Революция 1917 года глазами современников. Том 2 (Июнь-сентябрь)

Бенуа А.Н. О ПАМЯТНИКАХ

Еще в самом начале революции основатель «Русской Воли» г-н Амфитеатров разразился «пламенной» статьей против памятника Николаю I, названного им «идолом самодержавия». Во имя революционных идей, во имя борьбы с самодержавием он требовал его свержения или, по крайней мере, его удаления. Теперь он проводит ту же программу на страницах своего «Бича». Сочувствующие ему художники иллюстрируют его идеи о необходимости сдачи этих произведений искусства в музеи и о неуместности сохранения бронзовых кумиров императоров на стогнах революционной России...

Я, впрочем, не возвращался бы больше к этой теме, считая ее настолько ясной, что и тратить время на нее не стоит, да вот на днях мне случилось беседовать с одним молодым и видным деятелем, и я вдруг увидал, что вовсе этот вопрос не так уж ясен для всех. И что раз умные и свежие люди способны мыслить в духе Амфитеатрова, то, следовательно, эти мысли носятся, как зараза в воздухе, и нужно принимать против них какие-то меры. Аргументы у моего собеседника, в котором я не могу видеть случайного встречного, очень близки к аргументам отца «Русской Воли». Бронзовые статуи царей сооружены для поддержания культа царизма. Их нужно теперь убрать, раз идет борьба с царизмом и его идеологией. Если эти памятники художественно хороши, то им место в музее. Если они плохи, то их можно расплавить на вещи полезные. На место же их следует поставить памятники, знаменующие великие события освободительного движения и лики его борцов.

Формулы очень ясные. Да и, казалось бы, трудно было бы что-нибудь про них возразить, ибо действительно против монархического принципа идет борьба, ибо памятники действительно являются апофеозом монархов, ибо следовало бы ознаменовать важнейшие моменты революционной истории, ибо надо надеяться, что «освобожденная Россия» создала бы памятники вполне достойными исповедуемых ею идей. Но вот, к сожалению, в самом начале этой цепи рассуждений приходится указать на два пробела, которые и подтачивают остальное построение, делают его негодным. Вспомнили обо всем, но забыли об искусстве и об истории, а как раз эти два начала требуют величайшей осмотрительности в отношении к себе. Перечисленные формулы эти уже пленили не раз людей революционно настроенных. В дни Великой Французской революции по милости их были низвергнуты и перелиты в пушки сотни шедевров. Среди них конная статуя Генриха IV на Pont-Neuf в Париже - шедевр

Франкавиллы (от которого остались одни фрагменты в Лувре), конная статуя Людовика XV на Place de la Concorde - шедевр Бушердона (от которого остались лишь изображения) и конная статуя Людовика XIV на Place Vendôme шедевр Жирардона (остались лишь модели). Все также читали об актах вандализма Коммуны 1871 года. Среди них особенно прискорбны свержение и продажа за границу Вандомской колонны и сожжение «притона тиранов» Тюильрийского (Tuileries) дворца.

И что же история придумала очень ядовитую месть за попрание ее прав.

Вместо прекрасной статуи Генриха IV Париж все же обладает монументом этого монарха, но уже в виде очень посредственного изделия г-на Лемота, сооруженного при Людовике XVIII.

Вместо прекрасного памятника Людовику XV (сообразно с которым и получила свою архитектурную обработку вся «Площадь Согласия»), высится памятник, не имеющий никакого к ней отношения и знаменующий тирана Фараона XIX египетской династии.

Вместо идола «короля солнца» воздвигнут выкупленный после Коммуны у американцев столп, обожествляющий корсиканца, «надувшего» революции.

А пустое место вместо Тюильри сохраняет в памяти потомства не те идеалы, во имя которых образовалась коммуна, а те ее грехи, за которые она и до сих пор служит для массы жупелом величайших государственных бедствий.

Если далее мы бы сделали обзор вообще всем памятникам на свете, то увидали бы, что последовательное применение принципа «политической морали» в вопросе об их сохранении или удалении привело бы Европу к ужасающему художественному разорению.

Пришлось бы низвергнуть колонны Траяна и Марка Аврелия в Риме, пришлось бы удалить прекрасные бронзы Джиованни да Болонья, Донателло и Верроккио во Флоренции. Падуе и Венеции пришлось бы убрать «великого курфюрста» Шлютера, «Старого Фритца» Рауха, просвещенного Иосифа II и Христиана IV. Пришлось бы даже удалить и изумительные статуи саксен-тюрингенских князей в соборе Наумбурга и конное изваяние Конрада III на Бамбергском соборе. Все они прославляют «деспотов», кондотьеров-грабителей, «угнетателей», «империалистов», «захватчиков» и т. п.

С другой стороны, кому сейчас какое дело, что был или не был тот или иной из увековеченных в металле и в камне монархов, или тот или иной воитель тираном или мерзавцем. Но обратно всему миру, как недемократическому, так и демократическому очень большое дело до того, чтобы великолепная колонна форума Траяна оставалась бы на своем месте вечно, и вещала о далеком пройденном этапе истории, радуя в то же время глаз своими чудесными пропорциями; и столь же важно, чтобы против « Santo» в Падуе, так же как пять веков назад, шагал конь Гаттамелаты и заносился бы жезл оседлавшего его воина. Чтобы все так же гордо гарцевал Коллеоне, оглядывая сказочную площадь против церкви «Zanipolo». Чтобы все так же вырезалась на Бранденбургском мосту пышная масса того, с кого начался роковой для Европы расцвет Пруссии.

И не менее для нас и для всего света важно, чтобы «Медный Всадник» вздымал своего коня над бездной, чтобы «Николай Палкин», караколируя на манежной лошади, глядел из-под прусской каски на «свою» площадь с собором, имеющим тоже вид воина с золотым шеломом, чтобы Екатерина II свешивала свой шлейф на беседу откормленных и ленивых сановников и искусных генералов, и чтобы Александр III встречал прибывающих из глубин России тем упрямым вызовом, который страна в свое время не сумела побороть, и за который ей пришлось так жестоко расплачиваться.

Впрочем, мне необходимо прежде, чем идти дальше, условиться о том, что и я защищаю. Я главным образом защищаю художественно-историческую ценность вещей. Если бы можно было издать закон, навеки изгоняющий с площадей плохие памятники, то работы для сносителей памятников сразу получилось бы немало, а мы, люди, любящие искусство, могли бы только радоваться подобной деятельности охранения хорошего вкуса. У нас в одном Петербурге, при всей нашей скудости, нашлось бы несколько случаев приложить свои силы для такой цели. Следовало бы в первую голову убрать игрушечного Петра I в Летнем Саду и двух «Петров для начального образования» на Адмиралтейской набережной - эти печальные свидетельства вкуса Николая II. Далее мы бы убрали срамящий нашу эпоху памятник Глинки у Консерватории, а также срамящий Пушкина памятник на Пушкинской улице, потешного Пржевальского с его верблюдом и все убогие бюсты великих людей в Александровском саду. Еще следовало бы убрать Суворова, Лермонтова, ужасный мавзолей на Кронверкском и т. д. А в Берлине, Париже, Вене и по всем итальянским городам, какое было бы раздолье для такой очистительной деятельности! Какой победой хорошего вкуса был бы день, когда всю Siegesallee, эту ерундовую чепуху, для нас, художников, не оставляющую сомнения в коренной бездарности Вильгельма, свезли бы на городскую свалку камня!

Но вот беда в том, что не во имя красоты взывают наши цензоры от революции, а во имя революционных идей, и при последовательном осуществлении таких воззваний человечеству грозит лишиться самых прекрасных вещей и как раз сохранить всякую дрянь - за то только, что эта дрянь изображает очень почтенных деятелей.

Впрочем, и Амфитеатров, и мой недавний собеседник предлагали не сносить, а свезти кумиры в какой-то музей. Там-де эти статуи перестанут быть идолами, а станут себе скромненькими нумерами каталога, наравне с «первым шагом» Каменского и всякими Парисами и Амурами. Но, во-первых: если уже «искоренять гнусности», то лучше их уничтожить без остатка, - это, по крайней мере, последовательно; «Николай I» и в амбаре будет казаться внушительным богом военщины, а к Петру I и в музее будут ходить на поклонение (да еще сколько найдется у них новых поклонников только потому, что «их обидели»). Ну, и затем, оставляя эти доказательства от абсурда, нужно же вспомнить, что великое и прекрасное художественное произведение имеет право на то место, для которого оно предназначалось и ввиду которого оно создавалось.

Одно дело Фальконетовский Петр среди строгой декорации Сенатской площади или Растреллиевский Петр на фоне фронтона Михайловского замка, а совсем другое эти статуи будут представлять в залах или хотя бы в садах музея.

Вот этого я никак не могу понять, за что мы будем себя сами обижать и обкрадывать? Зачем мы станем губить ту красоту, которая нам досталась в наследство, а не будем беречь ее, чтобы пользоваться ею? Ведь вся красота и Петербурга, и Москвы, и отчасти Парижа «произведения царизма»; что же во имя прекрасных революционных идей нам нужно начать с того, чтобы повыбросить всю эту «чужую ветошь», которая недостойна обслуживать народ, добывший себе свободу?

Когда я хожу по Версалю - у меня среди всяких чувств, которые наполняют мое сердце, одно определяется особенно ярко. Это чувство какого-то умиления перед всеобъемлемостью, перед мудрой терпимостью и незлобивостью народного гения. Ведь Версаль был, более чем что-либо на свете, обречен на гибель в качестве искупительной жертвы за все грехи ancien régime’a. Вот памятник исполинского размаха, который действительно более создан для того, чтобы каждой своей линией, каждой затеей, любой статуей, малейшей вазой он напоминал о божественности монархической власти, о величии короля-солнца, о незыблемости устоев. А между тем сейчас тот же памятник говорит как раз о чем-то обратном - о божественности искусства, созданного людьми из народа. Он низводит «Луи Картоза» в разряд актера, играющего роль в стильно-аллегорическом празднике. Он убеждает в том, что устои рухнули. Vita brevis, ars longa.

И не думайте, чтобы туда ездили на поклон одни сторонники этого старого порядка. Нет. Там или просто гуляют няньки с ребятами и ухаживающие за ними солдаты (самый демократический элемент). Или рыскают туристы, жадные до эстетических наслаждений. Или бродят поэты, для которых все прошлое истории одинаково пленительно. И которые готовы также упиваться грустью перед «хижиной» Марии Антуанетты, как и перед «ванной», в которой был убит Марат. И умная республика ассигнует миллионы на поддержку того, что создано низвергнутыми ею тиранами, и мало того, имеет достаточно вкуса и такта, чтобы гордиться всем этим пантеоном, всем этим храмом «à toutes les gloires de la France».

И еще два слова о «заменах». Зачем и кому нужны эти символические замены? Даже в случае, если они будут удачными, то все же станет досадно, зачем одно хорошее вытеснено другим хорошим. Ведь места свободного под небом достаточно. Ведь хотя бы в Петербурге можно поставить что угодно и против каждой из сторон Исаакия, и на противоположном конце Александровского сада, и на бывшей разводной площадке перед Зимним дворцом (отличное «символическое» место), и на выступе перед Биржей, и на Марсовом поле, и где угодно. Так нет же. Имеются особые любители до того, чтобы, вот, убрать Фальконета и именно на то же место поставить что-то другое. Это касается и зданий. Казалось, и всякое прекрасное здание надо беречь и нечего его перестраивать. И опять-таки с особым смаком во все времена люди занимались вместо строительства, перестроительством, безрассудно опустошая свои собственные кошельки на двойную работу, на ломку старого прекрасного и на сооружение нового, - которое очень часто было уже вовсе не прекрасно.

Ведь никакие и самые даже прекрасные идеи не могут гарантировать, что заменяющее будет равноценно в художественном смысле как заменяемое. Это очень легко сказать: «Неужели русская демократия не найдет в себе сил создать памятники столь же прекрасные, как и памятники, созданные царизмом?» Произнесенная на митинге такая фраза неминуемо сорвет гром энтузиазма, и каждый аплодирующий в эту минуту готов будет схватить лом, чтобы идти сокрушать старое и послужить делу проложения путей для нового. Но, увы, митинговый экстаз и реальная проверка жизни - вовсе не совпадающие вещи, и если довольно простым представляется снос старого, то весьма и весьма трудным проблематичным является воздвижение столь же прекрасного или еще лучшего.

К тому же красоты, созданные при монархии, только кажутся врожденными произволом, на самом же деле в них проявились достижения очень сложной, многовековой культуры; они - результат бесконечной цепи традиций, бесконечного «атавизма идеалов» и именно идеалов, а не простого угодничества. Медный Всадник хорош не только потому, что очень искусно передан скачущий на горячем коне всадник (хотя и это могло бы быть радующим чудом искусства), а потому, что авторам удалось во всей посадке, в челе, в глазах, в нервности жеста Петра, в ноздрях, в гриве, в напряжении шеи, в каждом мускуле ног, даже в хвосте коня передать то самое, что больше всего волнует, когда это видишь в жизни: безграничную силу человеческой воли, способную подчинить себе природу, сделать ее своей сотрудницей. Всадник сросся с конем, а конь, несущий всадника, так же «гениален», как всадник. Именно этот обузданный конь дает всаднику предельную мощь, делает его непреодолимым, ведет его к победам, разделяя с ним грозные опасности и рискуя низринуться вместе с ним в пропасть. Для убедительного выражения такой мысли потребовалась, разумеется, не одна прихоть «северной Семирамиды» и даже не удача ее выбора, а то, что Фальконет и г-жа Колло были истинно «лучшими людьми Франции», были из того же теста воспитанных рядом поколений идеалистов, как и те люди, которые спустя немного времени создали революцию. «Медный всадник» - революционный памятник монарху-революционеру.

Да и другие памятники (из тех, которые я защищаю во имя искусства) не могут считаться блажными порождениями прихоти и просто идолами самодержавия. Сейчас, разумеется, довольно затруднительно об этом говорить, ибо мы слишком все нервны и подозрительны. Попробуй-ка я защищать Клодтовского кирасира, и еще выйдет так, что я превозношу самую жуткую личность Николая. Но вот на примере памятника Александра III мы можем отметить даже такой случай, что художник противопоставил свою дерзкую мысль воле заказчика-государя. И вынес столь жестокий приговор царю-миротворцу («автору договоров с союзниками»), что заказчика с самого открытия памятника не покидала мысль отправить его в ссылку в Сибирь, подальше от своих оскорбленных сыновьих глаз. И что же, неужели мы, покорно называющие по-прежнему Петербург Петроградом, как того пожелал Николай II, и здесь последуем его вкусу, его произволу: согласимся удалить произведение Трубецкого, мощь которого опять-таки обусловлена не просто удачей мастера, но глубоким проникновением художника в задачу. Александр III на Знаменской площади не просто памятник какому-то монарху, а памятник характерный для монархии, обреченной на гибель. Это уже не легендарный государь-герой, не всадник, мчащийся к простору, а это всадник, который всей своей тяжестью давит своего коня, который пригнул его шею так, что конь ничего более не видит. Это - поистине монумент монарху, поощрявшему маскарад национализма и в то же время презиравшему свой народ настолько, что он считал возможным на все его порывы накладывать узду близорукого, узко-династического упрямства.

Пусть же стоят эти памятники. Пробудить или питать особые симпатии к царизму они не способны. Что умерло, то умерло навсегда и бесповоротно. Но они в одно и то же время - и наше, полное уроков для будущего, и прошлое -способны нам доставлять ту же художественную радость, которую доставляют нам сочинения поэтов и музыкантов. Или мы обречены больше никогда не слышать «Жизни за царя» Глинки, оперу, которую каждый из нас знает наизусть и всегда ненавидел за сюжет? Или мы обречены выбросить выход Екатерины из «Пиковой дамы», запретить главы об Александре I в «Войне и мире», не слушать более Шаляпина в «Годунове»? Но это бессмысленно, это значит создавать соблазны.

Кто скажет, чего только не потребовалось в «алхимии художественного творчества», чтобы родить эти драгоценности, и можно ли думать, что сейчас люди нового миросозерцания найдут сразу эквивалентные по зрелости и прелести достижения? Не так-то просто родить шедевр. Мало для этого высоких лозунгов, нужна еще сложившаяся культура, нужно накопление опыта, нужна проверка, нужны традиции. И начинать с того нового, что уничтожать все старое, это так же необдуманно и прямо глупо, как не выстроив нового дома, поджигать старый.

Как бы не очутиться с одними храбрыми фразами на устах, но и с пустотой в руках перед новым поворотом истории. И как бы не лишить искусство этой новой эры того бодрящего ощущения, что оно, как и предшествующее искусство, выходит за пределы идеалов данного дня и данных ощущений, и что создается для «вечности».

Будем копить искусство, а не тратить. Этот вид бережливости приличествует демократии. Тратить мы успеем всегда, когда накопим так много, что художественная красота станет в России явлением обыденным. Впрочем, и тогда, можно быть уверенным, что обыденным не станут ни оба Петра Фальконета и Растрелли, ни Александрийский столп, ни статуя Трубецкого, ни шедевр Клодта и даже Екатерина II Микешина. Пусть они себе стоят, вырисовывая свои красоты или эффектные массы на фоне неба, соседних зданий, пусть у подножий их роится толпа, которая уже никогда не встанет ни перед бронзами, ни перед железами на колени.

В заключение я еще раз извиняюсь перед читателями, если им покажется, что я ломлюсь в открытую дверь, а все сказанное просто лишнее. Повторяю, я бы не вернулся к этой, уже раз затронутой теме, если бы меня не побудила это сделать та самая беседа с молодым, даровитым и высокоинтеллигентным деятелем, о котором я упомянул вначале, - беседа, произведшая на меня прямо дикое впечатление. Дай Бог, чтобы моя тревога оказалась просто неосновательной, охотников до уничтожения памятников окажется так мало, что действительно не стоило и говорить о грозящей им опасности. Но ведь вспоминаю еще: могла же при «Союзе деятелей искусства» образоваться целая «комиссия уничтожения памятников», да и вообще, мало ли что ни взбредет нашему вконец расхворавшемуся и обезумевшему времени!

Новая Жизнь. 1917,2 ( 15) июля. № 64.

Смирнов Е. (Гуревич Э.Л.) АНАРХИЯ ИЛИ ГОСУДАРСТВЕННОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО?

Из Петрограда сообщили по телефону из весьма достоверных источников, что представители кадетов во Временном правительстве подали в отставку на том-де основании, что они недовольны оборотом, какой приняли переговоры правительства с Украинской Радой.

Явный и вздорный предлог! О том, что кадеты собираются вообще отстраниться от дел, имелись вполне определенные сведения еще неделю тому назад. В полном соответствии с этим общим настроением руководящих кадетских кругов и В.А. Маклаков отказался от председательствования в комиссии по пересмотру уголовного уложения. И выдумываются теперь всевозможные затруднения при разрешении вопросов и без того до чрезвычайности трудных и сложных, московские кадеты постановили отказаться от ответственных должностей в будущей городской управе с явною целью усложнить и затруднить и без того трудное и сложное положение.

Политическое значение этого поведения кадетов очевидно. Они желают теперь осуществить то, что они пытались уже сделать в момент образования Временного правительства второго состава. Устраняясь от дел, они хотят во что бы ни стало заставить социалистов взять всю власть в свои руки. Сперва они рассчитывали, что это удастся сделать Ленину и прочим анархистам путем насильственного переворота. Теперь, когда они увидели, что Ленин окончательно провалился со своими захватническими замыслами, они спешат другим путем достигнуть той же цели.

Зачем им это нужно - тоже слишком очевидно. Подобно тому, как они на московских городских выборах, бросив свой клич «бойтесь победы анархии», хотели собрать вокруг своего списка против социалистов все имущие классы, всю реакцию, что им, как известно, вполне удалось, подобно этому они желают теперь, уже в государственном масштабе, под тем же знаменем борьбы против социализма, напугать все имущие классы, от землевладельческого дворянства до крупной и средней буржуазии, и, напугавши, сплотить их вокруг своей партии.

Гражданская война - вот к чему ведут кадеты. Ведут сознательно и планомерно, ибо они обладают достаточным умом и опытом, чтобы понимать, что переход в настоящий момент всей власти к социалистам, к которым недостаточно дисциплинированные и организованные массы будут предъявлять гораздо большие требования, чем к коалиционному правительству, может, при наличности терроризованной и доведенной до отчаяния буржуазии, привести только к стихийной катастрофе. И то, что не удалось Ленину и чего с такой уверенностью ждали наши враги, будет выполнено партией, которая облыжно утверждает, что она государственная по преимуществу, что на первом плане для нее не партийные и не классовые интересы, а интересы общенациональные, интересы государственные.

И в какой момент решается она стать на этот, повторяем, чудовищно-преступный путь? В тот момент, когда правительству удалось, наконец, сплотить армию и двинуть ее в наступление, сразу значительно улучшить международное положение России и тем приблизить конец войны; в тот момент, когда ленинская анархия терпит крушение по всей линии, а революционная демократия в лице всех ее организованных органов и ее представителей во Временном правительстве твердо и решительно становится на путь положительной государственной работы.

Казалось бы, партия, стоящая на государственной точке зрения, партия, смеющая утверждать, что общие интересы страны для нее выше ее узко партийных и классовых интересов, должна была бы всей душой радоваться этим первым успехам правительства, должна была бы все силы свои призвать к деятельной и безоговорочной поддержке этого правительства. Должна была бы, тем более что страна бьется в смертельных тисках промышленного и продовольственного кризиса, что ей грозят голод и финансовое банкротство.

Но кадеты, ради своих партийных целей, выбирают именно этот момент, чтобы расстроить всю постепенно налаживавшуюся государственную работу, чтобы резко нарушить с таким трудом устанавливавшееся хотя бы некоторое равновесие общественных сил, чтобы бросить страну в мрак стихии и хаоса.

И все это совершается под предлогом несогласия с проектом соглашения между Временным правительством и Центральной Украинской Радой, и совершается в такой момент, когда украинцы сделали уже ряд самых существенных уступок, а в будущем в Учредительном собрании, несомненно, пошли бы и на дальнейшие уступки. Неужели же не очевидно для всякого мало-мальски разумного человека, что центробежные стремления разных национальностей, населяющих Россию, роковым образом могут лишь усиливаться по мере ослабления государственной мощи и государственного порядка в России? Неужели не очевидно, что при сложившихся обстоятельствах единственным действительным средством закрепить связь этих национальностей с общей родиной - Россией - является усиление мощи России и закрепление ее нового свободного строя? И, наоборот, неужели не ясно, что преступная политика кадетов может лишь усилить сепаратистские стремления как украинцев, так и многих других национальностей, населяющих Россию?

Все это слишком очевидно, как очевидно и то, что было ясно для всех мало-мальски разумных людей с первого дня нашей революции, что вывести страну на светлый и широкий путь организованной свободной жизни (ибо вне организации свобода невозможна) можно лишь путем объединения, согласования усилий всех демократических слоев населения. Четыре месяца революции могли только утвердить и укрепить это убеждение.

Вот почему хочется верить, что если вожаки кадетской партии будут упорствовать в той политике бойкота и анархии, к которой они в последнее время склоняются, - то те демократические элементы, та демократическая интеллигенция, которая остается еще в рядах партии, возмутится, наконец, и либо заставит руководящие органы партии изменить свою политику, либо присоединится к революционной демократии, чтобы совместной борьбой спасти родину и свободу.

И хочется думать, что и наша промышленная буржуазия ужаснется того дела, на которое ее зовут, и, подобно промышленной буржуазии Франции, Англии, Америки, поймет необходимость жертв с ее стороны и необходимость ее деятельной поддержки правительству, изнемогающему в борьбе за обеспечение светлого будущего нашей общей родине-матери.

Но если бы эти надежды не оправдались, если бы политика кадетов восторжествовала в рядах всей буржуазии, социалисты обязаны, с полным сознанием тяжкой ответственности, но бестрепетно взять власть и одними своими силами выполнить то, что можно и должно было выполнить общими силами всех заинтересованных в закреплении завоеваний революции.

Власть Народа. 1917,4 июля. № 57.

Рысс П.Я. ЗАПОЗДАЛАЯ ИСТИНА

Как ни различна будет оценка событий настоящих дней гражданской войны, все же некоторые положения самоочевидны для людей, не утерявших способности здраво мыслить. Если отбросить в сторону партийность, если обратиться к фактам и только ими оперировать, мы увидим, что события текущих дней подготовлялись в течение четырех месяцев и логически завершили тот круг, который очерчивался уже в средине марта.

Я очень далек от полемики не только с «Делом Народа», из марксизма усвоившим лишь худшие его стороны. И потому зубоскальство всяких Лункевичей оставляю в стороне, тем паче что зубоскальство это лишено даже остроумия. Но для ответа «Дню», объявившему мне анафему, только теперь и можно аргументировать от фактов, уже имевших место. С этим не согласны лишь ленинцы. Но кто является двигателем контрреволюции, каковы движущие силы последней? Разве не очевидно для всякого, кто знаком с историей, что в революции обязательны сочетания темперамента, воли и действия. И на страницах «Дня» (1 апреля) я писал, что «ни солдаты, ни рабочие не могут... присваивать решения всех вопросов жизни». Отсюда - идея коалиционной власти революционного правительства. А коалиционные кабинеты - прежде всего кабинеты самоограничения каждой из партий, входящих в комбинацию. Только тогда партии, умеряя каждая свою волю, свой темперамент, находят средний путь действия.

Между тем уже в середине марта русская революция пошла иным путем, путем страшных ошибок. Совет рабочих депутатов взял народную власть и превратил ее во власть одного класса. Революция, произведенная всей страной, постепенно превращалась в революцию, совершенную якобы одним классом. Говоря от имени «революционной демократии», титулуя ее «мощной», ей предоставляя исключительное право забот о судьбах революции, - Совет раб[очих] и солд[атских] депутатов выражал мнение только одного класса. И этот класс, отстраняя от охраны революции другие классы, и сам постепенно отстранял себя от них. Более того, говоря за страну, без полномочий на то с ее стороны, Совет изолировал Петроград от России, создавал рознь между столицей и Россией. Повторялась история революции 1848 года, со всеми ее ошибками.

Да, история повторяется. Руководители рабочих масс, в уверенности что пролетариату - и только ему - дано вершить судьбы революции, повели беспощадную борьбу с «буржуазией», к которой они причисляли всех, не занимающихся мускульным трудом. Торжествовал примитив социал-демократии, к которой примкнула и значительная часть социалистов-революционеров, забывших основные положения русской социологической школы.

И вот руководящий орган - Совет раб[очих] и солд[атских] деп[утатов] -вполне определенно преобразовался в объединенный орган двух социалистических партий. Выдвигая лозунги партий, он, тем не менее, говорил от лица России, всей ее демократии. Факты подтверждали эти положения, Борьба велась по политическому и социальному фронтам. И массы рабочих сделали единственно правильный вывод: их интересы должны быть на первом плане. А если так - рабочий класс имел право делать свою политику, ее диктовать всей России.

В условиях страны, прошедшей большую школу гражданственности, такой порядок вещей неизбежно влечет страну к охлократии. В России же, где рабочий класс лишь со вчерашнего дня получил возможность приобретать поверхностные знания, охлократия принимала чудовищные формы.

Предводители могли действовать лишь на социальные инстинкты. И потому лозунги - один другого неосуществимее - выбрасывались с неудержимой быстротой. Разве в памятные апрельские дни Скобелев, Чернов не возглашали большевистских лозунгов? Разве не Скобелев и Чернов вели яростную пропаганду против «империализма буржуазии», аргументируя не от логики, а от социальных инстинктов?

Так, сужаясь в объеме, революция расширялась в смысле классовых противоречий. Это было искусственное расширение, ибо инстинкт, не сдерживаемый волей разума, всегда приводит к неестественным результатам.

Политику стала делать улица. Инстинкт победно торжествовал над объективной правдой фактов.

Свержение П.Н. Милюкова и вступление в правительство министров-социалистов, как они и сами могли предвидеть, положило начало краху авторитета Совета р[абочих] и с[олдатских] депутатов. И в самом деле: являясь ставленником рабочего класса, министры-социалисты обязаны были в полной мере удовлетворять требования масс, руководящихся социальным инстинктом. Это - логика, спорить с которой бесполезно. И те же министры-социалисты, оказавшись у власти, убедились, что легче провозглашать лозунги, но невозможно проводить их в жизнь. Уже в начале мая министры-социалисты стали «праветь», в то время как рабочие левели, вернее - углубляли могучий социальный инстинкт. Происходило неизбежное: став у власти, вожаки не могли уже удовлетворить свои армии. И мы могли наблюдать, как массы постепенно уходили от них, как Совет раб[очих] и солд[атских] деп[утатов] терял влияние, как переходило оно к большевикам. Почему? По той причине, что безвластный и безответственный большевизм все еще мог давать обещания, выбрасывать лозунги, заострять классовые противоречия до конца, воздействуя на уже выведенный из равновесия социальный инстинкт.

Разумеется, большевики, оказавшись у власти, через неделю, в свою очередь, были бы далеки от масс, импульсы которых находились бы в подчинении у тех, кто именует себя «анархистами».

Каков же вывод? Он тот, о котором я писал на страницах «Речи» в мае. Революция, которая начинает направляться эгоизмом одного класса, обречена на гибель. Неужели 1848 год недостаточно убедителен? Если тогда еще можно было спорить, если тогда доктринеры думали, что они ведут за собой массы, разве последние недели не доказали, что «вожди» плетутся в хвосте, что ими руководят те люди, в которых теперь так велики импульсы?

Но если таков факт, он является только результатом всех действий Совета раб[очих] и солд[атских] деп[утатов], который, если хотел быть вождем, а не рабом пролетариата, обязан был понимать, что один класс не может вершить революции, ибо революция по природе своей - общенародна и национальна.

Да, лишь вчера Совет уяснил себе эту истину. Соединенное заседание Центрального Комитета Советов солд[атских], раб[очих] и крестьянских депутатов выработало воззвание, в котором есть существенная мысль: «Недостойно вооруженными демонстрациями пытаться волю отдельных частей гарнизона одного города навязать всей России». В противном случае «всаживают нож в спину», делаются «предателями» и пр.

Совершенно верно! Но надобно слово «гарнизон» заменить словом «класс», и тогда мы будем ближе к истине. Ибо тогда окажется, что нельзя «волю отдельного класса навязывать всей России».

Так, по истечении четырех месяцев революции Совет раб[очих] и солд[атских] деп[утатов] принужден громогласно заявить - пусть в скрытой форме -о коренной своей ошибке. Она была кричащей и тогда, когда «отдельные части гарнизона», свергая П.Н. Милюкова, «навязывали всей России свою волю». Она была очевидна в день большевистской демонстрации 18 июня. Она стала трагична на фоне последних дней. Ибо народную революцию превратили в классовый бунт. Часть поглотила целое. Пораженная в сердце, политическая революция заменяется социальной контрреволюцией.

И когда речь идет о пораженцах революции, пусть берущиеся об этом рассуждать припомнят факты и осмыслят их историческое содержание.

Речь. 1917, 6 (19) июля. № 156 (3898).

Нольде Б.Э. ДОГОВОР С РАДОЙ

Как ни в чем не бывало правительство, возглавляемое энергическим кн. Г.Е. Львовым, исправило ошибку царя Алексея Михайловича и Петра Великого: наспех, между двумя поездами, три русских министра и проф. Грушевский договорились об образовании украинского государства.

В качестве историка Малороссии проф. Грушевский облек договор в старинные исторические формы, которые, надо полагать, были мало сцеплены, привыкшими к несколько якобинской манере нынешнего Петербурга тремя его контрагентами. Когда Московское, а затем и Петербургское правительство в XVII-ХVIII веках сговаривалось с гетманами, оно также давало Украйне «статьи» о вольностях, а Украйна обещала ему оставаться в составе России «на веки неотступно». Разница с нынешним договором только в том, что посылавшиеся Москвой на Украинскую Раду делегаты весьма зорко и внимательно читали и обсуждали тексты, которые они подписывали, а на этот раз три министра привезли документ, юридическое значение которого они, вероятно, не вполне себе усвоили.

Я хочу, как юрист, сделать попытку отдать себе отчет в том, что случилось.

Ни Украйны, ни ее Рады в русском праве до поездки трех министров не существовало. Говорят, что и фактическое бытие их представлялось весьма сомнительным, но на этом не стоит теперь настаивать. Договор, заключенный тремя министрами и оформленный в «декларации» Временного правительства от 2 июля и «Универсале» Рады от 3 июля, не только навязал Раду Украйне, но и Украйну России.

Размах политического творчества оказался огромным. Неопределенному множеству русских граждан, живущих на неопределенной территории, предписано подчиниться государственной организации, которую они не выбирали и во власть которой их теперь отдали, без всяких, сколько-нибудь серьезных оговорок. Русское правительство не знает даже, кого оно передало в подданство новому политическому образованию. Ведь о территории Украйны есть разные мнения, и австрийско-украинская публицистика, с которой, надо думать, близко знакомы деятели Рады и мог бы познакомиться один из трех контрагентов проф. Грушевского по своей должности министра иностранных дел, как известно, отрезывает украинской землею Россию от Черного моря.

Над этими миллионами русских граждан и над этими богатейшими областями русской государственной территории договором трех министров поставлена власть, которой внутреннее устройство и компетенция внушают полное недоумение. Русские юристы привыкли после переворота читать множество правовых актов, которые в первую минуту их поражают своей новизной и смелостью. Но такого акта, как «декларация» с «универсалом», им читать еще не приходилось. Тут уже не новизна и не смелость революционной мысли, а несомненный односторонний акт государственно-правового обмана, в котором, с одной стороны, чувствуется опытная рука старого европейского политического борца, воспитанного в школе тонких политических формул и сложной политической борьбы, а с другой - неопытный и ничем не вышколенный «революционный энтузиазм».

Как устроена новая украинская власть по договору трех министров? Во главе края поставлена - юридически, именно договором созданная -«Центральная Украинская Рада». Рада остается и после договора группою деятелей, пожелавшей присвоить себе указанное наименование, и договор не делает ни малейшей попытки исцелить ее от самозванства. Есть лишь оговорка, что Рада будет «пополнена на справедливых началах представителями других народностей, живущих в Украйне, в лице ее демократических организаций». Судьей «справедливости» пополнения остается сама Рада.

Отдавая своих граждан неукраинской народности под власть новой организации, русское правительство не позаботилось о том, чтобы проконтролировать, как эти граждане будут привлечены к участию в Раде. А между тем довольно естественно приходит в голову мысль, что пополнение, проведенное самой Радой, может оказаться, по меньшей мере, «тенденциозным». Рада «из своей среды» выбирает «ответственный перед нею» Генеральный секретариат, который утверждается Временным правительством и будет считаться «носителем высшей краевой власти Временного правительства». Так описывает организацию украинской власти «Универсал», текст которого установлен по соглашению с Временным правительством. Декларация последнего делает попытку несколько затемнить смысл организации, вероятно из чувства некоторой робости перед смелостью преобразования, изображает положение так: «Назначить в качестве высшего органа управления краевыми делами на Украйне особый орган - Генеральный секретариат, состав которого будет определен правительством по соглашению с Центральной Украинской Радой...» Но как бы ни маскировать смысл договора по вопросу об устройстве местной власти, совершенно ясно, что власть передана Раде и ее органу - Секретариату, а за русским правительством сохранен лишь «nudum jus», утверждения этого секретариата и фикция, что секретариат представляет на Украйне «власть Временного правительства». Кроме фикций, русское правительство за собой ничего не сохраняет в деле устройства местной власти.

При определении объема власти этих новых органов над Украйной нет даже фикций: договор трех министров просто признает, что Украйной будет управлять Рада и ее Секретариат, как им то заблагорассудится. «Через означенный орган будут осуществляться мероприятия, касающиеся жизни края и его управления», - говорит декларация.

«В органе этом будут сосредоточены все права и средства, чтобы он, как представитель демократии во всей Украйне и вместе с тем как высший краевой орган управления, мог выполнить сложную работу организации и устроения жизни всего края, в согласии со всей революционной Россией», гласит Универсал.

Я спрашиваю себя, где права России в Украйне; и разве в приведенных положениях не заключается безусловная передача Раде всей совокупности государственно-правовых полномочий, по крайней мере в делах внутренних?

Можно догадываться, что по образцу Финляндского сейма Рада выразит готовность сохранить с Россией общность внешних дел и военного управления. Но какое правовое возражение противопоставит Временное правительство украинской власти, если, ссылаясь на договор, последняя потребует передачи ей почты или телеграфа или поступлений от налогов? Если она устроит земство по-своему? Если она на своей «морской границе», ибо все возможно при неопределенности договора и слабости Временного правительства, заведет свои таможни? Впрочем, даже войско стоит под некоторым сомнением, ибо Раде обещано «без нарушения боеспособности армии» комплектование отдельных частей исключительно украинцами. Таков смысл «договора».

Раздел власти между Россией и Украйной намечен на совершенно неслыханных основаниях полной ликвидации полномочий России. Правда, есть апелляции к Учредительному собранию, которому Временное правительство охотно оставляет в наследие учтенные им и переучтенные векселя. Но надо посоветовать вести им некоторый счет, а то иначе Учредительному собранию нелегко будет, подводя итоги политического творчества русской временной власти, свести концы с концами.

Речь. 1917, 7 (20) июля. № 157 (3899).

Вольский С. (Соколов А.В.) ДВА УНИВЕРСАЛА

В результате переговоров с представителями Врем[енного] правительства Украинская Рада издала новый Универсал, являющийся отменой предыдущего. Первый Универсал провозглашал право и обязанность украинского населения на политическое самоопределение совершенно независимо от желаний и решений всероссийского Учредительного собрания. По существу дела, Учредительное собрание должно было только подтвердить ту конституцию и те экономические реформы, которые примет и фактически проведет в жизнь Рада или иной полномочный и суверенный представительный орган украинского народа. Мы указывали на неправильность такой постановки вопроса, ибо в ней, по нашему глубокому убеждению, сквозила мысль об экономическом отложении и национальной изоляции Украйны, мысль, которая идет наперекор социалистическому сознанию и классовую борьбу подменяет национальной враждой.

Нам казалось, что если социалисты всегда и везде протестовали против национального фанатизма, то протест этот вдвойне необходим в нашу эпоху, когда международное пролетарское движение подрубает один за другим национальные фетиши и выводит рабочий класс на широкую дорогу общемирового строительства. Этот общий социалистический принцип еще ярче подчеркивался условиями нашей российской революции, ибо для всякого было очевидно, что дробление революционной демократии повлечет за собой ослабление ее творческой мощи и в конечном итоге приведет страну к политической реакции и экономическому краху.

Распыление или объединение революционной демократии - вот в чем заключалась суть украинского вопроса. Восторжествует ли разум революции над местными интересами и самочинными выступлениями, или, наоборот, местные интересы и приходская психология разобьют единый поток революции на мелкие и слабые ручейки, - вот какова была тревожная дилемма, поставленная перед Россией Первым украинским Универсалом.

С чувством глубокого удовлетворения мы должны оказать, что новый Универсал разрешает эту дилемму и совершенно устраняет возникшие опасения. Центральная Рада «решительно отвергает попытки самочинного осуществления автономии Украйны до всероссийского Учредительного собрания». Таким образом устраняется возможность разрыва внутри общего революционного движения. Центральная Рада определенно заявляет, что никаким самостоятельным законодательством она заниматься не собирается. Она лишь желает «в согласии с национальными меньшинствами подготовлять проекты законов об автономном устройстве Украйны для внесения на утверждение Учредительного собрания». Этим заявлением обеспечивается согласованность действий всей российской демократии в области не только чисто политического, но и экономического законодательства. Мы можем отныне с облегчением сказать, что вопросы аграрный, податной, вопрос об организации промышленности и целый ряд других, не менее важных, будут рассматриваться в Киеве не как вопросы украинские, а как вопросы общероссийские. Орган украинского управления - Генеральный секретариат - «будет представлен на утверждение Временного правительства в качестве носителя высшей краевой власти Врем[енного] правительства на Украйне». Внутренняя связь с российской демократией получает, таким образом, и внешнее юридическое выражение.

Таковы деловые пункты нового Универсала. А общий его характер достаточно выясняется следующим положением: «Мы, Центральная Рада, всегда были за то, чтобы не отделять Украйны от России, чтобы вместе со всеми народами ее стремиться к благоустройству и развитию всей России и единству ее экономических сил».

Между двумя универсалами - первым и вторым - лежит целая пропасть. После порывов, подсказанных скорее темпераментом, чем ясным политическим сознанием, Центральная Рада приступила, наконец, к практической работе и в процессе ее убедилась, что автономия и отложение - вещи совершенно различные. И в результате этого нового настроения мы имеем перед собой программу, с которой не может не согласиться никакой последовательный демократ. Если бы новый Универсал был исключительно плодом дипломатии двух министров, то к нашей радости примешивался бы некоторый скептицизм: дипломатия может строить тонко, но она всегда строит непрочно. Но в данном случае, по-видимому, произошел перелом и в настроениях самой массы: на полтавских городских выборах украинская партия из 68 мест получила всего 8, в то время как социалистам досталось 39. К этому присоединяются еще и некоторые практические уроки, показывающие неразрывную экономическую связь Украйны с остальной Россией: Центральная Рада, напр[имер], должна была телеграфно предложить украинцам-переселенцам, устроившимся в России, не слишком спешить с возвращением на родину.

Возвращение переселенцев в Украину грозило бы ведь безземельем для оставшегося населения. А это невольно заставляет призадуматься тех, кто полагает, что украинский земельный вопрос может и должен быть разрешен самими украинцами вне связи с остальной Россией.

Таких предметных уроков будет, конечно, все больше и больше, и мы уверены, что растущее политическое сознание украинцев сумеет наметить путь, не противоречащий ни задачам российской революции, ни целям социализма. И «Правде», чтобы не остаться в хвосте этого нового движения, придется изобрести для Украины какой-либо новый лозунг. Мы позволяем себе надеяться, что после неудачных попыток творить петроградскую историю, по Щедрину, и киевскую, по Гоголю, «Правда» вспомнит наконец кое-что и из Маркса.

Новая Жизнь. 1917, 7 (20) июля. № 68.

Парфаньяк П.А. К УКРАИНСКОМУ ВОПРОСУ

I.

Среди шума политической борьбы, в процессе созидания новых устоев государственной жизни особое внимание обращает на себя решение Вр[еменного] правительства в ответ на требования Украинской Рады.

Это первый случай, когда русской демократии пришлось вплотную столкнуться с украинством не только как с определенным культурно-национальным движением, а как с ярко выраженным политическим и притом явно сепаристическим течением. Первая встреча крайне знаменательна и сугубо важна в политическом отношении. От платформы, которую займут в виду этого нового фактора широкие слои русской демократии, зависит не только судьба украинского движения, но, может быть, и всей России.

Для многих украинский вопрос в его новом виде не является неожиданностью. Его предвидели и к разрешению его готовились давно. Но для масс украинство еще до недавнего времени было окутано какой-то таинственностью, которая одних привлекала, других пугала. И едва ли могло быть иначе. Как один из элементов, с особенной силой преследуемый старой властью, украинство скрывалось в подполье и вызывало самые разноречивые толки.

Как все преследуемое, оно снискало себе симпатии широких кругов русской демократии, не доверявшей царскому правительству и принимавшей под свою защиту все жертвы его произвола. Но присмотреться ближе к этому движению русское общество не сумело, да и не имело возможности, так как многие черты украинства и притом самые существенные, скрываясь от преследований, всегда были замаскированы и прикрывались разными флагами.

Однако с падением старого режима запретное табу, как и многое другое, было снято с украинского движения, и перед нашими глазами оно выявило свою истинную природу.

II.

Еще недавно, вскоре после революции, мы были свидетелями грозной опасности, пронесшейся над Россией, когда «Украинская Рада» чуть было не объявила себя «украинским Учредительным собранием» и только вмешательство со стороны Киевского С[овета] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов] заставило украинцев отказаться от этого рискованного шага. На этот раз конфликт разрешился благополучно, но самая возможность открытого отделения Украины от России глубоко врезалась в сознание русского общества, заставила серьезно призадуматься над некоторыми чертами украинства и отнестись к ним с недоверием.

Эту «потерю доверия» учла «Украинская Рада». Имея в виду, с одной стороны, то обстоятельство, что русская демократия не позволит узурпировать права Учредительного собрания, откуда бы эти посягательства не исходили, и в дальнейшем слабость и незначительность своих сил - украинцы не решились пока на открытый и немедленный разрыв. Но, переменив тактику, принялись за подготовку почвы и укрепления своих сил для этого разрыва.

Та широкая агитационная работа, которую в последнее время развивали украинцы среди местного населения, а главным образом среди солдат, имела своей целью подкрепить требования «Украинской Рады», в случае необходимости - вооруженной силой и таким образом оказать давление на русскую демократию. Был созван Первый Украинский съезд делегатов с фронта, предъ

явивший Вр[еменному] правительству непосильные требования. «Съезд украинских делегатов с фронта, представляющий более 900 000 штыков», потребовал от Вр[еменного] правительства до созыва Учредительного собрания «образования особых национальных украинских полков» и «особого министра по делам Украины, с правом участия в составе Вр[еменного] правительства».

Как раз в это время происходило образование коалиционного правительства и кампания, открытая «Укр[аинской] Радой», притихла. Наступила некоторая передышка для выяснения изменившейся обстановки и учета соотношения политических сил, после чего Укр[аинская] Рада снова повела наступление.

Несмотря на прямое запрещение военного министра, Укр[аинская] Рада созывает Второй Украинский армейский съезд и предъявляет Вр[еменному] правительству чуть ли не ультиматум, выставляя те же требования - национальной армии, национального дипломатического представительства и т. д., с грозным заявлением Грушевского, «что вскоре наступят решительные события». Вр[еменное] правительство на эти требования ответило, как известно, полным и решительным отказом. Но последствия этого ответа нам еще не известны. Уже сейчас Укр[аинская] Рада, посягая на власть Вр[еменного] правительства, запрещает отдельным полкам отправляться на фронт, пока Вр[еменным] правительством не будут удовлетворены все требования Укр[аинской] Рады. Фанатиками национализма готовится предательский удар в спину русской революции, в самое трудное для нас время, когда враг стоит у сердца отечества и угрожает молодой свободе.

III.

Существует удивительная аналогия между нашими социальными фанатиками - большевиками и не менее фанатичными большевиками национализма - украинцами. И те и другие вынуждены были долго скрываться в подполье, и это подпольное существование породило в них неуверенность в своих собственных силах и крайний фанатизм - неспособность проникнуться интересами общего.

И те и другие, не веря в свои силы и увлекаемые фанатизмом, усвоили тактику захвата и насилия как наиболее отвечающую их слабости и неуверенности в завтрашнем дне. Те же самые психологические предпосылки вселяют в наших социальных и национальных большевиков недоверие к Учредительному собранию как истинному представителю народной воли. Опасения, что Учредительное собрание не пойдет за их голосом, толкают тех и других большевиков на путь скорейшего захвата власти, не дожидаясь решения всего народа.

Эта черта современного украинства была верно подмечена общественным сознанием и заклеймена кличкой национального большевизма. Она вооружила против украинцев даже тех, кто раньше явно им симпатизировал. Украинцы почувствовали эту резкую перемену в психологии широких кругов русской демократии, происшедшую после первых же их выступлений и, не стесняясь, заявили, что они не доверяют русской демократии и ее благожелательному отношению к украинскому движению. Таким образом, доверие было потеряно, но не только украинцев по отношению к русской демократии, но и русской демократии по отношению к украинцам. Но что более всего нелепо в этом случае, это то, что украинцы добиваются от Вр[еменного] правительства официального заявления о его благожелательном отношении к украинскому движению. Неужели украинцы думают, что, потеряв доверие в широких демократических кругах населения, они получат его из рук запуганного угрозами Вр[еменного] правительства? Да и неужели украинское движение может погибнуть, если не получит санкции и поддержки от Вр[еменного] правительства?

IV.

Каковы же те максималистские требования украинцев, которые вооружили против них почти всю русскую демократию? Здесь нужно строго различать две стороны этих требований. Одни из них касаются права украинцев на свободное и беспрепятственное развитие украинской национальности, и они пользовались и пользуются общим сочувствие и признаются, за немногими исключениями, всеми партиями в России.

И это совершенно понятно. Раз провозглашен Революцией принцип национальной свободы, всякий, кто сознавал свою принадлежность к украинской национальности, получил возможность открыто и беспрепятственно развивать и беречь свой национальный язык и культуру. Вр[еменное] правительство пошло навстречу украинскому движению и сразу же удовлетворило все культурно-национальные требования украинцев. Наравне с русским украинский язык специальным актом Вр[еменного] правительства вводится в суд, администрацию и школы, где этого население пожелает. Правительство было озабочено открытием средних и высших учебных заведений, будущих рассадников украинской культуры. Кажется, все это должно было удовлетворить украинцев, как определенное культурно-национальное течение.

Однако ошиблись те, которые считали украинство таковым. Они не заметили той сепаристической тенденции, которая была присуща украинству в самом его возникновении, и, может быть, определило само его возникновение. И здесь именно сказались те черты украинства, которые для многих явились неожиданностью, для других лишь естественной эволюцией украинского движения.

Украинская Рада потребовала (§ 5) выделения украинцев в отдельные войсковые части, т. е. национальной армии, (§ 8) предоставление из Государственного Казначейства в распоряжение Центральной Рады Укр[аины] средств, нужных для удовлетворения Малороссии, т. е. отдельного казначейства, (§3) назначения особого министра при Вр[еменном] правительстве по делам Украины и (§ 3) участия в будущей мирной конференции представителей от Украины, другими словами, отдельного дипломатического представительства. Не входя даже в подробное юридическое освещение этих требований, которые, в случае их удовлетворения, привели бы к формальному отделению Украины от России и расчленению последней на два самостоятельных, почти ничем не связанных, государственных организма, можно было заранее угадать, что они потерпят полную неудачу. И совершенно понятно.

Эти требования не могли быть удовлетворены Вр[еменным] правительством по той простой причине, что удовлетворить их Вр[еменное] правительство не правомочно. Какой бы неограниченной ни казалась власть Вр[еменного] правительства, она все-таки связана и ограничена довольно узкими пределами. Временное правительство приняло от революционного народа власть над свободной и целой Россией и обязано сохранить ее таковой до Учредительного собрания. Поэтому оно не могло взять на себя ответственность за расчленение России, которое, несомненно, наступило бы в случае удовлетворения требований Украинской Рады.

Однако удовлетворение требований Укр[аинской] Рады не только юридически недопустимо, оно и технически неисполнимо. Во время величайшей войны и сильнейшего напряжения всех сил, когда внешний враг угрожает свободе России, «национализация штыка», как с горькой иронией выразился один политический деятель, привела бы нашу армию на долгое время к полной потере боеспособности. В этом и заключается грозная опасность, к которой привела разрушительная работа Украинской Рады.

V.

Таково то неприглядное положение, в котором находится молодая русская демократия, вследствие своей неподготовленности к разрешению украинского вопроса. Ничего, впрочем, удивительного в этом нет. Украинское движение было так искусно замаскировано, что русское общественное представление об украинцах и их тенденциях построено было из заблуждений и иллюзий, которые теперь разрушает и рассеивает суровая действительность.

Лишь немногие до недавнего времени имели мужество пойти против общего убеждения и подвергнуть украинство суровой, но справедливой критике. Они и раскрыли те иллюзии и ошибочные представления об украинцах и укр[аинском] движении, которые господствовали в сознании русского общества. Они ставили себе вопрос: имеем ли мы моральное право на расчленение того культурного коллектива, каким, несомненно, является Россия, и отвечали на этот вопрос отрицательно. Наблюдая попытки украинского движения в Галиции, где оно имело самую благоприятную почву для развития, создать отдельную от русской культуру, они отнеслись скептически к этой украинской культуре как определенному способу повысить культурный уровень масс.

Да и в самом деле, является ли попытка создать новую украинскую культуру целесообразной? При современных весьма усложнившихся социальных и экономических отношениях, когда с особенной силой чувствуется потребность в соединении, всякая попытка расчленения является весьма опасной и грозит непроизводительной затратой сил и энергии, а может быть, и культурной отсталостью в будущем. Кроме того, русская культура не есть для украинцев что-то чужое. Она создана общими усилиями великороссов и малороссов и может считаться настолько же великорусской, насколько и малорусской.

Однако бороться с украинством, покрытым ореолом преследований и гонений, было нелегко. Да и русское общество не поверило этим предостережениям. Только современные события показали всю правильность подобных предположений и рассеяли, нужно думать, раз [и] навсегда, иллюзию безопасности и безвредности украинского движения.

Еще одно из заблуждений русского общества по отношению к украинству суждено было разрушить суровой действительности. Считалось общепризнанным, что украинское движение является результатом проникновения в массы демократических идей, и это именно обманчивое представление больше всего снискало украинству симпатии русской демократии и сделало борьбу с ним почти невозможной. Но и оно лопнуло, наконец, как мыльный пузырь.

Оказывается, что за лозунги, объявленные Украинской Радой, страстнее всех ратуют как раз элементы совершенно не демократические, наоборот, прямо реакционные, как известные «самостийники», пользующиеся в своей человеконенавистнической пропаганде приемами черносотенства. И если можно упрекнуть здесь демократию, то разве только в том, что она, долгое время живя обманом, слишком мало проявляет сейчас энергии в борьбе с этими темными силами.

Еще одна лишняя маска была снята окончательно с украинского движения. Говоря об украинцах, мы привыкли этим именем называть все малорусское население Украины. Это непростительное заблуждение! Нужно же, наконец, открыть глаза и сказать ясно: «Украинцы - это только партия!» Даже Украинская Рада не претендует на большее и считает себя органом только организованной части малорусского населения. Но это последнее заблуждение не ушло от внимания Вр[еменного] правительства, которое свой отказ удовлетворить требования Украинской Рады мотивирует, между прочим, и тем, что Украинская Рада не может представлять волю всего украинского народа, раз она не избрана всеобщим, равным, тайным и непосредственным голосованием всего народа.

VI.

Каковы же перспективы будущего украинского движения? Как отнесется к позиции, занятой Украинской Радой, остальная часть населения Украины? Все это вопросы уже недалекого будущего. Когда будет созвано Учредительное собрание, Украина скажет через своих представителей, чего она хочет.

Но разве это может успокоить нас?

Разве мы можем ждать, сложа руки, когда большевики национализма -«самостийники» - ведут жесткую травлю русского, когда идет разрушительная работа со стороны «Украинской Рады», угрожающая гибелью русской революции и расчленением русскому государству и русской культуре?

Нужно организовать общественное мнение Украины уже сейчас же, не ждать, пока еще не поздно, чтобы создать сильный противовес зарвавшимся большевикам национализма. Мы накануне важных событий на Украине...

Уже сейчас население крайне взволновано и возмущено максималистскими требованиями Украинской Рады. Оно лишь ждет окончательной формулировки своей политической и культурно-национальной платформы.

В известном заявлении группы «коренных малороссов-интеллигентов», обращенном к Вр[еменному] правительству, коренные украинцы, любящие украинский язык и бытовые особенности Украины, считают, однако, русскую культуру своей культурой и русский язык своим литературным языком, созданным не только великороссами, но в равной степени и малороссами. И этот факт не единичный. Подобные резолюции выносят многочисленные митинги и съезды в Киеве, Харькове, Полтаве, Одессе и Ростове. Против национально-территориальной автономии Украины выступили политические общества «Русь» и «Союз Югороссов». Такова в общих чертах платформа культурнополитического единства всех русских племен - новой зарождающейся на Украине партии, которая будет иметь несомненный успех у населения, недовольного позицией Украинской Рады. Социальный облик этой партии пока еще не определенный. Но идея культурно-национального и политического единства всех русских племен тем именно и характерна, что она может объединить людей различных социальных положений.

Мы накануне разделения всего населения Украины на две резко отличающиеся по культурно-национальному признаку партии. Социальные различия будут иметь место лишь внутри этих двух культурно-национальных групп. Возникновение и укрепление этой партии с точки зрения русской демократии и революции может быть только желательным. Таким образом можно оздоровить политическую атмосферу на Украине, остановить или, по крайней мере, умерить ту бешенную эпидемию сепаратизма, которая грозит гибелью и русской революции, и русскому государству.

Только идея культурно-национального и политического единства всех русских племен может воодушевить широкие массы на борьбу с сепаратизмом и другими разрушительными темными силами. Эти силы должны же, наконец, уступить место созидательным. Временное ослепление пройдет, и, просветленная и окрепшая, вся русская демократия примется за устроение своей национальной культуры во всем ее многообразии и разносторонности.

Русская Свобода. 1917. № 10-11. С. 11-20.

Брюллова-Шаскольская Н.В. «ДЕМОКРАТИЯ УКРАЙНЫ САМА ВЫРАБОТАЕТ ЗАКОНЫ СВОЕЙ СТРАНЫ И ВЫНЕСЕТ ИХ НА СОГЛАСОВАНИЕ [...] В УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ»

Первый Универсал Украинской Рады, опубликованный 11 июня, вызвал крайне отрицательное к себе отношение. Широкие круги общества и обывательская пресса забили в набат по поводу «распада России», которой грозит вернуться к участи Московского княжества. Но даже и социалистической прессе стали мерещиться в действиях Рады большевизм и максимализм, действия неорганизованные и разбивающие революционное единство. После этого произошло соглашение, достигнутое министрами Керенским, Терещенко и Церетели, и, как результат его, Второй Универсал 3 июля. Эти два акта были оценены уже не так единодушно. Для кадетов, как известно, они послужили поводом к выходу из министерства; в кадетской печати на них отозвался в очень резкой статье проф. Нольде («Речь», 7 июля). Он иронизирует по поводу «исправления ошибки царей Алексея Михайловича и Петра Великого», над «самозванством» Рады и юридической несостоятельностью тех, кто составлял договор.

Другие органы печати, наоборот, очень доброжелательно относятся ко Второму Универсалу и правительственному договору, но именно потому, что они, по их мнению, так резко отличаются от первого документа. В «Новой Жизни» 7 июля Стан. Вольский подчеркивает, что «между двумя универсалами лежит целая пропасть», что «Рада убедилась, что автономия и отложение -вещи, совершенно различные».

Пишущей эти строки пришлось уже на столбцах «Дела Народа» отстаивать ту точку зрения, что и Первый Универсал не заключал в себе ничего «страшного» и был совсем неправильно оценен. Конечно, ни тот ни другой не являются документами юридическими. Язык их не отточен в строгих и отчетливых выражениях юриспруденции, и законопроектами для устроения Украйны они служить не могут. Несомненно, никого не могут удовлетворить такие неточные выражения, как «сосредоточение в Генеральном секретариате всех прав и обязанностей», «пополнение Рады на справедливых основаниях» и т. п. Задача их чисто декларативная. И тем не менее правительственное соглашение с радой является, вопреки мнению к[онституционных]-д[емократов], актом высокой политической мудрости, потому что взбаламученное и разливающееся море народного движения оно ввело в организационное русло, оно вернуло этим украинскую демократию к общему с Россией революционному делу, укрепило единый политический фронт.

Есть, правда, одна коренная разница в обоих документах Рады. Это - их тон. И он объясняется именно не изменением взглядов самой Рады, а коренной разницей в подходе к Украйне со стороны России. Требования и чаяния украинского народа были первоначально встречены и Временным правительством, и Советом депутатов с тем недоверием и недружелюбием ко всяким выявлениям национальности, от которых до сих пор не может избавиться русская демократия. Все еще в понимании республики, хотя и в скрытом виде, пробивается старое якобинское правило «единая и нераздельная», все еще -что пахнет национальными требованиями, то «от лукавого».

И поэтому Первый Универсал звучит обидой и негодованием народа, «руку которого оттолкнули», «требования которого отвергли». Даже принципиального признания права на автономию Вр[еменное] пр[авительство] и С[овет] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов] не захотели высказать до

Учредительного собрания. Но народное движение, стихийное, массовое, не ждет. «Мы не можем, - писала Рада, - бросить наш край на произвол анархии. Мы должны взять всю работу на себя».

Совершенно иные ноты - во Втором Универсале. «Временное правительство... протягивает руку представителям украинской демократии и Центральной Раде и призывает в согласии с ним творить новую жизнь Украйны на благо всей революционной России», и «украинская демократия вместе с революционным Правительством приложит все свои силы, чтобы довести страну и, в частности, Украйну до окончательного торжества революции».

В соответствии с этим в тревожные дни 3-7 июля Рада выразила полное доверие и поддержку Вр[еменному] пр[авительству], и это одно, после тех вражды и отчуждения, которые надвигались в июне, должно было бы открыть глаза кадетским догматикам, настаивающим на юридической неправомерности акта.

Да, хорошо было бы, если бы революция могла зарождаться и протекать в полном соответствии со всеми томами свода законов! Да, несомненно, Рада не является учреждением вполне правомочным, избранным всеобщим голосованием, по всем правилам четырехвостки, хотя и делегирована широкими массовыми организациями. Но, право же, еще менее правомочным был Петроградский С[овет] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов], и все же подчинение ему было политически необходимым и дальнозорким.

Что же за форма автономии в общих чертах предлагается всеми этими документами, в частности - документом, заставляющим взывать к тени Петра Великого?

При определении форм автономии и федерации мы должны различать два типа. Некоторые области, как например Кан, Канада, Австралия, Эльзас-Лотарингия, обладают широчайшей административной и законодательной автономией; но автономия эта «октроирована», дарована сверху, их конституция есть часть центральной конституции, и сами области не участвуют в ее создании и изменении; иными словами, они не имеют учредительной власти.

Иначе обстоит дело в таких государствах, где целое создалось путем добровольного соединения частей, путем их федерирования, как С[еверо]-А[мериканские] Штаты, Швейцария, Германия. Объем законодательной автономии может быть в Баварии даже уже, чем в Канаде, но происхождение ее иное, и поэтому часть такой федерации (Bundesstaat) имеет права и голос в создании и изменении своей конституции.

При образовании новой России, создающейся не медленно - эволюционно, а общим революционным творчеством ее народов, самой естественной, думается, будет вторая, федеративная форма, и поэтому совершенно нормальным является то, что демократия Украйны сама выработает законы своей страны и внесет их на согласование с другими, соседними законопроектами, в Учредительном собрании.

И при этой выработке наиболее серьезными представляются два тесно связанных между собою вопроса: первый - о границах Украйны, второй -о правах меньшинств. При этнографической пестроте края, главная нация имеет право назвать своею только ту территорию, которую заселяет сплошь или, по крайней мере, в пределах 80-90 проц., остальные же земли должны высказаться в референдуме, в общенародном голосовании. Кроме того, надо подчеркнуть, что слабость всякой областной автономии в том, что она составляет меньшинство, и обеспечение их в виде публичных прав языков или даже пропорциональности бюджета недостаточно. К автономии территориальной должна быть внесена поправка - автономия экстерриториальная для тех национальных меньшинств (из них на Украйне главные - великороссы, поляки и евреи), которые этого захотят.

Дело Народа. 1917, 26 июля. №110.

Гревс И.М. РУССКИМ-УКРАИНЦАМ

1

Когда разразилась первая буря нашей февральско-мартовской революции, освободив Россию от царизма, мысль моя сразу и тревожно стала обращаться к Украйне, родной и любимой, для моего сознания нераздельной части великой, дорогой Руси.

Это огромное осложнение для организации плодов освобождения на пользу драгоценного дела веков - единой России, что она многоплеменна. И что старая государственная власть умела только разжигать вражду между народами, в нее вошедшими. Национальная рознь так же, как междупартийная и межклассовая ненависть, может только разбить, искрошить, уничтожить величественный образ, который должен стать теперь всем близок: снята злая сила, которая порабощала в единстве, и оно теперь могло бы расцвесть, как вольное целое, как знак приблизившегося сплочения человечества.

С приветом о национальном братстве хотелось тогда же обратиться к украинскому народу. Охватила горячая вера, что там исчезнут сепаратисты - люди «австрийской ориентации», тем более уродливые единицы из украинской интеллигенции, которые зловеще ждали освобождения их страны от победоносного оружия Вильгельма. Я твердо уповал, что вообще «самостийные» течения растают на Украйне, как «воск от лица огня», перед взошедшим солнцем общей свободы, которое не может не съединить всех сынов русской земли.

Но быстро развертывавшиеся события, омрачившие лик начальной общей радости, не дали досуга исполнить желание, а потом... такое поползновение уже стало рисоваться беспочвенной сентиментальностью.

От кого говорить, к кому обращаться?

Я хотел сказать: будем вместе, мы, которых природа и история сделали близкими, однофамильцами, родными. Теперь же вижу, как мало проявляют сознания кровного единства своего уже и те, кого называют русскими в узком смысле; сами русские не ощущают своей национальной личности, т. е. теряют себя, пропадают в безличии. А затем сухо и грубо отказываются от связи с Россией руководящие органы украинского движения.

Что же говорить от пустоты к пустоте?

Мрачно пало воодушевление. Даже в минуту черного раздумья над бедой жесткого морального колебания нации появилось известное оправдание украинского сепаратизма. Казалось, националисты там могут сказать: у вас нет патриотизма; пусть же будут вольны от вас все, прежде угнетенные. Предавайтесь немцам, идя на удочку их братания; мы отстоим свою национальную целость без вас.

Но чувство долга и справедливости звало опять к отрезвлению. Когда затемняется великое чувство родины и единения - тут и надо поднимать голос во имя его, будить померкшее сознание. Винить «русских» в полном отсутствии патриотизма - обида для собственной нации. Немудрено, что в грозном шуме общего крушения и переустройства многое временно мутнеет в душе. Надо это понимать.

Относительно же «украинцев» я всегда был убежден, что в массе народной там нет отвержения от России, нет ощущения себя особым от нее народом. Грушевские и Винниченки рисовались мне с самого начала их выступления не народными вождями, а главарями националистической партии. Это выводил я из личных воспоминаний и наблюдений, из бесед с местными деятелями и из литературы. Вновь окрылялась надежда на возможность объединения и выяснялась опять обязанность к нему звать и звать. Найдутся дружеские отклики среди добрых украинцев.

Помещенная в «Русской Свободе» (№ 9) статья «К украинскому вопросу» подтвердила мне новыми доводами, что и теперь, когда отделиться от России не подвиг борьбы и жертвы, а ловкое, даже коварное использование критического положения нового государства, политика «Центральной Рады» не национальное, а партийное дело.

Тем более надо единиться вместе великороссам и украинцам, почитающим начало идеалистического патриотизма и специально чувствующим общую родину, любящим ее, о ней болеющим.

Кто же не понимает, как возник сепаратизм в украинской интеллигенции?

Это - печальный плод долгих, бессмысленных притеснений, которым подвергались на Украйне национальные и местные свойства и права, идеалы и быт от произвола императорского правительства.

Это - подавление своеобразия жизни, языка, печати, школы, литературы, свободы, всего украинского.

Это особенно постыдная, насильственная «русификация» того, что было «русским» и раньше, а в эпоху первоначального соединения себя таковым и ощущало.

Это - правда, которую нельзя не признать; и безнадежная неспособность старого нашего правительства ставить украинский вопрос иначе - ярко доказуется тем, как стали хозяйничать его агенты в «завоеванной» Галичине в 1914-15 гг.

Нельзя не признать известной вины по отношению к украинскому движению и за русским прогрессивным обществом. Оно давало вопросу слишком мало внимания. Занятое собственными (лучше - общими!) тяжкими злобами века, оно не оценило всей его важности и опасности проглядеть и затянуть его разрешение.

Так, ощущая свое одиночество, травимое и теснимое, украинское движение ушло в подполье и здесь-то во всех своих крайних выражениях оно приняло вид сепаратистского большевизма, который и вырвался наружу теперь. Но именно теперь, какое же остается для него морально законное место?

В чем находит опору украинский сепаратизм?

В идее отдельности своей «нации»; в требовании для нее права «самоопределения».

Вполне ли основательно первое?

Благотворно ли второе, если оно приводит к отречению Украйны от всей России?

2

Вдумаемся в первое.

На чем базируется отдельность нации, расы? На различиях антропологического типа и языка? Но классификация расовых и племенных типов по черепу, скелету, другим чертам физического строения такая спорная, зыбкая научная проблема. Самые типы так смешаны и переплетены. Как здесь размежеваться?

А язык? Есть ли украинская «мова» особый язык, или только малорусское наречие русской речи. Ученые препираются, и титул особого языка дают с особой радостью украинским говорам, кроме местных филологов, те их «общерусские» авторитеты, кто симпатизирует свободе Украйны. Вопрос языкознания смешался с политикой.

Не берусь спорить не только по некомпетентности, но и потому, что для меня в этой области не сравнительной антропологии или филологии принадлежит решающий суд; последнее слово должно произнести народное сознание: кем народ себя считает, с кем он хочет быть заодно? Пусть и украинская сепаратистская интеллигенция углубится в правду и не смущает душу своей «нации» (пусть - это нация!) агитацией отделения!

Когда в 1871 году раздавившие Францию «огнем и железом» немцы готовились отторгнуть от нее Эльзас и Лотарингию, великий французский историк-патриот Фюстель де Куланж говорил: Французские или немецкие эти страны? Спросите их жителей, и если они, хоть бы по-немецки, ответят, что они - французы, это будет истина, которую никто не смеет насиловать во имя истории или победы.

Я не сомневаюсь, что украинская масса чувствует себя русскою. Здесь сильны не столько доводы разума, сколько общее ощущение души, срощение единиц и групп, в сложное личное целое, нераздельное органическое сплетение живых людей в живой народ.

«Великороссами» и «Малороссами» столько вместе пережито, что их можно отделить лишь интеллигентским политическим насилием, резать по живому телу, его рассекать и приобщать к окровавленным кускам чужие отростки. Где кончается «Россия», где начинается «Украйна»? Как разнять их естественно сплотившиеся члены, не сломав их, не сделав обоюдно негодными?

Для всех органов моей души это ясно как день. Я родился и прожил жизнь детство в деревне как раз в одной из местностей, о которых нельзя сказать -Великороссия это или Украйна? В одной улице, по одну сторону церкви обитали «хохлы», в другой, по другую - «кацапы». Они так называли одни других в добродушной шутке, но не питали взаимно враждебных чувств. Жители обеих частей «слободы» вступали между собой в брачные союзы, но сохраняли каждая свой язык, одежду, обычаи, нравы. Было общее единство при частных различиях. Я вырос в сознании этого единства.

Для гимназического образования мне пришлось переселиться в Петербург, и я расстался с Малороссией как постоянным местом жительства навсегда. Но когда приходится бывать в Харькове, Полтаве, Киеве, я чувствую себя в родном краю, как в Москве, Новгороде, Твери, с прибавкою даже так трогательного элемента детских воспоминаний. Разлука не проявила ощущения розни. Сознание только укрепило проникающий все существо властный инстинкт единения, который находит святое (да, святое!) выражение в чувстве совсем непроизвольной любви к тем и другим. Ярославец и полтавец для меня родные братья. Значит же они родные и между собой.

Приведенный личный пример, для пишущего субъективно особенно убедительный, рисуется мне индивидуальным символом объективно реальной истины.

Каков корень тех и других, великороссов и малороссов, один или различные? Разве малороссы не ближе к великороссам, чем те и другие к полякам или сербам? Ведь малорусский язык великороссы (и обратно) легко понимают, не учившись, а польский надо специально изучать. Обратно, ряд великоросских говоров не менее взаимно непонятны, чем речь полтавца москвичу. Да и гораздо больше, чем языком, национальность часто сплачивается историей, многовековым прожитым. Выстраданным или поднимавшим душу.

Украинские публицисты любят колоть глаза великороссам тем, будто все славянское в тех от Украйны: из Приднепровья заселялось Поволжье. А дальше великороссы были залиты финской кровью. Не знаю, насколько здесь полная и точная правда. Но хоть бы и так.

Не уничтожаются же общность единого славяно-русского происхождения финскими примесями у одних, половецкими и иными у других. Дело не в этом. Суть в общей долгой традиции.

Отлично, если древнейшие зачатки культуры обоих хранятся в киевской старине. Споры о первенстве здесь бессмысленны. Связь же с оригинальным и сильным прошлым должна быть дорога обоим.

А начиная с VII в. разве не жили «обе нации» единой, общей историей? Вместе шла, соединенными силами, борьба с иноплеменниками; вместе трудились они над богатствами земли; вместе развивали торговлю и промыслы; вместе усваивали формы высшей цивилизованной жизни.

Из Киева в XVII в. пошла в Москву важная струя просвещения. Но знания и идеи, полученные Москвою и Петербургом с запада, и собственными силами добытые и созданные там плоды просвещения текли также обратно в Киев, Чернигов, Полтаву и Харьков. Не питалась ли ими Украйна? Не двинулась ли ими вперед? Не участвовала ли и сама в их создании? Сколько сынов Украины училось и учится в северных университетах и призывалась, и призывается там же в ряды ученых, профессоров, учителей русского юношества.

Много замечательных, еще больше просто добросовестных общественных и государственных деятелей русских были родом из Украйны и делали вместе с северянами общее благое дело созидания, боролись вместе против общего зла. Также обратно, на Украйне сколько жило, трудилось и умерло на пользу страны выходцев из великорусского севера. Не одних официальных русификаторов нагнала Великороссия на Украйну. Она дарила ей убежденных работников, и те служили ей, не отделяя ее от отечества, не эксплуатируя, как колонию, сливаясь с нею безраздельно, как с родной землей. А сколько южан и северян прожили по полжизни в одной стороне, по полжизни в другой, равно воодушевленно и деятельно, вспоминают о той и другой половине, как о служении отчизне, благодарят все ту же отчизну сами за полученное тут и там добро.

У нас выросла одна наука, техника, искусство, одна литература. Украйна творила ее так же, как Великороссия, и плод созданного - общее достояние и нераздельная связь: переплетение гениев и изобретателей, обоюдное пользование продуктами их творчества. Имя Гоголя, рожденного Украйной, писавшего по-русски, - живой орган создавшегося союза. Некоторые говорят: это была трагедия Гоголя, что он должен был писать не на своем языке, и в такой горькой судьбе виновата Россия.

Не Россия закрыла голос украинской речи: то сделало правительство, которое душило и русское честное, открытое слово. И кто решится сказать, что язык Гоголя, который явился откровением в расцвете русского художественного языка, был для него языком чужим, что он писал по-иностранному, что он не горел любовью к России! Если же и Гоголь испытывал трагедию насилия над правом пользования милой ему украинской «мовой», то не терпел ли здесь участь, общую всем русским, любящим свободу, под царским правительством, - трагедию исковерканья души произволом?

Гнет самодержавия, тяготевший над всеми подданными также, с другой стороны, являлся органом сплочения между двумя половинами великой нации. Украинцы и Великороссы - одинаково страстотерпцы монархии и бюрократии. На Украйне только угнетение выражалось еще в лишней мрачной форме преследований языка. Но разве можно в этом подозревать сообщничество русских людей? Сколько раз голос русских прогрессивных деятелей поднимался за украинскую литературу. И украинцы, и великороссы одинаково боролись, гибли и поднимались. В общее русло слились их пот и кровь; нераздельно сплотила их общая ненависть к тому, что ныне пало. Неужто ж не выросла общая любовь?

Тяжелое общее рабство должно было слить их воедино, в одно тело, один дух. Разве может разделить их общее освобождение? Ведь это безумие, особенно перед лицом общего для обоих врага!

3

Великороссы и Малороссы составляют (такими их сделала природа и история!) единую нацию - великий русский народ! ¹ Каждые отдельно - только часть ¹; отделение части - болезнь для целого и сужение жизни для той и для другой. Это - убийство и самоубийство. Этого не будет, я твердо верю.

Какая цель отделиться? Кому от этого будет хорошо? Что никакая благородная идея, моральная, политическая, патриотическая не выражают такого веления, ясно само собой. Но нельзя найти и противоположных интересов. Экономически южная и северная Россия давно срослись в дифференциации и взаимодействии, распадение приведет ту и другую к обеднению. Разобьет оно уродливо и территорию, образующую естественное целое. Возбудится бесконечность острых пограничных и черезполосных конфликтов, порождая пререкания, зависть, алчные распри. Кому это полезно, кому даст радость и удовлетворение?

Но если вожделения партии украинских сепаратистов восторжествуют и Украйна действительно отсечет себя от остальной России, толчок этот даст толчок для дальнейших центробежных течений. Финляндия идет уже вместе с Украйной теперь. Как тяжело это сердцу, любящему Россию, если украинский - свой народ так изменит единству, как народ чужой, когда это делается как раз в эпоху общего освобождения! Покорялись утеснению от действительно порабощавшего правительства. Взбунтовались против того, которое совершает первые труднейшие шаги для организации в будущем свободного развития всех. Можно представить, что будет, если финляндцы, украинцы, эсты, латыши, литовцы, белорусы и многие другие приобретут отдельность ².

Что же получится?

Россия (остающаяся Россия) окажется отброшенной на восток - от Балтийского моря и от Черного к Ледовитому океану и к Уралу. А с востока еще пойдет сибирский сепаратизм, - во что тогда превратится российское государство? Что ж, это будет месть великорусскому населению за грех, не им совершенный. Кто понесет кару, караемые или каратели? Будет ли это обеспечивать независимость от посягательств сильных чужих? Будет ли это способствовать прогрессу, или явится упадком культуры?

Вожаки украинского сепаратизма утверждают, что они хотят не отделения, а федерации. И я признаю ее, если она не разрушает единства. Но «федерализм» - расплывчатое слово, как и пущенное теперь в обиход безбрежное понятие «самоопределение». Национальная автономия в такое смутное время грозит привести к государственной самостоятельности, к полному уничтожению целого при незрелости сознания в частях. Что мешает выждать, как зовет Временное правительство, для решения трудного вопроса, что скажет голос собравшихся в Учредительное собрание, правильно избранных представителей всего русского народа, всех народов России? Нельзя совершить неосторожно пагубный акт, чреватый огромными последствиями. Чем легче отвергнется сейчас Украйна от России, тем легкомысленнее откроет дорогу для дальнейшего расщепления, для распадения их на два государства с разделяющею их таможенной и военной границей, с грозящими в будущем разрывами?.. Как ужасно даже вообразить себе Украйну, воюющей с Россией! А как далеко время, когда не будет больше войн!

Наконец, отвертываясь от России, Украйна отказывается и от своего просвещения, которое создано было общими усилиями русского народа. Резкий и радикальный переход к делопроизводству, преподаванию, печати на украинском языке может обратиться в контргонение того, который стал общерусским. Замрет живая связь Украйны с русской литературой и поэтической, и научной, и публицистической.

Хорошо ли отрекаться от лучшего общего достояния, отдать, выбросить добрую часть души?

Справедливо ли предоставить русской культуре на Украйне такое же место, как всякой «чужеземной»?

Учили украинцев русскому языку часто поневоле. Но неужто для обретения воли надо от него разучиваться? Что же? Пушкин окажется для украинцев иностранным поэтом? Но тогда чужим станет и Гоголь: он писал как бы то ни было на русском языке. Какая ужасающая нелепость!

Россия никогда не откажется от малорусских песен и дум, от Слова о полку Игореве, от Шевченко, от Сковороды, от Антоновича и других носителей украинской мысли. Они - и ее братья, и сыны, дорогие и милые, как дорог и мил весь там живущий народ, как мила прекрасная почва Украйны, красота ее природы, ее яркая история, труд и мечты, быт и идеалы ее обитателей. Это все - свое для русских. Отворачиваясь от общерусской (т. е. и своей) литературы, как национального богатства, ставя ее на одну доску с другими славянскими, а потом с романскими, германскими, Украйна отрекается от вековой работы отцов. Это - обречение себя на возврат к варварству, на деление всего сначала, на создание нового просвещения с азов или на долгое подражание.

Не хочу здесь развивать никакой программы устроения Украйны на началах широкой областной автономии при сохранении нерушимой связи с русским целым. Для меня важно воззвать к тому, что являет первооснову единства - к общерусскому национальному чувству. Верю крепко, что оно, выкормленное прошлым, живет в крови и в духе обоих, морально неразделимых частей. Я не идолопоклонник национализма ³; но я всей душой ощущаю связь человеческой личности с народным целым, всем сознанием чую святую необходимость такого союза для лучшего будущего.

Своею любовью к Великороссии и к Украйне и выше их - к единой великой России я поддерживаю в себе радость и надежду в минуты скорби и уныния. Это часть моей религии - вера в братство мое со всем моим народом. В нас, русских, потрепан патриотизм старым правительством, забывшим национальное служение. Верю, что он, общерусский патриотизм, живой и горячий, естественно проснется в душах вождей украинского сепаратизма, затемненных ослеплением теперь ненужной борьбы... с Россией.

То будет один из путей спасения общей родины. Что это чувство разделяется украинской массой, для меня, повторяю, нет сомнения. Не надо только запутывать ее сознание братоубийственным разжиганием вражды. Любовь к «меньшей» родине одушевляет сердца украинской интеллигенции. Пусть растворятся они и для любви к «большой».

Я счастлив, что, обращаясь так с честным убеждением к сынам Украйны, моим братьям, могу идти по стопам благородного украинца М.П. Драгоманова. Я благодарен судьбе, что она свела меня с ним в личной дружбе, и он был мне учителем одновременно и украинской федеративной автономии, и общерусского единства, политического и духовного. Он всегда звал украинцев к признанию своими русской науки и литературы, звал к неразрывному единению. Голос его, как живой, звучит мне в грозный момент возможной распри.

Михаил Петрович не был поэтом. Но он оставил именно под вдохновением своего чувства украинского и общерусского патриотизма превосходное по мысли стихотворение, которым я закончу свои здесь слова:

Гей! Не дивуйтесь, добриї люде,

Що на Вкраїні повстало,

Що Україна по довгій дрімоті

Голову славну підняла.

Гей! Українец просит не много:

Волі для люду і мови, -

Но не лишає він до всій Руси

І к всім Слав’яном любови.

З північною Руссю не зломим союзу:

Ми з нею близнята породу,

Ми віки діліли і радість і горе,

І вкупе вступаєм в свободу.

Ти, Русин московський, один из всіх братів

Велике заложив государство,

Неси ж свою силу, де треба, на помічь,

На захист усьому Слав’янству!

Зберемося, браття, в сім’ю рівноправну,

І крикнем на братньому пиру:

«Ми хочем для себе й для цілого світу

Лишь воли, освіти і миру...» ⁴

Русская Свобода. 1917. №20-21. С.3-11.

Кикодзе Г.Д. ПОЛИТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ

Доклад на Учредительной конференции Национально-демократической партии Грузии 4 июля

Сегодняшний политический момент описать нелегко: российское государство и вместе с ними наша страна вошла в переходный период: старый строй рушится, однако на его месте пока не утвердился строй новый. Общественная же жизнь перешла привычные границы, и все окружающее нас находится в процессе перемен. Кажется, не осталось ничего твердого и постоянного: ни в экономике, ни в политике, ни в мышлении.

Находящийся в таком состоянии трезво мыслящий политик должен обладать двумя достоинствами: у него должно быть реалистичное чутье, и он должен обладать широким историческим чутьем. В первую очередь, он должен считаться с взаимодействием реально существующих сил. Далее, он должен руководствоваться уроками истории. В противном случае он бесследно запутается в лабиринте революции.

Наша партия - это партия молодой Грузии, и мы обладаем всеми теми преимуществами, которыми обладает вечная молодость. Одновременно мы справедливо гордимся тем обстоятельством, что в сегодняшнее ответственное время мы смогли проявить предусмотрительность, характерное для пожилых людей, и, если сердце наше иногда опьянено или восторженно стучит, то рассудок наш никогда не одолеют метания страстей.

Вам известно, что события последних месяцев вызвали бурный переполох в мыслях о политике. Появились даже такие люди, которые российскую революцию окрестили революцией социалистической. Иные заявили, что российская революция двоякая - она установит социализм на селе, но в городе разовьет строй капиталистический. Нашлись даже такие, что объявили революцию чем-то мистическим и вверили ей способность обновления всего Мира.

Против такого «русско-бунтарского» и славянофильского мировоззрения, - последователи которой нашлись даже на нашей родине, - мы изначально оценили российскую революцию с точки зрения истории и реализма. Нам было понятно, что она не является «обычной» буржуазной революцией, наподобие той, которая произошла два века тому назад в Англии, затем во Франции, а ближе к нам, уже и всюду на европейском континенте. Российская революция - последнее кольцо этой связки, но никак не начало нового развития.

Нас никак не озадачило то обстоятельство, что в этой революции ведущую роль играют, с одной стороны, городской пролетариат и социалистическая интеллигенция, а с другой - вооруженное крестьянство. Это характерно для всех буржуазных революций, и в этом нет ничего удивительного. Буржуазия редко выходит на улицу, редко вступает на баррикадах: обычно это берут на себя крестьяне в солдатских шинелях и городская демократия.

При характеристике любой революции прежде всего следует выявить ее цели и содержание, но никак не движущие силы.

Какие же цели стремится осуществить российская революция?

А они таковы:

Самовластие должно смениться народовластием.

Должно быть упразднено крупное землевладение, а частная собственность должна полностью очиститься от тормозящих ее развитие остатков крепостничества.

Должны быть узаконены гражданские свободы.

Таково общее содержание.

Такое содержание каждый понимает по-своему.

Наша партия является национально-народнической по сути, и для нас реальная гражданская свобода подразумевает и свободу национальную. Мы верим, что возрождение угнетенных наций должно произойти во временных пределах современного общества и откладывать его «на потом» уже невозможно. Буржуазные войны и буржуазные революции почти во всех странах сокрушили национальные оковы и восстановили в правах все угнетенные и пораженные в своих правах нации. В России это должно стать главным итогом нынешней большой война и нынешней великой революции.

Некоторые наши сограждане несколько по-другому понимают содержание современной революции: в Грузии можно найти политических деятелей, которые думают, что полное освобождение угнетенных народов возможно только в будущем, при социалистическом обществе. Эти наши сограждане стоят на позиции марксистского мышления. Сам же Карл Маркс еще в 1878 году утверждал, что судьба национальных революций прочно связана с судьбой грядущих социальных преобразований. И «ни венгр, ни поляк, ни итальянец не освободится до тех пор, пока рабочий остается рабом».

После произношения этих слов освободилась и Венгрия, и Италия. Сегодня, на наших глазах, освобождается Польша. И мы полагаем, что вскоре после этого, не откладывая дело до далекой социальной революции, наступит время освобождения и Грузии, и оставшихся других, порабощенных народов.

Каким же способом можно добиться сегодня нашего национального освобождения?

По нашему мнению, для реального достижения этого существует лишь один путь. Это путь единения и сплочения всех существующих сегодня в Грузии политических сил. Сегодня право на свободу имеет тот, кто облечен силой и силен уверенностью. К сожалению, надо сказать, что настроение национальных политических объединений и групп пока больше против нас, чем за нами.

Центральная сила российской революции - это Временное правительство. Как вам, очевидно, известно, это само Временное правительство сначала было либерально-демократической, а потом обернулась либерально-социалистической силой. Оба известных на сегодня состава правительства наотрез отказались от широкой творческой деятельности и решения всех важнейших политических и социальных вопросов, отложив их до Учредительного собрания. Среди них - и национальный вопрос.

Легко объяснить, конечно, осторожность и сдержанность нового правительства. Это правительство временное, к власти его подняла столичная революционная волна. Ему явно не хватает ясно выраженного согласия всей страны. Оно не может провозглашать и защищать чьи-либо права, каждый должен сам осуществлять брать их реализацию на себя. Это четко понял рабочий класс и своей революционной инициативой добился осуществления восьмичасового рабочего дня. Это так же четко поняли украинцы и при помощи национальных войск принялись осуществлять свое национальное самоуправление.

Это, конечно, совершенно ясно поняли и мы.

Однако мы гораздо слабее, чем объединенный рабочий класс или многомилионная Украйна.

В решающий момент оказалось, что наш народ все еще разобщен, а нашу страну окружают много врагов и мало друзей. Если бы мы, подобно украинцам, решили бы созвать свое национальное собрание, а и тем более наше Учредительное собрание, то подавляющее большинство грузинского народа не приняло бы никакого участия в выборах, а съезд был бы вынужден сидеть на щетине штыков. Это внесло бы страшную деморализацию в наши ряды и надолго бы обессилило наше национальное движение. Мы против авантюризации политики, мы против завоеваний иллюзорных позиций на словах. Поэтому именно мы отвергли идею собственного Учредительного собрания, хотя эта идея, совершенно здравая и сама по себе справедливая, может быть полезна для нас, однако лишь тогда, когда настроения сил переменятся в нашу пользу.

Изменения же в нашу пользу могут произойти тремя различными способами: во-первых, наши собственные национальные силы удесятерятся, если среди наших политических партий будет достигнуто единство на почве приемлемых для всех принципов местного самоуправления. Во-вторых, если мы сможем договориться и сплотиться с теми угнетенными народами Кавказа и России, чьи национальные интересы также требуют реализации общегосударственной децентрализации.

И, наконец, при разумном и осторожном подходе, мы сможем использовать для себя и некоторые международные факторы, которые противостоят России, все еще проводящей политику поглощения и ущемления малых наций.

Если мы сможем использовать эти три концентрические силы - грузинский, русский и международный, грузинскому Учредительному собранию и идее самоуправления будет создан прочный фундамент. Во всяком случае, надо помнить: нет права без стремления и силы.

В политике Временного правительства, кроме национального вопроса, для нас первостепенно важен вопрос войны и перемирия. Известно, что первый состав правительства, правительство Гучкова и Милюкова, проводило тайную империалистическую политику. Целью этой политики было завоевание Константинополя и проливов. Однако прямой путь от Петрограда в Константинополь проходит через грузинские земли, поэтому русские империалисты лишь в последнюю очередь и под сильным давлением согласятся на грузинское самоуправление. Их победа была бы поражением нашей Родины: они постарались бы отколоть от грузинского населения окраинные морские береговые участки Грузии и заселить на них русских эмигрантов, как они это сделали полвека назад в Черкесии. Именно поэтому мы с радостью встретили поражение империалистического правительства и особенно отставку Милюкова и Гучкова: мы распрощались с лютыми врагами Грузии.

Новый состав Временного правительства признал неоспоримым идею мира без аннексии и контрибуции, идею, которую впервые в России выдвинула социалистическая демократия. Грузины не заинтересованы ни в порабощении чужого народа, ни в присвоении чужих земель. Они страдают от длительной же войны неимоверно. Именно поэтому идея мира без аннексий и контрибуций, вероятно, не нашла нигде такой горячей поддержки, как в Грузии. Мы поддерживаем эту идею не только с точки зрения демократической, но и по национальным соображениям.

Однако мир без аннексий и контрибуций вовсе не означает, что нынешние границы должны остаться неизменными. Сегодня уже общепризнанной стала идея уточнения старых государственных границ, которые отныне должны совпадать с этническими. Это предполагает реализацию права наций на самоопределение. Мы надеемся, что будущая мирная конференция вернет Грузии провинции Османской Грузии - Лазистан, Испир и Тортум, и таким образом вновь воссоединится разрубленное на куски тело нашей страны.

Вместе с тем на будущей мирной конференции мы потребуем восстановления не только наших территорий, но и восстановления наших прав. К счастью, вопрос Грузии в последнее время уже не является только внутренним вопросом России: он стал вопросом международным. Вспомним еще и то, что обе воюющие стороны энергично разговаривают о правах угнетенных народов. Восстановление Грузии также требует ясно осознанного интереса некоторых европейских стран. С этой точки зрения нет особой разницы между Бельгией, Сербией, Черногорией и Грузией. Следовательно, само собой подразумевается, что наша страна должна будет послать своих представителей на Мирную конференцию.

Путь Временного правительства скоро завершится, его место займет Учредительное собрание. Оно, как выразитель суверенитета народов, будет иметь все права и полное доверие. Оно сможет дать и то, чего не могло, или не хотело Временное правительство. Мы уверены, что Учредительное собрание даст нам максимум гражданских прав.

Это довольно много, но этого недостаточно.

На Учредительном собрании мы должны быть представлены не только как граждане, но и как патриоты, то есть как граждане, влюбленные в свою Родину. Пропорциональный способ голосования дает нам такое право. Есть для этого у нас и свои возможности. Наша партия обязательно будет иметь своих представителей в Учредительном собрании. Там нас ожидают битвы, возможно, и поражении, однако перспектива не должна нас приводить в уныние. Для сильных духом борьба является потребностью, для слабых - полезной школой.

На Учредительном собрании мы вплотную соприкоснемся и с нашими противниками, и с нашими друзьями, и если мы не сможем осуществить наши требования, мы хотя бы попрощаемся со своими иллюзиями.

Сакартвело. 1917,7 (20) июля. № 142.

Кускова Е.Д. ТРИ ЛИНИИ

Сейчас в русской политике вырисовываются три линии: слева - линия ясно выраженной анархии. Эту линию ведут всякого рода анархисты, весьма часто прикрывающие свои деяния именем социализма. Справа - партия народной свободы, явно недовольная ролью, которую отводит ей революция и потому столь же явно ставшая в оппозицию к революции. И, наконец, третья линия - линия ответственной и творческой политики революции. Эту линию пытаются вести социалисты разных оттенков и партий, как в правительстве, так и на других ответственных общественных постах, - отбиваясь от анархии слева и от оппозиции справа.

Самая трудная - линия средняя, линия политики творческой. Трудная потому, что самодержавная Россия усиленно готовила человеческий материал, годный для анархии и для оппозиции, и всячески препятствовала накоплению и воспитанию сил творческих, умеющих учитывать все реальные возможности при проведении своих идеалов и доктрин в жизнь. Людям, выводящим эту линию, приходится иметь дело с непригодным к творчеству материалом, им приходится не только учитывать наличные силы, но и перемалывать привычную психику, всем и всегда недовольную, всегда хотящую большого, хотя еще не создано, не достигнуто и самое меньшее... Этот процесс перемалывания берет много времени, он тормозит насущные реформы, он мешает вплести планомерность в хаос растревоженной жизни, он мешает быстротой концентрации сил, на которых должна лежать обязанность регулирования всех частей сложного государственного механизма.

Сложится ли в конце концов эта средняя линия революции, покажет самое ближайшее будущее. Уже сейчас горизонт проясняется: отвращение к анархии охватывает самые широкие общественные круги. Недалек тот час, когда люди, производящие анархию, станут изгоями. Без всяких, даже репрессивных, мер общество вытеснит их одною силою своего к ним презрения.

Гораздо труднее справиться с явной или скрытой оппозицией, оказываемой партией народной свободы и примыкающими к ней широкими слоями буржуазных кругов. Нужно сказать прямо: партия оказалась не на высоте тех задач, которые поставлены перед Россией фактом революционного переворота. Она ведет себя так, как будто бы убран только Николай II, т. е. главная помеха ее политики - и больше, ровно ничего не случилось. Иногда кажется, что еще существует 4-я Дума, и скрипка кадетов выводит там те же мелодии, с теми же самыми интонациями и паузами. Переворота ка-де партия не учитывает. Она не учитывает того обстоятельства, что произошло не только освобождение партийной политики от связывающих ее пут, а качественное изменение всей действительности, требующее качественного же изменения самой сути политики, а не только формы ее. Социалисты плохи, совершают ошибки, они доктринеры, они демагоги, они - носители всех смертных грехов, какими только награждал, когда бы то ни было, Бог нашу грешную землю. Партия кадетов не хочет пачкать рук солидарностью с этого рода демократией. Но с какой же именно демократией она ведет свою политику? Допустим даже, что все ее упреки социалистам - правильны. Значит - таков материал, которым располагает русская жизнь. Где же взять другого? Ехать за ним в Америку или в Англию, или же в горниле действительного огня и активного вмешательства во все решительно процессы жизни перерабатывать материал русский?

Кажется, двух ответов на этот вопрос не может быть.

Убран не только Николай II.

Просят места в жизни те самые неумытые демократы, которых так не любит ка-де партия.

Это место должно быть им обеспечено раз и навсегда. Всякое творчество, выкидывающее за борт буржуазию, обречено в России на неудачу. Но еще большая неудача постигнет тех политиков, которые пытаются устроить политический саботаж по отношению к демократии. И не столько даже к демократии, сколько к той, неизбежной сейчас линии демократической политики, которая является результатом переворота и вне которой спасения для России нет. Сейчас для всякого реального политика в России мыслима лишь одна политика: политика для народа и через народ. Кто не пойдет по этому пути, тот должен совсем выйти из строя.

Это - аксиома.

Власть Народа. 1917,4 июля. № 57.

Троцкий Л.Д. ДНИ ИСПЫТАНИЯ

На улицах Петрограда пролилась кровь. В русской революции прибавилась трагическая глава. Кто виноват? «Большевики», отвечает обыватель, руководимый своей печатью. Весь итог трагических событий исчерпывается для буржуазии и услуживающих политиков словами: арестовать вождей, разоружить массы. Цель этих действий - установление «революционного порядка». Социалисты-революционеры и меньшевики, арестовывая и разоружая большевиков, собираются установить «порядок». Вопрос только: какой и для кого?

Революция пробудила в массе великие надежды. В массах Петрограда, игравших в революции руководящую роль, надежды и ожидания отличались особенной остротой. Задачи социал-демократии состояли в том, чтобы эти ожидания и надежды превратить в определенные политические лозунги, направить революционное нетерпение масс на путь планомерного политического действия. Революция ставит ребром вопрос государственной власти. Мы, как и большевистская организация, с самого начала стояли за переход всей власти в руки Центрального Представительства Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Сверху, в том числе и эсерами, и меньшевиками, массы призывались к поддержке правительства Милюкова-Гучкова. До последнего момента, т. е. до часа отставки этих наиболее ярких империалистических фигур первого Временного правительства, обе названные партии солидаризировались с правительством по всей линии. Только после перестройки правительства массы населения узнали из тех же своих газет, что им не говорили всей правды, что их вводили в заблуждение. Затем им объявили, что доверять нужно новому «коалиционному» правительству. Революционная социал-демократия предсказывала, что новое правительство по существу не отличается от старого, что оно не даст ничего революции и снова обманет ожидания масс. Это подтвердилось. После двух месяцев политики бессилия, призывов к «доверию», многословных увещеваний, замазывания действительности правда прорвалась наружу. Массы оказались снова и в еще более острой форме - обмануты в своих ожиданиях. Нетерпение и недоверие нарастали в петроградских рабочих и солдатских массах не по дням, а по часам. Эти настроения, питающиеся затяжной и безвыходной для всех участников войной, хозяйственной дезорганизацией, надвигающейся все ближе приостановкой важнейших отраслей производства, находили свое непосредственное политическое выражение в лозунге: власть - Советам.

Выход кадетов в отставку и окончательное обнаружение в связи с этим внутренней несостоятельности Временного правительства еще более укрепили массу в том, что она была права против официальных вождей Совета. Колебания эсеров и меньшевиков подливали масла в огонь. В том же направлении влиял переходивший в травлю натиск на петроградский гарнизон в связи с наступлением. Взрыв становился неизбежным...

Все партии, и в том числе большевики, принимали все меры к тому, чтобы удержать массы от выступления 3 июля. Но массы выступили и притом с оружием в руках. Все агитаторы, все представители районов сообщали вечером 3 июля, что выступление 4 июля - ввиду длящегося кризиса власти - совершенно неизбежно, что никакими призывами удержать массы невозможно. Только поэтому большевистская партия, а вместе с нею и наша организация, решила: не отходить в сторону, не умывать рук, а сделать все, чтоб ввести движение 4 июля в русло мирной массовой демонстрации. Только этот смысл имел призыв 4 июля. Было ясно, что в случае почти неизбежных атак со стороны контрреволюционных банд могут возникнуть кровавые конфликты. Можно было, конечно, политически обезглавить массу, отказать ей в каком бы то ни было руководстве, и предоставить ее собственной участи. Но мы, как рабочая партия, не могли и не хотели проводить политику Пилата. Мы решили быть и оставаться с массой, чтоб внести в ее бурное движение максимум достижимой в этих условиях организованности и тем свести к минимуму возможные жертвы. Факты известны. Кровь пролилась. И теперь «руководящая» пресса буржуазии и пресса, услуживающая ей, пытаются всю тяжесть ответственности за события, т. е. за нищету, истощение, недовольство и возмущение масс, возложить на нас...

И для того чтобы округлить эту работу контрреволюционной мобилизации против партии пролетариата, выступают анонимные, полуанонимные и клейменые прохвосты, чтобы пустить в оборот обвинение в подкупе: кровь лилась по вине большевиков, а большевики действовали под указку Вильгельма.

Мы переживаем сейчас дни испытания. Стойкость массы, ее выдержка, верность ее «друзей», все подвергается сейчас испытанию. Мы пройдем и через это испытание окрепшими и еще более сплоченными, как проходили через все предшествующие. Жизнь с нами и за нас. Новая перестройка власти, продиктованная безвыходностью положения и жалкой половинчатостью руководящих партий, ничего не изменит и не разрешит. Необходимо радикальное изменение всей системы. Нужна революционная власть.

Политика Церетели-Керенского направлена сейчас на разоружение и обессиление левого фланга революции. Если б им при помощи этих методов удалось установить «порядок», они первыми - после нас - оказались бы его жертвами. Но они не будут иметь успеха. Слишком глубоки противоречия, слишком велики задачи, чтоб можно было справиться с ними посредством полицейских мер.

После дней испытания наступят дни восхождения и победы!

Вперед. 1917,22 июля (9 июля). № 6. С. 2-3.

Горький М. «ДРАМА 4 ИЮЛЯ»: НЕСВОЕВРЕМЕННЫЕ МЫСЛИ

На всю жизнь останутся в памяти отвратительные картины безумия, охватившего Петроград днем 4-го июля.

Вот, ощетинясь винтовками и пулеметами, мчится, точно бешеная свинья, грузовик автомобиль, тесно набитый разношерстными представителями «революционной армии», среди них стоит встрепанный юноша и орет истерически:

- Социальная революция, товарищи!

Какие-то люди, не успевшие потерять разум, безоружные, но спокойные, останавливают гремящее чудовище и разоружают его, выдергивая щетину винтовок. Обезоруженные солдаты и матросы смешиваются с толпой, исчезают в ней; нелепая телега, опустев, грузно прыгает по избитой, грязной мостовой и тоже исчезает, точно кошмар.

И ясно, что этот устрашающий выезд «социальной революции» затеян кем-то наспех, необдуманно и что - глупость имя силы, которая вытолкнула на улицу вооруженных до зубов людей.

Вдруг где-то щелкает выстрел, и сотни людей судорожно разлетаются во все стороны, гонимые страхом, как сухие листья вихрем, валятся на землю, сбивая с ног друг друга, визжат и кричат:

Буржуи стреляют!

Стреляли, конечно, не «буржуи», стрелял не страх перед революцией, а страх за революцию. Слишком много у нас этого страха. Он чувствовался всюду - и в руках солдат, лежащих на рогатках пулеметов, и в дрожащих руках рабочих, державших заряженные винтовки и револьверы, со взведенными предохранителями, и в напряженном взгляде вытаращенных глаз. Было ясно, что эти люди не верят в свою силу да едва ли и понимают, зачем они вышли на улицу с оружием.

Особенно характерна была картина паники на углу Невского и Литейного часа в четыре вечера. Роты две каких-то солдат и несколько сотен публики смиренно стояли около ресторана Палкина и дальше, к Знаменской площади, и вдруг, точно силою какого-то злого, иронического чародея, все эти вооруженные и безоружные люди превратились в оголтелое стадо баранов.

Я не мог уловить, что именно вызвало панику и заставило солдат стрелять в пятый дом от угла Литейного по Невскому, - они начали палить по окнам и колоннам дома не целясь, с лихорадочной торопливостью людей, которые боятся, что вот сейчас у них отнимут ружья. Стреляло человек десять, не более, а остальные, побросав винтовки и знамена на мостовую, начали вместе с публикой ломиться во все двери и окна, выбивая стекла, ломая двери, образуя на тротуаре кучи мяса, обезумевшего от страха.

По мостовой, среди разбросанных винтовок, бегала девочка-подросток и кричала:

- Да это свои стреляют, свои же!

Я поставил ее за столб трамвая, она возмущенно сказала:

- Кричите, что свои...

Но все уже исчезли, убежав на Литейный, Владимирский, забившись в проломанные ими щели, а на мостовой валяются винтовки, шляпы, фуражки и грязные торцы покрыты красными полотнищами знамен.

Я не впервые видел панику толпы, это всегда противно, но - никогда не испытывал я такого удручающего, убийственного впечатления.

Вот это и есть тот самый «свободный» русский народ, который за час перед тем, как испугаться самого себя, «отрекался от старого мира» и отрясал «его прах» с ног своих? Это солдаты революционной армии разбежались от своих же пуль, побросав винтовки и прижимаясь к тротуару?

Этот народ должен много потрудиться для того, чтобы приобрести сознание своей личности, своего человеческого достоинства, этот народ должен быть прокален и очищен от рабства, вскормленного в нем, медленным огнем культуры.

Опять культура?

Да, снова культура.

Я не знаю ничего иного, что может спасти нашу страну от гибели. И я уверен, что если б та часть интеллигенции, которая, убоясь ответственности, избегая опасностей, попряталась где-то и бездельничает, услаждаясь критикой происходящего, если б эта интеллигенция с первых же дней свободы попыталась ввести в хаос возбужденных инстинктов иные начала, попробовала возбудить чувства иного порядка, мы все не пережили бы множества тех гадостей, которые переживаем. Если революция не способна тотчас же развить в стране напряженное культурное строительство, тогда, с моей точки зрения, революция бесплодна, не имеет смысла, а мы - народ, не способный к жизни.

Прочитав вышеизложенное, различные бесстыдники, конечно, не преминут радостно завопить:

- А о роли ленинцев в событиях 4 июля - ни слова не сказано, ага! Вот оно где, лицемерие!

Я - не сыщик, я не знаю, кто из людей наиболее повинен в мерзостной драме. Я не намерен оправдывать авантюристов, мне ненавистны и противны люди, возбуждающие темные инстинкты масс, какие бы имена эти люди ни носили и как бы ни были солидны в прошлом их заслуги перед Россией. Я думаю, что иностранная провокация событий 4 июля - дело возможное, но я должен сказать, что и злая радость, обнаруженная некоторыми людьми после событий 4-го - тоже крайне подозрительна. Есть люди, которые так много говорят о свободе, о революции и о своей любви к ним, что речи их часто напоминают сладкие речи купцов, желающих продать товар возможно выгоднее.

Однако главнейшим возбудителем драмы я считаю не «ленинцев», не немцев, не провокаторов и темных контрреволюционеров, а - более злого, более сильного врага - тяжкую российскую глупость.

В драме 4-го июля больше всех других сил, создавших драму, виновата именно наша глупость, назовите ее некультурностью, отсутствием исторического чутья, - как хотите.

Новая Жизнь. 1917, 14 (27) июля. № 74.

Постников С.П. ИТОГИ

«Еще одна такая победа, и у меня не будет войска!» - вот известные всем исторические слова.

Мы же, после пережитых двух дней «вооруженного восстания», можем сказать: еще одно такое «восстание» во имя якобы революции, - и мы останемся без революции.

Подготовлявшие это «восстание» ставили себе определенную задачу: свергнуть власть Временного правительства и заставить Совет рабочих и солдатских депутатов взять ее в свои руки.

Вот тот, по мнению большевиков, очередной революционный этап, во имя которого нужна была «мирная» вооруженная демонстрация.

Что же дало революции это «восстание»? Над кем торжествовать победу? Кто понес поражение?

Теперь, на расстоянии определенного промежутка времени, сами «восставшие» могут сказать:

- Противной стороны не было; отсутствовал тот враг, против которого нужно было пустить в ход оружие.

Но, как известно, в атмосфере возбуждения ружья сами стрелюют. Достаточно одного шального выстрела, даже против воли стреляющего - от случайного нажима курка, - чтобы в вооруженной, недисциплинированной толпе началась перестрелка.

Так было и в Петрограде в эти дни, как передают очевидцы первых перестрелок.

Но - лиха беда начать. Дальше идет уже само собой. И вот в возбужденной, вооруженной уличной толпе, не знающей, куда и зачем она идет, все смешалось в клубок, в неразбериху, превратилось в хаос.

Стреляют, но не знают, кого же убивать. Разъезжают по городу с пулеметами, держа руку на спуске, и начинают стрельбу при каждом паническом крике.

На поверхностный взгляд, происходившее внешне походило как бы на февральские дни, и, кстати сказать, многим горячим, молодым головам, может быть, это и нравилось и увлекало их.

Но, оставив в стороне эту внешнюю сторону происходившего, какая разница по существу.

Если участники февральской революции знали определенно, кого надо было свергать, то теперь самый частый характерный ответ на улице: не знаю.

А потому неудивительно, что в среду с утра, к поднятому беспредметному движению примазались определенно темные контрреволюционные элементы.

И нужно сказать, что постарались примазаться они и к той и к другой стороне, так как для достижения цели их безразлично, на которой стороне действовать, лишь бы действовать.

С большевистским движением ясно соединилась антисемитическая кампания.

Гласный с[оциалист]-р[еволюционер] Фогельсон арестуется назвавшими себя в комиссариате «большевиками» как «провокатор-жид», социал-демократ Громан называется, опять-таки именующими себя «большевиками», «жидом», спрятавшим продовольствие.

На углу Литейного рассказывается, что с колокольни сняли «пулемет и жида».

Кроме того, агитация у Таврического дворца велась против социалистов-министров, тт. Чернова и Церетели не только потому, что они разделяют власть с буржуазными министрами, но и потому, что они вообще у власти.

Также можно сказать, что и к социалистам, боровшимся против анархии, примазались те, кто по-своему скорбит о старой, твердой власти, кто ждет «диктатуры порядка».

В результате контрреволюция, прежде бессильная, сидящая по своим углам, в эти дни получила возможность действия. Прежде боявшаяся даже показаться на свет, теперь свободно, под видом большевика или успокоителя, разгуливала по улицам и в различных направлениях пробовала свою силу.

На темной, бессознательной массе контрреволюция испытывала свои приемы, упражнялась в работе.

Вот «положительные» итоги «мирной» демонстрации.

Дело Народа. 1917,7 июля. № 94.

Суханов Н.Н. В ПОРЯДКЕ ДНЯ

Революция надорвана... Победоносное движение русской демократии прервано оглушительной катастрофой. Темные силы царистской контрреволюции, германский Генеральный штаб и безумие анархо-авантюристских элементов демократии соединились в одно, чтобы нанести страшный удар революции.

Мы очутились в обстановке первых дней ее, на критической мертвой точке, когда свобода стояла на карте, и колесо истории могло повернуться и в ту, и в другую сторону. Теперь мы снова утратили главное завоевание революции: всенародное сознание незыблемости великой ценности свободы и демократизма. Друзья народа в его глазах снова смешалась с врагами. Это ставит на карту и все остальные завоевания последних месяцев. Этот подрыв доверия к революции аннулирует огромную работу революционной демократии и ставит ее снова перед теми огромными трудностями, какие пришлось ей преодолеть при первых шагах освобожденной России.

На фоне того великого смятения, какое вызвали последние события в среде народных масс, кризис определяется тремя основными факторами: это, во-первых, трудное положение на фронте, грозящее военным поражением, если наши армии немедленно не восстановят свою боеспособность; во-вторых, это опасность возобновления анархо-бланкистских экспериментов над страной, грозящая слева - на радость «друзьям справа»; это, в-третьих, откровенная и уже ничем не прикрытая контрреволюция [противоположных] классов, действующих ныне с развязанными руками, с прямо поставленными целями и с огромным арсеналом разнообразных средств.

В положении исключительной трудности могут спасти лишь экстренные решительные меры. Но какова бы ни была сейчас необходимая программа положительных мероприятий, несомненно одно: для проведения их необходимо революционное правительство, действительно облеченное всей полнотой власти. И, принимая во внимание всю чрезвычайность обстановки, требующей не только энергичных мер, но и стремительного выполнения их, нельзя отрицать, в принципе, за революционной властью чрезвычайных полномочий.

В ночь на 10-е июля Объединенный Всерос[сийский] Исп[олнительный] Ком[итет] Советов р[абочих], с[олдатских] и кр[естьянских] деп[утатов] постановил объявить Вр[еменное] правительство правительством Спасения Революции и признал за ним «неограниченные полномочия для восстановления организации и дисциплины в армии, решительной борьбы со всякими проявлениями контрреволюции и анархии и для проведения той программы положительных мероприятий, которая намечена в декларации». Обо всей своей деятельности министры-социалисты докладывают объединенному собранию исп[олнительных] комитетов не менее двух раз в неделю.

Такое решение центрального органа русской революционной демократии, в принципе, можно считать рациональным и соответствующим данному, положению вещей. Но для того чтобы новый революционный порядок действительно оправдал себя, необходимы два условия.

Необходимо, прежде всего, чтобы новая «неограниченная» власть была достаточно демократичной по своей природе, по своему классовому и личному составу. Только в этом может быть гарантия того, что, пользуясь своими полномочиями, она не злоупотребит ими в ущерб революции и демократии. Только в этом случае страна может быть уверена, что нарушения конституционных гарантий, вытекающие из самого существа «неограниченных полномочий», будут допущены лишь в меру действительной необходимости, лишь в защиту революции и в интересах демократии.

А затем у новой власти, облекаемой полномочиями, должна быть не только готовность бороться с контрреволюцией, но и некое сознание того, что контрреволюция уже пришла, что она уже действует и грозит поглотить без остатка все, что добыто за месяцы свободы. Необходимо ясное сознание того, что контрреволюция, как показывает опыт последних дней, идет не только от анархии и авантюр слева, но что она свила себе прочные гнезда в недрах самого правительственного механизма. Необходимо безотлагательно вымести контрреволюцию из административного, судебного, а главное военного аппарата. Первые шаги новой власти с полной категоричностью обнаружил ее готовность и ее способность стать на этот путь, необходимый для спасения революции.

Только при этих условиях «неограниченные полномочия» могут быть оправданы и достигнуть цели. И только при этих условиях можно рассчитывать, что мы будем иметь действительно сильную, авторитетную власть, опирающуюся на доверие и поддержку всей революционной демократии и способную неуклонно осуществлять насущные требования страны - во внутренней, внешней и социально-экономической политике.

Смешно и нелепо утверждение, что одними происками слуг Николая и Вильгельма, одним безумием и невежеством некоторых групп демократии были вызваны события последних дней, их корни гораздо глубже: они берут начало в бессилии старого коалиционного кабинета проводить решительную демократическую политику, в зависимости его политики от реакционных сил и империалистских влияний.

Новая власть должна использовать свои диктаторские полномочия не только для восстановления революционного порядка и дисциплины, но и для решительной демократизации всей жизни страны. Только в этом она почерпнет не только свое оправдание, но и свою действительную силу.

Есть ли у демократии гарантии, что будет именно так? Надежды есть, но гарантии может дать только сама новая власть своими практическими шагами.

И дав, в лице своего высшего представительного органа, вотум «неограниченных полномочий» новому кабинету, демократия должна сама создать себе гарантии того, что новое правительство будет действительно Правительством Спасения Революции. В сознании всей исключительной трудности момента, демократия должна приложить всю силу к тому, чтобы, забыв о [взаимных] счетах, спаять свои ряды и сплотить их вокруг Советов р[абочих], с[олдатских] и кр[естьянских] деп[утатов].

В этом действительные гарантии, в этом верное спасение революции и страны и в этом очередной лозунг, очередная задача момента.

Новая Жизнь. 1917, 11 (24) июля. №71.

Ган М. (Ганфман М.И.) О РЕВОЛЮЦИОННОЙ ВЛАСТИ

Нынешний кризис опять остро ставит вопрос о природе революционной власти и об эволюции ее за последние месяцы. Прежде всего, надо раз навсегда условиться, что эпитет «революционный» по отношению к власти имеет значение указания источника ее происхождения, но отнюдь не отменяет и не уничтожает всех тех существенных признаков, которыми государственное властвование отличается от проявлений воли всякого рода партий, организаций и других соединений. Революционная власть лишена, так сказать, формальной санкции в своем происхождении. Она создается фактом переворота и в момент его, но все атрибуты государственной власти после этого должны ей принадлежать не в меньшей степени, чем самой легитимной власти. Момент признания власти, составляющий моральную основу подчинения громадного большинства населения, единство власти, без которого власть теряет суверенность, полное обладание тем принудительным аппаратом, который допускает возможность действительной угрозы и фактического принуждения в случаях неподчинения. Все эти качества, образующие природу государственной власти, должны быть свойственны и революционной власти, если она имеет действительно государственный характер.

Отсюда и вытекает та структура революционной власти, которую она должна получить после переворота.

Момент признания требует, чтобы революционное правительство по своему составу и по своей программе было властью народной, чтобы оно, удовлетворяя полностью запросы, вызвавшие революцию, и борясь энергично со всеми контрреволюционными силами, не превратилось в чисто партийную или классовую организацию. Такая явная или скрытая диктатура партии, класса может фактически, если она обладает принудительным аппаратом, проявлять властвование, но она будет лишена момента общенародного признания и, следовательно, будет содержать психологическую основу нового переворота.

Личный партийный состав революционного правительства и его программа и должны базироваться на этом общенародном признании, на активной поддержке всех тех классов и групп, которые были недовольны старой властью и стремились, хотя бы в самых разнообразных формах, к перемене ее. Поэтому революционное правительство в своей программе не может считаться только с интересами класса, который проявил большую революционность и сыграл решающую роль при перевороте, так как тогда оно лишает себя признания и поддержки других классов. Поэтому крайне важно иметь всегда в виду цель революции и те разнообразные интересы разных классов, которыми она создана и которым она шла навстречу.

Не менее важное значение имеет момент единства при устроении государственной власти после переворота. Революционные силы, создавая новую власть и предопределяя в момент образования состав и программу ее, этим самым передают, так сказать, суверенитет революции в руки, созданной революцией власти. Происходит процесс, аналогичный (хотя, формально, весьма отличный) в своей сущности тому, что имеет место при нормальных условиях, когда власть народа передается народному представительству. Государственную власть имеет тогда орган представительства, а партии и группы государственной властью уже не обладают и свое влияние на созданный орган власти проявляют только в форме волеизъявлений общественного мнения, существенно отличных от волеизъявления государственного характера.

Совершенно того же требует единство власти, воплощаемое в революционном правительстве. Именно для того чтобы это правительство было сильно, чтобы оно могло осуществлять дела революции, оно должно иметь единство, тем более существенное в революционный период, когда правительство до конструирования новых учреждений воплощает в себе всю полноту власти. Расщепление революционной власти более опасно, чем обыкновенной, опирающейся и на инерцию, и на традиции. Поэтому партии, группы и организации, которые создали революционную власть, получившую всенародное признание, должны особенно бережно относиться к принципу единства. Если во имя партийных и классовых интересов партия или организация, пользуясь фактической возможностью, присвоят себе те функции, которые могут принадлежать только государственной власти, то этим подрывается основная идея революционной власти, ее верховенство и престиж. Создается двоевластие, многовластие, конкуренция властей; общенародное признание ослабляется, постановления революционной власти теряют свой обязательный характер и население, не зная, какая власть имеет суверенитет, легко поддается воздействию авантюристов, контрреволюционеров, одинаково гибельных для дела революции.

Революционная, как и всякая государственная власть, каким бы всеобщим признанием она ни пользовалась, должна иметь возможность, путем действительной угрозы силой ли применения этой силы, принуждать исполнять свои веления. Не приходится распространяться о том, что государственное властвование по самой своей природе всегда предполагает возможность принуждения. Чем выше моральный престиж государства, чем шире общенародное признание, тем реже приходится прибегать к принуждению как фактору власти, но без возможности пустить в ход принуждение власть теряет свою основную черту. Отсюда совершенно ясно, что революционное правительство, получившее право издавать веления, должно поддерживать эти веления в случаях необходимых силой, принуждением и, следовательно, государственный принудительный аппарат (полиция, армия) должен находиться в полном распоряжении революционного правительства. Если какая-нибудь партия, организация, пользуясь своим фактическим влиянием на принудительный аппарат, ставит его действие в зависимость от своей воли, то революционное правительство перестает быть властью именно в наиболее критические моменты, и двоевластие проявляется в наиболее опасной и гибельной для революции форме.

Все эти общие свойства революционной власти едва ли могут оспариваться политическими партиями и группами, признающими государство, как предпосылку всякого культурного и социального прогресса. Для этих партий политическая революция есть только переход от одной формы государства к другой. Изложенные истины должны признаваться и социалистическими партиями, смотрящими на государство как на организацию, тесно связанную с классовым устройством общества. Только анархисты, вообще отрицающие необходимость государственной организации и видящие в революции только желательный распад государственности, имеют право быть последовательными и отрицать эти элементарные требования, которые предъявляются революционной власти как власти вообще.

Речь. 1917, 14 (27) июля. № 163 (3905).

Мельгунов С.П. «МЫ, СЛАВА БОГУ, МАРКСИСТЫ»

Этим крайне доволен А.Н. Потресов в «Дне», и доволен потому, что, таким образом, оказывается незараженным предрассудками народничества. Дело идет о создавшемся кризисе власти. «Нужно добиваться восстановления коалиции буржуазии и демократии», - заявляет т. Потресов. Вне этого сближения мы не сумеем дойти до Учредительного собрания. Но для того чтобы власть была построена не на песке, надо заставить принять в ней участие подлинных представителей буржуазии, чего и не понимают народники, идеализирующие класс мелкой буржуазии, т. е., конечно, крестьянство по преимуществу.

«Марксистский» рецепт чрезвычайно прост: свет не клином сошелся на кадетах, не очень-де нужны они в коалиционном министерстве! Нужны в действительности истинные представители капитала - купец и пролетарий выведут Россию на путь свободы.

Допишем, однако, рецепт т. Потресова по выводам, которые делают некоторые его московские единомышленники после поражения на московских выборах... Союз с[оциал]-д[емократов] меньшевиков с соц[иалистами]-революционерами, являющимися представителями мелкобуржуазной идеологии, вреден, ибо затуманивает классовое сознание пролетариата... Надо разорвать противоестественный союз, созданный жизнью в первые месяцы революции на почве практической работы. К такому полному разрыву и призывает московский орган с[оциал]-д[емократов] объединенцев - «Пролетарий». Потресовский рецепт, не обладающий столь демонстративной смелостью, по выводам почти аналогичен. Он добавляет лишь: разорвите связь с мелкой буржуазией и обратите взоры на буржуазию крупную.

Странно читать социал-демократический трафарет, когда он выливается из-под пера т. Потресова, еще так недавно стоявшего на иной точке зрения, и принимавшего участие в создании московской, как бы общесоциалистической газеты «Власть Народа», которая ставила своею задачей строить программу, объединяющую различные фракции социализма в России.

Надо признать, что людская деятельность не всегда бывает результатом строго продуманной массы. Социологическая схема хороша в кабинетной тиши. События же текут так неудержимо быстро, что за ними не поспевают схемы. Мы говорим о том, что должно быть до Учредительного собрания. О том же, как будто бы, говорит т. Потресов, возвращающийся к изжитой схеме, как к панацее от всех современных зол. Допустим, что марксистский трафарет - научная истина. Но тогда неизбежно реальный вывод будет один, если учесть, хотя бы результат московских выборов: пролетарий - «простой привесок мелкобуржуазного движения». Вывод для социал-демократии незначителен, и придется все наши попечения отложить во имя ненарушимости социологической схемы общественного строительства, пока только о развитии классового сознания пролетариата.

Народническая идеология, говорящая не о диктатуре одного класса, стремящаяся опереться на весь трудовой народ, гораздо более и действенна, и жизненна. Все это очень поучительно для наших товарищей из партии социалистов-революционеров, стремящихся подчас теперь быть в некоторых вопросах более марксистами, чем это требует научный марксизм.

Но все же о практическом рецепте... Социал-демократам кадеты не нужны. Найдутся попутчики из более «демократических» элементов среди буржуазии, может быть, Коновалов, Рябушинский и т. д. Скатертью дорога - заявляет по отношению к кадетам В.М. Чернов, пытавшийся применить, но не совсем удачно, опасный демагогический прием в дни второй петроградской «революции». Нет, мы должны решительно стоять на старых позициях и требовать участия в государственном строительстве всех активных сил страны, т. е. должны добиваться коалиции этих сил.

В борьбе с политиканством и предрассудками революционная демократия должна выковывать необходимое теперь единство действия. Без этого единства мы действительно не дойдем до Учредительного собрания, а если и дойдем, то в соотношении сил, ведущих не к выгоде демократии и социализма. Политик обязан быть историком.

Тактика кадетского бойкота может заставить, конечно, социалистов принять на себя целиком тяжелое бремя государственного строительства в стране в период революции. Но это должно быть последним шагом, а революционная демократия сознательно должна идти на самоограничение.

Народное Слово. 1917,8 июля. № 29.

Ленин В.И., Зиновьев Г.Е., Каменев Л.Б. ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ «НОВОЙ ЖИЗНИ»

Позвольте, товарищи, обратиться к вашему гостеприимству вследствие вынужденной приостановки газеты нашей партии. Газеты известного рода повели бешеную травлю против нас, обвиняя нас в шпионстве или в сношениях с вражеским правительством.

С каким неслыханным... легкомыслием (это - неподходящее, слишком слабое слово) ведется эта травля, показывают следующие простые факты. «Живое Слово» сначала напечатало, что Ленин - шпион, а потом, под видом не меняющей дело «поправки», заявило, что в шпионстве он не обвиняется! Сначала выдвигают показания Ермоленки, потом вынуждены признать, что прямо неловко и стыдно в подобных показаниях подобного человека видеть довод.

Приплетают имя Парвуса, но умалчивают о том, что никто с такой беспощадной резкостью не осудил Парвуса еще в 1915 году, как женевский «Социал-Демократ», который мы редактировали и который в статье «У последней черты» заклеймил Парвуса как «ренегата», «лижущего сапог Гинденбурга» и т. под. Всякий грамотный человек знает или легко может узнать, что ни о каких абсолютно политических или иных отношениях наших к Парвусу не может быть и речи.

Припутывают имя какой-то Суменсон, с которой мы не только никогда дел не имели, но которой никогда и в глаза не видели. Впутывают коммерческие дела Ганецкого и Козловского, не приводя ни одного факта, в чем же именно, где, когда, как коммерция была прикрытием шпионства. А мы не только никогда ни прямого, ни косвенного участия в коммерческих делах не принимали, но и, вообще, ни копейки денег, ни от одного из названных товарищей, ни на себя лично, ни на партию не получали.

Доходят до того, что ставят нам в вину перепечатку телеграмм «Правды» -с искажениями - немецкими газетами, «забывая» упомянуть, что «Правда» выпускает за границей бюллетень по-немецки и по-французски, и что перепечатка из этого бюллетеня вполне свободна!

И все это - при участии или даже по инициативе Алексинского, не допущенного в Совет, признанного, иначе говоря, заведомым клеветником!! Неужели можно не понять, что такой путь против нас есть юридическое убийство из-за угла? Обсуждение Ц[ентральным] И[сполнительным] К[омитетом] вопроса об условиях привлечения к суду членов Ц[ентрального] И[сполнительного] К[омитета] вообще вносит, несомненно, элемент упорядочения. Захотят ли партии с[оциалистов]-р[еволюционеров] и меньшевиков участвовать в покушении на юридическое убийство? В предании суду даже без указания на то, в шпионстве или в мятеже мы обвиняемся? - вообще в предании суду без всякой юридически точной квалификации преступления? В явно тенденциозном процессе, могущем помешать кандидатуре в Учр[едительное] собрание лиц, заведомо намечаемых их партиями в кандидаты? Захотят ли эти партии канун созыва Учр[едительного] собрания в России сделать началом дрейфусиады на русской почве?

Недалекое будущее даст ответ на эти вопросы. Открытая постановка их представляется нам долгом свободной печати.

О буржуазной прессе мы не говорим. Разумеется, Милюков столько же верит в наше шпионство или в получение нами немецких денег, сколько Марков и Замысловский верили в то, что евреи пьют детскую кровь.

Но Милюков и компания знают, что делают.

Новая Жизнь. 1917, 11 (24) июля. №71.

Кубиков Ив. (Дементьев И.Н.) «НЕПРИМИРИМОЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ»

«Дело шло к осуществлению лозунга: “Вся власть Советам!”. Шло потому, что все яснее вскрывалась неспособность всех слоев буржуазии участвовать в разрешении задач, поставленных развитием революции».

Так пишет т. Мартов в № 76 «Новой Жизни». Он полагает, что для осуществления лозунга «Вся власть Советам!» не хватало лишь «сознания громадной массой крестьянской демократии того, что революция может выполнить свои задачи, лишь перешагнув через либеральную буржуазию в целом».

Ошибка Ленина, по мнению т. Мартова, в том, что он яблочку не дал созреть, а взял да и сорвал его зеленым. Но что яблочко «захвата власти» должно было созреть, - в этом Мартов, по-видимому, уверен. Надо было только, по мнению тов. Мартова, не дискредитировать Советы, а завоевывать влияние в них, дабы прийти «к преодолению половинчатости и нерешительности демократии».

Таким образом, Ленин отличается от Мартова только своей стремительностью разрубать узлы истории, Мартов же склонен их терпеливо распутывать. В остальном же между ними разницы почти никакой. Диктатура пролетариата и крестьянства только может спасти русскую революцию, - всегда повторял Ленин; «перешагнув либеральную буржуазию в целом», можно спасти революцию, - говорит т. Мартов. Никакой внешней политики, кроме империалистически-захватной, наша буржуазия вести не может, и отсюда ее реакционность, говорит Ленин. И то же самое писал Мартов за 8 месяцев до революции в самарской газете «Наш Голос».

А меньшевизм - если взять официальных представителей его признанного большинства - полагает, что, во-первых, объективные условия таковы, что наша либеральная буржуазия вынуждена отказаться от империалистической политики захвата; во-вторых, что ни пролетариат и крестьянство в отдельности, ни буржуазия без пролетариата спасти революцию не могут; возвратиться же к старому корыту для либеральной буржуазии также интереса не представляет. Отсюда историческая неизбежность революционной коалиции.

И, в-третьих, признав необходимость этой коалиции, буржуазия вынуждена будет признать и те условия соглашения, которые были приняты ею 6 мая.

Но, быть может, пролетариат совместно с крестьянством сделает буржуазную революцию без буржуазии? Нет, это утопия. И с этой нелепостью так хорошо расправился Мартов прежний, когда, оценивая революцию 1905 г., писал в III томе «Общественного движения»: «Поразительная беспомощность либеральной партии и сдача ею “левым” почти без боя всех позиций в народном движении создавала возможность той иллюзии, будто на политической арене непосредственно соприкасаются два лагеря: правительственный и социалистический, между которыми лишь путается бессильная кучка буржуазных идеологов».

Как хорошо писал тогда Л. Мартов, и как он прекрасно понимал тогда, что нельзя «перешагнуть либеральную буржуазию в целом». И как он совершенно правильно тогда указывал, что, признавая революцию буржуазной, «большевики вступили в непримиримое противоречие между этим признанием и провозглашением завоевания власти пролетариатом необходимым залогом успешности общественного движения». А теперь сам Л. Мартов завоевание власти пролетариатом считает необходимым залогом успешности революции. Теперь, очевидно, он полагает, что изоляция для пролетариата, опирающегося на крестьянство, не страшна.

Но, быть может, Мартов, как старый марксист, открыл более высокую степень развития производительных сил наших в эту вторую революцию и большую зрелость рабочего класса?

К сожалению, и этого сказать нельзя, ибо в момент великого напряжения в мировой войне наши производительные силы пошли на убыль, а большая зрелость нашего пролетариата в этой второй революции по очень многим причинам, хотя бы по причинам резкого изменения состава рабочих во время войны, подлежит большому сомнению.

Остается, следовательно, признать, что Мартов прежний впадает в «непримиримое противоречие» с Мартовым нынешним.

Рабочая Газета. 1917, 18 июля. № 109.

Мартов Ю.О. ЧТО ЖЕ ТЕПЕРЬ?

Рабочий класс понес несомненное поражение. Фракция социалистов, объединявшая его более решительную часть, ухитрилась, следуя ошибочной, авантюристской тактике, нанести ему и самой себе серьезный удар. Идя за стихией, потворствуя ей, и не умея ей своевременно противостоять, она способствовала тому, что в момент, когда начались неудачи на фронте и вся атмосфера в стране стала сгущенной, десятки тысяч петроградских рабочих и солдат сделали безумную попытку одним смелым ударом разрешить противоречие, которое могло быть изжито лишь в процессе борьбы классов.

Дело шло к осуществлению лозунга: «Вся власть Советам». Шло потому, что все яснее вскрывалась неспособность всех слоев буржуазии участвовать в разрешении задач, поставленных развитием революции. Дабы лозунг осуществился, не хватало лишь одного, но очень существенного момента, - сознания громадной массой крестьянской демократии того, что революция может выполнить свои задачи, лишь перешагнув через либеральную буржуазию в целом. По мере роста этого сознания, рядом революционных битв, власть должна была перейти в руки революционной демократии, если вообще российской революции суждено было развиваться.

Политический авантюризм, с первых дней революции воображавший, что через созданную переворотом дезорганизацию государства, общества, армии может строить свои расчеты не на реальной силе пролетариата, а на временной слабости других, содействовал тому, что предстоящая революции генеральная битва преждевременно произошла в виде инсуррекции нескольких полков. И эта сумбурная инсуррекция вспыхнула в момент, когда не только она не имела шансов победить, но когда ее поражение должно было открыть все шлюзы для мутных потоков контрреволюции. Тем самым мы отброшены назад, далеко назад ко времени, предшествовавшему дням 20-21 апреля.

Хотели «всей власти Советам»? Получили: потерю Советами значительной доли власти, которою они фактически обладали.

Кричали: «Долой 10 министров-капиталистов!»? Достигли того, что громко, не встречая противодействия, раздаются голоса, требующие возвращения власти к ее источнику - «временному комитету» Гос[ударственной] думы.

Стремились к революционной диктатуре пролетариата и крестьянства. Диктатура создается, но диктатура партий, опирающихся на «всю нацию», то есть на все имущие классы и толкаемых этой «нацией» на путь подавления революционных элементов пролетариата и армии.

Добивались того, чтобы оторвать крестьянскую демократию от буржуазии. А в действительности спаяли ее организованные силы с буржуазными классами в блок, охраняющий «порядок» и спасающий страну от «измены».

Разумеется, последствия большевистских экспериментов могли бы быть иными, если бы во главе крестьянско-солдатской демократии и связанной с нею части пролетариата стоял не тот оборонческий блок меньшевиков и эсеров, который все возможное сделал, чтобы толкать массы к большевикам, и ныне оказывается не способен противодействовать напору контрреволюции.

Но великая ответственность, падающая на блок, нисколько не ослабляет ответственности, которую несут большевики. Ибо безусловное, несомненное господство оборонческого оппортунизма в объединенной демократии было фактом, от которого надо было оправляться партии, стремящейся держать курс на поступательное развитие революции.

Не пулеметами первого полка и кронштадтских моряков можно было рассчитывать пробить толщу оппортунистических настроений, сковывавших энергию революционной демократии. Не против нее, а лишь опираясь на нее, передовая партия могла и может рассчитывать двигать революцию вперед. Не дискредитируя и подрывая созданные ею революционные центры, а завоевывая влияние в них, можно идти к преодолению половинчатости и нерешительности демократии.

Поражение налицо. Попытка перескочить через этапы единственного [возможного] развития революции создала в России громадную «партию порядка», сплотившую все группы реакционеров и консерваторов во временный блок с запуганными и озлобленными слоями демократии. От «Нового Времени» и воскресшей «Маленькой Газеты» до «Дня» и «Воли Народа» тянется эта партия порядка, мнящая спасать Россию путем вытравления из русской революции всего того демократического содержания, которое придало ей всемирно-историческое значение.

Вооружение рабочих, демократизация армии, отмена смертной казни, неограниченная свобода пропаганды, интернациональное credo демократии -все эти великие ценности великой революции уже признаны печальным заблуждением. Завтра очередь будет за свободой национального самоопределения, за широким местным самоуправлением, за самым существованием рабочих, солдатских и крестьянских советов.

Уже не то чтобы «Новое Время» или «Речь», но «День» за подписью члена Исп[олнительного] Комитета Е. Маевского бесстыдно утверждает, что Совет бросал палки в колеса Временному правительству, вторгаясь в область управления. За этими паническими контрреволюционными настроениями демократических масс и их представителей стоит быстро мобилизовавшаяся реальная контрреволюция, «без лишних слов» ставшая во главе попятного движения. Политические проходимцы, отброшенные революцией, организованная политически и экономически буржуазия, кастовое офицерство и все тайные сторонники реставрации старого режима быстро и энергично творят дело реакции. С кадетской партией во главе они ведут систематическую «осаду власти», чтобы забрать правительство в свои руки в то время, как авантюристские элементы этого блока подбирают элементы для контрреволюционных военных заговоров.

В то же время в народных массах почти открыто ведется агитация в пользу Николая Николаевича, в пользу Михаила Романова, против «каторжных министров», против Исполнит[ельного] Комитета, против «насилья жидов и грузин».

Десяток недостойных отречений от большевизма, совершаемых большинством Всерос[сийского] Центр[ального] [Исполнительного] Комитета, не поможет ему оправдаться в глазах этой контрреволюционной рати. Для нее большевики, меньшевики, эсеры - «вместе пойманы, вместе повешены». И если Советы, следуя нагло-повелительным ультиматумам Алексинских и прочих рыцарей политической проституции, выдадут этой черни еще несколько десятков большевиков и «потворствующих им», как деликатно выразился в заседании Ц[И]К-та перепугавшийся Либер, то и тогда они лишь разожгут ее аппетиты и не смоют с себя основного пятна - общего с большевиками родства от международной революции.

* * *

Пролетариат потерпел поражение, ибо не нашел в своем большинстве достаточно революционной зрелости, чтобы действенно и своевременно противоборствовать стихии, подстегиваемой авантюристскими группами. Но он проявил бы еще большую незрелость, если бы под влиянием поражения в одной своей части шарахнулся бы в сторону реакции, в сторону участия в травле большевиков или в сторону политического индифферентизма. А в другой своей части, приведенный в отчаяние оргиями контрреволюции, вздумал одним ударом отобрать назад отнятые у него позиции.

Соотношение общественных сил передвинулось в сторону имущих классов. Против этого факта сейчас нельзя идти напролом. Надо от наступления перейти к обороне. Надо отстоять свои классовые позиции, отстоять возможности деятельности и влияния в органах революционной демократии. Надо систематически, шаг за шагом, отбивать нападения контрреволюции; надо снова и снова строить мосты, соединяющие пролетариат и армию, на место тех, которые разрушены событиями 3-5 июля и последующим разгулом контрреволюции.

А для этого надо, прежде всего, создать широкие и прочные формы партийного и профессионального сплочения, углублять пропаганду социализма в широких рабочих и демократических массах, организовать живой и тесный контакт масс с представительными органами революционной демократии.

Революция отброшена назад. Завтра, может быть, Милюковы и Родзянки приобретут снова некоторое влияние на ход государственного корабля. Будут сделаны попытки, под предлогом - о, конечно! - «спасения революции и родины» урезать основные права рабочего класса. Предстоят черные дни. Но судьбы революции этим поворотом не решаются. Ее сила далеко еще не исчерпана даже в национальных пределах. Еще не решена ее основная проблема - о земле. Еще не раздавлены силы старого режима, и как только новейшая буржуазная контрреволюция попытается пожать плоды своих «побед», она почувствует за своей спиной мертвецов штюрмеровской Руси, готовых отобрать у нее добычу. Продолжающаяся разруха все острее ставит вопрос о том, за счет ли голодания народных масс или за счет вторжения в права собственности капиталистических классов будет совершаться «спасение революции и родины», и сегодняшние водворители порядка, оборонцы меньшевизма, эсерства и крестьянских Советов, завтра вынуждены будут искать союзников слева. А главное, еще по всей Европе летят искры, раскинутые грандиозным пожаром российской революции, и «не известно ни дня, ни часа», когда в той или иной части Запада возгорится ответное пламя, которое даст отечественной революции новые сильные импульсы.

Свой реванш мы будем иметь. Только бы сейчас дружно и единодушно встретить боевые отряды контрреволюции, если они попытаются, пользуясь временным замешательством, путем дерзкого авантюристского удара сразу овладеть положением. Только бы «продержаться», не поддаваясь ни провокации справа, ни сигналам отчаяния слева, в постоянной готовности снова выйти из окопов, снова перейти от обороны к наступлению, когда диалектика революционного развития переместит равнодействующую общественных сил.

Новая Жизнь. 1917, 16 (29) июля. № 76.

Сталин И.В. ПОБЕДА КОНТРРЕВОЛЮЦИИ

Контрреволюция организовалась. Она растет и наступает по всей линии. Лидеры контрреволюции, гг. кадеты, вчера еще бойкотировавшие правительство, сегодня готовы вернуться к власти для того, чтобы хозяйничать в стране.

«Правящие» партии эсеров и меньшевиков с их правительством «спасения революции» отступают в полном беспорядке. Они готовы на все уступки, они готовы на все, - прикажите только.

Выдать большевиков и их сторонников?

- Пожалуйста, гг. кадеты, берите большевиков.

Выдать балтийскую делегацию и большевиков из Кронштадта?

- К вашим услугам, гг. «контрразведчики», берите делегацию?

Прикрыть неугодные кадетам большевистские, рабочие и солдатские

газеты?

- Рады стараться, гг. кадеты, прикроем.

Разоружить революцию, разоружить рабочих и солдат?

- С нашим удовольствием, гг. помещики и капиталисты. Мы разоружим не только питерских, но и сестрорецких рабочих, хотя они и не принимали участия в событиях 3-4 июля.

Ограничить свободу слова и собрания, неприкосновенность личности и жилища, ввести цензуру и охранку?

- Все будет сделано, гг. черные, все до конца.

Восстановить смертную казнь на фронте?

- С нашим удовольствием, гг. ненасытные...

Распустить Финляндский сейм, который стоит на платформе принятой Советом?

- Будет исполнено, гг. помещики и капиталисты.

Изменить правительственную программу?

- Рады стараться, гг. кадеты.

И меньшевики с эсерами готовы уступать и дальше, лишь бы сговориться с кадетами, лишь бы сторговаться с ними как-нибудь...

А контрреволюция все наглеет, требуя новых жертв, доводя Временное правительство и Исполнительный комитет до постыдного самоотречения. В угоду кадетам предлагают созвать в Москве «чрезвычайное собрание» из членов упраздненной Государственной думы и прочих цензовиков, в общем хоре которых ЦИК остается в самом неприглядном меньшинстве. Министры, потеряв голову, складывают портфели к ногам Керенского. Под диктовку кадетов составляется список членов правительства.

С помощью царской Думы и предателей-кадетов похоронить кровью добытую свободу - вот до какого позора доводят нас нынешние кормчие нашей политической жизни...

А война все идет, углубляя несчастье на фронте, причем восстановлением смертной казни на фронте думают улучшить положение. Слепые! Не видят, что наступление может рассчитывать на массовое сочувствие лишь тогда, когда цели войны ясны и близки армии, когда армия сознает, что она проливает кровь для своего, родного дела, - не видят, что в демократической России, при митингах и свободных собраниях солдат, массовое наступление немыслимо без такого сознания.

А разруха все идет, угрожая голодом, безработицей и общим разорением, причем полицейскими мерами против революции, думают разрешить хозяйственный кризис. Такова воля контрреволюции. Слепые! Не видят, что без революционных мер против буржуазии невозможно спасти страну от развала.

Гонимые рабочие, разрушенные организации, обойденные крестьяне, арестуемые солдаты и матросы, оклеветанные и оболганные вожди пролетарской партии и наряду с этим торжествующие, клевещущие, обнаглевшие контрреволюционеры - все это под флагом «спасения» революции, - вот до чего довели нас партии эсеров и меньшевиков.

И есть еще на свете люди (см. «Новую Жизнь»), предлагающие нам после всего этого единство с этими господами, «спасающими» революцию путем ее удушения!

За кого же они нас принимают?!

Нет, господа, с предателями революции нам не по дороге!

Рабочие никогда не забудут, что в тяжелые минуты июльских дней, когда разъяренная контрреволюция обстреливала революцию, партия большевиков была единственная, которая не покинула рабочих кварталов.

Рабочие никогда не забудут, что в эти тяжелые минуты «правящие» партии эсеров и меньшевиков были в лагере тех, которые громили и обезоруживали рабочих, солдат и матросов.

Рабочие будут помнить все это и сделают из этого соответствующие выводы.

Рабочий и Солдат. 1917,23 июля. № 1.

Петрищев А.Б. ЗАВЕРШЕНИЕ ПЕРВОГО ПЕРИОДА

Одним из первых декретов революционного Временного правительства был декрет об отмене смертной казни. В июле последовал обратный декрет - о восстановлении смертной казни (правда, лишь в районе действующей армии).

Революция ввела свободу печати. В июле она пришла к декрету о представлении двум министрам - военному и внутренних дел - права приостанавливать периодические издания административным порядком... Очевидно, революция совершила какой-то цикл, в каком-то смысле вернулась к исходным положениям. Она закончила первый период своего развития. Теперь ей нужно найти новые пути. И ниже мы увидим, почему это нужно.

По-разному можно охарактеризовать оконченный первый период. Потомки с исторических далей увидят в нем, быть может, многое такое, чего мы не замечаем. Современникам трудно отвлечься от конкретностей, уловить общие очертания леса, меж деревьями которого они блуждают. И все-таки современнику событий нужно понять, где их центральный пункт, откуда все исходило и к чему возвращалось. Лично мне таким центральным пунктом завершенного первого периода представляются покушения на диктатуру пролетариата или, по крайней мере, на диктатуру «революционной демократии»... С этого пошло в первые дни после февральского переворота. Этим и кончила «мирная вооруженная демонстрация» в Петербурге, несшая плакаты: «Вся власть Советам рабочих, солдатских, крестьянских (или батрацких) депутатов». Это мирное выступление с оружием было подготовлено в особняке Кшесинской, как «вторая революция». Она обошлась в несколько сот человек убитых и раненых. Временное правительство резонно назвало ее мятежом. И подавило единственно возможным способом - ружьями, пулеметами и пушками. Но провалилась вторая революция вместе с лозунгами, начертанными на ее плакатах, не потому, чтоб против оружия, поднятого ею, было применено более превосходное оружие. Она провалилась по причинам гораздо более глубокого органического порядка. И именно эти глубокие причины позволяют надеяться, что лозунги, которые она пыталась водворить насильственно, не воскреснут.

* * *

Покушения на диктатуру возникли, повторяю, с первых дней после переворота. Принято думать, что те или иные начала государственного строя утверждаются в зависимости от реального соотношения сил. У нас диктатура пыталась утвердиться на основании реального соотношения бессилий.

Революция создала Временное правительство. Как и всякое правительство, оно может вести политику лишь в соответствии с оказываемыми на него влияниями страны. Но эта страна - Россия, малограмотная, едва вышедшая из многовекового политического рабства, распыленная, неорганизованная. У нее есть мнения. У нее есть потребности. Но у нее слишком мало организаций, через которые она могла бы влиять на правящую власть, и в которых сама власть находила бы необходимые для нее опорные точки. Так она жила при самодержавии. Таковою вступила и в революцию.

Революция быстро и радикально изменила направление внутренней политики. Столь же быстро и радикально она заменила одни силы, влиявшие на правительство, другими. Но она не могла столь же быстро и столь же радикально изменить систему взаимодействия между страною и правительством.

И в революционных новизнах, если к ним внимательно присмотреться, слышится многое, характерное для самодержавной старины.

Распыленность страны была одной из причин, почему самодержавная власть шла в течение, по крайней мере, своего последнего десятилетия на поводу у объединенного дворянства. Это была самая сильная организация в стране. И стремясь оставаться самой сильной, она ревниво заботилась о том, чтобы не возникло какой-либо другой организации, способной более значительно или хотя бы столь же значительно влиять на правительство.

Объединенное дворянство оставалось самой сильной организацией. Но странная это была сила. Можно спорить, была ли у объединенного дворянства объективная возможность направлять свое влияние к творческим государственным задачам. Но почти нельзя сомневаться, что таких задач эта сословная организация себе не ставила и не имела желания ставить. В ней были разные течения, - были более умеренные примиренческие группы, были более крайние, утопические, склонные превратить всю Россию в дворянскую вотчину, были своеобразные дворянские большевики, сословные люди типа Маркова II, непреклонные в своем намерении установить диктатуру дворянства как переход к возрождению крепостного права. Умеренные группы все время хромали на оба колена, сидели между двумя стульями, колебались между сознанием, что нельзя игнорировать интересы государства, и желанием получить те сословные блага, которых домогался дворянский большевизм. В конечном итоге дворянская масса шла за своими большевиками и максималистами, разжигавшими ее аппетиты. И получался порочный круг: государственная власть шла на поводу у объединенного дворянства, объединенное дворянство шло на поводу у Марковых и Струковых. Распыленная страна бессильно критиковала, бессильно возмущалась... Все это соединение бесси-лий привело к катастрофе на фронте в 1915 г., к скандалу мясоедовщины, к тяжкой разрухе в тылу... В последние месяцы самодержавия объединенное дворянство перестраивалось. В нем мелькали какие-то смутные сознания о долге перед государством. Организация уходила от Маркова II к Самарину. Но это была агония, минуты просветления перед смертью.

Как только началась революция, мысль о возрождении крепостного права, конечно, исчезла. Явилась новая, в некотором смысле диаметрально противоположная, мысль - о немедленном установлении социализма, о превращении революции в социалистическую. Исчезли и старые лица, - явились как бы антиподы их. Нет Маркова II и Пуришкевича, есть Ленин Нахамкес; нет гр[афа] Бобринского, а есть В.М. Чернов, нет Панчулидзева, есть Церетели; нет совета депутатов дворянских обществ, а есть советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Все по-новому. А все-таки слышится в новизнах старина.

* * *

Все та же распыленная страна. И в ней так же, как и прежде, единственная сильная организация, сильная настолько, чтобы властно влиять на политику правительства и быть для него опорною точкою... Она единственная, прежде всего и главным образом потому, что вне слишком мало активных и страстно увлеченных революцией организаторских сил...

Вне рабочих, солдатских, крестьянских советов находятся очень разнородные группы и слои. Самое почетное место среди них следует, пожалуй, отвести наиболее образованной, наиболее вдумчивой и наиболее воспитанной политически интеллигенции. Но в России этой интеллигенции не так уж много; она перегружена необходимой текущей повседневной работой.

Слои либеральные и буржуазные, быть может, не бедны организаторскими силами. Но они мало увлечены возможностями, открытыми революцией. Они не очень склонны развивать первый блестящий успех ее, - скорее, у них есть тенденции не допустить «пагубу излишнего движения» (если позволено припомнить это выражение К.П. Победоносцева). Они не холодны к революции, как бывшие объединенные дворяне. Но они и не горячи, как социалисты. Они только теплы. И к ним - к либеральным и буржуазным слоям - может быть отнесено знаменитое выражение Апокалипсиса о тех, которые не горячи и не холодны: «имам тя изблевати».

«Горячи» социалистические партии. Но не все одинаково приспособлены к первым угарным месяцам революции и к успеху среди масс, малограмотных, не подготовленных к тому, чтобы отличать фантастическое от реально возможного. В первое угарное время, пока масса не обучена горьким опытом жизни, наибольший успех должны иметь те, кто наиболее способен не только обещать молочные реки с кисельными берегами, но и верить в такие реки и такие берега. Заранее не вызывало сомнений, что наиболее приспособлены в этом смысле социалисты-революционеры и социал-демократы, особенно большевистского толка. Наиболее приспособленные и сплотили то, что называется советами рабочих, солдатских, крестьянских депутатов. В этом месте и возникла единственная сильная организация.

Нельзя, однако, скрыть, что она оказалась довольно ревнивой к возникновению других организаций, способных стать соперниками. В этом смысле характерна неприязненная позиция, занятая фактически партийными, социал-революционными Советами крестьянских депутатов по отношению к почвенной организации крестьянского союза; Советы объявляли и устно, и письменно, что союз не нужен и вреден. В таких местах, как, напр[имер], Царицын, где Советы рабочих и солдатских депутатов особенно сильны, возникновение другой более почвенной и сильной организации физически невозможно: население терроризовано, организаторские попытки вне советов, обречены быть более или менее конспиративными, и при переходе в открытое состояние они подвергаются террору и опасности разгрома раньше, чем окрепнут и станут способными дать отпор. В этом смысле между тактикой Советов рабочих, солдатских, крестьянских депутатов и тактикой бывшего объединенного дворянства есть, хоть и не очень глубокое и не совсем близкое, но все-таки достопримечательное сходство.

Есть черты сходства и в другом. В совете дворянских депутатов большинство принадлежало более умеренным и более осторожным течениям, а не тому крайнему, которое с особенной яркостью выражалось Марковым II. Но, во-первых, умеренное и осторожное большинство, было в сильной степени заражено ядом марковщины. Во-вторых, марковский дворянский большевизм всего больше соответствовал чувствам и аппетитам последышей, диких захолустных панов. Этого было достаточно, чтобы политика объединенного дворянства шла не по умеренной, а по большевистской линии.

В Советах рабочих и солдатских депутатов большевики - лишь меньшинство. Большинство принадлежит социалистам-революционерам и социал-демократам меньшевикам. Но, во-первых, среди социалистов-революционеров есть немалое тяготение к максимализму и синдикализму. Во-вторых, и среди социалистов-революционеров, и среди социал-демократов меньшевиков сильны течения новейшего циммервальдовского интернационализма, которому весьма по дороге с большевиками. В-третьих, значительная, наиболее темная, часть рабочих и солдат чрезвычайно доверчива к тем посулам, которые горазд расточать большевизм... И много в деятельности советов шло по большевистской линии. Но, конечно, это была линия не Маркова II, а Ленина...

* * *

Черты сходства, быть может, отдалены. Но они привели к аналогичным до некоторой степени последствиям.

Как и прежде, имеется единственная сильная организация, от которой революционная государственная власть зависима и которая как бы держит эту власть на поводу. Но сила рабочих, солдатских и крестьянских советов обладает довольно болезненными свойствами. Советы оказывались мощными, пока они предлагали что-либо выгодное или приятное массе; в этих случаях массы «слушались», и советы могли говорить, что они опираются на значительные силы демократии. Но когда те же советы требовали чего-либо невыгодного или неприятного, они сами часто убеждались, как слаб их авторитет, до какой степени сомнительно их влияние.

«Известиям Петроградского Совета Рабочих Депутатов» приходилось отмечать это прискорбное обстоятельство. В «Известиях» указывалось, напр[имер], к чему привело решение Советов содействовать успеху «Займа свободы». До этого решения рабочие и крестьяне, внося значительные вклады в государственную сберегательную кассу, очень плохо подписывались на заем. А затем, хоть советы и решили поддерживать, хоть и выпустили по этому поводу воззвания и обращения, но среди рабочего и крестьянского населения не увеличилось сколько-нибудь заметно стремление подписываться на заем, хотя заработки увеличились, и вклады в сберегательные кассы растут. Этот частный случай общего правила в некоторых отношениях особенно характерен. Подписка на заем не есть, в сущности, жертва, это всего лишь выгодное помещение денег. И было интересно, поверят ли рабочие соответственным разъяснениям своих Советов... Оказывается, - увы! - не поверили.

При таком настроении масс самой сильной и влиятельной группой могло быть большевистское меньшинство. Но сила большевиков состояла лишь в том, что они держались с массами не как вожди, а как потворствующие и услужливые лакеи. Они не требовали ничего неприятного низменному интересу толпы, а предлагали лишь выгодное и приятное.

Все новое, иное, диаметрально противоположное. Но слышится старина. И по-старому получился порочный круг: правительство зависит от советов, советы на поводу у большевиков, а большевики на поводу... У кого?

Дворянский большевизм Маркова начал в пятом году с коленопреклонений перед Вильгельмом и уперся в мясоедовщину, штюрмеровщину, булацеливщину. Плебейский большевизм Ленина свои «революционные» похождения начал путешествием через Германию в запломбированном вагоне, а к началу июня уперся в скандальные разоблачения по делу Роберта Гримма, который приехал в Россию из Швейцарии якобы для «идейной пропаганды» циммервальдизма, а затем оказался уличенным в исполнении поручений германского правительства.

История Роберта Гримма была грозным предостережением. Но она не остановила и не послужила уроком. Петроградский Совет отмолчался от этой неприятности. Правительство выслало Р. Гримма, но не углублялось в исследование корней и нитей. Совет не прекращал, следуя за большевизмом, покушений на диктатуру. Правительство отбивалось, но не давало решительного отпора. Безудержная демагогия большевиков и близких к ним элементов из других партийных групп разжигала настроение темных элементов. Не имея сколько-нибудь твердой опоры вне советов, шедших на поводу у тех же большевиков, правительство было бессильно принять меры против болезни, поражающей государство. Приходилось ограничиваться более или менее платонической словесной «борьбой» против отдельных симптомов болезни -кронштадтских, царицынских, одесских и многих других вспышек.

Некоторое время могло казаться, что болезнь не идет далеко вглубь, не приняла общего характера, захватила лишь отдельные участки, например Финляндию, подпавшую под влияние партий, желающих отложиться от России и поддержанных большевиками резолюцией, Малороссию, увлекаемую аналогичными партиями на тот же путь отложения... Но в начале июля бунтарские вспышки сразу, как по команде, охватили Петербург, Н.-Новгород, Иваново-Вознесенск, Киев, Брянск, целый ряд других центров тыла и значительные участки фронта. На фронте целые полки и даже дивизии бросили позиции и двинулись куда-то на восток - по домам. Неприятель оказался достаточно подготовленным к тому, чтобы использовать этот момент. Бунтарский уход отдельных частей превратился в паническое бегство. Бегущие солдаты бросились грабить ближайший тыл. Другие помогали неприятелю разгромить сопротивляющиеся ему полки, дивизии и корпуса - объясняли расположение русских войск, указывали, где скрыты батареи, где находились склады снарядов... Юго-Западный фронт подвергся общей катастрофе. Попытка парировать этот удар наступлением на западном и северо-западном фронтах разбита тем же бунтарством. Официальные сообщения Ставки и прошедшие через военную цензуру сведения отдельных лиц и частей не оставляют места для иллюзии. Местами было хуже, чем отказ выполнить распоряжения. Верные долгу батальоны и полки шли в атаку и гибли не только потому, что им не оказывал поддержки резерв, - кое-где бывало так, что стоящие в резерве «солдаты революционной армии» помогали неприятелю расстреливать своих сограждан, идущих в наступление.

С легкой руки А.Ф. Керенского газеты с весны треплют выражение «взбунтовавшиеся рабы». Прилагались эти слова и к июльским катастрофическим событиям. Действительность, разумеется, гораздо сложнее. Нельзя сказать, что на фронте безумствовали рабы. Там были, между прочим, правда, очень малограмотные, правда, очень простодушные, правда, страшно обманутые, но все-таки граждане. Их уверили, что таким способом можно прекратить войну - они уйдут, а немцы против свободной России не пойдут, пролетариат немецкий не позволит против революции идти; стало быть, сам собою установится мир... Не только «рабы» бунтовали и в тылу. Здесь также всякий народ попал в число мятежников. Не упустила случая «примкнуть к движению» уголовная публика. Примкнули остатки черной сотни, со своими обычными призывами бить евреев. В Петербурге 4 июля среди приехавших кронштадтских «большевиков» были мирные, в сущности, обыватели с женами и детьми: они полагали, что будут резать «буржуев», от буржуев останутся квартиры, -почему же в какой-либо из этих квартир не поселиться бедному человеку с семейством? Разная публика была. Но были и люди, увлеченные желанием если не уничтожить, то покорить каких-то врагов народа, затягивающих ненужную войну, мешающих заключить мир, препятствующих установлению действительной свободы, переходу власти из рук «буржуев» в руки народа... В бунтарстве было смутное подобие борьбы за какую-то идею, хотя и шалую, подсказанную либо провокаторами, либо безумцами.

Бессмысленность движения с особенною наглядностью сказалась в Петербурге. Здесь солдаты, матросы и рабочие двинулись, вопреки увещанию Совета рабочих и солдатских депутатов, но с плакатами, на которых было написано: «Вся власть Советам»... И несмотря на эти плакаты, бунтующие оказались склонными подвергнуть исполнительные органы Совета аресту и насилию. Толпа бродила по улицам, явно не находя того врага, против которого она восстала.

Было бессмысленно. Но кое-что имело слишком определенный смысл. В Петербурге такой смысл имели, напр[имер], попытки ворваться в Генеральный штаб, где сосредоточены чрезвычайно секретные документы государственной обороны. И уже в ночь с 4 на 5 июля по улицам Петербурга и в редакциях газет были известны данные, способные удовлетворительно объяснить эти попытки: против некоторых очень видных вождей большевизма, в частности против Ленина и Зиновьева, оказались улики в изменнических связях с германским правительством. Этим замыкался круг: правительство на поводу у Советов, Советы на поводу у большевиков, большевики на поводу у неприятельских шпионов. В этом находила объяснение одновременность бунтарских вспышек в тылу и на фронте. Стала понятнее та энергия, с какою большевики защищали «братанье» на фронте, поощряли дезертиров, призывали к дезертирству, требовали, чтобы сам народ явочным порядком приступил к перемирию...

Многое другое стало объясняться даже слишком просто. Сложные и стихийные явления жизни людьми, не привыкшими долго раздумывать, легко могут быть относимы в разряд «провокации немецких шпионов». Но именно возможность такого истолкования действий организации, шедшей на поводу у большевиков, закрыло дорогу. Дальнейший путь в прежнем направлении стал невозможен. Надо избрать какое-то другое, новое направление.

* * *

Самодержавие закончилось крахом претензий дворянства, которое было действительно организовано. Революция началась с претензий на диктатуру пролетариата, который, по признанию даже социал-демократической прессы, даже в таком районе, как петербургский, не организован. Под разными влияниями слова о диктатуре пролетариата были заменены словами о диктатуре «революционной демократии». Под последней разумеются рабочие, солдаты и крестьяне. Но все эти группы неорганизованны. И реально речь могла бы идти о диктатуре «депутатов», избранных более или менее случайными собраниями, более или менее митинговым способом.

От крайнего правого заблуждения при самодержавии маятник в начале революции метнулся к крайнему левому заблуждению. Несостоятельность этого левого заблуждения вполне доказана. Но неизвестно, куда метнется теперь маятник. На совещании членов Государственной думы 17 июля нашлись сторонники любопытного взгляда: они полагают, что высшая власть должна перейти к остаткам IV Думы. Говоря иначе, они хотят, чтобы маятник метнулся опять в сторону правых заблуждений, хотя и не таких крайних, как при самодержавии. Не трудно предвидеть, что и диктатура думцев, если бы она осуществилась, быстро потерпит крах. И тогда маятник снова качнется, по логике противоречия, в сторону левых заблуждений.

Пока есть надежды, что бедственных качаний удастся избежать. Советы фактически отреклись от притязаний на диктатуру. Они лишь настаивали, чтобы делегированные ими в состав правительства министры-социалисты давали перед советами отчет. Но министры и социалисты, и не социалисты заявили, что передают свои портфели в распоряжение А.Ф. Керенского; он и уполномочен составить правительство. Он, по крайней мере, теоретически, может составить правительство из лиц, которые никакой организацией не делегированы, а стало быть, и обязаны давать отчет не какой-либо отдельной организации, а стране. На этом пути как будто есть возможность построить коалиционную национальную временную власть. Такая власть, если она будет свободна от слишком односторонних влияний, может быть, сумеет сорганизовать государственное управление на началах народовластия, исключающих претензии каких бы то ни было отдельных групп на диктатуру.

Новый период революции начинается именно попытками найти пути в сторону народовластия. Насколько удадутся эти попытки, - покажет близкое будущее.

Русское Богатство. 1917. № 6-7. С. 270-278.

Ленин В.И. ТРИ КРИЗИСА

Чем ожесточеннее клевещут и лгут на большевиков в эти дни, тем спокойнее должны мы, опровергая ложь и клеветы, вдумываться в историческую связь событий и в политическое, то есть классовое, значение данного хода революции.

В опровержение лжи и клеветы мы должны здесь лишь повторить ссылку на «Листок “Правды”» от 6-го июля и особенно обратить внимание читателей на печатаемую ниже статью, документально доказывающую, что 2-го и 3-го июля (до вечера) большевики агитировали против выступления (по признанию газеты партии с[оциалистов]-р[еволюционеров]), что 3-го июля (вечером) настроение масс вылилось через край, и выступление началось вопреки нашим советам, что 4-го июля мы призвали в листке (перепечатанном той же газетой «Дело Народа») к мирной и организованной демонстрации, что ночью 4-го июля мы приняли решение прекратить демонстрацию. Клевещите, клеветники! Вы никогда не опровергнете этих фактов и решающего их значения во всей их связи.

Перейдем к вопросу об исторической связи событий. Когда мы еще в начале апреля высказались против поддержки Временного правительства, на нас напали и с[оциалисты]-р[еволюционер]ы, и меньшевики. А что доказала жизнь? Что доказали три исторические кризиса: 20-21 апреля, 10-18 июня, 3-4 июля?

Они доказали, во-первых, растущее недовольство масс буржуазной политикой буржуазного большинства Временного правительства.

Небезынтересно отметить, что газета правящей партии с[оциалистов]-р[еволюционер]ов «Дело Народа» от 6-го июля, несмотря на всю ее вражду к большевикам, вынуждена признать глубокие экономические и политические причины движения 3-4 июля. Глупая, грубая, гнусная ложь об искусственном вызывании этого движения, об агитации большевиков за выступление, с каждым днем будет разоблачаться больше и больше.

Общая причина, общий источник, общий глубокий корень всех трех названных политических кризисов ясен - особенно, если посмотреть на них в их связи, как повелевает смотреть на политику наука. Нелепо и думать, что три кризиса такого рода могли бы были быть вызваны искусственно.

Во-вторых, поучительно вникнуть в то, что было общего, и в то, что было индивидуального в каждом из этих кризисов.

Общее - выливающееся через край недовольство масс, возбуждение их против буржуазии и ее правительства. Кто эту суть дела забывает или замалчивает, или умаляет, тот отрекается от азбучных истин социализма относительно классовой борьбы.

Борьба классов в русской революции - пусть подумают об этом называющие себя социалистами люди, кое-что знающие о том, какова была борьба классов в европейских революциях.

Индивидуально в этих кризисах их проявление: во-первых (20-21 апреля) буржуазно-стихийная, совсем не организованная, приведшая к стрельбе черносотенцев против демонстрантов и к неслыханно диким и лживым обвинениям большевиков, демонстрация. После взрыва - политический кризис.

Во втором случае назначение демонстрации большевиками, отмена ее после грозного ультиматума и прямого запрещения со стороны съезда Советов и общая демонстрация 18-го июня, давшая явное преобладание большевистским лозунгам. Политический кризис, по признанию самих с[оциалистов]-р[еволюционеров] и меньшевиков, вечером 18-го июня, разразился бы, наверное, если бы его не покрыло наступление на фронте.

Третий кризис разрастается стихийно 3-го июля, вопреки усилиям большевиков 2-го и 3-го июля удержать его, и, достигнув высшей точки 4-го июля [ведет 5-го и 6-го к апогею контрреволюции]. Колебание у с[оциалистов]-р[еволюционеров] и меньшевиков выражается в том, что Спиридонова и ряд других с[оциалистов]-р[еволюционеров] высказываются за переход власти к Советам, и в том же духе высказываются раньше восстававшие против этого меньшевики-интернационалисты.

Наконец, последний - и, пожалуй, самый поучительный вывод из рассмотрения событий в их связи состоит в том, что все три кризиса показывают нам некоторую, новую в истории нашей революции, форму некоей демонстрации более сложного типа. При волнообразном движении, быстром подъеме и крутом спуске, при обострении революции и контрреволюции, при «вымывании», на более или менее продолжительное время, средних элементов.

По форме движение в течение всех этих трех кризисов было демонстрацией. Противоправительственная демонстрация - таково было бы, формально, наиболее точное описание событий. Но в том-то и суть, что это не обычная демонстрация, это нечто значительно большее, чем демонстрация, и меньшее, чем революция. Это взрыв революции и контрреволюции вместе, это - резкое, иногда почти внезапное «вымывание» средних элементов, в связи с бурным обнаружением пролетарских и буржуазных.

Крайне характерно в этом отношении, что все средние элементы упрекают за каждое из этих движений обе определенные классовые силы, и пролетарскую и буржуазную. Посмотрите на с[оциалистов]-р[еволюционеров] и меньшевиков: они из кожи лезут, надрываясь и крича, что большевики своими крайностями помогают контрреволюции. И в то же время, постоянно признаваясь, что кадеты, с коими они в блоке (в правительстве), - контрреволюционны. «Отмежеваться, - писало “Дело Народа” вчера, - глубоким рвом

от всех элементов справа, вплоть до воинственно настроившегося “Единства” (с коим, добавим от себя, с[оциалисты]-р[еволюционеры] шли в блоке на выборах) - такова наша неотложная задача».

Сопоставьте с этим сегодняшнее «Единство» (7-го июля), где Плехановская передовица вынуждена констатировать бесспорный факт, именно, что Советы, т. е. с[оциалисты]-р[еволюционе]ры и меньшевики взяли себе «две недели на размышление» и что если власть перейдет к Советам, то это «было бы равносильно победе ленинцев».

«Если кадеты не держатся правила: чем хуже, тем лучше... - пишет Плеханов, - то они сами вынуждены будут сознаться, что они сделали...» (уйдя из министерства) «...большую ошибку, облегчив ленинцам их работу».

Разве это не характерно? Средние элементы обвиняют кадетов в том, что они облегчают работу большевикам, а большевиков в том, что они облегчают работу кадетам. Неужели трудно догадаться, что вместо политических наименований нужно подставить классовые, и что мы получаем тогда мечты мелкой буржуазии об исчезновении классовой борьбы между пролетариатом и буржуазией.

Неужели трудно догадаться, что никакие большевики в мире не в силах были бы «вызвать» не только трех, но даже и одного «народного движения», если бы глубочайшие политические и экономические причины не приводили в движение пролетариат. Что никакие кадеты и монархисты вместе не в силах бы вызвать никакого движения «справа», если бы столь же глубокие причины не создавали контрреволюционности буржуазии, как класса.

За движение 20-21 апреля и нас, и кадетов ругали за неуступчивость, за крайность, за обострение. Доходили до того, что большевиков обвиняли (как это ни нелепо) в стрельбе на Невском, - а когда движение кончилось, то те же с[оциалисты]-р[еволюционе]ры и меньшевики, в своем объединенном и официальном органе «Известия», писали, что «народное движение» «смело империалистов Милюкова и пр.», т. е. восхваляли движение. Разве это не характерно? Разве не показывает это особенно ясно непонимание мелкой буржуазией механизма классовой борьбы пролетариата с буржуазией?

Объективное положение таково: громадное большинство населения страны мелкобуржуазно по своему умеренному положению, еще более по своим идеям. Но в стране царит крупный капитал, через банки и через капиталы в первую голову.

В стране есть городской пролетариат, достаточно развитый, чтобы идти своим путем, но еще не способный сразу привлечь на свою сторону большинство полупролетариев. Из этого основного, классового, факта вытекает неизбежность таких кризисов, как три кризиса, изучаемые нами, а равно и их формы.

Формы кризисов могут в будущем, конечно, перемениться, но суть дела останется, напр[имер], и в том случае, если в октябре соберется с[оциал]-р[еволюционер]ское Учредительное собрание. Эсеры обещали крестьянам 1) отмену частной собственности на землю; 2) передачу земли трудящимся;

3) конфискацию помещичьих земель, передачу их крестьянам без выкупа. Осуществить эти великие преобразования абсолютно невозможно без самых решительных революционнейших мер против буржуазии, мер, которые провести в состоянии только присоединение беднейшего крестьянства к пролетариату, только национализация банков и синдикатов.

Доверчивые крестьяне, поверившие на время, что можно достигнуть этих прекрасных вещей соглашательством с буржуазией, неизбежно будут разочарованы и... «недовольны» (говоря мягко) - острой классовой борьбой пролетариата с буржуазией за осуществление эсеровских обещаний на деле.

Работница. 1917. № 7. С. 3-5.

Базаров В.А. КОНФЛИКТ С ФИНЛЯНДИЕЙ

Вчера ночью получено известие, что «Временное правительство, исчерпав все средства к соглашению с Финляндией и не желая употребить материальную силу, решило апеллировать к финскому народу и распустило Сейм 18-го июля». Пилюля позлащена обещанием доброжелательно отнестись к принятым Сеймом законам о 8-час[овом] дне и общинном самоуправлении, которым придают такое важное значение в Финляндии. Но так как финны склонны считать эти законы вступившими в действие независимо от того или другого отношения к ним Временного правительства, то и сия золотая пилюля вряд ли способна содействовать уврачеванию болезненного конфликта между Россией и Финляндией.

В чем же источник конфликта?

Каковы условия того соглашения, которое предлагалось Временным правительством и было отклонено непокорным Сеймом? Об этом нас, к сожалению, не осведомили. До сих пор мы полагали, что столкновение между Финляндским сеймом и демократическим большинством теперешнего правительства носит чисто формальный характер и отнюдь не вызывается каким-либо существенным разногласием по вопросу о самом содержании той автономии, на которую претендует Финляндия. Напомним, что Сейм установил автономию Финляндии в тех самых пределах и даже в тех самых выражениях, в каких она была очерчена Всероссийским съездом Советов р[абочих] и с[олдатских] депутатов, платформу которого обязаны проводить министры-социалисты. Недоумение последних могло возбудить только то обстоятельство, что Сейм поспешил провозгласить автономию, не дождавшись соответственного декрета Временного правительства, от чего несколько пострадал «престиж» российской власти.

Но неужели же такая мера, как роспуск Сейма, может поднять этот престиж?

Мы не знаем еще, как будут реагировать финны на манифест Временного правительства. Если Сейм не признает себя распущенным, то Временному

правительству придется или брать манифест обратно, что отнюдь не будет способствовать усилению его авторитета, или же «употребить материальную силу», что окончательно похоронит его демократический и социалистический престиж. Но если даже финляндцы согласятся на переизбрание Сейма, то и в этом случае получится лишь проволочка, ничуть не улучшающая дела, - ибо, принимая во внимание состояние умов в Финляндии, едва ли можно сомневаться в том, что теперешнее большинство Сейма вернется обратно в усиленном составе и с еще более крепким настроением.

Таким образом, ничего, кроме расширения и углубления конфликта с Финляндией от роспуска Сейма, предвидеть нельзя, еще более отрицательно эта решительная мера нашей твердой власти должна отразиться за границей. Как передают делегаты Исп[олнительного] Ком[итета] Сов[ета] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов], последние репрессивные мероприятия Временного правительства произвели самое удручающее впечатление на социалистические круги союзных стран, создали впечатление торжества империалистических течений в России чрезвычайно затруднили работу по созыву Стокгольмской конференции и вообще в крайности ослабили международную агитацию за мир, которой наше правительственное большинство придавало до сих пор такое важное значение. Роспуск Сейма будет воспринят как новый тяжелый удар возрождающемуся Интернационалу.

Чем же объяснить столь прискорбное расхождение Вр[еменного] правительства с собственной программой?

Так как никаких сомнений в искренности министров Керенского -Церетели быть не может, то остается допустить, что, отдавая все свои силы тушению революционных «пожаров» и дипломатическим переговорам с «живыми силами» контрреволюционных групп, они не имеют достаточно времени, для того чтобы вдуматься в те меры, которые им предлагают со стороны, и бессознательно подрубают тот сук, на котором сидят.

Новая Жизнь. 1917,21 июля (3 августа). № 80.

Гревс И.М. КУЛЬТ РЕВОЛЮЦИИ

1.

У нас на Руси в честных, хороших - пожалуй, лучших - интеллигентских передовых кругах, - и не только молодых и не только самых крайних, слово революция издавна окружено необычайным ореолом. Оно как бы всегда закутано густым облаком радужной романтики. Оно вызывает в умах высокую оценку как необходимая принадлежность идеалистического миросозерцания, в сердцах - чувство благородного подъема, в волях благоговение, вырастающее в культ, готовый (с первого раза может казаться) на подвиг. Революция и прогресс представлялись у нас почти всегда нераздельными спутниками.

Быть революционером - становилось почти императивом для общественной и личной этики. Истинность взгляда, поступка мерились его близостью к революционности.

Довольно легко понять, по крайней мере отчасти, почему так сложилось. Наш политический строй слишком застарел, отстал от всякой правды и смысла. Он чересчур резко противоречил благу народному, чересчур грубо стеснял свободу культурного движения. Он особенно шел вразрез с уровнем запросов просвещенных верхов. Он искажал, давил природу и стихию той «образованной и нравственной» его вершины, которая носит имя «интеллигенции», столь прекрасное по существу и так затрепавшееся от злоупотребления. Она выросла на усвоении лучших ярких цветов западноевропейской мысли, и русская серая, ледяная действительность морила ее, вызывала протест и негодование.

Терпеть дальше казалось немыслимо и недопустимо. Старый порядок душил всех и все. Он должен быть сметен сразу и без остатка. Строить среди настоящего было бы бесполезно. «Все равно, надо будет потом все переделать». Таково было русское упрощение западного догматического революционаризма, который проникал, например, «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса, отрицавший возможность строительства будущего блага на почве существующего зла. - И такая интеллигентская иллюзия искренно прикрывалась верованьем, что сами массы нетерпеливо требуют задуманной вождями революции. «Нельзя медлить, потому что народ больше ждать не согласен». -Все приходят на память слова героев «Нови», в которой можно почерпнуть ценный, несправедливо пренебреженный материал для изучения психологии русских революционеров. Между тем знания народа и политического опыта не было в членах крайних течений; мало было и беспристрастной мысли, критического наблюдения жизни и общественного чутья, тонкости и гибкости суждения, выдержки характера. Доходило же дело до того, что у предков нынешних народнических партий сложилось убеждение, будто русский народ по идеалам своим нуждается лишь в социальных реформах, но конечных и полных. Политический же строй может остаться хоть самодержавной монархией, только бы осуществлен был революцией (пусть то будет бунт с «царистской» окраской - против «господ») «общинный социализм». Когда же силою вещей выдвинулась неизбежность политического переворота как первого шага политической свободы, как двери к социальным реформам, тогда сильнейшие революционеры слепо сгрудились на терроре против «царя» для разрушения «царизма»; все же остальное было забыто в азарте зловещей охоты. Утопизм «народников» выродился в узость «народовольцев» и их конкретный фанатизм.

Медленно достигать улучшений в государственных порядках и в формах народной жизни казалось невозможным и преступным. Вооруженная рука носителей «народной Немезиды» разрушит ненавистную тюрьму. На развалинах ее воздвигнут будет новый храм. Только кровью славных и истреблением бесславных может быть расчищена и удобрена почва. «Прошло время эволюции, настал день для революции»... Так говорили мне друзья мои, радикальные студенты и курсистки 90-х годов, жалея, что профессор, которому они верили, отставал от их credo. Так и сам я еще склонен был думать в начале 80-х годов. «Либерал-постепеновец» стало презренным наименованием, почти хуже, чем консерватор или реакционер. Тургенев, открыто признав себя таковым в воспоминаниях, отвратил прогрессивное юношество еще больше, чем отрицательным изображением революционеров в романах. И нынче кажется необычным, когда слышишь защиту принципов «эволюции», как единого прочного пути строительства, из уст таких испытанных и кристально-искренних старых революционеров, как Н.А. Морозов и Г.В. Плеханов, В.И. Засулич и В.Н. Фигнер. Радостно читать их авторитетные слова; только отрезвят ли они от ослепления, ...когда крайние девизы проповедываются не одною молодежью, но деятелями, казалось бы, умудренными, считающими себя призванными к ответственным постам, мнящими себя носителями народных идеалов?

Крепко держится у нас традиция обоготворения меча революционной борьбы, вера в «святое насилие». Культ революционности питался еще гипнотизирующим действием окружающей революционера тайны, осеняющим его личность нимбом грозящего мученичества. На практически подвиг шли единицы, десятки, но на теоретическое поклонение им бросались множества. И это было естественно. Жилось тяжело для сердец, способных любить доброе. Познать причину зла, выработать идеал и путь для его последовательного искоренения - на это требуется столько труда и надолго откладывается дело. А отдаться пассивно готовым лозунгам, которые манят соблазнительным будущим, было слишком отрадно. Сама собою покорялась благородно настроенная душа. Очень много невинных или только поигравших с огнем захватывалось «колесницею Джаггернаута»; это лишь порождало ожесточение, утверждало в сознании, что революция неизбежна: так жить нельзя!

2.

Само положение вещей подготовляло из русского прогрессиста революционера. Только этого мало для объяснения нашей податливости к радикализированию концепций лучшего будущего. Внутренняя духовная наша порода такова, что с трудом понимает сложность человеческой культуры, ее образования, потребностей, факторов прогресса. Нас покоряет отвлеченная цельность, и мы отталкиваем представление о конкретных препятствиях. Мы вдохновляемся чистотою принципиальности, и для нас пугало - слово «умеренный». В частности, мы не способны вразумиться, что всякая политика есть компромисс. Наполеон вообще презирал «идеологию». Тем самым он отвергал самое дорогое, что отличает людей. Но наша идеология такова, что она рассыпается перед реальностью, оказывается жалкою и немощною, а то и опасною перед серьезною жизненною задачею. Мы, наоборот, быстро строя общественный идеал из наскоро собранного пестрого материала, презираем мысль о его осуществимости. Только в науке, по уродливой компенсации, боимся мы полета вверх (свысока обзываем его метафизикой), трусливо держимся за позитивистский terre à terre.

Это - очень тяжелая язва духа, тем тяжелее, чем она бессознательнее. Это страшный изъян ума и воли - отсутствие активности. Мы пасуем перед критикой, исканием, хотя славим давно идеал «критически мыслящей личности», любим щеголять словом «творчество». Довольны мы готовым, соблазняемся одноцветным и ослепительным и уж не можем отделаться от поработившего нас человека (героя: и как плохи часто наши герои!). Или идеи (догмата: и как детски элементарны популярнейшие у нас догматы!). Идеал превращается у нас в идола. Мы боимся религии, но, в сущности, мы фетишисты, рабы стихии, а не свободно верующие. Так и с революцией. Слово это - часто именно голое слово - для нас Бог и закон, и мы не ощущаем, что оно в нас очень нередко -пусто и бессодержательно ⁵.

Революция и только! За этим девизом мы идем, как за непреодолимым магнитом. Мы жаждали революции, как манны небесной. В истории нашей страны мы идеализировали безобразные стихийные движения («русский бунт бессмысленный и беспощадный»). В истории других стран мы бросались, прежде всего, на изучение революций. Гракхи, альбигойцы, коммунальные восстания, крестьянские войны, всевозможные перевороты, начиная с XVII в., в Англии, во Франции, Германии и Италии всего больше привлекали внимание даже наших ученых исследователей. О читающей публике и молодежи говорить нечего. Книжному рынку предъявлялся неослабевающий спрос на издания по истории революций. Раскупались переводы таких многотомных, дорогих сочинений, как некогда знаменитая, но давно устаревшая «Histoire de la révolution française» Луи Блана. Переводились и расхватывались всякие книги на подобные темы: солидные труды и летучие брошюры, талантливые изображения и бездарные, рекламные компиляции. Даже направления не очень разбирались. Нравились не только Луи Блан, Олар, Жорес, но и Зибель, Гейссер и Тэн. Лишь бы затрагивалась революция. Для многих политиков-доктринеров (а у нас таковыми кишат все партии) революции являлись предметами не одного идейного размышления, но образцами для подражания, чем-то вроде священных книг, откровения истины. Будто в истории, где мало что повторяется, можно оперировать подражанием. Уроки истории понимались грубо элементарно. Не уразумевали, какое именно свободное, критическое продумывание прошлого ради истолкования творящих сил истории дает политику действительно дорогой опыт мышления о социальных и духовных явлениях. Наблюдение наших практических деятелей, в самом деле, укрепляет скептический вывод М.П. Драгоманова: «История учит только тому, что она ничему не учит».

Наша интеллигенция и на западе слывет идолопоклонницей революций. В долгие пребывания свои за границей мне приходилось это замечать. Помню один характерный случай от начала 90-х годов. В Париже в воскресном салоне знаменитого филолога Гастона Париса, где бывало у симпатичного хозяина множество sommités из всяких идейных кругов, встретился я раз с всем известным Тэном и с замечательным, теперь также умершим, знатоком античной культуры Гастоном Буассье. Когда меня представили как русского ученного (я еще тогда не вышел из того, что на западе считается молодостью), они начали меня расспрашивать о России, чаще всего наводя речь на «нигилистов».

«У вас в России (vous autres, en Russie) все восхищаются революциями, сурово говорил Тэн: думают, это эпохи благородных идей и самоотверженных актов. Ничуть! Я вам скажу (а я знаю: я не только изучал, я переживал их): революции гораздо чаще - простор для разлива самых грязных страстей и поступков. Меня называют реакционером, но я только правду говорю; нашел ее в памятниках и видел своими глазами». - И он стал рассказывать вереницы фактов, которые рисовали «изнанку революции» (les saletés de la révolution: так он говорил на своем желчном языке). Глубокие, острые глаза блестели негодующим огоньком, худощавое лицо морщилось, насупились густые, стариковские брови; но голос звучал молодою энергией ⁶.

Французы, поклонники истории и культуры, консерваторы дорогого наследия старины, нарочно резко преувеличивали оборотную сторону медали для развенчания в уме собеседника русских иллюзий, русской веры в революцию, о которой они издали наслышались. Но это не так легко, и меня они не убедили. Меня интересовали их речи больше психологически, как проявления «французского скептицизма». По шаблону так обыкновенно квалифицировалось у нас, и вряд ли верно, умственное настроение современных мыслителей великой нации, которую мы вслед за немцами готовы были считать вырождающейся.

Мы вообще не видим в революциях изнанки. Картина их раскрывается перед нами всего чаще одною блестящею поверхностью. Из сочинений историков, чужих и наших, мы не усматриваем, что прочными результатами оказывались именно те перемены, которые подготовлены были вековым созидательным трудом, а революционные взрывы только сбрасывали сгнившую оболочку. Мы не чувствуем, что, наоборот, эксцессы насилия, затягивавшиеся революции подтачивали достигнутый прогресс, способствовали оживанию низвергнутого зла. Мы изучаем и не разочаровываемся в культе революционного начала. Должно быть, опыт еще недостаточно открыл глаза. Истомленные царизмом, мы недовольно еще намучились революциями. Сколько же предстоит нам еще их пережить!

3.

На страницах газет - даже умеренные («буржуазные»!) не отстают часто от крайних, подчиняясь новому стилю - и в речах на съездах и митингах слово -революция звучит ежесекундно, кстати и некстати, так что теряет достоинство, обесцвечивается от повторения. Если это - лучшее слово, берегите его, почитайте, не треплите по улице. Так же, как и другое, доброе слово - товарищ. Революционный народ, революционная армия, революционное правительство, революционная демократия, город, школа, деревня, литература, революционный порядок ¹, но и дальше все до мелочей дублируется этим прилагательным ⁷. А те понятия, к каким этот признак плохо применяется, как, например, не только монархия или полиция, но и буржуазия, церковь, боюсь (для некоторых) даже наука, религия вообще, - отбрасываются самыми правоверными, как преступные, негодные или подозрительные. Все время страшатся за революцию, воздвигают правительство спасения революции.

Революция как бы становится необходимым, постоянным условием правильного и благонадежного существования, а не резким, преходящим потрясением, являющимся порою неизбежным разрешением кризиса. Она санкционируется, как будто бы вечное сопутствие благу: восклицают - «революция продолжается»! А то мечтают о «мировой, перманентной революции». Стращают революцией, как карою, слабые сердца тех, кого подозревают сторонниками старого порядка: смотрят кругом недреманным оком (совсем, как встарь!), указуют обличительным перстом, вопят: «контрреволюционер!» (как прежде кричали - «социалист!») ⁸.

Нас постигла какая-то мания, одержимость! Рабство понятию - великая беда, особенно когда оно выветривается в слово, теряя глубокий смысл, рея в воздухе, как мираж, вызывая, однако, очень фанатическое чувство.

Коли осмелюсь я сказать, что революция - великое бедствие, коли буду утверждать, что ее нельзя, не должно любить, а следует страшиться, а потому всеми добрыми силами предупреждать; если же не удалось достигнуть желанного мирными средствами, своевременными честными реформами, то надо стремиться всем как можно скорее из нее выйти, - коли я это скажу, слова мои будут обозваны многими реакцией и кощунством. А почему? Может быть, именно в них и только в них - благо и истина! Надо анализировать понятия, которыми орудуешь, как руководящими началами для деятельности.

Прогресс - это планомерное движение к идеалу; эволюция - это закономерное развитие социальной и духовной культуры; революция - это насильственное ниспровержение того, что застарело и давит и не хочет уступать место тому, что приобрело силу и рвется к жизни. Всегда ли последнее хорошо и соответственно прогрессу? Бывают ведь и реакционные революции. Прогресс требует сознательной мысли и свободы воли. Насилие будит страсть, а последняя туманит мысль и порабощает волю. Слово - революция формально, а не реально; оно указывает на обличье (таковое же в ней всегда одно - насильственное устранение), а не на содержание (последнее раскрывается, многообразно).

Действие революции может быть только быстро и разрушительно. Она в силах устранить пошатнувшийся, но поддерживаемый инерцией политический порядок. Если этот порядок душит жизнь и не поддается мирному воздействию, такая низвергшая его революция служит прогрессу. Поэтому благотворные революции могут быть только политические, и они должны протекать скоро, не расстраивая жизнь затяжением насилия и террора, уступая путь возрождающему труду. «Социальные революции» невозможны, ибо дело революции - разрушение; зиждительная работа может быть только эволюционною, ибо требует долгого спокойного действия сплотившихся общих сил. Она может начаться как результат революции; но она будет подорвана ее продолжением, ибо это окружит жизнь атмосферою злобы, гнева и страха, которая душит, а не творит. С прогрессом длительная революция особенно несовместима, ибо он требует мира и мысли, которые бы растили и закаляли воли, а не войны и страсти, которые питают революцию. Верящие в революцию как в средство освобождения от зла, жертвующие ей жизнь должны уметь отказаться от нее как от негодного орудия для строительства блага, особенно после того, как она успешно сразила общего векового врага.

Революция - сама по себе зло (как война зло). Надо сказать правду, и в нынешней несвободной атмосфере приходится для этого собрать мужество. Результаты же ее могут быть благом: жизнь людей противоречива и несовершенна, не может обойтись без катастроф и насилий в борьбе за достойное для всех существование. Но чтобы благие плоды укрепились как прочное народное достояние, нужно, чтобы разрушение уступило место созиданию. «Революционное же творчество» - contradictio in adiecto. Какая трагедия, что столько безукоризненных людей, могущих стать превосходными деятелями, не хотят этого понять, других вводят в заблуждение, смущают личности и массы.

Революция фатально подавляет разум и свободу. Зрячее сердце не может ее любить; оно может лишь признавать ее, зло, необходимое для избавления от зла еще худшего. Пора и нам, пережившим революцию 1917 г., особенно тем, кто участвовал в ее делании, очнуться от угара; иначе неминуемо все узится в хаос. Именно от идолопоклонства революции впадаем мы во всякого рода слепой большевизм.

4.

Теперь, если обратиться к самой революции 1917 г., благо или зло? - Она была великим добром для всех «благомыслящих»: она свергла царизм, которого нельзя было больше терпеть, который довел Россию до края гибели, не уступая места способным творить обновление, а сам закрывая ему путь. Такова была необходимость революции. Потому все добрые сыны России ее приветствовали в первые дни братским хором, не рабьею лестью, а душу проникавшею радостью. Казалось, занимается заря, идет весна. Но необходимость эта была трагическая, и никто даже не ждал ужасной глубины трагизма, таившегося в перевороте.

А в настоящий день революция добро или зло? - Доброе дело ее уже в прошлом. А потом она совершила немало и зла; продолжение же ее в формах насилия грозит злом еще горшим. Она должна переродиться в творческую эволюцию. Таково будет единственное ее светлое детище.

Легко показать допущенное ею зло, но нелегко о нем говорить. Сердце сжимается стыдом и ужасом. Но, прежде всего, спрошу для предварительного выяснения: не лучше ли было бы, если бы революции 1917 г. вовсе не было, т. е. если бы она не оказалась необходимою, если бы старый строй исчез иначе. Были бы у царя мудрые и честные советники в 1905 г., и сам окажись он вождем, достойным великого народа; удержались бы от эксцессов крайние партии; господствующее классы проявили бы больше социальной справедливости и политической стойкости; будь массы сельские сознательнее, рабочие бескорыстнее и зрелее, все - просвещеннее, - Россия перешла бы к новому государственному строю с значительными улучшениями социального уже тогда, без того потрясения, от которого она вся содрогается нынче. - Что возразить? Что это - мечтания? Но здесь ставится теоретический вопрос. - Достигнуто было бы меньше? Т. е. сохранилась бы монархия? Но и на западе монархические формы уживаются с свободой и демократией. - Не было бы поднято так высоко (в самом правительстве) знамя социализма? - Но и теперь этот социализм не есть ли иллюзия, распространяемая для агитации масс, в которую не верят и вожди?

Я стою за республику. Но она требует много разума и много самоотвержения. Найдутся ли они у нас? А анархия, в которую мы впадаем, если она утвердится надолго, ужели не хуже конституционной монархии, если бы она установилась по-настоящему тогда, в 1905 году? Может быть, тогда общими силами удалось бы лучше предотвратить и войну, которою три года терзается все человечество, или с честной добросовестностью к ней подготовиться, мужественно приять ее и довести до победного конца. - Если бы не было войны, не было бы и революции? Но какой неразрешимый, ужасный узел - революция во время войны!

Грозит анархия. А революция открылась под кличем свободы. Одно - противно другому. И теперь - где свобода? Царит беспорядочный, многоголовый произвол. Революция возгласила демократию. Где же равенство? Утесненные прежде массы готовятся утеснять прежние меньшинства. С свободою и равенством классическая революционная формула связывала всегда братство. Где и оно? Разразилась небывалая ненависть между нациями, классами, партиями, лицами... И с нею немногие борются; ее проповедуют как идеал партийные главари. Это делали даже некоторые министры «коалиционного» правительства. Что это? Кошмар или страшная действительность?

Кто-нибудь возразит: страсть - зиждительнейшая сила в человеческой природе. Да, но всякая ли? Ныне свирепствуют страсти, жестоко эгоистические. Они возгораются сами собой и разжигаются намеренно. Насколько можно судить по истории, никогда не было такой материалистической революции, как наша теперешняя. Слабые идеалистические голоса покрываются громкими экономическими девизами. Манят массы обещаниями обогащения и лишения богатства других. Не поднимается волна новой религиозной веры, всенародного морального энтузиазма. Царит алчная жажда неосуществимого земного благополучия. Нет «святого безумия» служения высшему благу всех, нет мысли о вечности.

Проявляется в феноменальных формах трусость и предательство. При царе изменяли министры, генералы, грабили группы отдельных хищников. Теперь развращенные пропагандою диких призывов, будто бы освободительных, бегут целые части «революционной армии», отдавая неприятелю плоды невероятных усилий и жертв, раскрывают вторжению плодородное лоно матери родной земли. Самая идея «родины» топчется глашатаями плохо понятого (а то лицемерного) интернационализма или подкупленными изменниками, которые действуют под маскою революционеров, а уличенные постыдно бегут к врагам. Революция, как и раньше, спуталась с провокацией так, что порою и не различишь.

А как назвать то, что происходит внутри? Нации поднимаются против наций, классы против классов, местности своевольно запираются в угловые интересы. Царит взаимная клевета. Призывы к миру с немцами звучат фальшью при готовности к гражданской войне. Разбои прикрываются мантией анархизма или большевизма. Пал труд, когда страна требует сверхчеловеческого напряжения сил. Целые толпы погружаются в преступную праздность, убивают свет разума и голос совести в потоках митинговых словоизвержений, питаемых бессовестной демагогией самоуверенных подстрекателей. Надвигается жесточайшее общее разорение. А люди грозят другим «кровью и железом», забивая предвидение будущего близоруким самомнением господ момента.

5.

Все, о чем здесь говорится, не исчерпывает, слава Богу, всей нашей жизни теперь; существуют благородные противотечения; растут сознательные противовесы. Пробуждаются и в массах инстинкты правды. Рвутся из богатой почвы могучие побеги будущего. Но указанные язвы - зло реальное и страшное. Его надо вскрывать. И это вызванный (либо выявленный) революцией грех и позор. Это, должен сказать, - кто понимает, и оглушенные пусть выслушают без вопля негодования, отрешаясь от притязаний на монополию истины.

Спасать Россию ныне не одно и то же, что спасать революцию. Россия - нечто вечное, и она - цель, а революция - временное средство, и надо опасаться упоения им. Россия приведена царизмом к краю гибели; революция ее еще не спасла. Надо спасать плоды, которые ею достигнуты; но необходимо избавить страну, государство и общество и культуру также от зла, которое несут с собою ее излишества.

От криков ненависти к голосу любви! Первая радость протекла быстро; произошло разложение, и оно вызовет реакцию, которой подчинятся приведенные к усталости, истощенные массы. Крайне левые именуют себя социалистами. Но они обеспложивают самое понятие, вынимая из него всю идеалистическую душу. Социализм возможен лишь при способности всех к солидарности. Он вырождается (что бы ни говорили!) от классовой борьбы. Соединять эти два понятия - неискоренимое заблуждение революционаризма.

Я верю в русский народ и в русскую интеллигенцию. Оттого и говорю с жестокою болью то, что говорю. Без веры не стоило бы говорить. Нет услады в таких словах. Верю я и в отрезвление революционеров. Не обличаю, зову к единству. Откажитесь от близорукой мании. Выйдите на долгий строительный труд. Останьтесь верны своим идеалам, но поймите, что они лишь медленно перерождают жизнь. Готовьте учеников, преданных идее, передавайте им накопленное трудом наследие на благо народа. Отвернитесь от обманчивой уверенности, что вы одни знаете и носите всю правду, весь гений человечества. Не отталкивайте союзников, как врагов. Необходимо единение прогрессивных сил всей нации, единая благая работа, общеклассовая, народная. Правда - выше класса, она в нации. Путь к единству человечества - через братство народов, внутренне слившихся каждый в единую личность, а не чрез одноименные классы (интернациональный пролетариат), разделяющие нации, рвущие на части тело и душу народа. Пусть будет наш народ един и силен от внешних врагов, от внутренних междоусобиц. К миру, свету и свободе! Пусть будет жизнь, а не смерть!

Русская Свобода. 1917. №24-25. С. 19-28.

Редакционная статья

«Всероссийского Церковно-Общественного Вестника»

Речи об «аполитизме» церкви давно уже стали привычными и стертыми. С началом революции, однако, и духовенство, и миряне признали необходимым некоторое участие в общественной жизни, хотя в формах последнего и расходятся между собою. И, кажется, доселе остается для многих неясным, что между указанными положениями нет противоречия по существу.

Да, церковь должна быть «аполитичной». Она по природе своей резко расходится с государством, живет в иной области. И когда иерархия наша служила государству, когда, напр[имер], за последнее десятилетие политическая деятельность увлекала ее до забвения пастырского дела, необходимо было призывать к аполитизму. Когда миссионерство, бессильное в своих методах борьбы с врагами церкви словом, опиралось на внешнюю государственную силу, когда верили, что церковь только и может оберегать себя от распада чрез государственную, правовую помощь как деньгами, так и привилегированным положением, необходимо было напоминать, что Царство Христа «не от мира сего».

Дело в средствах, в методах церковно-общественной работы. И никто не станет отрицать, что ни пастырь, ни христианин не могут молчать при виде зла в государственно-общественном строе, что их прямой религиозный долг всеми силами насаждать вокруг себя начала евангельские. Трудно представить себе те доводы, какими можно было бы оправдать безразличие церковного общества к тому, будут ли во главе государства стоять люди христианского настроения. И не менее трудно представить себе большего нарушения евангельского закона, чем отказ от принятия на себя христианином или пастырем общественно-государственного дела. Неужели, напр[имер], было бы нарушением внемирного характера церкви принятие епископом должности директора нар[одных] школ или председателя земства? Это было бы великим торжеством церкви, великою радостью.

Но это церковь может принять лишь как призыв, а не как насилие. И внутри себя она не терпит насилия над обществом, требуя «аксиос» не только от епископов, но и от мирян; так и здесь, только при начале общественности подобное дело будет воистину христианским. Старый строй основывался на насилии, навязывании обществу того, что шло сверху. Этот старый порядок был совершенно непримирим с церковными основами жизни. Иное дело -общественная государственность, то, что называется демократическим строем в точном смысле этого слова. Когда государство видело в гражданах только рабов, церковь ни в каком случае не могла иметь с ним общего дела. Но когда общественность сама творит свою жизнь, когда, след[овательно], общественные формы создаются свободно, исходят из самого общества, церковь является полноправною сотрудницею в общей массе народа. Здесь она может создавать в себе и чисто общественную организацию, которая будет проводить в жизнь христианские начала, которая может выступать, раз позволят ей силы, количество ее членов, и в общественной жизни со своими программами, своими желаниями. Но как церковная, религиозная организация она неизбежно будет заключена в рамки моральной деятельности, т. е. не может по самому существу своему расходиться с основою демократизма - свободой. Она не знает насилия, не может принуждать, как церковная организация, к повиновению всех членов государства. Она сильна настолько, насколько силен ее голос.

Мы сейчас не знаем этой силы. Сейчас творится суд над русскою церковью; официальная ложь сотен лет не позволяла видеть, каковы же живые силы ее, сколько их; сколько во Израиле «не преклонивших колена пред Ваалом». Несомненно, этот суд будет печальным: немало в церкви сухих, мертвых элементов. Но останется живое, здоровое ядро. И оно будет обязано принимать участие не в иной организации, а в христианской, той, какая наиболее, по сознанию верующего, осуществляет христианские начала жизни.

Позволим привести пример. Пусть Учредительное собрание будет иметь среди своих членов две трети убежденных христиан, представляющих голос 110 миллионов верующего православного народа. Разве в таком случае они не имели ли бы права по своему христианскому сознанию решать вопросы о положении церкви в государстве, о Законе Божием в школе, повторяем - не выходя из принципов церкви и новой государственности, не произведя насилия над совестью прочего населения России? Разве поддержка культов не имела бы права на всенародное признание, если бы большинство народа чрез свое представительство признало религию огромной общественной силою?

Быть аполитичным - значит только быть чуждым смешения церкви с государственностью, не вносить в христианское дело начала государственного принуждения и внешнего покровительства. Свободное государство, основывающее себя на свободной общественности, дает право и церкви такого же свободного общественного творчества, как каждому обществу, каждой общественной силе. И протестовать против этого можно только нарушая элементарное начало нового строя - свободу совести и слово, впадая в грех против самой церкви, обязывающей не забывать о ближнем. Наша же русская церковь народной легендой о св. Николе Милостивом и Касьяне призывает даже к утрате райской чистоты во имя служения ближнему. И это - глубоко христиански, евангельски: «Кто хочет спасти душу свою, тот погубит ее; и кто потеряет душу свою Меня ради и Евангелия, тот спасет ее в жизнь вечную».

Всероссийский Церковно-Общественный Вестник.

1917,19 июля. №72.

Бердяев Н.А. КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ

I

Словом «контрреволюция» сейчас безобразно злоупотребляют. То, как применяют сейчас это слово в левой социалистической печати, на уличных митингах, в частных спорах, нельзя назвать иначе, как нравственным шантажом. Это - легкий способ заткнуть рот противнику и лишить его слова.

Контрреволюционным называется всякое мнение, которое не нравится, не совпадает с той или иной социальной доктриной. Слишком индивидуальная мысль сейчас уже, наверное, будет признана контрреволюционной. Революционными признают лишь трафаретные мысли, лишь стадные мысли.

Контрреволюцией назовут всякое обеспечение свободы и права, всякое закрепление завоеваний революции в новом правопорядке.

Эпитетом контрреволюции хотят скомпрометировать несогласное или враждебное мнение и вызвать к нему подозрительное отношение. Это - прямое насилие над человеческой личностью, над ее мыслью и совестью, отрицание элементарного уважения к человеческой личности. Злоупотребление словом «контрреволюция» отравило Россию недоверием, подозрительностью и враждой.

Народные массы, которые легко верят первому встречному демагогу или провокатору, уже повергнуты в болезненную стихию мнительности и злобной подозрительности. От этой массовой болезни нелегко будет излечиться.

Нравственный шантаж уже дал свои плоды. Он фактически почти упразднил свободу слова, лишил слово его самоценности. Несчастные русские люди и после своего освобождения начинают утаивать свои мысли, чувствуют затруднение свободного высказывания, не могут дышать воздухом свободы. Атмосфера начинает напоминать ту, которая была перед революцией, в дни оргии реакции. И гнет этот создается не теми, которые хотят сделать контрреволюцию, а теми, которые клеймят контрреволюцией всякое свободное и независимое слово.

Русская революция вот уже несколько месяцев занята розыском несуществующей контрреволюции и одержима манией шпионажа. Так как контрреволюционного объекта не оказалось, то его постепенно начали изобретать, создавать. Контрреволюционная «буржуазия», несомненно, есть создание болезненного, маниакального воображения.

Злоупотребление эпитетом «контрреволюция» нарастает головокружительным темпом. Сфера «контрреволюции» все расширяется и клеймение «контрреволюционностью» захватывает все новые и новые жертвы. Революция в своей фатальной диалектике пожирает своих отцов и детей. Стихия революции не знает благодарности, она никогда не воздает по заслугам. Эту последнюю миссию берет на себя история и историки.

В первые дни русской революции контрреволюционными называли притаившиеся силы старого режима и от них ждали угрозы делу свободы. Но скоро уже контрреволюционными силами были признаны партия народной свободы, все русские либералы, Государственная дума, Земский и Городской союз. Образована была контрреволюционная «буржуазия», в которую вошли и широкие круги интеллигенции. Главой контрреволюции был признан П.Н. Милюков. На этом процесс не остановился.

Мы вступаем в период, когда в контрреволюционных замыслах подозреваются социал-демократы меньшевистского крыла и социалисты-революционеры. Из социалистов первой жертвой этого нравственного шантажа пал Г.В. Плеханов.

Так выяснилось в течение трех послереволюционных месяцев, что большая часть России контрреволюционная по своим тайным или явным настроениям и вожделениям. Печальный результат. П.Н. Милюков - глава контрреволюци

онной буржуазии. Г.В. Плеханов продался буржуазии. Министры-социалисты Керенский и Церетели собираются продаться буржуазии, и уже захвачены контрреволюционными веяниями.

Что будет с русской свободой?

Единственной светлой, истинно революционной стихией остаются большевики, которые и хотят устроить новую революцию против большинства, настроенного «буржуазно» и «контрреволюционно». Эти светлые и чистые носители духа революционного и социалистического не останавливаются перед заговорами против собственных товарищей социал-демократов, они и у них открывают контрреволюцию. Русская революция и русская свобода раздираются.

Сфера чистой революционности все суживается и в конце концов отождествляется с небольшой кучкой, рассчитывающей на демагогическое разжигание страстей в темных массах. Пока еще большевики чувствуют себя цельными выразителями революции, всех подозревающими в буржуазной контрреволюционности, но единственными стоящими вне подозрений. Они, бесспорно, не подкуплены буржуазией. Правда, некоторых из них подозревают в том, что они подкуплены Германией, но в этом нет ничего контрреволюционного и буржуазного.

На этом процесс «развития» революции не остановится.

II

Процесс розыска контрреволюции, расширение ее сферы и сужение сферы революции пойдет дальше. Найдутся и такие, которые откроют контрреволюцию у большевиков.

Пока еще большевики находятся в единении с анархистами, но скоро анархисты заметят в большевизме несомненные признаки буржуазной контрреволюционности. Для истинного анархиста всякий социалист - буржуа, и анархист в этом отношении прав. Идеалы социализма - подозрительно буржуазные идеалы. Буржуазная природа всякого социализма не может не сказаться раньше или позже, она сильна в большевизме. По сравнению с ними анархисты должны почувствовать себя отверженцами общества, вечными неудачниками, выразителями душевного склада и интересов пятого сословия. Но последний акт трагикомедии наступит тогда, когда внутри самих анархистов наметится раскол и часть будет отнесена к контрреволюции, другая же часть останется единой, окончательной и последней носительницей революционности. В среде самих анархистов найдутся такие, которые по настроению своему будут большими максималистами, чем остальные. Часть анархистов, несомненно, обнаружит признаки контрреволюционности и вызовет подозрительное отношение со стороны другой части. К этому времени часть большевиков будет отправлена на тот свет, а часть, оставшаяся в живых, представит довольно правое течение. Вся Россия превратится в контрреволюционную и буржуазную. И это будет плодом долгих розысков контрреволюции и нравственного шантажа, связанного с этого рода занятием. Перед нами раскрывается плохая бесконечность дробления, отметающего контрреволюцию и совершающего подбор революционности. Революционная стихия пожирает себя, революционная подозрительность делается силой самоистребляющей. Этот закон известен нам из хода французской революции. Революция истребила своего героя Дантона, открыв в нем контрреволюцию, истребила и самого Робеспьера.

Кто же станет левее анархистов, против всего остального мира как контрреволюционного? Из кого будет состоять тот последний остаток, в котором сосредоточится и воплотится «революционный» дух? Сомнений быть не может. Эти элементы уже намечаются и уже действуют, это - бывшие или будущие уголовные преступники, каторжники, это отбросы общества, это бывшие черносотенники и погромщики, провокаторы и предатели, элементы уже совершенно свободные от всякой «буржуазности». Диалектика завершается, революция в конечной своей точке переходит в свою противоположность, возвращается к исходному. Так всегда бывает. На самой крайней левой оказываются те, которые были и на самой крайней правой. Мы возвращаемся к чистейшему черносотенству, к чистейшему мракобесию, к чистейшей реакции. Настоящая контрреволюция и окажется на крайне левом крыле против всей России, которая будет совсем не контрреволюционной. Крайнее, максималистское крыло русской революции принуждено будет опереться на те же элементы, на которые опиралось и крайнее максималистское крыло русской реакции. Мы придем к подлинной контрреволюции, против которой представится спасительным и освободительным и самый умеренный либерализм. Русский правый максимализм и русский левый максимализм - одной природы, одной стихии, одинаково отрицает всякую норму и закон, одинаково антикультурен и антигосударственен, одинаково не признает права и свободы, одинаково поглощает всякий лик в безликой бездне. Опасность контрреволюции действительно существует, это и есть опасность, грозящая от большевиков и анархистов, от темных инстинктов масс, к которым обращена большевистская и анархистская демагогия. Большевики не только могут вызвать реакцию, как движение против них направленное, нет, большевики сами по себе - реакционеры, мракобесы, люди, вырвавшиеся из хаотических низин мирового прошлого. Реакция же против большевиков и максималистов есть освобождение человека, а не контрреволюция. Большевики, анархисты, максималисты - это остатки самого мрачного, самого рабского прошлого, это - враги творчества новой, свободной жизни.

III

Чтобы ориентироваться в разгулявшейся стихии революции и произвести оценки, нужна свобода духа, свобода от одержимости этой стихией, нужно черпать свои критерии и оценки из большей глубины, из божественного, а не мирского источника. Преклонение перед земной богиней, именуемой революцией, есть рабство духа и идолопоклонства. Такой богини не существует. Поклоняться и служить можно лишь Единому Господу Богу. Богу живому и сущему. Всякий иной бог есть идол, и поклоняющийся ему - раб мира.

Если уж признать революцию существом, персонифицируя ее, то нужно признать ее грешным земным существом, порожденным греховным прошлым человечества. Существо это полно всех слабостей человеческих, всех дурных человеческих страстей. Нельзя из самой стихии революции черпать свои оценки, оценки нужно черпать из высшего божественного источника в себе и налагать их на революцию. И тогда ясно будет, что революция - существо двоящееся, в нем правда перемешана с ложью. На лице существа, именуемого революцией, есть двусмысленная, искривленная улыбка, и она с каждым днем делается все более и более двусмысленной.

Русская революция - провиденциальна, в ней есть очистительная гроза и очистительный огонь, в ней сгорает старая ложь. Но в этой же стихии образуется новая ложь, и многое старое является в новой лишь форме. Свобода - божественная ценность, высшая цель, мечта многих поколений лучших русских людей. Революция же сама по себе не божественна по натуре, по естеству, она -лишь неизбежна. Революция и свобода совсем не тождественны. Революция освобождает скованные силы, но она же слишком часто являет собой и величайшее надругательство над свободой, и истребление свободы.

Силы освобожденные, но не преображенные, направляются против свободы, не любят свободы, не дают дышать воздухом свободы. Вечно двоится природа революции в отношении к свободе. Почему это так? Происходит это потому, что всякая истинная свобода имеет духовную основу, революция же выбрасывает массу человеческую на поверхность и достигает свободы в отрыве от духовных корней. Эпоха революции сама по себе не есть эпоха углубления, не есть эпоха творчества.

Революция дает огромный опыт народу, но опыт этот углубленно и творчески перерабатывается потом, после выздоровления. Ныне русским людям нужна духовная трезвость в отношении к переживаемой буре, нужна духовная аскетика. Нужно преодолеть всякий ужас и страх, порабощающий душу, и также нужно преодолеть всякий розовый оптимизм, всякую социальную мечтательность, всякую лесть народной массе, всякую идеализацию темной стихии и потворство силе сегодняшнего дня.

Это - требование благородства. Нужно всеми силами протестовать против шантажирования со словом «контрреволюция». Это шантажирование порабощает мысль и слово, лишает нас свободы. Мы должны бороться за свободу мысли и слова, это самое минимальное и самое максимальное требование революции, требование духа, а не плоти.

Выкрики о «контрреволюции» должны быть разоблачены в своей истинной природе, в своей нравственной недоброкачественности. Нельзя допустить того порабощения мысли, которое ныне совершается. Пора раскрыть, где настоящая контрреволюция, в онтологическом смысле этого слова. Она - там, где клеймят контрреволюцией всякую свободную мысль, свободное слово и свободное творчество. Против такой «революции» должна быть сделана «контрреволюция», т. е. истинная революция должна быть сделана против лжереволюции.

Мы живем в магической власти слов и жестов, которые порабощают русский народ, делают его одержимым. Истинное освобождение, освобождение духа русского народа и тела его от истерических судорог и конвульсий еще впереди.

Русская Свобода. 1917, № 10-11. С. 3-7.

Брешко-Брешковская Е.К. КОНТРРЕВОЛЮЦИИ НЕТ МЕСТА

У нас, в России, контрреволюции действительно места нет. Наша революция носит в себе то огромного значения обстоятельство, какого не носила в себе еще ни одна революция в мире. Наше крестьянство, наш земледелец уже не только мечтает о земле, как о необходимом для него благе, без которого он всегда останется рабом чужого благоденствия, наше крестьянство уже овладело землей и только ждет того часа, когда ввод во владение совершится в законном порядке. Только уверенность крестьянства в том, что свобода неминуемо несет ему и землю, дала нам возможность встретить и переживать революцию совершенно спокойно, со стороны многомиллионного крестьянского потока. Известно, что первые два месяца после переворота деревня терпеливо и разумно переживала переходное состояние взаимоотношений земледельцев и землевладельцев, и что только появление в народе злоумышленников извне народило то раздраженное состояние умов в некоторых местах, при котором возможны нехорошие явления, глубоко огорчающие искренних доброжелателей нашего трудового народа. Но когда мы поймем, что раздражение вызывается искусственно, а в иных случаях непониманием положения самих землевладельцев, думающих лишь о том, как бы утилизировать во чтобы то ни стало последние дни своего уходящего в вечность сверхимущества, т. е. того достояния, которое превышает имеющуюся в виду норму землевладения, мы должны признать, что поведение деревни самой по себе заслуживает одобрения со стороны ее друзей и удивления со стороны тех, кто, в неведении своего народа, считал его способным на всевозможные варварства, при отсутствии жесткой руки грозного начальства.

Такое опасение лежало в незнакомстве с крестьянством, этим наиболее разумным слоем населения у нас. Совсем забывали о том, что именно земледелец, т. е. человек, привыкший к порядку и к самостоятельному творчеству, ответственный за каждый шаг в своем хозяйстве и предусматривающий не только чисто атмосферические явления, но и взаимоотношения имущих и неимущих, крупных землевладельцев и безземельных и малоземельных, - забывали о том, что развитие ума и характера крестьянина обусловлены необходимостью жить и действовать предусмотрительно и на свой собственный страх, каковой необходимости другие слои населения, живущие в условиях заранее предрешенных, не испытывали.

Крестьянин привык к известному порядку и понимает, что без него немыслимо вести самому какое бы то ни было хозяйство.

Крестьянин всегда говорит: «Если я с двумя конями и одной коровой ломаю голову, как прожить год за годом, не голодая, так как же такую махину, как вся Россия, распустить, как попало! Все погибнем!» Между тем как человек, живущий определенной заработной платой или жалованием, «головы себе не ломает» и добивается улучшения лишь повторными ударами по карману работодателя, не отвечая при этом за последствия.

Крестьянин, как человек самостоятельного труда, всегда сознавал, что труд его не может быть плодотворен, не может совершенствоваться при недостатке самой почвы для приложения труда. Это сознание и сознание того, что почва вырвана из-под его ног несправедливо и насильственно, никогда в нем не умирало, а по мере своего роста укреплялось и выросло в полную уверенность в том, что земля есть достояние, в одинаковой мере общее для всех на ней живущих и ее обрабатывающих.

Последнее поколение, пережившее «пятый» год, вполне определенно держало при себе мысль, что не сегодня-завтра земля перейдет к крестьянству, и когда теперь провозгласили Россию свободной от старого правительства, крестьяне ни минуты не сомневались в том, что свобода и земля, «Земля и Воля» - двуединое благо, врозь немыслимое.

Осуществилось, наконец, историческое право рабочего люда, завоевавшего сохой и топором четверть земного шара. Наконец стал крестьянин хозяином той почвы, от которой он кормил всю Россию и часть Европы.

Так почувствовал крестьянин, так он определил значение свершившейся революции... И временное право землевладельцев всех сословий терпеливо признавалось потому, что не за горами виднелось Учредительное собрание, долженствующее раз навсегда оформить переход земли от частного к общественному владению.

Эта безусловная уверенность не есть нечто выдуманное или навязанное со стороны. Она есть неизбежное следствие всей экономической и политической истории русского народа, и противиться этому требованию истории было бы напрасно и опасно.

Напрасно потому, что психика нашего народа настолько сроднилась с понятием об обобществлении земли, что исторгнуть из нее это понятие нет реальной возможности, тем более теперь, когда фактически крестьянство уже наложило свою руку на сверхнадельные владения.

Опасно потому, что сопротивление данному историческому требованию, вытекающему из вполне естественных источников сложившейся жизни нашей страны, повлекло бы за собой еще невиданную в России катастрофу, вызвав упорную, я не хочу сказать немилосердную, оппозицию со стороны земледельческого населения.

Вот в случае непонимания положения вопроса о землепользовании - действительно можно опасаться наихудшего. Но по моим наблюдениям первых двух-трех месяцев, и в настроении землевладельцев преобладало мнение о бесполезности борьбы против почти что совершившегося факта. С их стороны речь шла не о том, чтобы затормозить событие, а о том, чтобы по возможности смягчить неизбежный удар, противоставив ему вопрос о выкупе и его размерах.

Может быть, события, сопровождавшие пятый месяц нашей революции, ввели земледельческий класс в некоторое заблуждение и породили надежду на возможность сократить требование крестьян на землю, но можно смело утверждать, что такая надежда построена на песке, и что попытка проведения ее в жизнь ничего другого не достигнет как большого обоюдного раздражения, легко переходящего в междуусобие.

И как раз наоборот, добровольное согласие принести жертву и пойти за требованием истории явится действием, знаменующим и политическую зрелость, и гражданское мужество, что не может не вызвать признания и благодарности в сердцах всех, кто дорожит спокойствием и счастьем своей родины.

Только в спокойном состоянии духа народ во всем составе своем сможет перейти к творческой, созидательной работе, начать приводить в порядок расстроенное хозяйство страны и приступить к просветительской работе всего населения, так горячо ожидающего приобщения к знанию.

Да, наш народ твердо решил оставить за собой право на республиканский образ правления и на переход всей земли от частной собственности в общественную. Он не расстанется с этим правом, ни при каких условиях, и если возникнут попытки контрреволюции, то это поведет только к кровопролитию, нисколько не обеспечивая торжества врагам народа и его прав. И мы, знающие настроение нашего трудового народа, снова и снова утверждаем, что контрреволюция в России невозможна.

Воля Народа. 1917, 1 августа. № 80.

Авилов Б.В. «ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ» О БОЛЬШЕВИКАХ

В газетах опубликовано обширное сообщение прокурора Петрогр[адской] Судебной Палаты о расследовании событий 3-5 июля.

По своему построению этот документ представляет собой обвинительный акт против видных представителей большевиков. Не хватает только заключительной части: «а посему, на основании таких-то статей Устава угол[овного] судопр[оизводства] означенные лица подлежат такому-то суду».

Прежде всего, вызывает полное недоумение, почему вместо объективной картины событий, с указанием вызвавших их обстоятельств, опубликовывается прямо обвинительный акт. Уже в этом видна какая-то предвзятость. Как будто бы для всех было абсолютно очевидно, что события эти целиком дело рук большевиков и требовалось только конкретизировать обвинение.

В сообщении имеются ссылки на данные, не подлежащие пока опубликованию, на имеющиеся «точные данные», «прямые указания», «достаточные основания» для заключений, но содержание и характер всех этих данных не указывается. Надо было опубликовать все те данные, на которых строится обвинение, либо не выступать с такими ссылками.

Подходя к разбору документа как обвинительного акта, приходится определенно констатировать, что выводы его не соответствуют посылкам.

Ленин и другие обвиняются в «призыве к немедленному отказу от военных против неприятеля действий». Где и когда был высказан такой «призыв» - во всем обвинительном акте не сказано ни слова.

Где доказательство того, что Ленин и другие «вошли с агентами враждебных государств в соглашение содействовать дезорганизации русской армии»? Это слишком тяжкое и слишком определенное обвинение подкрепляется только словами «имеются прямые указания».

Что же это за «указания»?

Документы, свидетельские показания, отобранные судебным следователем с соблюдением всех правил, уголовного судопроизводства, сведения «контрразведки», инсинуация г[оспод] Алексинских, «агентурные сведения» каких-либо добровольных сыщиков? На этот счет приходится только строить предположения.

Какие доказательства получения названными лицами денежных средств от враждебных государств?

- «У германских агентов появились крупные деньги» и «в Россию переводились крупные суммы».

Но имеется ли хоть одно указание на то, что эти деньги передавались названным лицам?

- Ни одного.

Далее сообщается, что Парвус занимался хлебными спекуляциями и получал жалованье от австрийского и турецкого штабов, с Парвусом был знаком Фюрстенберг (Ганецкий), а с Фюрстенбергом сносились по партийным делам Ленин и другие.

Метод умозаключения примерно таков: у NN имеется знакомый лавочник, который знаком со скупщиком краденого, ergo: господин NN - член воровской шайки.

Есть и еще третье не менее убедительное доказательство. Фюрстенберг и Суменсон занимались коммерческими делами, но «тем не менее, представляется достаточно оснований заключить, что эта переписка прикрывает собой сношение шпионского характера».

Какие это «достаточные основания» - составляет секрет г-на прокурора.

Вообще, вся эта часть обвинительного акта, касающаяся обвинения в измене, представляется настолько двусмысленной и необоснованной, что просто поразительно, как могло лицо «прокурорского надзора» выступить с подобного рода обвинением.

Это - прием желтой прессы, а не доводы представителя государственной власти.

Далее, Ленин и другие обвиняются в организации «вооруженного восстания против существующей в государстве верховной власти».

Доказательства?

Имеется прямое указание, что большевики организовали демонстрацию «для выявления своей воли».

Такого рода демонстрация, хотя бы и вооруженная, при всем прокурорском усердии не может быть подведена под понятие «вооруженного восстания против государственной власти». Она может быть квалифицирована лишь как выражение порицания или осуждения власти.

И все призывы, исходившие из дома Кшесинской, от отдельных лиц от военной организации, от ЦК большевиков относились к этой демонстрации, а вовсе не к «вооруженному восстанию».

В «расследовании» нет указаний ни на цели, ни на план и характер вооруженного восстания.

Ленину приписываются слова: «В случае отказа в этом (т. е. в передаче всей власти Советам) следует ждать распоряжений от Центрального Комитета».

Это единственное во всем этом обвинительном акте указание на то, что, кроме призыва к мирной демонстрации, могло последовать какое-либо другое «распоряжение». Но разве можно отсюда заключить, что предполагалось «организовать вооруженное восстание»? Такое заключение было бы, по меньшей мере, простой догадкой, ничем не подтвержденной.

Что же остается от всего этого обвинения?

Ряд не связанных между собой сообщений о выступлениях отдельных воинских частей о речах отдельных ораторов, о коммерческих предприятиях отдельных лиц, о каких-то шпионских организациях. И весь этот материал так перепутан и подобран, что читатель, не привыкший критически разбираться в содержании документов, не всегда сможет различить, что к чему относится, что более или менее обосновано и что совершенно голословно. Все это хитроумное построение рассчитано на то, чтобы произвести определенное впечатление и менее всего может быть названо объективным изложением фактов.

Мы привыкли к «правительственным сообщениям» царского режима, которые никак нельзя было упрекнуть в избытке корректности и обоснованности. Г-н Каринский в своем стремлении во чтобы то ни стало обвинить большевиков, пошел даже дальше этих сообщений. Представитель революционного правительства счел возможным на основании более чем сомнительных данных, простых инсинуаций и голословных предположений обвинить многолетних вождей революционной партии, насчитывающей сотни тысяч сторонников в заговоре и измене.

Мы не знаем, имеются ли в распоряжении правительства другие доказательства, но те, которые представлены, более чем недостаточны. С этой стороны, сообщение г. прокурора немногим отличается от литературных упражнений г[оспод] Алексинского и К°.

Новая Жизнь. 1917,23 июля (5 августа). № 82.

Ленин В.И. ПОЛИТИЧЕСКОЕ НАСТРОЕНИЕ

Контрреволюция организовалась, укрепилась и фактически взяла власть в государстве в свои руки.

Полная организация и укрепление контрреволюции состоит в превосходно обдуманном, проведенном уже в жизнь соединении трех главных сил контрреволюции: 1) партия к[онституционных]-д[емокра]тов, т. е. настоящий вождь организованной буржуазии, уйдя из министерства, поставила ему ультиматум, расчистив поле для свержения этого министерства контрреволюцией; 2) генеральный штаб и командные верхи армии с сознательной или полусознательной помощью Керенского, коего даже виднейшие эсеры называли теперь Кавеньяком, захватил в руки фактическую государственную власть, перейдя к расстрелу революционных частей войск на фронте. К разоружению революционных частей войск и рабочих в Питере и в Москве. К арестам большевиков и закрытию их газет не только без суда, но и без постановления правительства. Фактически основная государственная власть в России теперь есть военная диктатура; этот факт затемнен еще рядом революционных на словах, но бессильных на деле учреждений. Но это несомненный факт и настолько коренной, что без понимания его ничего понять в политическом положении нельзя; 3) черносотенно-монархистская и буржуазная пресса, перейдя уже от бешеной травли большевиков к травле Советов, «поджигателя» Чернова и т. д., яснее ясного показала, что настоящая суть политики военной диктатуры, царящей ныне и поддерживаемой кадетами и монархистами, состоит в подготовке разгона Советов. Многие вожди эсеров и меньшевиков, т. е. теперешнего большинства Советов, уже признали и высказали это в эти последние дни, но, как истые мелкие буржуа, они отделываются от этой грозной действительности пустейшим звонким фразерством.

Вожди Советов и партий с[оциалистов]-р[еволюционеров] и меньшевиков, с Церетели и Черновым во главе, окончательно предали дело революции, отдав его в руки контрреволюционерам и превратив себя и свои партии и Советы в фиговый листок контрреволюции.

Этот факт доказан тем, что с[оциалисты]-р[еволюционеры] и мен[ьшеви]ки выдали большевиков и молча утвердили разгром их газет, не посмев даже прямо и открыто сказать народу о том, что они это делают и почему они это делают. Узаконив разоружения рабочих и революционных полков, они отняли у себя всякую реальную власть. Они стали пустейшими говорунами, помогающими реакции «занять» внимание народа, пока она докончит свои последние приготовления к разгону Советов.

Не сознавши этого полного и окончательного банкротства партий с[оциалистов]-р[еволюционеров] и мен[ьшеви]ков и теперешнего большинства Советов, не сознав полнейшей фиктивности их «директории» и прочих маскарадов, нельзя ровно ничего понять во всем теперешнем политическом положении.

Всякие надежды на мирное развитие русской революции исчезли окончательно. Объективное положение: либо победа военной диктатуры до конца, либо победа решительной борьбы рабочих, возможная лишь при совпадении его с глубоким массовым подъемом против правительства и против буржуазии на почве экономической разрухи и затягивания войны.

Лозунг перехода всей власти к Советам был лозунгом мирного развития революции, возможного в апреле, мае, июне, до 5-9 июля, т. е. до перехода фактической власти в руки военной диктатуры. Теперь этот лозунг должен быть пересмотрен, ибо он не считается с этим состоявшимся переходом и с полной изменой эсеров и меньшевиков революции на деле. Не авантюры, не бунты, не сопротивления по частям, не безнадежные попытки по частям противостать реакции могут помочь делу, а только ясное сознание положения, выдержка и стойкость рабочего авангарда, подготовка сил к решительной борьбе, условия победы коего теперь страшно трудны, но возможны все же при совпадении отмеченных в тексте фактов и течений. Никаких конституционных и республиканских иллюзий, никаких иллюзий мирного пути больше, никаких разрозненных действий, не поддаваться теперь провокации черных сотен и казаков, а собрать силы, переорганизовать их и стойко готовить к решительной борьбе, если ход кризиса позволит в действительно массовом, общественном масштабе развернуть борьбу.

Переход земли к крестьянам невозможен теперь без решительной борьбы, ибо контрреволюция, взяв власть, вполне объединилась с помещиками как классом.

Целью борьбы может быть лишь переход власти в руки пролетариата, поддержанного беднейшим крестьянством, для осуществления программы рабочей партии.

Партия рабочего класса, не бросая легальности, но и, ни на минуту не преувеличивая ее, должна соединить легальную работу с нелегальной, как в 1912-14 годах.

Ни одной области легальной работы не бросать. Но и конституционным и «мирным» иллюзиям не верить.

Пролетарское Дело. 1917,20 июля. № 6.

Мартов Ю.О. О РЫЦАРСКОЙ ТАКТИКЕ

Пальчинский остался. Чернов ушел.

Большего позора для организованной революционной демократии нельзя и придумать.

18 июля г-н Милюков формулирует в бывшей Госуд[арственной] думе требование об устранении министра земледелия. 19-го министр земледелия произносит с трибуны Всеросс[ийского] Исполн[ительного] Комитета боевую речь, бросая вызов к[онституционно]-д[емократической] партии, у которой «кто-то отнял разум, желая ее погубить».

На следующий же день после ряда драматических эпизодов, о которых сегодня сообщает пресса и в течение которых чуть ли не все, министерские портфели складывались их владельцами, в том числе и портфель главы «правительства революционной диктатуры», министерство оказалось выкинувшим «балласт» в лице В.М. Чернова. А на утро в статье под названием «Лжецы» советские «Известия» с негодованием сообщили слух, переданный буржуазной печатью, о том, что «партия с[оциалистов]-р[еволюционеров] постановила отозвать В.М. Чернова».

Значит, партия с[оциалистов]-р[еволюционеров] не отозвала? А Всеросс[ийские] Исп[олнительные] Комитеты раб[очих] и солд[атских] деп[утатов] тоже не отозвали, - это известно доподлинно. И в течение сегодня, 20 июля, никому из членов Комитетов и в голову не приходило, что В.М. Чернова могут «уйти».

Кто же отозвал?

И кто собственно... «лжецы»?

Было совестно, когда сам В.М. Чернов и за ним Церетели объяснили причины отставки министра, и когда всегда готовый истолковать волю начальства тов. Исув старался убедить собрание, что он все понял и что вполне убежден в правильности этого рокового шага.

Подвергшись той самой инсинуационной травле, от которой он в свое время не счел возможным защитить ни Роберта Гримма, ни Н. Ленина - своих товарищей по Циммервальду, подвергшись ей со стороны той же банды наемников контрреволюционной буржуазии, перед которой он столько раз капитулировал, В.М. Чернов счел необходимым «временно» отстраниться от правительства, чтобы в качестве свободного лица иметь свободными руки для разоблачения клеветников.

Какой вздор!

Как стыдно было слушать Церетели, дающего своим избирателям это объяснение факту из отречения его, Керенского и Скобелева от их коллеги. Не успел трижды пропеть петух из «Единства» после того, как Керенский и Церетели торжественно ответили буржуазной несговорчивой [агапе], что с В.М. Черновым не расстанутся, а уже отреклись от него, как Петр от Иисуса.

Что же? Они раньше не знали, что В.М. Чернов был в Циммервальде? Не знали, что он писал брошюры и статьи, которые бандиты от социал-шовинизма клеймили как «пораженческие»? Не знали, что он участвовал в женевском журнале «На чужбине», предназначенном для русских военнопленных в Германии, Австрии и ведшем, разумеется, не германофильскую, но антицаристскую пропаганду?

Но достаточно было, чтобы Милюков нагнулся к луже, в которой совершают свое гражданское служение Бурцев и Алексинский, чтобы В.М. Чернов почувствовал «рыцарское» желание уйти из правительства, ставшего мишенью ожесточенной классовой атаки, «для того чтобы иметь, в качестве частного лица, свободные руки».

Рыцарем был Жан Жорес, но он не так поступал, когда против него выступали с отравленным оружием клеветы о полученных им якобы немецких деньгах. Он привлекал к суду клеветников, но не слагал доверенного ему мандата.

«Чернов не хотел прикрываться щитом члена правительства», гласит притянутый за уши аргумент. Какой вздор! В свободной стране, в республике с независимым судом присяжных, все перед судом равны - министр и газетный памфлетист. Никому и в голову не пришло бы, что В.М. Чернов, вызывая на суд частное лицо, находится в привилегированном положении. Довод был слишком неубедителен массе крестьян и солдат соединенных комитетов, и тов. Церетели счел за благо приподнять краешек завесы и дать объяснение.

Отказ представителей буржуазии вступить в министерство, видите ли, явно прикрывал стремление затормозить аграрную реформу. Но это стремление было замаскировано доводами о какой-то политической скомпрометированности Чернова, а потому надо было лишить буржуазию возможности прибегать к этому доводу. Заставить ясно показать, что ее саботаж власти вызван именно борьбой против аграрной реформы. Рыцарский жест, оказывается, был строго рассчитанным тактическим шагом.

Замечательная тактика!

Прихвостни буржуазии ссылаются не на одну лишь «скомпрометированность» Чернова. Свое нежелание участвовать в аграрной революции они прикрывают также зависимостью коалиционного правительства от Советов и требуют, чтобы министры-социалисты были «как птица свободны» от всякой ответственности перед революционной демократией. И А.Ф. Керенский, следуя рыцарской тактике, решил разоблачить, что дело в действительности идет о земле, а потому... обещал в письме к Набокову и К°, что правительство будет ответственно «только перед своей совестью и страной».

Прихвостни буржуазии ссылаются на то, что демократизация армии привела Россию к гибели. Рыцарская тактика отвечает введением военно-полевых судов и смертной казни... конечно, чтобы обезоружить буржуазию и разоблачить истинную подкладку ее саботажа.

Прихвостни буржуазии ссылаются на то, что министры-социалисты попустительствовали большевикам. Рыцарская тактика отвечает преданием Ленина и Коллонтай суду по обвинению в государственной измене и обезоруживает истинных патриотов, поручая ведение следствия ставленникам Щегловитого, судебным следователям Александрову и Середе, из коих последний вел следствие против Керенского со товарищи за их выступление по поводу дела Бейлиса.

Прихвостни буржуазии говорят, что не потерпят со стороны нового правительства «никаких циммервальдских деклараций». Чтобы «разоблачить» буржуазию, рыцарская тактика предписывает издать по случаю Трехлетия войны такую декларацию, от которой разило бы духом Плеханова.

Прихвостни буржуазии обвиняли министров-социалистов, что они «распустили Финляндию». Рыцарская тактика отвечает роспуском социалистического Сейма, чтобы доказать и т. д. и т. д.

Тактика, давно предусмотренная латинской пословицей: ради того, чтобы жить, жертвовать самым смыслом жизни.

Эта-то тактика и привела к тому, что для «разоблачения» похода буржуазии против земельной реформы, буржуазии выдают голову человека, который и в ее глазах, и в глазах крестьянской многомиллионной массы воплощает земельную реформу. Чтобы укрепить «мостик», ведущий к каким-то кругам буржуазии, его люди готовы рубить мосты, соединяющие их с крестьянскими и солдатскими массами, среди которых весть об уходе Чернова будет распространяться вместе с комментариями желтой прессы и черносотенных демагогов: «Земли не дадут!»

И эта самоубийственная политика, политика самооскопления революционной демократии, прикрывается невыносимым фразерством Либера, патетически выкликающего о «жене Цезаря, коей да не коснется подозрение». Жена Цезаря, с апломбом произносящая ходульную фразу и в то же время на виду у всех приводящая в порядок туалет, пришедший в некоторое расстройство на таинственном рандеву с буржуазными претендентами на корону. В таком ли виде хочет «правительство спасения революции» предстать перед доверившейся ему демократией в тот день, когда закончится, наконец, этот бесконечно долгий кризис?

* * *

«Что делаешь, делай скорей!»

Положение, тянущееся вот уже две недели, не может долее продолжаться. Страну и армию волнует и деморализует отсутствие правительства в тот самый момент, когда демократией признано неотложным образование сильного правительства, проводящего революционную программу. Если среди представителей буржуазных партий не находится деятелей, готовых на основе этой программы сотрудничать с представителями рабочих и крестьян, эти последние должны поставить перед организациями революционной демократии вопрос о «спасении страны и революции» без буржуазии и против нее. Революционная демократия должна заново мобилизоваться и самой активной планомерной работой поднять престиж революции, увы, поколебленный слишком долгими колебаниями.

Ни в коем случае, однако, недопустимо такое положение, чтобы революционная демократия дала своим уполномоченным мандат - сговориться с кадетскими или иными представителями буржуазии об отказе от «Декларации 8 июля», об изменении программы вправо, в сторону Гос[ударственной] думы. Эта безумная мысль, несомненно, имеет сторонников среди нынешних «правящих» партий.

Мысль безумная, ибо в борьбе классов нет отступления без сражения, без сопротивления. Соотношение классовых сил могло измениться к худшему для демократии после 3-4 июля, но ее организация осталась не разбитой, и буржуазная контрреволюция вряд ли даже решилась бы сейчас пытаться силой вырвать власть у демократии. И как бы последняя ни цеплялась за всякую действительную возможность коалиционного правительства, способного «спасти страну и революцию», она не сможет - раз предпосылки для такого правительства отсутствуют - попросту сдать без боя находящуюся в ее руках реальную власть своим классовым врагам.

Это было бы не только изменой своему собственному делу, это было бы недостойным водевильным эпилогом исторической драмы. Если есть охотники за спиной революционной демократии, за собственной ответственностью, за ответственностью «перед собственной совестью», отдать власть противникам демократии, пусть делают это - в порядке государственного переворота, не пытаясь прикрыться двусмысленно не определенным мандатом, полученным от самой демократии.

Но тогда пусть отвечают перед народом и историей эти Гамлеты, испрашивающие себе неограниченные полномочия... для совершения политического самоубийства.

Новая Жизнь. 1917,22 июля. №81.

Горький М. «ТРИ ГОДА ПО ГОРЛО В КРОВИ»: НЕСВОЕВРЕМЕННЫЕ МЫСЛИ

Три года безжалостной, бессмысленной бойни, три года изо дня в день проливается кровь лучших племен земли, истребляется драгоценнейший мозг культурных наций Европы.

Обескровлена Франция, «вождь человечества», истощается Италия, «лучший дар Бога нашей печальной земле», напрягает все свои силы Англия, «спокойно поучающая мир чудесам труда», угрюмо задыхаются в железных тисках войны «трудолюбивые племена Германии».

Уничтожены Бельгия, Сербия, Румыния, Польша; разорена экономически, развращена войною духовно мечтательная, мягкотелая Русь, - страна, еще не жившая, не успевшая показать миру свои скрытые силы. В XX веке, после того как девятнадцать веков Европа проповедовала человечность в церквах, которые она теперь разрушает пушками, в книгах, которые солдаты жгут, как дрова, - в XX веке гуманизм забыт, осмеян, а все, что создано бескорыстной работой науки, схвачено и направлено волею бесстыдных убийц на истребление людей.

Что, в сравнении с этой кошмарной, трехлетней бойней, тридцатилетние и столетние войны прошлого? Где найдем мы оправдание этому небывалому преступлению против планетарной культуры?

Этому отвратительному самоистреблению нет оправдания. Сколько бы ни лгали лицемеры о «великих» целях войны, их ложь не скроет страшной и позорной правды: войну родил Барыш, единственный из богов, которому верят и молятся «реальные политики», убийцы, торгующие жизнью народа.

Людей, которые верят в торжество идеала всемирного братства, негодяи всех стран объявили вредными безумцами, бессердечными мечтателями, у которых нет любви к родине.

Забыто, что среди этих мечтателей Христос, Иоанн Дамаскин, Франциск Ассизский, Лев Толстой, десятки полубогов, которыми гордится человечество. Для тех, кто уничтожает миллионы жизней, чтобы захватить в свои руки несколько сотен верст чужой земли, для них нет ни бога, ни дьявола. Народ для них - дешевле камня, любовь к родине - ряд привычек. Они любят жить так, как живут, и пусть вся земля разлетится прахом во вселенной, они не хотят жить иначе, как привыкли.

Вот они уже три года живут по горло в крови, которую проливают по их воле десятки миллионов людей.

Но когда истощатся силы народных масс или когда единодушно вспыхнет их воля «к жизни чистой, человеческой» и прекратит кровавый кошмар, -люди, истребляющие народ Европы, трусливо закричат:

- Это не наша вина! Не мы изуродовали мир, не мы разрушили и разграбили Европу!

Но мы надеемся, что к той поре «глас народа» воистину будет строгим и справедливым «Гласом Божьим», и он заглушит вопли лжи.

Верующие в победу над бесстыдством и безумием должны стремиться к единению своих сил.

В конце концов - побеждает разум.

Новая Жизнь. 1917, 19 июля ( 1 августа). № 78.

Засулич В.И. ВЕРНОСТЬ СОЮЗНИКАМ

Почти три года тому назад нам объявила войну Германия. Если бы тогда наша союзница Франция пожелала изменить нам, она могла бы остаться в стороне. Правда, борьба для нее была бы только отсрочена: покончив с Россией и отдохнув немного, Германия взялась бы и за нее. Но Франция не изменила и вот уже скоро три года отдает все свои силы борьбе с врагом, занявшим ее лучшие провинции. Верной своим обязательствам осталась Бельгия, загородив дорогу шедшим через ее землю завоевателям и... весь мир знает, что с ней за это сделали. Верны друг другу и наши враги: центральные империи с Турцией и Болгарией на пристяжке. Еще не было изменников в этой безмерной войне.

Неужели же мы - русские, только что вызвавшие общее сочувствие своим освобождением от царизма, неужели мы - одни мы во всем мире! - окажемся предателями и сочувствие мира променяем на его презрение! И прежде всех нас будут презирать те самые германцы, в пользу которых мы губим и силу, и честь своей родины.

Товарищи-солдаты, даже те, кто учит вас не повиноваться командирам, не выходить из окопов, кто внушает вам вражду к нашим верным союзникам и учит брататься с врагами, - даже эти люди говорят, что не желают сепаратного мира. Его никто не желает, все как будто понимают, что он позорен. А делается на нашем фронте нечто не менее вероломное, чем этот мир. Мы молча, без формы заключили на нашем фронте не то мир, не то бессрочное перемирие и, успокоив германцев, отпустили их, отдохнувшие на нашем фронте войска во Францию против утомленных измученных двухмесячными, почти беспрерывными боями союзных армий.

Граждане-солдаты, мы делаем ужасное дело, и поплатятся за него не капиталисты, как вас уверяют, а весь русский народ.

Наши союзники и без нас не покорятся германцам, каких бы жертв это им ни стоило. Там за дорогую им родину сражаются граждане, давно привыкшие к свободе и не воображающие, что она состоит в неповиновении командирам.

У нас другое дело. Если наши союзники, истекая кровью в борьбе с германцами, с которыми мы завели такое братское сожительство, порвут с своей стороны тот союз, который мы уже теперь фактически нарушаем, то нас-то без их помощи германцы быстро принудят к покорности, и что станется тогда с нашей свободой, с нашей республикой!

Граждане-солдаты, спасение еще в ваших руках. Наступление необходимо. Россия обязана помочь своим союзникам и сделать это она может только через вас. Чтобы снова почувствовать свою боевую силу, необходимо возобновить дисциплину в ваших рядах. Без нее армия - не армия, а толпы обывателей, праздно проживающих в окопах.

Лишь победоносным наступлением вы можете приблизить и желанный мир на равных условиях. Ведь теперь-то завоеватели-германцы еще держат под своим игом целые государства и обширные провинции, собирая с них все новые контрибуции.

Мы должны остаться верными нашим союзникам, должны вернуть на наш фронт ушедшие против них войска - в этом наш долг и в этом же наше спасение.

Засулич В. Верность союзникам. Пг., 1917.