться! Ты не знаешь людей! Каждый только и ждет, как бы сожрать другого!..

Яна возразила ему на это, что его страхи всегда были пустыми. А теперь в который уж раз со слезами повторяет себе: «Но хуже всего, что наш вечный ужас перед прошлым отца сейчас тоже кажется чепухой. Мы жестоко обошлись с ним. А чего ради? О чем мы так пеклись? Чего добились? Работали, чтобы поскорей купить машину! Новый дом, дачу! И ездить в отпуск по заграницам! Деньги, и только деньги! В этой вечной погоне за барахлом мы упустили время и не родили ребенка. Как же я позволила себе с такой легкостью забыть, что у меня есть отец? Мы от него отреклись, чтобы не испортить себе жизнь. А сейчас боимся, что придется содержать его. Я его дочь, и моя обязанность заботиться об отце! Про каждого, кого ни возьми, что-нибудь да болтают. Редко хорошее. А нам-то все плохое, что плели про отца, оказалось на руку!»

За окнами мириадами звезд сверкало небо. Ночные птицы охотились. Яна плакала тихо, боясь разбудить спящего мужа…

А под утро к чердачному окну кузни вернулась сова. Она осторожно искала знакомый вход. Замедлила полет, взмах крыльев стал спокойнее, и вдруг, охваченная паникой, вновь взмыла ввысь, испугавшись голого, еще теплого остова кирпичной трубы.

Амброж встал чуть свет. Все, что он делал потом в прохладе наступившего утра, было словно продолжением ночных раздумий и прикидок, будораживших душу, отягощавших сон. Ему не хватило всего одного дня. Из-за этого придется лезть в холодную воду, еще не прогретую солнцем. Тут же у порога он выпил горячего чая. Стоя. Даже не присаживаясь.

Нелегко будет соорудить плот из тех бревен, что покачиваются сейчас там, на отмели. Ночью его вдруг осенило: бревна такие толстые, что можно, пожалуй, обойтись без настила.

Над рекой плыли клочья тумана. Окрестности вырисовывались быстрее, чем вчера, открывая перед глазами всю низину.

Амброж скинул штаны и засучил рукава рубахи. Прихватил скобы, гвозди и топор и вошел в воду, взбудоражив тишину заливчика. К счастью, дно было песчаное и камни попадались редко. Его ступни увязали в песке, и песок казался Амброжу теплее, чем вода.

Амброж оттолкнул друг от друга две толстые балки, всадил между ними стропила и матицу и соединил вместе тремя досками, положенными во всю ширину будущего плота. Скобы вбил по диагонали, чтобы бревна не могли сдвинуться по продольной оси. Из оставшихся сложил на корме что-то вроде приступка. Подумав, сообразил, что необходимо утяжелить и носовую часть, чтобы она не задиралась над водой, когда он перейдет на корму. Соорудил уключину для кормила…

Амброж вылез из холодной воды, когда солнце, словно издеваясь над ним, только начало обогревать реку. Наверху жизнь шла своим чередом. Рычали в своей неумолчной спешке автомобили.

Он вошел в дом и принялся складывать вещи и одежду в мешок. Времени достаточно, но его настойчиво подгоняло что-то, чему он не находил названия и не мог противостоять. Чувствовал себя усталым. Хорошо бы присесть, передохнуть и порадоваться. Наконец свершилось то, о чем он долгие годы мечтал! Плот, конечно, не бог весть какой, но поплывет!

Амброжа опять выручил обрезок железной трубы. Не нашлось ничего подходящего, из чего можно вырубить руль с длинной рукоятью. Его взгляд машинально обшарил кухню. Подумав, он принялся поднимать высохшие исхоженные доски…

Снаружи неожиданно послышался близкий, все нарастающий громкий треск. Амброж выбежал на порог. Около мельницы царило оживление. Мотор грузовика стих. Мужские фигуры суетились вокруг выкрашенного в желтый цвет компрессора на двухколесной площадке. «Вовремя же я управился!» — подумал он.

Его вдруг стал раздражать скрип, сопровождавший каждую его попытку поднять эти тысячами шагов придавленные половицы. Он налегал на обрезок трубы всей тяжестью своего тела и осторожно раскачивал, чтоб не выломить из доски лишь часть. Острия глубоко вбитых кованых гвоздей не желали покидать гнезда. За долгие годы металл словно прикипел к дереву. Еще немного! Ну, совсем немножко! Весь мокрый от пота, Амброж упирался, давил. Наконец-то! Один конец освобожден! Победил. Окончательно освободить приподнявшуюся доску было уже легче. Амброж отбросил железную трубу, подхватил доску посередке и поволок из кухни в сени и на улицу, где уже вовсю светило солнце.

Зажмурившись, он сбросил доску в примятую, полегшую крапиву и, оглядевшись вокруг, увидал мужиков. Они стояли, наблюдая за ним удивленно и испытующе.

Амброж отвел глаза и обернулся на мельницу, потом на свое сооружение. Плот стоял нетронутый на том же месте. Мужики явно не собирались ему помогать.

— Мое почтеньице, Амброж! — произнес один из них, с усиками.

Амброж буркнул что-то в ответ и полез за сигаретой. Он медленно шарил в кармане в поисках спичек, словно давая мужикам форы…

— От тебя такого вполне можно ожидать… — насмешливо пропел Кришпин. Его Амброж узнал сразу.

— Чего от меня можно ожидать?

— Говорят, преступник всегда возвращается на место преступления, — уточнил Кришпин.

Амброж закурил и твердо взглянул ему в глаза. В них металось беспокойство…

— Так ведь он приехал не за чужим, а за своим, — сказал тот, с усиками, и Амброж согласно кивнул головой. Трояка он тоже узнал сразу.

— Опять смываешься?

— Я никогда не смывался, — тихо, скорее для себя, проговорил Амброж.

— Ты мог бы и раньше возвратиться! Я тебя уже простил, — заявил Кришпин. Он суетливо раскачивался, навалясь на палку.

И только сейчас в глазах Амброжа блеснула ярость. Его вывел из себя издевательски добренький, вроде бы великодушный тон этого типа. Кришпин всегда был ничтожеством! Умело липнул ко всему, на чем мог нажить капиталец. И сейчас глазки у него поблескивают, как у рыбы…

— Мне твое прощение ни к чему! — крикнул Амброж и, схватив топор, сделал вид, будто ищет у доски сторону без сучков, чтобы расколоть поровнее.

— И всегда-то ты был хитрованом, Амброж!

Не похоже, что Трояк заодно с Кришпином.

— Каждый судит по-своему и по себе, — ответил Амброж.

— Да ладно, бросьте вы! — примирительно сказал Трояк.

— Того гляди, наше старичье в кулачки пойдет, — захохотал паренек, которого Амброж и знать-то не мог.

— А зачем? Все уже и без того ясно! Что скажешь, Кришпин?

— Это как же? — не понял Кришпин. Он нервно колупал палкой в траве.

— Очень даже хорошо знаешь — как, — отрезал Амброж и крепко сжал топор, будто опасаясь, что он вырвется из его рук.

У него вдруг перехватило дыхание. Грудь вздымалась и опускалась, он с трудом проглотил застрявший в горле комок, стараясь преодолеть приступ бессильного бешенства.

— Нынче ты уже можешь все рассказать, сознаться, как тогда дело было, — примирительно выводил на высокой ноте Кришпин.

— При чем тут «нынче»? Сколько бы времени ни прошло, мне признаваться не в чем, — с сердцем отрезал Амброж, прикидывая, куда бы положить пилу. — И, может статься, именно тебе, сенатор, это куда как хорошо известно! Зачем мне было идти против новых порядков?! Мне-то они как раз были кстати, эти перемены. Я им радовался! Только не орал об этом громко… Ну, поговорили, и хватит, вы меня задерживаете! И себя вроде бы тоже… — Он с сердцем ткнул рукой в сторону мельницы.

Но мужики и без того уже двинулись прочь. Трояк молча протянул Амброжу руку. Кришпин издали крикнул:

— Давай уматывай, да поскорей!

— А что ты мне сделаешь, если не умотаю, — усмехнулся Амброж.

Кришпин погрозил палкой и, прихрамывая, пустился вслед за остальными к мельнице.

Амброж лишь рукой махнул. Но тут же опустился на землю. Ныли теперь не только кости и мышцы, ныла униженная и оскорбленная душа. На какой-то момент он пожалел, что вернулся. Людская злоба живуча.

Появились чайки. Они приближались в беспорядочных, неустанно изменяющихся сочетаниях. Испуганно заметались в горячем воздухе, когда грохнули взрывы, разнося окрест эхо. И сразу же раздалось рычанье пневматических буров.

Амброж еще не докурил свою сигарету, как гнев его улегся. На помощь пришел жизненный опыт. Такого приема следовало ожидать. Рачители правосудия должны выкричаться. Да и не мог он не признать, что было бы противоестественно, если бы Кришпин дружески похлопал его по плечу. Трояк не изменился, все тот же, как, надо полагать, и многие из тех, кто живет теперь наверху, в деревне.

Амброж надпилил край доски, порадовался, что удалось отщепить такую ровную полосу. Минута-другая — и вырисовалась ручка руля, расширяющегося лопатой книзу.

Он добрел по воде к плоту и продел руль в уключину. Упершись, оттолкнулся, и плот стал послушно разворачиваться. Стволы давно срубленных деревьев ожили. Амброж и сам себе казался теперь восставшим из мертвых. Долгие годы мечтаний, месяцы подготовки и последние часы тяжкого труда! Наконец-то! Он облегченно вздохнул. Наконец-то он тронется в путь и у него будет время осмыслить все случившееся, всю ту бурю чувств, что поднялась в нем от встречи с низиной, с рекой. Он вновь ощущал себя сильным и спокойным. Знал, что победил. Теперь вокруг него лишь бревна, река и небо. Дышалось легко, хотелось обнять и прижать к груди нечто, чему не подберешь названия.

Амброж опустился на бревенчатый накат. Мучила одышка. Болели мышцы, и все внутри словно сжалось в комок. Босые ноги были мокры от воды, впитывавшейся в поры сухих бревен. Амброж в немом восторге оглядывался вокруг. Картина, представшая глазам, была драматична, она воздействовала на чувства сильнее, чем грохот разрушения там, у мельницы. Озорной и вместе с тем степенный бег реки. Валуны, берега, рыба и птица. Необузданная стихия. Покинутые могилы и потайные уголки, словно созданные специально для любви. Заросшие стежки и новые, недавно проторенные тропы.

Одни поколения нарождались в этой низине, другие умирали под вечный шум реки. «Не каждому выпадает счастье понять, какие сокровища мы получаем в наследство от предков, — подумал Амброж. — Я вернулся сюда, чтобы поблагодарить реку и за это тоже!»

Амброж набрал в ладонь уже нагретой солнцем воды и стал медленно пропускать ее сквозь пальцы. Вода падала крупными каплями, как дождь с жаркого неба. Народившись слабым ручейком, она прокладывала себе путь меж деревьев, среди расщелин скал, сочилась сквозь папоротники и мхи… Все большое появляется на свет медленно и трудно. Сюда, в низину, река вступала уже широко и мощно. Когда ее там, ниже по течению, перекроют плотиной, все равно вода не поглотит всего. Обширные водные просторы станут лишь продолжением вековой, как океан, людской мудрости.

«Надо сходить за вещами. Пора в путь!» — подумал Амброж. Но покидать эти места еще не хотелось. Зачем спешить? Свой путь по реке он знал до мелочей и до мельчайших подробностей видел его внутренним взором. Если река не взбунтует, он пройдет его еще засветло. Пока что Амброжу не хотелось и думать о том, как он доберется на плоту до стоячих вод ближайшего водохранилища и, бросив там свое детище, отправится к поезду пешком.

«Тогда-то и наступит конец! Хотя уже сейчас я в последний раз вижусь со своей рекой. Ниже река уже будет другая, чужая. Да и я уже буду иным!»

Его взгляд снова остановился на голом откосе и дальних лесах, а потом скользнул по мелям и перекатам. Амброж давно знал, что река все время меняется. Название остается, но облик ее и душу изменяют берега и люди. «Потому-то я и торопился сюда, чтобы застать тебя в старом твоем обличье».

Амброж не мог оторвать глаз от волн. Вот он снова слышит жалобы реки, ее угрозы и насмешки, словно обернулось время и он опять приходит сюда, чтобы найти в ней союзника или поделиться своим горем. Когда откроют шлюзы, с рекой уже не договоришься. Река всегда с важностью и горячностью бралась за дело. Амброж завидовал ей. Она вертит мельничные колеса и понуждает человека, обессилевшего не от работы, а от приступов безнадежности, поторапливаться. «Ты помогала мне жить, река! И не мне одному ты помогала! Иногда ты побеждала нас, клала на обе лопатки, ибо мы были к тебе непочтительны. Анна могла бы жить и сегодня, если бы вовремя поняла, что ты не властна управлять страстями, бурлящими в каждой здоровой стихии. Я вернулся к тебе, река, чтобы сказать, что теперь понимаю причину ее смерти».

Он потрогал бревна. Нет, он не собирался проверять плот на прочность. Этим нечаянным жестом Амброж как бы одобрял себя, свою затею. Соорудив этот последний плот, он сделал доброе дело. Для обоих: для себя и для реки. Они оба этого заслужили.

Становилось жарко. Над гладью заводи трепетало марево, и казалось, будто воздух вздрагивает от шума отбойных молотков, тех, у мельницы. Амброж скинул рубаху и ополоснулся.

Река с мелодичным рокотом бежала вперед, и Амброжу показалось, что она уже покорилась ожидающему ее плену.

Неожиданно наступила странная тишина. Грохот у мельницы прекратился. Амброж торопливо посбирал на берегу одежду и инструмент и стал без разбора заталкивать в мешок. Он вбежал в кухню, в последний раз обвел взглядом голые стены и, совсем уже смирившись, покачал головой. Тишина подсказала, что сейчас начнут перегонять машины, возьмутся за кузню. Поскорее прочь отсюда!

И вот Амброж уже стоит на плоту, босой, в закатанных до колен штанах. Ему пришлось опять лезть в воду, чтобы подтолкнуть свое неуклюжее чудище к устью заводи. Здесь течение примет его, вцепится когтями своих перекатов.

Камни на дне ранили ноги. Сбитые на живульку бревна ходили ходуном. Амброж надрывался из последних сил…

Откуда-то издалека он услыхал крик. Кто-то выкрикивал его имя. Кто-то звал его. Но Амброжу было не до того — он никак не мог управиться с плотом. Течение, закружив, потащило его…

Крик прилетел от мельницы.

Яна Зезулова с мужем добрались туда, когда все в молчаливом ожидании столпились у стены. Бур заклинило, острие наткнулось на что-то твердое. Молодой рабочий схватил кирку и проломил кирпичную кладку. Из замурованного тайника вывалилась солдатская винтовка. Люди передавали ее из рук в руки беспокойно и лихорадочно, как будто холодный металл жег им кожу. Наконец Трояк подавленно прошептал:

— Значит, тогда стрелял мельник!

Кришпин, соглашаясь, кивнул головой.

Кузня по соседству, уже без крыши, с оголенной кирпичной трубой, упершейся в небо восклицательным знаком, вдруг заставила их содрогнуться. Впервые за долгие годы мужики глядели в ее сторону без обычной укоризны и сомнений.

Яна кинулась к родному дому. Трояк и молодой рабочий следом.

— Отец! Амброж! Погоди…

…Плот наконец выбрался на стремнину. Амброж едва успел вскочить на бревна и вцепиться в кормило. У него не было времени думать о своей усталости. Берега уже мчались назад, и сбитые наспех бревна то поднимались, то бились о камни порогов… Грохот воды все усиливался. Ноги обдавало холодом. Плот ритмично качало. Амброж привычно налег грудью на руль, ему хотелось кричать и петь от счастья. Ведь он плыл! И ему было теперь безразлично, что в порывах ветра, в шуме и шлепках воды он слышит женский голос и крики мужчин. Он не обернулся. Он плывет! Какая радость! Амброж вспомнил Марию и Аду Баса. Так или иначе, невзирая ни на каких кришпинов, радимов и прочих, кто усложняет нашу жизнь, она идет вперед своим чередом. «Мне повезло, я знавал и порядочных людей!.. Разве без них мне удалось бы это сделать?!» Амброж поглядел на крутые берега и представил себе, до какой отметины будущей весной поднимется вода. Дружески помахал чайкам, сопровождавшим его, словно белый торжественный эскорт.

Солнце в тот вечер село в тучи. Ласточки носились над самой землей, и каждый звук в предвечерней долине предвещал дождь.

В ресторане «На смотровой площадке» стояла непривычная тишина. Всем казалось, что их подвели, надули. Но никто даже не пытался свалить вину на обманчивый бег времени. Томительное чувство, навалившееся на них, пришло совсем из иного мира, где нет места будничным заботам об автомобилях, домах, деньгах и повседневной суете…

Молодой археолог уже знал, что стряслось пополудни у реки. Мужчины сконфуженно переговаривались, обсуждая происшедшее. Кришпин то и дело повторял, к чему, мол, было Амброжу спускаться по реке на плоту. Опять все у него не как у людей…

— Ну, скажи! Ты ученый человек, должен и в этом разбираться!

Очкарик молчал. Он понимал Амброжа по-своему: у старика, должно быть, совсем иные интересы в жизни, и нет ему дела до чужого мнения, болтовни и пересудов. А люди легковерны, и теперь им стыдно. Но археолог видел также, что, еще вчера злобствуя, сегодня они завидуют Амброжу…

— Откуда только в нем силенки взялись?

— Чего-чего, а силы ему всегда было не занимать стать!

— Еще и на баб оставалось… — хмыкнул Трояк, и все захохотали. Один лишь Кришпин сидел уныло и казался сломленным. В нем вдруг что-то погасло.

Археолог встал, и все, оторопев, увидали, как он вдруг молча выложил на пивную стойку сберегательную книжку. Яна открыла ее и обомлела. С минуту она тупо глядела перед собой, потом молча протянула книжку через плечо своему мужу и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Радим Зезула долго молчал, потом откупорил бутылку самого дорогого коньяка и дрожащими руками стал разливать по рюмкам.

— Сегодня я угощаю! Пьем! Все! — крикнул он, но голос его прозвучал неуверенно и глухо.

— За то, чтобы Амброж счастливо добрался! — сказал Трояк, и остальные согласно закивали головами. Они представляли себе неравную борьбу старого человека с коварной рекой, которая может и лягнуть, и подстроить каверзу от одной только злости, что ее извечный путь по низине вот-вот окончится. Водохранилище, затопив низину, раз и навсегда окоротит ее норов. И унесет красоту…

За большими окнами ресторана опускалась беззвездная ночь.

Впрочем, ночные птицы охотятся и в кромешной тьме.