Репортажи с переднего края

Глава 1 Вороны Галаца

Галац, 18 июня 1941 года

Расположенный между реками Прут и Дунай, посреди нескольких мелких водоемов, Галац пропах рыбой и гниющими камышами. (Добавьте сюда ощущаемый июньскими вечерами слабый запах наносов ила, который пристает к листьям деревьев, женским волосам, лошадиным гривам, длинным нарядам скопцов, кучеров-евнухов из знаменитой русской секты, для которой Галац стал последним убежищем и храмом.) От Брэилы до Галаца, от Сулины до низких гор Добруджи[1] располагается обширное пространство сияющей воды. Весенние половодья превратили эту территорию в огромное болото. Здесь, подобно гигантской занавеси, развевающейся под дуновениями ветра, плывет по холмам Валашская равнина. Через неровные интервалы из бесконечных болот робкими островами восходят участки желтой земли. Затем болота постепенно переходят в подобие мелководного бассейна, на территории которого лежат спокойные воды озера Братеш[2], вечно укрытые прозрачной бледно-голубой дымкой.

Галац расположен на краю этого бассейна, на вершине треугольника, образованного реками Дунай и Прут, которые сливаются в нескольких километрах ниже по течению от города. Далеко у горизонта создают фон к этому изменчивому пейзажу с его низкими домиками, болотами и дымкой горы Добруджи. Они отражают те же зыбкие тени синего и зеленого цвета, создают ту же обстановку романтики и утонченной невинности. Зачастую они исчезают за горизонтом, оставляя за собой в мерцающем свете чувство неясной печали, ощущение, которое присуще по большей части женщинам.

Между моей гостиницей и Советской Россией находится лишь река Прут с ее неторопливыми желтыми водами. Здесь, неподалеку от устья, она расширяется и образует обширную мутную котловину озера Братеш, гладкая поверхность которого здесь и там изрезана зарослями камыша, растущего часто и плотно на илистом берегу. В эти дни берег Прута кажется необычно пустынным. По поверхности реки не прокладывает себе путь ни буксир, ни грузовое судно, ни даже ревущий моторный катер. Можно увидеть лишь, как одинокие лодки румынских рыбаков снуют туда и обратно посреди медленных, покрытых тиной вод у самой кромки берега. Но горе тому, кто осмелится оказаться поближе к середине реки: русские сразу же откроют по нему огонь. С наступлением темноты дозоры русских начинают стрелять в ответ на каждое шевеление листьев, на каждую хрустнувшую ветку. Даже слабых всплесков воды, которые она время от времени издает, ударяясь о берег, достаточно для того, чтобы привести их в состояние тревоги.

Из окна моей комнаты можно невооруженным взглядом разглядеть дома на русском берегу, склады пиломатериалов, дым нескольких буксиров, стоящих на якоре в заливе реки. На дороге, что проходит вдоль реки, можно различить в бинокль группы людей, скорее всего солдат, колонны техники, кавалерийские разъезды. По ночам советский берег кажется полностью погруженным во мрак. Создается впечатление, что оттуда, с того берега, приходит ночь, там она растет и крепнет, подобно черной стене, стоящей напротив румынского берега с его мерцающими огоньками. На рассвете советский берег постепенно открывает свои закрытые на ночь глаза и смотрит на реку с тусклым, необычно печальным и беспокойным выражением.

Ватаги ребятишек гоняют друг друга вдоль широких аллей общественных садов. Группы людей наклоняются над парапетом Бельведера, который резко возвышается над голой красноватой гладью обширных болот, изрезанных железнодорожными насыпями. Прикрывая глаза руками, они наблюдают за русским берегом.

Там, на дальней стороне берега реки Прут, из домов городка Рени клубится вверх голубоватый дым, который лениво растворяется в пыльном воздухе. (Еще два дня, а может, один день, а может, всего несколько часов.) Я поймал себя на том, что смотрю на часы городской башни, подъезжая на машине к мосту, соединяющему Галац с советским городком Рени.

Сильный запах, резкий и жирный, поднимается в мою сторону от озера Братеш. Это зловоние исходит от трупов животных, погребенных под слоем ила. Огромные синие и зеленые мухи с золотистыми крылышками с гулким жужжанием постоянно снуют здесь и там. Группа румынских саперов закладывает заряд взрывчатки, готовя мост к взрыву. Солдаты, смеясь, о чем-то переговариваются между собой. Мутные воды озера Братеш отражают желтоватый свет, который, постепенно угасая, освещает местность, апатичную, меняющуюся, подверженную тлену. Неминуемая война воспринимается будто буря, которая готова вот-вот разразиться, независимо от воли людей, почти как явление природы. (Здесь Европа больше не внемлет голосу рассудка, не знает законов морали. Она стала будто бы ненастоящей, превратилась в континент гниющей плоти.) На дальней стороне моста, у границы с СССР, высится советская триумфальная арка, грубое сооружение, увенчанное ритуальным орнаментом в виде серпа и молота. Мне нужно всего лишь перейти через мост, пройти несколько сот метров, чтобы покинуть эту и перейти границу с другой Европой. Одну Европу от другой отделяет всего один шаг, пусть и слишком длинный шаг, шаг к смерти.

На самом деле весь этот пейзаж создает впечатление ненадежности и недолговечности. Случившееся в ноябре землетрясение привело к тому, что многое в городе превратилось в груды развалин и мусора, и теперь вид этого места наводит на мысли о недолговечности мира и хрупкости цивилизации. Множество домов было разрушено, почти повсюду видны глубокие шрамы от происшедшего. Часть домов осталась без крыш, у других не хватает стен. Некоторые здания потеряли балконы, а прочие – фасад целиком. Встречаются дома, изуродованные широкими трещинами, сквозь которые просвечивает буржуазный интерьер – полы, покрытые турецкими коврами, венские кровати, безвкусные олеографии, украшающие стены каждого дома на востоке. На одной из улиц у Брашиовени обрушились фасады всех зданий; здесь можно видеть, как люди ходят за тканевыми занавесками или перегородками из бумаги, будто на подмостках сцены перед шумной равнодушной публикой. Все это похоже на сцену из картин Пискатора[3]. Балки, которые поддерживают фасады или стены зданий, образуют что-то вроде скошенной арки, которая проходит от одного до другого края мостовой, и под этой аркой громко шумят люди всевозможных наций и языков. Они толкаются, догоняют друг друга, быстро собираются в группы, которые так же быстро распадаются, в одну бурлящую массу. Во многих местах, например на улице Полковника Бойле, на дорожках, что ведут к озеру, до сих пор можно наблюдать нагромождение камней от разрушенных домов. И посреди этих развалин, под аркой из балок, сильно потрескавшихся, шатающихся стен, перед сценой из тех домов с прорехами в клубах желтоватой пыли собрались толпы греков, армян, цыган, турок и евреев. Здесь все погрузилось в суматоху галдящих голосов, воплей, взрывов смеха, визга, песен, ревущих из граммофонов. И над всем этим витает запах конской мочи и аромат роз, запах Леванта, аромат Черного моря.

По обеим сторонам мостовой улиц расположились сотни и сотни кафе, галантерейных и парфюмерных лавок, парикмахерских, стекольных мастерских, кондитерских и кабинетов дантистов. Парикмахеры-греки с лицами оливкового цвета, с огромными черными усами сверкают бриллиантином. Дамские мастера с пышными черными волосами, завитыми с помощью утюга и уложенными в стиле барокко. Турки-кондитеры, с рук которых капает мед и масло; их руки до локтей пропитались тертым миндалем и фисташками. Парфюмеры, сапожники, фотографы, портные, дантисты и хозяева табачных лавок – все они приветствуют вас певучими голосами, торжественными жестами и глубокими поклонами. Каждый приглашает вас войти, сесть, позволить себя причесать, побрить, примерить костюм или белье, пару обуви, шляпу, бандаж или очки, или, может быть, приобрести набор искусственных зубов, флакон духов, или что-нибудь еще, например, сделать вам завивку, причесать или подстричь. А в это время в турецких кофейнях в блестящих бронзовых маленьких турках пенится кофе, а продавцы газет громко выкрикивают заголовки репортажей о положении на границе, и бесконечные процессии густоволосых накрашенных женщин с завитыми прическами проходят вдоль мостовой в ту или в другую сторону перед столиками кафе, заполненными толстыми левантийцами, что сидят там широко расставив ноги, как в описаниях Пашино, бывшего здесь проездом из Брэилы[4].

Еще не время отправляться на ленч к Сюре. Поэтому я вышел из греческой кофейни «Манцавинато» и по одной из самых фешенебельных улиц Галаца под названием Домнеаска отправился к заливу, до которого примерно полтора километра. На улице Брашиовени окна вибрируют от пронзительного грохота трамвайных колес. Мимо в клубах пыли проносится экипаж извозчика-скопца, в который запряжена пара шумно дышащих ухоженных лошадей. Сам кучер-скопец сидел на своей скамеечке, щеголяя в длинных одеждах. У него вытянутое лицо евнуха с мягкими чертами, очень худое какой-то дряблой, обвисшей худобой. Стаи собак и ватаги детей гоняют друг друга с одной стороны улицы на другую. Посмотрев вверх, я обнаружил, что надписи на магазинах выполнены на еврейском, армянском, турецком, греческом и румынском языках. Наконец я оказался на улице, что ведет к заливу.

Дунай после дождей вышел из берегов, вверх и вниз на воде качаются массивные фонари, привязанные вдоль причалов. Улица, проходящая вокруг гавани, представляет собой нечто вроде бесконечного ряда низких домиков, наполовину разрушенных землетрясением и теперь укрепленных с помощью балок. Самые роскошные жилища построены из кирпича. Остальные – из земли, смешанной с известью. И самые бедные – из соломы, смешанной с глиной. На улице прохожему обязательно встретится несколько мрачных складов с широко распахнутыми дверями, за которыми видны огромные ряды стеллажей с бочками, где хранятся деготь, перец, хальканит, сушеная рыба, изюм и разнообразные специи. Эта оживленная торговля импортным товаром монополизирована греками. Стройные и загорелые или, наоборот, полные и очень бледные, они стоят в дверях своих магазинов, скрестив руки на груди, с прилипшими к нижней губе сигаретами. С тусклыми глазами с нависшими над ними густыми черными бровями и длинными орлиными носами с подрагивающими красными ноздрями. Именно носы придают этим лицам цвета каракатицы хоть какое-то подобие жизни и утонченности, которое в остальном совершенно отсутствует в этих людях.

Суета царит во всем Бадалане, как называется район вокруг гавани. На берегу реки толпятся солдаты. Группа военнослужащих территориальных войск разгружает с какого-то парохода скот, тюки сена, мешки с зерном и вязанки дров. Солдаты пожилые, с сединой в волосах. Они поспешно снуют между лихтером и причалом друг за другом, похожие на желтых насекомых. Несколько женщин с зелеными, желтыми и красными солнечными зонтами сидят на палубе лихтера, поедая сласти. Это жены капитанов, штурманов и владельцев судов.

На берегу, возле загона для скота, другая группа солдат занята приготовлением пищи. Это молодежь. Работая, они балуются и смеются. Кто-то чистит лук и чеснок, кто-то кидает в котелок фасоль, кто-то мажет большую сковороду лярдом, кто-то чистит картошку, кто-то режет на кусочки мясо, чтобы начать его готовить. В котелках кипит фасолевый суп. За всей этой процедурой наблюдает капитан, который время от времени поворачивает голову и лениво скользит взглядом по заливу, смотрит на женщин на палубах пароходов, на скот, на русский берег озера, за которым возвышается литейный завод «Титан-Надраг-Калан», охраняемый часовыми с примкнутыми к винтовкам штыками.

Широкие приземистые трубы завода извергают огромные облака черного дыма, который стелется над заливом, над домами, солдатами, животными и лихтерами. Временами создается впечатление, что причалы горят, что весь район Бадалан объят пламенем. Видно, как солдаты бегут за скотиной, как они гонят перед собой хлыстами лошадей. Непрерывно гудит товарный поезд, маневрируя перед станцией, которую тоже не пощадило землетрясение. В районе Бадалана все окрашено в синий цвет: окна, жалюзи, двери, балконы, перила, вывески магазинов и даже фасады домов. Здесь, на берегу этой мутной, почти белой реки, почему-то все заставляет вспоминать о море.

У бункеров за заводом неподвижно стоит группа солдат и рабочих. Они пожирают глазами манифест, который расклейщик афиш только что приклеил на стену. Это заявление правительства о том, что Хория Сима и другие лидеры легионеров[5] приговорены к принудительным работам. Люди стоят, замерев, около манифеста, будто разглядывают картину. Мне в голову приходит мысль, что, возможно, они не умеют читать. Затем вдруг кто-то из солдат засмеялся, и все стали переговариваться между собой. Они обсуждали цену, которую правительство назначило за реквизированный скот, говорили о надвигающейся войне. Пока я иду обратно к гостинице, с озера Братеш поднимаются черные тучи, огромное темное пятно, которое заслоняет небо над рекой, над заливом и над городом. Пятно оказывается огромной стаей ворон. Птицы-могильщики печально каркают с крыш. Я иду обратно по улице Брашиовени.

Вдруг что-то падает с неба прямо на мостовую, в толпу пешеходов. Никто не останавливается и не оглядывается по сторонам. Я наклоняюсь над предметом, чтобы осмотреть его. Это кусок плоти, который ворона выронила из клюва.

Глава 2 Красная война

Яссы, 22 июня

Война против Советской России началась сегодня на рассвете. Впервые за последние два месяца я слышал звук артиллерийской канонады. (В прошлый раз это было в апреле под стенами Белграда.) Посреди этих обширных полей пшеницы и бесконечных «лесов» подсолнечника я снова вижу войну с ее беспощадной стальной поступью. Она в грохоте металла машин, в непрекращающемся монотонном вое тысяч двигателей («Хоннегер», «Хиндемит»). Снова запах людей и лошадей отступает перед всепоглощающим зловонием бензина. (Вчера, когда я ехал на северо-запад вдоль советской границы из Галаца в Яссы вдоль реки Прут, то наталкивался на команды упрямых непробиваемых фельджандармов, стоявших на каждом перекрестке, вооруженных своими красно-белыми регулировочными жезлами, с медными горжетами на шеях.)

Как-то меня продержали два часа на одном из перекрестков, пока мимо проезжала германская колонна. Это была моторизованная дивизия. Впереди шли тяжелые танки. В описываемое время тяжелых танков в вермахте не было, самыми тяжелыми были средние танки Pz IV и Pz III. Она была переброшена из Греции. Дивизия прошла через греческие Аттику, Беотию, Фессалию, Македонию и далее через Болгарию и Румынию. Солдат везли на грузовиках в открытых кузовах. Они сидели на скамейках спиной к водителю. Их лица были белыми от пыли. На капоте каждого грузовика белым цветом было грубо нарисовано изображение Парфенона, так, как если бы его колонны изобразил ребенок. Белый цвет на темно-сером металле. Можно было догадаться, что под слоем пыли лица солдат были обожжены солнцем и ветрами Греции. Солдаты замерли в странной неподвижности, они напоминали статуи. Они были такими белыми, что смотрелись будто бы высеченными из мрамора.

У одного из них была сова, живая сова, которая сидела у солдата на руке. Птица, несомненно, приехала сюда из Акрополя. Это была одна из тех сов, что ночами с уханьем летают между мраморными колоннами Парфенона. (Тут я вспомнил, что сова считалась священной птицей Афины Паллады, «совоокой» богини.) Птица то и дело встряхивала крыльями, чтобы избавиться от пыли; на фоне унылой белизны окружающего пейзажа ее глаза горели особенно ярко. Такие же горящие глаза были и у немецкого солдата. В его взгляде было что-то таинственное, не подвластное времени. Этот взгляд будто говорил о вечной суровой непоколебимости.

Серые стальные машины прогрохотали мимо ивовых деревьев, росших вдоль реки Прут. Танки изрыгали из себя голубые струи дыма. Этот острый голубоватый дым наполнял воздух, смешиваясь с сырой зеленью травы и золотом пшеницы. Движущиеся колонны танков под прикрытием самолетов Ю-87 «Штука», с воем выписывавших арки в небе, казались тонкими линиями, нарисованными карандашом на широкой зеленой доске Молдавской равнины.

Правый, румынский, берег реки Прут, 23 июня

Я заночевал в деревне на правом берегу реки Прут. Время от времени сквозь бешеную дробь дождя и рев стихии я слышал где-то за горизонтом грохот орудий. Потом на равнину упала плотная непроницаемая тишина. При свете периодически разрывавших темноту вспышек молний можно было видеть, как по дороге, пересекавшей деревню, проходили колонны машин, батальоны пехоты, артиллерийские орудия, которые тащили мощные грузовики. Рев машин, топот лошадиных копыт, гортанные голоса солдат наполняли ночь тем неутолимым чувством тревоги, что всегда характерно для периода ожидания возле линии фронта.

Потом, когда в небе на востоке вспыхнул первый робкий луч рассвета, где-то вдалеке снова послышался глухой грохот орудийной стрельбы. Через серый безмолвный туман, который ватой повис между ветками деревьев, я видел, как медленно всходит солнце, желтое и мягкое, похожее на яичный желток.

«Inainte, inainte, baetzi! Sa mergen, sa mergen!» Поднимаясь в телегах, солдаты щелкали кнутами, били лошадей по влажным бокам. «Inainte, inainte, baetzi! Но! Пошла!» Скрипели колеса, и повозки по самую ось погружались в грязь. По всем дорогам у Прута тянулись бесконечные колонны румынских военных повозок (телеги, которые здесь называют «каруцце», их используют крестьяне, с единственным длинным дышлом, грубо обработанные по бокам), которые тащили пары косматых низкорослых лошадей. «Sa mergen! Sa mergen!» Моторизованные германские колонны с ревом проносятся мимо этого потока телег, водители высовываются из кабин грузовиков с криком: «Weg! Weg! Дайте дорогу!» Тогда телеги соскальзывают к обочине, лошади тонут в глубокой грязи, румынские солдаты кричат, бранятся, смеются, щелкают своими кнутами, нахлестывают тощих лохматых лошадок по мокрым парящимся бокам. Небо прорезают металлические крылья немецких самолетов, постоянно пролетающих над головой непрерывным стремительным потоком, прокладывающих себе путь в прозрачном небе, будто алмазы стеклорезов. Гул их двигателей падает на степь вместе с мягким свистящим звуком дождя.

Близ Хуши в Румынии, 25 июня

Несмотря на то что война идет уже три дня, Красная армия еще не вступила в сражение. Масса ее танков, ее механизированные части, ударные дивизии, команды специалистов (которых в армии, так же как и в промышленном производстве, называют стахановцами или ударниками) все еще не ведут боев. Стоящие перед нами части представляют собой войска прикрытия. Их немного, но свою немногочисленность они компенсируют мобильностью и упорством. Ведь русские солдаты настоящие бойцы. Их отступление из Бессарабии очень мало напоминает беспорядочное бегство. Это постепенный отход под прикрытием арьергардов из пулеметчиков, отрядов кавалерии, специалистов инженерных войск. Это тщательно подготовленное методичное отступление. Признаки поспешного оставления позиций, того, что противник был застигнут врасплох, наблюдаются лишь на немногих участках, там, где безошибочно можно найти следы боев в виде сожженных деревень, трупов лошадей, которых оставили гнить в канавах, разбитых машин и иногда, то здесь, то там, нескольких трупов (хотя последние встречаются так редко, что можно предположить, что советским солдатам приказали забирать своих погибших с собой). Короче говоря, стало ясно, что война не стала для русских, по крайней мере для военных, сюрпризом.

Однако в эти первые дни бои носят такой характер, что было бы необдуманным пытаться делать какие-либо выводы. Ведь немецкие и румынские дивизии пока воюют только против советских арьергардов. Вряд ли главные силы русской армии на Украинском фронте вступят в сражение западнее Днепра, который представляет собой естественный оборонительный рубеж. Противник попытается замедлить немецкое наступление, закрепившись на левом берегу Днестра, но настоящее сражение, настоящая битва начнется вдоль днепровского рубежа.

У Штефэнешти в Румынии, 27 июня

Сегодня я встречался с группой советских пленных. Их высадили из грузовика у немецкого штаба. Это были высокие молодые люди с бритыми головами, одетые в длинные кожаные пальто. Они были больше похожи на механиков, чем на солдат. Я подошел к самому молодому из них и задал ему несколько вопросов на русском языке. Он молча посмотрел на меня, ничего не ответив. Когда я снова обратился к нему, он на мгновение бросил на меня внимательный взгляд своих холодных глаз, откуда ушел блеск. Затем с ноткой раздражения в голосе он проговорил: «Я не могу». Я предложил ему сигарету, и он равнодушно ее принял. Сделав две или три затяжки, он бросил ее на землю, а потом, как бы извиняясь за этот невежливый жест, посмотрел на меня с такой странной стыдливой улыбкой, что я бы предпочел, чтобы этот человек взглянул на меня с выражением открытой ненависти.

Глава 3 Рабочие в форме

Левый берег реки Прут (на территории СССР – в Молдавской ССР), 29 июня

Среди огромных зеленых пространств, что тянутся на километры во всех направлениях, вряд ли теперь кто-то может обнаружить малейший запах человека (только дух разложения отдельных трупов возле деревень, одиночных щелей и окопов, где советские солдаты оборонялись до последнего человека. И это можно считать запахом жизни, или, по крайней мере, связанным с нею).

Всю ночь напролет тяжелое темное и мрачное небо, словно из чугуна, падало на землю, подобно прессу в литейном цехе. Лагерь немецких войск на берегу озера в лесу просыпался на рассвете со звуками, напоминающими фабрику или завод. Точнее говоря, это даже не лагерь, а скорее бивак, поскольку состоит из целого парка машин, примерно двадцати грузовиков и четырех тяжелых (средних. – Ред.) танков. Все это в форме прямоугольника построилось на поляне около дороги. Проснувшись, немецкие солдаты принялись копаться в двигателях машин с помощью ключей, плоскогубцев, клещей и молотков. Чиханье карбюраторов заглушило ржанье лошадей эскадрона румынских улан, расположившихся по соседству с немецким лагерем. Из пруда доносятся веселые голоса купающихся и ополаскивающихся немецких солдат, которые с хохотом гоняются друг за другом по берегу. Чуть далее собранные для водопоя лошади румын нетерпеливо бьют копытами землю, поднимая в воздух комья грязи. В румынском лагере солдаты жгут костер и готовят кофе. Немецкий унтер-офицер, одетый в камуфляж до колен, направляется по траве к дороге. Опустив голову, он, наверное, что-то ищет. Танки и грузовики тоже покрыты маскировочными сетями. На сложенные у бивака штабеля ящиков и канистр с бензином наброшены ветки.

Одетые в черные мундиры с беретами (на беретах эмблемы с мертвой головой), немецкие экипажи прохаживаются вокруг своих танков, наклоняются, чтобы осмотреть гусеницы, постукивают по колесам тяжелыми молотками, как железнодорожники при проверке вагонных тормозов. Время от времени кто-нибудь забирается на танк, поднимает люк, скрывается в брюхе гиганта, а затем появляется обратно. Под большим деревом оборудована полевая кузница. Кто-то из солдат возится с мехами. Другой бьет по наковальне молотом. Третий разбирает двигатель. Их товарищи проверяют давление в шинах грузовика. Запах керосина, выхлопных газов, бензина и раскаленного металла воссоздает в лесу характерную атмосферу мастерской. (Это – запах современной войны, настоящий дух войны моторов.) Но стоит отступить на сотню шагов, как его сменяет запах лошадиной мочи и человеческого пота. Сидя на траве возле своих палаток, румынские солдаты чистят винтовки, громко разговаривают между собой и смеются. Все они молоды, и все они крестьяне. Стоит лишь прислушаться к их речи, присмотреться к жестам, движениям, походке, к тому, как они держат оружие, как они отводят затвор, рассматривают ствол изнутри, как сразу же становится ясно, что все они крестьяне.

Их офицеры, капитан и двое других, ниже званием, прогуливаются туда-сюда по берегу озера, постукивая камышинками по кавалерийским сапогам. (В верхней части сапога, прямо под коленом, находится золотая розетка, эмблема кавалерии.) Рядом с лагерем вдруг показалась группа девушек-крестьянок. Я наблюдал за тем, как они раздают вишню, клубнику, а также бутылки с местной разновидностью йогурта, которую здесь называют «lapte batut». Тут с неба доносится звук, похожий на жужжание насекомого. Солдаты смотрят в небо. Этот звук издают три советских самолета. Они летят очень высоко в направлении на Хуши. Ночью советские летчики спят. Они взлетают на рассвете, кружат в округе все утро. Затем ближе к полудню исчезают и возвращаются почти на закате. Русская авиация собирается сбросить бомбы на Яссы, Галац, Брэилу, Тулчу и Бухарест. Немцы продолжают задирать головы вверх. Они молча смотрят на вражеские самолеты. Затем так же молча они возвращаются к работе.

Я смотрю, как они работают. Я вижу, как двигаются их руки, как они держат предметы, как наклоняют головы над объектом своего труда. Это те же солдаты, за «работой» которых я наблюдал на улицах городов и селений Баната, севернее Белграда. На их лицах то же озабоченное отстраненное выражение, то же спокойствие, у них те же продуманные, точные движения, та же неулыбчивая невозмутимость. Они демонстрируют все то же безразличие ко всему, что не связано с их работой. Мне кажется, что особенный технический характер этой войны наложил свой отпечаток на бойцов. Они больше похожи на мастеровых за работой, на механиков, занятых наладкой сложной и хрупкой машины, чем на воинов, которые вот-вот вступят в бой. Они склоняются над пулеметом, нажимают на спусковой крючок, открывают казенник полевого орудия, берутся за двойную рукоятку зенитки с тем же деликатным стеснением или, что бывает чаще, с той же грубой сноровкой, будто затягивают гайку, либо ладонью руки или даже двумя пальцами регулируют вибрацию цилиндра, зазор большого винта или давление клапана. Они карабкаются на башни танков, будто лезут по металлической лестнице к турбине, динамо-машине или бойлеру. Да, в самом деле, они больше напоминают мастеровых, чем солдат на войне.

Сама их походка, манера говорить, их жесты – все это напоминает рабочих, а не солдат. На лицах раненых все та же скрытая досада рабочего, получившего травму на производстве. Дисциплина этих солдат своей гибкостью и отсутствием формальностей больше характерна для порядка, которого придерживается коллектив рабочих. Их командный дух сродни духу рабочего коллектива, корпоративному духу профессионалов. Они связаны со своим подразделением теми же узами общности и преданности, что и коллектив рабочих, который привязан к своим станкам, электриков – к динамо-машине, мастеровых – к верстаку, бойлеру или прокатному стану. В современных армиях, насыщенных техникой, офицеры являются инженерами, унтер-офицеры – мастерами и бригадирами. Маленькой «бригадой» танка командует фельдфебель, а не офицер. Колонну из двадцати грузовиков возглавляет унтер-офицер. Все солдаты являются специалистами, то есть профессионалами в различных областях. Все они знают, что от них требуется сделать, куда им следует направиться и как вести себя при определенных обстоятельствах.

Сейчас колонна готова к отправке. Механики заполнили топливные баки бензином, три танка заняли места в голове колонны, четвертый – в хвосте. Двигатели с мягким урчанием работают на холостом ходу. Однако в этот момент фельдфебель замечает, что все еще не вернулся посыльный. Он отдает водителям приказ заглушить двигатели. Затем все садятся на траву и начинают завтракать.

Солнце едва поднялось, в лесу слышны отголоски прекрасного пения птиц, листья деревьев окрасились розовым цветом, а вода в озере постепенно становится зеленой. Стволы деревьев сверкают и выглядят так, будто бы их только что покрыли лаком. Солдаты пригласили меня разделить с ними завтрак. Я сажусь на траву, унтер-офицер достает из ранца тубу с консервированным сыром, выдавливает оттуда сыр на черный хлеб, как из тюбика с зубной пастой, и размазывает его ножом. Я приступаю к еде. У меня в машине есть бутылка «Зуйки», разновидности бренди, который готовят из сливы. «Хотите по глотку «Зуйки»?» – предлагаю я. Солдаты весело соглашаются. Они едят и пьют, и вдруг я замечаю среди них симпатичного юношу с бритой головой в мундире цвета хаки. Это пленный.

Несомненно, этот человек рабочий. У него тяжелая челюсть, толстые губы и пушистые ресницы. Выражение лица упрямое и в то же время рассеянное. По некоторым мелким признакам я сделал вывод, что немецкие солдаты чувствуют себя обязанными обращаться с ним с толикой уважения. Причина: этот человек – офицер. Я спросил его на русском языке, не хочет ли он есть. «Нет, спасибо, – ответил он, – я не голоден». Он согласился лишь на глоток «Зуйки». «О, вы говорите по-русски, – обратился ко мне фельдфебель. – Этот парень ни слова не знает по-немецки. Мы не можем понимать друг друга». Я спросил у фельдфебеля, где этот человек был захвачен в плен. «Он попался нам вчера вечером на дороге», – последовал ответ. С ним не было никаких хлопот. Увидев танки, он сделал жест рукой, будто бы хотел сказать: «Что я могу сделать?» Русский человек был вооружен пистолетом, но у него не было патронов. Пока я разговаривал с фельдфебелем, пленник внимательно разглядывал меня, будто бы пытаясь понять, о чем идет речь. Затем он внезапно протянул руку и схватил меня за рукав. «Мы сделали все, что могли, – заявил он, – мои люди сражались упорно. В конце боя нас осталось всего двое, – добавил он, выбросив окурок. – Второй умер на дороге». Я спросил его, был ли его товарищ солдатом. «Да, он был солдатом, – подтвердил он, посмотрев на меня с удивлением. – Он был солдатом, – повторил русский, будто бы значение моего вопроса только сейчас дошло до него.

Мы завязали разговор. Я говорил медленно, подбирая русские слова. Пленный отвечал так же медленно, будто бы и он тоже подбирал слова. Но причина была другой. В его глазах отражалось недоверие. Наверное, он не доверял не только мне, но и самому себе. Я снова спросил у него, не хочет ли он поесть. «Да, – вдруг с улыбкой согласился он, – у меня ничего не было во рту со вчерашнего утра». Унтер-офицер предложил ему консервированной колбасы между двумя толстыми ломтями хлеба. «Ochen spasibo (Благодарю вас)», – сказал пленный. Он начал жадно есть, уставившись взглядом на гусеницу танка. Проследив за его взглядом, фельдфебель вдруг рассмеялся и, воскликнув «Ах!», вскочил, вынул из сумки ключ и затянул один из болтов на траке. Все солдаты засмеялись. Пленный тоже рассмеялся. Он был несколько смущен, он не хотел вмешиваться в это, он чувствовал свою вину за то, что якобы поступил невежливо. Как бы ему хотелось не заметить тот болт! «Спасибо!» – выкрикнул фельдфебель. Пленник покраснел и присоединился к общему смеху. Я спросил его, является ли он кадровым офицером. Он подтвердил, что это так. Затем он добавил, что служит в армии всего два года. «А что было до этого?» – поинтересовался я. До этого он работал на машиностроительном заводе в Харькове, на Украине.

Он был «стахановцем» и «ударником», то есть «передовиком производства». В награду за труд его направили в школу, где обучают на офицеров. В механизированных частях Красной армии очень много бывших стахановцев из технических отраслей. «Это глупо, – покачав головой, проговорил пленный, – лишить предприятия промышленности лучших работников». Он говорил медленно, с почти неуловимой ноткой досады. Тон голоса был таким, будто этот человек потерял ко всему интерес. Я не мог догадаться, о чем он думал и что чувствовал в тот момент.

Пока мы разговаривали, вернулся посыльный. «Отправляемся!» – скомандовал фельдфебель. Пленный поднялся на ноги, провел рукой по обритой голове и с живым интересом посмотрел на танки и грузовики. Теперь я понял. Его уже ничего не интересовало, кроме машин. Он внимательно взглянул на гусеницы и на открытые люки башен танков, на зенитные пулеметы, установленные в задней части грузовиков, на легкие противотанковые орудия, прицепленные к ним. Он не был больше офицером, он снова стал рабочим. Все, что теперь ему было интересно, – это машины.

«Отправляемся!» – повторил команду унтер-офицер. Я спросил у него, что они собираются делать с пленным. «Мы передадим его первому же встреченному фельджандарму», – был ответ. «До свидания», – попрощался я с пленником. «До свидания», – попрощался он со мной в ответ. Он пожал мне руку и забрался в кузов грузовика. Колонна тронулась с места, выкатилась на дорогу, какое-то время прогромыхала впереди, а потом исчезла из вида.

Лошади кавалеристов громко ржали и беспокойно били копытами землю, отрывали и отправляли в желудки блестящую траву изумрудного цвета. По команде офицеров солдаты стали прыгать в седла. Медленным аллюром эскадрон пошел вперед. «La revedere!» – кричу я солдатам. «La revedere!» – отвечают они мне. И когда фигурки всадников медленно растаяли за горизонтом, я услышал за горизонтом гул орудий, очень тихий, который доносился откуда-то совсем издалека, из-за горизонта.

Глава 4 За Прутом

Шанте-Бани, Бессарабия, 2 июля

Вчера погода была неустойчивой. Очень холодный пронизывающий ветер свистел вдоль обширных зарослей тростника, где бродили многочисленные коровы и лошади. Примерно через восемьдесят километров пути дорога от Ясс на Штефэнешти идет по правому, румынскому, берегу реки Прут, проходя вдоль края обширной заболоченной долины у реки, которая вплоть до последних дней обозначала границу между Румынией и Россией. Примерно к десяти часам, после около пяти с половиной часов езды, мы оказались на расстоянии нескольких километров до Штефэнешти. Крыши из гофрированного железа домов этого большого поселка или, скорее, небольшого городка уже начали просматриваться сквозь бесчисленные лучи солнечного света, когда послышавшийся над головой рев двигателей и характерные звуки разрывов зенитных снарядов заставили нас остановиться и спрятаться вместе с машинами под прикрытием деревьев. Через несколько мгновений мы услышали, как первые советские бомбы взрываются впереди, между домами в Штефэнешти. Это был жестокий интенсивный авиа налет, который закончился только тогда, когда в сером небе над землей появились истребители «Мессершмитт». Невидимый воздушный бой, который теперь разыгрался между плотными облаками, постепенно сместился к границе, а затем перешел в небо Бессарабии. Тогда мы смогли продолжить наше путешествие и вскоре въехали в поселок Штефэнешти.

В результате непрекращающихся советских налетов от маленького уютного городка у реки Прут осталась только груда дымящихся руин. Когда мы туда въезжали, множество домов все еще пылало. Время от времени улицы городка пересекали группы немецких солдат с носилками, на которых лежало что-то, укрытое простыней. На маленькой площади за церковью два больших немецких грузовика, получившие прямые попадания, превратились просто в искореженные груды металла. Одна из тяжелых бомб попала прямо напротив входа в сад вокруг церкви, в нескольких шагах от небольшого кладбища, где покоились немецкие солдаты, погибшие во время воздушных налетов. Посреди перекрестка стоял на посту солдат фельджандармерии, строгий и неподвижный. По его лицу струилась кровь. Солдат не ушел со своего поста.

– Как нам проехать к мосту? – спросили мы у него.

Он поднял свой красно-белый жезл и указал нам направление. Повернувшись, он заметил, как группа из пяти или шести мальчишек, старшему из которых едва ли было больше десяти лет, сбилась испуганной кучкой у входа в кафе на углу улицы. (Автоматически я прочитал слова на сбитой табличке, повисшей над дверью: «Центральное кафе Янку Либермана».) Внутри здание было полностью разрушено, и даже в тот момент, когда я посмотрел туда, несколько клубов дыма все еще медленно плыли оттуда на улицу. «Weg, weg, Kinder!» – прокричал фельджандарм одновременно суровым и дружеским голосом и улыбнулся, вытирая окровавленное лицо рукой. При звуках его голоса дети молча бросились наутек и скрылись в развалинах ближайшего дома. Полицейский со смехом объяснил нам, что дети обычно стояли так целый день, смотрели, как он машет руками, поднимая и делая резкие повороты жезлом, чтобы упорядочить плотный поток движения транспорта. «Они не уходят, даже когда здесь падают бомбы, – добавил он, – они больше боятся меня, чем русских бомб. Но стоит лишь мне повернуться к ним спиной…» И даже в тот момент, когда он произносил эти слова, мы видели, как детские лица осторожно появляются из-за разрушенной стены. «Nichts zu machen (Ничего не поделаешь)», – с улыбкой заметил солдат фельджандармерии.

До недавнего времени в Штефэнешти было два моста через Прут, оба построенные из прочных деревянных бревен. Однако после начала военных действий русским удалось их взорвать, и какое-то время казалось, что немцы не сумеют переправиться на другой берег реки. И на самом деле, в первые дни войны немецкие войска на этом участке вели себя очень пассивно. Ни одна пуля, ни один снаряд не был выпущен с румынской стороны в сторону советского берега. Жизнь была почти идиллической. Военные действия ограничивались воздушными боями между советскими самолетами, которые периодически бомбили Штефэнешти, и группами немецких истребителей, осуществлявших поддержку войск на этом участке. Но два дня назад немецкие саперы, которых не остановил огонь советской артиллерии, неожиданно начали строить понтонный мост, а еще через три часа вдоль советского берега развернулись танковые бои с участием немецкой танковой дивизии.

Этим утром мы проехали по понтонному мосту возле людей из организации Тодта, которые уже занимались возведением второго моста. Несмотря на то что работа постоянно прерывалась воздушными налетами, она шла быстро и методично, будто бы в полосе ста километров отсюда и не было советских войск. А на самом деле русские находились отсюда не далее чем в двадцати километрах, за дальними холмами.

Мы миновали еще одну сельскую триумфальную арку с эмблемой серпа и молота, которые большевики водрузили на всех своих приграничных пунктах. Ни один из домов советского села на левом, восточном, берегу Прута напротив Штефэнешти, казалось, не был разрушен. Немцы явно берегли дома бедных жителей Бессарабии[6]. С хладнокровием, граничившим порой с высокомерием, они переправились через реку без единого выстрела. Дюжина белых крестов из дерева акации выстроились вдоль берега реки у этой не тронутой войной деревни. Я остановился, чтобы прочитать имена павших. Все они были почти мальчишками, в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет. Немецкие солдаты вылезали из машин, набирали букеты диких цветов и клали их на могилы своих товарищей.

Я оглянулся вокруг. Дома в деревне с их белеными стенами и соломенными крышами выглядели чисто и опрятно. Деревянные наличники окон вручную украшены красивыми мозаичными узорами. За низкими палисадниками маленьких садиков вокруг домов стояли группы женщин и детей, которые смотрели на проходившие мимо моторизованные колонны. Старики неподвижно сидели в дверях, уронив головы на грудь. Совсем не было видно молодежи и мужчин в возрасте от тридцати до сорока лет. В то же время много девушек, все молодые и не лишенные привлекательности в своих ярких платьях и платках красно-белого цвета. У девушек веселые глаза, но их лица бледны и печальны, и в их грусти видна изрядная толика горечи. Бледность свидетельствовала о недоедании и об эмоциях, которые я не мог определить. Это какое-то физическое выражение образа мыслей, о котором я, наверное, еще буду говорить в свое время, когда мне удастся проникнуть в тайну этих веселых глаз и бледных, печальных лиц.

Удивительно наблюдать за пасущимися на лугах коровами, за тем, как колышутся на ветру золотистые колосья, как мечутся между гусеницами остановившихся на пыльной дороге танков куры. Румынский берег, который мы покинули лишь несколько минут назад, был покрыт плотным туманом, а здесь нас встретила пыль. Это, как я полагаю, происходит оттого, что румынский берег расположен в заболоченной низине, в отличие от советского, который постепенно поднимается вверх рядом радиально расположенных обширных ступеней, образуя амфитеатр холмов, покрытых лесами и полями созревающей пшеницы.

Прямо на выезде из села мы присоединились к немецкой моторизованной колонне, с которой будем двигаться всю оставшуюся часть нашего пути в сторону фронта.

Незадолго до полудня колонна отправились в путь. Проносясь через бессарабские села, она оставляла за собой огромное облако пыли, пачкавшее зелень холмов, будто столб черного дыма при большом пожаре. Передовые части прошли здесь всего несколько часов назад, и вокруг нас все говорило о только что закончившихся боях, их специфический запах все еще стоял в нагретом воздухе. Все указывало на то, что это были скорее короткие жестокие стычки, чем полноценные бои. Немецкие войска на этом участке медленно, но неотвратимо продвигались вперед, парализуя непрекращающимися сериями охватывающих маневров и жестких ударов мобильность русской обороны. В свою очередь, противник при поддержке танков часто переходил в контратаки против наступающих на него головных и фланговых немецких частей.

Однако чувствовалось, что эти контратаки имели очень скромные цели: они явно проводились для того, чтобы задержать, но не остановить немецкое наступление. Тем не менее ощущалось, что начиная с этого утра советские войска начали действовать более решительно на возвышенностях восточнее и севернее поселка Зайканы, расположенного примерно в десяти километрах отсюда. С каждым часом все более отчетливым становился грохот артиллерии, к которому примешивались резкие трескучие звуки выстрелов зенитных орудий.

Мы медленно продвигались вперед, как из-за плотного движения, так и из-за многочисленных препятствий, которые отступавшие русские войска щедро разбросали на пути. Некоторые участки дороги испещрены минными воронками. В траве вокруг на километры разбросаны стальные шлемы, перевернутые мотоциклы, остатки автомобильной техники, уничтоженной после попаданий бомб и снарядов. Пока мы поднимаемся на высоту, нависающую над Штефэнешти, на местности становится все больше и больше свидетельств проходивших здесь боев. На каждом метре земли зияют воронки снарядов. Вот, сделав остановку, мы наткнулись на лежащий прямо на дороге на боку советский танк, длинное спаренное [с пулеметом] орудие которого все еще нацелено в сторону долины. Здесь бой был долгим, яростным и жестоким. Русский танк поддерживало лишь небольшое подразделение пехотинцев из Туркестана, окопы которых были вырыты в пшеничном поле и под деревьями. Кажется, воздух до сих пор гудел от взрыва снарядов, он наполнен тем медленным гулом, что всегда сопровождает огонь артиллерии. Тучи мелких серых птиц низко летели над пшеничным полем, посвистывая, будто пулеметные пули.

Во время короткой остановки, которую мы были вынуждены сделать, наткнувшись на одну из многочисленных воронок на дороге, мы вышли и осмотрели поле боя. Советский танк имел огромную дыру в борту, через которую виднелись его вывороченные стальные внутренности. Однако мы так и не смогли обнаружить ни одного тела русских солдат, как долго ни всматривались. Когда это возможно, большевики забирают своих мертвых с собой. И всегда они уносят свои документы и полковые знамена. Группа немецких солдат внимательно осмотрела подбитый танк. Они были похожи на экспертов, расследовавших на месте причины аварии транспортного средства. Больше всего их интересовало качество техники противника, а также тактика ее применения на поле боя. Другими словами, им нужно было знать два аспекта технической оснащенности советской стороны, промышленный и тактический. Они изучали небольшие окопы, отрытые русскими, ящики для боеприпасов, брошенные винтовки, снарядные воронки, металл, из которого изготовлен танк, конструкцию спаренной [с пулеметом] пушки. При этом они, покачивая головой, приговаривают: «Ja, ja, aber…» Весь секрет немецких успехов подразумевается этим «aber…», то есть тем, что следует за словом «но».

Наша колонна снова двинулась в путь. Мы обгоняли батальоны пехоты, колонны артиллерии, кавалерийские эскадроны. Рев автомобильных двигателей, красные клубы пыли, покрывавшие холмы… Сквозь плотный туман проглядывали солнечные лучи. Они отражались на металле танков и на взмыленных крупах лошадей. Порывы пронизывающего ледяного ветра оставляли на толстом слое пыли глубокие борозды. Наши рты были полны песка, резало глаза, веки стали кроваво-красного цвета. Сейчас июль, и при этом стоял жуткий холод. Сколько часов мы уже провели в дороге? Сколько километров мы преодолели? Солнце уже садилось, влажность начинавшегося вечера проникала сквозь пыль и грязь в стальное чрево танков. Со стороны горизонта доносился ритмичный грохот орудий, похожий на удары гигантского поршня. Этот звук становился громче и одновременно мягче, усиленный и чуть измененный эхом.

Только что посыльный доставил в колонну приказ остановиться и развернуться на лугу у дороги под прикрытием деревьев. Всего за несколько минут колонна приняла построение, предусмотренное для ночных привалов. В небе над холмами и долинами, на которые уже легла глубокая тень и которые уже увлажнила вечерняя роса, слышался гул моторов. «Где-то там идет бой», – сказал лейтенант Лаузер, молодой человек с плечами атлета и мальчишескими глазами за толстыми стеклами очков (он доцент какого-то университета, если я не ошибаюсь). Лейтенант указал мне направление к горизонту, туда, где облако пыли было выше и плотнее, напоминая дым костра.

Над деревьями и полем слегка мерцали зеленые отблески. По дороге мимо проехала колонна санитарных машин с ранеными. Как отличаются раненые на этой войне от тех, что были двадцать пять лет назад! Я уже говорил это раньше: они больше похожи на рабочих, получивших травму на рабочем месте на производстве, чем на солдат, раненных в бою. Они молча курят, их лица несколько бледны, чуть напряжены. Возле нашей колонны ненадолго остановился коммерческий автобус из Бухареста, реквизированный армейской медицинской службой. Он полон ходячих раненых, у многих забинтованы головы. У немецкого водителя танка по локти забинтованы обе руки. Его товарищ сунул ему в рот зажженную сигарету. Большой черный берет солдата надвинут на глаза, механик-водитель молча курил, лениво глядя вокруг. Может быть, боль не имела власти над сознанием этих солдат, озабоченных самим физическим фактом своего ранения, абстрагировавшихся от всего и полностью погруженных вовнутрь себя. Автобус отъехал, и все эти бледные лица поглотил зеленоватый отблеск света.

Солдаты нашей колонны сидели на траве, ели хлеб с мармеладом, пили чай, который везли с собой в термосах, выкрикивали что-то, перешучивались, переговаривались тихими голосами. Они не говорили о войне. Я заметил, что они никогда не разговаривали о войне. Они пели, но не хором, а каждый для себя. Быстро закончив свою трапезу, они занялись своими машинами: подтягивали гайки и болты, смазывали механизмы, ложились под днища танков, чтобы что-то проверить, что-то отрегулировать. Затем, после наступления ночи, солдаты, завернувшись в одеяла, легли спать на сиденья машин. Я тоже завернулся в одеяло и пытался заснуть.

Постепенно на небе появился бледный силуэт: это взошла луна. Я думал об отступлении советских войск, об их трагической одинокой отчаянной борьбе. Это не классическое русское отступление времен «Войны и мира», а отход в отблесках пламени, по дорогам, наводненным беженцами, ранеными, брошенной техникой. Обстановка на поле боя напоминает завод после неудачно закончившейся забастовки: холодно, пусто и безнадежно. На земле кое-где лежит брошенное оружие, военные головные уборы, несколько развороченных машин. Колоссальное боестолкновение проиграно. Наверное, на этом поле битвы нет Андрея Болконского, который лежал на ночном поле при Аустерлице; лишь несколько «стахановцев» из танковых экипажей, несколько пехотинцев из Туркестана. Неожиданно послышались голоса людей, проходивших по дороге. Потом я услышал хриплый голос. Это русский настойчиво, почти переходя в крик, приговаривал сам себе: «Нет, нет».

Он говорил «нет», будто протестуя. Я не видел лиц пленных. Топот шагов стих в отдалении, и постепенно я уснул, убаюканный далекими голосами пушек.

Глава 5 Технология и «производственная культура»

Зайканы, Бессарабия, 6 июля

Вчера, когда наша колонна двигалась вперед из безымянного селения на русском, левом, берегу реки Прут по зеленеющей долине и под красными облаками (облака действительно были красного цвета, они будто бы сошли с коммунистических пропагандистских плакатов, наклеенных прямо на небо) в направлении Шанте-Бани, передо мной вдруг открылась посреди пшеничного поля, этого созревающего изобилия, почти готового к сбору урожая, вызывающая отторжение картина поля сражения. Брошенные советские танки, разбитые после попаданий снарядов и бомб, поломанные винтовки, ящики с боеприпасами, перевернутые машины. И в определенный момент я вдруг подумал, что это не было обычной войной и что задача добросовестного наблюдателя, невозмутимого и объективного свидетеля хода русской кампании «модели 1941 г.», может очень отличаться от спокойного и объективного освещения любой другой войны.

Я сказал самому себе, что здесь важно не просто описывать попадания снарядов в танк и трупы лошадей, то есть исход и видимые следы боев, которые сейчас разворачиваются. Я должен попытаться ухватить основное значение, скрытые мотивы этой особенной войны, объяснить ее особый, уникальный характер, объективно, рассудком, свободным от пустячных деталей и глупого предубеждения, найти все характерные черты этой войны, признаки, которых не было ни в какой другой кампании из проводившихся до этого в Польше, Франции, Греции, Северной Африке и Югославии. Перевернутые танки и мертвые лошади, подумал я про себя, можно увидеть на любом поле боя.

Они являются неотъемлемыми элементами любой войны. Но если снабдить читателя таким материалом, который мог бы послужить основанием для объективных выводов, моральных, исторических, социальных и просто человеческих, а также стратегических, то это сказало бы гораздо больше о совершенно другой по характеру кампании против Советской России.

В первую очередь, следует отметить, что здесь немцы не ведут «легкую» войну со слабым противником. И сложившаяся, возможно, негативная оценка Советского государства не может служить основанием для того, чтобы не признавать огромные трудности, с которыми немецкая сторона столкнулась на этой войне. Советские войска сражаются упорно и ожесточенно, они обороняются храбро и стойко. (Тем не менее следует добавить, что, даже если бы советские дивизии отступали, не оказывая никакого сопротивления, темп наступления немецких войск не был бы другим. На самом деле это чудо, что мы можем продвигаться по этой ужасной местности хоть по нескольку километров в день[7].)

Вчера был момент, когда я с испугом подумал, что нам следует остановить продвижение и отказаться от планов дальнейшего наступления. Представьте себе тысячи и тысячи тяжелых машин, танков, груженных боеприпасами повозок, мобильных мастерских, колонн грузовиков с грузом боеприпасов, зенитных орудий, бензовозов, санитарных машин, полевых кухонь и т. д., скучившихся бесконечной лентой на узкой, разбитой танковыми гусеницами грунтовой дороге, где ноги глубоко вязнут в черной, липкой, очень вязкой массе, которую немецкие солдаты называют «буной» по имени синтетической резины. Добавьте к сложностям местности чрезвычайно мобильную, упорную и технически хорошо организованную советскую оборону и подумайте, не является ли все это исчерпывающим объяснением кажущейся медлительности (на этом участке фронта) немецкого наступления.

В то же время для того, чтобы оценить истинные причины превосходства вермахта над Красной армией, совершенно нет необходимости вступать в долгую полемику, брать на вооружение удобный прием (к которому лично я никогда не собираюсь прибегать) клеветы на противника, вешать на него клеймо труса или глупца. Достаточно своими глазами увидеть эту внушающую ужас военную машину, каковой при ближайшем рассмотрении оказывалась немецкая армия. Сегодня утром я стоял на уступе холма, что спускается вниз, к селению Зайканы. Передо мной кружилось и вилось в водовороте на ветру облако красной пыли. Безостановочно гремели орудийные залпы. Далеко над моей головой группы немецких и советских самолетов ныряли и снова выныривали из огромных масс пушистых белых облаков. А подо мной по обеим сторонам холма, на дне долины и на противоположном ее склоне я видел, как медленно продвигается вперед – нет, не армия, а огромный кочующий завод, гигантская мобильная фабрика, которая растянулась по всем направлениям, насколько хватало взгляда. Это было похоже на то, как тысячи труб, подъемных кранов, железных мостов и стальных башен, миллионы шестерен, сотни и сотни пылающих печей и прокатных станов со всей Вестфалии, всего Рура, наступали единым целым по широким просторам полей Бессарабии. Это было похоже на то, как громадные сталелитейные предприятия Круппа, гиганты Эссена, готовились броситься в атаку на холмы у селений Зайканы, Шофронканы и Братушаны. Да, так оно и было: я смотрел не на армию, а на колоссальную стальную машину, в которой множество рабочих выполняли различные задачи с такой стремительной эффективностью, что с первого взгляда не был заметен огромный масштаб их работ. И что удивило меня больше всего, так это то, что эта гигантская стальная машина оставляла за собой не груды дымящихся руин, не кучи мусора, не почерневшие поля, а все те же мирные села и необозримые поля пшеницы[8].

Я стоял рядом с наводчиком противотанковой пушки, которого звали Карл. «Красные отступают», – сказал он мне, указывая на красное облако, поднимавшееся вверх в пяти-шести километрах от нас, от холма за Зайканами, несколько восточнее села Братушаны. Сначала я подумал, что это было облако дыма, что отступающие русские предают огню поля и села. «Nein, nein», – покачал головой Карл. Нет, нет, красные не уничтожают поля и села. То, что красные берегут поля и поселки, ни в коей мере не идет на пользу советским войскам. Беречь сельскую местность является частью стратегии в современной войне. Атакам подвергаются только города. Города являются центрами хранения зерна, производства техники, боеприпасов, станков и т. д. Они сами по себе являются военными машинами. Целью современных армий является уничтожение производственных мощностей противника, а не полей и сел. Дело машины в буквальном смысле этого слова – уничтожать другие машины. После того как стихает грохот битв, после того как мимо нас прошел гигантский стальной завод, мы снова слышим, как после бури в стихах Леопарди, крики животных и шепот ветра на полях.

Вчера утром, когда мы переправлялись через Прут, а потом и вечером в Шанте-Бани вдоль стальных бортов тяжелых грузовиков с их клаксонами бродили коровы, а между траками танков бегали куры. В скотных дворах кричали свиньи. Крестьяне предлагали солдатам большие ломти белого хлеба. Несколько часов назад в деревне близ села Зайканы нашла свой конец свинья, которая попала под колеса грузовика. Вокруг мертвого животного собралась группа солдат. Было видно, как отчаянно им хочется забрать его и насладиться жареной свининой. И они сделали это, но прежде заплатили владельцу, старому крестьянину, несколько сот лей. Та дружеская сделка, спокойная деловая операция на краю поля боя, выглядела естественной для всех ее участников, и особенно для того крестьянина.

Забрав свинью, немцы вернулись в свою машину со смехом и шутками, с тем простодушным весельем, что так характерно для этих солдат-рабочих. Я был удивлен и тем, что они инстинктивно решили уважить права крестьянина на его собственность, и тем, как естественно, с достоинством воспринял это он сам. Наверное, во всем этом сработал не только моральный принцип, но и то едва уловимое влияние, что приводит в действие современная техника, современные машины и современный производственный процесс на человеческую мораль[9]. И несомненно, является верным то, что машины глубоко влияют на моральные взгляды этих солдат-рабочих, то есть сами превращаются в фактор морали.

Прошло всего несколько часов после того, как мы выехали из селения Шанте-Бани, а специалисты-саперы уже устанавливали телефонную линию, которая протянется по маршруту нашего наступления почти до линии фронта. Команды солдат переносными пилами с бензиновым мотором спиливали стволы акаций. Другие специальными крюками срезали кору, удаляли острые края, сверлами проделывали отверстия, а затем прикрепляли фарфоровые изоляторы. Одновременно в земле через равные промежутки выкапывались углубления, и вот уже очень длинная прямая линия из белых столбов спускалась с холма в долину, затем поднималась вверх по противоположному склону, проходила через лес и, наконец, исчезала из виду где-то в направлении на Штефэнешти. Саперы с помощью альпинистских кошек влезали на столбы и протягивали на них блестящий медный провод. Трудно сказать, что именно вызывало большее восхищение в этих операциях: скорость, аккуратность или порядок.

Вблизи того места, где саперы ставили последний столб, ближайший к нам, отделение солдат трудилось над оборудованием небольшого кладбища: они рыли могилы, устанавливали на них кресты из белой акации, раскаленным докрасна железом выжигали на крестах имена погибших. В каждом движении этих солдат, в их позах, можно было наблюдать ту же гармонию, то же простоту и аккуратность, как и в движениях и позах саперов, протягивавших телефонную линию, или механиков, за которыми я наблюдал во время ремонта двигателя, или пулеметчиков, смазывавших детали зенитного пулемета, установленного на грузовике рядом со мной. В движениях и позах всех этих солдат ощущались расторопность и собранность, что казалось мне свидетельством гуманизма, основанного не на одних чувствах, как раньше, а на технологиях. В этом есть что-то глубокое и одновременно неосязаемое, что-то глубоко личностное и чистое. (Последнее чувствительному итальянцу явно померещилось, как и многое другое в дальнейшем. – Ред.)

Сразу же после полудня мы въезжаем в Зайканы. Советские войска оставили село всего несколько часов назад. Я пошел побродить между домов и построек. В пруду за красивой белой церковью со сверкающими серебристыми куполами в высокой траве лениво плавали сотни уток. На лугах паслись стада лошадей. Хлопая крыльями, бегали куры, поднимая тучи пыли. Белыми пятнами на зелени холмов смотрелись коровы. Мальчишеское воинство с восхищением рассматривало немецкие машины, женщины с улыбками выглядывали из-за заборов, старики сидели у дверей домов, их лица наполовину были скрыты под огромными шапками из шерсти. Все те же обычные сцены, обычные сцены абсурда, характерные для таких поселков, все еще спокойных и умиротворенных, хотя и испытывающих некоторую нервозность после того, как война, подобно отливу, миновала их.

Я остановился у часовни, одной из тех деревенских часовен, что можно увидеть в любом горном уголке Италии, даже в моей области Трентино-Альто-Адидже. Но здесь над часовней не было креста и деревянной раскрашенной фигуры Христа. Сельские прихожане, видимо, только что заново покрасили часовню, но фигура Христа исчезла, как исчез и крест. Ко мне подошел и снял свою шерстяную шапку старик-крестьянин. «Большевики не разрешали нам иметь в церквах иконы и изображения Христа», – сообщил он мне. И старик принялся смеяться, как будто можно было лишь посмеяться над неверием коммунистов. Позже один из немецких офицеров рассказал мне, что молодежь в деревнях отличается от стариков своим отношением к религии. Они как будто презирали веру.

Я зашел в церковь. Здесь царил порядок, все чисто и аккуратно. Стены выглядели так, будто их только что побелили. Но здесь не было икон, крестов, не было ничего, что напоминало бы о христианской религии. Исчезли даже кресты с куполов церквей. Некоторые из женщин, с которыми я познакомился, рассказывали мне: «Это большевики сбросили кресты. Им кресты не нужны». И они начинали смеяться, будто находили неверие коммунистов смешным. В то же время сами они при этом начинали креститься, сложив три пальца, а затем целовали кончики этих пальцев.

Наш командир занял под свой штаб здание поселковой школы. Мы останемся в Зайканах всего на несколько часов. Но здесь уже было налажено телефонное сообщение, уже работники штаба стучали по клавишам печатных машинок. Парты в школе новые, но они уже были запачканы чернилами, поцарапаны перочинными ножиками детворы. На стене висело расписание, напечатанное на русском языке. Это довольно сложная программа для начальной школы, расположенной в сельской местности. Впечатляло количество часов, которые еженедельно отведены под уроки «пролетарской морали». Пока я шел обратно, чтобы занять свое место в колонне, разразились яростным огнем батареи зениток. Прямо над нашими головами на высоте примерно трех километров прошли строем двадцать три советских бомбардировщика. Очертания двухмоторных бомбардировщиков ясно видны на сине-белом небе. Зенитные снаряды разрывались очень близко от самолетов, задняя машина замедлила ход, потом снова заняла место в строю. Самолеты летели на восток, возвращаясь с задания, отбомбившись на наших линиях коммуникаций.

Через несколько секунд небо прочертили два немецких истребителя, спешившие в преследовании за строем советских машин, которые уже скрылись за облаками на горизонте.

«Русская авиация очень активна в эти дни, – проговорил капитан Целлер, штабной офицер, приписанный к нашему подразделению. – Самолеты противника бомбят мосты через Прут, атакуют наши тыловые коммуникации. Они доставляют некоторое беспокойство, но приносят нам мало вреда».

Он комментирует то, как сопротивляются советские войска, и говорит об этом как солдат – объективно, без преувеличений, без оглядки на чьи-либо политические пристрастия, не дает никаких ссылок, помимо чисто технического характера. «Мы берем мало пленных, – говорит капитан, – потому что русские всегда сражаются до последнего солдата. Они никогда не сдаются. Их технику нельзя сравнивать с нашей, но они знают, как ею пользоваться».

Он утверждает, что на этом участке фронта советские дивизии укомплектованы в основном выходцами из Азии[10]. Русские служат только в специальных частях и подразделениях. Нам довелось увидеть двух пленных офицеров, двух лейтенантов – летчика и танкиста.

«Они очень примитивны», – отмечает капитан Целлер. Это единственное замечание не технического характера, до которого он позволяет себе снизойти. И, на мой взгляд, это суждение ошибочно: это точка зрения буржуа.

Офицер-летчик медленно затягивался сигаретой, в то же время внимательно разглядывая нас. Он с нескрываемым любопытством посмотрел на мою форму, мундир офицера альпийских стрелков. Но ничего не говорил. Мне сказали, что из этих двоих этот человек менее склонен к разговорам. Он отказался в чем бы то ни было признаваться. Плененный выглядел как человек из народа, возможно, является выходцем из крестьян. Русский был чисто выбрит, с угловатой фигурой и крупным носом. Он выпрыгнул из самолета, когда машина загорелась. Русские летчики, которым пришлось приземлиться за немецкой линией фронта, обычно оборонялись из пистолетов. Этот человек был безоружен: когда он выпрыгивал с парашютом, пистолет выпал из кобуры. Он сдался с оттенком безразличия. Офицер-танкист обладал крепким и массивным телосложением. У него было жесткое, грубое лицо, светлые волосы и яркие большие глаза. Возможно, он выходец из рабочей среды. Он с удовольствием курил, лицо расплылось в улыбке. Он взглянул на меня. Я обратился к нему по-русски. Танкист ответил, что жалеет, что попал в плен.

– Вы хотели бы воевать дальше? – спросил я у него.

Он промолчал. Потом сказал, что попал в плен не по своей вине. Он сделал все, что должен был, у него нет причин упрекать себя.

– Вы коммунист? – спросил я русского.

Он снова не ответил. После паузы рассказал мне, что несколько лет проработал на заводе шарикоподшипников в Горьком, бывшем Нижнем Новгороде. Он смотрел, как несколько солдат на скорую руку чинят двигатель. Видно, что он с удовольствием и сам бы занялся этим мотором. Русский выбросил сигарету, снял пилотку и провел рукой по голове. Сейчас он был похож на рабочего, который потерял работу.

Ближе к вечеру колонна вновь отправилась в путь. До свидания, Зайканы. Машины по самые оси вязли в грязи. Всем приходится выходить и толкать их. Мы проехали мимо длинной колонны артиллерии. Каждое орудие, каждую повозку с боеприпасами тянули шесть, а иногда и восемь пар лошадей. На бровке холма появился кавалерийский эскадрон. Фигурки верховых выделялись своими резкими очертаниями на фоне покрытого облаками неба, освещенного косыми кровавыми лучами заходящего солнца. Через несколько километров мы увидели село Шофронканы, расположенное в зеленой низине. Близлежащие холмы все еще окутывали солнечные лучи, но сама долина внизу уже находилась в глубокой тени, окропленная вечерней росой. Вдруг неожиданно в густых массах облаков послышался рев мотора самолета. На дома в Шофронканах посыпались бомбы. Потом еще и еще. Темноту под нами разорвали красные вспышки. Внезапно над краем поселка появился ярко-красный столб пламени, и от холма к холму прокатился ужасающий грохот взрыва. По моим оценкам, в налете принимали участие два или три самолета, не больше. Но теперь пурпурное небо разрезали силуэты двух немецких истребителей, которые устремились на русские бомбардировщики. Один «Мартин»[11], объятый пламенем, пошел вниз, в направлении на Братушаны. Чуть погодя к нам прибыл посыльный, который сообщил, что мост у Шофронкан разрушен и что одна из бомб попала в два грузовика с боеприпасами. Много убитых. Нашей колонне придется подождать на возвышенности, прежде чем мост будет отремонтирован. Теперь движение, несомненно, задержится на многие часы. Несколько домов в поселке горят. Несколько правее нас вели непрерывный огонь несколько гаубичных батарей; на расстоянии слышался грохот разрывов. Время от времени сквозь ночь до нас доходят звуки ружейной стрельбы. Это стреляли отставшие от своих русские. Над полями медленно поднималась бледная мрачная луна.

Глава 6 Посмотрите внимательно на этих мертвецов

Братушаны, 7 июля

Колонна снова тронулась в путь уже в полночь. Прохладный ветерок дул нам поперек дороги. Воздух был тих и прозрачен, он сверкал при лунном свете, как вода. Мы спустились с холмов в направлении на Шофронканы. На краю поселка до сих пор горело одно из зданий. На самом деле Шофронканы – это больше чем поселок, это, скорее, небольшой городок, белые здания которого видны посреди рощ цветущих ореховых деревьев, акаций и лип. Нам было приказано занять место на противоположном холме, так чтобы мы могли обеспечить оборону левого фланга большой колонны, которая сейчас втянулась в упорный бой у селения Братушаны. Нам нужно действовать быстро. Мы и так потеряли слишком много времени в ожидании, пока саперы восстановят мост. Машины тонули в грязи. Дорога, если так можно назвать эту полевую дорогу для перегона скота, была покрыта толстым слоем тончайшей пыли, которая с каждым порывом ветра превращалась в плотное облако красного цвета. Однако в некоторых местах, там, где вода все же впиталась в глинистую почву или где наш путь пересекает ручей, вязкая и липкая грязь забивалась в колеса грузовиков и гусеницы танков, которые медленно погружались в «буну», будто в зыбучие пески.

Солдатам приходится выходить и толкать машины. К яростному вою моторов добавляется их хриплое дыхание, в котором было что-то звериное.

К этому моменту луна спряталась, и ночь стала темной, как смола. В темноте в лесах и по полям рассыпались русские солдаты, которые начали охоту на нас. Над головами свистели пули. Никто не обращал на это внимания. Должно было произойти что-то более серьезное, чтобы отвлечь наших солдат-рабочих от выполнения своих непосредственных обязанностей. Пока посыльный лейтенанта Вейла вез в Зайканы приказ, его несколько раз обстреляли из пулемета. Стрелки не являлись партизанами в прямом смысле этого слова: это солдаты Красной армии, отставшие от своих. Они обстреливали наших одиночных солдат, вели огонь по флангам и тылу колонны.

Так мы приехали в Шофронканы. Переехали узкий деревянный мот, который саперы построили всего за несколько часов. Стволы деревьев, уложенные на бревенчатый настил, мост прогибается, стонет и гнется под весом машин. Жители селения бежали в леса от советских бомбежек. Остались только собаки. С яростным лаем они бегали в садиках у покинутых домов. На то, чтобы проехать через поселок, нам потребовалось более часа. Приходилось толкать и тянуть машины голыми руками. Грязь стекала по ногам, забивалась в сапоги. Очень хотелось есть. У меня осталось несколько кусочков хлеба и немного сыра.

Впереди нас ночь освещается ярко-красными вспышками разрывов бомб. Грохот взрывов тяжелых снарядов заглушал рев двигателей. Закричал кто-то из офицеров; его голос грубый, металлический, резкий. На одном из участков наша машина попала в дорожную яму, заполненную грязью. Несколько солдат устремились к нам, чтобы помочь вытянуть машину. Все напрасно. Нам пришлось ждать, пока подойдет гусеничный вездеход, возьмет нас на буксир и своей мощью освободит нашу машину из клейкой массы «буны». На дне той ямы остался мой фотоаппарат. Я раздосадован, потому что в нем находилась катушка непроявленной пленки. Я пытался успокоить себя мыслью, что все могло бы быть еще хуже. Мы миновали последние дома в Шофронканах и вновь начали взбираться в гору. Дорога становилась просто невозможной. Машины пытались забраться вверх по склону, буксовали, скользили назад. Оказалось, что гораздо проще срезать путь по диагонали через соевое поле. Широкие листья и волокнистые стебли обеспечивали хорошее сцепление колес.

Один из пулеметов стал поливать бесконечные поля слева от нас короткими очередями, чтобы рассеять несколько отдельных групп русских солдат, которые прятались в полях. Уже начинало рассветать, когда колонна подошла к подножию холма. Впереди, на вершине живописного отлогого склона, покрытого золотистой пшеницей, явно просматривался на фоне ясного неба силуэт советского танка. Он медленно, тяжелой поступью, спускался в нашу сторону, пулемет озарялся вспышками. Вот танк остановился и выстрелил в нашу сторону из пушки. Затем он продолжил катиться дальше; я отчетливо слышу лязг гусениц. Создавалось впечатление, будто русская машина принюхивается к воздуху, пытается нащупать невидимую дорогу через поле.

Неожиданно снова открыл огонь танковый пулемет, но пулеметчик вел огонь нерешительно, будто проверяя его работу. Танк быстро скользил вниз по склону холма в нашу сторону, затем вдруг сделал полукруг и, продолжая вести огонь из пушки, отправился в обратную сторону. Это было похоже, будто танк кого-то ищет, кого-то зовет. Вот несколько солдат появились из пшеницы и медленно, не скрываясь, побрели в сторону холма. Затем в разных местах появились и другие солдаты, всего около сотни человек. Очевидно, это было какое-то подразделение, оставленное действовать в арьергарде. А может быть, это подразделение просто оказалось отрезанным от основных сил. Похоже, эти люди не знали, что делать. Они искали пути спасения. «Arme Leute (Бедные парни)», – прошептал мне на ухо лейтенант Вейл.

А сейчас русские солдаты пошли вниз по холму в нашу сторону, стреляя из автоматов. Потом неожиданно пропали из виду. Здесь, должно быть, было что-то вроде впадины, углубления в склоне холма. Видно, как осколки снарядов наших минометов поднимают вокруг танка комья дерна. Прерывистый лай пулеметного огня слышался на фланге нашей колонны, будто кто-то передавал послание азбукой Морзе. Затем справа от нас появились немецкие солдаты, которые, стреляя на ходу, опустив головы, быстро пошли в сторону русских. Они наступали цепью, поливая пространство перед собой из автоматов. Противотанковое орудие выпустило по советскому танку несколько снарядов. А сразу же за русским танком на бровке холма возникли силуэты двух немецких танков. Колонна получила приказ двигаться вперед, поддержать наступающее подразделение. Русские начали медленно отходить, все время огрызаясь огнем.

Мы поднялись на вершину холма, спустились в долину и снова начали двигаться вверх. Увидели сидящего на земле немецкого солдата. Солдат был ранен в ногу. Улыбаясь, он вытирал рукой грязь с лица. К нему, так же улыбаясь, подошел санитар, опустился на колени возле раненого и начал промывать рану. Русские медленно отходили; стреляя на ходу, они шли прямо через поле. Развороченный советский танк лежал на боку.

Неожиданно из громкоговорителя донесся зычный голос: «Achtung! Achnung!» И тут же после нескольких металлических свистящих звуков из пристроенного на крыше огромного рупора специального автобуса PK (Propaganda Kompanie) послышалась мелодия танго. Солдаты завопили от удовольствия. Оглушительная музыка стала аккомпанементом к реву двигателей, перестуку пулеметных очередей и лязгу танковых гусениц.

«Ich habe dich lieb, braune Madonna…» – выводил через громкоговоритель мужественный голос. Колонна остановилась. Высоко над нашими головами с ужасающим свистящим визгом проносился рой пулеметных пуль. Я направился к лейтенанту, командовавшему отделением группы пропаганды, приданным нашему подразделению. Когда я предложил ему сигарету, то заметил, что офицер вытянул руку и пошарил ею в поисках, будто был слепым. Этот человек потерял очки. Он улыбнулся, осторожно потрогал себя двумя пальцами за веко и заявил: «Уже второй раз с начала войны я теряю очки. Мне уже приходилось добираться на ощупь до Парижа».

Колонна снова двинулась в путь. Через минуту или две мы подъехали к развороченному русскому танку. Возле него в поле лежало несколько трупов русских. Двое, широко раскинув ноги, вытянулись на спине. Остальные в неестественных позах лежали на боку. Вокруг танка их было около двадцати человек. От колонны отделился санитар. Он подошел к телам, потрогал их и осмотрел одно за другим. Колонна остановилась. Солдаты выглядывали из машин, уставившись на трупы.

«Nichts zu machen (Что поделаешь)», – объявил санитар.

Некоторые из мертвых были одеты в темно-серые мундиры с нашивками синего и красного цвета, остальные – в хаки. На всех высокие сапоги. На головах не стальные шлемы, а пилотки. Головные уборы двоих, один из которых имел азиатские черты лица, напоминали кожаные шлемы, которые носят летчики. Не было никаких сомнений, что это члены экипажа танка. Очень странное впечатление производят павшие на этой войне. Они лежат посреди пшеницы, похожие на духи пришельцев. У них нет ничего общего даже с безграничным небом, которое безмятежно раскинулось над холмами. Поле распространяет неземные краски, смесь зеленого и желтого. Ветер волнами гуляет над полем, и эти волны разбиваются о линию горизонта. Ненадолго установилась полная тишина, в которой слышался лишь таинственный шелест созревающей пшеницы. Эти мертвые солдаты были похожи на потерпевших кораблекрушение моряков, которых выбросило ураганом на берег, омываемый легкими волнами этого моря колосьев.

Взошло солнце, и при легком утреннем ветерке оно казалось ярким и кристально чистым. Из оставшегося у нас в тылу, примерно в двух километрах, селения Братушаны доносились громкие крики петухов, мычание коров. Группы перепуганных крестьян выстроились перед заборами своих домов, другие выползали из огромных стогов сена. Женщины и дети прятались в сене всю ночь. Это необычная война. Черная стальная змея бронированной колонны огибала деревни, обходила слегка колышущиеся поля, хрупкие домики из соломы и извести, не трогая ничего этого. Это было похоже на чудо, но это всего лишь результат развития техники, доведенной до совершенства, результат научного подхода к ведению войны.

Колонна бронетехники является прекрасным, точнейшим инструментом. В этой необычной войне, как кажется, уязвимы только машины, а человеческие жизни стремятся сохранить всеми способами. Именно поэтому на этих полях сражений смерть воспринимается как несчастный случай, как что-то, не поддающееся логике, выходящее за ее рамки. В смерти на этой войне есть что-то абсурдное. Даже для солдат она имеет налет чего-то неожиданного, почти дикого. Смерть – это реальность, не поддающаяся ни правилам, ни законам. Она приносит с собой шок. Это похоже на то, как будто эксперимент вдруг заканчивается неудачей, неожиданно обнаруживается дефект в самой военной машине. Но именно нелогичность и абсурдность смерти возвращает погибших в реальность, ведет их обратно к логичному ходу вещей.

В один из моментов во время этого скоротечного боя с советским арьергардом у меня сложилось стойкое впечатление, что машины ведут себя как живые существа, почти как люди, что они обладают волей и интеллектом. И те люди, что шли среди полей, стреляя по огромному стальному телу танка, казались мне чуждыми в этом яростном эпизоде, в ужасающем столкновении машин. Я подошел к трупам советских солдат и стал разглядывать их одного за другим. Почти все они принадлежали к монголоидной расе. Они уже не сражались, как это было раньше, верхом на маленьких степных лошадях, вооруженные только ружьем или длинной пикой. Они сражались на машинах, смазывали машинным маслом детали механизмов, внимательно прислушивались к пульсу двигателей. Они больше не припадали к лошадиной гриве, а склонялись над приборной панелью с индикаторами работы механизмов. Стахановцы сталинской армии, ударники, подлинные дети пятилеток, продукты знаменитой ленинской формулы «Советы + электрификация = Большевизм»[12] демонстрируют свою способность противостоять в жестокой и кровавой борьбе солдатам-рабочим армии Германии. (Механизация армий охватывает не только «специализацию» профессий, но и техническую подготовку масс через индустриализацию сельского хозяйства. В этом основное значение войны, главная суть конфликта между Россией и Германией, спора не только одних солдат, но и машин, технологий, организации производства. Это конфликт не только между инженерами Геринга и Стаханова (Сталина), но и между национал-социализмом с его великолепным искусством реконструкции и организации, и советским коммунизмом с его пятилетними планами. Одним словом, это конфликт между двумя народами, которые в результате индустриализации, вернее, в результате «механизации сельского хозяйства» стали не только более эффективными с точки зрения техники, но и стали носителями того промышленного «боевого духа», ставшего обязательным для всех тех, кого призвали воевать в этой войне. Главными действующими лицами в этой русской кампании стали две армии, состоящие, в основном и главным образом, из специалистов-рабочих и «индустриализированных» крестьян.) Из того, как воюет советский солдат, стало ясно, что и современный «мужик» тоже стал умелым специалистом, типичным продуктом эры машин. Это первый в истории конфликт между двумя армиями, где союзником военного духа выступает промышленный дух или «промышленная мораль», где военная дисциплина зиждется на технической дисциплине, дисциплине организации труда, дисциплине команды специалистов.

С социологической точки зрения этот факт, несомненно, тоже вызывает особый интерес. И я думаю о том, какую ошибку допустили те, кто в начале войны против России надеялся, что с первым же ударом по стране в Москве произойдет революция, то есть коллапсу армии будет предшествовать коллапс общественной системы. Эти люди явно продемонстрировали, что не способны понять дух советского общества. Более, чем огромные коллективные фермы-колхозы, чем гигантские заводы, чем тяжелая промышленность, высшим индустриальным достижением Советской России является ее армия.

Все в ней, от вооружения до боевого духа, является результатом двадцати лет промышленной организации, двадцати лет, посвященных обучению квалифицированных специалистов. Основной сущностью советского общества является армия, и я говорю это не потому, что считаю этот режим милитаристским до основания, а потому, что армия является мерилом, по которому можно судить о степени общественного развития и промышленного прогресса, достигнутого гражданами коммунистического государства. (В то же время совершенно так же и германская армия является мерилом и итогом технического прогресса, достигнутого современной промышленностью Германии.) На этой концепции всегда настаивали сами русские. Верно и то, что неожиданное подтверждение их правоты исходит от спокойного и беспристрастного свидетеля действий и сопротивления советской армии в этом столкновении с германскими войсками, в том, как именно прошедшие процесс индустриализации крестьяне, специалисты-рабочие, огромные массы стахановцев, выдвинувшиеся после советской революции, ведут себя на поле боя.

Я уже упоминал, что среди убитых советских солдат было двое русских. Они были высокими, крепкого сложения, с длинными руками. Их яркие глаза были широко открыты. Это были два специалиста-стахановца. Группа немецких солдат молча разглядывала их. Один из немцев посмотрел вокруг, попытавшись найти несколько цветов. На поле росли только красные цветы, что-то вроде маков. В сомнении солдат остановился перед этими цветами. Потом он набрал полную руку колосьев и накрыл ими мертвые лица двух убитых русских солдат. Другие смотрели на это, молча откусывая от кусков хлеба. (Они внимательно рассматривали этих мертвых русских и татар. Для них эти трупы представляли собой совершенно новый тип потивника. Только что вышедшего из огромной фабрики пятилетки. Смотрите, какие яркие у них глаза. Посмотрите на их невысокие лбы, толстые губы. Может быть, это крестьяне? Или рабочие? Да, это рабочие, специалисты, ударники, из любого из тысяч колхозов, тысяч заводов СССР. Посмотрите внимательно на их лица, их узкие, суровые, упрямые лица. Все они похожи одно на другое. Массовая продукция. Они являются типом новой породы людей, жесткой породы, это тела рабочих, погибших при аварии на производстве.)

Из громкоговорителя автобуса вновь донеслось: «Ich liebe dich so tief…» Солдаты смеялись. Они сидели на крыльях своих грузовиков, на броне танков, опустив ноги в люки. И они ели. В этой быстротечной войне не было установленного времени для принятия пищи. Все ели, когда была возможность. Каждый солдат имел при себе паек, свой черный хлеб с мармеладом, термос с чаем. Иногда даже во время боя он доставал из ранца кусок хлеба, намазывал на него мармелад и одной рукой подносил ко рту, в то время как другой сжимал рулевое колесо грузовика или рукоять пулемета. Офицеры ели вместе с солдатами, ели то же самое, что и их подчиненные. «Ich liebe dich so tief», – поет голос из громкоговорителя.

Воздух был теплым. Колосья колыхались на ветру. Поля соевых бобов издавали шуршащие звуки, будто это шелк. Заросли подсолнуха медленно поворачивали свои длинные стебли с корзинками навстречу солнцу, как будто медленно раскрывая большие желтые глаза. По небу дрейфовали огромные белые облака. Русские солдаты застыли в вечном сне на борозде пахотной земли, их лица были укрыты колосьями пшеницы.

Из холма напротив нас советские снаряды вырывали фонтаны земли. Время от времени скрывающийся в поле отставший русский открывал огонь из своей винтовки. Пули летели над нашими головами с тихим свистящим звуком. Ревел двигатель. Лица солдат, их руки выглядели розовыми, более уязвимыми, имели более живой цвет по сравнению со сталью бронированных машин.

Глава 7 Красная ферма

Скуратовой, 8 июля

Мы останемся на этой ферме на целый день. Наконец-то несколько часов отдыха! Мы находимся примерно в десяти километрах к северо-востоку от села Братушаны, между селами Нова– и Стара-Кетрушика. Место, где расположена ферма, называется Скуратовой. Возможно, это название происходит от названия самой фермы. На расстоянии Скуратовой походит на лес или, я бы сказал, на парк у виллы в венецианском стиле. Однако этот парк окружает не стена, как в области Венеция, а забор. Домики, конюшни и другие сельскохозяйственные строения настолько низкие и приземистые, что их не видно на расстоянии. Они скрыты за огромной массой зеленых листьев и ветвей деревьев. Но по мере нашего приближения (было примерно 15:30, когда наша колонна, миновав Нову-Кетрушику слева, достигла окрестностей Скуратового), среди деревьев постепенно начинали появляться крыши и белые стены домиков, конюшни и амбары. На километры вокруг тянулась сельская местность, зеленая, обширная. Казалось, что морю колосьев нет границ. Это самая прекрасная картина, необычайно женственная и гармоничная, олицетворение плодородия и материнства, я имею в виду, материнства, которое вот-вот должно наступить; об этом говорили колосья, сулившие скорый урожай.

Мы въехали во двор фермы. Вокруг не видно ни души. Казалось, это место было покинуто. При нашем приближении пускались наутек утки самых пестрых расцветок, куры и кошки. На охапке соломы у стены конюшни лежала сука, выкармливавшая трех щенков. Она лежала не шевелясь и смотрела на нас. Когда солнце поднялось выше, его лучи постепенно опустились на стену, будто теплое масляное пятно. Но воздух был прохладен: ветер, который ослабел ночью, теперь снова постепенно набирал силу, обдавая нас долгими леденящими порывами. Когда мы шли через двор, у дверей конюшни появился старик. Из-за сарая вышла группа из примерно десятка женщин и детей.

За ними шел мужчина лет пятидесяти, который вел под уздцы лошадь, запряженную в небольшую повозку. Все они были явно уставшими, будто только что вернулись после целого дня тяжелого ручного труда. У всех были потяжелевшие взгляды, измазанные грязью лица, одежда и волосы были усеяны клочками соломы и травой. Я подумал, что они, должно быть, убежали в поля и прятались там среди колосьев два или три дня, испуганные или даже подавленные ходом боя, который переместился из Шофронкан на северо-восток к селу Братушаны, а теперь неуклонно приближался к Скуратовому. И вот они вернулись и обнаружили, что ферма цела, а дома, конюшни и амбары не пострадали.

И еще меня удивило и почти обидело их равнодушие. Они не только не казались удивленными, не только не испытали облегчения, увидев нас. Они даже не пожелали нам доброго дня. Пожилой мужчина снял свою шерстяную шапку, другие уставились на нас пристальным взглядом. Потом все в полном составе тронулись с места. Дети побежали через двор, девушки исчезли за домиком, а мужчина, отвязав лошадь, повел ее в сторону конюшни. Когда все разошлись, ко мне подошел старый крестьянин. Поклонившись, он сначала по-русски пожелал мне доброго дня, а потом добавил по-румынски: «Sanotate! (Здравствуйте!)»

Вот так, подумал я про себя, выглядит советская ферма. Несколько часов назад большевики оставили этот район, и уже несколько часов он не подчиняется советским законам. Эти поселки, эта ферма больше не являются частью экономической, политической и общественной системы СССР. Но здесь структура и организация коммунистического режима все еще сохранились в целости; пока еще не было времени сгладить отпечаток Советов, стереть черты советской системы. Про себя я подумал, что эта ферма возникла передо мной, как сыны Атрея появились на мгновение перед Генрихом Шлиманом, когда он переступил через порог микенских могил, с тем чтобы тут же со стенаниями вновь исчезнуть во мраке. Я хотел тщательно изучить ее, так тщательно, как только возможно. Ведь эта ферма была ячейкой общественного и экономического организма СССР. Это был прекрасный наглядный образец коммунистического общества, советского сельского хозяйства в миниатюре. Мне досталась неожиданная честь стать свидетелем перехода этой ячейки из одного строя, общественного, политического и экономического строя СССР, к другому. Мне повезло прибыть сюда именно в тот момент, когда эта метаморфоза должна была достичь своей самой важной фазы. Момент, который я переживал сейчас, был уникален. Он обещал мне уникальный исторический опыт. Из этой «ячейки» я мог почерпнуть огромное множество деталей о жизни в коммунистическом обществе. Но тщательно изучив эти детали (которые я буду описывать объективно, без полемической пристрастности, так как отношение полемиста в данном случае было бы в высшей степени неуместным), я как бы со стороны смогу разглядеть картину в целом, так чтобы каждый мог оценить значение данной метаморфозы.

Пока колонна разворачивалась в построение для лагеря (даже это построение является одним из видов боевого порядка), а солдаты укрывали свои стальные машины охапками пшеницы и ржи, пучками подсолнечника и соевых бобов, разворачивали небольшое противотанковое орудие и зенитные пулеметы в полях (наши машины построились на широком пространстве, прилегающем к ферме позади, скрытые от посторонних взглядов посадками деревьев), я отправился побродить по ферме, чтобы понаблюдать за тем, как работает все то, что меня окружает.

Слева, как только я зашел на передний двор, я увидел здание коровника. Я заглянул внутрь. Перед корытом с сеном стояла корова. Она смотрела на меня, меланхолично пережевывая жвачку. Коровник был в беспорядке: на полу рассыпано сено, валяются вилы, перевернутые ведра. Я вышел наружу и оказался лицом к лицу со стариком, с которым столкнулся здесь с самого начала. На краю двора мужчина и девушка запрягали в меленькую телегу пару худых косматых лошадок. Мужчине примерно сорок лет, его движения медлительны. Лицо девушки серьезно, на нем были видны воля и ум; она двигалась порывисто, можно сказать, почти сердито. Она даже не повернулась, чтобы посмотреть на меня. В дверях дома появилась женщина. Ее волосы растрепались, лицо в грязи, глаза покраснели и опухли. Несколько секунд она внимательно смотрела на меня, затем развернулась и закрыла за собой дверь.

Я спросил у старика, где хранится сено.

– Здесь, – ответил он. – Только больше его не осталось.

– У вас не осталось сена? Совсем?

– Нет, господин.

На самом деле он не говорил «Нет, господин». Он сказал «Нет, товарищ». Но тут же добавил на румынском: «No, domnule». Потом он пробормотал несколько слов по-немецки, но я не сумел их понять.

– Сено забрали русские солдаты, – пояснил старик.

– Здесь была кавалерия большевиков?

– Не здесь. Они находились в Нове-Кетрушике. Им надо было кормить много лошадей. Они побывали на каждой окрестной ферме на километры вокруг и забрали все сено, которое сумели найти, в том числе и наше.

– Они заплатили вам за него?

– Конечно.

– Они дали вам долговую расписку или платили деньгами?

– Мне дали расписку.

– Как вы получите за нее деньги?

– Мне нужно будет проехать с ней в сельскохозяйственный центр в Шофронканы.

– Сейчас в Шофронканах немцы. Коммунисты оттуда ушли. Вы не знали об этом?

– Знал. Но ведь центр не закрылся?

– Старый центр был закрыт. Но скоро мы откроем свой вместо него.

– Тот же центр?

– Нет, не тот же. Другой.

Старик посмотрел на меня и проговорил по-русски: «Да, да, понимаю». И потом добавил ту же фразу по-румынски. Было видно, что он думает, что он изо всех сил пытается понять. Но вряд ли он думал о той долговой расписке, за которую не сможет получить денег. У меня создалось впечатление, что он думает о чем-то другом, о чем-то менее определенном, но для него более важном, более срочном. Около конюшни располагался большой амбар, что-то вроде зернохранилища. Почти весь амбар был занят запасами небольшого круглого по форме зерна темно-серого цвета.

Я спросил старика, как называются эти семена и для чего они используются. «Это масличные семена», – ответил тот. Наверное, это была соя. У одной из стен была сложена высокая стопка пустых мешков. А у стены напротив выстроились мешки, уже наполненные семенами. «Мы грузили зерно в мешки, – пояснил старик, – но нам пришлось прервать работу. Пришлось бежать, чтобы спасти жизнь».

Мы прошли через маленькую дверь в другой амбар, который был еще больше, чем предыдущий, забит, на этот раз сваленными в груду семенами подсолнечника.

– Должны ли вы были каждый год сдавать все эти семена государству? – спросил я у старика.

– Государству? Нет. Мы должны были везти их в центр.

– Это то же самое.

– Нет, не государству, мы отвозили семена в центр, – повторил старик.

– Вам платили за них?

– Конечно.

Старик добавил, что в этом году выдался прекрасный урожай масличных семян. Урожай пшеницы тоже обещает был обильным.

– Но теперь все пошло наперекосяк, – заявил он. – Теперь, когда началась война, – он сказал сначала по-русски «война», а потом добавил на румынском «rasboiu», – мы просто не знаем, что теперь будет. Для нас будет просто катастрофа, если мы не сможем продать урожай. Коммунисты обычно покупали у нас все, – заявил он в завершение.

– Вот увидите, вы и дальше сможете продавать свои продукты, – заверил я старика.

– Вы так думаете? Но кому?

– Вам придется возить семена и пшеницу в центр, и его сотрудники заплатят вам за это.

– В советский центр?

– Нет, в немецкий центр.

– Значит, у вас тоже есть центр закупок сельскохозяйственной продукции?

– Конечно.

Старик пристально посмотрел на меня. Он снова и снова вертел в руках свою шапку. Я видел, что ему хотелось спросить меня о чем-то, но он никак не может набраться смелости.

– Сколько у вас лошадей? – спросил я.

Он ответил, что до недавнего времени на ферме было целых пятнадцать лошадей.

– Большевики забрали самых лучших, – заявил он, – теперь осталось девять.

Мы со стариком прошли через двор и вошли в большую конюшню, где я увидел семь лошадей, которые ели сено из кормушек. В углу конюшни лежала охапка свежего корма – травы, зеленого овса и клевера. Лошади были худыми, низкорослыми, костлявыми, со впалыми боками. Я удивился, что при таком обилии корма все собранные здесь лошади оказались такими изможденными.

– Этот скот нехорош, – заявил старик.

Мы снова прошли через двор и зашли под навес, где хранилась сельскохозяйственная техника. Здесь было две молотилки, четыре или пять сенокосилок и трактор. Вдоль стены были расставлены многочисленные емкости с бензином, машинным маслом и керосином. Как мне показалось, молотилки находились в особенно плачевном состоянии.

– Эх, – пожаловался мне старик, – отремонтировать их или хотя бы добыть запчасти для двигателя было чертовски трудно. Нам приходилось ждать, пока не подвернется механик из какого-нибудь колхоза. В колхозе в Шофронканах нам никогда не позволяли завести собственного механика. Приходилось посылать либо в Кишинев, либо иногда в Балту. Когда я приезжал в Шофронканы, мне обычно говорили: «Завтра. Приезжай завтра». Вот оттого машины и превратились в хлам.

Он покачал головой и поскреб седую щетину у себя на подбородке.

– Это ваши машины? – спросил я у него.

– Молотилка принадлежит колхозу. Мы берем ее в аренду. Во время сбора урожая мы должны предоставлять ее и другим фермам. Остальные машины принадлежат ферме.

Мы осмотрели еще одну конюшню, еще амбары с масличными семенами, два огромных зернохранилища. Ферма оказалась довольно большой и, как мне показалось, была хорошо оснащена. Но я насчитал здесь всего три коровы. Это показалось мне слишком малым для такого процветающего хозяйства.

Среди строений фермы была и так называемая «усадьба», где в прошлом проживал владелец хозяйства. Она представляла собой низкое строение, с глинобитными стенами, покрытыми изнутри и снаружи толстым слоем извести. Перед фасадом располагалась веранда с балюстрадой небольших деревянных колонн. Дом окружал небольшой садик, сейчас сильно замусоренный каким-то дурно пахнущим хламом и гниющей соломой. Посреди этого мусора прокладывали себе дорогу несколько кур.

Старик рассказал мне, что в прежние времена помещиком здесь был румынский еврей. Я остановился у входа и разразился хохотом. Слово «помещик», произнесенное в данный момент и при данных обстоятельствах, показалось мне абсурдным и смешным: нелепое и неуместное, абсолютно устаревшее слово, слово, будто воскресшее из мертвого языка, вызвало у меня взрыв веселья. Думаю, что для нас обоих (пусть и по разным причинам, несомненно, совершенно разным причинам) это слово звучало по-настоящему странно. Я почти почувствовал, что для нас двоих оно потеряло всякий смысл. Но старика, похоже, совсем не волновала возможность возвращения прежнего хозяина. (Мне показалось, что он произнес слово «еврей» каким-то язвительным тоном.) «Сотрудниками сельскохозяйственного центра тоже были евреи», – продолжал он. Он мял шапку в руках и смотрел на меня. Я прекрасно понимал, о чем он думал, но сделал вид, что не понимаю. Его очень интересовало, будет ли имущество, переданное колхозам, возвращено прежним владельцам. Эта ферма была одним из нескольких хозяйств, земли которого входили в состав колхоза в Шофронканах. Я не знал ответа на этот вопрос. Все зависело от того, как закончится война.

Я сидел на стуле в помещении, которое, как я полагал, служило кабинетом для «помещика». В комнате был еще и диван. Стоял также большой книжный шкаф, полки которого были заполнены ровными рядами примерно сотни различных томов. Я не удивился, что многие книги были изданы во Франции. Было довольно много книг Поль де Кока[13], несколько книг Макса Нордау[14]. Какое-то время в прошлом здесь, в усадьбе, жили два советских руководителя, как я понял, инспекторы из сельскохозяйственного центра.

– Вы устали? – спросил меня старик. Он предложил мне прилечь на диван. Я поблагодарил, но предпочел не рисковать.

– Знаете, – сказал я ему, – если бы вы решили собрать всех насекомых в округе, то это было бы для них самым подходящим местом.

Старик засмеялся и поскреб подбородок.

– У вас не найдется немного хлеба с сыром? – спросил я.

– Думаю, найдется, – ответил старик.

Мы вышли из усадьбы. В конце двора девушка в красном платке наблюдала за работой трех пожилых крестьян, которые наполняли мешки масличными семенами. Это была та же девушка, за которой я наблюдал раньше, когда она помогала мужчине запрягать лошадей в телегу. Она часто повышала голос. Трое крестьян продолжали работать, не обращая на нее внимания. Старик направился к девушке.

– Хлеб есть, а сыра нет, – отрывисто бросила девушка.

Старик выглядел униженным.

– Может быть, есть немного молока?

– Молока? Корова находится там, в конюшне.

В этот момент я положил на ее руку свою и сказал ей:

– Госпожа большевичка, я не знаю, как доить корову.

Девушка засмеялась.

– Простите меня, господин, – проговорила она, – но, знаете…

– Я заплачу вам за молоко.

– Я не это хотела сказать… Не нужно платить мне за это.

Она направилась к конюшне, зашла внутрь, взяла ведро, висевшее на стене, быстрым взглядом проверила, чистое ли оно, снова вышла, чтобы вымыть ведро у колодца, вернулась в конюшню и села на колени. Через минуту девушка встала и протянула мне ведро, на дне которого был слой молока в несколько сантиметров. Старик принес мне приличный кусок белого хлеба. Немного высохшего, но вкусного.

Я макал хлеб в молоко на дне ведра. Девушка наблюдала, как я ем. Затем она вышла, не удостоив меня даже кивка головы. Про себя я подумал: «Они плохо ее воспитали».

Потом я улыбнулся. Должно быть, девушка была хорошим человеком. Одной из тех, кто работает, кто заставляет колеса вращаться. На самом деле она мне скорее понравилась. Я мог бы прекрасно и сам подоить корову.

– Эта девушка забавное существо, – заметил я вслух.

– Мы заплатили за нее триста рублей, – признался старик.

– Где вы ее купили?

– Мы забрали ее в колхозе.

– Вы сказали триста рублей? Всего триста рублей? (Триста рублей – это примерно тысяча лир.)

– Это много, я знаю, но она действительно привлекательное существо.

В дверях конюшни появился немецкий солдат. Он спросил у старика, может ли тот продать ему гуся. Старик ответил: «Думаю, да». И оба вышли из конюшни. Я видел, как они прошли через двор и скрылись за домиком на его краю.

Потом я отправился в амбар, где хранились семена, и растянулся на кипе мешков. Через пару часов я проснулся и увидел, что передо мной стоят старик и девушка. Он снял шапку и протянул мне лист бумаги.

– Сколько вы взяли с солдата за гуся? – спросил я.

– Пятьдесят лей, – ответил старик. – Я знаю, что пятьдесят лей – это много, но сейчас все так дорого.

Пятьдесят лей? Это пять лир. Я посмотрел на листок бумаги. Это расписка о реквизиции двух лошадей. Она написана на немецком, и на ней подпись немецкого офицера.

– Они только что реквизировали их. Как вы думаете, нам заплатят за них? – спросила меня девушка.

– Конечно, – ответил я, – с этой распиской все в порядке. Она выписана от имени немецкого военного командования.

– Как вы думаете, нам дадут за них хорошую цену?

– В любом случае больше, чем вам заплатили за гуся, – ответил я со смехом.

Девушка посмотрела на меня с ноткой замешательства. Она слегка покраснела.

– Видите ли, – продолжала она, – может быть, дедушка запросил за того гуся слишком много. Но понимаю, что пятьдесят лей – это слишком много. Но вы должны нас извинить. Что, по-вашему, мы можем знать о ценах? Большевики обычно говорили нам: «Это стоит очень дорого, и это стоит слишком дорого». Вы должны начать с того, что рассказать нам, сколько стоит лея, по сравнению с рублем.

Она говорила это с важным видом, нахмурив брови.

«Умная девушка, – подумал я про себя, – хорошая девушка».

– Я бы посоветовал вам, – сказал я ей, улыбаясь, – быстро отправиться в штаб и попросить полковника назначить цену на гусей, иначе все подразделение будет здесь через пять минут, чтобы покупать ваших гусей по пятьдесят лей.

Девушка рассмеялась, хлопнув себя по бедру. Потом ее глаза потемнели, а щеки постепенно налились румянцем. У меня сложилось впечатление, что у нее появилась в голове мысль, что-то, о чем она боится сказать. Наконец, набравшись смелости, девушка спросила:

– Как вы думаете, прежний землевладелец вернется?

– Прежний – нет, потому что он был евреем. Его место займет кто-нибудь другой.

– А не могут нам разрешить оставить землю за собой?

Я не знал, что ей ответить. Мне очень хотелось бы сказать ей «да». Вообще-то говоря, сельскохозяйственные реформы, которые в Румынии провел Братиану (самые смелые преобразования в сельском хозяйстве, проведенные в интересах мелких фермеров), можно сказать, достигли своей цели. Я сказал себе, что в случае с Бессарабией, которая была возвращена СССР всего год назад, сложности возврата к буржуазной системе хозяйствования не должны быть такими значительными, как, например, в Советской России. Ведь на Украине и по России в целом проблема, несомненно, будет гораздо более сложной, и ее решение потребует особой осторожности.

– Все будет хорошо, вот увидите, – сказал я девушке. – Конечно, сначала может возникнуть какая-то неопределенность. Невозможно изменить все за одну ночь.

В это время за дверью во дворе собралась небольшая толпа. Она состояла из мужчин старшего возраста (вся молодежь была призвана в армию), женщин, девушек, детей и нескольких юношей, наверное, слишком молодых, чтобы служить в армии, либо негодных к службе по какой-то причине. Все они пристально смотрели на меня. Пожилые мужчины стояли понурив головы; молодежь выглядела более уверенной в себе, ни единым жестом или общим поведением не выказывая беспокойства.

– Что им нужно? – спросил я девушку.

– Они ждут, чтобы кто-то объяснил им, что делать.

– Пусть они продолжают делать то, что делали прежде, то, что делали до сегодняшнего дня, – ответил я несколько растерянным тоном. – Мне кажется, что в данный момент так будет лучше в любом случае.

Девушка снова нахмурила брови и молча, ничего не ответив, посмотрела на меня.

«Это умная девушка, – снова подумал я про себя, – хорошая девушка».

До сегодняшнего дня дела на ферме, по сути, вела она. Именно ей приходилось вести дискуссии с инспекторами из сельскохозяйственного центра, с офицерами, занимавшимися реквизициями, с руководством колхоза. «Какая замечательная девушка», – думал я. Это она отдавала распоряжения, говорила крестьянам, что они должны делать, защищала интересы фермы. Теперь ей не на что больше рассчитывать, она больше не будет здесь распоряжаться.

– Ведите себя точно так же, как и прежде, – посоветовал я ей, – пока они не отдадут вам новых распоряжений, не скажут, каким будет новый порядок.

Девушка улыбнулась.

– Мы защищали наши поля, – слегка вспыхнув, заметила она. – Мы не делали ничего плохого.

Все обстояло так, как будто ферма в Скуратовом, селения Старо-Кетрушика и Нова-Кетрушика, Братушаны и Шофронканы и Зайканы, все эти крестьяне, их жилища и поля, необозримые просторы пшеницы переживали болезненный переход от одной к другой диаметрально противоположной общественной, политической и экономической системе, будто сейчас они как раз и переживали беспокойный и опасный момент метаморфозы, можно сказать, критический момент.

– Конечно, вы не делали ничего плохого, – ответил я.

Через несколько часов я вышел из амбара и прошел через двор фермы. Я заснул в амбаре, а когда проснулся, мой рот был полон пыли, и я чувствовал мучительную жажду. Над фермой царила странная тишина. Старик сидел у входа в конюшню. Я попросил у него стакан воды. Он посмотрел на меня безжизненным взглядом и не ответил. Я отправился к колодцу. Вдруг на земле у конюшни, возле стены, я увидел красный платок и две босых ноги. Это была та девушка. Ее лицо было окровавлено. Я накрыл лицо девушки своим носовым платком.

– Нет, вы не сделали ничего плохого, – сказал я себе.

Глава 8 Стальные кони

Корноленса, 14 июля

Когда мы выезжали с фермы в Скуратовом, еще не рассвело. Двигатели кашляли и захлебывались. Эти звуки напомнили мне знаменитый клич греческих гоплитов Ксенофонта: «Хайре! Хайре!» Небо на востоке было цвета бледного серебра. Пшеничное поле издавало бормочущий звук, будто вода мягко текла вдоль берегов. Постепенно холмы стали менее крутыми. Теперь они имели форму женской груди. Каждая из этих обширных выпуклостей была отделена от следующей небольшой складкой на земле, которую нельзя было назвать долиной в полном смысле этого слова. Это была просто тенистая лощина, мирная и убаюкивающая. На склонах были разбросаны группы пехотинцев. Они занимались операцией по прочесыванию местности. Они медленно двигались вперед вдоль дорожной колеи, их фигурки отчетливо выделялись на бледнеющем небе.

Впереди нас разгорался бой. Русские контратаковали. Контрнаступление русских развивалось не только на нашем участке фронта. Оно, скорее всего, началось в районе города Бельцы, к югу-востоку отсюда, в румынском секторе. Справа от нас проносятся разъезды румынской легкой кавалерии. Они осуществляют связь нашей колонны со смешанной румыно-германской колонной, наступающей под углом к направлению нашего движения.

Помимо непрекращающегося рева полевой артиллерии, можно услышать резкие выстрелы противотанковых пушек и более глухой звук танковых орудий. Наша колонна медленно идет вперед по холодной мерцающей траве. Небо на востоке похоже на сморщенный пергамент. С полей взмывали вверх стаи жаворонков. Каждая машина имеет собственную светло-голубую ауру, образованную дымом из выхлопной трубы. Вдруг, когда мы плавно спускались вниз, нас окутало облако красной пыли, и воздух наполнился шуршанием колес, лязганьем танковых гусениц и ревом двигателей.

Колонна бронетехники похожа на бронепоезд. Я забрался в грузовик к обер-лейтенанту Шульцу и занял место рядом с ним, устроившись как можно удобнее на ящике с боеприпасами. Я спросил у него, не читал ли он «Бронепоезд № 14–69», знаменитую книгу писателя Всеволода Иванова.

– Да, – согласился он, – колонна бронетехники действительно напоминает бронепоезд.

Горе тому, кто выпрыгнет из поезда или покинет колонну. Холмы вокруг нас таят в себе скрытые опасности. Наш бронепоезд катится вперед по невидимым рельсам. Пули отставших от своих красноармейцев, залегших в засаде в полях (чуть было не написал вдоль железнодорожной насыпи), расплющивались о стальные борта наших машин.

– Вы помните нападение на бронепоезд № 14–69? – спросил я.

Но остановить ход нашей колонны невозможно, как невозможно взорвать невидимые рельсы, по которым бежит наш эшелон.

Мы обсуждали коммунистическую литературу.

Обер-лейтенант Шульц был доцентом университета. До начала войны он занимался социальными проблемами, успел опубликовать несколько статей о Советской России. Сейчас он командовал зенитным взводом нашей моторизованной колонны. Шульц заявил мне, что, по всей вероятности, Россия после своего поражения будет вновь переживать период, очень похожий на тот, что описан в романе Бориса Пильняка[15] «Голый год».

– С той разницей, – продолжал он, – что драма, описанная Пильняком, разворачивалась так, будто все происходило в экспериментальной лаборатории. Россия заново будет переживать ту же драму, но на этот раз действие будет происходить на территории сталелитейного завода в отвратительной обстановке восстания рабочих, которое было подавлено в зародыше.

Затем обер-лейтенант посмотрел на меня, сдержанно улыбнулся и добавил:

– С точки зрения социологии машины являются очень интересными и очень опасными персонажами.

Он признался, что находит эту проблему необычайно захватывающей.

Солдаты, стоявшие позади грузовиков, кричали, жестикулировали, перебрасывались отличными предметами, расческами, щетками, пачками сигарет, кусками мыла, полотенцами. Приказ продолжить движение пришел неожиданно, и многие просто не успели умыться и побриться. Сейчас они, как могли, приводили себя в порядок. Некоторые, широко расставив ноги, стояли в кузовах грузовиков, где были установлены зенитные пулеметы, и, раздевшись до пояса, умывались водой из парусиновых ведер. Некоторые, стоя на коленях перед зеркалом, установленным в ружейную пирамиду или сошки пулемета, пытались хоть как-то побриться. Прочие отмывали свои сапоги.

Через линию горизонта пробивалось солнце, оно все выше поднималось в небе, ярко отсвечивало среди зелени, робко освещало броню боевых машин. На поверхности серых бронелистов появлялись розоватые отблески. Тяжелые танки в голове колонны оказывались в розовой ауре, дававшей слабые живописные блики. Вдруг где-то далеко впереди, у горизонта, среди широких колышущихся пшеничных полей, мерно плывущих, будто золотистая река, там, на одном из отдаленных холмов, сверкнула сталь, заблестела броня.

По колонне пронесся крик: «Монголы! Монголы!» К этому времени немецкие солдаты научились отличать азиатские части от прочих советских военных формирований по тому, как они сражаются, и даже по способу тактического построения[16]. Как правило, танки, укомплектованные экипажами из азиатов, сражаются не в строю, а поодиночке либо максимум по две-три машины. (Эта тактика в некоторой степени напоминает кавалерийские патрули.) Немецкие солдаты называли этих бойцов «Panzerpferde», что переводится приблизительно как «лошадь в броне». В этих татарских «конниках», которых советская индустриализация и военное стахановское движение превратило в квалифицированных рабочих, механиков, водителей танков, воскрес дух воинов из давних времен.

Военнопленные, татары, общим числом около пятнадцати человек, были собраны во дворе фермы. Они были чуть выше среднего роста, худощавые, но крепкие, с тонкими конечностями, но хорошего сложения. На первый взгляд лица всех них казались очень молодыми, но это было ложное впечатление. Эти люди были разного возраста, как я бы определил, от двадцати пяти до тридцати лет. На них очень простая форма цвета хаки без знаков различия, без указания даже номера части на воротнике их гимнастерок. Пилотки, которые отчасти скрывали блестящие черные волосы, были того же цвета хаки. Солдаты были обуты в очень мягкие серые кожаные сапоги татарского покроя, в которых одинаково удобно чувствуешь себя и верхом, и в кабине танка. У этих людей были узкие раскосые глаза и маленькие рты. В районе глаз и дальше прямо к вискам проходила живая сеть тонких морщин, которая пульсировала, подобно жилкам в крыльях стрекозы.

Пленники сидели на земле, опершись спинами о стену конюшни там, где ее освещали лучи заходящего солнца. Они ели семена подсолнечника. Азиаты производили впечатление людей, впавших в состояние апатии, но в то же время находившихся все время настороже. Под маской холодного пустого равнодушия то и дело мелькала озабоченность. Дорожка света на стене становилась все меньше, пока не превратилась всего лишь в яркое пятно на лице одного из пленных.

Его лицо, будто желтая маска, ярко освещаемая последними отблесками заката, было неподвижным, застывшим. Узкий рот, редкие брови, ярко блестевшие глаза – все это, казалось, было вырублено из мрамора. И только две тонкие линии морщинок не прекращали движения. Лицо пленного напомнило мне, не знаю даже почему, умирающую птицу. Когда солнце, наконец, исчезло, птица сложила крылья и замерла в неподвижности.

Их взяли в плен, когда они пытались пробиться к штабу своей части на двух бронемашинах. Сопровождавший их танк был разбит бомбой на поле в нескольких километрах от Скуратового. Они отчаянно оборонялись, пытаясь отбиться от тяжелого (среднего. – Ред.) танка, отрезавшего им путь к отступлению. Но их сопротивление оказалось напрасным: огонь пулеметов против танка был бесполезен. Некоторых из них убили, а выжившие теперь сидели во дворе фермы, опершись спинами о стену конюшни. Они меланхолично жевали семечки подсолнуха, прищурив свои маленькие раскосые глаза.

Пленные, казалось, очнулись от летаргии только тогда, когда во дворе вдруг появился один из миниатюрных тракторов на гусеницах, который буксировал за собой что-то похожее на мотоцикл, тоже на гусеницах. Это транспортное средство было новинкой в немецкой армии, оно появилось только после начала русской кампании. Это не был мотоцикл в полном смысле этого слова с присоединенным к нему трактором. Скорее это был трактор, управляемый чем-то вроде мощного мотоцикла, что выступал в роли транспортного средства. Водитель, расставив ноги, сидит верхом на мотоцикле; при этом его спина опирается о кузов. Внешне это транспортное средство похоже на нечто, сделанное кустарным способом, очень легкое и не очень мощное. Но немцы высоко отзываются о его исключительных качествах что-то буксировать и подниматься в горы. Эта машина поднимется куда угодно. Тот, кто изобрел ее, предполагал, что она будет применяться в боевых действиях в горной местности. Впервые примененная на русских равнинах, машина удивила специалистов своими отличными качествами как с технической, так и с практической точки зрения. Она применяется главным образом для подвоза боеприпасов и топлива. В ходе текущих боев эти странные машины следовали непосредственно за боевыми порядками танков, молниеносно перемещаясь от одного танка к другому. Иногда их использовали для буксировки легких противотанковых орудий. Они очень юркие и, когда движутся в поле, почти незаметны.

Они естественным образом вписались в этот чрезвычайно мобильный тип боевых действий, в технику наступления с молниеносными танковыми ударами, сменившую наступление конницы прошлых войн. Я бы сказал, что они теперь используют танки так же, как раньше использовали лошадей. Они применяют ту же тактику, основанную на самостоятельности и свободе действий.

Немецкие солдаты заметили, как три небольших танка стремительно взбираются на склон холма едва ли не в паре километров от нас. От нашей колонны отделяются два тяжелых танка. Мы видим, как они по диагонали идут через поле, один налево, другой – направо, постепенно увеличивая дистанцию между собой, будто намерены остановить движение противника, взяв его в клещи. Три маленьких танка противника резко рассеиваются. Они начали выполнять серию странных маневров. Каждый выписывал по равнине широкую спираль, и эти манипуляции время от времени заставляли нас терять русские машины из виду. Создается впечатление, что они пытались выиграть время, втянуть немецкие танки в своего рода спортивное состязание, чтобы дать время главным силам их части подойти на помощь или, наоборот, отступить. Неожиданно орудия немецких танков открыли огонь.

Разрывы снарядов поднимали вокруг советских танков фонтаны земли. Бой длился всего десять минут. Три русских танка были гораздо более мобильны, чем немецкие машины. Они благополучно избежали попаданий и исчезли за холмом. «Это – техника заманивания, – заметил обер-лейтенант Шульц. – В этой войне мобильных колонн монгольские «бронелошадки» делают впечатляющую и чрезвычайно опасную работу. Нужно быть очень внимательным, чтобы не попасться на приманку, не дать заманить себя на минное поле или туда, где в лесу или за холмом может скрываться крупное подразделение танков.

Через несколько часов мы добрались до селения Корноленса. Оно цело, но покинуто жителями. В нескольких сотнях метров от него мы наткнулись на несколько горящих домов. Нашей колонне приказали занять позиции за холмом, примерно в километре за пределами поселка. День мы провели в нервном ожидании дальнейшего развития событий. Одно из наших орудий, развернутое среди домов, делало выстрел примерно каждые три минуты. Непрекращавшуюся стрельбу вели многочисленные батареи, замаскированные в лесах справа от нас.

Ближе к вечеру мы увидели, как в нашем направлении движется колонна примерно из десяти немецких машин в сопровождении танка. Из одного из грузовиков выпрыгнули шестеро пленных русских.

После допроса, велев запереть пленников в комнате одного из домов поселка, обер-лейтенант Шульц подошел ко мне и сказал: «Я подозреваю, что один из этих пленных – политический комиссар. Вы обратили внимание на его форму?»

Было уже темно, когда я расслышал странное хождение туда-сюда в доме, где содержались пленные. Когда я пошел к дому, наткнулся на Шульца. Он рассказал мне, что «политический комиссар» найден мертвым: кто-то задушил его. И показал мне написанную карандашом записку на русском языке. В ней было написано: «Это я приказал моим подчиненным убить меня». Далее следовала легко читаемая подпись: «Политический комиссар 15-й танковой дивизии Василий Волынский».

Глава 9 Вот и Днестр!

Сороки (на Днестре), 4 августа

Вот и Днестр. Эта полноводная река течет по глубокой, узкой долине. Крутые глинистые берега испещрены белыми холмами и красными оврагами. На украинском берегу среди зелени кукурузы и золота пшеницы, через леса акаций, поля подсолнечника и сои тянется лабиринтом железа и бетона линия Сталина.

Линия Сталина представляет собой сложную систему бетонных укреплений, извилистых траншей и стальных куполообразных бункеров. Отсюда, с вершины холма, господствующего над городком Сороки, все это напоминает строчки белых букв алфавита, записанных на вязкой черной почве берега реки. Вон та буква «Т», ясно видимая посреди соевого поля, является позицией противотанкового орудия. Вот буквы А, С, Д, З, И, представляющие собой миниатюрные крепости, бункеры, ходы сообщения, пулеметные гнезда. Линия Сталина, если можно так выразиться, является шифром, обычным текстом, набранным условными знаками, который немецкие артиллеристы сейчас терпеливо расшифровывают с помощью своих расчетных таблиц, готовя решающий штурм. На поле боя уже прибывают средства прорыва обороны противника. Наполненный пылью воздух вибрирует от резкого лязга танковых гусениц. В этот прекрасный летний день мягкую плоть этой сельской местности как будто защищают огромные зубы. В августовское небо, как будто молотом, стучат артиллерийские орудия. Гигантские замки с их башнями из белого дыма встают на горизонте на краю зеленой украинской степи.

Вот и Днестр! Два дня назад мы оставили моторизованную колонну, которой были приданы, и отправились южнее, где присоединились к колонне наступающих войск. Теперь боевые действия отличаются от тех, свидетелем которых я был в последние недели. Это больше не война машин, столкновение больших масс тяжелых танков. Теперь это старомодная война пехотных батальонов и артиллерийских батарей на конной тяге. Запах конского навоза мне нравится больше после постоянно сопровождавшего меня зловония машинного масла и бензина. А голоса солдат в моих ушах звучат так, будто на войне наконец-то снова откуда-то возникли люди.

Окольный путь от участка фронта под городом Могилев-Подольский в городок Сороки, где мы сейчас находимся, был довольно долгим и трудным. Нам приходилось проезжать по дорогам, переполненным гружеными фургонами, колоннами артиллерии, пехоты, огромными вереницами автомобилей, сквозь плотные слепящие облака красной пыли. Время от времени на обочине дороги нам попадались опрокинутые машины, обуглившиеся остовы грузовиков, лежащие на боку советские танки. По мере приближения к городу Бельцы следы боев стали попадаться все чаще и чаще. Группы военнопленных уже ремонтировали дорогу. Они смотрели, как я проезжаю мимо, с явным интересом, пристально разглядывали мой мундир офицера горных стрелков. Русские застывали на минуту, облокотившись на черенки кирок и лопат, но затем, после оклика немецких конвоиров, немедленно снова приступали к работе.

В нескольких километрах от Флаэшти, возле нескольких развороченных русских танков нам впервые попались на глаза могилы советских солдат. Это были просто холмики земли без крестов, без имени, без каких-либо опознавательных знаков, за исключением шлемов советского образца, фуражек с кожаным козырьком или лохмотьев гимнастерок на свежевырытой земле. По другую сторону дороги расположились ряды крестов, венчавших могилы погибших в боях немецких солдат. На могилах лежали цветы, на каждом кресте висел стальной шлем, имелась надпись с именем, воинским званием и возрастом погибшего воина. Крест на могиле летчика (его сбитый «Мессершмитт» с обгоревшими крыльями лежал, перевернувшись, неподалеку в поле) обмотан пулеметной лентой. Это было похоже на изображение змеи, символа вечности, который в древности изображали на стенах домов и на могилах.

Во всем великолепном ландшафте, богатстве созревшего урожая зерна, даже красоте белых облаков, окутавших цветущие склоны гор, ощущалось предчувствие смерти, признаки распада. В этом тайная суть лета. И люди, как и времена года, смертны. Это прекрасная смерть в прекраснейшем сезоне года. Близилась осень с ее сладкими пурпурными плодами.

Уже издалека было видно, что город Бельцы серьезно пострадал в боях, многие дни яростно кипевших вокруг него. (Когда Бельцы оказались в руках немцев, я находился севернее, в Скуратовом. С той фермы в Скуратовом можно было увидеть чуть правее в нашем тылу взмывавшие в небо багровые всполохи пламени. А вчера ночью шум боя, в особенности грохот артиллерии был настолько оглушающим, что я не мог заснуть.)

Когда мы подъехали к окраине поселка, аэродром бомбили советские самолеты. В небо тут же взмыло звено немецких истребителей, которые вступили в бой с русскими самолетами «Рата»[17]. Бой между «Мессершмиттами» и «Ратами» был ожесточенным и коротким[18]. Карусель воздушного боя завертелась прямо посреди огромной «розы», которую образовали красные и белые лепестки разрывов зенитных снарядов. Бомбившие аэродром советские самолеты быстро скрылись в облаках и направились на восток. Я настолько увлекся картиной боя, что сначала даже не заметил ужасающего состояния города. Мы находимся у переезда со шлагбаумом, в конце товарной железнодорожной станции. На развороченных рельсах лежали огромные горы железа, черные от дыма разрывов, горы перевернутых вагонов и останки локомотива, разбитого тяжелыми бомбами бомбардировщиков «Штука» Ю-87. Локомотив стоит на месте, он как будто возник прямо из-под земли, подобно колеснице Плутона. Дымились куски искореженного металла, развороченный котел внутри паровоза издавал непрерывный пронзительный свист. С паровозной трубы, будто флаг, свисала полоса синей материи, возможно, то, что осталось от пальто машиниста.

Я проезжал по главной улице города, разрушенного бомбами, разрывами мин, пожарами и непрекращающейся долбежкой немецкой артиллерии. Остовы домов, будто призрачные башни, тянулись к небу. Среди развалин рыскали группы растерянных жителей, собирая уцелевшее имущество, обгоревшие матрасы, пустые бутылки. (В прошлом месяце жителям города Бельцы пришлось селиться в лесах или прятаться в подвалах; но вот уже самые смелые и отчаянные из них решились выбраться из укрытий. Среди них женщины, старики, их лица выражают страх, голод, следы бессонницы.) Группы бородатых евреев под охраной солдат СС занимаются обрушиванием стен с помощью веревок, стальных тросов и длинных шестов. То здесь, то там в мертвом городе слышался грохот падающих кирпичей и камней. Среди развалин бродят, вступая в схватки между собой, стаи голодных собак и кошек. Вот такими стали Бельцы, некогда благополучный город, раскинувшийся в плодородной долине среди золота полей. Дальше, в сторону аэродрома, по дороге на Сороки, все еще горят несколько зданий. Где-то далеко ведет огонь одинокий зенитный пулемет. Трассирующие пули исчезают в белом облаке, похожем на клок ваты.

На фасаде расположенного в центре городка здания городского Совета почти полуметровыми буквами написан коммунистический лозунг: «Рабочие мира, объединяйтесь!» Это здание больше напоминало дворец, нежели просто дом. Расположенный посреди прекрасного сада, он походил на усадьбу XIX века. У входа, прямо под гигантской надписью, по стойке «вольно» стоял немецкий часовой. Вдоль одной из сторон второго этажа здания протянулся длинный балкон с окрашенными в белый цвет железными перилами. В саду лежала статуя Сталина. Красный диктатор был изображен в своей знаменитой позе: стоя с фуражкой на голове со свисающими вниз большими усами; правая рука между двумя пуговицами длинной широкой шинели военного покроя в традиционном жесте Наполеона. Статую свалили с пьедестала, и теперь она лежала лицом вниз в траве, будто бы кусала землю. Памятник был сделан из гипса, и белый цвет ослепительно сиял среди окружающей зелени.

Мост через реку прямо за городом переполнен машинами. Своей очереди на переправу ждала и колонна пленных. Пленные солдаты сидели на земле, прислонившись спинами к стенам разрушенных домов, свесив головы от усталости и жажды.

Я остановился, чтобы опросить их. Здесь были в основном уроженцы Украины и Бессарабии (Молдавии). На все мои вопросы они неизменно отвечали: «Да». Пленные пристально смотрели на меня широко раскрытыми глазами, на которых попеременно отражались то страх, то печаль. Охранявший их немецкий солдат рассказал мне, что они боятся, боятся, что их могут в любой момент застрелить. Немецкий солдат засмеялся. Он сказал, что они не могут привыкнуть к мысли, что до сих пор живы. Пленные смотрели на меня. По выражению моего лица они пытались понять, о чем мы говорили. Я прикуриваю сигарету и выбрасываю спичку. Один из пленных поднял погасшую спичку и стал внимательно рассматривать ее.

Мы добрались до пригорода и поехали дальше по дороге в Сороки. Вскоре после того, как мы миновали аэродром, расположенный в нескольких километрах за Бельцами, мы остановились перекусить. Наши запасы очень скудны. Все, что у нас было, – это несколько банок консервированных помидоров и бутылок минеральной воды. Сюда можно добавить банку чая и немного сахара. Действительно, бедные запасы.

Мы открыли банку помидоров, намазали овощи на хлеб и начали есть. За последние три дня мы практически ничего не ели, кроме этих помидоров, и меня уже тошнило от них. Покончив со скудной едой, мы растянулись на земле в поле, чтобы немного поспать. Меньше чем через час мы снова в дороге.

Примерно километров через пятнадцать мы увидели у дороги несколько советских танков, разбитых огнем немецких противотанковых орудий. Среди горы развороченной стали был один танк, который особенно заинтересовал нас. Это была одна из специальных машин, предназначенная для транспортировки штурмовых групп. Вперед выступал ствол крупнокалиберного пулемета. Верхняя часть танка имела очертание перевернутой буквы «Т». По обеим сторонам к броне приварено нечто в форме скамеек. На этих стальных скамейках сидели солдаты. Во время боя они спрыгивали на землю и сражались в пешем боевом порядке при поддержке огня танка[19]. Внутри танка сидел прямо мертвый танкист, точнее, позвоночник его скелета. Кости ног и рук лежали грудой между сиденьем и щитком приборов.

По мере приближения к Днестру следы боев становились все более явными и частыми. Они свидетельствовали о том отчаянном сопротивлении, которое экипажи русских танков оказывали брошенным против них превосходящим силам немцев.

Когда мы были в нескольких километрах от городка Сороки, то разглядели через облако красной пыли, поднятое машинами, далеко внизу остатки моста через реку Койнар. Посередине моста, там, где соединяются два его центральных звена, упавшие вниз таким образом, что образовали подобие латинской буквы V, лежал 45-тонный советский танк[20]. С виду бронированный монстр был невредим. На нем не было ни царапины. Ни один из его стальных бронелистов не сдвинулся с места. Танк был взорван вместе с мостом как раз в тот момент, когда он собирался отойти на другой берег. Ему не хватило не более чем полминуты. Под мостом, на гравийной подушке, был насыпан холмик земли, над которым возвышалась табличка с короткой надписью на немецком языке: «Ein russische Panzerschutzer – русский танкист-наводчик». Это первая попавшаяся на нашем пути советская могила, увенчанная крестом.

Солнце уже садилось, когда мы приехали в Ваньшино. Над темнеющей равниной, поверхность которой разрезал глубокий овраг, где лениво струится тоненький серый ручей, нависли громадные, вздымающиеся вверх массы красных облаков. Каждый, кто внимательно посмотрит, будет поражен красотой пшеничного поля, в особенности его красотой при закате солнца. Кинув взгляд вдаль, он увидит обширные просторы пшеницы при внешнем освещении, которые постепенно исчезают из виду, пока совсем не утонут в темноте, за пределами исчезающего вечернего солнечного света.

За Ваньшино дорога уходит вверх, в гору, а по другую сторону гряды лежит городок Сороки. Первые домики этого маленького города расположены на вершине холма. Мы остановились у большого здания, почерневшего от недавнего пожара. Это старая церковно-приходская школа, построенная при царе Николае II. Архитектура здания очень проста: оно выполнено в стиле неоклассицизма (фактически это типично русское направление неоклассицизма, представляющее собой что-то похожее на стиль ампир). Здание построено с белыми лепными колоннами, увенчанными ионийской капителью в его традиционном виде. Колоннада расположена чуть поодаль от фасада. Вблизи, как выяснилось, здание оказалось полностью разрушено. Крыша обрушилась, внутренние стены обвалились. Наружные стены сохранились, но и они пошли трещинами от жаркого огня. Обломками сгоревших балок был завален обширный двор перед зданием. Большевики реквизировали здание церковно-приходской школы и использовали его в качестве конторы сельскохозяйственного объединения и гаража сельскохозяйственных машин, которые направлялись в различные колхозы Сорокинского района (один из колхозов располагался в Ваньшино, другой – в Шепилово, третий – в Конюшках, четвертый – в Валанокуло). Обширное пространство во все стороны от здания было занято тракторами, огромными молотилками, сенокосилками, сеялками, культиваторами и плугами. Это место было настоящим кладбищем сельскохозяйственных машин.

Дорога, ведущая вверх от Ваньшино к вершине холма, нависающего над Сороками, также была забита брошенными машинами, многие из которых были повреждены, но некоторые находились в хорошем состоянии. Я отправился осмотреть три молотилки, сохранившиеся в целости. Они были венгерского производства и поступили с завода в Будапеште.

К этому времени стало совсем темно, и фельджандарм сказал нам, что спускаться вниз в Сороки было бы опасно. Русские батареи на левом берегу Днестра бьют по городу, разрывы снарядов поднимают огромные клубы белой пыли. С этого места мы слышали характерные звуки обваливающихся стен и падающих камней, спутники каждого взрыва. На горизонте виден огромный пожар где-то за Ямполем, в направлении на Ольшанку. В поисках прибежища на ночь мы постучались в двери сарая в паре сотен метров от здания церковно-приходской школы. Это помещение занимала бедная крестьянская семья, которая состояла из пары стариков и маленького мальчика. Они приняли нас приветливо, но не могли предложить нам никакого другого места для ночлега, кроме большого стола. Не важно. Пеллегрини будет спать на столе, а я посплю в машине. Мы поужинали хлебом с консервированными помидорами и приготовили себе чай. Потом я лег в машине, периодически просыпаясь и приподнимаясь на локтях, чтобы посмотреть на огненные сполохи, опоясавшие горизонт.

Пшеничное поле отбрасывало длинные тени, будто черные языки пламени. В освещенном светом звезд небе был слышен гул эскадрилий советских самолетов. С другого берега реки стрелял русский пулемет, звук которого напоминал стрекот швейной машинки. Под этот «тук-тук-тук» мои глаза, измученные долгой бессонницей, закрылись, и я заснул.

Глава 10 Украина зарывает зерно

У Могилева-Подольского (на Днестре), 18 июля

Может случиться так, что битва за Украину, которая грохочет вот уже несколько дней на всем участке фронта по Днестру, у линии Сталина, является тем сражением, которое решит судьбу «ворот в Азию». Может быть, публика, загипнотизированная громкими названиями городов – Ленинград, Москва, Смоленск – тех, что представляют собой цели немецкого наступления на северном и центральном участках огромного фронта, еще не сумела уяснить тот факт, что дело по сути решается на его южном участке, что решающим театром военных действий является фронт на Украине. Здесь две армии сражаются не только за обладание советской житницей, но и за контроль дорог, ведущих к промышленному и угледобывающему региону на Днепре и на Дону, к нефти Баку, в Азию.

Но даже в моменты, когда, отказавшись от своей обычной сдержанности, я могу приступить к описанию превратностей гигантской битвы, я буду продолжать привносить в свои репортажи некий особый оттенок (давайте назовем его «социальным»), то, как я пытался писать с самого начала. Ведь мне на самом деле интересно то, что самыми важными в русской кампании, с моей точки зрения, являются не столько проблемы стратегии, сколько беспрецедентные и, как я бы сказал, уникальные вопросы общества, экономики, морали и политики.

Я много знал о России, о ее проблемах. И метод, которого я решился придерживаться в своих репортажах, – это не просто описание событий так, как они складываются у меня перед глазами, но и личная оценка, абсолютно объективное определение основных проблем, которые возникают в ходе данного ужасного конфликта.

Внимательный читатель вспомнит, что я с самого начала прилагаю усилия к тому, чтобы не создавать в его сознании иллюзию, будто у Советской (тогда Красной. – Ред.) армии не хватало боевого духа. Я никогда не упускал возможности повторять, что советские войска защищаются упорно, что они энергично реагируют на ходы противника, храбро сражаются. Я пытался методом личного наблюдения определить техническую грамотность красного солдата, его поведение в бою, то влияние, которое могли оказать на боевой дух и на тактическую эффективность коммунистических солдат советская общественно-политическая организация и «промышленное мышление». И я не перестаю предупреждать читателя, что ему не следует ожидать, что после первых же ударов противника в Москве произойдет революция, или, другими словами, что крах большевистского режима произойдет раньше, чем будет полностью разгромлена его армия. Ведь я уже подчеркивал, что настоящим «социальным стержнем» Советской России является ее армия, которая является самым большим «промышленным» достижением коммунистической системы, гораздо большим, чем крупные сельскохозяйственные предприятия – колхозы, чем гигантские предприятия тяжелой промышленности. Все это – результат двадцати пяти лет промышленной организации и технической подготовки квалифицированных рабочих в соответствии с принципами стахановского движения[21].

Теперь, когда я продвигался далеко в глубь советской территории, когда у меня была возможность наблюдать собственными глазами огромные колхозы на Украине, когда я приближался к промышленному региону Приднестровья, я посчитал, что пришло время сделать в своих репортажах больший упор на социологический аспект (не пренебрегая, однако, описанием нашего наступления и боев, в которых мне довелось участвовать в качестве репортера). Тем самым я даю читателю не просто общую картину, но и максимально объективную интерпретацию событий, свидетелем которых я становлюсь, событий, отражающих все аспекты (экономический, социальный, политический, религиозный и моральный) той огромной проблемы, что представляет собой Советский Союз.

Прежде всего, я должен заявить, что немецкие власти демонстрируют определенные опасения, хотя и не такие значительные, как это должно быть, относительно экономической организации Советской России, особенно в области сельского хозяйства. Для того чтобы понять причины этих опасений, читателю следует напомнить, что коммунистическая пропаганда стремится посредством плакатов и передач по радио оказывать давление на крестьянские массы, чтобы заставить их «укрывать» свое зерно. Там содержатся следующие слова: «Крестьяне! Фашистская оккупация несет вам уничтожение. Кому вы будете продавать то, что дает земля? Колхозам? Фашисты уничтожат колхозы. В кооперативы или центры сдачи сельхозпродукции? Фашисты уничтожат и все это. Они отнимут ваше зерно бесплатно. Для того чтобы сохранить свой урожай, укрывайте его!»

Для украинских крестьян практика укрывательства урожая зерна не нова. Даже шведский король Карл XII, когда он пытался закрепиться на Украине[22], столкнулся лицом к лицу с этой проблемой. И она имела для него самые неприятные последствия. На самом деле в этом была одна из причин его поражения, она послужила прелюдией к Полтаве[23].

В 1918 г., оккупировав Украину, немцы так и не смогли заполучить ее урожай. Крестьяне снова «зарыли» зерно. В то время было мало информации о том, как они это делают. Весной 1920 г. на Украину отправился официальный представитель нашего МИДа Виргили-Амадори с целью собрать данные об обстановке в регионе. Вернувшись, он составил подробный отчет о применяемых крестьянами различных способах сокрытия урожая зерна. Сегодня данный отчет стал в высшей степени актуальным, и после извлечения его из архивов министерства мы могли бы оказаться в выигрыше.

В том 1920 г. я находился в Варшаве на должности дипломатического атташе итальянской миссии, и у меня была возможность прочитать этот отчет и обсудить его с Виргили-Амадори лично. В то время проблема «укрывательства» зерна привлекла внимание и монсеньора Геноцци, направленного на Украину Ватиканом, задачей которого было соблюдение интересов униатской церкви. Я встретился с Геноцци в доме папского нунция в Варшаве Акилле (Ахилл) Ратти, также ставшего впоследствии папой римским (в 1922–1939 годах). От него я получил много полезной для себя информации. Вскоре, в июне, я сопровождал польские войска под командованием маршала Пилсудского в наступлении на Киев во время украинской кампании. Последствия сокрытия зерна крестьянами были настолько же серьезными для польской армии, как и для немецких оккупационных войск двумя годами ранее. И в данном случае я сумел изучить данную проблему, ее экономический и социальный аспект, на основе полученной из первых рук информации. Приобретенное таким образом знание в дальнейшем оказалось чрезвычайно полезным, так как оно помогло мне понять мотивы, которые послужили основанием для проведения большевиками на Украине жесткой кампании против сельскохозяйственного саботажа. Кстати, в сельскохозяйственном разделе Ленинской библиотеки в Москве хранятся наиболее интересные документы и отчеты относительно фактов «укрывательства» зерна на разных языках, с которыми во время своего последнего пребывания в СССР я имел возможность ознакомиться.

После неприятного опыта 1918 г. немцы провели некоторые очень важные исследования в данной области.

Позднее они указали, что намерены решить эту проблему путем установления специальных центров закупок.

Поскольку фактически украинцев теперь тоже следовало убедить не «укрывать» урожай, настоятельной необходимостью стала замена системы «советских закупочных центров» аналогичной системой, занимающейся тем же. При этом система не должна быть «либеральной». К настоящему времени русский крестьянин успел привыкнуть к советской системе закупочных центров и даже сумел использовать эту систему себе во благо. Отмените колхозы, ликвидируйте закупочные центры, и крестьянин не будет больше знать, что делать с зерном, хотя, если он посчитает, что есть пусть малейшая вероятность, что зерно будет реквизировано, он «похоронит» свой урожай.

Прилагая все усилия для того, чтобы взрывать мосты, уничтожать железнодорожные пути, саботировать работу промышленных предприятий и т. д., большевики, помимо этого, озабочены тем, чтобы уничтожить всю созданную ими экономическую инфраструктуру, которая позволила бы немцам эксплуатировать сельское хозяйство Украины. Тот факт, что русские войска всегда сопровождают многочисленные сотрудники политических органов, отражает озабоченность советского правительства необходимостью осуществлять политический контроль за поведением солдат на войне и распространять пропаганду, призывающую крестьян к «сельскохозяйственному саботажу» как оружию борьбы против захватчиков.

В ряде селений Подолии (Подольская возвышенность) немцы нашли подземные хранилища, что явно указывало на намерение спрятать там урожай. В правлениях колхозов находились целые залежи документов, в которых содержались инструкции, относящиеся к фактам систематического «укрывательства» урожая зерновых. У большевиков не было времени на то, чтобы раздать эти инструкции крестьянам. Вплоть до настоящего времени результаты пропагандистских мероприятий были скудными, поскольку немецкие власти поспешили уведомить население на оккупированных территориях о том, что колхозную систему немедленно заменит система закупочных центров, куда крестьяне должны будут сдавать урожай по новым расценкам, которые будут значительно выше цены, которую им прежде платили в рублях. А лично я имел возможность убедиться, что во многих деревнях крестьяне встретили эту меру с явным облегчением, так как только таким образом им гарантировали возможность быстро сдать урожай по относительно стабильным расценкам.

С другой стороны, в последнее время я часто спрашивал сам себя, почему большевики не сожгли урожай перед отступлением. Такой метод сельскохозяйственной диверсии был бы гораздо проще, а главное, несравненно быстрее. Зерно созрело, вот-вот нужно снимать урожай, и достаточно было бы одной-единственной спички, чтобы зажечь грандиозный пожар, который заполыхает по всей Украине. Но крестьяне, несомненно, в ответ на такую попытку подняли бы бунт. А восстание на Украине настолько было бы на руку немцам и их намерениям, что большевики просто побоялись спровоцировать его. (Здесь я должен упомянуть, что все слухи, которые были пущены, – о том, что большевики якобы систематически уничтожали урожай на Украине, являлись ложными.)

Завтра, возможно, всего в течение нескольких часов битва за Днестр подойдет к концу. (Пока я сижу в кузове грузовика рядом с зенитным пулеметом и делаю эти заметки, солнце уже садится, и где-то далеко над плодородной украинской степью кровавые закатные облака разгоняют залпы рвущихся снарядов. Мимо проходят раненые немецкие и румынские солдаты. С их лиц капает пот, глаза сияют юношеским задором. У полевого лазарета лежит советский офицер с тяжелым ранением живота. Тяжелый немецкий танк трогается с места, останавливается, и из открывшегося стального люка с громким смехом один за другим выпрыгивают солдаты экипажа. Наступает вечер с его тяжелой влажностью и запахом зерна. Я пока не могу ничего сказать о том, кто вышел победителем из битвы. Мне приходится довольствоваться тем, что я помогаю читателю понять те гигантские проблемы, которые определили огромное значение этой войны. Через несколько дней мы отправимся в район колхозов-гигантов, и эти проблемы приобретут жизненно важное значение. И этот факт послужит хотя бы для того, чтобы оправдать все великие лишения и опасности, являющиеся неотъемлемой частью той кочевой колоритной жизни всех нас, включая и меня, кто сопровождает немецкие моторизованные колонны по дорогам Украины.)

Глава 11 Призраки

Сороки (на Днестре), 6 августа

Всю ночь над Сороками летали советские самолеты, пытаясь уничтожить технику, которую немецкие понтонеры собрали на правом берегу Днестра напротив Ямполя. Всю ночь долина содрогалась от грохота разрывов. С наступлением дня воздушные бомбардировки и зенитный огонь стали настолько яростными, что я отказался от мысли попытаться уснуть.

Пока брился под открытым небом перед зеркалом, которое подвесил на гвоздь в двери конюшни, я завязал разговор со старым крестьянином. Когда речь зашла о колхозе, старик покачал головой, поглядывая на меня искоса. Он беспокоился за урожай. Он не знал, что делать. Все здоровые мужчины сражались в рядах Красной армии, и в результате ощущалась нехватка рабочих рук. Многие сельскохозяйственные машины неисправны. Чтобы их отремонтировать, нужно время, и есть опасность, что за это время зерно будет потеряно. Старик смотрел на небо: на горизонте скапливались черные тучи. Это лето было влажным. Очень важно было без дальнейших задержек убрать зерно. Но женщины без посторонней помощи не смогут сделать эту работу. Старик снова покачал головой. «Что нам делать?» – воскликнул он.

Когда мы снова тронулись в путь, солнце едва начало подниматься. Мы ехали вниз по холму, в сторону города Сороки. Это небольшой городок, чудесно расположенный на широкой излучине реки, у подножия высокого утеса, нависающего над долиной. Когда мы делали петлю по дороге (она круто идет вниз, переполнена грузовиками, артиллерийскими повозками и колоннами машин инженерных войск), неожиданно перед нами открылась панорама города. Это было самое прекрасное и одновременно ужасное зрелище. На берегу реки стояла крепость, и ее круглые зубчатые башни возвышались над черной массой лачуг, развороченных бомбами и съеденных пожарами. Когда-то городок принадлежал генуэзцам, затем поочередно им владели молдаване, турки и, наконец, русские. Мы въехали в полумертвый город. Долго бродили среди развалин мимо групп босых, оборванных людей с растрепанными волосами и черными от сажи лицами. Люди несли на себе матрасы, стулья и обгоревшие части мебели. Дежуривший на перекрестке солдат фельджандармерии рекомендовал нам держаться подальше от центра города, который все еще активно обстреливался русской артиллерией с другого берега реки. «Если вы проедете поближе к пригородам, – советовал он нам, – то сможете найти там несколько уцелевших зданий». Мы свернули на широкую улицу, и машина понеслась прочь по кускам каменной кладки, грудам мусора, обуглившимся кускам бревен, после чего мы въехали на площадь рядом с городским парком.

Этот парк с его высокими тополями, тенистыми липами, акациями, живыми изгородями со специальными решетками, увитыми растениями, похожими на дикий виноград, был похож на зеленый оазис среди обугленных развалин разрушенного города. Стулья, столы, посудные шкафы, кровати – все это было разбросано в беспорядке на зеленых лужайках. Причудливые заросли листьев и веток на фоне ярко-голубого неба отражались в пруду с желтоватой водой, на поверхности которой плавали куски дерева, промокшие листья и клочки бумаги.

В парке гуляли несколько женщин с детьми. Это был один из тех провинциальных парков, о которых писали в своих романах и рассказах все русские писатели, особенно Достоевский и Грин; был здесь и пруд с множеством тенистых уголков, покрытых мягким пружинящим торфом. Это было по-настоящему романтическое место, скромное, но полное достоинства, расположенное среди невысоких домов, типичных для архитектуры царской России. Небо отражало пение птиц, рассевшихся на вершинах деревьев.

На скамейке лежал томик Пушкина. Это был «Евгений Онегин», роман, изданный в Москве в 1937 году к столетию со дня смерти поэта. Я открыл книгу и прочел первые несколько строчек:

Ласкающие слух слова глубоко тронули меня. (Несколько лет назад я посетил усадьбу в окрестностях Москвы, где Пушкин провел последние месяцы своей короткой жизни[24]. Я ласково и осторожно дотрагивался до его личных вещей – его кровати, подушки, ручки, чернильницы, медальона, где хранится прядь его волос.) Мои пальцы дрожали, когда я переворачивал страницы «Евгения Онегина». На страницах второй главы, той, что начинается цитатой из Горация «O rus!», лежит запачканная рваная перчатка, которой пользовались как закладкой. Читая строки:

я крепко сжимал перчатку, будто чью-то руку.

По аллее прошла женщина, еще молодая, прилично, но бедно одетая. Она вела за руку маленькую белокурую девочку примерно трех лет с очень бледным цветом лица. Лица обеих были запачканы, пряди запутавшихся волос падали им на щеки, одежда была в пыли. Проходя мимо, женщина посмотрела на меня с любопытством, но робко, почти стыдливо. Я чувствовал, как ее глаза остановили на мне свой взгляд, как будто она пыталась что-то обдумать, воскресить какое-то мучительное воспоминание.

Напротив входа в парк, в нескольких метрах от «Советкино», советского кинотеатра, располагалось строгого вида здание из камня. До недавнего времени здесь размещался городской совет. Я толкнул дверь и вошел внутрь. В комнатах царил неописуемый хаос. Перевернутые столы, опрокинутые шкафы, разбитая мебель, кипы бумаг, густо усыпавшие пол. Портреты Ленина, Сталина и Молотова все еще висели на стенах, как и целый набор плакатов, пропагандистских призывов и географических карт.

Из всего этого меня очень заинтересовала одна вещь. Это был план города Петрограда с указанием на нем дислокации войск большевиков во время восстания в октябре 1917 г., обозначенных красным цветом. Стратегия революции, обрисованная в общих чертах Клаузевицем в его знаменитом трактате о войне, которую изучил Ленин, была проиллюстрирована на карте так, как это описал в своем дневнике, опубликованном впоследствии под названием «Десять дней, которые потрясли мир», Джон Рид. Здание Смольного института, где располагался штаб революции, было отмечено небольшим красным флажком.

Пропагандистские плакаты на стенах призывали население пользоваться услугами советского сберегательного банка, здесь же висели таблицы, демонстрировавшие намолот зерна в районе, портреты главных народных комиссаров, статистические данные о начальном образовании в различных республиках Советского Союза, пропагандистские листки, относящиеся к сельскому хозяйству, плакаты, призывавшие комсомольцев добровольно вступать в ряды Красной армии. Здесь же висел портрет знаменитого русского авиатора Чкалова, который (в 1937 г. вместе с Байдуковым и Беляковым. – Ред.) через Северный полюс совершил перелет из России в Америку.

В ящике письменного стола были сложены стопки членских билетов коммунистической партии. Некоторые уже готовы для вручения, и на каждом имелась фотография нового члена партии и подпись председателя городского комитета партии. На столе стояли две пустые бутылки от «Советского шампанского», советского шипучего вина, лежали кусок хлеба, курительная трубка, коробок спичек с серпом и молотом на этикетке и расческа, на которой отсутствовали несколько зубьев.

Грохот бомбового разрыва (должно быть, бомба упала очень близко к зданию) заставил меня бежать к выходу. Два советских самолета уходили на восток, преследуемые красно-белыми цветками разрывов и дымом немецких зенитных снарядов. Вдоль улицы прошла целая процессия жителей под охраной нескольких румынских солдат, сопровождавших их в здания, где разместилась военная полиция. Это были местные жители, пойманные на мародерстве. Я бы не поставил за их жизни и ломаного гроша. Мимо, поднимая облако пыли, проносятся немецкие мотоциклисты. Я попросил одного из них указать мне направление в часть, к которой я должен присоединиться. Солдат ответил, что эта часть расположена севернее, примерно в десяти километрах от Сорок, напротив Ямполя. Но сейчас по дороге проехать невозможно. Она обстреливается русскими. Мотоциклист посоветовал мне переждать в Сороках до вечера.

«Данке шён», – поблагодарил я его.

Я пошел через городской парк и начал бродить по улицам района, который начинался сразу же за ним. Здесь дома остались целыми, и только эти немногие здания в Сороках все еще стояли. Я читал названия улиц: Энгельса, Карла Маркса, Лассаля, Бакунина. На улице Карла Маркса находилась средняя школа для девочек. Первоначально здесь было что-то типа школы-интерната для дочерей зажиточных жителей города. Коммунисты превратили ее в школу для дочерей рабочих. За школой под номером 25 по улице Князя Николая пряталось скромное с виду здание. Его окна забраны решетками и ставнями. Мы постучались в дверь, и нам открыла пожилая женщина. Сказав нам по-русски «подождите, пожалуйста», она закрыла за собой дверь. Через несколько минут в окне появилась уже другая женщина с необычно светлыми волосами, такими, что невозможно понять, светлые они или просто седые, которая спросила меня на прекрасном французском языке, не ищу ли я кого-либо. Я ответил, что никого не ищу, просто я хотел бы несколько часов отдохнуть. «Обойдите дом сзади, – сказала женщина, – и пройдите внутрь через веранду». На веранде вокруг плетеного стола аккуратно стояло несколько таких же плетеных шатающихся стульев. Такие наборы обычно ставили в загородных домах или на пароходах.

Светловолосая дама встретила меня на веранде и пригласила присесть. Она была несколько полновата, и я бы определил, что ей под пятьдесят. Ее движения медленны и величественны. Она смотрелась так, будто играла роль. Дама говорила на прекрасном французском, в голосе чувствовалась некоторая жеманность. Так говорят гувернантки из хороших семей, сохранившие французский Bibliotheque Rose из рассказов мадам де Сегюр. Да, здесь имелась пара свободных комнат, чистых и уютных, но на кроватях не было матрасов, не было и простыней и одеял. Я поблагодарил женщину, сказав, что удовлетворюсь диваном. Дама сделала протестующий жест, улыбнулась и на цыпочках удалилась. Я собирался открывать банку томатов, когда в комнату вошла та женщина, которая первой открыла мне дверь.

Этой женщине было примерно семьдесят лет. У нее жесткие черты лица, но ее голос, слова и жесты излучали доброжелательность. Как оказалось, это была хозяйка дома. Она русская, и ее звали Анна Георгиевна Брасул. Ее мужа, сына и дочь сослали в Сибирь. Она осталась одна в целом мире, и здесь она тоже жила одна.

– Чего вы от меня ожидаете? Я подожду, – говорит она.

Женщина говорила тихим голосом с улыбкой на губах.

Она ждала больше двадцати лет. Она была бедно одета, но ее одежда, пусть старая и поношенная, тщательно вычищена и отглажена.

Через окно я видел ряды деревьев в парке, сожженную машину на углу улиц Карла Маркса и Энгельса, двух мальчишек, катавшихся по тротуару, крышу здания интерната для девочек. Стены сотрясались от взрывов бомб, сброшенных с советских самолетов. Послышался звон стекла, и зеркало в соседней комнате разлетелось на куски. Было уже после полудня, бледные лучи света затопили комнату, солнечный луч лег на колени сидевшей напротив меня пожилой женщины.

Анна Георгиевна Брасул гладила этот солнечный лучик рукой, испещренной сетью выступающих вен. Затуманенными слезами глазами она смотрела на лимон, который я достал из своего рюкзака.

– Я уже так долго не видела лимонов, – проговорила она.

Потом она стала рассказывать мне про Крым, про апельсиновые рощи в Ялте, про давние счастливые дни. Когда речь заходила о большевиках, голос женщины наполнялся страхом, в котором чудилось что-то материнское. Да, именно так это можно было назвать: нотки материнского страха, будто люди, которые годами причиняли ей столько горя, были всего лишь шаловливыми мальчишками.

Я понял, что она рада, что может продемонстрировать мне свои манеры, свое хорошее воспитание. Женщина говорила тихим голосом, с улыбкой на губах. Время от времени она сжимала черный платок, покрывавший ее волосы. Она казалась мне невероятно старой, такой старой, какой я никогда прежде не видел. Будто ей было триста лет. Она выглядела так, как если бы только что вышла из старого шкафа или из рамки старинной картины. Пока мы разговаривали, кто-то, похожий на лакея, принес супницу с борщом. Он поклонился хозяйке и ее гостям. Это был старый слуга-украинец, босоногий, в толстовке и длинных заношенных хлопчатобумажных штанах, истрепавшихся на складках, поддерживаемых куском веревки на поясе. После борща он принес каждому по чашке какао и немного хлеба с мармеладом. И все это время пожилая женщина разговаривала, улыбалась, периодически теребила черный платок на своем морщинистом лбу. Когда она говорила, то смотрела на меня. У нее были прекрасные глаза и красивейшая улыбка, честное и доброе лицо, на котором отражались ее любопытство и удовлетворение наступившими новыми временами. Настоящий ангел, aux anges, как сказали бы французы. Она предложила мне все то немногое, что имела, что смогла поставить на стол.

Через несколько минут на веранде послышались звуки шагов.

– Давайте пройдем на веранду, – предложила пожилая женщина.

Мы вышли, и там поочередно нас встречали, будто на приеме, женщина со светлыми волосами, ее муж (мужчина намного моложе ее, с десятидневной щетиной на подбородке, хотя на его одежде, как я заметил, не было ни единого пятнышка), еще одна пожилая женщина и, наконец, высокий худощавый мужчина. Последний хромал на одну ногу, рукава пиджака были залатаны, подбородок подпирал высокий крахмальный воротничок. До революции он служил в старом правительстве. До последних дней мужчина работал в универмаге, что-то типа советского аналога магазина Вулворта. Разговор завязался быстро и непринужденно; мы говорили по-французски и по-русски. Светловолосая женщина бывала в Швейцарии, Франции и Италии, когда работала гувернанткой в знатной семье. Она говорила мне о своих любимых поэтах: Коппе, Лермонтов, Ламартин, Пушкин. Она не знала ни одного из большевистских авторов. Однако жена бывшего правительственного чиновника мадам Брасул заявила, что ей довелось читать произведения этих «хулиганов» (это английское слово перешло в русский сленг), этих «бандитов», как она их называет теперь. Но ее суждения касались скорее социальной стороны произведений, а не их литературных достоинств. Время прошло очень приятно. Мне нужно было уезжать, чтобы вовремя, до вечера, поспеть в штаб нужной мне части. Я не осмеливался перебивать говоривших, и сам оказался в атмосфере трогательной фантастики, трагикомедии из жизни знати.

Это был в крайней степени странный прием. Неожиданно старая леди встала, медленной нетвердой походкой прошла через комнату к шкафу, открыла его и достала из его недр старинное вечернее платье с кружевным воротником и небольшим корсетом из китового уса. Должно быть, тридцать или даже сорок лет назад это платье было очень красивым. Старая дама сообщила, что надевала это платье на прием, куда она была приглашена, который проходил на борту линкора императорского флота в Одессе. Затем она вышла с нарядом в руках, который несла так, чтобы не зацепить платьем о дверь. Я ожидал, что через несколько минут она вернется в парадном наряде, как баронесса Сент-Ауриоль в незабываемой сцене в замке Квартфуше, так живо описанной в «Изабелле» Гиде. Но женщина вернулась, держа обеими руками поднос. На подносе были вареные цыплята, которые, по ее настоянию, мы должны были съесть. Так каждый из нас получил свою порцию курятины. Однако было уже почти три часа. Мне нужно было уезжать. Было поздно, и я чувствовал себя больным на отдыхе с этими благородными призраками. Но я так и не мог перебить их патетические речи, не мог нарушить их ностальгические воспоминания. Мне хотелось поцеловать руку мадам Анны Брасул, но мое желание сдерживалось этими выступающими венами. Наконец я набрался храбрости и, закрыв глаза, поцеловал ей руку. Пожилая женщина была в восторге, она посмотрела вокруг, посмотрела на своих друзей взглядом настоящей аристократки, она была горда и счастлива, по щекам текли слезы. Но обстановка общей удовлетворенности растаяла сразу же, как только я шагнул вниз по ступеням с веранды. Как будто после последнего действия трагикомедии на сцену опустился черный занавес.

Я уже собирался садиться в машину, когда ко мне, задыхаясь и плача, подбежала женщина примерно сорока лет. Ее звали Алиса Орланделли, она итальянка из Пармы, живет здесь, в Сороках, уже четырнадцать лет. В 1927 году она приехала сюда к своему брату, работавшему в этом городе по контракту. Сегодня утром она совершенно случайно узнала, что здесь, в Сороках, находится итальянский офицер. В поисках его женщина успела обежать весь город, пока наконец не нашла нас.

– Да, – повторяла она, смеясь и плача одновременно, – я итальянка. Я приехала из Пармы, я итальянка.

Тогда я, крепко взяв ее за руку, снова зашел в ту дверь и усадил в плетеное кресло. Синьора Орланделли смеялась, плакала и говорила нам, как она счастлива. Остальные женщины тоже были рады. Они звали ее «мадам Орланделль». Они говорили и говорили, и я не понимал, о чем идет речь. Синьора Орланделли говорила на смеси русского и румынского языка с вкраплением редких итальянских слов. Вдруг старый слуга-украинец споткнулся и упал на колени, выронив на ковер поднос с засахаренными сливами.

– Григорий! – воскликнула хозяйка неодобрительным тоном. И покачала головой, будто бы хотела сказать: «О времена! О люди!»

А мы все бросились собирать сливы.

Синьора Орланделли рассказала нам, что она работала в прачечной в городской больнице. Большевики, по ее словам, всегда обращались с ней хорошо, но платили ей очень плохо. Ей приходилось выполнять огромный объем работы, она была занята с утра до ночи. Покидая город, коммунисты хотели захватить ее с собой, но она отказалась.

– Я предпочла остаться с пациентами, – заявила женщина.

Теперь она надеется, что больница скоро снова начнет работать. Но коммунисты вывезли все постельное белье, все бинты, все лекарства. Они забрали даже хирургические инструменты. Синьора Орланделли выглядела счастливой и взволнованной, она путала слова во время речи, повторяла одну и ту же фразу по два или по три раза, как будто я не понимал ее. Она спросила меня, знаю ли я Парму. Да, конечно, ответил я. Я знал Парму. Она спрашивала меня о новостях в этом городе, о своей семье. И я отвечал ей стандартной фразой:

– С ними все хорошо. Дочь вышла замуж, а дедушка умер, у такой-то трое детей.

Я не знал ни одного из людей, о которых шла речь, но синьору Орланделли утешала моя незамысловатая ложь. Она улыбалась, плакала, потом вдруг сорвалась с места и выбежала из комнаты, а через четверть часа возвратилась с небольшой баночкой меда и свежим кусочком брынзы, это такой вид сыра из овечьего молока. Она настаивала, чтобы я попробовал это, и я послушно делал, что она просит, чтобы просто доставить ей удовольствие. И все пробовали мед и брынзу.

Но время уже приближалось к четырем часам, и мы должны были ехать.

– Да, мы вернемся к вечеру, – сказали мы присутствующим, – мы вернемся на ночлег.

И после этих слов вежливой лжи мы покинули хозяев. Они стояли на веранде и смотрели на нас, помахав нам на прощание. Мадам Анна Брасул махала белым платком, да-да, белым платком. Она делала это устало, с грустным изяществом. И когда мы свернули за угол, и мне снова пришлось столкнуться с видом разрушенного города, видом заваленных грудами мусора улиц, мне показалось, что я вернулся в реальность. И я чувствовал себя немного грустно, думая об этих призраках из другой эпохи, стоявших на пороге мира, который был разрушен до основания. Я думал про себя, что для них теперь все надежды мертвы, что у них в жизни не осталось ничего, кроме воспоминаний, того, что в этом мертвом городе единственно и осталось живым и сохранным.

Глава 12 «Гиппопотамы» на Днестре

Не доезжая Ямполя, 6 августа

С высокого правого берега Днестра можно было окинуть взглядом всю территорию, где в течение нескольких дней на линии Сталина, вдоль течения Днестра и на высоких равнинах Подолии бушевали ожесточенные бои. (Выше Ямполя, как раз за Могилевом-Подольским, линия Сталина отходила от реки и тянулась на север через Украину в сторону Киева, прикрывая западные подступы к нему.)

Мягко колышущаяся степь ласкала глаз золотом пшеничных полей, которые полностью занимали обширные низины и простирались по обе стороны от оврагов, проделанных в черноземе стремительными потоками рек и ручьев. Здесь и там глаз мог ненадолго отдохнуть от этого блеска, задержавшись на блестящей зеленой листве лесов. И вот в течение нескольких дней эта спокойная сельская местность, утонувшая в сияющем море солнечного света, стала ареной самых кровопролитных боев (на этом участке фронта) за все время кампании. Прокладывая себе путь через Днестр, острие нашей колонны, ее передовые части, сумели создать на украинском берегу плацдарм, который советские войска не прекращавшимися яростными контратаками пытались ликвидировать или отрезать.

Вчера был момент, когда казалось, что небольшая часть румынских войск, едва закрепившаяся на пятачке земли на берегу противника, должна была быть опрокинута решительными действиями советской стороны. Но в течение ночи, после прибытия немецких подкреплений, обстановку удалось переломить. Немцы переправились через Днестр на Sturmboote (штурмовых катерах), фактически представлявших собой небольшие очень скоростные моторные лодки. Утром битва вспыхнула с новой силой на простирающихся вокруг Ямполя болотах между берегом Днестра и передовыми укреплениями линии Сталина. Бои были чрезвычайно ожесточенными и напряженными, и обе стороны понесли тяжелые потери. Они стали критической фазой всего сражения.

«Завтра на рассвете назначено решающее наступление», – проинформировал нас генерал Р., командующий нашей колонной. Генерал сидел за столом на открытом воздухе у разрушенного дома. На столе была расстелена крупномасштабная карта (1:25 000), где был отображен участок линии Сталина у Ямполя.

– Наше положение несколько ненадежно, – продолжает генерал, указывая на карте на красную стрелу, которая отходила от линии Сталина, – однако худшее уже осталось позади.

Далеко слева войска северной группировки сумели расширить плацдарм, созданный у Могилева-Подольского. Правее, за Сороками, несколько румынских подразделений переправились через реку и сейчас окапывались на украинском берегу. Пока им удавалось отразить все контратаки советских войск. Это была очень тяжелая задача. Тем не менее к завтрашнему утру наступательная операция войдет в свою критическую фазу.

– Не хотели бы вы взглянуть на поле боя? – с улыбкой предложил мне генерал.

В сопровождении зондерфюрера Хейтеля мы пешком отправились к краю вершины холма, что возвышается над берегом реки. Время – почти пять часов. Влажный теплый воздух летнего дня поднимался над полями пшеницы; этот воздух был наполнен пылью с песком, которая оседала на зубах и обжигала легкие. Мы хорошо видели левый советский берег, обрывистый и дразнящий. Вот обнажилась резкая ломаная линия крутого глинистого берега с белыми точками домов и длинных сараев с крышами из гофрированного железа. Поля перемежались с плотными посадками акаций, в яркой зеленой листве которых прятались зенитные орудия, склады с боеприпасами, полевые телефонные и радиостанции. На фоне этого пейзажа с белыми облаками на небе и золотистыми полями я различил несколько трупов русских солдат. Один из них сидел на земле, прислонившись спиной к согбенной спине своего товарища. Голова упала на грудь, глаза широко раскрыты. Это типичная картина войны на исходе сонного летнего дня, боковой срез на фоне грандиозной битвы.

В полях на нашей стороне рассредоточены многочисленные орудия среднего калибра. Вокруг каждой пушки тщательно выстрижен широкий круг, будто клок волос вокруг раны. В перерывах между разрывами снарядов можно было расслышать голоса солдат, громкие команды офицеров. (Артиллерийский огонь велся активно, через равные промежутки; время от времени возникала короткая пауза, во время которой был слышен грохот разрывов, сотрясавший землю на противоположном берегу.) Группа раздетых до пояса артиллеристов копала небольшие окопчики для запаса боеприпасов. Другие лежали на земле, укрыв лица полотенцами и предавшись краткому сну.

В небольшой низине мы увидели остановившиеся в ряд пять танков. Серые стальные бронелисты холодно отсвечивали из-под наваленных на них для маскировки веток акации и охапок колосьев. Экипажи сидели вокруг своих машин, ели, читали, курили. Кто-то из солдат латал прореху в своем черном кителе. В его работе не было тщательной сосредоточенности портного; скорее, в ней прослеживалась безумная торопливость сапожника. Солдат будто бы пришпиливал заплату на обувь. Лейтенант-танкист сидел на бочке из-под бензина и читал книгу. Он приветствовал меня и предложил сигарету. Это молодой светловолосый мужчина с длинным дуэльным шрамом на правой щеке.

– Не хотите глоток русской водки? – громко выкрикнул он, пытаясь перекричать звук разрывов снарядов впереди.

Офицер взобрался на танк, склонился над люком, запустил внутрь руку и, пошарив внутри, вытащил бутылку.

– Прозит, прозит!

На борту танка зеленой краской было написано женское имя: «Хильда». Офицер положил руку на надпись, закрыв первый слог имени.

Бросаю взгляд на книгу, которую он читал. Это советское издание на немецком языке произведения Сталина «Вопросы ленинизма». Троцкий выступал с резкой критикой данного труда, так как решительно расходился с ним во многих аспектах.

– Я нашел ее в библиотеке колхоза в Ваньшино, – заявил офицер-танкист.

Мы начали обсуждать это произведение, которое было мне хорошо знакомо.

– Это настоящая византийщина, – констатировал офицер. – Еще глоток водки?

Я попрощался с лейтенантом и пошел к расположенному неподалеку наблюдательному посту артиллеристов. Офицер-наблюдатель указал на облако дыма примерно в трех километрах за Днестром.

– Наши парни сейчас вон там, – сказал он.

Место, на которое он показывал, это город Ямполь. Этот город лежал перед нами, несколько правее. Сейчас он почти полностью превратился в бесформенную груду руин. На окраине этого небольшого города горело несколько зданий. (Это, скорее, большой поселок. Здесь есть несколько заводов, несколько кожевенных фабрик, печи для обжига кирпича.) Расположенные посреди садов, огородов и зарослей акаций дома на подступах к Ямполю, длинные крыши сараев, зернохранилищ и колхозных конюшен отсюда выглядели неповрежденными.

– Что это за низкое здание с большим двором? – спросил я офицера-наблюдателя. – Это здание правления колхоза?

– Это казармы кавалеристов, – ответил он.

За берегом реки, на равнине, вдоль дороги, которая ведет в Ольшанку (эта же дорога ведет в Балту, от нее отходят дороги на Киев и Одессу), воздух наполнен клубами красного и белого дыма рвущихся снарядов. Немецкая артиллерия колотит по дороге на Ольшанку, которая запружена повозками русских. В некоторых местах поля у дороги горят. Еще дальше горит лес. Грохот немецких батарей, поддерживающих войска штурмующих украинский берег и ведущих огонь по советским укреплениям, смешивался с громом русских пушек, и все это сливалось в непрерывный низкий монотонный гул.

Что касается масштабов поля сражения и интенсивности огня артиллерии второго и третьего эшелона, здесь и немцы, и русские были представлены немногочисленно. Современный бой ведется в основном на коротких дистанциях. Все усилия обе армии сосредоточивают у линии фронта. Здесь артиллерия среднего калибра, как самоходная, так и передвигаемая вручную, а также часто и тяжелые батареи прикрывают войска, помогают им и завершают работу по «окислению водорода», которую подразделения саперов ведут против дотов и позиций войск противника.

Грохот боя на линии фронта просто ужасающий. Но чуть подальше в тыл, и уже во втором эшелоне царит тишина. Здесь – приют мира, который купается в вечном свете ленивого летнего полудня.

– Для того чтобы прорвать линию Сталина, одних усилий саперов будет недостаточно, – заметил офицер-наблюдатель. – Завтра с утра придет время поработать «Штукам» (Ю-87).

Я спросил у него, почему советская артиллерия ничего не делает, чтобы попытаться нарушить немецкие линии коммуникаций.

– Она слишком занята стрельбой против нашего переднего края, – отвечает офицер, – но при малейшей возможности тяжелые орудия увеличивают дальность стрельбы и ведут огонь по нашим позициям на этом берегу реки. Видите этот LKW (сокращенное название тяжелого грузовика)?

Машина, о которой он говорил, была уничтожена прямым попаданием снаряда русского тяжелого орудия. На несколько сот метров вокруг земля обуглилась и была усеяна ящиками с ручными гранатами, патронами, сожженной разбросанной тарой. Посреди поля высилось новое поле крестов, каждый из которых был увенчан стальным шлемом. Видно, что могилы только недавно были отрыты.

Мы шли с наблюдательного поста и двинулись вниз к реке через заросли акации, на полянах посреди которых паслись предоставленные сами себе коровы. Они поднимали головы и с доверчивым любопытством смотрели на нас. Мы увидели, как под деревом два немецких солдата мыли ноги в мутной воде. Большие пальцы их ног распухли и деформировались от долгих маршей и от жары. Выглядывающие из-под одежды ноги были белого цвета, они торчали из серо-зеленых мундиров, будто ветки деревьев, с которых счистили кожу. Мне казалось, что в момент превращения в лавровое дерево точно так же должны были выглядеть ноги нимфы Дафны.

Перед нами – батарея тяжелых гаубиц. На артиллеристах из одежды одни трусы. Их кожа покраснела той краснотой, которая образуется, когда белые тела обгорают на солнце. Такого же цвета были человеческие фигуры, изображенные на настенных росписях этрусских гробниц.

В нашу сторону шел артиллерист Геркулесова сложения с тяжелым снарядом на плече. Его трусы сползли до бедер, но солдат был невозмутим. Он продолжал идти, и его розоватая фигура на фоне зеленой травы, полуголая, продолжала движение под аккомпанемент грубого хохота товарищей. Эти почти голые солдаты, действовавшие у своих орудий, напомнили мне некоторые скульптуры Алиджи Сассу[25].

Вдруг у немецкой батареи взорвался русский снаряд. Пока мы подошли к месту взрыва, раненого уже уложили на носилки. Офицер выкрикивал приказы в полевой микрофон. В воздухе, все еще вибрировавшем после взрыва, звучал металлический голос. Мы остановились примерно через сто метров, на краю глубокой канавы. Отсюда поле боя предстало перед нами во всей своей широте. Взгляд спокойно скользил вдоль долины и над нею.

У горизонта вихрем вздымались облака дыма пожаров, похожие на огромные воздушные шары, рвавшиеся в небо. Вдоль всего пути наступающих войск клубились красная пыль и серо-коричневый туман, образуя что-то похожее на огромный экран, на котором лучи заходящего солнца расцветали желтым и пурпурным цветом.

Прямо над нами над строем советских самолетов-бомбардировщиков, которые немцы называют Spitzmaus (землеройка), описывала круги эскадрилья истребителей Ме-109 «Мессершмитт». Эти новые советские самолеты-бипланы, пусть и построенные в России, но, вероятно, разработанные в Америке, чрезвычайно быстры и маневренны[26]. Они представляли собой самое интересное новшество последних дней. (Прошла едва неделя с тех пор, как они впервые появились в небе над полем битвы.) Они смело противостояли «Мессершмиттам». Медленное, ритмичное «тук-тук-тук» их пулеметов перемежалось с бешеным барабанным боем 20-мм пушек немецких истребителей. Потом самолеты быстро набрали высоту и направились на восток.

Вдалеке, за линией Сталина, в небе, будто гриб, вырос гигантский столб дыма.

В сотне метров от нас, по дну оврага, шло вперед колонной по одному подразделение немецкой пехоты. Солдаты согнулись под тяжестью ранцев, вороты мундиров расстегнуты, стальные шлемы болтаются на ремешках. Вот они неспешной походкой спутились к реке, невозмутимо вошли в простреливаемую противником зону. Они увидели меня, узнали мой мундир, закричали: «Italiener! Italiener!» К этому моменту солнце исчезло за горизонтом. То здесь, то там в зарослях зелени слышались громкие голоса солдат, их смех; к этому примешивалось ржание лошадей.

Когда после долгого пути мы прибыли в штаб командования, уже начало темнеть. Над полем боя опускалась ночь, будто одеяло, наполненное росой. У штаба постоянно сновали то туда, то оттуда офицеры и солдаты-посыльные.

– Итак, вы благополучно вернулись! – воскликнул майор Вернер, подходя ко мне в сумерках.

Через несколько часов колонна наших войск переправится через реку по спешно наведенному мосту и поспешит на помощь войскам, которые уже закрепились на плацдарме на советском берегу. Все готово к новому большому боестолкновению двух армий, которое может решить судьбу всей битвы за Украину. Пушки грохотали не переставая, издавая непрекращающийся монотонный гул, который время от времени резко нарастал. Сюда примешивался мрачный, почти замогильный подземный шум, будто это сама земля подавала свой голос в ночи. В темноте был слышен скрип колес грузовых повозок пехоты, обозов артиллерии, звуки моторов санитарных машин, грузовиков с боеприпасами, которые проезжали мимо нас в сторону фронта. Я лег под деревом, завернулся в одеяло и попытался уснуть.

Через несколько часов наступит утро. Я смертельно устал, но сон все никак не приходил. На рассвете тысячи солдат бросятся штурмовать линию Сталина. Они пробьют себе путь через оборонительные рубежи из бетона и стали[27] и выплеснутся в украинскую степь, на дороги, которые ведут к Киеву и Одессе.

В небе над противоположным берегом Днестра появились рассеянные отблески света. Это не луна. Это отражение разрывов множества снарядов. Линия Сталина вытянулась вдалеке, похожая на неоновую лампу. Да, это верное сравнение: будто бесконечная неоновая лампа пурпурного цвета. То здесь, то там над широкой равниной мерцали отблески света. Прямо над головой слышался гул моторов. Это летели самолеты противника бомбить Сороки. Время от времени среди громовых ударов немецкой артиллерии я различал пронзительные звуки падения тяжелых русских снарядов. Совсем рядом застучал пулемет. Мимо пробежал солдат с криком: «Schnell! Schnell! (Быстро! Быстро!)» Я закрыл глаза, и скрип колес и лязг танковых траков зазвучали во влажном воздухе причудливой смесью звуков, похожих на симфонию Хиндемита.

Было все еще темно, когда меня разбудил какой-то адский оглушающий грохот. Сороки, справа от нас, были объяты огнем. Горел весь советский берег. Можно было наблюдать, как то здесь, то там в воздух поднимались огромные фонтаны земли и гигантские столбы дыма. Малая Ярука (видимо, Радянское. – Ред.) горела. Расположенная дальше Дзыговка (Дзыгивка) тоже была объята пламенем. Эскадрильи Ю-87 «Штука» пикировали почти вертикально на советские доты под аккомпанемент ужасающих свистящих звуков. Артиллерия среднего калибра обрабатывала снарядами открытое пространство между сооружениями линии Сталина. И вот уже стальные бронелисты дотов оказываются под воздействием немецких огнеметов. Посреди дыма разрывов было отчетливо видно их пламя.

Повсюду вокруг меня немецкие солдаты кричали: «Schnell! Schnell! (Быстро! Быстро!)» Передовые подразделения нашей колонны уже переправились через реку, и теперь пехотные батальоны один за другим шли вперед – schnell, schnell. Вскоре придет и очередь части, к которой приписан я.

В неверном свете рассвета мы прошли вдоль едва видимой дороги, скрытой рядом акаций и тополей. Теперь до реки осталось примерно сто метров. Впереди нас слышался стук молотков по бревнам моста. Пехота пошла через мост даже прежде, чем саперы успели закончить его строительство. На этом участке река широка и глубока. Прекрасный Днестр! Зелень его спокойной воды отсвечивала этим ранним утром.

Теперь нам был слышен перестук пулеметов, мерные удары снарядов противотанковых пушек. У Ямполя, чуть левее от нас, рассекали воды реки два русских танка. Это знаменитые танки-амфибии Красной армии, огромные плавающие монстры из стали; немецкие солдаты называют их «гиппопотамами»[28]. Миниатюрные пушечки, торчащие из их башен, вели яростный огонь по мосту. На всем немецком берегу противотанковые пушки злобно лаяли на двух «гиппопотамов», пока те медленно, в фонтанах воды от разрывов снарядов, продвигались вверх по течению. Через какое-то время один из монстров получил попадание. С трудом он продолжал плыть дальше, его нос почти погрузился в воду. Через минуту обе машины исчезли из виду, скрывшись за излучиной реки. Рассыпавшиеся на берегу в зарослях камыша и в кустах акации немецкие солдаты издали крики радости. В это время перестук советских пулеметов стал тише и реже, грохот разрывов на расстоянии тоже затихал.

Вот уже начался восход солнца, оно медленно и мучительно выплывало из-за дымки на горизонте. Группы немецких раненых спускались с моста. Некоторые из них вздымают руки вверх в жесте приветствия и победы. Или, быть может, я не понимал язык их жестов? Может, это значило что-то другое? К чувству радости победы всегда примешивается что-то грустное, что-то вроде прощания и грусти, незавершенности.

Глава 13 На советском фронте

Качковка, 7 августа

Мы только что переправились через Днестр по спешно, всего за несколько часов, возведенному немецкими саперами под прикрытием самолетов Ю-87 «Штука» временному мосту. И вот мы осторожно держим путь между зданиями на юго-западной окраине Ямполя. Вдруг мы почувствовали пугающий запах паленого мяса. В огромном колхозном дворе, где совсем недавно квартировали несколько эскадронов красной кавалерии, были разбросаны обуглившиеся останки сотни лошадей. В соседнем колхозе на конюшне и под крышами длинных навесов валялись туши быков. В стальных амбразурах бункеров, построенных для защиты Ямполя, виднелись трупы русских солдат, иногда только конечности, а иногда тела полностью. В этой точке линия Сталина делала ответвление и вклинивалась между поселком и рекой.

На краю дороги, у универмага, представлявшего собой что-то вроде кооперативного магазина, на боку лежал тяжелый русский танк. Я пошел к танку. Механик-водитель, женщина, все еще находилась внутри. На ней серый комбинезон. Коротко стриженные волосы обожжены и почернели на шее сзади. Сквозь дыру в комбинезоне прямо под грудью виднелось пятнышко белой кожи. На лице застыло выражение крайней сосредоточенности; глаза полузакрыты; рот плотно сжат. Женщине около тридцати лет. В советской армии служит много женщин. Они сражались в авиации и в танковых войсках[29]. «Смелая девушка», – сказал я сам себе. Я протянул руку и осторожно и ласково погладил ее лоб. «Бедняжка», – тихо пробормотал я.

Мы заехали в поселок, где время от времени все еще с ужасным пронзительным визгом падали снаряды тяжелой артиллерии русских. Противник пытался разрушить мост, чтобы не допустить прохождения по нему подкреплений и подвоза предметов снабжения. Нашему взгляду предстала ужасная сцена всеобщего разрушения. Сейчас Ямполь превратился лишь в груды дымящихся развалин. На земле у разрушенной стены одного из домов стоял масляный фонарь. Его стекло было разбито. При свете лучей солнца, которое поднялось уже высоко, было видно, как внутри все еще горел слабый, почти невидимый огонек. Последнюю сотню метров до края поселка мы преодолели почти бегом в поисках укрытия от советской бомбардировки, которая с каждой минутой становилась все более интенсивной. Создавалось впечатление, что перед тем, как отступить, большевики стремились пустить в дело все боеприпасы со своих складов.

Теперь дорога пошла вверх по берегу реки, и, когда мы приблизились к последним домам городка, перед нами веером открылось обширное украинское плато. Голубой небосвод поддерживали взмывающие ввысь клубы дыма. Они время от времени поднимались вверх посреди ослепительного золота безграничных пшеничных полей. Этой строгой архитектуре, серой дорической колоннаде, слабые порывы ветра придавали особую магическую красоту. Я оглянулся назад. Ямполь был похож на огромный двор металлургического завода, на котором грудами лежал шлак, образовавшийся в огромных домнах. Это пугающее зрелище, массы обгоревших развалин посреди зелени и золота полей.

В Ямполе не осталось ни одной живой души. Как только волна сражения докатилась сюда, население, подавляющую часть которого (почти 70 процентов)[30] составляли евреи, бежало в леса, пытаясь спастись от бомбежек и пожаров. Как только мы оказались за пределами Ямполя, послышались крики: «Хлеб! Хлеб!» В одной из обширных канав, которые используют для хранения навоза, собралась толпа из примерно сорока женщин и детей. Все они евреи. Дети карабкались к краю канавы, старики снимали шапки и махали руками, женщины кричали: «Хлеб! Хлеб!»

Немецкий офицер приказал раздать несчастным немного хлеба. Женщины хватали крошечные куски, рвали их на части, раздавали их детям и старикам. Одна из женщин, фактически скорее девочка, спросила меня, могут ли они вернуться в свои дома.

– Пока нет, – ответил я ей, – русские обстреливают Ямполь. Может быть, завтра.

Они останутся в этой навозной яме еще день, еще два дня. Потом отправятся к своему разоренному жилью. Через неделю разрушенный городок вновь начнет жить. Человеческая жизнь – очень прочная штука.

Мы медленно продвигаемся вперед по мощеной дороге, которая ведет в Ольшанку. Это дорога, свернув с которой далее направо, можно приехать в Балту и Одессу, налево, на север, направление на Киев. Линия Сталина идет параллельно реке справа от нас. Она совсем не похожа на то, что мы видели на расстоянии, а именно ряд неразрушенных миниатюрных фортов, редутов и бункеров, соединенных между собой системой траншей. Это система сооружений, отделенных друг от друга обширными участками открытой местности. И она ничуть не похожа, ни внешне, ни с технической точки зрения, на линию Мажино или на Западный вал. Она представляет собой лишь узкую полосу укреплений глубиной всего три или четыре километра и не более того. Ее можно рассматривать лишь как прекрасную основу для организации вязкой мобильной обороны, чем для жесткой оборонительной системы. И никто не сможет отрицать, что эта линия выполнила свою задачу, простую задачу обеспечить «прикрытие», с максимальной эффективностью. Поэтому падение линии Сталина не обязательно означает то, что Красная армия на Украине разгромлена. Я никогда не устану повторять, что война против России будет, скорее всего, долгой и трудной. И ясно, что ее конец не стал ощутимо ближе после того, как линия Сталина была прорвана.

Дорога была загромождена перевернутыми танками, телами лошадей и сожженными грузовиками. Трупы советских солдат попадались довольно редко. (Просто удивительно, как мало павших можно было увидеть в начале русского отступления. Позже я попытаюсь объяснить этот странный факт, который в первые дни войны вызывал немалое удивление среди немецких солдат и по поводу которого выдвигались самые противоречивые объяснения.) То здесь, то там мы видели мертвых немцев, тела которых собирали и бережно укладывали на носилки.

Воронки снарядов и мин, огромные кратеры, образовавшиеся в результате взрывов тяжелых бомб пикирующих бомбардировщиков Ю-87 «Штука», заставляли нас делать длинные остановки, а иногда даже съезжать с дороги и прокладывать себе путь прямо через поля. Мы медленно ехали вперед в клубах пыли, плотной, как туман в горах. Но завеса «тумана», сквозь которую нам приходилось пробираться, обжигающего и слепящего, душащего и вызывавшего головокружение, чем-то напоминала ядовитые облака пара на химической фабрике: ядовитая зловонная дымка, попав в которую люди, лошади и машины вдруг принимали странные формы и фантастические пропорции. Отражение солнечных лучей от этого облака красноватой пыли увеличивало в размерах людей и предметы, подобно миражу в пустыне; у меня создавалась иллюзия, будто я иду сквозь толпу гигантских миражей, огромных жестикулирующих призраков. Голоса, крики, вой колес и лязг танковых гусениц, ржание лошадей усиливалось до пугающей громкости, проходя через эту обжигающую взвесь, будто отражаясь от невидимой стены. Мы чувствовали себя переполненными набором ужасающих звуков.

Для того чтобы вырваться из этого призрачного миража форм и звуков, я отклонился от дороги примерно на сотню метров. Вокруг меня, насколько хватало взгляда, простиралось море пшеницы, которое колыхалось под мягкими легкими волнами ветерка. Где-то вдалеке, на краю равнины, я различал огромные облака пыли, которые поднимала колонна, обеспечивавшая наше прикрытие с левого фланга. Примерно в трех километрах впереди небольшие подразделения из нашей колонны продолжали поддерживать огневой контакт с противником, который, однако, не спасался бегством в беспорядке, а отступал назад медленно, цепляясь за каждую пядь земли, чередуя отход частыми контратаками своих сильных арьергардов. Я отчетливо слышал перестук пулеметов, периодические вспышки минометного огня, глухие разрывы тяжелых артиллерийских снарядов. Несомненно, применяемая русскими тактика в некотором отношении была весьма эффективной. Сопротивление подразделений их подвижных войск, легких танков и пехоты поддерживалось массированным артиллерийским огнем, который в значительной степени велся силами батарей самоходных орудий[31], оснащенных пушками среднего калибра. Именно благодаря завесе заградительного огня своей артиллерии русские имеют возможность забирать все с собой, не оставляя на поле боя даже сломанные винтовки или пулеметные станки.

Одной из ярких особенностей этого поля боя являлся в крайней степени «аккуратно прибранный» внешний вид, в котором его оставляли за собой русские, отступая. Эта парадоксальная аккуратность заставляла немецких солдат и офицеров открывать рот в изумлении. Русские забирали с собой даже ящики от боеприпасов. Та тщательность, с которой они зачищали за собой территорию, была просто сверхъестественной. Кто-то сказал бы, что они были преисполнены решимости не оставлять за собой никаких следов своего присутствия – одним словом, ничего такого, что могло бы хоть в малейшей степени подсказать об их способах ведения боевых действий, тактике, составе подразделений, оснащенности вооружением и его характеристиках.

После часов и часов ожесточенных боев было очень впечатляющим прибыть на арену военных действий и обнаружить, что территория полностью зачищена, что там не осталось никаких следов боя: брошенных шлемов, вещмешков, противогазов, ружейных ремней, патронных ящиков, ручных гранат, клочков материи или бумаги, бинтов, окровавленной формы – всего того, что обычно остается на поле боя. Русские оставляли после себя лишь небольшое количество трупов, разбросанных то здесь, то там на ровной местности. Это были те, кто пал в последний момент, кто оставался прикрывать отход своих товарищей. Но их было очень мало, пять – десять и не более того. И вид этих немногочисленных мертвых, оставленных гнить на ровном, тщательно прибранном поле боя, вызывал крайнюю степень изумления. Они лежали на зеленой траве, будто только что упали с неба.

Поэтому мы были в высшей степени поражены, когда, прибыв в окрестности селения Качковка, попали на поле боя, усыпанное сотнями трупов русских солдат, а также всем тем, что обычно остается на месте, где только что шло сражение. Пока мы не оказались в нескольких километрах от Качковки, наш путь лежал через абсолютно плоскую равнину, похожую на степь. И действительно, это было преддверие степей, лежащих дальше к востоку, за Южным Бугом и Днепром. Но постепенно, примерно через двадцать километров после Ямполя, когда мы подъезжали к Качковке, местность стала постепенно подниматься, чтобы резко оборваться перед лежащей далеко внизу зеленой равниной с деревьями, в глубине которой на берегах небольшой речушки лежало селение Качковка.

Около десяти часов мы достигли точки, расположенной примерно в полутора километрах от края равнины. Окопавшиеся на западном склоне долины русские упорно сопротивлялись. Нам пришлось ждать за Качковкой, пока передовым подразделениям нашей колонны удалось сломить фанатичное сопротивление советских солдат. Это вызвало задержку на несколько часов. В полдень бой все еще был в полном разгаре. К этому моменту немцы успели подтянуть сюда многочисленные батареи орудий среднего калибра и развернуть их прямо в полях посреди пшеницы. Несмотря на плотный огонь немецкой артиллерии, русские сопротивлялись яростно. Время от времени они снова и снова контратаковали, заставляя немцев уступать захваченную территорию. Отчаянную борьбу своего арьергарда, численность которого едва ли достигала хотя бы одного батальона, поддерживала советская артиллерия. Она поставила такую плотную огневую завесу, что немцам, несшим серьезные потери в пехоте, не удавалось продвинуть вперед свои орудия. Немцы заявляли, что русские оказались лучшими солдатами из всех тех, с кем им приходилось сталкиваться на этой войне прежде. Лучшими, чем поляки, и даже лучшими, чем англичане. Русские никогда не сдаются. Они всегда сражаются до последнего солдата, спокойно, упорно и самоотверженно.

Примерно в четыре часа пополудни мы увидели, как с оборонительного рубежа потянулись первые пленные. Большинство из них были ранены. Бинтов на них не было, лица были испачканы кровью и пылью, форма изорвана в клочья, руки черны от сажи. Они шли медленно, поддерживая друг друга. Показания пленных подтвердили то, о чем мы уже подозревали: основные силы войск фронта Буденного на Украине еще не участвовали в боях. Части, сдерживавшие немецкий натиск, состояли в основном из молодых новобранцев или из резервистов-ветеранов, поставленных под ружье в начале июля. Это были скорее крестьяне в военной форме, а не солдаты в полном смысле этого слова. Кроме специальных родов войск, таких как боевая авиация, артиллерия и танки, сама Красная армия (я имею в виду ядро советской военной организации) все еще ожидала, чтобы дать решительное сражение восточнее, возможно на берегах Днепра, а может быть – за Доном[32].

А пока мы разговаривали, перестук русских пулеметов (русские пулеметы имели низкую скорострельность, поэтому издавали глубокий глухой звук) стал отдаляться, а огонь русской артиллерии начал слабеть. «Они уходят», – заявил немецкий унтер-офицер, раненный в голову. Сейчас он смотрел на свои большие грубые руки, пропитавшиеся бензином и черные от грязи.

Когда мы подъехали к краю плато, месту, где дорога резко уходит вниз к равнине, в глубине которой расположено село Качковка, с наших губ сорвались крики удивления. Впервые за всю войну перед нашим взглядом предстало поле боя, которое русские не смогли «зачистить» перед своим отходом. И вот я шел по полю боя среди мертвых тел вражеских солдат, которые как будто следили взглядами за каждым моим шагом, за каждым движением, будто я ступал по запретной земле. Мертвые смотрели на меня с застывшим выражением изумления и досады, будто я прибыл сюда выведать их секреты, нарушить ужасный неприкосновенный хаос войны и смерти.

Глава 14 Бегство мертвецов

Качковка, 8 августа

Отступавшие советские войска не оставляли своих погибших на поле боя и не хоронили их на месте гибели. Они хоронили их на двадцать – тридцать километров восточнее, в глубине леса или на краю равнины. Они хоронили их в огромных общих (братских) могилах, а на могилах не ставили ни крестов, ни каких-либо опознавательных знаков. Они закапывали только что выкопанные могилы и забрасывают их сверху листьями, травой, ветками деревьев, чтобы никто не мог нарушить покой тех, кто лежит в этих тайных могилах.

В этом скрытном погребении, в этом тайном перемещении мертвецов есть что-то пугающее, что-то мистическое. «Eine Totenflucht!» – так описал мне сегодня утром этот обряд один немецкий солдат. Да, это и вправду можно назвать «побегом мертвецов» в полном смысле этого слова. Как будто они с трудом встают на ноги и медленно, помогая друг другу, бредут неведомыми тропами прочь через пшеничные поля и через леса. Как будто они в самом деле бегут, но не от страха, а для того, чтобы идти к новым высшим испытаниям, навстречу своей неизвестной, еще более ужасной судьбе. Это похоже на то, что они скрывались с поля битвы после того, как убрали оттуда малейшие следы ужасной схватки, каждый предмет, который может послужить напоминанием о яростном столкновении двух армий или который своим присутствием может нарушить мир и покой в лесу, на полях в золотом цвете подсолнечника. Да, кажется, будто это сами мертвецы «зачищали» за собой поля сражений. А после того, как это было сделано, они медленно рассеиваются и навсегда исчезают, не оставляя за собой никаких материальных следов, даже отпечатков обуви на земле или винтовок, которые были у них в руках, но оказались разбиты огнем немецких снарядов.

Этот феномен оказывал огромное впечатление на тех, кому довелось ехать через те поля сразу же после окончания боев. После целых дней и недель жестоких боев, яростных рукопашных схваток, неоднократных ударов мощных танковых клиньев немецкие солдаты не обнаруживали на поле боя тысячи тел советских бойцов, как ожидали по результатам упорных столкновений. Было лишь несколько разбросанных на разных участках трупов, которых скорее забыли забрать, чем бросили[33]. Отсутствие трупов на поле боя мне представляется скорее свидетельством колдовства, чем просто одаренности человеческой натуры. Оно рисует местность в каком-то зловещем виде. Ведь ничто в мире не может быть более жутким, чем поле боя, на котором почему-то не осталось мертвецов. Оно похоже на смертный одр, с которого только что убрали тело. В нем ощущается нехватка чего-то, белизна этих белоснежных, беспорядочно разбросанных простыней и подушки, где отпечаталась холодная голова, смотрится неестественно. Точно так же неестественно выглядят и леденят душу трава, камни, комья земли на поле сражения, лишенном мертвых тел.

Я находился на русском фронте вместе с немецкими войсками с самых первых дней войны. Шаг за шагом, вслед за немецкой колонной моторизованных войск, я продвигался от Штефэнешти до Могилева-Подольского. А совсем недавно с колонной пехоты я совершил марш от города Бельц до городка Сороки и от Сороки через Ямполь до этого села Качковка, расположенного уже в глубине территории Украины. И вот теперь я оказался в самой восточной точке всей огромной линии немецкого фронта[34]. И никогда до сегодняшнего утра мне не приходилось видеть поле боя с разбросанными на нем многочисленными трупами советских бойцов. Иногда мне уже доводилось видеть по нескольку мертвых тел и не более того, как на том холме у Скуратового или внутри танков по дороге на Бельцы. Но сегодня утром, когда мы доехали до края долины, где располагается деревня Качковка, я впервые видел поле боя, усеянное трупами русских, – нетронутую, «незачищенную» землю, откуда русские не смогли вынести ничего, даже своих мертвецов.

Этот участок земли, где сегодня весь день, начиная с десяти часов утра, шел ожесточенный бой, протянулся от самого края долины почти до вершины крутого холма, откуда вниз ведет дорога на Качковку. Это ровный участок местности, полностью покрытый полями подсолнечника и пшеницы. Дальние края долины заняты плотными зарослями акации и тополей. Ниже почти до самых деревенских домов раскинулась красивейшая роща лесных орехов. Русские отчаянно удерживали свои позиции на высоте. Несмотря на то что они были лишены возможности маневра, так как позади них находился крутой спуск в долину, они тем не менее выбрали прекрасную позицию для обороны, где находились вне зоны доступности огня немецкой артиллерии. Не побывав в тех местах, нельзя было даже представить себе размах и степень ожесточения произошедшего боя. Мертвые лежали частью на спуске в долину, частью в полях подсолнечника и пшеницы и в узких траншеях, выкопанных русскими вдоль обширного края равнины. Там, где сопротивление русских солдат было наиболее ожесточенным и особенно продолжительным, они лежали группами, вплотную друг к другу, иногда один поверх другого. В прочих местах трупы лежали по двое или по трое за зарослями кустарника лицом вниз. Они все еще сжимали в руках винтовки, или они были у них за спиной. Мертвецы раскинулись, разбросав руки; на лицах этих неожиданно застигнутых смертью людей застыло то выражение покоя и покорности, характерное для солдат, погибших от выстрелов в грудь. Тела других сложились пополам, и их лица были бледными той жуткой бледностью, как это бывает в случаях, если человек погиб от ранения в живот.

Некоторые, получившие смертельные ранения, сидели неподвижно, облокотившись спиной на стволы деревьев. Рядом с ними лежали их товарищи, которые тихо стонали и едва слышно с нотками стыдливости бормотали: «Помоги, Господи!» Это прощальное обращение к Господу свидетельствовало о том, насколько неэффективны попытки принудительного долговременного подавления глубинных инстинктов с использованием лозунгов и пропаганды. И голоса этих бедолаг вдруг неожиданно обратились к тому, кто владеет правдой в высшей инстанции: «Господи!» Вот в траве лежит офицер, лицом к земле, подогнув одну ногу под другую и прижав правую руку к груди. На земле были разбросаны ящики от патронов, ружейные ремни, винтовочные обоймы – все то, что можно обычно найти на оставленном поле боя.

Мои ноги натыкались на все эти предметы, оставленные в крови и грязи, на куски бумаги для чистки оружия, пустые консервные банки, разбросанные миски, фляги для воды, стальные каски, фуражки цвета хаки, кожаные ремни, разбитые винтовки. Привязанная к стволу дерева собака жалобно выла, отчаянно рвалась, пытаясь порвать веревку, которая ее держала. Один глаз у бедняжки висел, выпав из окровавленной глазницы.

В радиусе более полутора километров эта картина повторялась с навязчивой частотой. Все точно так же, вплоть до мельчайших деталей. В тех местах, где разорвался тяжелый снаряд или упала бомба «Штуки», тела мертвых русских и строительный мусор были смешаны в одну кучу. Все это выглядело так, будто было принесено сюда течением невидимой реки. Многие трупы полураздеты; их одежда была сорвана в результате ужасных взрывов. В одном месте на земле были разбросаны небольшие буханки хлеба из сгоревшего мешка. Хлеб был темным по цвету и плотным по текстуре. Я попробовал, откусив от буханки. Он был великолепным на вкус, корочка растворилась у меня между зубов, как бисквит. Практически рядом с воронкой снаряда сидел мертвый русский солдат с залитым кровью лицом. По коленям и вокруг разбросаны бесчисленные мелкие крошки того свежего сыра из овечьего молока, который в этих местах называют брынзой. Рот мертвого солдата все еще был набит сыром. Он ел, когда осколок снаряда попал ему прямо в лоб.

По полю боя сновали немецкие санитары. Они двигались осторожно, слегка ссутулившись. Санитары обшаривали карманы убитых, укладывали раненых на носилки.

В это время на поле боя воцарилась тишина. Даже грохот артиллерийских орудий стал тише. (Вдалеке, примерно в трех-четырех километрах, в направлении селений Шумы и Ольшанка, все еще шли бои.) За лесом в дальнем краю долины горело несколько домов. Отделение немецких солдат копало могилу, другие укладывали по ее краю погибших русских солдат. Вот могила готова. Один за другим трупы бросают вниз. После этого солдаты забрасывают могилу землей. Почетный караул поднял оружие. Офицер резким голосом четко отдал команду. Через покрытые листвой ветки над нашими головами вверх нестройно устремились несколько винтовочных пуль. Высоко в небо ушла пулеметная очередь. Солнце, которое вот-вот сядет, нагрело землю, воздух плотен и тяжел.

Я сел в тени дерева и посмотрел вокруг. Советское подразделение, которое сражалось здесь, было небольшим, скорее всего менее батальона. Оно сопротивлялось до конца, пожертвовав собой для того, чтобы прикрыть отход главных сил. Батальон отчаянных солдат, предоставивших себя своей судьбе. Ни у кого не было времени на то, чтобы «зачистить» поле боя. Здесь все осталось таким, каким было полчаса назад. Поэтому для меня это было первой возможностью для того, чтобы узнать важный секрет советской армии, вблизи собственными глазами ознакомиться с ее уникальными особенностями, проанализировать ее «химическую формулу», то есть составить свое мнение о том, как из различных, порой противоречивших один другому элементов (политических, общественных, расовых, идеологических, военных и экономических) сплавляется единое целое. Никто из этого отряда не бежал, ни один, кроме тяжелораненых, не сдался в плен. Наверное, это было отличное подразделение. Офицеры полностью контролировали действия своих солдат. Все они, каждый из них остались на своем месте. И даже тогда, когда я стал искать факторы, от которых зависела дисциплина и техническое оснащение этого подразделения, я с удивлением отметил для себя этот сплав военного и политического, замечательную сбалансированность всего того комплекса элементов – общественного, политического, военного, общечеловеческого, того необычайного сочетания военной дисциплины и Устава коммунистической партии, законов о наказаниях в Красной армии и наставлений солдату-красноармейцу.

Рядом со мной лежал целый ящик бумаги – полковые документы и тому подобное. На ящике стоит печатная машинка, сконструированная в Америке, но произведенная в Советском Союзе. Экземпляр газеты «Правда» от 24 июня, испещренный набранными огромными буквами заголовками времен начала войны. На второй странице были напечатаны жизненные истории трех «агитаторов», каждый из которых недавно присутствовал и обращался к народу на митинге: первый – на заводе, второй – в колхозном дворе, третий – в военном лагере. («Агитаторами» здесь принято называть пропагандистов коммунистической партии. Во время войны перед ними ставится задача укреплять волю народа к сопротивлению, разъяснять людям цели борьбы, вдохновлять массы рабочих и крестьян на подъем производительности труда в интересах национальной обороны.) У тех трех людей были жесткие черты лица и выдающиеся вперед челюсти. А вокруг них стояли обычные люди с напряженными внимательными лицами рабочих, крестьян, солдат.

Я встал и медленно пошел вдоль поля боя. Вдруг я споткнулся об электрическую аккумуляторную батарею, ту, что называется «сухой». Два контакта батареи соединены с лампой, которая висела на гвозде над деревянным ящиком с жестяными накладками. На ящике лежала сломанная авторучка и сборник упражнений, испещренный пометками. Внутри ящика – большой альбом, затянутый в красную обложку, на котором большими буквами были набраны слова «третья сталинская пятилетка». Альбом иллюстрировал третий пятилетний план, сформулированный Сталиным и все еще находящийся в стадии реализации, статистическими данными о строительстве новых заводов, организации производства и цифрами производительности труда[35]. Пока я переворачивал страницы альбома, немецкий солдат указал мне на что-то в ветвях деревьев. Я посмотрел наверх: там находился громкоговоритель. По стволу дерева вниз свисал электрический провод. Мы проследили за тем, куда ведет провод в траве.

В нескольких метрах от дерева, в яме в земле, мы наткнулись на скорченное тело русского солдата. Мертвец наклонился вперед, накрыв грудью большой металлический ящик – радиостанцию. В траве на земле вокруг были разбросаны осколки граммофонных пластинок. Я попытался собрать вместе осколки и прочитать названия на этикетках: «Интернационал», «Марш Буденного», «Марш Черноморского флота», марши моряков Кронштадта и красных авиаторов. Здесь же мы нашли и несколько обучающих пластинок по общественным, политическим и военным предметам.

На красной наклейке одной из пластинок я прочел следующие слова, напечатанные черными буквами: «На подмогу агитатору – выдана Тс. К. кп/6/У/№ 5 – 1941». Это что-то вроде фонографического «молитвенника», своего рода учебник «агитатора-передовика». Статьи данного «молитвенника» глубоким убедительным голосом раз за разом по громкоговорителю призывали солдат выполнить свой долг до конца. На другой пластинке значились слова: «пояснительный текст». Это, несомненно, был еще один «молитвенник», что-то вроде справочника солдата-коммуниста. На третьей пластинке значилась надпись: «Течет речка-невеличка». Это название «фабричной песни», одной из тех, которым большевики дали название «заводских».

Но самым интересным моим открытием стал альбом из 24 записей, на обложке которого было название «Доклад товарища Сталина на чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов 25 ноября 1936 г. «О проекте Конституции Союза ССР». На 48 сторонах 24 пластинок была записана вся длинная речь, с которой Сталин выступал в Большом театре в Москве по случаю принятия Конституции СССР в 1936 г. Немецкий солдат, который помогал мне собрать осколки, молча смотрел на меня. Затем он посмотрел наверх на громкоговоритель, висевший в ветвях дерева. Он внимательно посмотрел на тело русского солдата, распластавшееся на металлическом ящике радиостанции. Лицо немецкого солдата было серьезно, почти печально. В нем сквозила та грусть простого солдата, что часто является спутником изумления и непонимания. Он был крестьянином, этот немецкий солдат, а не рабочим. Крестьянином из Баварии, из района Аугсбурга. Он не являлся носителем того, что я зову «промышленным духом», он даже не понимал, что означает слово «мораль человека промышленности». Тем меньше в нем оставалось места принципам, способности к обобщениям, слепого фанатичного реализма. (Во время боев слова Сталина, усиленные огромным громкоговорителем, стекали вниз, к солдатам, занявшим свои позиции в окопах за пулеметами, достигали ушей бойцов, залегших в зарослях, раненых, бьющихся в агонии на земле. Переданные через громкоговоритель слова приобретали жесткий, брутальный, металлический оттенок. Было что-то дьявольское и вместе с тем наивное в этих солдатах, сражавшихся, пока они не погибли, вдохновленных речью Сталина о советской конституции, под медленный методичный речитатив «агитаторов» о морали, обществе, политике и военном деле; в этих солдатах, которые так и не сдались; в этих мертвецах, разбросанных на земле вокруг меня, в их последних жестах, жертвах упорства и непреклонности этих солдат, которые умерли в таком ужасном одиночестве на поле боя посреди оглушающего грохота орудий и под бесконечные громкие выкрики громкоговорителя.)

Я опустил глаза, и в траве под ногами мой взгляд наткнулся на что-то похожее на блокнот в кожаной обложке. Это была расчетная книжка рядового Семена Столенко. Украинская фамилия. Рядом с его личным номером 568352 красными чернилами было написано слово «беспартийный», то есть «не состоящий в партии», человек вне политики. Далее следовали какие-то обозначения, которые я не понимал. Рядовой Столенко, как я узнал, родился 3 февраля 1909 года в Немирове. Он был пулеметчиком. Потом я прочел слово «трактор». Следовательно, он был крестьянином и, несомненно, трудился в колхозе и отвечал за колхозный трактор. Вверху на третьей странице красными чернилами значилось слово «безбожник», то есть буквально человек без Бога. Этот украинский солдат Семен Столенко, тридцати двух лет, который был аполитичным человеком, то есть беспартийным, и признавал себя «безбожником», или, другими словами, атеистом, этот крестьянин, боевой дух которого вдохновлял властный голос, передаваемый через громкоговоритель, этот солдат предпочел не сдаваться и сражался до конца… Теперь он мертв. Он дрался до конца. Он не сдался. Он погиб.

Ветер шевелил листья деревьев, колыхал ветви, многие из которых были посечены осколками или поломаны взрывами снарядов, гонял рябь по траве, на которой лежали трупы. Окровавленные обрывки формы, куски бумаги, густо покрывшие землю, – ветер гонял все это с места на место. Постепенно среди листьев и травы мне стал слышаться шепот. Будто мановением волшебства лица мертвых вдруг осветились. Лица этих бедняг вновь оживил свет уходящего солнца. Ветер принес из деревни Шумы перестук пулеметного огня. Вдалеке по зеленой стене леса молотом стучали пушки, будто старались утрамбовать что-то. Из глубины долины доносилось отчаянное ржание лошадей. Время от времени вдали возникали и снова умирали в складках пурпурного заката, будто под сенью огромного красного флага, звуки ружейной стрельбы.

Глава 15 Черный бивак

Шумы, 9 августа

В ночное время все бои прекращались. Люди, животные, техника – все отдыхали. Ни один ружейный выстрел не нарушает влажную ночную тишину. Затихали даже голоса пушек. Как только солнце садилось и первые ночные тени нависали над пшеничными полями, колонны немецких войск начинали готовиться к ночлегу. Это своего рода мирная передышка, отдых – прекращаются бои, устанавливается своего рода перемирие. Две противостоящие друг другу армии укладывались в траву поспать.

Когда офицеры отдают команду на остановку, их резкие голоса несколько смягчаются легкой дымкой, появляющейся над деревьями. Передовые подразделения останавливаются и рассредоточиваются веером, создавая защитный щит для остальной колонны. Вся техника, используемая в наступлении, выдвигается вперед и сосредоточивается в голове колонны. В результате такого смешанного построения, одновременно наступательного и оборонительного, колонна на ночь принимает очертания огромного клина, острие которого направлено в сторону противника. (Немецкие наступающие колонны имеют форму молота. А их построение на ночь позволяет нанести удар противнику даже во время ночлега, будто оглушая его этим молотом, и под покровом темноты продвинуть клин в его оборону, добиться над ним превосходства, прежде чем он придет в себя после внезапного первого шока, прежде чем сумеет окончательно проснуться.) Наступила ночь, плотная и холодная; она упала на солдат, скорчившихся в канавах, маленьких узких окопах, которые они спешно отрыли прямо в поле рядом с легкими и средними штурмовыми орудиями, противотанковыми пушками Pak, крупнокалиберными зенитными пулеметами, минометами и прочей техникой, из которой состоял немецкий «молот». Затем поднялся ветер, влажный холодный ветер, который наполнял тело оцепенением и усталостью. (Ветер, что дул вдоль этой украинской возвышенности, был наполнен ароматами тысяч трав и деревьев.) Из темноты, окутавшей поля, слышалось нескончаемое потрескивание, так как ночная влага заставляла подсолнечники склоняться на своих длинных сморщенных стеблях. Повсюду вокруг нас пшеница тоже издавала мягкие шелестящие звуки; подобные звуки получаются, когда падает вниз шелковая ткань. Повсюду в темноте слышался громкий шелест; местность была наполнена звуками, похожими на тихое замедленное дыхание, на глубокие вздохи. Под защитой часовых и патрулей от неожиданного нападения солдаты погрузились в сон. (Там, впереди, прячась в пшенице или в темном массиве лесов, за далекой гладью долины, укрывшись в складках местности, спали враги. Можно даже было расслышать их хриплое дыхание, различить запах, запах масла, бензина и пота.)

Немцы называют эти остановки на ночь «черными биваками». Для них не характерна лихорадочная нервозность и настороженность окопной войны. Напротив, они дают возможность уставшему солдату крепко поспать, спокойно отдохнуть в поле или в лесу у дороги, находясь от противника практически на расстоянии броска камня. Да, это что-то вроде бивака, но бивака без огней, без песен и разговоров вполголоса – одним словом, «черный бивак». Над спящей колонной повисла полная тишина. Потом, на рассвете, бои вспыхнут вновь с двойным накалом.

Но, несмотря на то что солнце уже село, а с темнеющего неба начали падать первые тени ночи, приказ на остановку задерживался. Мы уже доехали до первых домов Качковки, а авангард колонны уже прокладывал себе дорогу к дальнему краю долины в направлении на Ольшанку, когда прибыл посыльный с новостью, что нам придется ночевать в Шумах, деревне, расположенной на полдороге между Качковкой и Ольшанкой. Еще десять километров пути. Впереди нас, в направлении на Ольшанку, медленно затихал шум боя, то и дело вспыхивая снова, подобно огню под порывами ветра. Короткие промежутки тишины сменялись внезапным грохотом разрывов. Огромные волны темноты, спускавшиеся с неба над полем боя, так и не накрыли его и не погасили пламя.

Насколько лучше было бы остановиться в Качковке! Мы смертельно устали, и в холоде вечера из села тянуло теплом, как тянет теплым из печи или конюшни. «Да здравствует 1 Мая!» – было написано белыми буквами на огромном полотне красной материи, вывешенном перед колхозным правлением на въезде в село. Лошади, почуяв приближение реки и влажную траву долины, нетерпеливо ржали. Солдаты жадно вглядывались в белые дома (самые бедные из которых были крыты соломой, а те, что принадлежали более зажиточным жителям деревни, имели крыши из листового железа, окрашенного в зеленый или красный цвет). Из села доносились тысячи резких громких криков, которые издают домашние животные с приближением ночи. Радостный лай собак у калиток в зеленые огороды с головками подсолнечника, что окружали дома. Слышалось и приглушенное похрюкивание свиней, и тихое мычание коров, запертых в хлеву, и волшебный звук их бронзовых колокольчиков.

Как оказалось, село не пострадало в бою, что прошел поблизости всего несколько часов назад. Несколько снарядов среднего калибра упали у каменного моста через реку, не причинив, однако, ему никакого вреда. Местный универмаг (во всех советских поселках обязательно имелся один или два универмага, кооперативных магазина, которые фактически покончили с частным предпринимательством в СССР), похоже, был разграблен. Мостовая у выбитой двери была усыпана писчей бумагой, буфетными ящиками, битой посудой, упаковочной соломой – всем тем мусором, который грабители обычно оставляют вокруг опустошенных зданий. Но само село осталось нетронутым. Дома, окрашенные в белый, зеленый или синий цвет, были, как правило, окружены чем-то похожим на веранду, образованную покатой крышей, опиравшейся на небольшие деревянные подпорки с искусно выполненной резьбой. Отовсюду в нашу сторону кидались группки мальчишек, чтобы поглазеть на прохождение колонны. Раненые немецкие солдаты искали приют в домах по обе стороны улицы, чтобы дождаться там приезда за ними санитарных машин, высовывали из машин забинтованные головы, махали руками в повязках. Группы женщин и стариков молча стояли у дверей домов и конюшен. Они все еще были ошеломлены и испуганы, не верили в произошедшее. Они смотрели на меня печально и несколько смущенно.

Переправившись по небольшому мосту, мы стали подниматься на дальний склон долины и вскоре снова оказались на равнине. Мы ощущали всепроникающий аромат зерна, смешанный с дыханием подступающей ночи, которая была все ближе. А приказа на остановку все не было. Как близко должны мы продвинуться в направлении на Шумы, чтобы получить этот приказ? Если все так и будет продолжаться, нам придется провести в дороге всю ночь. Я вышел из своей машины, на которой вместе с прочей техникой двигался в хвосте колонны, и пошел дальше по дороге на Ольшанку пешком, присоединившись к одному из пехотных подразделений.

Как я узнал, деревня Шумы располагалась в пяти километрах от этого места, в глубине небольшой долины. Украинские деревни всегда скрываются в складках местности. Местами равнина, которая на некоторых участках была абсолютно плоской, а местами несколько холмистой, переходила в долину, в глубине которой на берегу грязной речки гнездилась деревня. В результате оказывается, что если смотреть с возвышенности, то Украина кажется незаселенной: жизнь в этом плодородном, густонаселенном краю прячется в складках местности. Населяющие ее люди отличаются привлекательной внешностью, мягкими манерами и вежливостью, а также глубокой религиозностью.

Через несколько километров скорость нашего марша упала. К этому времени артиллерия полностью замолчала, треск пулеметов сначала стал менее интенсивным, потом он стих и отдалился. Он стал напоминать кваканье лягушек где-то вдалеке, у темных туманных берегов на горизонте. Пушки молчали, и, наверное, вскоре нам наконец-то удастся поспать, чего все мы давно ждали. Это был трудный день, день, потребовавший от нас напряжения усилий, день напряженных боев. Завтра в районе Ольшанки вновь разгорятся бои. «Halt! Halt! Halt!» – эхом раздается голос вдоль колонны. Это мимо нас с раскрытыми ртами бегут посыльные, создавая иллюзию, что мы слышим один-единственный голос, усиленный гигантским мегафоном. Мы подошли к краю долины. Внизу, прямо под нами и напротив нас, лежала маленькая деревня Шумы, белое пятно, едва различимое в темноте. Вот уже солдаты в голове колонны могут разглядеть впереди первые дома Ольшанки. Крик повторяется снова и снова: «Halt! Halt! Halt!»

Едва я успел присесть на обочине дороги, едва начал есть (все те же куски черствого хлеба, все те же консервированные помидоры), когда из темноты послышался голос:

– Где здесь итальянский офицер?

– Кто меня ищет? – отвечаю я. – Я здесь!

– Добрый вечер, капитан! – обращается ко мне приятный голос на отличном итальянском языке, и по легкому акценту я узнаю уроженца Триеста. И вот передо мной по стойке «смирно» стоит толстяк в очках и форме немецкого фельдфебеля. Он в одной рубашке, без кителя, волосы над низким лбом рассыпались, на лице приветливый оскал.

– Не откажетесь от чашки чая? – спрашивает он меня.

– Почему бы нет? Danke schön!

– О, вы можете говорить со мной по-итальянски, – продолжал фельдфебель, – моя мать родом из Триеста.

Если бы не было так темно, то фельдфебель, наверное, заметил бы, как от этих слов мое лицо засветилось от удовольствия.

Я пошел за фельдфебелем. Он привел меня в небольшой дом у обочины дороги, на самом краю деревни, прямо у моста. В комнате с низким потолком имелись кровать, задвинутая в самый угол, стол, изящная плетеная бутыль и скамейка у самой стены. На скамье рядком были сложены небольшие буханки хлеба и несколько банок консервов, мясо и мармелад. На столе стояла полевая плитка, а на ней – котелок с горячим чаем. На стенах висели несколько изображений святых, газетные вырезки и журнальные иллюстрации, часы с маятником, советский календарь и обязательный портрет Сталина.

Фельдфебель предлагает мне чашку чая, рассказывает, что он родился в Александрии, а его мать – уроженка Триеста (северо-восток Италии), что ему сорок два года и он добровольно вступил в армию, что он служит в дорожной полиции (Verkehrs Aufsicht). Он рад встретить итальянского офицера горнострелковых войск, искренне рад! Пока он говорил, в комнату вошли несколько немецких мотоциклистов, тоже из дорожной полиции. Они рассаживались вокруг стола, снимали с себя резиновые краги, смывали с лиц слой пыли и пота, пили чай из чашек, ели кусочки хлеба с лярдом. Они громогласно хохотали, рассказывая о происшествиях и приключениях прошедшего дня, о падениях и сумасшедших гонках через пшеничные поля под огнем русских снайперов. Они обращались ко мне с той странной фамильярностью, которая характерна для отношений между офицерами и солдатами немецкой армии. Когда-нибудь я хотел бы остановиться поподробнее на этом феномене, который мне представляется одной из наиболее характерных особенностей в жизни вермахта, и подтекст этого явления мне кажется по своей сути скорее социальным, нежели политическим.

– А сейчас я хочу предложить вам самый необычный напиток, – заявил фельдфебель и поднял бутыль в металлической оплетке, стоявшую посреди комнаты, и наполнил мой стакан странно выглядящей жидкостью красного цвета с очень необычным вкусом. Она в крайней степени сладкая и очень ароматная. Это не вино в настоящем смысле этого слова. На вкус напиток больше всего напомнил мне малиновую или смородиновую настойку.

– Мы нашли это в Ямполе, в колхозном подвале, – сообщил фельдфебель.

Вскоре все мы почувствовали себя слегка пьяными. Наши глаза неестественно заблестели. А фельдфебель, который родился в Египте, просто терял связь с миром. Он начинал говорить на арабском языке, затем перешел на триестский диалект. Он путал немецкие и итальянские слова с арабскими, что выглядело вполне симпатично и напомнило мне о некоторых сирийских героях в старых прованских новеллах.

Но становилось поздно, и мне нужно было идти и искать, где провести эту ночь.

– Я бы предложил вам поспать в соседней комнате, – заявил фельдфебель, – но мы уже отдали ее капеллану.

– Капеллану? – спросил я удивленно.

– Да, он прибыл сюда совершенно случайно, – продолжал фельдфебель. – Он приехал вместе с санитарными машинами, но завтра утром собирался отправиться обратно.

– Я хотел бы поговорить с ним, – заявил я фельдфебелю.

– Вы легко сможете найти его где-нибудь возле санитарных машин, – ответил тот, провожая меня к двери, и добавил с мягким триестским акцентом: – До свидания, синьор капитано.

– До свидания. До скорой встречи.

Я направился в сторону санитарных машин. Немецкого капеллана там не было: он ушел в деревню, чтобы забрать раненых. (Здесь в домах укрылось их около сотни человек.) Мне пришлось отказаться от удовольствия встречи и беседы с этим человеком. Никогда прежде, ни во время югославской кампании, ни за эти два месяца боев на русском фронте мне не удавалось познакомиться с немецким армейским священником. В вермахте священники, как католики, так и протестанты, встречались редко. В самом деле, одной из наиболее интересных особенностей этой армии является господствующий здесь атеизм[36]. И это является одним из бесконечных аспектов проблемы, более сложной, чем это может показаться с первого взгляда. В вермахте существуют религиозные чувства, и они довольно сильны. Однако базовые элементы веры, ее первопричина здесь отличаются от нормы. В вермахте религия считается частным делом каждого, полностью индивидуальным и персональным. А священники в немецкой армии, количество которых сведено к минимуму, выполняют функцию, имеющую мало отношения к религиозным обрядам в их обычном понимании. Они обеспечивают присутствие, являются живыми свидетелями и не более того.

С такими мыслями в голове я отправился к своей машине, которую оставил в глубине долины, прямо на берегу реки. Завернувшись в одеяло, я лег на сиденье. Было холодно. Вокруг меня спали солдаты колонны: дыхание людей и животных было хриплым и громким. С монотонным звуком неподалеку от меня текла река. Война казалась чем-то отдаленным, засевшим в глубинах памяти. Именно этот ночной покой, ночное перемирие, кусочек мира и отдыха немцы назвали «черным биваком».

Глава 16 Бог возвращается домой

Ольшанка, 12 августа

Сегодня утром я увидел, как после двадцати лет изгнания Бог возвращается в свой дом. Небольшая группа крестьян пожилого возраста просто открыла двери амбара, где хранились семена подсолнечника, чтобы объявить: «Входи, Боже! Вот твой храм!»

Сегодня утром мне повезло стать свидетелем необычной сцены, и одного только этого было достаточно, чтобы компенсировать мне более двух месяцев лишений и опасностей, которые, как я понял, были лишь ценой, что я должен был заплатить за то, чтобы подойти близко, а порой и слишком близко к пониманию хода русской кампании. Мы прибыли в Ольшанку около десяти часов утра после двадцатикилометрового марша в удушающей красной пыли украинской дороги. И именно здесь, в Ольшанке, большом селе, расположенном южнее Киева (севернее Первомайска и юго-восточнее Умани) по дороге к Балте и Одессе, передо мной впервые предстала во всей своей сложности и тонкости эта проблема религии в Советской России.

Однажды раньше, в начале июля, мне уже приходилось касаться этой проблемы, когда я писал репортаж о наступлении немецкого моторизованного клина на участке фронта в районе Могилева-Подольского. Но в тот раз (мы находились в Зайканах, и я рассказывал о куполах без крестов, о храмах, лишенных икон, старых крестьянах, которые крестились перед голым алтарем, который давно уже стал привычной трибуной для чтения лекций по коммунистической колхозной аграрной системе) – в тот раз я уговорил себя лишь слегка коснуться той проблемы, не исследуя ее корней. Два месяца наблюдений позволили мне приобрести больше знаний о жизни и характере народа, более тщательно задокументировать факты и свои мысли по данному поводу. Предметный опрос и разговоры с живыми свидетелями позволили более подробно ознакомиться с предметом. Религиозная проблема, несомненно, является одной из самых сложных из всех тех, которые война против России обнажила перед цивилизованной Европой; она напрямую касается всех народов Запада не только из-за своей важности и сложности различных ее аспектов, но и оттого, что антирелигиозная политика советской власти неизбежно ударила по всей жизни русских людей.

Преодолев обширную возвышенность, что отделяла село Качковка от Ольшанки, мы оказались прямо на краю широкой зеленой возвышенности, у подножия пологого склона которой расположилась Ольшанка. С этой точки, дающей замечательный обзор, я сумел разглядеть церковь, построенную на небольшой возвышенности, чуть левее самого села. Это белое здание, возведенное в стиле, слегка напоминающем барокко, с приземистой башней (даже не башней в полном смысле этого слова, а сводом под купола) и сверкающими куполами из листов железа. Церковь в Ольшанке, как и во многих других украинских поселках, не является строго православной; она относится к «униатскому» течению, то есть к особой конфессии (отколовшейся от православия), которые признают над собой власть верховного понтифика. (Униатские церкви Украины являются реликтом, напоминанием о былом влиянии Польши. Они отличаются от остальных местных храмов как своей архитектурой, так и трехконечными крестами, что венчают их купола.) Возможно, униатская церковь, которая приобрела особенно сильные позиции в Восточной Галиции, в ближайшем будущем распространит свое влияние за счет русской ортодоксальной (православной) церкви еще дальше на восток и на юг Украины, особенно на район, который носит название Заднестровье, то есть «территории за Днестром». Однако существует и много веских причин для того, чтобы сомневаться в этом. При любом развитии событий проблема униатской церкви является лишь одним звеном, частью общей и гораздо более серьезной проблемы религиозного «вакуума», созданного в сознании более молодых поколений русских в результате антирелигиозной политики советской власти и вследствие этого фатального упадка православия.

Мы въехали в Ольшанку и остановились посреди села в точке, где дорога, расширяясь, образует что-то вроде открытой площадки у подножия холма, того, где стоит церковь. Вдоль более протяженной стороны этой площадки проходит массивная стена большого здания правления колхоза. Немецкие передовые части, захватившие село, прошли здесь едва ли позже чем полчаса назад. Можно сказать, что воздух все еще был горячим от только что закончившегося здесь боя. На окраине поселка группы солдат занимались тем, чтобы подобающим образом похоронить своих товарищей, павших во время атаки.

Ниже площадки находится зеленый источник, откуда бьет струя чистейшей ледяной воды. Это первый источник, который попался нам на пути после Ямполя. Вокруг собрались раненые, чтобы промыть свои раны. Сидя на огромных камнях, они ждали приезда санитарных машин. Солдаты смеялись и перешучивались, одновременно разматывая бинты и помогая друг другу перевязывать раны.

Вдруг с вершины холма, где стоит церковь, послышался беспорядочный гул голосов. Я поднялся по тропинке к заросшему сорной травой церковному двору, один из углов которого занимала сельскохозяйственная машина, культиватор незнакомой мне марки, и оказался перед группой женщин. Большинство из них скорее пожилого возраста, от пятидесяти лет и старше, но были и молодые, от шестнадцати до двадцати лет, правда, таких было всего пять или шесть. Некоторые занимались тем, что чистили большие, высокие и массивные, посеребренные канделябры, из тех, что можно часто увидеть стоящими по обе стороны от алтаря или на самом алтаре. Я остановился и стал наблюдать, как они мыли, скребли, полировали и смахивали пыль и пятна плесени с помощью тряпок и ножей. Другие, склонившись у входа, яростно рвали сорняки, которые, казалось, вот-вот захватят само здание. Третья группа с помощью лопат и мотыг выкапывала корни колючих кустов, что проросли на церковном дворе.

Я подошел к женщинам и поздоровался.

– Ну вот! – заметил я. – Вы, конечно, приведете вашу церковь в безупречный порядок, не так ли?

Девушки в белых блузках с короткими рукавами и красными узорами на них посмотрели в мою сторону и засмеялись, не прекращая плавные движения загорелых мускулистых рук. Одна из пожилых женщин, убрав руки с подсвечника, который она чистила, трижды перекрестилась, поклонилась и обратилась ко мне словом «барин» (старое русское обозначение слова «господин», которое в обращении теперь заменил большевистский термин «товарищ»). Она сказала мне, что они не виноваты, что вот уже двадцать лет, как церковь в Ольшанке использовалась в качестве склада семян, где хранились семена сои и подсолнечника.

– Мы не виноваты, – заявила она, – это все коммунисты. Святая Дева Мария, здесь нет нашей вины!

И женщина расплакалась, прижав руки к вискам. Увидев это, девушки закричали:

– Эй! Эй! А бабушка плачет!

И они снова засмеялись, но не зло. Они смеялись потому, что в их глазах было просто смешно плакать только потому, что церковь превратили в хранилище для семян. В это время к группе присоединились несколько юношей в возрасте семнадцати – восемнадцати лет. Они тоже начали смеяться, а один из них заявил:

– Бабушка, а где, по-вашему, они должны были хранить семена?

Другой повернулся ко мне и пояснил, что к тому времени, когда из церкви сделали склад семян, она уже год как была закрыта.

Но старые женщины угрожающе замахали руками и стали кричать юношам:

– Пошел! Пошел! Прочь! Прочь!

Они кричали, что те – молодые негодники, язычники и басурмане, одновременно трижды крестясь и сплевывая на землю. А юноши хихикали, пожевывая травинки. Кепки юношей были перевернуты задом наперед на наголо обритых по большевистской моде головах. Они не вели себя вызывающе, просто спокойно и добродушно посмеивались. При этом они время от времени поглядывали на меня и на двух немецких офицеров, только что зашедших в церковь и несколько нервно наблюдавших за этой сценой, будто совершая какую-то оплошность. Через какое-то время один из офицеров, повернувшись ко мне, проговорил:

– Это серьезная проблема.

Да, это действительно серьезная и деликатная проблема, и следовало опасаться, что сложно будет вернуть к жизни Русскую православную церковь после того, как уйдут старшие поколения. Более молодые, те, кто родился после 1917 года, уже не интересовались вопросами религии. Они ничего о ней не знали, и, грубо говоря, она им ни на грамм была не интересна. Молодежь здесь явно не испытывала страха перед адом.

Пожилые женщины и девушки продолжали полировать подсвечники. При этом пожилые делали это тщательно и осторожно, почти с трепетом, а молодые с очаровательной беззаботностью. Девушки будто чистили предметы мебели или кухонную утварь.

– Когда вы закончите с генеральной уборкой? – прокричала одна из девушек из окна церкви.

– Сейчас! Сейчас! – отвечали ей подруги.

Было очевидно, что они не придавали особого значения этой «генеральной уборке», не считали это каким-то торжественным ритуалом. Для них данная операция не была чем-то важным. Обыденность слов, которые они использовали для ее обозначения, свидетельствовала о безразличии со стороны молодого поколения к проблеме, которую они не находили ни естественной, ни особенно важной, в которой они не видели ни деликатности, ни серьезности. На их взгляд, эта проблема осталась в прошлом, это один из тех бесчисленных вопросов, что волнуют только стариков, людей старшего поколения.

Из здания церкви доносился гул голосов, стук молотков и тот легкий шелестящий звук, который слышится, когда семена, зерно или бобы пересыпают совками в мешки. Я посмотрел внутрь из дверей. Между дверью и входом в саму церковь располагалось что-то вроде прихожей, небольшое помещение с очень высоким потолком. Здесь группа пожилых крестьян лопатами и метлами собирала семена в кучу. А внутри церкви еще одна группа стариков перегружала семена в мешки. Женщины придерживали раскрытыми горловины мешков, а мужчины орудовали лопатами. Прочие пересыпали муку, убирали длинными палками паутину из углов или выносили из церкви уже наполненные мешки, взвалив их на спину. Кто-то сгребал рассыпанное по полу зерно в угол, а потом перебрасывал его лопатами в общую кучу. Кто-то постоянно ходил взад-вперед, все куда-то спешили, махали лопатами и метлами в сером облаке пыли, наполненном тяжелым запахом плесени и прогорклого масла. Стены были обклеены пропагандистскими плакатами на сельскохозяйственную тему, которые подчеркивали важность культуры подсолнечника, рассказывали о работе сельскохозяйственных машин, призывали выращивать сою и подсолнечник, бережно хранить и проветривать семена, защищать их от вредителей, плесени и мышей. Здесь совсем отсутствовали плакаты с пропагандой атеизма, которые мне часто приходилось видеть в других церквах, которые давно превратились в антирелигиозные музеи и кинотеатры, дома проведения собраний или так называемые «рабочие клубы» (доморощенные театры), танцевальные залы для крестьян, где за алтарем устанавливали площадки для оркестра. Не было ни одной пародии на крестный ход, ни одного из тех плакатов, с помощью которых коммунисты доводили до масс свои взгляды на религиозные проблемы, стремясь задушить в умах людей не только малейшие проблески веры в Бога, слабый луч надежды, но и любую возможность возврата к этой прежней вере, неосознанное стремление к будущей вечной жизни. Здесь же на плакатах все было связано с новыми функциями, к которым теперь было приспособлено здание церкви. Здесь отсутствовало любое напоминание о его прежней роли, о религии, которую подвергли гонениям.

В дальнем углу церкви были сложены у стены церковная утварь и несколько икон Мадонны и различных святых. Группа женщин-крестьянок занималась чисткой изображений святых, которые на протяжении двадцати лет были похоронены под грудами семян или спрятаны за алтарем, где коммунисты хранили также и лопаты, предназначенные для того, чтобы время от времени проветривать зерно. Я прошел дальше, чтобы внимательнее рассмотреть изображения. Часть из них представляла собой классические православные иконы святых и Мадонны с потемневшими ликами, помещенными в классический оклад из меди, бронзы или белого металла. Прочие являлись подражанием изображениям святых, принятым у католиков. Один из стариков, взобравшись на лестницу, забил в стену гвоздь, на который собирался повесить икону, которую держала наготове одна из девушек. Две бабушки, вооружившись тяпками, готовились дать бой мышиному семейству, которое они обнаружили под кучей семян подсолнечника. Я обратил внимание, что лица старушек покрыты сетью темных морщин. За этой сценой наблюдала группа вездесущих юнцов; они стояли, пересмеиваясь и перешучиваясь с девушками, однако невозможно было определить, означали ли их слова и выражение лиц явную насмешку или просто дружелюбное равнодушное удивление, куда примешивалась свойственная юности заносчивость. Несколько мужчин зрелых лет, в возрасте примерно сорока пяти (что означало их принадлежность к поколению, «не затронутому» Великой (Первой мировой) войной, которым в 1917 году, когда Ленин захватил власть, было лет по двадцать), молча наблюдали за всем этим с руками в карманах, не решаясь ни прийти на помощь старикам, ни попытаться высмеять их.

– Где мы поставим подсвечники? – спросил один из стариков у девушек, закончивших чистить означенную церковную утварь и теперь переносивших ее в церковь, где подсвечники аккуратно ставились в углу между алтарем и стеной. Похоже, даже они все забыли, где же было место подсвечников в церкви.

– На ступенях алтаря, – ответила одна из пожилых женщин, – а меньшие по размеру пойдут сюда, прямо на алтарь.

На алтаре стопкой были сложены толстые книжные тома. Один из стариков грязными пальцами перелистывал пожелтевшие страницы. Каждая страница была испещрена рядами цифр и пометками на полях. Эти книги имели большую ценность. В них содержались отчеты церкви за последние годы, точнее, отчеты о работе склада. Здесь были отражены все вклады и долги крестьян Ольшанки, данные об объемах их вкладов в семенной фонд, денежные суммы по реализации продукции. Старик не знал, должен ли он выбросить эти книги или поставить их на хранение в надежное место. Наконец он нашел нужное решение. Он взял эти толстые книги, тщательно удалил с них пыль и поставил их в углубление посередине алтаря. И тут одна из бабушек, та, что до этого несколько минут внимательно наблюдала за стариком, начала махать руками и что-то выкрикивать хриплым голосом. Остальные старушки подались вперед и стали сердито ворчать. Это место предназначено для святых книг, выговаривали они старику, а не для этих толстых бухгалтерских папок. После этого на защиту бухгалтерских книг смело бросилась молодежь. Юноши в ответ заявили, что книги всегда хранились именно в этом месте, и значит, должны здесь и остаться, и нет никаких веских причин для того, чтобы убрать их, бухгалтерские документы следовало оставить на месте до тех пор, пока не найдут подходящие церковные книги.

Потом постепенно буря миновала, голоса стали менее резкими, старушки, потерпев поражение, отступили, что-то бормоча про себя и качая головами.

– Давайте сюда подсвечники, бабушки, – предложил один из молодых людей, после чего он со своими приятелями стал помогать бабушкам расставлять подсвечники на алтаре.

В это время пожилые мужчины выглядели смущенными.

– Где мы возьмем восковые свечи, огромные свечи, которые используются здесь? – спрашивали они. – Если бы они у нас были! Но мы годами их не видели.

Наконец в церкви был наведен порядок. Здесь больше не хранились груды семян, помещение было вычищено и вымыто. Коммунистические сельскохозяйственные пропагандистские плакаты, которыми еще час назад были увешаны стены, сменили лики святых. Оконные стекла также были тщательно вымыты и протерты. Ко мне подошла пожилая женщина, которая, назвав меня барином, спросила, как скоро вернется назад их поп. Вот уже двенадцать лет, как он был отправлен в Сибирь.

– Возможно, он скоро вернется, – ответил я.

– Если наш поп не вернется, мы не сможем заново освятить церковь, – пожаловалась старушка, а все остальные внимательно прислушивались к разговору, встав вокруг меня плотным кругом.

– Ему придется долго добираться сюда, – проговорила одна из девушек, – из Сибири в Ольшанку довольно далеко.

Молодежь принялась смеяться, но старики смотрели на меня в замешательстве. Они как бы спрашивали сами себя: «Что нам делать с нашей церковью, если наш поп не вернется назад?»

Юноши насмешливо улыбались, как бы отвечая им: «Если ваш поп не вернется, мы снова станем хранить здесь зерно».

– Возможно, его уже нет в живых, – заметил я. – Но если не он, то сюда приедет кто-нибудь другой.

Неожиданно один из стариков спросил:

– А как насчет колоколов?

Кто-то другой повторил вопрос:

– Да. Что насчет колоколов?

Русское обозначение понятия «колокола» очень красиво на слух, оно точно и ясно отражает чистый и глубокий звук русских колоколов, эхо которого мягко разносится над украинской землей. Все вокруг меня один за другим стали повторять:

– Колокола… колокола… колокола.

И в этой гармонии звукоподражания мне будто бы слышался веселый звон колоколов с церковной колокольни, который эхо разносит далеко вокруг через зеленые и золотистые поля, над широкими просторами моря пшеницы.

– Подождите! – воскликнул один из стариков и побежал куда-то наружу.

Мы все последовали за ним на церковный двор, и оттуда видели, как старик поспешил вниз через луг к коровам, которые паслись на землях, принадлежавших местному колхозу. Мы видели, как старик подбежал к корове, снял с ее шеи тяжелый бронзовый колокольчик, живо повернул назад и снова поспешил по тропинке вверх. По мере того, как он приближался к нам, все продолжали твердить:

– Колокола… колокола… колокола!

Какой-то юноша предложил взобраться на вершину колокольни. А мы все снова вошли в здание церкви, старики схватили поставную лестницу и приставили ее к стене колокольни изнутри. Юноша поднялся по лестнице и исчез из виду. Вскоре все мы услышали, как откуда-то сверху доносится тяжелый сладостный звук бронзового колокола. Пока непривычный звук, глубокий, чистый и мягкий, эхо несло вниз, в долину, все, даже сидевшие у источника раненые, подняли взгляды вверх. Это вызывало ассоциации, будто на бесконечных синих небесных лугах паслись коровы. И когда это видение молнией пронеслось в моем сознании, один из юношей, тех самых молодых насмешников, проговорил, хихикая:

– Послушайте корову! Это корова!

Все засмеялись, но я схватил юношу за руку и, больно сжав ее, сказал ему:

– Не смейся!

Он посмотрел на меня и, покраснев от стыда, попытался что-то мне сказать. Но молодой человек лишь напрасно шевелил губами, не в силах найти нужных слов. Я бы сказал ему: «Это самое прекрасное – тот коровий колокольчик наверху».

Но и я не мог найти слов.

(Далее текст зачеркнут фашистским цензором.)

Пока мы слушали звук колокольчика, неподалеку от церкви остановилась колонна немецкой артиллерии. Спрыгнув с лошади, офицер дал команду развязать лошадей и вошел в церковь. Почти сразу же он снова вышел оттуда и резким голосом скомандовал:

– Заводите лошадей в церковь!

Старые женщины-крестьянки крестились, старики, опустив глаза, молча пошли прочь. Юноши смотрели на меня и хихикали.

Глава 17 Пыль или дождь

Печанка, сентябрь

Наконец, после целой недели дождей, здесь установилась хорошая погода. Вернулась пыль, и немецкие солдаты с удовольствием дышали ею. (Да-да, вернулась все та же ужасающая пыль, проклинаемая всеми завеса красноватого цвета. И все же мы с удовольствием дышали ею, радостно приветствуя, как старого друга, после всех этих дней грязи, когда мы с трудом брели вперед по ужасным украинским дорогам, которые дожди превратили в полосы стекла, смазанные вазелином. Требовался всего лишь небольшой дождь, чтобы превратить эти дороги, узкие, труднопреодолимые и без того малопригодные для движения транспорта, в вязкий слой скользкой грязи, который периодически приводит тебя к глубокой трещине или яме, о чем извещает предательский треск.) Наконец-то мы снова можем возобновить наше движение вперед, продолжить наше наступления к Днепру. «Schnell! Schnell!» – неслось из конца в конец колонны. Где-то у горизонта снова слышался лай пушек. Всполохи пулеметных очередей, свист пуль в бесконечных колышущихся полях.

Дожди начались неделю назад. И как раз перед тем, как мы собирались возобновить продвижение, я сказал себе: «Я возвращаюсь. С меня довольно всего этого». Я больше не мог этого выдержать. Я уже был инвалидом войны, жертвой предыдущей войны 1914–1918 годов, во время которой мои легкие были отравлены горчичным газом (ипритом). И я чувствовал, что не могу больше дышать в том плотном раздражающем облаке пыли, которая набивалась мне в рот, обжигала легкие, причиняла боль моим губам, ноздрям, глазам. Я молил Бога о дожде. Я сверлил взглядом безоблачный горизонт, высматривая в нем признаки грозового облака посреди ясного синего неба. Уже дважды или трижды я останавливался, отпуская колонну далеко вперед, лишь бы оторваться от плотного шлейфа пыли, что тянулся за ней. Теперь колонна шла в нескольких километрах впереди, и немецкие солдаты спешили изо всех сил, чтобы не терять контакта с отступающим противником. Даже если бы я сейчас прибавил в скорости, то все равно не смог бы догнать колонну раньше чем за пару часов. Я отстал, но меня это нисколько не волновало, поскольку устал кашлять и отплевываться в клубах красной пыли.

– Если до вечера не будет дождя, – сказал я самому себе, – я возвращаюсь.

Стояла ужасающая жара. Но в воздухе витало что-то неопределенное, что-то, намекающее на перемены в погоде. Небо было чистым, но чувствовалось, что там, за горизонтом, творится что-то тайное, непонятное.

«Это не типичная для Украины летняя погода», – подумал я.

Из личного опыта я знал, каким бывает на Украине лето. Это очень жаркий сезон, сопровождаемый медленным монотонным дуновением ветра, несущим с бесконечных пшеничных полей запах соломы, характерный для этих мест. В 1920 году, когда армия маршала Пилсудского вторглась на Украину и захватила Киев, я сопровождал польские войска в качестве официального наблюдателя от Италии на всем протяжении пути до украинской столицы. Был июнь, но характерное скорее для середины лета солнце грело обширные просторы пшеничных полей насыщенного бронзового цвета. Лошади гибли сотнями от жары, жажды и усталости. Мои колени саднило оттого, что приходилось целыми днями ехать в седле. Ночами мы обычно буквально падали на землю, чтобы заснуть в колосившейся пшенице. Когда, наконец, мы прибыли в Киев, то все находились в жалком состоянии. Я сразу же занял номер в гостинице «Европейская», упал на кровать и проспал так два дня подряд.

И теперь я снова чувствовал что-то похожее на ужас того лета 1920 года, когда мы начинали тот тяжелый марш. И все же, когда мы пересекали возвышенность, тянувшуюся до поселка Шумы и дальше, в воздухе ощущалось какое-то угнетенное состояние, нотка, сулившая перемены, почти намекавшая на приближавшуюся бурю. Я собственными глазами наблюдал за тем, как лениво, чрезвычайно медленно проходил полет одного из разведывательных самолетов, которые сами немцы называют «Шторьх» («Аист»), когда внезапно мне показалось, что я вижу вдалеке, почти у горизонта, темно-коричневую полосу, будто кто-то карандашом нарисовал черту на голубой доске неба. «Шторьх» парил почти над самой поверхностью земли, очень медленно; самолет будто чувствовал приближение дождя. Глядя на воздушную машину, я подумал:

«Наконец-то пойдет дождь, который прибьет раз и навсегда эту всем надоевшую пыль!»

Когда мы проезжали через селение Димитрасовская (под непрекращающийся гром разрывов артиллерийских снарядов в трех – пяти километрах перед нами), нас обогнала немецкая машина, из которой высунулся водитель и прокричал мне на итальянском:

– Разворачивайтесь, эта дорога простреливается русской артиллерией. Нам приказано направить движение вниз, в долину, и обеспечить переправу через реку. Там ужасная дорога, но она безопаснее!

Мы остановили машину под деревом, чтобы укрыть ее от наблюдения с воздуха, и вышли из нее. Водитель-немец подошел к нам, на его лице сияла улыбка. Это был молодой человек в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет, но выглядел он еще моложе. Я спросил у него, где он выучил итальянский язык.

– В Риме! – ответил юноша. – Я работал официантом в отеле «Минерва», за Пантеоном.

Потом он добавил на чистейшем римском диалекте:

– Кого-то убьют, вы только прислушайтесь к грохоту стрельбы!

И он засмеялся, вытирая рукой с лица скопившийся там тонкий слой пыли.

На стене церкви по обе стороны от входа были приклеены два плаката советского кино. Церковь превратили в советский кинотеатр. На одном из плакатов рассказывалось о фильме о любви, насколько я смог понять по описанию главных героев: юноша и девушка, он в широко распространенной кепке колхозного механизатора, она – в не менее популярном цветастом платке, повязанном под подбородком; они обнимались на фоне пшеничных полей и сельскохозяйственных машин под необъятным ярко-синим небом. Кинокартина называлась «Сильнее любви».

Мы вошли в церковь, где немцы устроили полевой лазарет или полевой госпиталь. На стенах висели плакаты, расхваливающие обычные советские пропагандистские фильмы. Некоторые были посвящены борьбе с неграмотностью, пьянством и туберкулезом, другие посвящались жизни в колхозах, организации Красной армии, славным страницам советской авиации, советской промышленности и советского машиностроения. Главным персонажем фильмов о Красной армии был Сталин, который был изображен на нескольких фрагментах, на которые делился плакат, в облике военного вождя. В фильмах показывался ряд эпизодов боевых действий в 1919, 1920 и 1921 годах против поляков, против «партизан» Махно, против Петлюры, против «белых» Врангеля, Колчака и Деникина. На каждой картинке рядом со Сталиным были изображены верный Ворошилов, усатый Буденный, Тимошенко, Киров и Чапаев. Но я не видел там Троцкого, или Тухачевского, или кого-нибудь еще из революционных вождей.

Раненые лежали на импровизированных соломенных матрасах, поставленных в ряд вдоль стен прямо под киношными плакатами. На алтаре стояли ряды бутылей с обеззараживающими средствами, пакеты с ватой, бинты, хирургические инструменты. К белому экрану, подвешенному над алтарем, были приколоты клинические карты. Два офицера-медика с бритыми головами, близорукий взгляд умных глаз которых скрывали очки в позолоченной оправе, медленно прохаживались от пациента к пациенту, склоняясь над матрасами и переговариваясь тихими голосами. Через разбитые окна внутрь залетали волны пыли, доносился гул голосов, заглушаемый грохотом пушек, который раздавался то совсем близко, то дальше. Одного из раненых охватил приступ кашля. Мы вышли из церкви на цыпочках. Неожиданно я заметил огромные куски окровавленного мяса, подвешенные на крюках на стене дома около церкви. Это были части говяжьей и свиной туши.

В том здании расположилась бойня, относившаяся к этому небольшому госпиталю. Рядом с бойней находилась столовая. Несколько ходячих раненых собрались вместе вокруг медных котлов в ожидании, когда будет готов овощной суп.

За церковью группа солдат рыла очередную могилу, в то время как их товарищи устанавливали над насыпями свежей земли грубые кресты из белого дерева. Церковный двор протянулся вокруг всех этих зданий. Часть его превратили в огород, часть – в кладбище. На огороде находились несколько раненых. Некоторые из них прогуливались среди зеленых листьев посаженного здесь картофеля; другие, ноги которых были плотно забинтованы, сидели на земле и молча ели. Мимо нас прошел очень элегантный молодой офицер, постукивая тростью по своим сапогам. Одна рука у него была перевязана. Он тихонько посвистывал на ходу.

Лучи палящего солнца пробивались через пыльный воздух, как через плотное облако. В дальнем конце огорода на груде камней сидел раненый солдат и играл на аккордеоне. Звук инструмента был несколько скрипучим, но мелодия приятной. Это была песня о северной земле, земле туманов и влаги. (А воздух над нашими головами наполнен пылью, в полях сухой ветер шевелил колосья пшеницы.) Здесь царила мягкая и добрая атмосфера, мир и спокойствие монастырского двора, мир огорода, кладбища, церковного двора с разбросанными на нем могилами, подсолнухами и посадками картофеля. Раненые солдаты переговаривались между собой тихими голосами. Не было слышно криков боли, даже тех ужасных хрипов, что срываются при лихорадке с губ, охваченных жаждой. Насколько отличались эти раненые от раненых той, другой войны! Я помню… Да и кто не помнит громкие разгневанные голоса, подавляемые болезненные вопли, мольбы, безнадежные призывы к всемогущему, монотонные стоны умирающих? Раненые на этой войне демонстрировали большее мужество, большую стойкость в своих страданиях, даже, наверное, большую сознательность; иначе как получилось, что они более открыты, более спокойны в своем самоотречении. На мой взгляд, они более сдержанны, меньше склонны демонстрировать степень своих страданий. И это характерно не только для немцев, но и для других тоже – для румын и также для русских. Они не плачут, они не стонут, они не молятся. (В их упорном каменном молчании, несомненно, есть что-то таинственное, что-то невероятное.)

Подошел немецкий солдат, который прежде работал официантом в отеле «Минерва». Он сказал, что нам лучше отправиться в путь – дорога очень плохая и, кроме того, погода может испортиться в любую минуту. Он смотрел на небо и показывал на тучу, угольно-черную тучу, которая стремительно наползала с горизонта. Слава небесам – наконец-то пойдет дождь! Я не мог больше выдержать, не мог дышать в этом ужасном облаке красной пыли. Но все немецкие солдаты смотрели на небо и качали головой, посылая проклятия этой далекой черной туче, которая постепенно увеличивалась в размерах, пока не заслонила собой весь горизонт. Мы покинули церковь и вновь забрались в машину. Дорога круто, серией стремительных крутых поворотов спускалась вниз. На самом деле это не была дорога как таковая; просто высохшее русло потока воды, стекавшегося здесь вниз, изобиловавшее огромными пористыми камнями. Сейчас же нам приходилось спускаться вниз к грязной речушке, текущей вдоль узкой долины на дне. Мы миновали несколько покачивающихся бревен, связанных вместе стальной проволокой. По берегам встали лагерем подразделения солдат. Они относились к полку артиллерии среднего калибра. Несколько лошадей стояли по колено в воде посередине речки, остальные паслись на живописном лугу. Дорога стала подниматься вверх в сторону противоположного края долины, но движение перекрыла колонна повозок с боеприпасами. Солдаты по нескольку человек изо всех сил толкали колеса, лошади героическими усилиями пытались зацепиться за землю, скаля желтые длинные зубы в немых гримасах боли. Два тяжелых грузовика марки «Шкода» с жутким ревом карабкались вверх по пыльному склону. Лица солдат были покрыты толстым слоем пыли, по ним тонкими ручейками стекал пот.

Небольшая толпа крестьян, в основном женщины, старики, дети и молодежь в возрасте от 16 до 18 лет, выстроилась вдоль дороги, наблюдая за движением туда-сюда солдат и лошадей. Они смотрели без явного страха на лицах; вокруг них так и витала аура спокойного любопытства.

Дети вели себя весело, несколько стеснительно. Женщины надели платки ярких расцветок, которые завязывали под подбородками. Их юбки и кофты были изготовлены из крашеной хлопчатобумажной ткани, украшенной кричащими безвкусными узорами желтых, зеленых и красных цветов. Мужчины, и молодые и старые, были одеты в серые шерстяные пиджаки, а их брюки пошиты из той же синей ткани, что и рабочие комбинезоны механиков. Сегодняшний мужик больше не носит толстовку с пуговицами сбоку, высокие сапоги и меховую шапку. С виду он больше напоминает рабочего, ремесленника, чем крестьянина. Его кепка, похожая на шлем велосипедиста, придает ему респектабельность жителя пригорода. Почти двадцать пять лет большевизма, четверть века коллективного хозяйства и сельскохозяйственных машин сотворили с русскими крестьянами чудо, превратив их из народа тружеников-крестьян в народ тружеников-рабочих и механиков. Когда я, желая воспользоваться нашей вынужденной остановкой, открыл свой дорожный заплечный мешок и принялся за еду, они внимательно и с любопытством разглядывали меня, переговариваясь и пересмеиваясь между собой.

– Под сиденьем все еще должен быть пакет с карамелью, – напомнил я Пеллегрини.

Пеллегрини принялся раздавать карамель детям. Они испуганно подходили к нам, протягивали руки, проворно и умело разворачивали бумагу, в которую были завернуты конфеты, осторожно пробовали их и с улыбкой широко раскрывали глаза, почувствовав сладкий вкус. В конце концов, они были всего лишь детьми, а дети одинаковы по всему миру. Правда, до войны карамель, эти маленькие советские конфетки с солоноватым привкусом, были доступны жителям Димитрасовской. Они продавались во всех отделениях универмага. Но они стоили дорого, слишком дорого. Я внимательно смотрел на этих советских детей 1941 года, так отличавшихся от своих предшественников, детей 1920 и 1921 годов. Волосы ребят были убраны под кепки, те самые, похожие на велосипедные, или под украшенные узорами шапки-тюбетейки. Мальчики носили штаны из синей материи, которые часто были им либо слишком длинны, либо коротки. Маленькие девочки были одеты в юбки и фартуки и те же цветастые платки на голове. Они тихим голосом переговаривались между собой, весело смеялись. Дети внимательно и любопытно смотрели на меня, не забывая время от времени оглядываться на проходившие мимо колонны немецкой артиллерии, лошадей, изо всех сил пытавшихся взобраться наверх, на грузовики, с ревом и дымом проносившиеся мимо на другом берегу. В это время Пеллегрини зажег спиртовку и нагрел немного воды для чая. Я достал из рюкзака лимон, и дети сразу же собрались вокруг меня, разглядывая фрукт, посапывая носами и принюхиваясь. Кто-то из детей спросил: «Что это такое?»

– Это лимон, – ответил я.

– Лимон, лимон, – стали повторять дети один за другим.

Тот, кто первым начал разговор, рассказал, что они все видят лимон впервые в жизни.

– Он немного горьковат, – пояснил я ему, – но все равно вкусный. Хочешь попробовать?

Я дал ему кусочек попробовать. Мальчик затолкал кусочек лимона в рот, скорчил гримасу и выплюнул его. Другой мальчишка быстро нагнулся и подобрал кусок лимона, лизнул его и, скривившись, передал его дальше своим приятелям. Каждый по очереди пробовал лимон, корчил рожицу и выплевывал его. Никто из детей никогда прежде не видел лимонов.

Вдруг начался дождь. Сначала он лил редким душем, тихо и почти незаметно. Но вскоре дождь перешел в настоящий ураган, сущий ливень. Ликуя, я подставил лицо под холодные струи дождя, с удовольствием чувствовал, как прохладная, чистая вода освежает мое лицо и волосы. Немецкие солдаты, глядя на небо, кричали и ругались. Колонны артиллерии резко прекратили движение, лошади заскользили в грязи, тут же возникшей, как по волшебству. Грузовики забуксовали на скользкой земле.

– Проклятый дождь! – ворчали артиллеристы и водители грузовиков.

В двери ближайшего домика появилась девушка, которая взмахами руки пригласила нас войти.

– Пожалуйста, пожалуйста, – приговаривала она.

Мы вошли внутрь. На скамье в доме сидели старик и юноша. Пеллегрини наблюдал за тем, как на спиртовке вот-вот уже закипит вода для чая. Я присел в углу под иконами (в России это считается почетным местом, которое специально берегут для гостей) и снова начал резать лимон. У мальчика была больная нога: она покраснела и опухла. Должно быть, парень страдал от артрита. Он посмотрел на меня и простонал:

– Мне больно.

При этом он внимательно смотрел на лимон. Старик и девушка тоже разглядывали странный фрукт, и старик проговорил:

– Да это же лимон!

Прошло больше двадцати лет с тех пор, как он видел этот фрукт в последний раз.

– Но ведь Крым совсем недалеко отсюда, – сказал я ему.

– Да, – ответил старик, – но не знаю отчего, лимонов не было.

(Правда заключалась в том, что почти сразу же после прихода к власти коммунисты стали отправлять большую часть урожая лимонов на экспорт, и поэтому нигде в России стало невозможно купить лимоны или апельсины, за исключением больших городов, таких как Москва, Ленинград, Киев или Одесса.) Старшее поколение, те, кому было за сорок, еще помнили, как выглядели лимоны. Они остались в их памяти со времен старого режима. Но у молодых не было таких воспоминаний. Они даже не представляли себе, как выглядят лимоны.

Мы разлили чай в стаканы, и в каждый стакан положили по доброму кусочку лимона. Старик хихикал от удовольствия, пока пил свой чай, да и девушка тоже. Но от юноши с больной ногой исходила волна печали и подавленности.

– Во время той войны, германской… – начал рассказывать старик. (Они так и называли ее Германской войной. Старик воевал в Карпатах в 1916 году.)

Потом он протянул руку к бутылке со спиртом, которую Пеллегрини оставил на столе, откупорил ее и понюхал содержимое, полузакрыв глаза, будто пребывая в экстазе.

– Если добавить сюда немного воды, – проговорил он, – то получится отличный напиток.

За все эти три месяца, фактически с самого начала войны, через губы старика не прошло ни капли водки. Водка закончилась. Я рассмеялся, остальные тоже стали смеяться, а Пеллегрини забрал бутылку и убрал ее в карман от греха подальше.

Мы подошли к двери и выглянули наружу. Дорога теперь превратилась в реку грязи. Дождь прекратился, зато подул холодный ветер, сухой, непрекращающийся, жесткий, как кошачий язык.

– Вам придется провести ночь здесь, – заметил старик. – Дороги не просохнут до утра.

И он оказался прав. Понадобилось всего полчаса дождя, чтобы превратить эти украинские дороги в трясину. Пришлось продолжать войну в море липкой, цепляющейся ко всему грязи. Немецкие солдаты с криком бегали от грузовика к грузовику, от лошади к лошади. Ничего нельзя было сделать. Нам приходилось ждать, пока просохнут дороги. Грохот орудий раздавался вдалеке, за лесом. Такова война в степи: пыль, грязь, снова пыль и снова грязь. Все проклинали пыль, потом все проклинали грязь! С вершины холма доносился неясный гул, смесь человеческих голосов и ржания лошадей. Прибывали новые войска, но они не могли спуститься в долину. Они будут вынуждены ночевать наверху, ведь до утра дорога не просохнет.

(Пыль и грязь, пыль и грязь. Завтра дороги будут сухими, огромные поля подсолнечника снова станут потрескивать под знойным обжигающим ветром. А потом вернется грязь. Такова Россия. Такой она была во времена царей, и такой осталась при СССР – пыль и дождь, пыль и снова дождь. Такова русская война, русская война во все времена, в том числе и в 1941 году. Nichts zu Machen, nichts zu Machen. (Ничего не поделаешь.) Завтра дороги станут сухими, а потом грязь вернется снова, и повсюду будут трупы, лошади с выпущенными внутренностями, толпы оборванных пленных со взглядом больной собаки, повсюду останки лошадей и машин, остовы танков, самолетов, бронетранспортеров, пушек, трупы офицеров, унтер-офицеров и рядовых солдат, женщин, детей, стариков и собак, руины домов, деревень, городов, реки и леса. Nichts zumachen, nichts zu Machen. Дальше, еще дальше, в сердце «Русского континента» – через Южный Буг, через Днепр, через Северский Донец, к Дону, к Волге, к Каспийскому морю. А потом придет зима, прекрасная зима. А потом – снова пыль и дождь, и опять пыль и дождь, и до новой зимы, прекрасной зимы на святой Руси, зимы стали и бетона для СССР. Такова война в России в 1941 году.)