Ретушер

Глава 14

Когда же я въехал в байбиковский двор, солнце светило ярко, облаков не было и в помине. Двор был чисто выметен, полит водой. Стояла полнейшая тишина, но тишина тревожная – казалось, с минуты на минуту все будильники этого дома включатся, оглушат, заставят вздрогнуть. На всем в этом дворе лежал отпечаток завершенности, конечности, композиция была построена, выверена. Даже машины на стоянке напротив подъездов стояли, распределившись не только по размеру и классу, но и по цветам – от красного до фиолетового, – словно расстановкой кто-то руководил. Мне пришлось нарушить композицию, поставив машину на свободное место между голубым «Вольво» и синим «БМВ».

Но не успел я выйти из машины, как из байбиковского подъезда выскочили три человека, внесших еще больший диссонанс.

Во-первых, синий «БМВ» тут же рванул с места – водитель, будучи невидимым за полузеркальными стеклами, оказывается, находился внутри – и поехал к ним навстречу. Во-вторых, эти трое очень спешили. А самое главное – один из них, тот, что был посередине, кулем висел на своих спутниках, ноги практически не переставляя. Его блестевшее от пота, искаженное гримасой лицо было обращено кверху, словно он собирался завыть или пропеть первые строки гимна, который вот-вот прозвучит по радио. Кроме того, за ним на чистом асфальте оставалась темная влажная дорожка.

«БМВ» тормознул возле них, крышка багажника, повинуясь водителю, приоткрылась. Левый толкнул крышку кверху, правый схватил того, что был посередине, за ремень брюк и, направляя его головой вперед, забросил в багажник. Ноги потного дернулись, он попытался их подобрать, но это удалось ему только с помощью друзей: левый одной рукой прижал конвульсивно дергающиеся конечности и быстро отдернул руку, когда правый с силой начал захлопывать крышку багажника. В мгновение ока левый оказался рядом с водителем. Правый шагнул к задней дверце. «БМВ» начал движение, и ему пришлось перейти на трусцу, потом на бег, на бегу открыть дверцу и рыбкой нырнуть в нутро машины. Водитель выполнил вираж, задняя дверца захлопнулась сама собой, и, на прощание мигнув стоп-сигналом, «БМВ» исчез за дальним крылом байбиковского дома.

Это были они! Я был в этом уверен! Те, кто завершил начатое мною. Исполнители.

Теперь, кроме меня, во дворе не было никого. Ну разве что торопливая кошка легко бежала по направлению к еще полным мусорным бакам. Вот она оказалась перед оставшейся от потного влажной дорожкой, замешкалась, сжалась в комок, перепрыгнула через дорожку и побежала дальше.

Вытекшая из потного кровь была почти черной.

Я вошел в подъезд, спокойно поднялся на нужный мне этаж. Дверь в байбиковскую квартиру была распахнута. В прихожей, скрючившись, обратив ко мне изрешеченную пулями спину, лежал охранник. Я перешагнул через него, заглянул на кухню, в маленькую комнату. Байбикова не было.

Я вошел в большую комнату. Посередине комнаты стояли две сумки, кейс с кодовыми замками. На столе все так же сохли остатки закусок, к полку пустых бутылок прибавилось еще несколько, к запаху затянувшегося застолья – душноватый, знакомый мне по ресторанному расстрелу запах пороха и крови. Запах уходящей жизни.

Я заглянул под стол. Там лежал второй охранник, его рука с пистолетом была направлена в сторону двери в прихожую, изуродованное пулями лицо еще хранило выражение сосредоточенности стрелка, готовящегося сделать важный, быть может, самый важный в жизни выстрел. Я вспомнил того потного, заброшенного в багажник: второй байбиковский охранник выстрелить все-таки успел.

За моей спиной кто-то кашлянул. Я вернулся в прихожую, потянул на себя дверь ванной, но она уперлась в бедро лежавшего на полу охранника, и мне пришлось сначала отодвинуть его большое влажное тело.

Байбиков располагался на полу между раковиной и стиральной машиной – той же марки, что и у моего отца. Он сидел с таким видом, словно изучал уведомление компании «Филипс» о высочайшем качестве производимой ею бытовой техники. Подняв на меня взгляд, Бай криво улыбнулся.

– В живот и в грудь, – сообщил он. – В голову – не успели.

Улыбка погасла, Бай кашлянул. Из его рта выкатился большой красный шарик, скатился вниз, разбился о кафельный пол, приобрел очертания раздавленной лягушки.

– Пиздец, – прошептал он, глядя на эту красную кляксу. – Подойди…

Я наклонился к нему.

– Не пристрелили! – Бай старался казаться совершенно спокойным. – Если выкарабкаюсь, опознаю… – Он отнял от низа живота руку: на его ладони лежал маленький цилиндр – коробочка для микрофильмов.

Это движение как бы отняло у Бая остаток сил: красные шарики начали выкатываться из его рта один за другим, лицо посерело, голова откинулась в сторону и гулко ударилась о стиральную машину.

Я подхватил коробочку, опустил ее в карман, повернулся к двери: вторая встреча с ОМОНом никак не входила в мои планы, а чтобы не дразнить гусей, я решил, пока не спадет ажиотаж с осмотром места убийства депутата Думы, погулять на своих двоих, без машины.

Конечно, я мог избрать другое, более подходящее место для соскребывания Байбикова. Не только потому, что Бай был человеком из большой политики – мне на нее всегда было плевать! – а потому хотя бы, что нас с ним связывали годы и годы знакомства, дружбы, прерванной, правда, после смерти Лизы, но старые друзья остаются друзьями всегда, даже если и переходят в разряд смертельных врагов. Даже если с ними не встречаешься, даже если об их существовании забываешь, они все равно где-то рядом, они – нечто вроде второго «я», от них никуда не деться.

Конечно, для старого друга следовало поискать более достойное место, но так уж получилось, что Бай был соскоблен мною в туалете ресторана, убран с использованием подручных средств – ногтей. Было бы у меня больше времени, я бы имел возможность поразмыслить, подготовиться более тщательно!

Нет, я действовал, подчиняясь импульсу.

Поначалу негатив сопротивлялся, не хотел поддаваться. Я стоял в кабинке и думал, что Таня может вот-вот потерять терпение, может сама поймать машину, может попросить охранявших стоянку поймать для нее тачку. Я торопился. Непонятно зачем, но я еще и расстегнулся, я для самого себя имитировал, будто собираюсь помочиться в низкий, какой-то разлапистый, к тому же голубой унитаз. Я старался на негатив не смотреть. А ногти все соскальзывали и соскальзывали. Я поплевал на кончики пальцев.

Словно шулер, готовящий коронный трюк, я подышал на них. Негатив упал на загаженный пол. Преодолевая отвращение, я его поднял. Он намок, и это тоже облегчило задачу. Я скребанул по нему, и эмульсия подалась.

За моей спиной, за закрытой дверью кабинки шла обычная сортирная жизнь. Кто-то мыл руки, кто-то, постанывая от удовольствия – в ресторане, как и в прежние времена, подавали хорошее пиво со всякими морскими деликатесами, – освобождал мочевой пузырь. Я снял всю байбиковскую фигуру. Застегнулся, положил негатив в карман, на ощупь, по-прежнему стоя к двери кабинки спиной, нашел шпингалет, отпер дверь, толкнул ее, вышел.

– Ну наш народ! – сказал тот, что блаженствовал у писсуара, тому, что стоял у раковины. – Воду спустить – западло!

– Не говори! – Стоявший у раковины смачно харкнул, посмотрел на меня в зеркало. – Новые русские, блин!

Эти двое наверняка подумали, что моя смущенная улыбка была ухмылкой неотесанного нувориша. Идиоты!

Что я делал, пока эксперты осматривали место преступления, пока велся опрос свидетелей, пока выносили трупы, пока сержанты осаживали любопытных, а журналисты пытались задать каверзный вопрос прибывшему на место главе столичной милиции?

Ощущая небывалый прилив сил, я гулял.

С аппетитом позавтракал в молочной закусочной, где перепробовал несколько сортов йогурта. Молочной кухни мне показалось мало, и, проехав несколько остановок на троллейбусе, я направился в только что открывшуюся пиццерию, где оказался единственным, но зато очень прожорливым посетителем.

Выйдя из пиццерии, я вновь погрузился в троллейбус, поехал в сторону от центра, вышел, прошелся вокруг стройплощадки на Поклонной горе. Рабочие только начинали трудовой день, и я отметил, что особого энтузиазма они не выказывали. Потом проголосовал, и меня отвезли на другой конец города, в большой универмаг, где я купил приглянувшуюся мне дорожную сумку. Сумка была кожаная, очень дорогая, мне абсолютно не нужная, но, расплачиваясь, я испытал большое удовлетворение.

Окружающее было несколько размытым. Таким, словно по краям навинченного на объектив простого фильтра был тонким слоем нанесен вазелин. Четко я видел только то, что было прямо передо мной. Боковое зрение отсутствовало начисто.

Там же, в универмаге, я купил солнцезащитные очки, тоже очень дорогие; с сумкой на плече, с очками на кончике носа зашел в парикмахерскую, где попросил меня побрить.

– Мы не бреем, – сказала мне мастерица с венозными ногами. – СПИД! Все боятся!

– Я не боюсь! – отпарировал я, но мастерица вместо бритья предложила подстричься.

Я немедленно согласился. Мне вымыли голову удивительно вонючим шампунем, потом долго-долго стригли, затем сделали массаж и высушили волосы феном. Меня даже нагелили, и я приобрел совершенно дурацкий вид.

– Смущаться не надо! – успокоила мастерица. – Современный стиль. Женщины таких любят.

– Вы уверены? – спросил я.

– Да. – Она сдернула с моих плеч простынку, подула мне за воротник, отчего я зябко поежился. – Вот и все! А побреетесь дома!

Подстриженный, я вернулся в универмаг, выбрал себе новую электрическую бритву, собрался уже за нее заплатить, но тут оказалось, что у меня кончились деньги. Я посмотрел на часы: и тела должны были увезти, и следственная бригада должна была уехать с места преступления, дабы начать обработку первых результатов расследования. Деньги лежали в бардачке машины, оставшихся у меня в кармане хватало только на дорогу к ней. Я проголосовал, отправился.

Водитель был то ли кокаиновым нюхачом, то ли аллергиком. Он пришмыгивал носом, беспрестанно вытирал его тыльной стороной руки. Расплывчато названный мною адрес постепенно, по мере приближения, начал вызывать у него страстное желание поделиться самым сокровенным. Наконец его прорвало.

– Слыхал? – Он с особенной силой потянул носом. – Кандидата-то грохнули.

– Какого кандидата? – Я и не предполагал, что у Бая были еще какие-то дальнейшие карьерные перспективы.

– В президенты! – Водитель сплюнул в окошко. – Сегодня, по утрянке. В говенные крошки!

– А разве он собирался выставляться? – понимая, что, пока не названа фамилия Байбикова, моя осведомленность может показаться подозрительной, все же спросил я.

– Ну конечно! – Водитель ни в какие нюансы не вникал. – Еще как! Один из основных кандидатов! Кто-то расчищает дорогу! Вот пидарасы!

Он посмотрел на меня. Он ждал, что я отвечу.

– Пидарасы! – согласился я.

Я высадился в нескольких кварталах от байбиковского дома, до места доехал в переполненном троллейбусе. Во дворе стояла милицейская машина, возле подъезда толпился народ. Я сел в свою машину, беспрепятственно выехал со стоянки. Никто не смотрел в мою сторону, никому до меня не было никакого дела. Черные очки плотно сидели у меня на носу. От сумки в салоне уютно пахло кожей.

Лысый оперативник Саша сидел с газетой на скамеечке в сквере. Я поставил машину, поднялся по ступеням крыльца и боковым зрением увидел, как Саша скручивает газету в трубку, как, похлопывая ею себя по ноге, не спеша идет от скамеечки к крыльцу. Он дал мне открыть дверь, кашлянул. Я обернулся, изобразил удивление:

– Привет! Ты откуда?

Он смотрел на меня снизу вверх и молчал.

– Зайдешь? – Я кивнул в сторону двери в мастерскую.

– Если позволишь.

– Заходи! – сказал я и, не дожидаясь его, вошел первым.

Он закрыл за собой дверь, все так же похлопывая себя газетой, прошел к рабочему столу, отодвинул кресло, уселся.

– Новые замки? – Он бросил газету на стол. – Это правильно. Только не поможет.

– Ну? – Сняв черные очки, я уселся напротив него. – Тебе чего-то надо? Давай выкладывай.

Он пожал плечами – мол, ну если такое отношение… – вытащил из кармана сигареты, подкинул пачку на ладони, спрятал обратно в карман.

– Тебе никогда не хотелось править миром? – спросил он так, словно спрашивал о какой-то мелочи. – Владеть, распоряжаться. Восседать на троне, а чтобы внизу копошились министры, генералы, банкиры. Мне вот хотелось. Я бы таких дров наломал, я бы такого учудил!

Он замолчал, наклонился вперед, осторожно дотронулся до лежавших на столе фотографий Байбикова.

– Хотелось, – ответил я, – конечно, хотелось! И сейчас хочется. Особенно когда мучает бессонница. А что?

– Чтобы править миром, надо предположить существование невозможного, – сказал он, словно не слыша меня. – Всего одно допущение, и ты уже на корпус впереди всех. Потом тебя спрашивают: как ты догадался? Ты умный, да? Нет, отвечаешь ты, я не умный, я последний дурак, да только люблю сказки, читаю их и перечитываю. Умный – тот, кто не предполагает, а действует. У кого все получается. Я же за что ни возьмусь, все идет наперекосяк.

Я внимательно посмотрел на Сашу. Он был в той же самой рубашке, в том же самом костюме. Обрамлявшие лысину волосы стояли торчком, под глазами синели темные круги.

– Что смотришь? – ощерился он. – Не понимаешь, к чему я клоню? Понимаешь! Только не хочешь признаться. Но бояться тебе нечего. Никто ведь мне не поверит. Прокурор вызовет санитаров, меня – в смирительную рубаху, и поминай как звали! – Быстрым движением он протер губы, снял скопившуюся в уголках пену. – К тому же я человек конченый. От работы отстранили, завтра-послезавтра и вовсе выгонят.

Нет, он не был пьян, но вид имел, словно после исчезновения из квартиры моего отца пил целый день.

– И ты, Миллер, между прочим, тоже человек конченый. Знаешь почему? Сказать? – Он вновь вытащил пачку, всунул сигарету в угол рта.

– Скажи.

Я щелкнул зажигалкой, он прикурил.

– Существуют кое-какие документы. – Саша сделал несколько быстрых затяжек, закашлялся и, вытирая выступившие слезы, продолжил: – Скучные, ну, страшно скучные документы. Но если они попадут к человеку понимающему…

– Что за документы?

– О! Напрягся! Скажу. Ты только не погоняй. Ведомости, приходно-расходные ордера, копии банковских счетов. Человек простой, незамысловатый ими подотрется, а человек посложнее, позабористее – прочтет. Прочтет и поймет: у него в руках оружие. Оружие страшное. Страшное в первую очередь тем, что может уделать его самого. Раньше, чем он им воспользуется. Понимаешь?

Саша поискал пепельницу, не нашел и загасил окурок о фотографию Байбикова.

– Нет, – сказал я.

– Правильно, – он одобрительно кивнул, – так и отвечай. Кто бы тебя ни спросил, куда бы тебя ни вызвали, стой на своем: ничего не знаю, никаких документов не видел и уж конечно не ведаю, куда они запропастились. Но, – Саша вытащил из пачки еще одну сигарету, – вся петрушка в том, что тебя никуда не будут вызывать. К тебе сами придут. Отмудохают. Так, что ты забудешь, как тебя зовут. Повесят тебе твои же яйца на уши. И ты все скажешь. И документики отдашь. Но!

Он жестом попросил прикурить. Я отбросил по направлению к нему зажигалку, и Саша, обиженно выпятив нижнюю губу, прикурил.

– Но, – продолжил он, возвращая зажигалку, – будет уже поздно. Даже если ты и отдашь документики, все равно тебе крышка. Вжик – и готово! Понимаешь?

– Нет, – сказал я.

– Ну что ты заладил, дурак? Нет, нет, нет, нет! Как попугай! – Он прожег сигаретой еще одну фотографию Байбикова. – Тебе хотят помочь, а ты…

– Мне не надо ни в чем помогать, – сказал я. – Я сам себе помогу!

– Это точно! Ты поможешь!

Он откинулся на спинку стула. Было ясно: этот человек на что-то решился.

– Сегодня, после того как утром грохнули господина Максима Байбикова, началась новая эра, – сказал он. – Эра новых людей. Не потому, что нашему брату менту надавали хороших. Не потому, что меня, моего начальника и начальника моего начальника послали на хер. Как и прокурора, прокурорчиков и прокурят. А потому что теперь уже никого не интересует, кто грохнул господина Байбикова. Никого! Кстати, угости кофейком!

Я поднялся, пошел на кухню. Он увязался за мной. Пока я включал плиту, засыпал кофе в турку, заливал кофе водой, Саша молчал. Молчал и я. Пытаясь понять, что ему было нужно, зачем он приехал ко мне, я перебирал все возможные варианты. Но я недооценил лысого.

– Те, кто грохнул, засветились, – сказал он, наблюдая, как закипает вода. – Своего раненого они пристрелили, бросили возле Бадаевского завода, но еще во дворе их видели как минимум человек шесть. И ты, естественно. Да-да! Твоя машина стояла там, во дворе, тебя тоже видели, видели, что ты приехал как раз к выходу киллеров из подъезда. Известие, что меня отстраняют от работы, пришло тогда, когда я собирался тебя, дружок, вызвать. Теперь мне на все плевать, опрос свидетелей вел я, в рапорте, оставленном преемнику, про тебя ни слова. Не боись! У тебя есть время…

Я разлил кофе по чашкам.

– Спасибо! – сказал он, отхлебывая и обжигаясь. – Давно не пил хорошего кофе! Ну, ладно. Продолжим! Значит, как свидетель ты не проходишь. Ты не проходишь и как убийца. – Он сунул руку в карман пиджака и вытащил тот самый негатив. – Узнаешь? Он, да? Но никто, как я уже говорил, не поверит. Выпал у тебя из куртки, когда ты закрывал глаза своему другу детства. Трагическая, трагическая минута! Друзья не увидятся вновь…

Я ударил лысого по руке, чашка упала на пол, выплеснувшийся кофе прочертил по его пиджаку коричневую полосу.

– Чего тебе надо, сволочь?! – заорал я. – Ты зачем сюда приехал, а?! – И попытался схватить его за воротник.

Это было ошибкой. Невысокий субтильный Саша легко перехватил мою руку, подсел под нее, после чего плотно ударил меня по печени, одновременно выкрутив руку и поставив подножку.

Я грохнулся об пол, а он схватил табурет, поставил его так, что я оказался между ножками, уселся и больно придавил мне руки каблуками.

– За чистку заплатишь! – пригрозил он, беря с кухонного стола мою чашку кофе.

Я был оглушен. Попробовав пошевелиться, я обнаружил, что практически обездвижен. Лысый Саша смотрел на меня с любопытством, как на приколотого булавкой, издыхающего диковинного жука.

– Значит, так, – сказал он. – Ты передашь мне документы. С ними я найду что делать. Байбиков – фигура отыгранная. Отлично! Значит, надо отыграть тех, кто послал его убить. Где бумаги?

– Не знаю!

– Не понял! – Он посильнее надавил каблуками мне на руки.

– Больно! – простонал я.

– Будет еще больнее, – пообещал он. – Отдашь бумаги – ты меня больше никогда не увидишь. Будешь упрямиться – я тебя сделаю. Сделаю так, что ты вовек не забудешь! Осиновый кол в дыхалку загоню!

В том, что негатив выпал из кармана куртки именно в байбиковской квартире в тот момент, когда я склонялся над телом, была трагическая предопределенность. Почему я не выбросил его раньше? Почему от него не избавился? Теперь я знаю: потому что собирался вновь вернуться к работе, хотел вновь начать собирать архив, но уже архив не случайных жертв, а жертв, выбранных сознательно.

Во мне шевельнулся червь, я был соблазнен.

Окружающему действительно не хватало резкости, некоторые детали и впрямь были не проработаны. Но мое вмешательство требовалось не здесь, не в деталях. Персонажи, фигуры, выступающие из фона, – вот что меня привлекало. Это не было проявлением слабости. Разве следование своему дару, такому, как мой, – слабость? Наоборот! Это геройский поступок! Человек обыкновенный никогда не обретет подобного дара, для обыкновенного – и дарования того же разряда, что-нибудь вроде способности отремонтировать телевизор или умения показать карточный фокус. Кроме того, это еще и ответственность: выбрать из миллионов одного, выбрать безошибочно, так, что оставшиеся только скажут: «Спасибо!» Это и скромность: всегда оставаться в тени, в безвестности.

Уже в сумерках я решился. Да, уже темнело, но до появления Татьяны оставалось еще много времени.

Я заперся в лаборатории, включил красный свет. Листы фотобумаги, на которых лысый Саша заставил отпечатать с микрофильма контрольки, свернувшись, покоробившись, лежали на полу. Они были блекло-черными: Саша не дал использовать фиксаж, он лишь хотел удостовериться, что ему в руки попало то, что нужно.

В горле першило от табака, но я все-таки закурил, поднял один из листов. На нем ничего, конечно, разобрать было нельзя, но теперь-то я знал, из-за каких документов Байбиков получил свои две пули, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. На этих документах можно было хорошо заработать, можно было обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь. Детей и внуков, внуков внуков – тоже.

Это были номера счетов в тех зарубежных банках, где хранились партийные деньги, ведомости о передаче имущества, документы о фирмах, в которых партийные деньги отмывались, докладные о подготовке боевиков, руководители которых, восседая под знаменами со свастикой или с руническими знаками и обещая навести порядок, разобраться с инородцами, вряд ли подозревали, что группы финансируются из старой партийной кассы, а проворачивают всю эту машину и являются подлинными руководителями – бывшие гэбэшники. Сыновья бывших коллег моего отца.

– Ты понял?! – торжествующе завопил Саша, едва лишь на фотобумаге начали проступать колонки цифр, фамилии, адреса, но – осекся, искоса взглянул на меня.

– Понял, – кивнул я.

– А ты не хотел! Да мы такого наворочаем! Ты, главное, слушайся меня! Слушайся, и все будет тип-топ!

Он выудил из проявителя лист, поднес поближе к красному фонарю. Его брови изумленно поднялись, рот приоткрылся.

– Что там еще? – спросил я.

Он судорожно сглотнул слюну, быстро разорвал лист, бросил обрывки на пол.

– Закрывай лавочку! – крикнул он. – Зажигай свет! Выпускай! Я поехал! – Он вытащил из увеличителя пленку микрофильма, начал сворачивать ее в рулончик.

– Что там? – повторил я свой вопрос.

– Там о том говноеде, что меня отстранил. Я его уничтожу, я из него сделаю мокрое место, я… – Он захлебнулся от восторга. – Все! Все!

Я зажег свет. Его глаза горели, на щеках выступил лихорадочный румянец.

– Ты останешься здесь. Я скоро к тебе приеду. Привезу кое-какие снимки. Мы с тобой поработаем. Помни: выйдешь из своей мастерской – тебе хана. Двух шагов не успеешь сделать. Запрись как следует. И сиди тихо!

– Ты обещал: если я отдам тебе документы, ты оставишь меня в покое, – сказал я.

– Послушай. – Он железной хваткой взял меня за плечо, притянул к себе, дыхнул гнильцой. – Не строй из себя целочку. Я понял, кто ты. Это поняли и другие. Ты на них поработал. Они тебя в живых не оставят. А на меня ты можешь положиться. Мы с тобой свяжемся как сиамские близнецы. Положись на меня! Через час я вернусь. Договорились?

У меня не было другого выхода, как согласиться. Прошел час, потом еще один. Я сидел тихо, не подходил к окнам. Телефон молчал. Потом начало темнеть.

Я в общем-то знал, чей снимок выберу, с чьего снимка сделаю первый негатив. Когда я вошел в лабораторию, он был распластан на рабочем столе. В руке я сжимал отснятую пленку: тридцать шесть одинаковых кадров. Я собирался сделать тридцать шесть негативов, я собирался разобраться и со снимком, и с каждым негативом в отдельности. Я хотел все сделать наверняка.

Когда я закончил, стемнело окончательно. Уже скоро должна была прийти Татьяна. Лысый не позвонил и не пришел. Я подумал, что он сейчас где-то в высоких кабинетах, кого-то разоблачает, изобличает, клеймит. Мне захотелось есть. Я сделал яичницу, но кусок не лез в горло.

Кулагин отстегивает наручник с Таниной руки, освобождает свою руку и картинно – видите ли, намял! – растирает запястье. Витюнчик стоит рядом со мной, его кожаная куртка расстегнута, под ней – сбруя с кобурой. От него несет одеколоном и кожей. Человеческой, потной, давно не мытой кожей. Витюнчиковы прыщи под подбородком, срезанные при бритье, малиново рассыпаны среди отросшей щетины. Витюнчик очень доволен собой и с довольной же улыбкой наблюдает, как Кулагин усаживает Таню напротив меня.

– Ты им еще поцеловаться дай! – осклабляется он.

– Тихо, тихо, – откликается Кулагин и, будто судья на соревнованиях по шахматам, встает у боковины стола: сейчас он запустит часы.

– Ну, геноссе, – говорит Кулагин, – скоро твой звездный час. Приготовься!

– Да он готов! – гогочет Витюнчик, запускает руку в карман куртки и выуживает оттуда плоскую металлическую фляжку. Свинчивает колпачок, запрокидывает фляжку, делает шумный глоток. – Готов! – Он рыгает, ему хорошо. – Только вот штаны поменять, и будет полный порядок.

– Витюнчик, – увещевает плечистого Кулагин, – здесь дама!

– Мне она пока не давала. – Витюнчик снова гогочет. – Какая ж она дама?

Я вскакиваю со стула, но Витюнчик, тренированная сволочь, играючи сует мне локоть под дых. Мое дыхание сбивается, я ловлю воздух ртом. Витюнчик берет меня потной ладонью за лицо, усаживает на стул. От отвращения и унижения я готов заплакать, низко опускаю голову, стараюсь, чтобы Таня не видела моих глаз.

А Витюнчик еще и хлопает меня ладонью по шее, будто убивает сидящего там комара. От его хлопка моя голова чуть не слетает с плеч.

– Полегче, полегче! – улыбается Кулагин. – Шеф приедет, он и скажет, что делать. Не лезь вперед батьки в пекло, Витюнчик!

– А я не лезу. – Витюнчик навинчивает колпачок, прячет фляжку. – Я только слегка. Чтобы чувствовал!

– Он уже все чувствует! – говорит Кулагин.

Его рука ложится на мой металлический шар, Кулагин начинает катать его по поверхности стола. За шаром змеится прореживающая пыль дорожка. Мне очень обидно. Я никак не предполагал, что все так закончится. Все что угодно, но только не это. Именно поэтому, именно поэтому слезы все-таки стекают по крыльям носа, одна за другой они падают и разбиваются об пол.

Витюнчик хмыкает. Кулагин оставляет шар в покое, подходит ко мне, присаживается передо мной на корточки.

– Геноссе! Ты что? Расклеился? Возьми себя в руки! Тебе надо себя беречь! Ты же не хочешь кончить, как твой папаша? Нет?

Шар продолжает свое движение по столу, приближается ко мне все ближе и ближе. Вот он задел блюдо с фруктами и чуть изменил траекторию. Витюнчик останавливает шар, потом запускает его вновь.

– Я пас тебя все это время, я и твоего папашу нашел. И мне никто не верил! И эту кисоньку я нашел. – Кулагин кивает в сторону Тани. – Тебе же она понравилась, а, геноссе?

Путь шара проходит возле самого края, вот-вот и он свалится со стола. Я чисто инстинктивно выбрасываю руку, ловлю шар – он очень тяжелый и холодный, – слегка подбрасываю его на ладони. Витюнчик, повернувшись спиной, кряхтя, поправляет ремень брюк, чешется, сопит от удовольствия.

– Ну, понравилась? – повторяет Кулагин. – Я ее тоже хочу попробовать. Как организатор всей этой великолепной операции. Но с твоего согласия, конечно, только с твоего согласия! – Он чуть поднимает руки ладонями ко мне, а я, коротко размахнувшись, влепляю шар ему точно в середину лба.

Кулагин заваливается на спину. Таня визжит, я вскакиваю со стула, поворачиваюсь к Витюнчику. Тот уже стоит ко мне лицом, но обе его руки заняты – одна придерживает брюки, другая запущена в ширинку. С его лица не сходит выражение блаженства, он почему-то начинает еще и улыбаться, и тут на его голову обрушивается удар стула: Таня, по-прежнему визжа, с налившимся от натуги лицом, вступает в игру.

Долгие годы я мечтал о том, как бы поймать Байби-кова на противоходе, как бы унизить его, подловить. Он снился почти каждую ночь, а мне казалось: вот-вот он материализуется из сна, и тогда ему несдобровать. Я верил, что рано или поздно такой случай представится. Он представился, и оказалось, что сделанное мною – не месть за самого себя, не месть за Таню. Все мои метания оказались вторичными. Я выступил орудием в чьих-то, мне неведомых руках. Меня использовали.

Алина, лишь только она появилась у меня в мастерской, желая произвести впечатление, умничая, говорила, что всегда используют всех. Это было ее приманкой. Она думала, я клюну именно на это, на ее дешевые размышления о превратностях человеческой судьбы.

Но по-настоящему используют только тех, у кого есть что использовать. У меня такое было. Алинина гладкая задница, зазывный блеск глаз, налитые груди подлежали только утилизации: через пять-шесть лет от ее достоинств уже ничего не осталось бы. Остались бы только скука и никому не нужные философствования. Дар же мой – вечен.

Я понимал, что мне осталось совсем немного. И поэтому ни оглушенный Витюнчик, ни Кулагин, захлебывающийся в собственной крови, меня уже не интересовали. Я посмотрел на Таню, и она все поняла, разжала руки, выпустила стул, схватила лежавшую на станке фотографию, перевернула. Потом вскрикнула и бросилась ко мне.

Я поражался – и поражаюсь до сих пор – своей выдержке.

Я всего лишь обнял ее, я начал ее успокаивать.

– Зачем?! – спросила она, а я только пожал плечами. Возглас: «Ну прямо голубки!» – возвращает нас к реальности.

Мы, Таня и я, поворачиваемся на голос. У меня в мастерской новые гости, также пришедшие без приглашения. Их двое – некий новый Витюнчик, разве что поздоровее, и человек в прекрасном, идеально сидящем костюме. Его черты мне кого-то смутно напоминают. Я вглядываюсь в него, он заливисто смеется, проходит к столу, поднимает стул, садится, закидывает ногу на ногу. Он великолепно подстрижен, причесан волосок к волоску, кожа ухоженная, руки холеные. Он сидит на стуле и продолжает смеяться.

– Здорово, Генка! – говорит он, и я узнаю Волохова. – Не ждал? Извини, я без приглашения, но зато совсем недавно виделся с одним твоим знакомцем.

Он достает из кармана коробочку с микрофильмами. Я смотрю на нее как зачарованный.

– И знаешь, – говорит Волохов, – твой знакомый оказался строптивым. Не хотел отдавать. Не хотел отдавать вещь, ему не принадлежащую. Мямлил что-то, грозил. Потом, – Волохов делает паузу, оглядывает тела Кулагина и Витюнчика, – потом просил не трогать, просил оставить в живых. Плакал. У него, оказывается, двое детей. Ты не знал? Двое. Я, слава богу, бездетен, тебе отцовские чувства знакомы тоже понаслышке, а у него – двое. Двое детей, а такая страсть оказаться первым! Ему бы сидеть тихо, а он! Как вот этот. – Волохов вновь смотрит на Кулагина, потом переводит взгляд на Витюнчика. – Доморощенный гений. Якобы он все организовал, все подготовил. Я очень не люблю выскочек!

Пришедший с Волоховым кивает, расстегивает пиджак, достает пистолет с глушителем. Таня делает еле уловимое движение, словно собирается спрятаться за моей спиной, но человек с пистолетом направляет дуло не на нее: два хлопка, головы Кулагина и Витюнчика дергаются.

– Вот так! – Волохов смотрит мне прямо в глаза. – Вот так было и с твоим дружком, бывшим во всех отношениях милицейским майоришкой. Чпок – и готово!

– Сволочь! – кричит Таня.

Волохов пожимает плечами, его человек прячет пистолет, подходит к Тане и бьет ее наотмашь по лицу широко раскрытой ладонью.

– Пусть отдохнет, – говорит Волохов, искоса наблюдая, как оглушенная Таня падает поперек тела Витюнчи-ка. – Если мы с тобой договоримся – а мы с тобой не можем не договориться, – я тебе ее оставлю.

Он берет со стола бутылку вина, с видом знатока рассматривает этикетку, передает бутылку своему человеку. Тот откупоривает бутылку, наливает немного вина в один из бокалов. Пробует. Потом наливает в другой, подает его Волохову. Волохов пьет и морщится.

– Кисловато! – Он ставит бокал на стол, вытирает губы белоснежным платочком. – Ну так вот, Генка, дела наши следующие. Микрофильмы, как ты уже, наверное, догадался, сделаны с моих документов. Моих в том смысле, что за деньги, за людей, за всю организацию ответственность несу я, я один. Называй меня как хочешь – начальником, лидером, фюрером, без разницы. За мной – огромная сила. Мы сметем все на своем пути, а те, кто не с нами, те против нас. Ничего личного здесь нет. И к Максиму не было, хотя я его и не особенно жаловал: комсомольский выдвиженец, осатанелый ебарь, человек недалекий, без полета. Дерьмо! Но если бы он был с нами – никаких проблем. Мы сделали бы его президентом. А он решил играть сам. Что в результате? – Волохов направляет на меня палец правой руки и произносит «пу-пу!» с намеренным акцентом, словно эсэсовец из фильма о войне.

Я смотрю прямо на него, не отрываясь. Волохов идеален, все в его облике продумано до мелочей, он одет так, словно одеваться ему помогал камердинер. Его кожа чиста, зубы ровные, белые. Черные носки плотно, без единой складки облегают ногу, на туфлях – ни единой пылинки. А главное – глаза, чистые, ясные, прозрачные. Волохов стерилен.

– Ну, тебе уж, во всяком случае, нашего Максима не жаль, – говорит он. – У тебя с ним были счеты. Лиза! Как же, помню… – На его лицо набегает тень воспоминаний, он прищуривается, словно вглядывается в прошлое, легкая морщинка пересекает его высокий лоб.

Волохов поднимается, застегивает пуговицу на пиджаке, стоит надо мной, покачиваясь с пяток на носки.

– Нужны люди, Генка, нужны люди! Меня окружают или непрофессионалы, или какие-то мелкие, ничтожные людишки. Вот послал я, казалось, надежнейших людей к нашему с тобой Баю, а они как деревенские парни в анекдоте про бабкиного козла. Помнишь? Ну как, сынки, спрашивает их бабка, убили козла? Убить не убили, отвечают, а пизды хорошей дали! Ха-ха! Так и мои. Перестреляли там всех, а пленочки не взяли. Да еще дали в себя попасть! Козлы!

У меня внутри постепенно разворачивается еж, прежде свернутый в клубок. Тысячи иголок одна за другой прокалывают меня от солнечного сплетения во все стороны. Я хватаю ртом воздух, мне хочется поскорее лечь, подтянуть колени к груди. Волохов замечает, что со мной что-то происходит, но ему кажется – так я реагирую на его слова.

– Не волнуйся, Генка, – говорит он, – не волнуйся! Ты вне подозрений. Правда, твой приятель мент что-то там мямлил, будто и он догадался о твоих возможностях, только – сам понимаешь… Я, признаюсь, до конца так и не верю, что ты на такое способен. Но, как ни крути, пока ты не включился, все мои попытки убрать Максимку ни к чему не приводили. Только шум-гам да лишние трупы. Он, – Волохов кивает на тело Кулагина, – меня убедил. Ладно, применим и это. Так что, Генка, давай решай. Или – или! Ну? На раздумья у тебя три секунды. Время пошло: раз, два…

Но произнести «Три!» Волохов не успевает. Справа, снизу, от пола оглушительно гремит револьверный выстрел, крахмальная сорочка Волохова лопается, на ней расплывается ярко-красное пятно.

Это стреляет Таня. У нее в руках длинноствольный, трагически черный револьвер Витюнчика, ее лицо сосредоточено, перекошено гримасой. Хоть она и попала с первого выстрела, по всему видно, что стрелок она тот еще: револьвер ходит ходуном, целится она обеими глазами сразу.

Боковым зрением я вижу, что волоховский телохранитель тянется к своему пистолету с глушителем. И понимаю: телохранитель все равно раньше Тани нажмет на спуск. Ствол его пистолета еще только движется по короткой дуге от кобуры до горизонтали, но выстрелить он успеет первым.

И я срываюсь с места, оттолкнувшись обеими ногами, лечу. В ту секунду, когда его пистолет уже нацелен на Таню, между ними оказываюсь я. Хлопок выстрела, и мне кажется, что сидящий во мне еж разрывается, дробится на тысячи новых ежей. Я успеваю опустить взгляд: в правой половине моей груди зияет дыра. Самая настоящая дыра! Меня подмывает заглянуть в нее, но над ухом раздается грохот черного револьвера.

Пуля входит телохранителю прямо в верхнюю губу, разрывая ему рот, раскалывая его лобастую голову. Телохранителя отбрасывает до самой стены, а на полу, выгибаясь всем телом, агонизирует Волохов, стучит ногой в сверкающем ботинке.

Я медленно падаю. Перед глазами все плывет. Я поворачиваю голову набок, ощущаю такой знакомый запах крови, вижу каблучки Таниных туфель. Мне так хочется, чтобы она ко мне наклонилась!

Но она не наклоняется. Выронив револьвер, она делает шаг к столу, снимает трубку телефона, набирает две цифры. Каблучок ее правой туфли в нетерпении постукивает по паркету.

– Скорая? – высоким срывающимся голосом спрашивает Таня.

И только потом наклонятся, но не ко мне. К Волохову. Быстрыми движениями она обшаривает его карманы, находит коробочку с микрофильмами. И быстро идет к дверям мастерской.

Я нашел в себе силы взглянуть ей вслед. Моя Таня-Лиза не обернулась. А я очень хотел, чтобы она сделала хотя бы это.

Она шагнула за дверь, ее каблучки простучали по крыльцу.

Я обреченно закрыл глаза…