Ретушер

Глава 10

А ведь когда-то я был с ним не разлей вода! В яслях ползали бок о бок в сетчатом садке, бегали друг за другом во дворе детского сада, сидели за одной партой с первого до десятого.

Тенью он ходил со мной на свидания с Лизой.

– Этой мой друг, – говорил я ей. – Можно он с нами пойдет в кино?

Она кивала, брала меня за руку. Бай шел следом. Идти следом – такое не забывается. За такое можно не только напеть милиции, можно уделать и самому. В благоприятный момент.

Теперь вместо Лизы была Татьяна.

В подъезде отцовского дома было тихо и прохладно. Я поднялся по лестнице, останавливаясь возле каждого выходившего во двор окна. Гранитные плиты казались ровными, без трещин, но подоконник того окна, о котором мне говорила Татьяна, имел глубокую трещину у самого левого края.

Моя рука легла на нее. Я, словно минер, пытающийся почувствовать ход часового механизма, закрыл глаза. Считаные мгновения до взрыва.

Другой рукой я вынул из кармашка кофра ключи от квартиры отца, выбрал длинный и тонкий ключ от главного, секретного замка, вставил ключ в трещину. Руки работали как бы отдельно от меня, и вскоре из трещины, после слежавшегося мусора, с самого дна, появились два плотных рулончика бумаги.

Ключи, упав на подоконник, звякнули.

Хотя я разгладил эти рулончики только в квартире отца, уже там, на лестнице, я знал, что это такое: то были половинки обертки шоколада «Аленка».

Значит, все так и было! Значит, у этого окна каждый день она, влюбленная тринадцатилетняя дура, ждала, когда Бай вернется домой!

Я даже услышал его раскатистый басок:

– Кого мы так ждем? А? Кого? Зайдешь в гости? Напою чаем. Ну? Не бойся!

– Вы сегодня рано, – пролепетала она.

Он взял ее за плечо, повел к двери своей квартиры.

– Я знал, что ты меня ждешь. Спешил. Отложил все дела.

– Правда?

– Конечно! Конечно, правда. Ты что, не веришь мне?

– Верю!

Дверь квартиры захлопнулась сразу, как только они вошли.

Мышка попалась.

Байбиков запер дверь на ключ, повернулся к ней:

– Ты такая красивая девочка! Самая красивая! Ты скучала без меня?

– Да…

– Я был в командировке. Знаешь, что это такое?

– Конечно!

– А что ты еще знаешь? – Он засмеялся, подвел ее к большому зеркалу, снял с волос Тани резинку и дал им свободно упасть на испуганно приподнятые плечи. – Ты уже большая девочка. Большая, да? И многое знаешь. – Он взял ее за подбородок. – И умеешь. Например, ты умеешь молчать?

– О чем мне надо молчать? – закрывая глаза, спросила она.

Чем пахла Таня? Тем же, что и Лиза? Вдруг – теми же барбарисками? Бай должен помнить ее запах. Надо только будет схватить его за грудки, как следует встряхнуть. Если забыл, тут же вспомнит. Вспомнит как миленький!

А потом он ей и дал шоколадку, но прежде немного подавил на психику, пообрабатывал в прихожей, когда она, опухшая от слез, несколько раз безуспешно пыталась открыть дверь.

– Тебе же все равно никто не поверит! – говорил он так, словно у себя на бюро увещевал проштрафившегося комсомолиста. – Тебя же и накажут, дурочка! Танечка! Ну не сердись на своего вечного воздыхателя! Я же твой вечный воздыхатель!

Сквозь слезы она улыбнулась:

– Правда?

– Конечно!

В квартире отца, сидя за столом в большой комнате, ключами я разгладил половинки обертки, а разгладив, сложил. Совпадением это быть не могло. Идиотская девочка в платочке, с налитыми диатезными щечками, смотрела на меня и чуть в сторону.

Я был готов его убить!

Не вставая с места, я придвинул к себе кофр, достал из него оставленный Татьяной конверт, вытряхнул содержимое на стол.

Фотографии Бая соблазнительно легли так, чтобы мне было удобно их получше рассмотреть. Я выбрал одну – ту, на которой господин Байбиков, находясь в центре кадра, весь умудренность и опыт, отвечал на вопросы журналистов.

«Да, – подумал я. – Это будет интересная работа!»

Похлопывая фотографией по краю стола, я набрал номер Кулагина.

– Привет, – сказал я. – Слушай, мне прямо не терпится приступить. Ты не можешь дать его телефон? Или телефон его секретаря?

– Что-что? Чей телефон?

– Ну, того деятеля, который должен ехать в горячую точку!

– А! Сейчас. Вот… – Он продиктовал номер. – Извини, что долго искал. Ты знаешь, сколько времени? Уже почти полночь. Звони ему завтра.

– Ничего! – Я записал номер. – Перетопчется! Политика не знает дня и ночи! – И повесил трубку.

Знать бы мне тогда, что Кулагин ждал моего звонка, что разыгрывал поиски номера байбиковского телефона!

Действительно была полночь. Я курил сигарету за сигаретой. Несколько раз моя рука тянулась к телефонной трубке, но останавливалась на полдороге.

Судя по номеру телефона, Байбиков жил теперь где-то в районе Кутузовского проспекта. «Интересно, – думал я, – кто возьмет трубку? Он сам? Кто-то из домашних? Может, секретарь? И как мне начать разговор? Что ему сказать? Сразу в лоб: “Эй, Бай! Здорово! Ты готов?”»

Я поднялся, прошел на кухню, поставил чайник, открыл холодильник: пачка масла, несколько яиц, кусок колбасы в фольге, хлеб. Мой отец всегда хранил хлеб в холодильнике, в целлофановом пакете.

«Ты был прав, сволочь, прав! Это я ударил Лизу ножом, я, но сделал я это не нарочно, случайно, она сама напоролась на нож!» – мог я еще сказать своему дорогому Баю.

И повесить трубку.

Я вытащил из пачки последнюю сигарету. Чайник начал посапывать.

Байбиков никогда не понял бы меня, если бы я начал объяснять, что мой удар ножом был предопределен. В конце концов – или я, или кто-то другой. Лиза была обречена: мой отец убрал ее с негатива; две фотографии, своеобразное отцовское послание, лежали возле отключенного навсегда пульта – на первой я выходил из-под арки нашего дома вместе с Лизой, на второй я был один, без Лизы. Снимал нас Бай, это Бая я попросил нажать на спуск «Москвы-5», моего первого аппарата. Странно, что у этого козла получился такой хороший снимок.

Вода закипела, чайник задрожал, подбросил крышку, засвистел; снятый с плиты, еще долго пыхтел. Я затушил сигарету, смял пачку; отец знал, что живым ему в квартиру не вернуться, раз оставил мне, единственному человеку, способному вникнуть в его смысл, такое послание!

В комнате я зажег верхний свет. Вспыхнули все пять лампочек на люстре, облако табачного дыма словно вздрогнуло. Открыв окно, я впустил в квартиру свежий воздух, подошел к столу. Фотографии были разложены так, будто одни ждали, когда я приступлю к работе, а другие показывали, каких результатов я могу достичь. Впереди у меня были радужные перспективы!

«Неплохо бы для начала выпить!» – подумал я.

Я вышел из арки на улицу, достал бумажник, отсчитал деньги, постучал костяшками пальцев в полуприкрытое окошко ларька.

– «Кэмел», – сказал я, просовывая деньги в открываемое продавцом окошко. – Две пачки. И «Джим Бим».

– Добрый вечер, Генрих Генрихович! – Кто-то соткался из темноты и встал рядом со мной: невысокий человек в мятом костюме, со съехавшим набок галстуком. – Любите «Кэмел» и американское виски? Я вот сигареты предпочитаю английские. Европа, понимаете ли! Старина ее резных перил и все такое прочее, далее – по тексту. – Человек чуть наклонился, и я узнал лысого оперативника.

– «Ротманс», – сказал он в окошко и добавил, вновь обращаясь ко мне: – Вкус удачи! Так ведь говорят в рекламе, а, Генрих Генрихович?

– Я не смотрю телевизор! – забирая свои сигареты и бутылку, отозвался я.

– Заняты? Все работа? Понятно. – Он оперся плечом о стену ларька, сочувственно покивал головой. – У меня у самого дел невпроворот.

Продавец выложил на прилавок пачку «Ротманса» и сдачу.

– Спасибо, – кивнул лысый продавцу, распечатал пачку, вытащил сигарету, похлопал себя по карманам. Зажав бутылку под мышкой, я достал зажигалку, дал ему прикурить. Глубоко затянувшись, он вновь посмотрел на меня.

– Заходили в квартиру отца? Да, печальная история.

– А вам-то какое дело? – Мне захотелось хорошенько размахнуться и вмазать ему бутылкой по лысине. – Занимаетесь бойней в ресторане? Занимайтесь! Занимаетесь ограблением в моей мастерской? И это пожалуйста! Я ни в чем не замешан. Ничего не знаю. Что вы следите за мной? А? Что вам мой отец?

– Ну-ну-ну! – Он миролюбиво улыбнулся. – Что это с вами? Такой были тихий, испуганный. И вдруг – о-го-го!

– Ну хорошо! Я заходил в квартиру отца. Сейчас собираюсь туда вернуться. Там переночую. Выпью. Я люблю пить один. Завтра утром приеду домой, приберусь…

– Это ваши дела, – перебил он. – Ваша личная жизнь. Но вы очень интересный человек, Генрих Генрихович! Кстати, ваш отец перед смертью вам ничего не говорил? Скажем, о том, что ему угрожают? Не показывал ли какие-нибудь фотографии? У него дома было интереснейшее приспособление. Знаете, да? С его помощью он много наснимал. Он ведь чего-то боялся. Да-да, Генрих Генрихович. Ваш отец очень чего-то боялся. Я всмотрелся в лицо лысого оперативника, пытаясь понять, что стоит за его словами. С виду он был совершенно беззаботен, стоял себе, покуривал, оттягивался после тяжелого рабочего дня. Я потянул носом: от него исходил легкий запах алкоголя.

– Я, кстати, сегодня вечером уже пил, но… – Он повернулся к ларьку, принялся изучать выставленные в витрине бутылки. – Не допил. А с утра, с самого утра мечтал к вечеру нарезаться. То одно, то другое. Ваша мастерская, труп этот мудацкий. – Он постучал в окошко, со словами: «Один “приветик”!» – протянул деньги. – Я люблю водку. Вы не обижайтесь, Генрих Генрихович, но виски для меня все равно что самогон.

Продавец протянул ему бутылку. Лысый засунул ее горлышком вниз во внутренний карман пиджака.

– Но виски, водка – это дело вкуса. Вот людей не хватает, Генрих Генрихович. Катастрофически! Приходится заниматься всем сразу. Конечно, вы съязвите, скажете, что, мол, всем – значит ничем, но будете неправы. Успехи кое-какие имеются. До полного торжества законности и правопорядка далековато, однако определенные шаги делаем. Делаем! И ваш покорный слуга, по мере сил…

– Фотографии отец мне не показывал, – сказал я. Его треп явно имел некую цель, таким образом он пытался вызвать меня на какой-то ему очень важный разговор. – Но их можно поискать. Лежат где-нибудь среди его бумаг.

– Да-а? – как бы равнодушно протянул лысый.

Вся его хитрость, все его отводы взгляда в сторону, причмокивания были шиты белыми нитками: он напрашивался в квартиру отца.

– Да! – кивнул я и предложил: – Можете пойти со мной. Поищем вместе.

– Неудобно. – Он встрепенулся, в глазах его появились искорки, как у почуявшей дичь охотничьей собаки. – Уже поздно. Вы, наверное, хотели отдохнуть, а тут я. И еще это. – Он щелкнул себя по горлу. – Вы же любите пить один, да?

– Черт с вами! Сделаю исключение! – сказал я.

Мы вошли в арку, пересекли двор, подошли к подъезду. По дороге лысый, передав мне бутылку водки, слегка передернул плечами и дал пиджаку сползти чуть назад. Даже в темноте я увидел, что под пиджаком у него висела кобура.

– Предосторожности, Генрих Генрихович, – сказал он. – Время сейчас такое. Опасное время!

Мы вошли в подъезд. Дверь подъезда еще не успела закрыться, а я услышал, как кто-то во дворе завел двигатель машины. Практически одновременно сверху вызвали лифт.

Лысый подобрался, просунул руку под пиджак.

– В чем дело? – спросил я.

– Предосторожности, – повторил он несколько хрипловато.

Мы подошли к лифту. Теперь лифт спускался к нам. Лифт остановился, его двери открылись. Внутри было пусто. Мы вошли в лифт, поднялись. Дверь квартиры была чуть приоткрыта.

– Теперь поняли? – Он выхватил из кобуры пистолет, прислушался. В подъезде было тихо.

– Молодцы! – с уважением произнес он, распахнул дверь квартиры и с пистолетом на изготовку вошел первым.

– Вы оставляли свет? – шепотом спросил он.

– Да, – ответил я и вошел следом.

– И окно вы открыли? – Он остановился на пороге комнаты.

– Да!

– Закройте дверь! – приказал он. – И заприте замки!

Пока я запирал дверь, он быстро обследовал квартиру.

– У вас были гости, – сказал он, когда я вошел в комнату. – Непрошеные. Как и в мастерской. Я думаю, это одни и те же люди.

Я выставил бутылки на стол.

– Зачем? Кому это нужно?

– Подумайте, Генрих Генрихович, подумайте! Если напряжетесь, обязательно поймете, кто и зачем! – Лысый посмотрел на стол. – Ха! Не успели забрать! Мы их спугнули! Такой прокол! А еще профессионалы! Говно, а не профессионалы!

Я подошел ближе: поверх фотографий Байбикова веером лежали снимки, сделанные отцовской установкой, с указанными в нижнем правом углу датами и временем съемки. На нескольких была Татьяна, на двух – я сам, на других – незнакомые мне люди.

– Вот он, голубчик! – Лысый вытащил из кармана пиджака ту самую фотографию, что показывал мне на допросе, положил ее рядом с одной из сделанных отцовской установкой. – Красавец, не правда ли? А зачем вам столько снимков этого ренегата? – Он ткнул пальцем в снимки Байбикова.

– Почему ренегата? – удивился я.

– Я вам потом расскажу. А что касается этого, – он взял свою фотографию и с умилением вгляделся в лицо «плечистого», – то его убили сегодня вечером. В затылок. Ну, по сто граммов? Где у вас – прошу прощения, у вашего отца – стаканы?

– Отец пил из рюмок.

– Вам лучше сейчас стакан, Генрих Генрихович. Уж поверьте мне!