Реплики в сборе: Литературные пародии

Не вырваться уже

из западни,

опутан цепью ржавою железной,

на дыбу вздернут,

я висел над бездной

и медленный огонь лизал ступни.

Я понял все: мне суждено пропасть,

шипела кожа,

рвался вопль из мрака,

вгрызалась в печень жирная собака,

но я плевал

в разинутую пасть.

Безумно хохотали палачи,

троились хари

в жуткой круговерти,

Зоил, смеясь,

напялил маску смерти

и сладострастно корчился в ночи.

Из преисподней подымался газ,

в кровавой пене

мчался астероид,

в единственном глазу

сверкал сфероид,

пока не вытек и последний глаз.

Слепящий луч сознания потух.

Я распадался,

но не ведал страха.

«Ужо, — я хрипло возопил из праха, —

отмстит врагам

неубиенный дух!»

Жаль, нынче не успею аз воздать,

сложу в мешок

раздробленные кости

и с дыбы слезу,—

зван сегодня в гости,

передохну,

а завтра — вновь страдать…

Гуляет в юбочке бордо

Кассирша Вера.

И занимается дзюдо

Она, холера.

Ее в магазине у нас

Все опасались.

Но в понедельник с пьяных глаз

Мы расписались.

Во вторник, в среду и в четверг

Я продержался.

Наш дворник Федя Розенберг

Все поражался.

И в пятницу курям на смех

Был трезвый вроде…

А Зинка, стерва, мне при всех:

«Гляди, Володя…»

Все говорили: «Баба — страх!»

Но я уперся.

И вот в субботу на бровях

Домой приперся.

Я трезвым драться не люблю,

Скажите, братцы…

Но ежели я во хмелю,

Куда ж деваться?

Само собой пошел скандал

Промежду нами.

И тут я что-то ей сказал

Об ейной маме…

Ведь как-никак во мне семьсот

И пива сколько…

А я гляжу — ее трясет,

Ну смех, и только.

Тут как-то я ее назвал,

Но не обидно.

А дальше в памяти провал —

Заснул, как видно…

Очнулся в гипсе, как святой,

Хужей медведя.

А был когда-то холостой.

Ты помнишь, Федя?..

Томление. Весна. Болит колено.

Уехал брат. Приехала Елена.

Похолодание. Приехал брат.

Уехала Елена. Снегопад.

Зима. Спилили тополь на полено.

Уехал брат. Приехала Елена.

Уехала Елена. Выпал град.

Тень птицы на стене. Приехал брат.

Елена! Брат! Елена! Я меж вами!..

Как воздух пуст! Я не могу словами…

Врач-кардиолог, в лице ни кровинки,

Начал беседу себе на беду:

— Вы написали про две половинки,

Что вы имели при этом в виду?

Истины ради, не ради усердия,

Лишь потому, что наука права,

Два, уверяю вас, в сердце предсердия

И, уж поверьте, желудочка — два!

Факт, в медицинском доказанный мире.

Значит, желаете вы или нет,

Но «половинок» не две, а четыре,

Вы обсчитались, товарищ поэт…

Я растерялся, в лице ни кровинки,

Но замечательный выход нашел:

Я показал ему две половинки

И, не простившись с невеждой, ушел.

То ли в Сочи, то ли в Нальчик

От родных полей

Забубенный ехал мальчик

Из страны своей.

Небеса чисты и сини,

Рай! А из купе

То и дело: «Крести! Вини!

Буби!..» И т. п.

Мат витает, дым не тает,

Крик: «Вальта не бей!»

Лишь на спинах не хватает

По тузу бубей…

В обстановке этой самой,

Будь он жив сейчас,

Со своей «Винновой дамой»

Пушкин был бы «пас»…

Сердцем чувствую: что-то не так.

Стало ясно мне, трезвому, грустному,—

Я по письменной части мастак,

Но слабее по русскому устному.

В кабинетной работе я резв

И заглядывал в энциклопедии,

Но далек от народа и трезв —

Вот причина подобной трагедии.

Нет, такого народ не поймет!

Не одарит улыбкою теплою…

И пошел я однажды в народ

С мелочишкой в кармане и воблою.

Потолкался в толпе у пивной,

Так мечта воплотилась заветная.

И, шатаясь, ушел: боже мой,

Вот где устная речь многоцветная!

Что ни личность — великий знаток,

И без всякой притом профанации.

Слов немного — ну, может, пяток,

Но какие из них комбинации!

Каждый день я туда зачастил,

Распростясь с настроеньями грустным

Кабинетную речь упростил

И украсил словами изустными.

У пивной мне отныне почет,

А какие отныне амбиции!

И поставлен уже на учет.

На учет в райотделе милиции.

В свои права вошла весна,

Вокруг светлей и чище.

И стаи воробьев, шпана,

Спешат на толковище.

Грачи, как крестные отцы,

Глаза свои таращат.

Везде домушники-скворцы

Уже чего-то тащат.

Барыга-мерин погорел —

Мужик его треножит.

А голубь, фрайер, ожирел,

Взлететь — и то не может.

Лохматый пес сидит как вор

И пайку ест из плошки.

Крадется кот как сутенер,

На тротуарах — кошки…

Ворона, словно человек,

Разинула едало.

Сорока, падла, будто век

Свободы не видала.

Всех обогрел весенний свет,

Длинны, как сроки, тени…

И вот уже сидит поэт

И ботает по фене.

Один, как нелюдь меж людьми,

По призрачным стопам,

Гремя истлевшими костьми,

Я шел по черепам.

Сжимая том Эдгара По,

Как черный смерч во мгле,

Как пыли столб, я мчался по

Обугленной земле.

Еще живой, я мертвым был,

Скелет во тьме белел…

Из чашечек коленных пил,

Из таза предков ел.

Блестя оскалами зубов,

Зловещи и легки,

Бесшумно змеи из гробов

Ползли на маяки.

Я сам от ужаса дрожал

(Сам Гёте мне грозит!),

И всех, естественно, пужал

Загробный реквизит.

Я шел, магистр ночных искусств,

Бледней, чем сыр рокфор…

Прочтя меня, упал без чувств

Знакомый бутафор…

У меня на сердце — муть.

Напишу, читаю — жуть.

Дело плохо. Надо к Васе.

Рядом с Васей — как-нибудь…

Вася скажет: «Бон суар!»

И поставит самовар.

Извинится: «Я уже…

Миль пардон за неглиже».

Опрокинет двести грамм, бормоча:

«Шерше ля фам».

И добавит: «Йес, майн герр,

а ля гер ком а ля гер…»

С Васей быть — на рану бинт.

Поиграем с Васей в винт.

Я уж Васе пользы для

проиграю три рубля.

Вася бедный, Васе надо,

елки-палки, вуаля!

Вася вскочит в тот же миг

и воскликнет: «Манифик!»

Я доволен. Мне не жаль.

Вася крикнет: «Нох айн маль!»

Все как есть пишу без фальши.

Будем мы играть и дальше.

Разгораются глаза, бью шестеркою туза…

Развидняется уже,

я остался неглиже,

но нисколько не жалею —

полегчало на душе!

На меня тоска находит,

Как подумаю о том,

Что с деревней происходит?

Мы ж под дых деревню бьем!..

Уезжают молодые,

Или здесь им — не судьба?

Плачут ивушки седые,

Слепнет старая изба.

Город юных не жалеет,

Всюду — сервисная ржа…

Кто же пашет, кто же сеет,

Кто сбирает урожай?

Я пишу стихи без фальши,

Вся в слезах душа моя.

Если так пойдет и дальше,

Что же кушать буду я?!

Ах, как я себя ругаю,

Город — язва, город — бич…

Но сегодня я другая —

Деревенский слышу клич.

Решено! Бросаю город,

И — в деревню, навсегда!

Утолю духовный голод,

В город больше — никогда!

Я в деревне. Как приятно!

Здравствуй, нива! Здравствуй, сад

Жаль, что мне пора обратно —

Тянут сервисы назад…

Как вошла в свою квартиру,

Клич судьбы во мне утих.

А потом взяла я лиру —

Сочинила страстный стих!..

Я людям верю, но

немало озабочен тем,

что, когда темно,

я верю им не очень.

Я с музою дружу,

знаком с успехом гулким,

но больше не хожу

по темным переулкам…

Случайный пешеход

ко мне на днях подходит

с улыбкою. И вот

что дальше происходит.

О чем-то говорить

желает, вероятно…

«Позвольте прикурить», —

он произносит внятно.

Я на него смотрю

и загодя скучаю.

«Простите, не курю», —

печально отвечаю.

Чем это мне грозит,

понятно и ребенку.

Он тихо говорит:

«Тогда сымай дубленку».

Дубленку я свою

снимаю торопливо

и молча отдаю…

А на душе тоскливо.

Вот отчего грустна

моя ночная лира

и жалуется на

несовершенство мира…

Поутру, откушав браги,

Душу песней веселя,

Я иду, творя зигзаги,

А иначе — кренделя.

У крылечка три ромашки

Пьют чего-то на троих.

Колокольчики-рюмашки…

Доберусь ужо до них!

Самочувствие все хуже,

В организме все дрожит.

Мерин жадно пьет из лужи —

Перебрал вчера мужик.

На углу сидит собака,

Ей поэта не понять.

Надо, думаю, однако,

Внутрь чего-нибудь принять.

У меня не жизнь, а горе:

Воду пью — и та горчит…

Старый дуб на косогоре

Забулдыгою торчит.

Бабка внука бьет по попке,

Дед с утра опять икал.

Топольки стоят, как стопки,

А церквушка — как бокал.

У меня — стакан в кармане

И последние гроши…

Говорил же мне папаня:

Похмелись — потом пиши.

И время настало

зимы-кружевницы,

Под солнцем холодным

летают синицы.

Стою у окна,

головою трясу,

И скоро, наверное,

всех потрясу.

Синицы давно

подружились со мною,

Пшено я трясу им

и все остальное.

На землю сугробы ложатся,

тихи.

А я из себя

вытрясаю стихи.

Я вытрясла все

и осталась босая,

Но — просит душа! —

вытрясать не бросаю.

Меня, как снежинку,

метелью несет.

Гляжу, а читателей

тоже трясет.

Глаза однажды разлепив со стоном,

решили счастья мы испить с Платоном.

Платон мне друг,

но истина дороже…

В чем истина — видать по нашим рожам…

Для счастья людям нужно очень мало:

мы взяли

по сто граммов идеала

(любой поймет, что это — для начала),

но нам с Платоном сразу полегчало.

Сказав, как мы друг друга уважаем,

сидим с Платоном и соображаем.

Платон мне говорит:

«Для счастья — мало,

возьми еще по рюмке идеала!»

Потом еще по двести попросили

и всё

противоречьем закусили.

Потом опять нам показалось мало.

Мы нахлебались счастья до отвала.

И, задремав в обнимку, словно с братом,

Платон во сне

назвал меня Сократом…

Как изменилось все на свете!

Как в самых радужных мечтах.

Какие знающие дети

в больших и малых городах!

Акселераты…

Мысль во взорах

на расстоянии видна.

И вот повсюду на заборах

уже возникли письмена.

Конечно, слово не игрушка.

Ну, вот…

Что взять с него — дитя…

И не смущайтесь, что старушка

упала в обморок, прочтя…

Все стало темой для поэта,

пусть не пугает вас ничто.

Пускай один напишет это,

зато другой напишет то…

Пусть истина родится в спорах,

она — я понял — не в вине.

Пишите, дети, на заборах,

а все претензии — ко мне!

Где оно — начало всех начал?

Ведь не сразу довелось родиться…

Для начала я облюбовал

мамину

просторную темницу.

Не сказать ни в сказке, ни пером

описать,

как мне хотелось к свету!

Одинок в узилище сыром,

я грустил,

а грусть к лицу поэту.

Там же я питался, мыслил, жил,

начал помаленьку развиваться.

Головой — не чем-нибудь! — решил,

что пора,

пожалуй,

выбираться.

Головой вперед себя родив,

понял я,

что прочих не глупее.

Не без основанья рассудив,

что вперед ногами — я успею.

А когда приехали врачи,

а за ними — дяденька фотограф,

разомлевший,

прямо на печи

я оставил

первый свой автограф!

Вижу ряд угрожающих знаков,

В мире зло громоздится на зло.

И все меньше становится яков,

Уменьшается племя козлов…

Добротой в наше время не греют,

Жизнь торопят — скорее, скорей!..

Жаль, что люди все больше звереют,

Обезлюдело племя зверей.

Век жестокий, отнюдь не толстовский…

Скоро вовсе наступит конец.

Лишь останется Яков Козловский,

Красной книги последний жилец.

На ветке яблочком налился,

Упал поблизости. Да вот

Далече слишком откатился…

С тех пор тоска во мне живет.

Я сохну без корней и чахну,

Мне невозможно без земли.

Я тленом, может быть, запахну

От милой яблони вдали.

Как без меня созреет колос?

Как расцветет весною сад?

Но тут вмешался трезвый голос: —

Что за беда! Катись назад!