Реки Аида

1

— Ego te absolvo, — сказал Попельский и стукнул два раза в деревянную стенку исповедальни.

Шли долгие минуты. Эберхард Мок заерзал. Доски табурета заскрипели.

— Ты заснул там, Эди?

— Нет, — ответил Попельский. — Это уже все прошло, теперь…

— Теперь поговорим о том, что дальше? — Мок вставил ему слово.

В костеле святого Жиля было уже темно и почти пусто.

Пожилая женщина читала Литанию к Пресвятого Сердца Господу Иисусу, какой-то молодой человек, похожий на студента, тихо рыдал у алтаря, элегантная платиновая блондинка сжимала четки так сильно, что белели ее при этом тонкие пальцы. Вроцлавяне излагали Провидению свои просьбы, давали обеты, раскаивались в грехах и пытались вести переговоры с неподвижным, совершенным Богом, который смотрел на них холодным и мудрым глазом из своих кристаллических перспектив.

Фальшивый каплан, видя подлинное рвение верующих, почувствовал в горле желчь. Отвращением наполнил его обман, который он допускал, будучи тем, кем не был.

— Я не могу его выслеживать, когда весь город выслеживает меня, — прошептал фальшивому кающемуся. — Найди его, Эби. Он в этом проклятом городе.

— Откуда ты об этом знаешь?

— Кое-кто его видел и об этом мне сказал.

— Кто?

— Кое-кто из Львова, кто в тот же день, когда меня узнал под мантия ксендза, пришел ко мне с информацией, что видел Левицкого. Тогда я — сам разыскиваемый УБ, не мог даже пальцем показать в этом деле… А теперь прошу к тебя помощи, а этот кое-кто здесь, в этом костеле…

Попельский высунулся из исповедальни и перехватил взгляд платиновой блондинки. Кивнул ей головой. Она встала и подошла к мужчинам. С близкого расстояния было видно, что она уже в бальзаковском возрасте.

Мок, чтобы ее рассмотреть, даже сел на табурет исповедальни. Попельский огляделся по костелу и увидев людей, погруженных в молитву, снова кивнул ей головой.

— Без нее я бы ничего не знал, — сказал он серьезно. — Панна Людвика Вишневская — мой лучший агент.

— Я была гувернанткой Елизаветы Ханасувны, — шепотом обратилась она по-немецки к Моку. — Обиженной на всю жизнь слугой ее отца. Я мечтаю отомстить похитителю. Что вы хотите знать?

— Сначала я хочу знать, где вы его видели, — заявил Мок. — А потом, если у вас сегодня свободный вечер…

2

Эдвард Попельский, одетый в сутану, черный плащ и такую же шляпу, прогуливался по улице Канония, вдоль разрушенной стены Ботанического Сада. Хотя в своей руке он держал открытую Библию, внимательный наблюдатель сразу бы заметил, что немного уделяется внимания священному тексту. Больше интересовала его изрытая бомбами территория за забором, кафедральный собор, на сгоревшем здании которого уже установлены леса для кровельщиков, и уже охотнее всего свой взор направил в сторону несколько студенток, идущих шаг в шаг за высоким мужчиной и записывающих в тетрадях информацию о — как сумел Попельский услышать — характерных особенностях романского стиля. Вывод лектора был на мгновение прерван каким-то вопросом, и даже — что не сочеталось с серьезностью обычного зала университета — смехом и доказательством студенток.

Октябрьский день был теплый и безветренный. Это последнее его свойство чрезвычайно радовало Попельского, потому что он не выносил вроцлавского ветра. Он не был очаровательным зефиром, но, скорее, испарением Аида, не приносил передышки, но развевал дым и пепел, а все все отравлял миазмом закопченных подвалов и запахом гари.

Поэтому, хотя ему приходилось в этот теплый день часто поднимать шляпу и вытирать платком голову, он все равно был в хорошем настроении, тем более что ему никогда не портил настроения вид осенней листвы и юных расщебетавшихся девушек. Кроме того, его ждали два разговора, после которых он много обещал себе. Первый из них должен был начаться, как он убедился, глядя на своего наручного шаффхаузена, ровно через две минуты.

По истечении половины этого времени он оказался в стоящем в Ботаническом Саду здании из красного кирпича. Было оно, как гласила свежая вывеска, месторасположением Кафедры Морфологии и Систематики Растений Вроцлавского Университета и местом канцелярии дирекции Сада. Кроме того, о чем уже вывеска не говорила, в этом здании можно скорее всего можно было встретить ректора обоих соединенных вроцлавских вузов — университета и политехники.

Еще минуту до условленного времени встречи занял у него короткий разговор с вахтером, который говорил с явным немецким акцентом, и преодоление довольно крутой лестницы.

Ровно в полдень он сел перед лицом ректора, не сняв шляпу. Хотя с профессором Кульчинским они виделись только раз, и то, к тому же, двенадцать лет назад, Попельский боялся, что его лысина, избавленная от головного убора, будет легким опознавательным знаком. Зато он не боялся совершенно обвинения в отсутствии хороших манер. Он был убежден, что ботаник джентльмен в добром старом стиле, в соответствии с которым во время официальных визитов шляпы не должны покидать ни светских, ни — тем более — священнослужительских голов.

Попельский с удовольствием осмотрелся по кабинету профессора, где было много сувениров из прежнего, разрушенного войной мира — огромная австрийская карта Галиции и Лодомерии, гравюры, демонстрирующие вид Львова с Высокого Замка, а также портрет серьезного господина в монокле, на которого профессор был весьма похож.

С приятным удивлением и не без некоторого чувства зависти он заметил, что профессор в течение этих двенадцати лет почти не изменился. Его тонкое, длинное лицо, увенчанное высокой густой шевелюрой, было почти совершенно лишено морщин. На первый взгляд было видно только две, которые бежали от носа к уголкам губ.

Кульчинский угостил гостя папиросой, а потом присмотрелся внимательно к незнакомцу, как будто пытаясь прочесть в его глазах цель прибытия.

— Ах, я вспомнил! — закричал он вдруг. — От ксендза Блихарского, да! У меня в книжке записан срок этого визита, но я не помню его цели… Если бы ксендз пожелал мне напомнить…

— Конечно, — ответил Попельский. — Я пришел забрать цветок в горшке, который пан профессор постарался раздобыть на просьбу ксендза доктора…

Кульчинский обошел стол кругом и еще раз присмотрелся внимательно к своему гостю, который только что выдохнул облачко дыма.

— И вы уполномоченный инфулата Милика по делам библиотеки, да? Правильно я записал? Ксендз доктор Францишек Лысак?

— Да.

Кульчинский погасил окурок и снова присмотрелся к Попельскому. Тот почувствовал дрожь — предвестник опасности узнавания.

— Могу ли я спросить, в насколько большом помещении будет стоять этот цветок и почему ксендз доктор Блихарский пожелал себе именно стефанотис?

— Стоять он будет в читальном зале. — Попельский надвинул шляпу на глаза и почувствовал влагу на макушке головы. — Ксендз доктор хотел бы именно там иметь красивый, презентабельный цветок, который бы радовал глаза выпускников… А что может подойти лучше, чем прекрасный образец природы в месте, где изучают, между прочим, creatio ex nihilo?

Он сейчас же пожалел об этом объяснении. Не знал взглядов Кульчинского, но и так сильно сомневался в том, что как биолог и ученый он разделяет религиозную концепцию о «сотворении мира из ничего». Выругался про себя. Не ожидал вопроса о месте хранения цветка и не подготовил себе лучшего и — прежде всего — простого ответа.

— Большой тот читальный зал? — доспросил еще профессор.

— Большой, — ответил Попельский и огляделся вокруг. — В два раза больше кабинета пана профессора…

— Завидую такому научному пространству. — Кульчинский улыбнулся. — Но и радуюсь ему… Чем больше воздуха, тем лучше… Знаете, этот цветок, стефанотис, оказывает вредное воздействие на людей, которые имеют аллергию на его сильный запах… В большом помещении его токсичность, конечно, слабее…

— Потому что запахи поднимаются вверх?

— Для сравнения: ладан в костеле пахнет гораздо меньше, чем в какой-то каморке… В нефе костела менее концентрирован. Если бы такая аллергик оказался с этим цветком в какой-то дыре, то мог бы даже утратить дыхание и…

— Умереть?

— Да, даже умереть, — ответил профессор и посмотрел на часы. — Прошу прощения, времени у меня немного… Обязанности ректора… — Он подошел к телефонному аппарату и нажал рычаг. — Пани Форм, прошу принести с окна стефанотис для ксендза… для ксендза…

— Лысака, — подсказал Попельский, поздравляя себя в душе с прозорливостью. Фамилия «Лысак» для лысого мужчины была так неправдоподобна, что могла бы быть настоящей. Никто разыскиваемый не принял бы фамилии, которая бы облегчила разоблачение.

Профессор Кульчинский положил трубку и подошел к своему гостю. Взяв его легко под руку и проводил до двери кабинета.

— С Богом, ксендз Лысак. — Он улыбнулся слегка. — А может, ксендз Лыссый?

Первый за сегодня важный разговор Попельского закончился не совсем так, как он думал.

3

Коляска заехала на улицу Канония в четверть третьего. Она остановилась под домом, ворота которого были украшены масонскими символами. Попельский, одетый уже в цивильное, вышел из него и сел к коляску. На сиденье рядом поставил горшок со стефанотисом.

Коляска двинулась по вымощенной улочке, ведущей к костелу Святого Креста. Она повернула у него направо, на улицу Святокрестовую.

— Смотри, Эди, — сказал возница, немолодой уже мужчина с лицом, покрытым белыми и розовыми шрамами после ожогов. — В том разрушенном доме на Кройцштрассе, 5 находился когда-то первоклассный бордель…

— Это близко имели ученики из этой школы. — Попельский указал рукой на здание школы на Сенкевича. — Могли быстро приобрести мужскую огранку, не так ли, Еби? Между греческим и математикой.

— Здесь не было гимназистов. — Мок, с усилием крутя педали, наклонился над Попельским и шептал ему на ухо: — Тут была народная школа… Единственные удовольствия, которые школьники получали во время перерыва, — это свежая булка, купленная в пекарне напротив. А теперь говори, старый приятель, зачем тебе, черт возьми, этот цветок? Или моя информация является недостаточной?

— Я должен быть уверен, что это Левицкий. — Попельский в поисках шпиков присматривался внимательно к проезжаемым, немногочисленным в это время дня прохожим. — Пока мы знаем только то, что ты установил, благодаря показаниям Вишневской и твоим следопытам…

Они остановились на углу Сенкевича и Святого Войцеха, у стены Ботанического Сада, чтобы пропустить вереницу грузовиков, везущих советских солдат. Ехали они медленно в сторону Одры и свернули влево, на Щитницкую.

Они могли теперь говорить свободно и безопасно по двум причинам: во-первых, у Мока прошла одышка, а во-вторых, никто посторонний не услышал бы их слов в реве моторов и в рычании солдатских глоток, выпевающих какую-то живую песню.

— Еще тебе мало? — спросил Мок. — Я нашел врача, который на Пястенштрассе лечит музыкой и гипнозом нервных детей. Панна Вишневская узнала в нем Левицкого. Говорит со всей определенностью, что это он, ведь добрых два года, как утверждает, работали вместе над Елизаветой и даже обменивались замечаниями и экспериментами… Знает его хорошо! Чего ты хочешь больше? Мы поймаем ублюдка, упрячем его в тайное и безопасное место, куда вызовем Бржозовского! Что еще ты хочешь?

— Я хочу уверенности, Еби, уверенности, — ответил с нажимом Попельский. — А на данный момент у меня только одно условие. Ставский сказал, что Левицкий часто приходил в бордель на Балоньевой. Только что Ставский был смертельно напуган и предал бы даже собственного отца… Это я точно помню. Ханас его спросил: «Приходил ли сюда Левицкий?», а Ставский ответил: «Конечно!» Я гарантирую тебе, Эби, что он бы ответил утвердительно, если бы его спросить: «А Мок туда приходил?», или: «Приходил ли туда Сталин?»

Засигналил за ним какой-то старый «форд», напоминая, что дорога уже свободна. После проезда перекрестка Мок замедлил и снова наклонился над Попельским.

— А тот знакомый Левицкого с радио — это не доказательство?

— Знакомый с «Радио Львов», некий Кукла, это, конечно, доказательство того, что Левицкий записал мой голос и научил девочку истерить на его звук. Это косвенное доказательство того, что он хотел от ее отца выудить деньги за поимку предполагаемого насильника. Но это не является доказательством вины Левицкого…

— А запах этого цветка, — сказал Мок, указывая взглядом на горшок, — будет решающим доказательством, так?

— Dixisti, — ответил Попельский и расселся поудобнее в коляске.

Они проехали следующий перекресток и окунулись в каньон среди руин, такой узкий, что с трудом разъезжались в нем не слишком широкие транспортные средства, такие как мотоциклы или коляски, а большие их автомобили и подводы должны были ждать, пока весь участок между Гурницкого и Рея будет пустым.

Через некоторое время они въехали уже на территорию заселенную, между двумя рядами высоких домов. Попельский, удобно рассевшийся в коляске, смотрел на их веха. При виде двух орлов, сидящих по обе стороны фронтона одного из них, его диафрагма дрогнула. Ему показалось, что уже его где-то видел. Терпеливо ждал озарения. Не наступало.

Они повернули направо, на улицу Пястовскую и остановились примерно в ее середине.

— Это здесь, — шепнул Мок. — Пястенштрассе, 25, квартира 5. Здесь он живет с женой. Только вдвоем в квартире.

Попельский молчал. Расширенными зрачками он уставился на каменного ангела, который сидел на фронтоне дома номер 25 и смотрел вниз.

Он был ему знаком. Его уже когда-то видел в каком-то эпилептическом сне.

Он встал и, прижимая к боку горшок, отправился за Моком к воротам. Он посмотрел вниз по улице и пережил еще один шок. В этом же сне он видел также стоящие за перекрестком высокие дома с плоскими крышами.

— Что, Эди? — Мина Мока была тревожна. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Идем, каждый из нас знает, что должен делать, — ответил Попельский и вошел первым в ворота, на которых жестяная вывеска сообщала:

При открытии ворот встал как вкопанный. Все это он видел в своем эпилептическом сне. Подъезд с несколькими ступенями, создающий скат, к которому, вероятно, подъезжали телеги, перевозящие загруженную мебель. Перила, окаймляющие скат и ступеньки с другой еще стороны. Три квартиры на первом этаже, вход на первый этаж и двери с правой стороны, обозначенные номером 5. Это все тогда видел.

Осторожно он поставил горшок на ступень лестницы. Когда нажимал кнопку звонка и услышал вопрос: «Кто там?», а потом собственный громкий ответ: «Я с ребенком к доктору!», пережил последнее ослепление. Он уже знал, где и когда об этом снилось. Двенадцать лет назад в подвале Ханаса.

Двенадцать лет назад, за несколько дней до нападения grand mai в подвале, во львовском борделе на Балоньевой видел эту женщину, которая сейчас открывала ему двери. Безжалостное время очень легко оставило на ней свое клеймо, ограничиваясь исключительно подчеркиванием мимических морщин. Она была очень маленькая и хрупкая — как тогда, когда рыдала в его объятиях.

Мок был очень быстр. Крепко схватил женщину за маленькое мелкое личико и сжал его. Жертва нападения успела извлечь из себя какой-то пронзительный звук, который, однако, не пробрался на лестничную клетку, потому что Попельский вторгся в квартиру с цветком в горшке и захлопнул двери.

Визг женщины предупредил, однако, доктора, который вышел из кабинета в коридор и смотрел на лысого пришельца остекленевшими глазами.

Время не обошлось с ним так ласково, как с его женой. Густые некогда волосы теперь сильно поредели, щеки, раздутые жиром, а глаза, опухшие двумя складками. Его выдающийся живот обтягивал халат. Из открытых дверей кабинета доносилась спокойная музыка — фрагмент упражнений для клавесина Баха.

Левицкий не успел даже сделать движения, когда Попельский его догнал. После мощного, хорошо отмеренного удара в челюсть доктор повернулся на каблуках и рухнул лицом на стену. Слегка по ней сполз, рисуя ногтями светлую штукатурку. Попельский схватил его за воротник халата и дернул тяжелое тело в сторону открытых кухонных дверей, до которых ему было ближе. Под влиянием резкого движения воротник оторвался, а Левицкий взревел мощным голосом.

К счастью, он лежал лицом в землю, и его крик был заглушен пушистым половиком, протянувшимся вдоль всей прихожей.

Попельский прыгнул ему на спину, толкая коленями в лопатки. Левицкий выгнулся, как раздавленный сапогом червяк. После этого получил удар краем ладони в место, где ключица встречается с шеей. Закашлялся и замер.

Попельский передохнул и посмотрел на сцену неравной борьбы.

Мок одной рукой держал Анельку шею, а другую — с выдвинутым указательным пальцем — прижимал к своим губам, приказывая ей этим широко знакомым жестом полное молчание.

— Когда придет какой-то пациент, — сказал Попельский — должны его сплавить, понимаешь? Кивни головой в знак того, что понимаешь!

Кивнула.

— Как его сплавить? — спросил он.

— Что доктор болен, — простонала она.

— Повтори!

— Доктор болен.

— Запомнишь, Эби?

— Конечно, — ответил Мок с усмешкой. — Ваш язык трудный, но что ты меня за идиота держишь?

— Если ты скажешь что-то другое, — Попельский снова обратился к женщине, — мой приятель так тебя стиснет за шею, что задушит… Раздавит тебя, как вошь…

Анелька покачала с пониманием головой, а большие глаза едва не вылезли из орбит.

Попельский уселся над головой Левицкого и схватил его за воротник рубашки, считая, что ее материал потолще, чем полотно фартука. Не ошибся. Тяжело дыша, он затащил его по полу внутрь кухни. Потом закрыл двери, связал ему руки и ноги косматым крепким шнуром, которым снабдил его Эберхард, а потом содрал у него с ног ботинки и носки. Заткнул его ими успешно.

Вернулся за стефанотисом поставил его на пол. Он оглянулся по помещению, дольше задерживая взгляд на кладовую. Вошел внутрь и просиял, увидев ее небольшие размеры. Поставил там горшок, после чего скользящим движением засунул обмякшее тело. Последним действием, которое он совершил, было закрытие окна в кладовую и выливание на голову Левицкого полведра холодной воды, что его сразу же привело в себя.

Попельский сел за столом с папиросой и ждал. Шли минуты, а он курил одну за другой. Кто-то постучал в входные двери. Анелька ответила так, как и обещала. Прошло четверть часа. Из кладовой начали доноситься гневные крики Левицкого, который проклинал Попельского худшими словами.

После второй четверти часа Попельский перестал различать выкрикиваемые слова. Звуки стали нечленораздельными, а крик превратился в хрип.

Он открыл дверь в кладовую. Хлынул из нее удушливый аромат стефанотиса. Левицкий лежал на боку. Связанными руками он пытался попасть в рот. Его ноги подергивались.

Через некоторое время к удушливому запаху цветка присоединилась вонь аммиака, а на штанах Левицкого разлилось большое темное пятно.

Спустя несколько минут на столе полковника УБ Пляцыдa Бржозовского в его вилле на Каспровича зазвонил телефон. Большая мясистая рука потянулась к трубке.

— Алло!

— По делу вашей дочери Люцины Бржозовской, — раздался спокойный мужской голос.

— Я слушаю, слушаю!

— У меня похититель и насильник! Я дам его вам!

— Знаешь, сколько уже таких меня звонило? Знаешь, сколько рассчитывали на мои деньги?

— Нет так нет!

Пляцыд Бржозовский пригладил сверхжирные волны своих седых волос. Его лицо озарила улыбка. Из-под мясистых губ высунулись маленькие острые зубы.

— Где и когда?

— В восемь часов вечера в маленьком костеле на Милой. Но сначала выгоните из него цыган!

Соединение было прервано.

4

На самом нижнем уровне бункера на улице Ладной было надежное помещение, связь которого с остальными обеспечивала только железная лестница. Ничего не знали о нем находящийся здесь от времени осады крепости Вроцлав польские и советские солдаты. Цель его постройки была явно оборонительной. Оно было построены именно для того, чтобы позволить убежать коменданту бункера. В безвыходной ситуации он мог открыть только самому знакомые двери, откуда железная лестница вела четыре метра вниз — до этого секретного помещения. Оно, в свою очередь, имело два выхода, за которыми были два низких коридора. Один из них вел к надежному подвалу на Грюнвальдской, 2, а другой — к небольшому костелу Святого Лаврентия, стоящего на старом кладбище на Милой. Храм этот, разрушенный и лишенный крыши, был сегодня назван «цыганской конюшней», потому что представители этой нации держали в нем своих коней.

Эберхард Мок мог бы не знать о чем-то, но Вроцлав не имел от него никаких тайн. Он прекрасно знал о «комнате для побега» в бункере на Ладной.

Рассевшись удобно на одном из двух стоящих в комнате кресел, курил папиросу и с беспокойством приглядывался к Попельскому. В его глазах было гораздо меньше заботы, когда он смотрел на Левицкого, прикованного наручниками к поворотному колесу для открытия бетонированной двери.

— Дай убедиться, Эди, чтобы я пошел туда с тобой, — говорил с жаром Мок. — Бржозовский — это идол преступления. Может сделать с тобой все… Не согласится выпустить Леокадию и сцапает тебя тоже… Побойся Бога, сам сунешься в лапы политической полиции! Ты думаешь, что Бржозовский будет иметь какое-то сопротивление, чтобы тебя арестовать? Знаю, скажешь: но я сбегу в этот бункер! А что будет, если не получится? Если будет обнаружен проход в костеле? Я иду с тобой, а это ничтожество, — он посмотрел на Левицкого — подождет здесь, пока ему палача приведем…

— Нет, Эби, не пойдешь со мной. — Попельский задумался. — Я знаю таких людей, как он… Такой же был этот Ханас, о котором я тебе рассказывал на исповеди: безжалостный варвар, а когда дело касалось его доченьки, был как разваренное яйцо… Только я к нему пойду, не буду тебя подвергать… Тебя тоже ищет все польское гестапо… Это решено и бесповоротно.

Он посмотрел на часы. Было восемь. Поправил галстук, застегнул пиджак, стряхнул с рукавов невидимые пылинки, носовым платком протер запыленные ботинки.

— Не нужно чиститься, — мрачно сказал Мок. — Ты не идешь на свидание, Эди.

— Со смертью тоже нужно достойно встретиться, — ответил Попельский.

Мок закрутил колесо и открыл дверь. Из темного коридора донесся холодный подвальный воздух, который не нес, однако, с собой запаха гари и разложения. Эберхард надел маску на лицо и протянул руку Попельскому.

— Запоминай, Плессерштрассе, 22, подвал, — сказал он. — Я не в состоянии выговорить вашего названия. Будут тебя ждать водка и заливное из ножки. Выпьем за…

— За что? — Попельский вставил ему слово.

— За здоровье Леокадии. — Мок смотрел на него внимательно с шелковой маски.

Попельский обнял приятеля и пошел. После нескольких минут медленного марша холодным бетонным тоннелем добрался до каменной лестницы, оборудованной с обеих сторон железными перилами.

Он взошел на нее. На ее конце был маленький деревянный люк.

Открыл его, а потом тщательно за собой закрыл. В полной темноте поднялся бесшумно по деревянной лестнице, ступеньки которой не трещали, что сегодня уже было проверено побывавшим здесь Моком.

Оказался под алтарем. Через щели, которые Моком и были сегодня расширены, видел разрушенный интерьер костела — сломанные скамейки, из которых цыгане сбили желоба для своих коней, разбитые камни — остатки купели и разбитого снарядами алтаря. Большую часть пола, из которой были повырваны плиты, покрывали сено и конский навоз.

Полковник Пляцыд Бржозовский внимательно его обходил, идя по костелу. Руки заложил за спину, а голову с гривой белых волос удерживал высоко. На его выглаженном мундире видны были клочки сена.

Попельский вышел из-за алтаря. Бржозовский сразу его заметил. В рот засунул два больших пальца. Свистнул громко. По сене и по конскому дерьму застучали солдатские ботинки.

— Ты мой, — процедил Бржозовский.

— У меня Левицкий, Ханас, — медленно сказал Попельский.

5

Лицо Бржозовского затвердело на мгновение, но сразу же расслабилось. Поправил мундир на животе, после чего пригладил волосы.

Попельского окружили солдаты Народного Войска Польского и целились в него из ППШ.

Бржозовский раздвинул кольцо солдат и подошел к разыскиваемому им человеку. Посмотрел на него равнодушно.

— Проверить все дыры в этой паперти! — крикнул он. — Через минуту должен знать, откуда взялся этот сукин сын! — Он достал пистолет и кивнул им на солдат, окружающих пойманного. — В наручники его, — процедил он. — А я сам за ним присмотрю… — Солдаты сделали, что им приказали, а потом бросились за прочесывание костела. — Ты путаешь меня с кем-то другим. — Бржозовский улыбнулся Попельскому. — Но я люблю разные qui pro quo…[18]

— Ты изменился, Ханас, набрался лоска… Qui pro quo… Фу, фу, фу… — Попельский иронично сощурил глаза. — Но не беспокойся и отзови своих людей… Я сам тебе могу показать, как я сюда попал. За алтарем мы войдем в подземелье, а потом пойдем длинным коридором, в конце которой будет бетонная стена с бетонированной дверью… Их можно открыть только изнутри… А внутри в это время уже никого нет… Хочешь убедиться, Ханас?

— На самом деле меня не это интересует, болван, — Бржозовский вынул маленький гребешок и расчесал пышные волосы, — как ты сюда попал… Меня интересуешь попросту ты! Лейтенант АК Эдвард Попельский, псевдоним Циклоп, в 1939 воюющий против советских товарищей, а затем до 1941 года в Ярославле. Небольшая диверсия, небольшая контрабанда оружия и пропагандистских материалов. С 1941 года снова во Львове. Как бывший полицейский обучал AK-овцев, чтобы они умели выслеживать, распознавать шпиков, допрашивать и ликвидировать противников. С 42-го по 44-го руководитель исполнительного взвода и командующий ответными действиями против украинских фашистов… С 44-го сражаешься вместе, плечом к плечу, с украинцами против народного государства… Ты предатель, Циклоп… — Бржозовский закурил папиросу и выпустил дым высоко в темное небо, которые распахивалось над лишенным крыши зданием. — Я так долго тебя искал, — вздохнул он. — И в конце концов, настиг… Ты мой… Навсегда…

— Ты отправляешь солдат, чтобы искали тайные проходы, а сам тут один стоишь и со мной беседуешь. — Попельский скованными руками вытер лоб от измороси, которую распыляло ночное небо. — Почему? Ты боялся свидетелей, Зыга? Ну так я тебе скажу без свидетелей. На будущее лучше подбирайте себе охранников. Один из них был неравнодушен к некой девушке и приглашал ее к тебе домой, когда ты выходишь на грабеж. А девушка была очень наблюдательна и сразу же увидела охотничий обрез, висящий над твоим столом! Она сказала мне об этом…

Несколько солдат приблизилось к Бржозовскому.

— Товарищ полковник! — закричал один из них. — Докладываю, что мы нашли проход под алтарем. Входить туда?

— Входить! — прорычал Бржозовский.

— Леокадия за Левицкого, Ханас, вот все, что я тебе скажу! Сегодня в полночь моя кузина выйдет из тюрьмы, а на Клечковской будет ее ждать молодой немец в коляске. И она с ним удалится в неизвестном направлении. Ее никто не будет преследовать… А с завтрашнего дня и я, и моя кузина хотим чувствовать себя в безопасности в этом городе… Час спустя, после того как ты отдашь мне Леокадию, из-за этого алтаря, — он указал головой на разбитый стол Божий, — выползет доктор Густав Левицкий собственной персоной, насильник дочери Елизаветы. Весь твой… — Протянул Бржозовскому скованные руки. — Почему бы тебе не снять с меня наручники, а, Ханас?

— Я знал, что ты во Вроцлаве, Лыссый, — прошипел Ханас. — И я решил сделать из тебя насильника… Моему самому лучшему человеку свою дочь велел похитить, а для полной конфиденциальности держал ее одну ночь в подвале, где она плакала и ей было грустно, а он ее охранял, этот хам и ворчун… А Артур лысый, как ты… Подверг страху мою единственную дочь! Это должно было выглядеть как настоящее похищение… Только на следующий день я послал ей мою старуху… А все это для того, чтобы ты не догадался об обмане! Весь Вроцлав тебя искал, наихудшая рептилия выслеживала тебя… Но никто мне тебя не привел… В обмен пихали мне в лапы разных лахудр… а в конце концов, ты сам ко мне пришел и привел мне человека, которого я преследовал всю жизнь… Который изнасиловал мою дочь и обманул меня, короля Подолья! Я должен быть теперь полковником Службы Безопасности или отцом, который должен отомстить за память покойной дочери и гаду глаза вырвать?

— Можешь не быть ни одним, ни другим, — объявил Попельский. — Потому что я могу тебя обмануть. Но я тебя не обману, Ханас!

— А откуда мне об этом знать? — Ханас брызгал слюной.

— Потому что я не преувеличиваю! — ответил Попельский. — И запомни, с завтрашнего дня я в безопасности в этом городе.

Наступило долгое молчание.

— Ты будешь в безопасности, — пообещал тихо Ханас. — Завтра будет объявление, что моя дочка Люся жива и здорова, а похититель пойман. Ты будешь в безопасности в этом городе, пока я в нем буду.

— А что с гадом? — спросил Попельский.

— Гаду я глаза выколю ложкой, — ответил Ханас. — Очень медленно и аккуратно выполню этот приговор. Но сначала издалека я покажу ему Люсю… Пусть хорошо насмотрится на своего ребенка…

6

Подвал дома на улице Пщинской, 22 изначально был кладовой, в которой много лет назад дядя Эберхарда Мока хранил изделия своего мясницкого искусства.

Теперь сидели в ней двое приятелей и вдыхали табачные ароматы. Одеты были празднично. Мок имел на себе темный двубортный костюм, белую рубашку и галстук в красную и желтую полоску, Попельский же — отлично сшитый черный костюм, черную рубашку и колоратку. Горячий чай, который они пили, и из одного, и из другого выжимал капли пота, так что хозяин дома ослабил галстук, а гость расстегнул колоратку — она торчала у него теперь с обеих сторон шеи, как уголки немодного, клееного, пристяжного воротника.

— Не хочу тебя критиковать, старина, — Попельский подцепил на вилку грубо отрезанный кусок заливной ножки, — но цвета твоего галстука, красный и желтый, не лучшим образом гармонируют с белизной рубашки и синевой пиджака.

Мок не ответил на эту критику гардероба, но полез в внутренний карман. Извлек из него галстук в полоску красную и синюю.

— А вот подарок для тебя. — Протянул ему ленту нежного шелка. — Я купил несколько дней назад на «шаберплаце»… Также не подходит для черной твоей рубашки… Несмотря на это завяжи его, Эди!

Попельский сбросил колоратку и под воротником завязал изящную петлю.

— Ты помнишь, брат, греческий миф о реке забвения? — спросил Мок.

— Что-то ты, Эби, сегодня какой-то рассеянный, — пробормотал поляк. — Сначала даешь мне галстук, потом опрашиваешь о мифологии… Как одно с другим связано?

— Имеет очень много общего, — сказал серьезно немец. — Люди выпивали воду из Леты, одной из рек Аида. Забывали тогда всю свою прошлую жизнь — для того, чтобы вселиться в новые тела. Мои предыдущие жизни — это были эти два цвета, — он ударил себя ладонью в грудь, — что у меня на галстуке. Желтый и красный, цвета Вроцлава…

— А это мои цвета. — Попельский посмотрел на свой галстук. — Цвета Львова…

— Мы оставляем уже навсегда наши города. — В глазах Мока заблестели слезы. — Никогда уже в них не вернемся. Ты уже уехал навсегда, а я уезжаю завтра… — Мок встал и полез на одну из полок. Некоторое время рылся среди банок, а потом вытащил из них квадратную бутылку водки Бачевского.

— Я купил ее во Львове восемь лет назад по делу Минотавра, — пояснил он. — Я ждал тебя с ней…

— Это наша вода из Леты, — прошептал Попельский.

Мок наполнил водкой стаканы. Медленно выпили всю их содержимое. Потом подцепили на вилки куски ножки и толстые кольца лука.

Сверху они услышали какие-то два голоса. Оба говорили по-немецки. Мужской лился свободно, женский запинался и отдавал явно польским акцентом. У Попельского расширились глаза.

— Ну иди, — Мок улыбнулся. — И поприветствуй свою кузиной Леокадией!