Я слышу, как под кофточкой иглятся
соски твои — брусничники мои,
ты властна надо мною и не властна,
и вновь сухи раскосинки твои…
Ты вся была с какой-то чертовщинкой,
с пленительной смешинкой на губах,
с доверчинкой до всхлипинки, с хитринкой,
с призывной загогулинкой в ногах.
Ты вся с такой изюминкой, с грустинкой,
с лукавинкой в раскосинках сухих,
что сам собою нежный стих с лиринкой
слагаться стал в извилинках моих.
Особинкой твоей я любовался,
вникал во все изгибинки твои,
когда же до брусничинок добрался,
взыграли враз все чувствинки мои.
Писал я с безрассудинкой поэта,
возникла опасёнка уж потом —
вдруг скажут мне: не клюквинка ли это
с изрядною развесинкой притом?..
Невозможно не заметить
Вам моих блестящих глаз!
У меня медовый месяц!
И уже не в первый раз.
Не могу понять, хоть тресни,
Где вы, юные года?
Замечательную песню
Хором пели мы тогда:
«Юбку новую порвали
И подбили правый глаз!
Не ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз!»
А теперь, прошу заметить,
Манны с неба я не жду.
У меня медовый месяц
Десять месяцев в году!
Я с избранниками смело
То вожусь, то не вожусь.
Надоело это дело —
Через месяц развожусь.
А потом опять как в воду,
Не зевай да успевай…
Да и что мне ложка меду?
Ты цистерну мне давай!
Но вину свою за это
Мне придется искупать:
Могут девушку-поэта
В бочке дегтя искупать…
И стала я приметой века:
не волновалась, не ждала,
от женщины до человека
довольно легкий путь прошла.
А мой талантливый ребенок был
в непорочности зачат.
Была я женщиной. На блюде
мне был предложен бабий век.
Мне захотелось выйти в люди,
и вот теперь я — человек!
Оригинальной быть решила,
и это удалось вполне,
ведь я не стряпала, не шила,
поскольку это не по мне.
Была допущена в печать я,
не поэтесса, а поэт!
И непорочного зачатья
познала редкостный секрет.
К несчастью, избежать пеленок
до сей поры никто не смог.
Но мой особенный ребенок
зато талантливый как бог.
И стала я приметой века,
везде и всюду на виду.
И вот теперь от человека
я к божьей матери иду…
Мне бы
в дебри судеб деревенских,
чтоб искать,
ночь возя на возах,
сокровенное
если не в женских,
то хотя бы в коровьих глазах.
Я не то
чтобы с бычьим здоровьем,
но и, как говорится, не слаб.
Потянулся я
к чарам коровьим,
хоть корова — а тоже из баб!
Мне с коровою очень бы надо
для начала
хотя бы дружить.
Чтобы жить интересами стада,
по-простому,
по-честному жить.
От сомнений избавиться мрачных,
чтоб увидеть себя наяву
среди парнокопытных и жвачных
самым первым поэтом
в хлеву.
Мне бы с ней,
если быть откровенным,
постоять бы хоть рядом, молчком.
Поделиться бы с ней сокровенным,
получить от нее —
молочком.
Возле куч прогуляться навозных,
научиться родную доить…
И намерений —
очень серьезных! —
от любезной своей не таить.
Чтобы те,
кто от благ не вкусили,
говорили, косясь на сарай:
ну устроился этот Василий,
ах, корова его забодай!
Когда Адам пахал, а Ева пряла,
Не был ли мир подобьем идеала?
Когда Адам пахал, а Ева пряла,
Щипахина еще не сочиняла.
Был сам Адам мужчиною, а дама
Была подруга верная Адама.
…Вот наше время наконец настало,
И, боже мой, что нынче с нами стало!
Возникли очень странные моменты:
Мужчины всюду — имп… интеллигенты.
Я тут недавно с ужасом узнала
О женщине, что мужу изменяла!
О, страшное трагическое время,
На женщину легло такое бремя!
Как наше время к женщине жестоко,
Как женщине сегодня одиноко!
Днем бьется, как подраненная птица,
Приходит ночь — и ночью ей не спится,
И мечется под душным одеялом
В тоске по незабвенным идеалам…
Все тебе бы мять меня да лапать,
Ты с кого берешь такой пример?
Что же у тебя, ядреный лапоть,
Никаких красивых нет манер?
И катись-ка ты к чертям и лешим,
Тоже мне нашелся Дон Иван.
— Что ж ты, сукин кот, меня залапал,
Это же гумно, а не панель.
Встал бы на колени лучше на пол
Али преподнес в презент «Шанель»!
Сел бы лучше рядом на диване,
А не то заместо чувств — обман!
Может, даже звать тебя не Ваня,
Может, ты теперя Дон Иван?
— А чего ж, — смеется он, — не лапать,
Нешто я какой-то моветон.
Ты ведь, — говорит, — ядрена лапоть,
Тоже ведь не Лида Гамильтон!
Не пойму, куда мне деться! —
у реки, как дивный дар,
ты в траве сидишь с младенцем,
Лена Лишина, маляр.
И простит Буонаротти
эту вольность или нет —
я тайком пишу напротив
твой задумчивый портрет.
Становлюсь я, видно, старше,
налит силою мужской.
Вот уж прелести малярши
мой нарушили покой.
Увидал ее босую,
начал голову кружить.
Я тайком ее рисую,
нарисую — буду жить.
С ней мы встретились на Каме,
с дамой сердца моего;
обращаюсь к ней стихами —
этот путь верней всего.
Это — дело упрощает,
только вот душа грустит:
Микеланджело прощает,
муж малярши не простит…
Но поэту риск не страшен,
поздно пятиться назад.
Будет славно разукрашен
мой задумчивый фасад.
Впрочем, муж — такая туша
Вновь тревожится душа,
потому что штукатурша
тоже дивно хороша!..
Ты пахнешь, как охотники в лесу
наутро после дымного ночлега.
Мне кажется, я скоро понесу
не от тебя —
от пороха и снега.
Гуляла я в заснеженном лесу,
где все вокруг — безмолвие и нега.
И поняла, что скоро понесу
не от тебя —
от холода и снега.
Идя весной, любуясь на красу
природы юной, слыша птичьи трели,
почувствовала: скоро понесу
не от тебя —
от ветра и апреля.
Бродила летом, видела росу,
в грозу попала далеко от дома.
И показалось: скоро понесу
не от тебя —
от ужаса и грома.
А осенью, когда свербит в носу
и в небе птиц печальных караваны,
мне стало ясно: скоро понесу
не от тебя —
от мрака и тумана.
Вот так всегда… Ну, право, отчего
куда ни кинь — интимные моменты?..
Одно лишь непонятно: на кого
я буду подавать
на алименты?
Если долго за нами следить,
если наш разговор записать,
то обоих нас надо судить,
но меня за любовь оправдать.
Начинаем с тобой понимать,
если долго за нами следить,
если выследить нас и поймать,
то, конечно, нас надо судить.
И хоть ты, мой любимый, не вор
и на мне не разбоя печать,
будет очень суров приговор,
громом с неба он будет звучать.
Обрекут нас, дабы проучить,
ты и я будем вместе страдать:
я — пожизненно в рифму строчить,
ты — пожизненно это читать…
А ревность — что? Она забыта
И мною пройдена давно.
Я говорю о ней открыто,
Как будто мы глядим кино.
Все резче времени приметы,
Все зримее черты зимы…
Какие дивные предметы
Когда-то проходили мы!
Дождей весенних вспомнишь струи,
И вмиг — мурашки по спине…
Давно забыты поцелуи,
Сданы прогулки при луне.
Не пропускали мы занятий,
Преподавали нам интим.
Мы проходили курс объятий
И летом — практику по ним.
Экзамен вспомнишь, станет грустно,
Как волновалась, не спала…
И как засыпалась на устном,
Но осенью пересдала.
И ревность! Вот предмет предметов!
Пусть жизнь, что нам преподает,
Всех — в том числе меня — поэтов
Хоть на второй оставит год!
Не та, что есть,—
Совсем иная
Ты плакала легко во мне.
Себя однажды вспоминая,
Не думай плохо обо мне.
Не ты во мне,
А ты — иная,
Иная, впрочем, не вполне, —
Себя однажды вспоминая,
Тебе нашла себя во мне.
Не я в тебе,
А ты, родная,
В моей запутанной судьбе
Меня однажды вспоминая,
Себе нашла меня в тебе.
Ты плакала,
Ты мне внимала,
Моя твоя рвалась к себе.
Твоя моя не понимала,
Того, что я в себя в тебе.
Косноязычно и занудно
Тянулись мысли в полусне…
И понял я:
Конечно, трудно
Не думать плохо обо мне.
Твои ресницы, словно коромысла,
Легко несут большие ведра глаз,
Что так полны живой небесной сини,
Плескающейся даже через край.
Я ждал:
а вдруг плеснешь в меня случайно,
И брызги жгуче звездами сверкнут
И ослепят,
чтоб я других не видел…
Но ты те ведра
мимо пронесла.
Не губы, не колени и не бедра,
А ведра глаз твоих меня пленили,
Их было два.
С ресниц они свисали,
К тому же ты с утра их налила…
И я все ждал:
а вдруг пройдешь и спрыснешь,
Вдруг отольешь,
пускай непроизвольно…
Но мимо ты прошла,
не отлила.
И я с тоски
свои глаза налил.
Давай не говорить о лете,
лоскутик памяти порви.
Сегодня нет со мной
на свете
ни колоска твоей любви.
Судьбы моей поникли перья,
любви загнулся колосок.
Порвалась ниточка доверья,
и выпал дружбы волосок.
Подохла в клетке птичка страсти,
котенок ласки не поет.
И щепочка былого счастья
в корыте памяти плывет.
Давай погасим пламя муки,
обиды тряпочку порви.
Меж нами дырочка разлуки
и нет ни корочки любви.
Ты не смотри на это косо,
как ясный полдень на грозу.
Ведь я нашла отличный способ
немножко выжимать слезу…
И полноводная — спасибо! —
Течет любовная река,
И плещет женщина, как рыба,
В счастливой хватке рыбака.
Года к нам, женщинам, суровы,
Недолог путь наш до зимы.
Поэтому всегда готовы
К самопожертвованью мы.
Кто он, мужчина? Камень. Глыба,
Нам созданная на беду.
А женщина — она, как рыба,
Попасть стремится на уду.
Чего нам, рыбкам, не хватает?
Зачем в тщеславии пустом
Любая о крючке мечтает,
Особенно о золотом?..
Так шли разбойники на дыбу.
О женщины! Святой народ…
А он, мужчина, ловит рыбу,
С ухмылкой бормоча: «Клюет!»
Река недвижна. Солнце парит.
Подсечка! Хриплый шепот: «Есть!»
Вот он поймал ее и жарит,
Когда изжарит, будет есть…
Красивы под пером поэта
И наше счастье и беда…
Не говорите мне, что это
На постном масле ерунда.
Как на штык напороться,
оказаться под танком —
если влюбится боцман
в жену кавторанга.
Что за казус случился,
аж душа замирала, —
бедный юнга влюбился
в жену адмирала.
И она — вот мученье! —
умудрилась влюбиться.
Адмирал с огорченья
все хотел утопиться.
А потом закричал:
— Как посмела ты, дура,
я служить начинал
со времен Порт-Артура!
А она закричала:
— Не держи меня в клетке,
ты подумай сначала,
мы ведь с ним однолетки!
Адмирал зарыдал,
и она зарыдала.
И решил адмирал,
что не нужно скандала.
Дал супруге развод,
и (секрет вам открою)
очень дружно живет
с ее младшей сестрою.
Мой друг, вас нет в моих стихах,
и это очень странно:
ведь между нами было — ах! —
подобие романа.
Писала я в своих стихах
об этом постоянно,
что между нами было — ах! —
подобие романа.
Но не снискал роман успех,
хоть создан был на совесть.
Возникла между нами — эх! —
взамен романа повесть.
Но повесть испустила дух,
и долго я ревела.
Возникла между нами — ух! —
короткая новелла…
И вот пишу, скрывая вздох,
не радуясь нисколько:
была, была меж нами — ох! —
пародия — и только.