Рэкет по-московски

I

Выскочив из машины, Виктор Степанович шустро пробежал через двор к низенькой двери служебного входа в чайную, прошел узким коридорчиком к закутку директора. Не постучав, распахнул дверь и небрежно кивнул сидевшему за столом Шаулову.

Александр Михайлович отложил в сторону бумаги и громко крикнул:

— Сабир! Дай чаю!

Виктор Степанович молча подождал, пока выйдет из кабинетика принесший чай Сабир и, глядя в упор на Александра Михайловича, спросил:

— Ты Фомина хорошо знаешь?

— Ну-у, как тебе сказать… — протянул Шаулов. — Знаю, в общем-то, неплохо. Парень без твердых принципов и убеждений, и в деньгах нуждается. Мы с Икряным его прилично опутали, даже паспорт забрали. Что, заерепенился?

— Да нет, — Виктор Степанович взял стакан с чаем, отхлебнул. — Нормальный… — скупо похвалил он. — Всем такой подаешь или только личным гостям?

— Витенька, если всем такого чаю наливать, без штанишек останешься, — засмеялся Александр Михайлович. — Так чего приключилось, расскажи? Я не любопытный, но все же.

— Ты не любопытный, а твой Фомин наоборот: лезет, куда не надо! — Виктор расстегнул ворот рубашки.

Шаулов сделал кислую мину и сочувственно покивал. Он прикидывал — чем же все-таки вызван неожиданный визит Вити Рунина, человека жестокого, близкого к Оракулу, его личного доверенного лица. Например, во взимании дани и расправах с неугодными, вздумавшими вдруг перечить некоронованному королю подпольной империи бизнесменов. Сколь широки ее границы, Шаулов мог только догадываться.

— Где ты его подцепил? — нарушил молчание Рунин.

— У винного магазина, — развел руками Шаулов.

— Саша, ты его проверял?

— А как же, обязательно! — заверил Шаулов, — Разве первый раз? Разве другие ребята тебя подвели?

— И на старуху бывает проруха…

— Нервничаешь? — подозрительно уставился на него Сакура. — Что произошло, объясни? Он прокололся где-нибудь?

— Пока нет, — Рунин встал, подошел к окну. — Забился малец в дыру, затаился, как таракан за печкой. Звоню — не отвечает, дверь не открывает.

— И все? — засмеялся Александр Михайлович. — Подумаешь! Попереживает, погрызет сам себя, а денежки все одно нужны. Придет, как миленький. Или на Жорку выйдет.

— На Жорку? — обернулся Виктор. — На Жорку… Это мысль. Если Фомин тебе позвонит или придет, дай знать. Немедленно.

— Хорошо. Но все-таки, почему ты всполошился? Как-никак, я подыскал мальчишку. Уж мне ты мог бы сказать?

Рунин молча покосился на Шаулова. «Скажи ему про висельника, еще обделается со страху, — подумал он. — Взвизгнет и кинется в бега с перепугу. Нет, дружок, тебе лучше ничего не знать, сидеть в своей чайхане, переводить западные видеофильмы, попивать импортный чаек, лепить программы для игр на персональных компьютерах… И ничего не знать. Кроме того, что тебе сочтут нужным сказать. Так надежнее!»

— Почему не хочу? — Рунин успокаивающе улыбнулся. — Я сказал: парень проявил ненужное любопытство. И все. Сам этого не любит. Он, как я думаю, случайно узнал об этом.

— Да, да… — согласно закивал Александр Михайлович.

— Так ты, Саша, не забудь о моей просьбе, ладно? Паренек он вроде неплохой, я с ним только-только работать начал, не хотелось бы терять. Дай отмашечку, если появится. Ну, бывай!

После ухода Рунина Шаулов некоторое время сидел, глядя на закрывшуюся за Виктором дверь. Услышал, как во дворе заработал мотор его машины, потом она проехала мимо окна.

Только после этого Александр Михайлович облегченно перевел дух и вытер испарину на лбу — пронесло! Витя человек страшный: никогда не знаешь, зачем он на самом деле приходил — вдруг за тобой? Вдруг разговоры о Фомине предлог, тень на плетень, а на самом деле он сам, Шаулов, более не нужен и ни на что не пригоден? Нет, не пришел бы тогда Рунин сюда, не показался бы Сабиру, не приехал бы на своей машине. Да и не станет он сам устраивать «разбор полетов» — для этого есть тупые мордовороты, вроде запропастившегося Фомина, которые спрашивать ничего не станут, а просто…

Но если Виктор приехал сам, значит, дело серьезное. Итак — либо речь идет о шкуре Рунина, либо о кровных интересах Оракула, которые, сам того не подозревая, задел бедняга Фомин. Что он узнал? На этом можно погреть руки, сдав информацию Вите за приличную сумму. Шаулов пододвинул телефон. Вдруг Юрка окажется дома?

II

Юрка набрал номер Жорки-Могильщика. После третьего гудка в трубке щелкнуло.

— Не бросай трубку! — крикнул Юрка. Ответом было напряженное молчание. Наконец Жорка заговорил.

— A-а… Это ты. Чего надо?

— Хочу узнать правду.

— Перестань, — устало откликнулся Могильщик. — Не тяни жилы, не знаю я ничего, понял? Отвяжись!

— Я тебя все равно достану! — Юрка разозлился: сидит в конуре, делает вид, что в скверной истории ни при чем. — Давай как люди поговорим. Сегодня же. Все равно всех собак на меня не повесите! Мужичок не только за мной будет числиться!

— Сдурел? Это же телефон, соображай, чего лепишь! — заверещал Могильщик.

«Ага, проняло! — злорадно усмехнулся Фомин. — Испугался, крысенок! Погоди, я тебе хвост еще не так прижгу. Если не узнаю правды, из этой бодяги мне не выпутаться».

— Не знаю я ничего! Не знаю! — продолжал кричать Жорка.

— Знаешь! — оборвал Юрка. — Давай договоримся: где и когда, или я сейчас приду и высажу у тебя дверь.

— Перестань, мы не дети, чего пугаешь? — Жорка сбавил тон, заговорил тише. — Ко мне нельзя, понял?

— Я не пугаю, — заверил Фомин. — Скажи где и когда. Но обязательно сегодня!

— Хорошо! — неожиданно согласился Жорка. — Не будем базарить по проводам. Подходи через час к «Похоронке».

Бросив трубку, Юрка вытер пот со лба — говорить с Жоркой непросто, но главное сделано.

До места встречи с Могильщиком недалеко — спуститься по Садовому кольцу, пересечь под эстакадой улицу Чкалова и по Тетеринскому переулку подняться вверх, там и Радищевская улица. Можно еще короче: около Тетеринских бань свернуть во двор, пройти мимо баков с мусором, миновать пару гулких арок-подворотен. И вот она, «Похоронка».

Глеб вздохнул и полез в холодильник. Морозилка была давно пуста. Чертыхнувшись на собственную преступную бесхозяйственность, он прикрыл дверцу и начал осматривать основную камеру. Сиротливый пакет прокисшего молока, баночка майонеза, масленка, четыре яйца — при горячем чайнике и батоне свежего хлеба такое богатство просто подарок.

Прошедший выходной ознаменовался роскошным жирным борщом и тушеным мясом с малосольными огурчиками. Сейчас от роскоши остались приятные воспоминания да заплесневелые объедки в кастрюльке. Брезгливо приоткрыв ее крышку, Соломатин отставил кастрюлю подальше, чтобы не перебивать себе аппетит. А что делать? Это тоже одна из негативных сторон холостяцкой жизни.

Он критически оглядел кухню. М-да, вид, прямо скажем, неприглядный: на линолеуме расползлось темное пятно — след убежавшего утреннего кофе. Сглотнув тягучую голодную слюну, он посмотрел на стол. Там немым укором стояла кастрюлька с остатками прокисшего борща. Она и решила дело.

Глеб засучил рукава, намочил тряпку и протер линолеум. Остатки борща отправились в ведро, следом полетела тряпка — мыть их Глеб страшно не любил, а к уже грязным испытывал невыразимое отвращение.

Соломатин надел пиджак и пошел выбрасывать мусор.

Переждав, когда пронесется мимо поток машин, Юрка перебежал Садовое кольцо. Слева остался огромный серый дом, с незапамятных времен закрытый на капитальный ремонт, справа забор бывшего Тетеринского рынка.

Вот и бани. Их красные кирпичные корпуса словно просели в землю от сырости. Сейчас в подворотню, через знакомый проходной двор с большими мусорными баками, и на Радищевскую, к «Похоронке».

Около арки Юрка оглянулся. Почудилось, что ему пристально смотрят в спину. Бывает такое неприятное ощущение, словно уперся тебе между лопаток чужой недобрый взгляд и сверлит, а обернешься — никого! Идут два парня по другой стороне переулка да мелькнуло за углом пестрое женское платье, похожее на любимое платье сестры.

Войдя в подворотню, Фомин услышал, как впереди, в проходном дворе, скрипнули тормоза, и не поверил глазам — напротив выхода из арки остановились «жигули» Виктора Степановича и сам он вышел из машины.

— Привет, — как ни в чем не бывало кивнул Юрке. — Садись! — его длинная рука показала на распахнутую дверцу.

Фомин попятился, намереваясь рвануть обратно, однако сзади уже перекрыли подворотню парни, недавно шагавшие по другой стороне переулка. Сердце сжалось в нехорошем предчувствии.

— Ну, чего встал? — усмехнулся Виктор Степанович.

«Он все знает! — понял Юрка. — Знает, что я к висельнику ходил без его ведома. Значит, это он обрывал у меня телефон, звонил и стучал в дверь и, ничего не добившись, подкараулил. Но как узнал? Могильщик! — словно ожгла еще одна догадка. — Наверное, он у него дома сидел, и Жорка снимал трубку по его приказу, а может, сдал меня за лишнюю сотню, выторговывая себе отпущение грехов».

— Чего надо? — хрипло спросил Фомин и оглянулся. Парни, загораживавшие выход из подворотни, подвинулись ближе.

— Разговор есть, — миролюбиво пояснил Рунин.

— Какой?

— Здесь не место и не время для дебатов, — улыбка с лица Рунина исчезла. — Не заставляй себя уговаривать.

Фомину вдруг захотелось спросить у этого уверенного в себе человека, разъезжающего на «жигулях» в сопровождении послушных мордоворотов, сколько он отстегнет им сегодня за него? По сотне, по полторы или красная цена Фомину по червонцу на нос? Ведь он не Лева из шашлычной, не Иван Мефодиевич с дачей, а начинающий получатель, вернее — просто дурак, еще не успевший стать получателем в полной мере. Юрка чуть не застонал — как же все погано, куда же он с размаху вляпался, да так, что вылезти, не ободравшись до крови, не удается! Вот почему Жорка весь перетрясся, сто раз напомнил, чтобы Фомин не вздумал протрепаться об их разговоре, а потом трусливо прятался. Боится он их, поскольку знает, что собой представляет Виктор Степанович.

Парни, стоявшие сзади, подтянулись еще ближе. Один, в светло-бежевом костюме, поднял левую руку, намереваясь схватить Юрку за плечо и одновременно сделал резкий выпад правой. Фомин успел отпрянуть в сторону и, больше не раздумывая, резко рубанул наотмашь ребром ладони. Попал бежевому по уху — тот грубо выругался и отскочил назад.

Кончились уговоры! Чем же он им так насолил, сам того не зная? Точно, хотят ребра посчитать. Ну, это еще увидим!

Но то, что он увидел, заставило вздрогнуть от страха. Бежевый, жадно ловя темными быстрыми глазами каждое движение прижавшегося к стене Юрки, сунул руку в карман и достал узкий обоюдоострый нож.

Кричать? Бесполезно — никто не услышит, кругом пустые в вечерний час помещения контор. Ближайший жилой дом за подворотней, но дорогу туда загораживают Виктор Степанович и парень в темной куртке. Назад не пустят эти двое. Юрка качнулся вправо, но противники были начеку — видно, решили действовать наверняка.

«Сейчас ударит», — понял Фомин и, как во сне, завороженный, глядя на лезвие в руке бежевого, сделал маленький шажок к машине Виктора Степановича…

На лестнице пахло кошачьей мочой — Глеб терпеть не мог этого запаха и тихо ненавидел хозяев полезных домашних животных, понимая, что сами кошки не виноваты. Стараясь реже дышать, Соломатин подошел к ведру с пищевыми отходами — оно, как всегда, оказалось полным до краев.

Чертыхнувшись — придется тащиться во двор, а неохота — Глеб вышел из подъезда и направился к мусорным бакам. В стороне, у арки подворотни, стояли синие «жигули». Это тоже ему не понравилось — нашли местечко для стоянки. Вытряхивая ведро в контейнер для мусора, он заметил странное шевеление в глубине подворотни. Что там? Помахивая пустым ведром, подошел ближе — под аркой стояли двое: парень в темной куртке и прилично одетый мужчина, а в глубине подворотни прижался спиной к стене рослый малый. Перед ним еще двое. Глеб перекинул пустое ведро в левую руку:

— Эй, вы чего тут?

Окрик прозвучал неожиданно, как выстрел. Рунин недоуменно оглянулся: кого еще принесла нелегкая? Сзади стоял мужчина лет сорока, с ранней сединой в коротко стриженных волосах. Виктор оценивающе окинул взглядом круглые плечи незнакомца и бросил парню в черной куртке:

— Убери этого «швейка»!

«Черная куртка» шустро кинулась к Соломатину. Тот попятился и засеменил вокруг мусорных контейнеров. Ободренный отступлением швейка, парень побежал за ним, подняв руку с дубинкой. Вот осталось три шага, два, сейчас резиновая палка опустится…

Неожиданно обернувшись, Глеб отбил дубинку ведром и резко боднул противника головой в лицо. Тот рухнул ему под ноги. Соломатин тут же быстро подобрал упавшую дубинку.

Решившись, Фомин оттолкнулся от стены и махнул ногой, целясь в живот бежевому. Тот взвыл, нож отлетел в сторону, бок Фомину ожгло ударом ботинка второго противника. На счастье, Рунин обходил машину, намереваясь сам разобраться с чересчур шустрым швейком, и Юрка рванул мимо капота «жигулей» на свободное пространство двора.

Мужчина с ведром неожиданно оказался рядом, цепко прихватил за руку и сильно потянул за собой — раздумывать было некогда, и Юрка послушно побежал с ним за угол, нырнул в подъезд, слыша сзади гулкий топот погони, птицей взлетел на третий этаж. Щелкнул замок, мужчина втолкнул его внутрь и захлопнул дверь квартиры. Обессиленно прислонился к ней спиной, потом, сделав неверный шаг к стулу в полутемной прихожей, буквально рухнул на него. Вытер мокрый лоб:

— У зеркала валидол, подай…

III

Стоя у дверей подъезда, Виктор Степанович нетерпеливо покусывал губы, ожидая возвращения парней, бросившихся следом за швейком и Фоминым. Успеют их прихватить или нет? Было предчувствие, что не успеют. Сейчас у беглецов словно крылья выросли — дуют к спасению, как сумасшедшие. Правильно, кому охота иметь неприятности? Спрячутся в квартире и не выковырнуть их потом оттуда, тем более ее номер удастся определить только приблизительно. Приказать подряд прозвонить все квартиры подъезда? Не стоит, можно самим нарваться на неприятности. Где гарантия, что швейк не вызывает милицейский наряд?

Виктор Степанович никого убивать не собирался — так, разыграл психологический этюд, с угрозами и щекотанием нервов. До подобных развлечений он был великий охотник. Не без оснований полагал, что страх поднимает из глубин души первобытный инстинкт самосохранения, загоняет разум и способность анализировать ситуацию в дальний угол, оставляя только неудержимое желание уцелеть любой ценой! Страх долго помнится. На чувстве страха человека можно заставить делать многое и столь же многого не делать. Редко кто способен устоять перед страхом, и Фомин не устоял бы, да влез в дело шустрый чистоплюй с пустым ведром. Рунин горько усмехнулся: «Вот и не верь после этого в примету, что пустое ведро к неудаче!»

Увидев лица помощников, выскочивших из подъезда, Виктор Степанович понял: его предчувствия оправдались.

— Ну? — он обвел глазами виноватые лица парней.

— На третьем, — осторожно ответил один. — Там четыре квартиры на площадке, но прозванивать мы не стали.

— Слава Богу, догадались. — Рунин пошел к машине, парни поплелись за ним. Подойдя к «Жигулям», он обернулся.

— Ты, — ткнул в сторону бежевого, — немедленно линяй из города! Нож в речку кинь!

— Вы, — обратился он к другим, — остаетесь здесь. Если Фомин выйдет, отправитесь за ним. Доложите, куда и зачем ходил, где остался. К утру пришлю смену. Швейка пока не трогать, — распорядился Виктор Степанович, садясь за руль. — Потом с ним разберемся. Утром пусть один из вас его проводит, поглядит, куда пойдет. Садись, подвезу… — махнул он рукой «черной куртке».

Выехав на Радищевскую, погнал вниз, к набережной. Заехав в знакомый глухой переулок, достал другие номера, приказал пассажиру помочь сменить.

— Водить умеешь? — закончив работу и вытирая руки чистой тряпкой, спросил у него Рунин. Тот кивнул в ответ. — Держи ключи! Отгони тачку на Хохловку. Ключи положи в багажник.

Бросив тряпку, Рунин не оглядываясь пошел по переулку в сторону оживленной магистрали. Из ближайшего телефона-автомата позвонил:

— Привет, это я… Сгоняй на Хохловку, там моя лайба стоит, ключи в багажнике. Отгонишь к Мирону, пусть ее срочно перекрасит и завтра подгонит ко мне. Все. Привет!

IV

Сунув под язык таблетку валидола, хозяин квартиры немного расслабился:

— Проходи, я счас…

Фомин несмело шагнул в комнату, огляделся. Под высоким потолком золотился абажур старинной люстры из яшмы. На стенах множество тесно заставленных разнокалиберными книжками полок. Ковер на стене, пара кресел, широкий диван, буфет с небогатой посудой, письменный стол, заваленный бумагами, на стене фотография в рамке. Заляпанный грязью с головы до ног, прижимая к себе дынеобразный мяч и ловко увертываясь от протянутых к нему в стремлении задержать чужих рук, рвался к воротам соперников крепкий мускулистый парень. Внизу черным фломастером размашисто написано: «Спасибо, Червонец!»

— Разглядываешь?

Хозяин неслышно вошел в комнату.

— Ты? — показал на фотографию Юрка. — А почему Червонец?

— Играл под десятым номером, — хозяин сел в кресло, взял на колени телефонный аппарат. — В команде говорили: «Отдай дыню Червонцу, и все будет в порядке», — и начал набирать номер. — Позвоню в милицию.

— Не надо!

Хозяин отставил аппарат и указал Юрке на второе кресло:

— Присядь… Меня зовут Глеб. Рассказывай. Почему милицию вызывать не хочешь?

— Ты сам-то кто? — исподлобья глянул на хозяина Фомин.

— Так, неудавшийся художник, — усмехнулся тот, подошел к столу, переворошил бумаги и подал Юрке несколько акварелей.

Фомин перебрал листы. Узнал старый Ватин переулок — мокрый, с прилипшими к темному асфальту разноцветными листьями, грустный в непогоду, со старой церквушкой, упершейся колокольней в низкие облака. Задержал взгляд на портрете молодой женщины с темными глазами…

Странный мужик этот Глеб. Не побоялся полезть в драку, а ведь, наверное, видел у бежевого нож. Притащил к себе домой, поит чаем, показал картинки…

Как отблагодарить хозяина, словами? Спасибо, мол, выручил, может, когда и я отплачу тем же? Нет, Фомин не сможет отплатить. Денег предложишь — обидится, по морде даст и будет прав. Не все в жизни покупается и продается, не все, как бы ни хотел Виктор Степанович. Так чем и как отблагодарить?

— Вон, видишь? — подошедший сзади Глеб показал ему на двух парней, устроившихся на лавочке. — Знакомые?

— Нет, — не оборачиваясь ответил Юрка. — Один только знакомый был, тот, с машиной, а других не знаю.

— Долги?

— Какие долга? — пожал плечами Фомин. — Просто вляпался в дерьмо по уши, а теперь не знаю, как выбраться. И тебе в мои дела соваться не стоит. Зачем?

— Люди должны помогать друг другу.

— Ага, — зло рассмеялся Юрка, — уже помогали. И помогли… В дерьмо влезть.

— Да ты чего? — повернул его к себе лицом Глеб. — Их боишься, милиции заявлять не хочешь. В чем дело? Украл?

— Нет, — Фомин отрицательно помотал головой. — Не украл, не убил, только этого никому не докажешь.

— Существует презумпция невиновности.

— Это на бумаге, — усмехнулся Юрка, — а в жизни? Кому охота разбираться? Я таких пока не видел. Может, разберутся, но когда?! Мне один знакомый подборку газет дал. Прекрасные статейки: одного морально забили на работе, другого ни за что в тюрьму укатали. Теперь разобрались, а им от этого легче, когда вся жизнь переломана? Молчишь? То-то…

Он шагнул к двери:

— Пойду я… Спасибо, только, кроме слов, отплатить тебе нечем.

Хозяин молча смотрел в окно. Сиреневые сумерки сгустились, зажглась первая звезда, тише стал шум машин. Налетел порыв ветра, закачал ветви деревьев, зашелестел листвой.

— Я тебе телефон свой оставлю, — смущенно откашлявшись, Юрка взял с кухонного столика клочок оберточной бумага, написал номер телефона и фамилию. — Позвони… И прости. Не могу всего рассказать. Один я остался совсем. Ну, правда, есть родня, но это так… В общем, заходил я недавно по просьбе того, что у машины стоял, к одному мужику, бумага относил. Потом через пару дней к нему снова зашел, а он висит…

— Как это? — не понял Глеб. — Да ты сядь!

— Нет, — Фомин попятился к двери. — Зачем тебе в это путаться? Не надо… Памятью мамы клянусь, не виноват я, что он повесился! Они от Могильщика все узнали, ну эти, во дворе.

— Загадки… — протянул Глеб. Он был озадачен: какой-то висельник, драка во дворе — что за всем этим? — Куда пойдешь? Внизу двое сидят. Не боишься?

— Не, — криво усмехнулся Юрка. — Ты не думай обо мне плохого, ладно?

— Подожди секунду. — Глеб вышел в комнату и, быстро вернувшись, протянул Фомину маленький картонный прямоугольничек. — Здесь мои телефоны. Позвони утром на работу и приходи. Слышишь? Обязательно!

— Ладно, — отведя в сторону глаза, выдавил из себя Фомин и шагнул за порог.

— Ты обещал! — напомнил хозяин, стоя в дверях.

Не отвечая, Юрка тихо спустился по лестнице, открыл окно и высунулся. На счастье, оно выходило на другую сторону двора и сидевшие на лавке не могли его увидеть. Примерившись — не слишком ли высоко — он сел на грязный подоконник и соскользнул вниз. Не удержав равновесия, упал на четвереньки, быстро вскочил и заторопился к подворотне, пока его не заметили.

V

Утром, выйдя из подъезда, Глеб повертел головой, высматривая парней, занявших вчера вечером позицию на лавочке. Двор был пуст. Под лавкой лежала смятая обертка от жевательной резинки да наметенная ветром кучка рано опавших листьев. Постояв немного, он направился к троллейбусной остановке.

Забыть о вчерашнем, не вспоминать о драке, непонятных, бессвязных речах нежданного гостя? У парня явно не все в порядке, да еще слова о висельнике, заставившие Глеба насторожиться. Позвонит сегодня Фомин или исчезнет, затеряется в огромном городе? Ну, положим, бесследно потеряться ему не удастся — есть телефон, имя. Только не вымышленные ли они?

Нет, успокоил себя Глеб, не то состояние было у гостя, чтобы на ходу придумывать себе фамилию и номер телефона. Впрочем, поглядим, жизнь покажет, прав ли товарищ Соломатин, проповедуя доверие к людям…

Мало ли как может начинаться служебное утро? У Глеба оно всегда начиналось с пятиминутки, называемой досужими остряками «пятидесятиминуткой» или «молебном». Устроившись на привычном месте в кабинете начальника, Соломатин придал лицу озабоченное выражение и, открыв блокнот, начал набрасывать вопросы, возникшие у него в связи с вчерашним случаем.

Не слушая начальника отдела Собачкина, читавшего сотрудникам занудную нотацию, — один из вариантов любимых им «кадровых казней» — Глеб исписал целую страничку. Прикинул: работы много, а от других обязанностей его никто не освободит, и как еще посмотрит начальник на желание заняться совершенно никчемным, с его точки зрения, делом — искать какого-то Фомина, устанавливать данные висельника, Могильщика. Обязательно спросит: «Вам больше делать нечего, Соломатин?»

Глеб захлопнул блокнот, убрал ручку.

— Я вам в отцы гожусь… — назидательно произнес Собачкин коронную фразу, давшую повод прозвать его «крестным отцом».

«Придется с ним разговаривать, — подумал Глеб. — Беседа будет нелегкая и неприятная. Но субординация не позволяет прыгать через его голову».

Облегченно вздохнув, когда Собачкин закончил и никого не попросил остаться, Глеб, предупредив Гаранина, чтобы тот заказал пропуск, если позвонит Фомин, спустился в дежурную часть, к старому знакомому Юре Сурмилину.

Сурмилина он отыскал в оперативном зале, рядом с пультом дежурного по городу.

— О, краса и гордость уголовного сыска подполковник Соломатин, — увидев Глеба, приветствовал Юра. — Ты по-прежнему успешно зарываешь талант в землю? Ну-ну, не обижайся, шучу. Чем могу?

— Дай сводки происшествий за последний месяц.

Быстро пробегая глазами строчки отпечатанных на тонкой бумаге суточных сводок, Глеб искал случаи убийств и самоубийств. Но все больше попадались кражи из квартир — летний сезон, многие на дачах. Ага, вот подходящее: в собственной квартире покончил жизнь самоубийством Филатов Николай Евгеньевич.

— Кто выезжал на труп Филатова?

— Местное отделение занималось, у них есть материал. Насколько помню, там без криминала, — ответил Сурмилин.

Больше самоубийств зарегистрировано не было. Аккуратно выписав в блокнот данные, Соломатин поблагодарил и отправился к себе.

— Мне звонили? — первым делом спросил он, входя в кабинет.

— Нет, — откликнулся Игорь Гаранин. — Слышал новость? Говорят, Собачкин уходит.

— В отставку, что ли? — бросив на стол блокнот, недоверчиво усмехнулся Глеб. — Байка, придуманная личным составом для поднятия настроения, розовая мечта о справедливом начальнике, вышедшем из народа.

— Не любим мы его, — ехидно заметил Игорь, — а вот он обижается.

Это Соломатин знал. Сегодня Собачкин наверняка завел себя отчитыванием Осетрова, и теперь говорить с ним будет еще сложнее. Но все равно придется, хотя бы для того, чтобы в случае отказа иметь официальный повод для обращения к вышестоящему руководству. Уже есть первое подтверждение правдивости рассказанного Фоминым: в квартире повесился гражданин Филатов, а труп обнаружен приехавшей с дачи женой. Но какова во всем этом роль Юрки?

Пододвинув к себе телефонный аппарат, Соломатин снял трубку и, заглядывая в бумажку, набрал номер: долгие гудки, никто не отвечал. Так, стоит проверить, по какому адресу установлен телефон, фамилию абонента.

— Игорь, не в службу, а в дружбу. Запиши номер телефона…

Капитан Гаранин сделает, он парень исполнительный и надежный, а пока поинтересуемся кличкой Могильщик. Что за птица? Но получасовое висение на телефоне, звонки в другие отделы и картотеки не принесли никакого успеха.

Пока он звонил, вернулся Игорь, положил перед Глебом записку с адресом.

— Большой Дровяной переулок, — прочел тот. — А владелец телефона гражданка Фомина? Мать, наверное. Совпало.

— Что? — не понял Гаранин.

— Это я себе, — успокоил его Соломатин и вышел из кабинета, решив немедленно поговорить с начальником.

Собачкин был в кабинете один. Расплывшись на стуле, он подстригал канцелярскими ножницами ногти на руках — эта привычка всегда раздражала Глеба, считавшего ее просто отвратительной, но подполковник успокаивал себя тем, что наличие высшего образования еще не означает наличие необходимого воспитания.

— Что у вас? — продолжая щелкать ножницами, уставился на него Собачкин.

— Может быть, зайти позже? — сделал движение к двери Соломатин.

— Давайте сейчас, раз уж зашли… — буркнул Собачкин, неохотно откладывая ножницы.

Глеб, не дожидаясь приглашения, присел на стул и коротко рассказал о вчерашнем происшествии. Собачкин слушал не перебивая, только по ходу рассказа вздыхал и крякал.

— Все? — раздраженно спросил он, когда Глеб замолчал. — И чего вы хотите?

— Вашей резолюции, — Соломатин положил перед ним рапорт.

— Вот как? — со злой иронией переспросил Собачкин. — Эх вы, до подполковника дослужились, а повели себя, прямо скажем… Надо было задержать его — Фомина, кажется?

— На каком основании?

— Ну, извините! Вы находите основание для проверки, не находя оснований для задержания и получения объяснений по поводу происшедшего? — Собачкин отодвинул от себя рапорт. — Я удивляюсь вам, Соломатин! Видимо, проведенное в отношении вас разбирательство ничему не научило? Чего вы добиваетесь?

— Истины, — Глеб начал заводиться. — Хочу точно знать, не спрятано ли за случившимся преступление. На меня Фомин произвел впечатление честного человека. Он в чем-то запутался, явно боится, особенно милиции. Но почему боится, если не совершил преступления?

— Честного! — фыркнул Собачкин. — Где вы их видели, честных людей? И вообще, ваше поведение должно послужить предметом нового разбирательства, уже по служебной линии. Хоть как-то вас реабилитирует только то, что вы сами рассказали о происшедшем. У вас мало дел? Хотите заняться вообще неизвестно чем?

— Вчерашний день, помнится, вы на собрании говорили: «Сотрудник советской милиции не имеет права пройти мимо ни одного случая правонарушений».

— Глеб Николаевич! — глаза Собачкина сузились. — Вы бы хоть русский язык не коверкали! «Вчерашний день»…

— Значит, русский язык безбожно коверкал и Николай Алексеевич Некрасов: «Вчерашний день, часу в шестом, зашел я на Сенную», — парировал Глеб. Разговор не получился. Да и мог ли Он вообще получиться с Собачкиным, для которого слишком много значат личные отношения? Но наступать на себя Глеб не позволял даже вышестоящим по должности. На должность тоже назначают люди и не навсегда…

— Опять пререкаетесь, — с холодной яростью констатировал начальник.

— Не пререкаюсь, а хочу установить истину, — Соломатин встал. — Напали на Фомина? Напали! Надо знать почему, знать, что действительно произошло! Я просил его приехать сегодня сюда, к вам, но парень не позвонил и не приехал.

— Вот-вот, — оживился Собачкин. — Добренький Соломатин избавил жулика от разборов с другими жуликами, «попросил» приехать, а тот скрылся! Теперь ищет ветра в поле? Ох уж этот ваш снобизм, Глеб Николаевич!

— Снобами называют дешевых эстетов! — обозлился Соломатин. — Если вы имеете в виду мое увлечение живописью, то к служебным обязанностям сие не имеет отношения.

— Вы меня неправильно поняли, — отвел глаза Собачкин. — Но рапорт я не подпишу. С вами потом разберемся, отдельно.

— Хорошо, тогда я буду вынужден подать еще один рапорт. О переводе.

Глеб пошел к двери.

— Вернитесь! — повысил голос Собачкин. — Я еще не закончил с вами разговаривать! Когда сочту возможным отпустить, тогда пойдете. Не хотите работать?

— В том-то и дело, что хочу.

Собачкин надулся, оттопырил нижнюю губу:

— О происшедшем напишите объяснение на мое имя. Разберемся. Зарываетесь, Соломатин! Идите!

Вернувшись в кабинет, Глеб отмахнулся от расспросов Гаранина и, сев за стол, написал рапорт о переводе в другое подразделение. Немного подумал и написал еще один, на имя вышестоящего начальника, в котором изложил обстоятельства дела. Взяв бумаги, поехал в министерство.

После недолгого ожидания секретарша пригласила Соломатина в кабинет. Он вошел, доложился.

— Садитесь, — генерал приподнялся из-за стола, пожал руку. — С чем пришли?

Глеб молча подал рапорт. Пока генерал читал, Соломатин думал: поймет ли его этот седой человек, о котором отзывались по-разному.

— Не поторопились? — генерал снял очки и положил их на стол. — Собачкин — опытный работник.

— Возможно, — уклончиво ответил Глеб. — Но опыт тоже бывает разный, в том числе и негативный. Когда же он начинает довлеть над человеком, это только вредит. Тем более Собачкин пришел из другой службы и не знает в полной мере специфики работы в уголовном розыске.

— Интересная позиция, — руководитель улыбнулся и откинулся на спинку кресла. — Продолжайте.

— Все взаимосвязано. Если дело возглавляет не совсем компетентный человек, то и в свою команду он начинает собирать некомпетентных исполнителей.

— Почему? — поднял брови генерал. Такие речи он слышал нечасто, тем более в собственном кабинете.

— Да потому, что сильные и умные в работе оттеняют посредственность чиновного руководителя, а если кругом посредственности, то как в поговорке: «Чем ночь темней, тем звезды ярче». И кроме всего прочего, Собачкин не умеет уважать человека. Знаете, как писали в пародии на аттестацию: «По характеру груб, но только с подчиненными». Стоит только кому-то хоть раз ошибиться, пусть самую малость, это превращается им в орудие компрометации. Так служить тяжело, и дело хорошо исполнять невозможно.

— Хорошо. И себя вы, конечно, считаете более умным и сильным? Так? — руководитель подался вперед, ожидая ответа.

— Многие беды в нашей системе происходят оттого, что те, кто назначает руководителей, сами никогда не бывают их подчиненными. Оценка идет только сверху, и никогда снизу.

— Ловко, — генерал взял рапорт. — Давайте закончим с этим. Отношения, видимо, не сложились, и я не буду возражать против перевода. Не стоит осложнять. Договорились? Тем более партия и правительство призывают нас перестроиться. Надо постараться.

— Хорошо, — кивнул Глеб. — Но я, полностью доверяя нашей партии и правительству, не хотел бы, чтобы в период перестройки между мной и ими стояли руководители типа Собачкина.

Губы у высокого руководителя поджались:

— Вопрос о целесообразности использования вашего начальника на руководящей работе сейчас мы обсуждать не будем.

«Понимай так: не твоего ума дело! — подумал Соломатин — Скажи спасибо за согласие перевести. Главное — не признать ошибки с назначением на руководящую должность некомпетентного человека, нравящегося по неясным причинам высокому руководству. Ведь, освободив его от должности, придется признавать и свои ошибки, а мы этого не любим».

— Перейдем к другому вопросу, — руководитель снова улыбнулся. — Заявление потерпевшего есть? И еще, откуда у вас такая уверенность, что он говорил о самоубийстве или, принимая это как одну из версий, об убийстве именно Филатова? Не поторопились?

— Нет. Я все изложил в рапорте, — напомнил Глеб.

— Да, я прочел, но интуиции мало, ее следует подкреплять фактами. Хорошо, работайте в свободное время, — он быстро написал несколько слов на рапорте. — И перестаньте конфликтовать, постарайтесь найти общий язык, это только поможет делу, умерьте горячность, потратьте ее лучше на служебные дела. Еще вопросы?

Вопросов у Соломатина не было.

VI

К Фомину Глеб пошел вечером: больше вероятности застать Юрку дома, а если его нет, зайти к соседям.

Безуспешно нажимая на кнопку звонка, Соломатин слушал в прихожей Юркиной квартиры. Подождав немного, он позвонил в дверь рядом. Открыла пожилая женщина. Глеб представился и попросил разрешения войти.

— Я насчет соседа вашего, Фомина. Знаете его?

Женщина немного подумала и повела негромкий рассказ о житье-бытье Фоминых. Как распалась их семья, как вышла замуж старшая Юркина сестра, о смерти соседки, о том, что Юрка на работу не устраивался, а все дома сидел, а по вечерам куда-то шастал. Мужчина на машине к дому его подвозил или парень в кепочке на маленькой горбатенькой машинке.

Слушая ее, Соломатин словно проникал в чужую жизнь со всеми ее радостями и несчастьями, узнавая о бедах, свалившихся на еще не окрепшие Юркины плечи, на вид вроде бы сильные, но оказавшиеся не приспособленными принять тяжесть невзгод, горького одиночества среди людей.

— Номера машин не запомнили? — не надеясь на успех, а больше по привычке и для очистки совести поинтересовался он.

— Зачем мне? — она даже удивилась такому несуразному, с ее точки зрения, вопросу. — Один раз мужчина к нему заходил, вскоре после похорон. Приличный, одетый хорошо, с портфелем. Я потом Юрку спросила, а он в ответ, что знакомый, учитель.

— Какой учитель, откуда? — продолжал расспрашивать Глеб.

— А Бог его знает… — развела руками женщина.

Посидев еще немного, Соломатин откланялся, оставив соседке Фомина свой телефон и попросив позвонить, как только Юрка появится.

Дорогой домой он раздумывал над услышанным. Учитель с портфелем, парень на горбатеньком «запорожце», мужчина, подвозивший Фомина вечером к дому на «жигулях». Не тот ли, стоявший у синих «жигулей» во время нападения? Очень может быть…

Войдя в квартиру, Глеб взял с полки справочник и нашел нужный раздел: в школах города работало сорок две тысячи пятьсот восемьдесят три учителя. Впечатляющая цифра, даже если откинуть женщин и мужчин, не подходящих по возрасту, все равно останется столько, что будешь перебирать их всю оставшуюся до отставки жизнь. Нет, это не выход.

Владелец темно-синих «жигулей»? Тоже проблематично. Глеб не запомнил номера машины — не до того было, не определил ее модель. В городе тысячи темно-синих «жигулей», всех их владельцев не проверить. «Запорожцев» в городе тоже тысячи, к тому же парень может ездить по доверенности, как и хозяин «жигулей».

Чайник на плите заурчал, и одновременно зазвонил телефон.

— Здорово, — раздался в трубке знакомый голос, и Соломатин узнал Колю Рябинина, заместителя начальника отделения милиции по розыску. Того самого отделения, на территории обслуживания которого жил повесившийся Филатов. — Ты звонил?

— Да, хотел поинтересоваться самоубийцей.

— Что, есть данные?

— Пока не знаю, — ушел от прямого ответа Соломатин.

— Понимаешь, — Коля немного помялся. — Вроде все, как обычно в таких случаях: веревочка, странгуляционная полосочка на шее, обделался весь, но…

— Но? — повторил Глеб.

— Квартиру я сам осматривал, — сообщил Рябинин. — Не погнушался и в туалет заглянуть. Записочки мы не обнаружили, а как правило, они пишут что-нибудь на прощанье. Ну, насторожился, лазил, нашел небольшой клочок бумажки. Порвали, наверное, и в унитаз, а водой отнесло, он к стенке и прилип.

— И чего там?

— Три словечка: «теперь я знаю…»

— Вот как? Вскрытие было?

— Нет, — вздохнул Коля. — Жена, то есть вдова, такой подарок судьбы. Масса знакомств на любых уровнях, танк, а не женщина. Созвонилась, договорилась, в общем, не вскрывали, но судмедэксперт смотрел.

— Ничего? — предугадал ответ Глеб.

— Ничего, — подтвердил Рябинин. — Материалы у нас, можешь подъехать, заодно расскажешь, что у тебя на уме.

— Так, мысли по поводу, — отшутился Соломатин. — Выясняли, отчего он вдруг в цветущем возрасте решился на такое?

— А как же? В семействе поговорили и на работе. Депрессия одолела гражданина, часто задумывался, плохо спал, постоянно находился в подавленном настроении. Сам бумаги прочитаешь, зачем на пальцах объяснять. Когда приедешь?

— Не терпится? — не удержавшись, съязвил Глеб.

— Еще бы… Наводишь тень на вполне ясный плетень.

— Ладно, не паникуй, — успокоил его Соломатин.

Ужиная, он раздумывал над словами на клочке бумаги, обнаруженном дотошным Рябининым. Может, имеют они отношение к случившемуся с Филатовым, но вдруг наоборот? Все туманно, разорванно, словно протягиваешь руки в сторону колеблющихся призраков, пытаясь схватить хоть один из них, а призраки проходят у тебя между пальцами, ускользают, не оставляя следов, только интуитивно чувствуешь исходящую от них опасность. Впрочем, какая интуиция, когда видел прижавшегося к стене Фомина и сам боднул головой ретивого парня, размахивающего резиновой дубинкой? Отпечатки пальцев с нее сняли, но по учетам они не проходят. М-да, у призраков отпечатков пальцев не бывает…

Что или о чем узнал покойный Филатов? Ведь он так и написал: «теперь я знаю», но что? Точно ли к нему ходил Юрка и, если к нему, то зачем? Голова расколется от вопросов.

VII

Мирон привычно загнал машину в длинный глухой двор дома Рунина и, поднявшись на лифте, позвонил в дверь квартиры. Открыл сам Виктор Степанович.

— Привет, — буркнул он. — Проходи.

Мирон прошел в комнату, уселся в кресло у журнального столика, рядом с громоздким старинным резным буфетом. Виктор Степанович достал бутылку коньяка и тарелочку с тонко нарезанным лимоном, две рюмки. Мирон разлил по рюмкам коньяк и одну тут же отставил в сторону:

— Ты не будешь, а мне эта лишняя.

Рунин выглянул в окно. Отметил с удовлетворением новый цвет автомобиля — «белая ночь». Повертелся, видно, Мирон, чтобы угодить, постарался, только не даром же! Вернулся к столу:

— Нужно несколько парней, начиная с сегодняшнего дня. Работа не пыльная, сменная. Помнишь малого, который ездил с нами к Ваньке на дачу? Дам тебе до вечера его паспорт, переснимешь фотографию, размножишь, раздашь ребятам, а паспорт вернешь. Пусть твои бойцы по очереди торчат у его дома: надо понаблюдать и, как только он появится, отзвонить. Парней лучше взять от нашего дела далеких, которые в случае чего болтать не смогут.

— Найдем, — заверил Мирон. — По скольку за день им положить?

— Сули по четвертному, сам не обеднеет.

— Вот как? — гость насторожился: в деле заинтересован сам?

— Маячок, для сообщений, дай через Моисея. Посади его в любимом кабаке, у него там свои люди на кухне есть, позовут к телефону. А к Моисею пристегни трех, даже лучше четырех отбойщиков.

— Все сделаю, — согласно закивал Мирон.

— Предупреди, чтобы не уходили с постов! А то я оставил двух дураков во втором адресе, а они придумали вместе за сигаретами пойти. Хозяина квартирки упустили, хорошо, он сам вечерком домой приплелся. Они, правда, клянутся и божатся, что Юрка не выходил. Но я не очень верю… когда все решишь, возьми пару своих и загляни домой к этому Фомину, может, он в своей хате отсиживается.

— Как скажешь, — Мирон выцедил коньяк и пожевал лимон. — Не пойдет добром, уговорим! Ко второму тоже заглянуть?

— Не надо. Неизвестно, кто там живет, не проверили пока.

Рунин подошел к буфету, достав из него пачку пятидесятирублевых купюр, бросил их на столик:

— Возьми на расходы. Делом сегодня же займись и не забудь к вечеру паспорт вернуть.

— Лишний среди нас оказался? — рассматривая фото Юрки на паспорте, лениво спросил Мирон.

Виктор Степанович глухо пояснил:

— Любопытство — большой порок… Молодой человек проявил ненужную любознательность — поперся к покойному.

— Что?! — Мирон побледнел и привстал с кресла.

— Сиди! — приказал Рунин. — Чего вскинулся? Пока ничего страшного не произошло, но может! Поэтому принимаем меры. Кстати, поставь людей и к дому Икряного. Он его знает и может там появиться.

— Может, лучше этого парня сразу послать за покойным? — щелкнул пальцем по паспорту Мирон.

— Рано, — Виктор Степанович остановился напротив гостя и, глядя ему прямо в глаза, приказал: — Никакой самодеятельности! Зачем лишний раз милицию будоражить? И сам такой глупости не простит. С парнем сначала перетолковать надо, выпотрошить, а потом решать. Поэтому он должен быть на даче живой и здоровый! Повторять не буду.

Мирон вытер ладонью вспотевший лоб, прямо из горлышка допил остатки коньяка, небрежно поставив пустую посудину под стол. Рунин усмехнулся, до чего живучи в людях дурные привычки — вылакал марочный греческий коньяк, как дешевый портвейн, а бутылку под стол. Господи, с кем приходится работать?

— Звони мне три раза в день, сообщай, как дела. — Рунин повел гостя в прихожую. — Надо этого придурка найти как можно скорее. Ты уж постарайся, посуетись, милый, окупится все.

Заперев за гостем дверь, Виктор Степанович вернулся в комнату, присел к столику, задумался. Вроде все идет правильно. Мирон должен вырыть Фомина хоть из-под земли.

Надо же так случиться! Рунин даже зло пристукнул кулаком по ладони. Все сплелось в тугой, сложный узел: работа с Филатовым, проведенная по приказу Оракула, притягивание к делу нового получателя Фомина, найденного Сашкой-учителем, неожиданный конец Филатова и опасное любопытство Юрки к этой истории. Откуда сам узнал обо всем, кто ему настучал? Выкручивайся теперь, вертись, как уж на сковороде, — нет гарантий, что дурной Юрка не начнет болтать. Пусть и знает-то он всего ничего, но возили его к Леве, работал на Икряного, знаком с Сашкой-учителем. Да еще поездка на дачу, к одному из строительных боссов. Прижали тогда Ивана Мефодиевича, будет знать, как задерживать дань всесильному Оракулу. Если снял свой куш, так будь любезен, отстегни комиссионные!

Испугался тогда Ванька, залебезил, оставшись наедине с Руниным, понял: в случае отказа не будет пощады. Не зря ему Виктор Степанович про юг намекнул — лето, сезон отпусков, семейство Ивана Мефодиевича пупки грело на пляже. А если пара толковых ребят туда вылетит в срочном порядке, мало ли какие неприятности могут ждать драгоценных родных отказывающегося от выплат Ивана Мефодиевича? Тонут в море люди, ноги ломают в горах… и не только ноги!

Зазвонил телефон. Догадываясь, кто звонит, Рунин неохотно снял трубку.

— Виктор? — спросил бархатный баритон. — Какие дела?

— Все сделал. Остается ждать, — коротко доложил Рунин.

— Спасибо, — усмехнулся Оракул. — Но я буду плохо спать по ночам до тех пор, пока не узнаю, что именно накопал этот любопытный юноша…

Положив трубку, Виктор Степанович выругался и, полуприкрыв глаза, выцедил оставленную Мироном рюмку коньяка — шут с ними, с принципами, иногда нервы сдают.

VIII

Фомин перебежал дорогу и пошел к Таганке — через десять минут он войдет в подъезд дома, наконец-то окажется в полной безопасности. Хватит с него разных приключений. Надо заполучить обратно паспорт, написать сестре и обязательно уехать отсюда, где его подкарауливают в подворотнях, намереваясь прирезать. Знать бы еще, за что?!

Вдруг он знает, только не может сразу догадаться? Стоит над этим подумать на досуге, но… только уехав на достаточно безопасное расстояние от Виктора Степановича и его приятелей. Ничего не скажешь — удружил Александр Михайлович, милый школьный Сакура, подсунул дельце, свел с хорошими людьми.

Остановившись, Юрка похлопал по карманам, нащупывая ключи. Ага, вот они. И тут же чуть было их не выронил — впереди, как раз напротив ворот его двора, стояли темные «жигули».

Напряженно вглядываясь, Фомин попытался определить — пуста машина или в ней кто-то есть? Из ворот вышел человек в светлом костюме и подошел к «жигулям».

«Вдруг Бежевый? — похолодел от страха Юрка, — а в машине Виктор Степанович? Значит, оставив двоих у дома Глеба, они переместились сюда?»

Боясь, что сидящим в «жигулях» может взбрести в голову проехаться по переулку и тогда спрятаться будет негде, Фомин бочком побежал к знакомому проходному двору. Нырнув, как в омут, в его спасительную темноту, немного отдышался и скорым шагом двинулся к набережной Яузы. Пройдя немного, замедлил шаг, а потом остановился — куда он собственно идет?

Присел на лавочку, стоявшую под раскидистым кустом сирени. Хорошо, нет дождя, можно немного перекантоваться, потом снова подойти к дому, поглядеть, уехали караульщики или нет. И тут же он понял — не уйдут, пока не дождутся! Раз так серьезно начало дело поворачиваться, что даже до ножа дошло, и думать нечего домой возвращаться, по крайней мере в ближайшие дни. Но куда деться? Конечно, номера телефонов некоторых друзей-приятелей он помнит наизусть, утром попробует позвонить, однако надо еще дотянуть до утра.

Фомин медленно поплелся через мост к парку физкультурного диспансера. Протянувшись в дырку между прутьями ограды, он пошел по темным аллеям, отыскивая подходящее место для ночлега. Облюбовав лавочку в кустах около ротонды, улегся на нее, натянув на голову куртку. Лежать на голых досках было жестко и неудобно — через несколько минут замерзли ноги, потом спина. Юрка встал, энергично сделал несколько приседаний, стараясь немного согреться и удивляясь — надо же, лето, ночи теплые, а попробуй полежи на лавке в парке: зубами застучишь от холода. И есть захотелось.

Промучившись еще минут пятнадцать, он окончательно понял, что не умеет быть бродягой. Не умеет и все! Всегда о нем заботились — мать, учителя в школе, тот же сержант Водин в армии, а вот остался совсем один и тут же наломал дров.

Поеживаясь и зевая, Юрка выбрался из парка и пошел мимо манекенов, выставленных в витринах магазина «Людмила», искоса разглядывая их, поражаясь безвкусице демонстрируемых нарядов и ценам: почти каждое платье стоило зарплаты среднего служащего.

Вышел на площадь, постоял раздумывая. Стало светло, пошли первые троллейбусы и автобусы. Дождавшись на остановке автобуса, он вошел в салон, опустился на сиденье и тут же задремал. Проснулся от сильного толчка в плечо:

— Эй, парень! Приехали!

Фомин открыл глаза.

— Я тебя уже два раза по маршруту провез, а ты все спишь. Тебе куда надо?

— А это что?

— Сокольники, — засмеялся водитель.

— Мне выходить… Спасибо.

Ба, как он мог забыть! Здесь, в Сокольниках, живет Володя Потресов — хороший парень, с которым Юрка работал до армии. Он точно не откажет, только бы оказался дома, не успел уйти на работу. Его домашний телефон Фомин помнил.

— Але…

— Володь, привет! — обрадовался Юрка. — Не разбудил?

— Фомин, ты? Чего в такую рань? — недовольно забурчал Потресов. Они уже несколько месяцев не виделись. После возвращения Юрки из армии встретились, поговорили. Вовка сообщил, что за время службы приятеля в армии женился, намечается пополнение семейства. Потом созванивались раз или два.

— Ты сейчас на работу? — спросил Юрка.

— Какая работа?! На больничном сижу.

— Я тут, рядом, недалеко от метро. Можно заскочу?

Открыла ему Вовкина жена. Молча пропустила в прихожую и, не ответив на приветствие, пошла на кухню, тяжело переставляя ноги. Из комнаты вышел сам Потресов, помятый со сна.

— Здоров, — он сунул Юрке руку и лениво поинтересовался: — Откуда свалился?

— Так, — уклончиво ответил Фомин. — Чем болеешь?

— А-а, — отмахнулся Вовка, — пишут ОРЗ, а на самом деле надоело горбатиться. Маленькая хитрость, — он заговорщически подмигнул. — Капнешь в нос разведенного мыла — и больничный обеспечен, имеешь право маленько отдохнуть от перестройки за счет профсоюза. Пошли на кухню.

Усадив Юрку на шаткий кухонный табурет, Вовка подошел сзади к жене, возившейся у плиты, обнял ее за широкую талию, начал шептать на ухо, прикрытое завитками темных волос. Она досадливо подергивала плечом, пытаясь скинуть его руку. Фомин из вежливости отвернулся, не желая наблюдать за полускрытым выяснением семейных отношений — и так ясно: недовольна его внезапным появлением.

Молча высвободившись, хозяйка собрала на стол.

— Не обращай внимания, — Вовка намазал хлеб маслом, положил на него кусок колбасы и придвинул к Юрке. — Женщины, они, брат, в таком состоянии особенно нервные. Женишься — узнаешь. Все не так, непонятные желания мучают, страхи… Хорошо, тошнить перестало, а то только чашку поднесет ко рту, и побежала харчами хвалиться. И вроде как я во всем виноват. Опять же зарплата меньше стала, на хозрасчет переводят, а для нее это тоже нервы. По радио и в газетах про повышение цен болтают: мясо, дескать, у нас дешевое, всего тридцать процентов семья на жратву тратит. Не знаю, где они такую семью нашли. У нас на пропитание почти вся зарплата уходит. В других городах мясо вообще по талонам. Правильно говорят: «Все преходяще, одна жратва вечна». Есть каждый день хочется. Да ты ешь, пока колбаса по старой цене…

Он засмеялся и подсунул Юрке еще один бутерброд.

— Ты мне скажи, что подешевело? — не успокаивался Вовка. — Сейчас дите родится, а детские вещички в какой цене? Если и дадут на работе полста на новорожденного, на эти деньги коляски приличной не купить. Не, чего-то у нас не так… Я вон, работаю, как вол, а ни машины, ни дачи заработать не могу. Отец мой смеется, говорит: «Деньги давно новые, а цены старые».

— Не хватает? — Фомину надоело. Знакомая песня, сам прикидывал, где побольше зашибить. Вот и зашиб — ждут теперь около дома некие личности с ножичком.

— А тебе хватает? — с вызовом ответил Потресов.

— Выше ноздрей, — мрачно сказал Юрка. — Слушай, помоги: сгоняй ко мне домой, возьми сумку, костюмчик, рубашки, записная книжка там на столе лежит и в шкафу деньги. Я за хлопоты заплачу, на приличную коляску будет.

— Почему я? — недоуменно уставился на него хозяин.

— Уехать мне надо, — начал Фомин объяснения, аккуратно подбирая слова. — Одна неприятная история получилась. Нет, ты не подумай плохого, милиция меня не ищет, просто нежелательно мне около собственного дома светиться.

— Что-то я тебя не пойму, — подозрительно прищурился Вовка. — Уехать хочешь, домой боишься идти. Вдруг я пойду, а там… — не договорив, он неопределенно покрутил в воздухе рукой и опасливо покосился на дверь кухни.

Юрка открыл рот, чтобы предложить Вовке сотню, но тут вошла хозяйка.

— Поели? — ее тон не предвещал ничего хорошего.

— Да, вот… — жалко заулыбался Потресов.

— Ну, если поели, пусть твой приятель убирается! Нечего мужика с дороги сбивать! — повернулась она к Юрке. — Пошел отсюда! У меня приличный дом, и ты нас в темные дела не путай… Коляску он купит! Ишь, миллионер нашелся!

— Надя, да ты что? Наденька… — Вовка попытался обнять разгневанную супругу, но жена оттолкнула его.

— Хочешь вместе с ним отправиться?

Фомин взял свою куртку. У порога обернулся:

— Спасибо за хлеб, хозяева…

Никто ему не ответил. Хлопнув дверью квартиры он услышал, как звонко стукнула об пол разбитая посуда и высоким голосом заорала жена Потресова.

Спускаясь по лестнице, Фомин с грустной иронией подумал:

«Нет худа без добра — если не удалось заполучить из дома вещи и деньги, то хотя бы наелся до отвала».

Выйдя из подъезда, он остановился — куда теперь?

IX

Сегодня Соломатин решил нанести визит вдове. Зачем вызывать человека к себе, говорить в казенной обстановке, тем более к этому нет пока повода. Есть только не получившие достаточного подтверждения подозрения, а их, как известно, к делу не подошьешь.

В отделении милиции у Коли Рябинина он уже побывал, ознакомился с тонким «делом», полистал страницы рапортов, изложенных специфическим «милицейским» языком. Ничего нового — обыденно, тускло, если факт самоубийства человека может быть обыденным и тусклым.

Служебные документы признают только факты. А они, как известно, упрямая штука — выстроились перед Глебом железной стеной, в которой ни щелочки, чтобы засунуть туда конец рычага сомнений и начать ее расшатывать.

Отступить? К этому Глеб не привык — раз ухватился за кончик ниточки, тяни ее до конца. Пусть Собачкин недовольно косится, пусть лелеет планы очередной «кадровой казни», призванной указать Соломатину его «истинное место». Глеб не отступится. Он давно привык верить капризной даме по имени Интуиция, она частенько отвечала взаимностью и брала в подруги еще более капризную даму, прозванную Фортуной.

Интуиция и Фортуна хорошо, но для достижения успеха надо работать. И Глеб работал. Повидался со старым приятелем, опытным следователем Славой Глотовым, рассказал об обстоятельствах дела и в ответ услышал:

— Бесперспективно… Даже эксгумацию поздно проводить.

Но Глеб не сдался. Ежедневно зачеркивал пункт за пунктом в составленном им плане. Сегодня подошла очередь посещения Филатовых. Как его там встретят?

Открыла сама Нина Николаевна. Соломатин увидел перед собой среднего роста женщину, еще сохранявшую остатки былой привлекательности. Привычно раскрыв удостоверение, Глеб представился.

— Проходите, — она пропустила его в прихожую, заперла входную дверь, прислонилась к ней спиной.

Из комнат вдруг раздался душераздирающий вопль, будто кричал жутко рассерженный человек. Глеб вздрогнул.

— Испугались? — хозяйка презрительно сощурилась. — Не бойтесь, у нас нет привидений. Попугай орет…

В ответ Глеб только сокрушенно развел руками.

Она провела гостя в комнату. Зябко кутаясь в накинутый на плечи тонкий пуховый платок, предложила присесть.

— Боже, как все это надоело… — она отошла к окну.

Подождав, Соломатин осторожно кашлянул, напоминая о себе, — не молчать же он сюда пришел? Или ему специально дают возможность рассмотреть дорогие картины в тяжелых рамах золоченого багета, столовое серебро, хрустальную люстру?

— Не возражаете, если при разговоре поприсутствует друг нашей семьи? — не поворачиваясь, спросила Нина Николаевна. — Я приглашу…

— Воля ваша, — пожал плечами Соломатин. — У меня секретов нет, не знаю, как у вас.

Не посмотрев в его сторону, Нина Николаевна быстро вышла и вернулась с пожилым, среднего роста мужчиной, одетым в отлично пошитый темно-синий костюм.

— Усов Богис Иванович, — представился тот, подав Глебу мягкую руку. Устало и печально посмотрел ему в глаза, немного задержав ладонь Соломатина в своей, ожидая ответного представления. Не дождавшись, отошел к дивану, уселся.

— Ну, спрашивайте, спрашивайте… — нервно потребовала Нина Николаевна, словно присутствие Усова придало ей силы. — Вы за этим пришли, так не молчите! Я уже столько раз рассказывала, что успела затвердить вопросы ваших чиновников наизусть! Теперь человеку даже умереть спокойно не дают, отбирают право распорядиться собственной жизнью…

Снова резко закричал попугай. Перебирая цепкими лапками, прошелся по качающейся жердочке, кося на людей хитрым глазом.

— Извините… — буркнула Филатова и вышла из комнаты.

— М-да, — вздохнул Усов. — Вы должны ее понять…

— Я понимаю, — скучно заверил Глеб. Он уже жалел, что пошел сюда. Разговора явно не получится, не хотят здесь с ним говорить. А может, не с ним лично, а с его службой?

— Женщины переживают острее нас, — снова вздохнул Усов. — Почти двенадцать лет прожить — не шутка…

Он встал, подошел к клетке с попугаем, звонко чиркнул ногтем по толстым проволочным прутьям.

— Ставок нет! — немедленно отозвалась птица и попыталась схватить клювом палец Бориса Ивановича.

— Всех нас переживет, — быстро убрав руку, кивнул на попугая Усов. — Обидно, знаете ли, пустоголовая тварь, а живет, выкрикивает слова, смысла которых совершенно не понимает и… живет! Говорят, он раньше в игорном доме служил, так сказать, для антуража. Ругается, бывает, хуже пьяного биндюжника. Коля его не любил, раздражал он его очень.

— Хорошо знали покойного? — пустил пробный шар Глеб.

— Я? — повернулся к нему Борис Иванович. — Хорошо ли его знал? Наверное… Хотя сейчас, после трагедии, начинаю понимать, как я его знал. Односторонне, что ли? Понимаете, среди других человек часто бывает не совсем самим собой. Все мы играем роли, каждый свою: один — роль удачливого человека, другой — рубахи парня, а Коля… Он был примером. Да, наверное, так. У нас, как ни крути, с личным примером пока весьма туговато. Только в пошлых телесериалах начальники сами понимают в станках или секретари райкомов женятся на передовых колхозницах. А на самом деле? Большинство руководителей даже в дни субботников сидят по кабинетам. Знаю, сам такой, чего греха таить, а Коля действительно хорошо разбирался в производстве, работал, как вол, и других мог заставить. Бездельников не терпел, а такие люди очень скоро наживают себе врагов… Коля в последнее время стал сдавать. Страхи какие-то его мучили.

— Какие страхи? — оживился Глеб.

— Разные, — небрежно отмахнулся Усов. — Недавно его поздравляли со сдачей объекта, поставили на стол цветы. Он как увидел, аж побелел весь. Что с тобой, Коля, спрашиваю. Молчит, валидол в рот сунул и молчит. А потом тихо сказал: «Показалось, что мне на похороны цветы принесли…» Душевная депрессия! Век стрессов, а Коля их перенес немало.

— Скажите, Борис Иванович, что узнал Филатов незадолго до смерти? — спросил Глеб и поразился, как моментально изменилось лицо Усова. Тот вдруг сник, под глазами резко обозначились мешки, уголки губ опустились.

— Вы… знаете? — он с испугом поглядел на Соломатина.

— Хочу услышать от вас, — уклонился от объяснений Глеб. «Горячо, горячо!» — тоненько запело у него внутри.

— Перестаньте! — рассердился Усов. — Неужели вы всерьез считаете, что Коля покончил с собой, узнав, что я и Нина когда-то были близки? Но это же не причина! Он сам мне говорил!

«Ну вот, раскрылись альковные тайны», — усмехнулся Глеб.

— Когда говорил? — решил уточнить он.

— Когда? — переспросил Усов. — Приезжал вечером, незадолго до того… Как же он сказал? Ага, «если со всем этим разбираться, жизни не хватит». Но я вас прошу, дело прошлое, у меня тоже семья, дети… — он вытащил пухлый бумажник и достал из него фотографии. — Вот, моя половина. Извините, не знаю вашего имени-отчества?

— Глеб Николаевич, — представился Соломатин. Ему стало скучно: «друзья семьи», похотливая жена, заработавшийся муж, накинувший себе петлю на шею. Зачем? Получит ли он ответ на собственные вопросы здесь, в этой квартире с богатыми картинами?

Глеб поглядел на фото худой некрасивой женщины и «наследников», еще раз отметив, что нередко мужчины изменяют с женами приятелей.

Заметив знакомое лицо на одной из фотографий, он мягко потянул ее за уголок из рук Усова.

— Это Коля… — услужливо пояснил Борис Иванович.

Почти не слушая, Соломатин смотрел на фотографию. Нет, память не обманула, это тот мужчина, с которым он однажды ехал в машине по дороге в больницу. Вот как им привелось встретиться! Вернее, им никогда больше в этой жизни не встретиться, просто неожиданно скрестились дороги Глеба и хозяина черной «волги» — дорога, еще ведущая вперед, с уже оборвавшейся или, может быть, оборванной? Как тесен мир! Разве мог тогда Глеб подумать, что месяц-другой спустя будет докапываться до истинной причины смерти человека, с которым повздорил, наговорив резкостей.

— Оказывается, мы однажды встречались, — возвращая Усову фото, не стал скрывать Глеб.

— Да? — Борис Иванович удивленно поднял брови. — По службе или как? Простите, конечно, может, это тайна?

— Никаких тайн, — горько усмехнулся Соломатин. — Однажды он подвез меня на персональной машине.

— У вас феноменальная память, — польстил Глебу Усов. — Хотя, что я, вы же профессионал! М-да, милейший человек был наш Коля.

— Я этого не заметил, — сухо ответил Соломатин.

— А-а, — отмахнулся Усов. — С кем не бывает? Коля тоже временами был не сахарный… Ну вот, опять был. Грустно это. Когда друзья уходят из жизни, особенно остро чувствуешь ее быстротечность! Тем более когда так трагически. Вы не поверите, Нина мне первому позвонила, растерялась, знаете ли… У меня к вам огромная просьба. Не терзайте ее допросами. Не то состояние у нее, сейчас будет фыркать, как ежик, иголки выпускать. Переждите немного. Если вам что-то нужно узнать по прежней Колиной работе, милости прошу, вот моя визиточка, всегда буду рад. Хотя, какая уж тут радость…

— Радости мало, — вынужден был согласиться Глеб.

«Пора собираться, — решил он, — поговорили, большего все равно не дождешься. Оставим пока неутешную мадам Филатову в покое, переждем маленько. Но время, время! Прав Слава Глотов, уже и эксгумацию поздно делать. Вопрос еще в том, нужно ли ее делать вообще?! Если так пойдет и дальше, мой милый Собачкин устроит мне хорошенькое аутодафе. И будете вы, дорогой подполковник, выступать в роли мальчика для битья. Все припомнят: и картинки на выставке, и несогласие с политикой руководства отдела, и то, как пытаешься гонять бездельников, которые есть в милиции, как и везде».

Усов вежливо проводил Соломатина, доверительно взяв под руку, снова предложил не беспокоить Нину Николаевну, просил звонить по любому вопросу, вздохнул, отпирая замки и вышел на площадку лестницы, словно желая удостовериться, что Глеб не будет стоять под дверями квартиры, а спустится на лифте вниз и уйдет, освободив и его, и Филатову от своего присутствия.

— Всего доброго, Глеб Николаевич, — раскланялся Усов.

— И вам, Борис Иванович, — ответил Глеб.

Сегодня он был собой недоволен.

X

Вечером, когда Борис Иванович уже погулял с собачкой и сидел в кабинете за пасьянсом, телефон на его письменном столе тихонько заурчал.

— Борис Иванович?

— Я, — вздохнул в ответ Усов.

— Отчего так печально? Жизнь прекрасна и удивительна, — заверил знакомый баритон. — Или что-нибудь не так?

— У нас всегда что-нибудь да не так, — язвительно откликнулся Усов. — Вы когда-нибудь видели, чтобы все было так?

— Редко, но бывает, — хохотнули в трубке. — Какие новости?

— Сыщик приходил к Нинке, — уныло сообщил Борис Иванович. — Любопытный… и — не из местного отделения.

— Зачем?

— И мне хотелось бы знать. Она, правда, увильнула от разговора, но эти бульдоги могут не успокоиться.

— Фамилию знаете? Надо принять меры.

— Примем, — пообещал Усов. — Мальчик где?

— Найдется! Работайте спокойно.

— Ага, все спокойно вокруг… — хмыкнул Борис Иванович. — Что вы меня, как беременную девочку, уговариваете?!

— Выпейте на ночь валокордин, — посоветовал баритон. — В вашем возрасте вредно волноваться по пустякам.

— Хорошенькое дело, — обозлился Усов, — теперь это называется пустяком? Не знал…

— Сделанного не воротишь, — философски заметил обладатель бархатного баритона, — а на нервах только напортачишь. Перестаньте трястись, все будет нормально.

— Ах, сколько раз мне это уже обещали!

— Но ведь выполняли? Выполняли! Люди стараются.

— Хорошо. Спокойной ночи.

Положив трубку, Борис Иванович несколько минут задумчиво перетасовывал колоду карт. Так тепло и покойно ногам, поставленным без тапочек на спину верной собачки, тихо и мирно светит настольная лампа; за стеной, в спальне, уже постелила постель драгоценная Таисия Романовна, а за темным окном огромный город, в котором где-то, наверное, не спит приходивший сегодня к Нинке сыщик. Тоже, может быть, сидит и думает. Вроде недалекий мужичок. Хорошо, если так.

И где-то бродит по темным улицам проклятый мальчишка, сунувший нос не в свои дела. Борис Иванович не знал ни его имени, ни фамилии — к чему обременять память? — но хотел успокоиться, а для этого надо, чтобы мальчишку разыскали.

XI

Сегодня Соломатин отправился на кладбище. Если не получилось с одного конца, надо попытать счастья с другого. В разговоре Фомин упомянул кличку Могильщик. Среди клиентов Глеба, обладавших богатым уголовным прошлым, никто такой клички не слыхал, и Соломатин решил съездить к Вите Купину, знакомому кладбищенскому работнику…

Перед воротами кладбища ряды торговавших цветами старух, как всегда, закрытый цветочный магазин, припаркованные машины, два похоронных автобуса, группы людей, одетых в темное и, у самых ворот, знакомая фигура в синем халате и беленькой кепочке, надвинутой на брови — Витя Купин.

— Здоров! — дождавшись, когда Глеб подойдет, сунул ему крепкую мозолистую ладонь Виктор. — Чего вдруг надумал?

— Понадобилось, — уклончиво ответил Соломатин.

— Ладно, пошли ко мне, ежели у тебя дело.

Он повел Глеба по тенистой аллейке, мимо разноцветных оград, за которыми кое-где стояли окрашенные серебрянкой кресты, но больше памятники из камня.

— Все тут будут, — кивнул на могилы Виктор. — Сейчас суетятся, а потом притихнут и — сюда, в бессрочный отпуск от земных забот. Чаще надо людям кладбища посещать, меньше друг дружку грызть станут.

— Философствуешь? — улыбнулся Соломатин.

— А чего? Все могильщики — философы, еще Шекспир отмечал. Теперь название сменили, называют рабочим по благоустройству кладбища, но суть не меняется: все та же лопата. Я только территориально при кладбище состою, гранитным участком, но такого насмотрелся. Во! — он показал на огромный камень, возвышавшийся над остальными памятниками, — обратно пойдешь, полюбопытствуй. Торговому работнику поставили и написали: «от родных и друзей», будто подарок сделали. И здесь хотят выделиться. А земле, ей все одно, кем ты был: героем, трусом, торговым работником или милиционером. Согласен?

— Земле — может быть, а людям?

— Все правду ищешь, — распахивая перед Соломатиным дверь конторы, ехидно заметил Купин. — Добиваешься социальной справедливости ценой собственного спокоя? Давай, хватай за руку жуликов и убийц, волоки в кутузку, дери глотку с начальством за правое дело. Только не забывай, сколько правдоискателей раньше времени полегло.

Глеб посмотрел в окно на ряды могил, березки, кресты, памятники. Где-то далеко заплакали трубы, оборвав мелодию траурного марша на высокой, щемящей ноте.

Скинув беленькую кепочку, Виктор уселся за старенький письменный стол, сдвинул в сторону ведомости и отчеты, достал две чашки.

— Выкладывай, какая печаль? — разливая чай из электрического чайника, спросил он. — Не зря же ноги бил в такую даль? В кино поглядеть, так сыщики на машинах, да еще с радиотелефонами, а ты до подполковника дослужился и на «одиннадцатом номере» пиликаешь. Или так ближе к народу?

— Ага, ближе, — решил не заводиться Глеб. Чего с Витькой спорить? — Ты братию кладбищенскую хорошо знаешь. Скажи, слыхал такую кличку — Могильщик?

— Могильщик? — приглаживая рукой вихры, переспросил Купин. — Да их тут почитай каждый день меняют: одни спиваются, другие приходят. Народ мрет, хоронить надо, а это деньги. Самое дорогое дело, говорят, родиться и помереть — везде плати. Когда даровые червонцы в руки идут, как не запить? Родня в скорби, жаться неудобно, да и некогда особо, вот и пиратствуют господа могильщики, вымогают денежки с населения.

— Я не про то, — терпеливо объяснил Глеб. — Есть такой человек, его Могильщиком прозвали, понимаешь? Думаю, на кладбище работал или работает.

— Какой из себя?

— Да не знаю я! — с досадой ответил Соломатин. — Если бы знал, зачем к тебе тащиться, время тратить?

Купин ненадолго задумался, потом вскочил, приоткрыл форточку и крикнул проходившему мимо рабочему:

— Эй, Петро, пришли ко мне Ай-яй-яй! Да быстро! — усевшись на стул, пояснил. — Если Толик Ай-яй-яй не знает, то больше никто не скажет.

— Это прозвище, Ай-яй-яй?

— Ну да, — ухмыльнулся Купин, — у него в башке винтиков немного не хватает. Чего морщишься? Думаешь, у меня здесь известный по всей стране производственный комплекс? Дудки! Иди попробуй, пополируй камушки или постучи по ним, набей буковки. Летом еще ничего, а зимой, а осенью? И украсть нечего — камень, не сволокешь! Если из левого гранита памятник поставил, то не спрятать. Кто есть, с теми и работаю… Заходи, Толик, — поощрительно и радушно улыбнулся он вставшему в дверях рослому парню.

Вертя в больших руках защитные очки, Толик Ай-яй-яй с потерянным видом переводил глаза с Купина на Глеба. Он явно не понимал, зачем его оторвали от дела.

— Садись! — хлопнул ладонью по свободному стулу Виктор. — Приятель вот мой, — он кивнул на Соломатина, — интересуется, ты такого Могильщика не знаешь?

Толик сел, обстоятельно устроил на краю столешницы свои очки, положил руки на колени.

— У нас нету, — неожиданно густым басом сообщил он.

— А на других кладбищах?

— На других? — задумался Толик. — Ай-яй-яй, других-то много! Но я почти везде работал. И на Митинском, и на Калитниках, и на Востряковском… Всех знаю. Разные есть. Хоккеист, например. Ай-яй-яй, как раньше шайбу гонял. Классно! Или Женька Гитлер. Похож очень, — с извиняющейся улыбкой объяснил он, повернувшись к Глебу. — Просто вылитый.

— Нет, Гитлера не надо, — уныло ответил тот.

— Тогда не знаю. Нет среди кладбищенских такого.

— Иди… — махнул рукой Купин. — Видал? — спросил он Глеба, дождавшись, пока стихнут тяжелые шаги Толика, — вот тебе и кадр. Но если он говорит, что нет, можешь не сомневаться. Что, иной мир, дорогой подполковник? Непривычный?

— Есть маленько, — вынужден был признать Соломатин.

— Пошли, провожу, — встал Купин, надевая кепочку.

Шагая рядом с Глебом к кладбищенским воротам, Виктор сказал:

— Вот ты на Ай-яй-яй поглядел и грустным стал, а я тут каждый день на таких любуюсь. Полагаешь, приятно? Не возражай, не надо. Ты думаешь, кладбище там? — он махнул рукой в сторону длинных рядов могил. — Нет, друг мой, кладбище у меня на участке. Кладбище судеб. Из Толика скульптор не вышел, теперь он буковки на надгробиях набивает, из другого хреновый доктор получился, потому как в институте он больше спортом и общественной работой занимался да в колхоз на картошку ездил и потом залечил одного человека до смерти. Нет бы разобраться, почему так учили, а его вышибли в зад коленкой из всех членов и под суд. Теперь отмотал и у меня истопником трудится. Да я и сам неудавшийся архитектор. — Купин помолчал, потом тронул Глеба за рукав. — Слышь, я, честно говоря, думал ты из-за камня приехал.

— Из-за какого камня?

— Не знаешь, стало быть, — вздохнул Виктор. — Камень на кладбищах начал левый появляться, похоже, строительный идет.

— А учетные номера как же? — покосился на него Глеб.

— Я этими делами не занимаюсь, — сделал на своем лице отрешенное выражение Купин. — Ты власть, ты и мозгуй. Только я тебе не говорил ничего. Все, привет!

Пожав Глебу руку, он ушел.

XII

Мирон ввалился к Рунину, тяжело переводя дыхание.

— Один?

— Как всегда, — недоуменно пожал плечами Виктор Степанович, запирая за ним дверь. — Проходи, отдышись.

Войдя в комнату, гость буквально рухнул в кресло. Виктор включил большой вентилятор, поставил на столик бутылку боржоми, стаканы. Мирон молча выпил стакан воды.

— Маячок через Моисея организовал? — спросил Рунин.

— Какой маячок? — неожиданно взорвался Мирон. — Организовал, сидят, ждут! Только чего? Пока всех повяжут?!

— Тихо, тихо! — остановил его Виктор Степанович. — Не шуми. В чем дело?

— Мужик-то этот с пустым ведром, помнишь? — и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Сегодня его мои парни до работы проводили. Знаешь, где он изволит работать? Прямо в главную ментовскую контору пришлепал утречком, как редкое животное, показал постовому красную книгу, а тот под козырек. Все, я ухожу! — Он встал, бросил на стол деньги, разлетевшиеся по полированной крышке разноцветным веером. — Тут все, что осталось.

— Белье дать сменить? Не обделался с испугу? — не предвещавшим ничего хорошего тоном осведомился Виктор Степанович. На брошенные деньги не обратил внимания.

— Дурак ты, Витя! — с горьким сожалением сказал Мирон.

Договорить не успел. Быстро шагнув вперед, Рунин коротко и точно ударил его в челюсть. Рухнувшего на пол гостя подхватил подмышки и легко перетащил в кресло. Налив в стакан воды, плеснул в лицо. Мирон замычал и открыл мутные глаза.

— Не тошнит? — заботливо кладя ему на лоб мокрую салфетку, спросил хозяин. — Ладно, будем считать инцидент исчерпанным. Челюсть цела, сотрясения мозга нет, а за поруганную честь получишь полста. Теперь слушай! — он пододвинул стул, уселся. — Если пацан на ментов работал, то заложил бы нас всех давным-давно. Случайность это, понимаешь? Глупая, дикая, ужасная, но случайность. Поэтому Фомина надо разыскать как можно скорее, осознаешь? Да ты вообще слышишь, что тебе говорят или нет?

— Слышу, — поморщился от не отпускавшей боли в голове Мирон. Наградил Господь Витю кувалдой вместо кулака. За это, что ли, его Оракул любит?

— Сейчас налаживай парней на дело, пусть пошустрят. Хату Фомина смотрели?

— Нету там никого.

— Деньги взяли? — прищурился Рунин. Мирон нехотя кивнул. Виктор Степанович удовлетворенно рассмеялся. — Молодцы, не зря ходили. Чего куксишься?

— Челюсть болит, — трогая лицо рукой, признался гость. Он уже пожалел, что вгорячах кинулся с новостью к Рунину. И что получил: кувалдой по морде! Но куда от Вити денешься, как не вертись, все на него наткнешься.

— Дело превыше всего! — назидательно произнес хозяин, поднимаясь со стула. Подошел к буфету, вынул пачку купюр, бросил Мирону на колени. — Держи, на непредвиденные расходы. И вырой мне мальчишку хоть из-под земли. А насчет милиционера… Я иногда задумывался: почему в стране, где все на благо человека, постоянно приходится доказывать, что ты тоже не животное? Мало доказывать, еще и бороться за право называть себя человеком. Сидишь, смотришь на меня и думаешь: рехнулся Витя! Нет, голубчик! И милиционера нейтрализовать можно, заставить и его доказывать, что он человек, тогда для другого у него времени не останется. Понял?

Мирон, не отвечая, тяжело встал с кресла, спрятал в карман деньги и направился в прихожую.

— Звони три раза в день, — выходя за ним следом, напомнил хозяин. — И поактивней, живей давайте. Только не трогать, когда подцепите.

— Гуманист! — бросил как оскорбление Мирон.

Рунин молча открыл ему дверь и на прощанье похлопал тяжелой ладонью по плечу:

— Кто старое помянет… Звони, я жду.

Закрыв за гостем дверь, он, сгорбившись, прошаркал в комнату, опустился в кресло и, откинувшись на спинку, прикрыл глаза. Сплошные осложнения в последнее время, как нарочно! Не одно, так другое, и теперь еще эта прелестная новостишка!

Виктор Степанович со злым нетерпением ждал звонка Оракула и, когда тренькнул телефон, тут же снял трубку.

— Как дела? — осведомился знакомый баритон.

— Хреново, — Рунин не отказал себе в маленьком удовольствии выдержать паузу. — Милиционер появился.

— A-а, моя милиция, — хихикнул Оракул. — Знаю…

— Народ нервничает. Надо меры принять.

— Примем, — заверил Оракул и зевнул. — Простите, не выспался. Знаете, чем хороша наша система? Развитой бюрократией! Где мальчик?

— Пока не нашли. Думаете, бюрократы нам помогут? — язвительно спросил Рунин.

— Может быть, — пропустил его колкость мимо ушей Оракул. — По крайней мере, когда ищут двое — я имею в виду вас и милицию, — шансы повышаются. Но соседство не очень приятное. Поэтому примем меры. Успокойте и поторопите исполнителей.

— Они делают все возможное и невозможное.

— Им за это платят. Работайте, я позвоню. Надеюсь дождаться наконец хороших вестей.

Услышав короткие гудки, Виктор Степанович сердито бросил трубку — не бегать же ему самому по улицам, высматривая пацана? Найдется паршивец, только вот когда?

XIII

Филатова сидела в машине напротив здания института, где училась ее дочь. Днем можно девочку не встречать, но сегодня надо ехать к портнихе на примерку. Дел столько, что остается лишь вертеться белкой в колесе. Николаю теперь все равно, ему уже ничего не надо, в отличие от оставшейся на грешной земле его жены, то есть вдовы. Вдовой, оказывается, быть тяжело. Раньше Нина Николаевна не задумывалась над этим — какой уж у ее Коли возраст, а тут… Сразу навалилась масса тягостных процедур — хорошо еще, Боря помог. Появилась необходимость постоянно думать о деньгах, имеющих отвратительную способность вдруг исчезать: вчера еще были, а сегодня их уже нет. И новых поступлений ждать неоткуда.

Господи, сколько проблем сразу! Чего стоит одно нездоровое любопытство милиции — приходят, выспрашивают, вынюхивают, считая себя в полном праве бесцеремонно вмешиваться в чужую частную жизнь. Еще раз спасибо Усову, взял на себя тяжкую обязанность говорить с бульдогом из уголовного розыска. Как она боялась, что в разговоре упомянут письмо, найденное у покойного мужа в столе, — вдруг Боря не выдержит, скажет. Но обошлось. Пока обошлось, а дальше?

Увидев дочь, выходившую из подъезда институтского корпуса, Нина Николаевна прищурилась, пытаясь разглядеть идущего рядом с ней мужчину: наверное, новый преподаватель?

Но тут она узнала его… Проклятый сыщик! Что ему здесь надо? Почти не помня себя от охватившей ее ярости, Нина Николаевна выскочила из машины, перебежала дорогу.

— Моя мама… — заметив ее, представила дочь Нину Николаевну.

— Мы знакомы, — слегка поклонившись, ответил Соломатин и улыбнулся. Его улыбка подействовала на Филатову, как красная тряпка на быка.

— Что вам надо? — она жалела, что не может стать выше ростом и поглядеть на него с презрением сверху вниз, уничтожающе, высокомерно. — Почему вы постоянно вторгаетесь в нашу жизнь, почему не даете нам покоя?! Отвечайте!

— Помилуйте, — развел руками Глеб. — Разве запрещено разговаривать с вашей дочерью?

— Вам — да! — отрезала Филатова. — Вы не разговариваете, вы допрашиваете, или как там у вас это называется?!

— Ваш муж покончил с собой при достаточно странных обстоятельствах, — осторожно подбирая слова, начал Соломатин. — У нас есть основания для некоторого беспокойства…

— Какие основания? — быстро перебила его Филатова.

— Послушайте, — Глеб начал сердиться, но сдерживал себя: зачем затевать с нервной и взбалмошной дамочкой спор на улице? Да и стоит ли ей говорить правду? — Настораживает отсутствие посмертной записки и ваш отказ от вскрытия тела. Наш долг разобраться…

— Вы? — Нина Николаевна побледнела. — Хотите сказать, что я сама угробила мужа? А вы ничего, с фантазией! — зло рассмеялась она, отступая на шаг от Глеба и меряя его презрительным взглядом. — Разобраться, помочь… Грош тебе цена вместе с твоей службой! Вы умные и прекрасные только в кино и книжечках, а в реальной жизни? Как защитите нас в случае опасности? Поставите пост, дадите телефон, по которому надо позвонить, когда придут убивать?

— Если не хотите, чтобы мы помогли, то мы не сможем помочь вовремя. Понимаете?

— Оставьте нас, — устало сказала Филатова, взяв дочь за руку. Они пошли к машине. Соломатин смотрел им вслед.

Усевшись за руль, Нина Николаевна спросила:

— Что ему надо?

— Не знаю, — помолчав, ответила дочь. — Он рассказывал о Николае Евгеньевиче.

Раньше Ирина всегда называла покойного Филатова папой, и «Николай Евгеньевич» неприятно резануло слух матери.

— Что же он рассказывал?

— Многое. Как работал, с кем дружил… Такое впечатление, что он прекрасно знает всю его жизнь. Лучше нас.

— Глупости, — отрезала Филатова. — От тебя он чего хотел конкретно?

— Ничего, — Ирина пожала плечами. — Оставил номер телефона.

— Дай сюда эту бумажку… — Нина Николаевна, держа руль одной рукой, требовательно протянула другую к дочери. — Ну?!

— Я его запомнила, — отвернувшись, ответила та.

— Тогда выбрось из головы! — приказала мать. Проклятый бульдог, задурил-таки девчонке голову. Как же, представитель романтической профессии, моложавый подполковник с интересной сединой.

— Мама, я не понимаю, что он сделал плохого? Разве мы виноваты в случившемся? Он мне объяснил, милиция имеет право…

— Право?! — взорвалась Нина Николаевна. — Грош цена праву, позволяющему совать нос в чужое белье! Знаешь, чего они хотят? Нароют грязи, изгадят память Николая Евгеньевича, заменившего тебе отца, обвинят его во всех грехах. У нас принято все грехи валить на покойников — не встанут, не ответят. А что потом будет с нами, подумала? Скоро придется машину продавать. Или ты будешь содержать ее на свою стипендию? Бедность, девочка моя, унизительна! Ты никогда не знала, что такое иметь одну пару чулок и дрожать над ней, не знала, что такое очередь в ломбард, не знала, что такое газета в туалете вместо рулона специальной бумаги. Это, — мать дотронулась до своего уха с бриллиантовой серьгой, — само не родится, за это биться в жизни надо, зубами выгрызать благополучие, сытость, дачу, шубу… А ты — «что сделал плохого?» Не сделал, так сделает! У них профессия — быть мерзопакостниками!

Губы у Нины Николаевны мелко и противно задрожали, потом дрожь передалась подбородку, но Ирина этого не видела — сидела, отвернувшись к окну.

— Нельзя так, — тихо сказала она. — Ты несправедлива к людям, мне кажется, часто была несправедлива и к покойному Николаю Евгеньевичу.

— Что? — мать притормозила, прижимая автомобиль к тротуару. — Что ты сказала о Коле?! Кто тебе дал право судить свою мать?! Отвечай!

Остановив машину, она резким рывком развернула дочь к себе, вцепившись ногтями в ее плечо.

— Пусти, мне больно, — попыталась высвободиться Ирина.

— Больно? — зло рассмеялась Нина Николаевна. — Ты не знаешь, какова настоящая боль. Отвечай, что тебе известно?

— Ничего, — дочь упрямо наклонила голову.

— Мерзавка! — мать с размаху влепила ей пощечину и тут же схватила в ладони лицо дочери, чувствуя, как по пальцам текут горячие слезы обиды, начала целовать, торопливо приговаривая: — Ну, прости, прости!

Ирина молча высвободилась, открыла дверцу и вышла на тротуар. Пошла, потом побежала, скрывшись в толпе. Несколько секунд Нина Николаевна непонимающе смотрела ей вслед, потом упала грудью на руль и, закрыв лицо руками, зарыдала, горько, искренне, как, наверное, еще ни разу не плакала.

XIV

Руководитель, к которому ходил на прием Глеб, любил проводить летние вечера на даче — нет духоты города, можно немного покопаться в земле, отдыхая от нервотрепки или, забыв обо всем, поиграть с любимым шотландским терьером. Но главное, можно взять в руки саксофон. Он с юности обожал этот инструмент, мечтая затмить славу зарубежных «золотых» саксофонистов, однако судьба редко дает человеку то, чего он более всего жаждет.

Приехав на дачу и отпустив машину, он, сдерживая нетерпение, переоделся, прошел в свою комнату и открыл заветный футляр. Вот оно, по-змеиному изогнутое тело, таящее в себе звуки. Это же таинство, когда ты рождаешь мелодию собственным дыханием, пальцами, бегущими по клапанам.

Он протянул руку, желая вновь ощутить то, самое первое после долгого перерыва прикосновение к инструменту, но в этот момент тихонько тренькнул стоявший на столе телефон. Генерал снял трубку.

Звонил давний знакомый. Ранее они неоднократно встречались в депутатских комиссиях, на различных совещаниях в горкоме, на отдыхе. Милый, добрый человек, всегда искренне восхищавшийся его службой и никогда не отказывавший в помощи. Пришлось немного поболтать с ним о погоде, о жаре.

— Роман Александрович, дорогой, — чуть надтреснутым тенорком говорил давний знакомый, — неудобно беспокоить просьбами, но речь не обо мне, а об одной приличной семье. Ребята из твоей команды им покоя не дают.

— В чем, собственно, суть дела? — поморщился руководитель. Генерал не любил подобных просьб. Прерогатива приказывать делать что-либо или не делать, по его мнению, принадлежала целиком и полностью ему одному.

— Банальная история, — кашлянув, замялся знакомый. — Помер один из наших строителей, а твои посчитали не все проверенным, хотя уже досконально проверяли. Рвение, конечно, похвально, но зачем его проявлять в ущерб нервам людей?

— Напомните, как фамилия?

— Филатов. Уважаемый был человек.

— Хорошо! — прервал руководитель, стараясь поскорее закончить разговор. — Я разберусь, обещаю…

Положив трубку, он сразу вспомнил упрямого подполковника, приходившего к нему на прием с рапортом о переводе и материалами по самоубийству. Помнится, он разрешил ему заниматься дознанием по этому факту. Дать теперь обратный ход? Несколько некорректно. Многие подчиненные его не жалуют, хотя генерал никогда не стремился к их любви. Зачем, если есть уставы и субординация, согласно которой они обязаны подчиняться ему?

Отказать в просьбе нельзя — самому может многое понадобиться, а отказы портят хорошо налаженные отношения. Но еще не известно, что успел нарыть подполковник, фамилию которого он запамятовал. Исполнителей Роман Александрович никогда не запоминал — достаточно знать их начальников.

Взяв справочник, он начал перелистывать страницы: у кого же служит упрямый подполковник? Ага, знакомая фамилия — Собачкин. Кажется, это его подчиненный? Вот пусть он и выполнит просьбу знакомого Романа Александровича — удачный путь решения вопроса, к тому же Собачкин удобный начальник отдела. Правда, ему скоро в отставку, но есть заместитель, обещающий тоже стать удобным.

Набирая номер, генерал подумал, что для Собачкина его звонок будет сюрпризом. Неприятно, если его не окажется дома: страстно хотелось поскорее отвязаться от дел и остаться наедине с саксофоном.

Собачкин был дома один. Родня уехала на дачу, а ему не хотелось рано вставать, тащиться на вокзал, потом потеть в переполненном вагоне, где, конечно, никто не подумает уступить место.

Раздался телефонный звонок. Чертыхнувшись сквозь зубы — кого еще дернула нелегкая, — он подошел к аппарату.

— Слушаю, Собачкин.

— Это Милованов. Отдыхали?

— Что вы, Роман Александрович, я слушаю!

— Извините, если помешал, — отметив восторженную нотку в голосе Собачкина, Милованов извинился безразлично-вежливо. — Я вот по какому поводу: у вас служит подполковник, э-э-э, запамятовал фамилию, ну тот, что приходил с рапортом.

— Соломатин, — услужливо подсказал Собачкин.

— Он еще занимается делом о самоубийстве Филатова?

— Я был против, — безошибочно уловив настроение руководства, вздохнул Собачкин. — Но вы разрешили, Роман Александрович! А Соломатин и напортачить может: эстетствующая личность, сложный человек, картинки малюет и в коллективе…

— Понятно, — прервал торопившийся к саксофону Милованов. — Я согласен на его перевод. Пусть начинает сдавать дела, хватит заниматься ерундой.

— Понял, — заверил Собачкин. — Люди должны заниматься делом, а не распыляться по пустякам.

— Вот именно, — согласился Милованов. — Всего доброго.

XV

Счастье улыбнулось на втором из набранных номеров. Трубку снял Владик Заславцев, школьный однокашник.

— Привет! — радостно закричал Фомин. — Владька, слышишь?

— Слышу, — скучновато-спокойно отозвался Заславцев.

— Ты один, твои на даче? Я приеду?

— Приезжай, если надо, — сухо ответил Заславцев.

Не помня себя от радости — надо же, дозвонился наконец, — Юрка бросился к троллейбусной остановке.

Владик терпеливо снес его дружеские похлопывания по спине и провел Фомина на кухню, усадив за абсолютно пустой, чисто вытертый стол и, глядя в сторону, спросил:

— Чего у тебя? Рассказывай.

— Куда торопишься? — удивился Юрка.

— Нет, жду, пока объяснишь, что означает твое появление, — не изменив позы, ответил Заславцев. Заметив, как Юрка поглядел на красную точку на сгибе локтя, спрятал руку под стол.

— Колешься? — напрямик спросил Фомин.

— Тебя это не касается. Я жду.

— Переночевать мне негде. Я у тебя, можно?

— А дома? — поднял брови Владик.

— Нельзя домой… — вздохнул Фомин и рассказал о смерти матери.

— Да? Я не знал, — перебил Заславцев, и Юрка понял, что ему совершенно не интересны дела давнего приятеля, наплевать, как будет он жить завтра или послезавтра, куда пойдет и чем станет питаться. Владик, как говорят наркоманы, сел на иглу, и теперь ему все безразлично, за исключением «баяна», то бишь шприца, и очередной порции наркотика.

— Зачем это? — Юрка кивнул на руку Владика.

— Тебя не касается. Можешь остаться до утра, но потом — извини… Ложись здесь, на кухне, я тебе раскладушку дам.

— Спасибо, — буркнул Юрка. — Кстати, ты мне еще со школы семь рублей должен.

— У меня нет денег, — ответил Заславцев и как-то презрительно поглядел на мрачного однокашника. — Хочешь ударить? Бей… Боишься замараться об ничтожество? Не-е-т, Юра, ничтожество не я, а ты! У тебя нет свободы, а я ушел от всех вас в другой мир, куда вам входа нет.

— Спрятался? — усмехнулся Фомин.

— Считай так, если хочешь. Вы давно надоели нам фарисейством и бесконечными утверждениями, что мы самые передовые и мне должно быть лучше всех, потому что… Неважно почему, но мне никогда не было лучше всех.

— Ладно, — Юрка встал, — давай раскладушку, устал я. Завтра доскажешь, желательно за завтраком.

Владик пошел к дверям странной, деревянной походкой. Вернулся с раскладушкой; положил на стол матрац и подушку и, проскрипев, что одеяла нет, пожелал спокойной ночи.

Юрка разделся и с наслаждением лег, вытянувшись во весь рост. Одеяло? Бог с ним, ночи теплые, а здесь — не на лавке в парке физкультурного диспансера. Уже засыпая, он подумал, что Владик, похоже, «сдвинулся» умом от наркоты и, наверное, стоило бы припереть чем-нибудь дверь, но навалившаяся усталость оказалась сильнее — мысль мелькнула, исчезла, и Фомин провалился в глубокий сон.

Проснувшись, Юрка заглянул в комнату — Владик спал. Внутренняя сторона его откинутой в сторону левой руки была испещрена точками уколов.

Осторожно прикрыв дверь, Фомин отправился на кухню, нашел в холодильнике банку рыбных консервов, а в хлебнице кусок черствого хлеба. Съел консервы, запив их водой из-под крана. Отставив пустую банку посредине стола, он, больше не заглядывая в комнату, вышел. Еще один телефон можно вычеркнуть из памяти.

Два неудачных визита кое-чему научили. Зайдя в телефонную будку, он набрал номер Глеба, но на том конце провода никто не снимал трубку. Юрка набрал другой номер — вдруг, на его счастье, дома Валерка Рыжов, еще один школьный друг-приятель, живущий с молодой женой в Текстильщиках.

— Юрка? — удивленно и обрадованно завопил Валерка. — Черт полосатый! Приезжай, у нас тут такие дела!

— Жена родила? — на всякий случай спросил Фомин.

— Пока не намечается… Да что мы по телефону, дуй сюда.

В метро Фомин спускался с чувством облегчения. Есть все же на белом свете приличные люди и верные друзья, которые, ни о чем не расспрашивая, зовут к себе, желая поделиться случившейся у них радостью. Какой? Приедем — узнаем…

— Тесть день рождения справляет, шестидесятилетие, — рассказывал Валерка. — Забот — пропасть, ты на мое счастье просто с неба свалился. И не думай, никуда не отпущу, пока не напразднуемся. Сейчас картошки купим и хлеба…

Валерка тащил Фомина из одного магазина в другой, ставил в очереди, отбегал в кассу, возвращался, снова убегал и, безумолку болтая, рассказывал, как его не взяли в армию, признав негодным к службе по болезни. Теперь отсрочка на пять лет, потом опять вызовут, может, еще и придется надеть солдатскую шинель, а может, и нет, хотя с болячкой в желудке жить все равно не очень приятно. Спросил, как живется Юрке и, не дослушав, опять начал про свое.

Фомин безропотно стоял в очередях, нес тяжелые сумки и с теплой нежностью, которой раньше в себе не замечал, поглядывал на маленького, похожего на воробышка, очкастого Валерку, в душе благодаря его за то, что тот не лезет с расспросами, ничего не выясняет, а просто принимает Юрку таким, какой есть.

За разговорами незаметно пролетело время. Потом пошли домой к Валерке. Его теща, полная, улыбчивая, не слушая возражений, тут же усадили Юрку за стол, налила борща.

В четыре появился и виновник торжества — Серафим Федорович. Сухонький, с гладко зачесанными седыми волосами и доброй, несколько рассеянной улыбкой на узком лице. Поздоровавшись со всеми, ушел в комнаты.

Гости стали сходиться часам к семи. Церемонно поздравив юбиляра и вручив подарки, рассаживались за столом. Фомина усадили рядом с коротко стриженной смуглой девушкой с глубокими карими глазами, ее звали Светланой.

Фомин исподтишка разглядывал свою соседку. Так, ничего особенного, на три балла, как выражался сержант Водин. Ниточки морщинок под глазами, ровные, красивые зубы — она об этом знает и потому часто улыбается.

— Вы где работаете? — спросила она.

— Из армии демобилизовался, — буркнул Юрка. Вдаваться в подробности не хотелось.

— А я в библиотеке, — девушка сделала ему бутерброд с ветчиной. — Ешьте, вы такой большой…

Потом были еще тосты, включили магнитофон, на свободном пятачке начали топтаться пары. Юрка тоже танцевал со Светланой, чувствуя, какое у нее горячее и гибкое тело.

Выходя покурить в мужской компании на лестничной площадке, он слышал, как спорит с кем-то Серафим Федорович о новых станках, а Валеркина теща объясняла, как надвязывать кофту.

— Проводишь Светлану? — спросил Валерка.

— Откуда ты ее знаешь?

— С моей женой вместе работают в заводской библиотеке. Ты извини, там помочь надо… — и Валерка убежал.

Докурив, Юрка тихо пробрался на свое место за столом.

— Валера просил меня проводить? Вы согласились? — спросила Светлана.

Ее немножко насмешливый тон смутил Юрку. Он буркнул, что согласен, и поинтересовался, далеко ли придется ехать.

— На «Профсоюзную». Что, уже пожалели?

— Да нет, я обещал Валерке вернуться.

— Успеете, — Светлана лукаво улыбнулась. — Куда вам спешить? Или дома дети некормленые плачут? Ах, вы холостой? Тем лучше.

Юрка следом за ней направился к выходу.

— Хороший вечер, — Светлана взяла его под руку. — Жалко, что в городе не видно звезд.

— Почему, иногда видно, — не согласился Фомин, вспомнив недавние мучения на лавочке в парке.

— Только не все на них смотрят, — она передернула плечами, словно ей вдруг стало холодно. — И вообще, какие-то мы странные, жизнелюбия нам не хватает. Заботимся об уюте, комфорте, добиваемся благополучия, ловим кайф в компаниях. А ведь есть еще шум дождя, запах свежескошенной травы, свет ночных фонарей и ранняя утренняя заря. А как мы говорим о людях? «Человеческий фактор»! Закрываемся этим от искренности, боимся ее, как преступления, избегаем просить прощения, страшась прослыть слабыми, разучились ценить простое, истинное. Согласны?

— Согласен, — Юрка помолчал. И вдруг начал рассказывать ей о смерти матери, похоронах, приезде сестры, о деньгах, оставленных отцом, их взаимных обидах.

Светлана слушала не перебивая, словно боясь потревожить неосторожным словом нежданную исповедь провожатого. Он продолжал говорить в метро — они стояли у дверей вагона, хотя были свободные места, — говорил по дороге к ее дому, изливая скопившееся на душе. Но о Викторе Степановиче, о Жорке-Могильщике, Глебе и собственных скитаниях не сказал ни слова.

— Вот мой дом, — неожиданно остановившись, тихо сказала она. — Пятый этаж, два окна: комната и кухня. Зайдем?

— Неудобно, — замялся Юрка.

— Ничего, мне не перед кем отчитываться, я живу одна…

Чай пили на кухне. Прихлебывая из чашки крепкий, обжигающий рот напиток, Юрка решился спросить:

— Как же ты одна?

— Так… Папа умер, когда я была маленькая, а потом и мама. Но одиночество не всегда страшно. Ты когда-нибудь стоял в очередях в ломбард? Вот где страшно.

— Спасибо, — Фомин поставил чашку на блюдце и хотел встать, но Светлана положила руки ему на плечи, удерживая.

— Не спеши. Тебе некуда спешить, правда? И ты еще не все рассказал, я же чувствую. Если не хочешь, не говори сейчас.

— А когда? — Юрка с трудом сглотнул слюну: во рту пересохло, а ее маленькие руки показались странно тяжелыми.

— Потом, когда-нибудь потом, — она встала и прижала его голову к груди. Он слышал, как глухо и неровно бьется ее сердце, чувствовал, как под тонкой тканью платья волнуется грудь, поднимаясь и опускаясь в такт дыханию, ощущал слабый аромат незнакомых духов — дразняще щекочущий ноздри, заставляющий легко кружиться голову.

— Куда же ты один? — девушка наклонилась и поглядела ему в глаза. Потом поцеловала в губы и шепотом повторила: — Потом, когда-нибудь потом…

XVI

— И… кто же? — поправил под собой вышитую подушечку Усов.

— Боря! — она примяла в пепельнице недокуренную сигарету. — Не хочешь отвечать, не надо. У меня и так голова идет кругом. Ты, счастливчик, не знаешь пережитого мной. А я пережила и продолжаю переживать. От тебя не уходят дочери, не пишут предсмертных записок мужья, у тебя нет жутких кошмаров…

— Э-э-э, откуда тебе знать, как я сплю? — погрустнел Усов. — Откуда? Мы спим в разных постелях, а если и бываем иногда в одной, то не спим. Если тебе хочется, изволь, я объясню. «Поставщик по февралю» на жаргоне цеховиков, то есть промышленных дельцов, означает левый поставщик, человек, дающий материал, который не проходит по документации и который можно свободно превратить в деньги. Ясно?

— Вполне, — откликнулась Филатова.

Наблюдавший за ней Усов отметил, как побледнело и напряглось ее лицо, как дрогнули пальцы.

— Господи! — Борис Иванович патетически воздел руки к потолку, словно призывая провидение в свидетели. — Значит, Коля впутался в аферы?! — он сокрушенно опустил руки и уронил голову на грудь. — Он мне намекал, почти прямо говорил.

— Когда? — расширенными глазами поглядела на него Нинка.

— Когда? — деловито переспросил Борис Иванович. — А тогда… Я же тебе рассказывал, как он приезжал ко мне незадолго до… Тогда и говорил. В общем так, — хлопнув ладонями по коленям, тяжело поднялся. — Про кого он писал? Давай честно!

— Имен там не было, — отвела глаза в сторону Филатова.

— И слава Богу, — подытожил Усов. — Мне пора. Дочка твоя придет, никуда не денется. Милиционера не бойся, нет у него ничего, иначе бы уже затаскал. Я позвоню.

— Как скоро? — с надеждой и тревогой спросила она, но Борис Иванович сделал вид, что не слышал, и вышел в прихожую.