Реплики в сборе: Литературные пародии

Я хоть музой и любим,

только, как ни ковырялся,

шестикрылый серафим

мне ни разу не являлся.

Вместо этого, уныл,

словно он с луны свалился,

серафимный шестикрыл

на распутье мне явился.

— Ну-с! — свою он начал речь. —

Чем желаете заняться?

— Вот хочу жаголом глечь, —

так я начал изъясняться.—

Сочиняю для людей,

пред людьми предстал не голым.

Так сказать, людца сердей

собираюсь глечь жаголом…

Шестикрыл главой поник

и, махнув крылом как сокол,

вырвал язный мой грешык,

чтобы Пушкина не трогал.

Была когда-то благодать,

Да ведь оно и впрямь вернее:

Лицом к лицу — не увидать,

На расстоянии — виднее.

Теперь иные времена,

И очень, знаете, обидно:

И так — не видишь ни хрена,

И этак — ни черта не видно…

От этого болит душа,

И неудобство есть при этом:

Когда не видишь ни шиша,

То очень трудно быть поэтом.

Пишу не покладая рук,

Итог трудов безмерно дорог,

Хотя я страшно близорук

И в то же время дальнозорок.

Я вам совет подать спешу:

Наутро в качестве зарядки

Навесьте на уши лапшу,

И сразу будет все в порядке.

Беру свечу. Конечно, баловство

В наш сложный век — подсвечники, шандалы,

Гусарский пир, дуэльные скандалы…

Но в этом все же есть и волшебство.

Минувший день — сверканье эполет,

Порханье дам… Но как не верить знаку

Свечи зажженной? Это ж Пастернаку

От Пушкина таинственный привет!..

Но вот свеча и мною зажжена.

И новый труд в неверном свете начат.

Свеча горит… И это что-то значит…

Внезапно понял я: да ведь она

Горит не просто так, а дивным светом

От Пастернака мне — ведь я поэт! —

Шлет трепетный, мерцающий привет!..

Так и живу. Так и пишу. С приветом.

Собрались вместе Лев Толстой, и Цыбин,

и Мандельштам, и кто-то там еще.

И вроде бы никто из них не циник,

И все что нужно принял на плечо.

— Вы кто такой? — у Цыбина Володи

спросил Толстой. — Не знаю вас, мой друг,

мы в свете не встречались раньше вроде…

— А я Щуплов! — ответил Цыбин вдруг.

Толстой застыл, сперва лишился слова,

потом смутился и сказал: — Постой,

не может быть, откуда два Щуплова?

Ведь я Щуплов! — промолвил Лев Толстой.

Стояли молча рядом два титана.

— И я Щуплов! — кричали где-то там.

И, чувствуя себя довольно странно,

«И я Щуплов!» воскликнул Мандельштам.

Вокруг теснилась публика, вздыхала

и кто-то молвил зло и тяжело:

— На молодого циника-нахала,

должно быть, вновь затмение нашло.

Деревня под лучами солнца греется,

Какое утро — просто чудеса!

А в небесах такое нынче деется —

Парад бессмертных, а не небеса!

Из леса песня слышится кукушкина,

Речушка убегает далеко.

Вот облако, похожее на Пушкина,

Плывет недостижимо высоко.

Вот слышу грохотанье грома близкого,

Была погодка, да, глядишь, сплыла…

То туча — просто копия Белинского, —

Сердясь, на тучу Гоголя нашла.

Но туча уплыла вослед за тучею,

И снова чист и ярок горизонт.

Вот облака поменьше, но бегучие —

Поделков, Вознесенский, Доризо…

Все небеса великими заляпаны,

И лишь одно гнетет и душу рвет,

Что ничего похожего на Ляпина

По небосклону что-то не плывет.

Лежит ночная мгла.

Разлука грусть наводит.

«Печаль моя светла»,—

Его перо выводит.

Он в горнице не спит.

Уж близок час рассвета.

Предчувствие томит

Великого поэта.

Наш классик сам не свой,

В тревоге шепчет часто:

Что будет, боже мой,

Лет через полтораста!

Опальный исполин

Вздыхает, ставя точку:

«Не Курицын ли сын

Мою испортит строчку?..»

Увлечены мы не игрушками,

свершеньям нашим нет цены.

Кто были Боратинский с Пушкиным,

коль разобраться? Пацаны!

Но слова их авторитетного

мы не постигли до конца…

А Лермонтова взять бессмертного —

так он и вовсе был пацан!

Иной уж век, иное времечко,

а все ж традиция жива.

Другие люди чешут темечко,

рифмуя разные слова…

Не в тех семействах мы родилися,

но, свой нащупывая путь,

мы, как и классики, училися

чему-нибудь и как-нибудь…

Мы стали ушлыми и дошлыми,

признанье к нам пришло само.

Великим стихотворцам прошлого

шлем коллективное письмо:

«Вы были, пацаны, гигантами

но нам ведь тоже нет цены…

Бог не обидел нас талантами.

Не сомневайтесь. Пацаны».

На площадь Пушкина иду,

Смотрю на камень пьедестала…

У всей России на виду

Кудрявый правнук Ганнибала.

Он символом России стал,

Но вот о чем я думать стала:

Зачем ему-то пьедестал?

Все ясно и без пьедестала…

Суть в том,

кем для потомков быть.

Вот что, я думаю, важнее!

А главное — не позабыть,

Что пьедестал другим нужнее.

Он был любим.

Он был влюблен.

Писал бессмертными стихами.

В конце концов,

мужчина он,

Мужчина уступает даме…

Не ждать,

пока пройдут века,

При жизни хороша награда!..

Названье площади пока,

Я думаю,

менять не надо.

Но ясно вижу: день настал,

Сумела предъявить права я:

Родной до боли пьедестал,

На нем — Татьяна…

Но живая.

За окнами стоит ночная тишь.

Мне голос был ни спереди ни сзади.

Он грозно мне сказал: чего сидишь?

Плюнь на золу, ищи родство, Геннадий.

А где искать? Хоть понял я намек,

но обречен сиротству и проклятью.

Искал, искал, но отыскать не смог

нигде — ни под столом, ни за кроватью.

Горит огонь, притягивая гнусь.

Сижу я, в темноту вперяясь оком,

и думаю: уйду и не вернусь,

а может быть, вернусь — полунамеком.

За окнами — и муть, и жуть, и мразь.

И вдруг оттуда голоса раздались:

«Давай, пиит, с полунамеков слазь,

понятное ищи! Изнамекались…»

Писал о главном Пастернак

Размером славным.

Мне тоже выдан этот знак —

Пишу о главном.

Снега застыли на земле,

Зима в зените.

«Свеча горела на столе…»

Ах, извините!

Пишу который год подряд

Стихом державным.

Пиши о главном, говорят.

Пишу о главном.

Снег будет до весны лежать,

Как это славно!

…А главное — не подражать

Уж слишком явно.

Садись, Вильям!

Да я уж постою…

Садись, садись! Я нынче зол без меры.

Вот, хочешь, пей… Я завязал, не пью.

Дашь мне совет насчет одной холеры.

Вот пишут про меня незнамо что…

И так Расею взгромоздил на плечи,

Тяну сей груз… А тут они…

Почто

Ты гневен, царь? О ком ведешь ты речи?

То Алексей, язви его, Толстой!

А то Владимир, сын Эммануила!..

Кто он такой, анафема?..

Постой,

Уж не Рецептер ли? Когда о нем, он — сила!

Коллега мой. Актер. Привел в восторг

Известных лиц. И сочиняет много.

Недаром же пригрел его Георг.

Не наш Георг, а ихний — Товстоногов…

Он в одиночку Гамлета сыграл,

Тогда как я — лишь Тень его папаши…

Слыхал, сам Смоктуновский обмирал,

Так он играл!..

С тобой не сваришь каши!

Я весь зело от ярости горю…

Молчи, Крючок! И не встревай, собака!..

По-аглицки я плохо говорю…

Speak russian! В переводе Пастернака.

Ты многого, царь Питер, не учел,

Хотя не лаптем щи хлебал, а ложкой.

Рецептера, признаюсь, я прочел,

Пока ты ковырялся тут с Алешкой…

Скажу тебе: он просто молоток,

Он сочинил вполне приличный опус,

Должно быть, лучше выдумать не мог…

Да полно врать! Тут не театр «Глобус»!

На плаху захотел?..

Избави бог!

Да я шучу, Вильям… Какой-то рок

В сем зрю. Хоть, может, мыслю и убого.

Предполагать имеет право бог!

Играешь роль? Играй же! Но не бога!..

О нет, мин херц! Не бог, а человек

Предполагает. Бог — располагает.

Вот погоди, иной наступит век,

И то ли будет…

Это и пугает!

В раденьях изнемог. Не тот я стал…

Хандрю. И самочувствие отвратно…

Рецептера не знаю, не читал…

А ты прочти! И складно и занятно.

Узнаешь много нового…

Устал…

Творческим духом я нынче питаюсь,

Тихою радостью пьян.

В славной усадьбе, где я обретаюсь,

Множество ясных полян.

В теплых лучах золотится деревня,

Нежится речка и дол.

Добрая баба, как Софья Андреевна,

Мне собирает на стол.

С рани землицу пашу я не сдуру,

Круп вытираю коню.

Скоро, видать, про Каренину Нюру

Ро́ман большой сочиню…

Вьюга воет, сердце ноет,

Знать, зима идет к концу.

Буря мглою небо кроет,

Как весной баран овцу.

— Ручки зябнуть, ножки зябнуть, —

Пушкин няне говорит,—

Не пора ли нам дерябнуть,

У меня душа горит!

По годам лицейским тризна,

Неизвестно, где друзья…

— Побоись алкоголизма! —

Плачет няня в три ручья.

Под сугробом стонет крыша,

Пушкин брови сводит злей,

Бормоча:

— Ништо, Ариша!

Плюнь три раза да налей!

Ищет бедная старушка,

Заглянула аж во двор.

— Что за черт, пропала кружка.

— Неужели Пущин спер?

— Черта с два,

Он не таковский,

Ты кручину бы унял…

Это, батюшка, Лучковский

Зря про нас насочинял!..

Я замер, варежку разинув,

Когда, кривя в улыбке рот,

Передо мной возник Мартынов,

Не Леонид, не наш, а тот…

Играл убийца пистолетом,

На что он руку поднимал?!

Я с Лермонтовым был, об этом

И сам Андроников не знал.

И вот он выстрелил, мошенник,

И пуля мне заткнула рот.

А как же ты, мой современник,

Страна, поэзия, народ?!

Что ж, не от пули, так от яда…

Судьба поэта догнала.

Ну пусть бы Лермонтов…

Но я-то! Россия, где же ты была?

Россия по-сиротски взвыла

И покачала головой:

— Ах, если б так оно и было —

Глядишь, и Лермонтов — живой…