Революция 1917 года глазами современников. Том 2 (Июнь-сентябрь)

Сталь Л.Н. КРИЗИС ВЛАСТИ

Кризис власти не прекращается с самого начала революции. Уходят целые министерства и отдельные лица. Министерство из представителей буржуазии и помещиков было заменено коалиционным. Вместе с буржуазией власть разделяли социалисты-оборонцы, делегированные Советом рабочих и солдатских депутатов. Как мы писали в № 3 «Работницы», коалиционное министерство не могло двигать революцию вперед и было обречено на неудачу. В министерский воз впряглись представители разных классов с противоположными интересами, каждый тянул в разные стороны, поэтому неудивительно, что «воз и ныне там», и что ни одна из задач, поставленных революцией, не разрешена. Но было бы еще с полбеды, если бы воз правительственной власти стоял только на месте: тогда трудящиеся массы населения - рабочие и беднейшее крестьянство - на опыте увидели бы, что сотрудничеством, общей работой с буржуазией нельзя ничего сделать. Нельзя спасти страну от хозяйственной разрухи, нельзя ввести контроль над производством, покончить с войной, грозящей нам голодом и разорением. Беда в том, что воз правительственной власти пошел далеко назад. Беда в том, что большинство Совета уступило на деле по всем пунктам капиталистам и помещикам, которые сознательно расстраивали и расстраивают хозяйственную жизнь страны, останавливают заводы, отвергают справедливые требования рабочих и бросили плохо вооруженную изголодавшуюся армию в наступление. Когда наступление окончилось поражением и кадеты позорно бежали из министерства, возмущенные рабочие и солдаты Петрограда вышли 3-4 июля на улицы, требуя перехода всей власти Совету р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]. Тогда еще было не поздно мирно разрешить кризис власти и спасти революцию. Но Совет поступил иначе, он пошел не по тому пути, на который давно уже его призывала наша партия: он не взял мирно власть, когда вся революционная Россия доверяла ему. Совет не вел энергичной борьбы с контрреволюцией, а шел на соглашательство с буржуазией. Естественно, что Совет увидел главную опасность для революции в революционной социал-демократии, что он не противодействовал проискам контрреволюции и даже согласился на введение смертной казни на фронте и на безответственную, диктаторскую власть Временного правительства.

Керенскому была предоставлена неограниченная власть составить министерство из угодных ему лиц, не ответственных перед Советами. Это развязало руки контрреволюции. Цвет революционной демократии наполнил российские тюрьмы. Ленин и Зиновьев были принуждены скрыться от преследования подобно пролетарским борцам Великой французской революции. Наши газеты разгромлены и закрыты. Нагло и безнаказанно подымает голову контрреволюция.

Торгово-промышленный съезд в Москве заявил в своей резолюции, что опасны не только большевики, но все социалистические партии. Убежденнейший монархист и погромщик Пуришкевич на частном заседании незаконно существующей Государственной думы, заявил, что нужно, чтобы власть стала властью, поставить на свое место и распустить Советы р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]. Другой член Думы Масленников назвал Исполнительный Комитет «кучкой сумасшедших фанатиков, проходимцев и предателей». Вместе с Пуришкевичем кадеты недовольны, что министр земледелия Чернов позволяет себе вооружать крестьян против дворян и помещиков, батраков - против крестьян своим указом о запрещении земельных сделок. И защитник так называемой «Народной Свободы» Родичев прибавляет: «Можно ли верить этой власти, которая так обращается с правом собственности?» Право собственности - вот то священное право, для спасения которого буржуазные классы потоками лили пролетарскую кровь. Для защиты собственности кадеты готовы на союз с Пуришкевичем, на восстановление монархии.

«До победы над внутренним врагом порядка в России не будет», - кричит Пуришкевич и зовет восстановить помещичью Госуд[арственную] думу. А Совет раб[очих] и солд[атских] деп[утатов] не только не требует ареста этих заговорщиков и разгона Гос[ударственной] думы, а вручает всю власть представителям этих классов, вошедших теперь в министерство. Пусть не обманывает никого присутствие в нем Чернова. Он будет игрушкой в руках этого правительства, стоящего за продолжение войны и борьбу с революцией. Что это так - видно из передовой статьи газеты «Речь», которая заявляет, что все ее требования приняты: «усиление власти, оздоровление армии, независимость от самочинных организаций». (Читай: Сов[ет] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов].)

Контрреволюция победила, потому что Советы не решились исполнить своего революционного долга, не взяли власти в свои руки. Их тактика соглашения с буржуазией потерпела крушение. Но пусть это будет уроком для тех масс, для рабочих и крестьян, которые шли за с[оциалистами]-р[еволюционерами] и меньшевиками-оборонцами. Тяжелы эти уроки, но они открывают глаза самым отсталым слоям колеблющейся мелкой буржуазии. Они заставят их идти по нашему пути. Нас ждут испытания тяжелой борьбы, но мы полны веры в будущее, в грядущую победу демократии, которую жизнь заставит пойти под лозунгами пролетариата. Теперь же мы зовем к организации, к сплочению наших сил, к единению солдат и рабочих.

Работница. 1917. № 8. С. 2-3.

СЪЕЗДУ, СОЗВАННОМУ ЦК РСДРП ПИСЬМО ЦЕНТРАЛЬНОГО БЮРО МЕНЬШЕВИКОВ-ИНТЕРНАЦИОНАЛИСТОВ

2 августа

Уважаемые товарищи!

Приветствуем съезд вашей партии, собравшийся в столь тяжелое для нее время, в разгар преследований и травли, которым подвергается представляемое ею течение в русском социализме.

Не сомневаясь в том, что эти преследования и эта травля не смогут поколебать влияние идей интернационализма на организованную под знаменем вашей партии часть российского пролетариата, мы пользуемся случаем, чтобы выразить еще раз наше глубокое возмущение против клеветнической кампании, которое целое течение в русской социал-демократии стремится представить агентурой германского правительства. К сожалению, глубокое расхождение в вопросе о методах рабочего движения и революционной борьбы делает все еще невозможным то объединение всех партийных элементов, оставшихся верными знамени интернационализма, которое само по себе привело бы к удесятерению силы социалистического пролетариата и влияния его на ход революции. Мы надеемся, что работа вашего съезда, совершающаяся в переломном моменте революции, после катастрофы, постигшей в дни 3-5 июля рабочее движение, будет содействовать выяснению спорных между интернационалистами проблем и тем самым сделают возможным хотя бы сотрудничество отдельных интернационалистических течений в деле борьбы с оппортунистическими и националистическими влияниями, проявляющимися в рабочем движении.

Со своей стороны, мы не сомневаемся, что ваш съезд в той мере явится плодотворным для всего русского социалистического движения, в какой его решения будут проникнуты сознанием, что ни временное капитулирование революционной мелкобуржуазной демократии перед контрреволюционным натиском, ни господство в значительной части самого пролетариата оборонческого оппортунизма не должны отвратить социал-демократию от пути борьбы за влияние на рабочий класс и на всю крестьянско-солдатскую демократию, не должны допустить подмены задачи завоевания власти в борьбе с этим большинством и против него. Мы уверены, что уход интернационалистского меньшинства в эту сторону неизбежно привел бы к усилению утопических и анархистских элементов в российском рабочем движении и лишь содействовал бы укреплению влияние оппортунизма на широкие пролетарские массы.

Убежденные в том, что революционная роль крестьянской и солдатской демократии далеко еще не сыграна, и что дальнейшее обострение социальных противоречий неизбежно противопоставит ее враждебно российской буржуазии и мировому империализму, тем самым толкая к борьбе за власть и сближение с пролетариатом, мы считаем необходимым, чтобы самая энергичная политическая борьба против оборончества и оппортунизма, царящих ныне в органах революционного оппортунизма, ни в коем случае не превращалась в борьбу против этих органов и не приводила к изоляции части пролетариата от революционно-демократических масс.

Да здравствует социалистический Интернационал!

Да здравствует мир, завоеванный революционной борьбой пролетариата!

Новая Жизнь. 1917,3 августа. №91.

Титлинов Б.В. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПАРТИИ В СВЕТЕ ХРИСТИАНСТВА

Читатели нашей газеты могли познакомиться на ее страницах с современными политическими программами. Они легко могли заметить, что среди этих программ ныне отпало все, что было раньше правее партии народной свободы. Все течения вправо от последней общественно ликвидировались или, по крайней мере, они не решаются сейчас о себе открыто заявлять. Объясняется это, конечно, общим сдвигом русской жизни влево. Недаром под знамя партии народной свободы стали даже некоторые прежде консервативные газеты, как, например, «Новое Время».

В новой политической группировке, таким образом, партия народной свободы оказалась на правом крыле; центр занимает трудовая группа; а левее -разные социалистические группы, вплоть до большевиков. Но и партия народной свободы теперь значительно полевела по сравнению с прежним: она уже не придерживается конституционно-монархического принципа, а примыкает к требованию демократической республики. При таких условиях не оказывается ни одной серьезной партии с программой, где бы сохранялся монархический строй. Очевидно, идея монархии вышла из сферы общественного сознания и появится ли она вновь - неизвестно.

Это полевение всех наших политических течений в значительной степени сгладило различие их чисто политической программы. Партийные различия сейчас проявляются главным образом в вопросах социального устройства, причем мы знаем, что наиболее смело разрешаются вопросы в партиях социалистических.

Социалистические партии требуют полного преобразования самой основы современного государства и общества. Современное государство есть государство капиталистическое, в котором средства производства принадлежат частным лицам, причем самая важная и значительная часть этих средств сосредоточена в руках немногочисленного класса, между тем как огромное большинство населения состоит из пролетариев и полупролетариев, вынужденных продавать свою рабочую силу капиталистам. (Под средствами производства разумеются все те хозяйственные блага, которые предназначены для производства новых благ, как-то: земля и все капиталы, т. е. фабрики, машины, ору

дия, полуфабрикаты, сырой материал и т. п.) Такая общественная структура является почвой для развития эксплуатации одних людей другими и создает всю массу несправедливостей существующего общественного строя. По мере развития капитализма, сосредоточения капитала общество все резче распадается на класс эксплуатируемых тружеников, получающих все меньшую и меньшую долю созидаемых их трудом благ, и класс эксплуататоров, овладевших естественными силами природы и общественными средствами производства. По мере роста благосостояния немногих растет обнищание масс и увеличивается тяжесть рабочего труда. Развитие техники, улучшая способы производства, только ухудшает участь рабочего пролетариата, ставя его в большую зависимость от капитала, понижая оценку рабочей силы, так как уменьшается число требуемых рабочих рук, давая возможность предпринимателям все в больших размерах применять труд женщин и детей. Как неизбежный спутник развития капиталистического производства являются также промышленные кризисы и периоды застоя в промышленности, когда рынки переполняются товарами и капиталисты сокращают производство, выбрасывая на улицу десятки тысяч рабочих. Таким образом, технический прогресс, которым так гордится наш век, при капиталистическом строе общества только увеличивает общественное неравенство, создает необеспеченность существования, безработицу и всевозможные лишения для трудящихся масс. В свою очередь, капиталистические отношения со всеми своими последствиями находят для себя поддержку в современном капиталистическом государстве, и поддержку тем большую, чем менее свободны формы политической жизни. В России бюрократический режим являлся усердным покровителем эксплуатации труда капиталом. Крупные промышленники и торговцы, поместное дворянство и деревенское кулачество в бюрократии всегда находили оплот против пролетариата и трудового крестьянства.

Ненормальности капиталистического строя, - говорят социалисты, - могут быть устранены единственно путем уничтожения основы этого строя -частной собственности на средства производства. Это требование и выставляют в качестве своего идеала социалистические партии. Средства производства должны принадлежать обществу, государству; земля, фабрики и т. д. должны быть государственною собственностью, и никто не имеет права называть их «своими» и эксплуатировать в свою пользу. Государство, общество само организует все отрасли производства, и регулирует их сообразно общественным потребностям. В современном государстве трудящиеся классы получают только часть благ, производимых их трудом; львиную долю забирают себе капиталисты, живущие на счет чужой рабочей силы. В государстве социалистическом этого не будет, так как не будет капиталистов-предпринимателей, и все выработанные блага будут поступать в распоряжение самих трудящихся. В государстве социалистическом все должны трудиться равномерно, для получения своей доли благ, и всякий труд будет оплачиваться по полной его стоимости. Этим совершенно уничтожается самая возможность эксплуатации одних другими, и разрушается основа экономического неравенства. Прогресс техники в социалистическом государстве должен явиться не средством большого экономического закрепощения, как теперь, а действительно средством облегчения работы трудящегося населения. Невозможны будут при социалистическом строе и промышленные кризисы, так как размеры производства будут строго определяться потребностями общества. Таким образом, исчезнет главное зло современного общества - разделение людей на имущих и неимущих, противоположность богатства и нищеты, ужасные призраки безработицы и голода, обнищания и вырождения трудовых классов. Вместе с тем социалистические партии требуют уничтожения также и всякого неравенства вообще. В социалистическом государстве нет места делению на классы и каким бы то ни было привилегиям: там все равны - трудящиеся граждане, пользующиеся одинаковыми правами и самым первым из них - правом на равный труд и равное вознаграждение. В политической сфере социалистические партии провозглашают принцип самодержавия народа, полного осуществления идей народовластия. Из существующих форм политического устройства социалистическим идеалам наиболее соответствующей является демократическая республика. Главным же врагом своим социалистические партии считают самодержавие как оплот капиталистической эксплуатации и первой своей целью ставят поэтому борьбу со всеми проявлениями и остатками самодержавно-бюрократического режима.

В осуществлении своей программы социалистические партии видят залог непрерывного и свободного развития всех духовных и материальных сил человечества. Только осуществление социалистических идеалов может превратить богатство из источника зависимости и угнетения рабочего класса в источник благосостояния и всестороннего гармонического развития человеческой личности. Прекратить вырождение человечества от праздности, с одной стороны, и от чрезмерного труда и полуголодного существования - с другой. Воплотить истину, справедливость и солидарность в формы общественной жизни; прекратить взаимную борьбу людей; уничтожить всякое насилие и эксплуатацию и привести человечество к свободе, равенству и братству.

Но каким образом возможен тот коренной переворот в общественно-государственном строе, которого требует осуществление социалистической идеи? На этот вопрос не все социалисты отвечают одинаково. Одни считают социалистический строй идеалом, к которому должно стремиться человечество как к единственному выходу из ненормальностей и противоречий современности, средству удовлетворения справедливых требований трудящихся классов. Так смотрят на дело, по-видимому, социал-революционеры. Другие, именно социал-демократы, в социалистическом строе видят не идеал для современности, а необходимую новую ступень развития общества, к которой оно неизбежно приближается. Развитие хозяйственной техники, по мнению социал-демократии (научное основание этим воззрениям дали Маркс и Энгельс), сделает со временем невозможным капиталистическое производство с его непланомерностью и сделает необходимой замену его планомерным общественным производством и общественным распределением продуктов. Но при этом различии в идейном основании своих взглядов обе наши социалистические партии сходятся в признании одного главного деятеля будущего социального переворота. Этим деятелем является рабочий пролетариат, к которому присоединяется и трудовое крестьянство, а отчасти и социалистическая интеллигенция. По мере развития капитализма в трудящейся и эксплуатируемой массе развивается недовольство существующим порядком вещей, сознание его ненормальности; отсюда обостряется борьба пролетариата с эксплуататорами, и в конце концов борьба эта должна завершиться социальной революцией. Социал-демократы - меньшевики - еще готовы отсрочить эту революцию, предоставив ее естественному ходу вещей. Но большевики требуют уже немедленного осуществления социалистического строя путем захватным.

Однако при всей смелости социалистических решений и видимом отличии социалистических программ от программы партии народной свободы, по существу, все-таки и здесь между ними много общего. И там и здесь в центре стоят идеи народовластия в сфере политической и устранения национальных и классовых привилегий и различий в сфере социальной. Разница резко выступает только в способе осуществления этих целей, в так называемой тактике. В то время как партия народной свободы стоит за закономерное и постепенное осуществление требований трудящихся классов, считает вредной коренную ломку социальных отношений без соблюдения справедливости по отношению к «имущим» и не обольщается идеей социализации - социалистические течения не смущаются никакими потрясениями и решительно настаивают на социальном перевороте.

Этим различием тактики может определяться и оценка политических программ с христианской точки зрения. По существу, христианству не противны ни идея народовластия, ни идея социальной справедливости, совсем напротив.

Вот та политическая группировка, с которой приходится считаться нашему духовенству в его общественной деятельности. Какое же политическое направление ближе всего подходит к требованиям христианского идеала?

Народовластие есть свободное самоопределение народа, устроение им самим своей судьбы, подчинение его своей собственной воле, выраженной им сознательно и ясно или непосредственно (референдум, опрос всех граждан по поводу того или иного законопроекта) или посредством свободно и прямо избранных представителей. Можно ли отрицать у народа такое право на самоопределение? Если свобода есть неотъемлемое право каждого человека, предоставляющее ему распоряжение своею личностью, то такое же естественное право целых обществ, народов - определить свою жизнь по разуму и желанию самих членов общества, самих граждан того или другого государства. Если лишение свободы самоопределения отдельной личности есть насилие, попрание законнейшего человеческого права, то для народа таким же насилием является лишение его права распоряжения своими судьбами. С точки зрения этого естественного человеческого права всякая власть, всякое правительство законны постольку, поскольку они правят сообразно с волею народа. Власть, которая в воле народа не имеет для себя нравственной опоры, неизбежно превращается в деспотизм, тем более противоестественный, чем резче расходится она с действительными народными желаниями. Правда, ход исторической жизни элементы такого деспотизма сделал присущими каждому политическому строю, существовавшему или существующему на земле. Но та же история свидетельствует, как всегда ненавидели народы деспотию в ее всевозможных проявлениях, как страстно, беззаветно стремились они к свободе, дорогою ценою покупая свое право. Христианство ни в каком случае не может быть врагом человеческой свободы и свободолюбивых стремлений человечества. Менее какой бы то ни было другой религии оно может стоять на стороне насилия и освящать своим авторитетом какие-либо проявления деспотизма. Христианство берет под свою защиту все естественные права человеческой личности и все ее законные потребности и стремления. Идея царства Божия, составляющая великую мировую задачу христианской религии, необходимо включает в себя гармоническое развитие и совершенствование всех духовных сил человечества. Стало быть, христианство берет под свою защиту и человеческую свободу и своим нравственным авторитетом всегда должно ограждать ее от всяких посягательств. Если же в своем историческом развитии оно не всегда выполняло свою миссию; если церковь вместо того, чтобы быть верным другом свободы народов, иногда служила опорой насилия и угнетения; если она поддерживала господствующие классы в борьбе за их господство, была иногда союзницей реакции и врагом освободительного движения, то это лишь одна из исторических ошибок церкви как человеческого установления. Само христианство не повинно в том, что часто творилось его именем. Истинно христианский мировой идеал - царство Божие на земле - есть насколько царство христианской любви, настолько же и царство человеческой свободы. Нельзя иначе представить себе реальное воплощение этого идеала в формах жизни человеческого организованного общества как в виде полного осуществления народовластия, может быть не в той форме, в какой это народовластие рисуется обществу современному, но с сохранением его основной идеи.

Являясь врагом деспотизма и союзником свободы, христианство также отрицательно относится к национальным и классовым привилегиям. Этот последний принцип находится в прямом противоречии с главнейшими идеями христианской проповеди - идеями братства и равенства. «Во Христе Иисусе нет ни эллина и иудея, раба и свободного». Эти глубокие слова, начертанные на христианском знамени, можно без преувеличения сказать, покорили мир под это знамя и определили судьбу той религии, которая поставила их своим девизом. Христианство впервые провозгласило в мире великое начало общечеловеческого братства и общечеловеческой солидарности. Оно впервые идейно разрушило национальные перегородки, отделявшие друг от друга народы и служившие источником их взаимной вражды, уничтожило преграду, разделившую человека, указав на духовное родство людей и ничтожество всяких внешних различий по сравнению с тем единым, что объединяет человечество. Христианство научило видеть человека и брата в каждом человеке, уважать всякую национальность. Христианство с первых дней своих явилось религией убогих и малых мира, приняло под свое покровительство всякую человеческую нужду и человеческое горе. Оно сразу же открыто объявило несправедливостью пред лицом нравственного закона любви противоположность богатства и бедности и указало своим последователям единственный выход из этой противоположности в отречении имущих от своего достояния в пользу неимущих братьев. Христианство своей нравственной идеологией дало духовную опору всем униженным и угнетенным, и с этим угнетенным человечеством соединило себя узами самой тесной связи, вошло с его душевным миром в самое близкое соприкосновение. Таким образом, христианство является по справедливости родоначальником идей равенства и братства в кругозоре человечества. Оно внесло эти идеи в духовную культуру христианского мира и постоянно питало их, вдохновляя всех тех благородных идеалистов, которые строили планы будущего человеческого счастья. Очевидно, и в настоящее время было бы ненормальностью разрывать связь с христианством идей, выросших на его лоне. Оставаясь верно своему исконному знамени, оно не может и нынче не быть врагом каких-либо ограничений, связанных с национальностью, взаимного угнетения народов на национальной почве, всякой эксплуатации человека, всяких привилегий, дающих основу для такой эксплуатации, не может не быть защитой для унижаемых и эксплуатируемых. Если же и здесь бывал и бывает иной образ действий со стороны служителей христианской религии, то эти человеческие ошибки не могут поколебать основ нравственной христианской идеологии.

Не следует особенно смущаться и партийной идеологией; идейное обоснование, даваемое политическими партиями своим программам, вообще не может иметь особого значения для христианских деятелей, принимающих известные политические идеи в качестве основы своей общественно-политической деятельности. Христианство имеет свою философию истории, свою идеологию, и ему нет нужды заимствовать ее от вне. Напротив, христианство поставляет задачей всем христианским деятелям христианизировать человеческие идеалы, сообщать им христианский смысл и тогда, когда по содержанию они не сходятся с идеалами религиозными. Отсюда, если известные политические идеалы отвечают задачам христианской культуры, но своим исходным пунктом имеют нехристианскую почву, то дело служителей христианства - их христианизировать. Истина всегда остается истиной, и все потоки человеческой жизни, слившись в христианскую реку, несут человечество к Царству Божиему.

Но по отношению к тактике тех или других политических партий, христианская деятельность допускает только мирные приемы политической борьбы и ни в каком случае не может руководиться противоречащим этому образом действий некоторых крайних наших направлений. Ожесточение борьбы, доходящее до насилия, еще психологически понятно в людях, преследующих лишь чисто человеческие цели; но оно является полным разрывом с христианской традицией у тех деятелей, которые исходят из христианского мировоззрения. Христианство не может освятить несправедливости и насилия, какими бы целями они ни оправдывались. И если совершенно без принуждения нельзя обойтись в политике, то, во всяком случае, христианские симпатии будут на той стороне, которая эволюцию предпочитает революции и без необходимости не вступает на путь последней.

Всероссийский Церковно-Общественный Вестник.

1917,3 августа. № 84.

Рябушинский П.П. «К СОЖАЛЕНИЮ, МЫ ВСЕ ИСПОРТИЛИ СВОИМИ СОБСТВЕННЫМИ РУКАМИ»

Речь на втором Всероссийском торгово-промышленном съезде

3 августа 1917 г.

Граждане! С тяжелым чувством собрались мы на настоящий съезд. Густой сумрак повис над всей русской землей. После свержения ненавистного царского правительства появилась надежда, что русское государство выйдет на прямой путь. Перед русским народом открылись все возможности, но, к сожалению, мы все испортили своими собственными руками. На наше Временное правительство, которое представляло собой, к сожалению, какую-то видимость власти, давили посторонние люди, и у нас фактически воцарилась шайка политических шарлатанов. (Бурные аплодисменты всего зала.) Советские лжевожди народа направили его на путь гибели, и все русское государство стало перед зияющей пропастью. Если мы бросим беглый взгляд на предшествующие пять месяцев, то мы можем подвести следующие итоги: за это время была дезорганизована и разрушена русская армия - наша прежняя гордость. Враг наш занял новые пределы нашего государства. В это время мы потеряли громадные материальные богатства, столь нужные для продолжения войны. Наше правосудие стало действовать ослабленно. Наш продовольственный вопрос запутался окончательно, и вся экономическая и финансовая жизнь России пришла в расстройство. Все это тяжело сказалось на всех нас, и все мы увидели, что вошли в какой-то тупик, и что мы должны приложить наивысшие старания, чтобы совместно подумать, как нам быть в настоящее время. Все то, что ныне делалось, все это шло под каким-то особым углом зрения, и мы видим, что наши социалистические партии, которые ближайшим образом давили на власть, не проявили в должной мере и не могли проявить творческой и созидательной работы. Они шли и работали односторонне, партийно. Над всем царствовало какое-то хищническое вожделение. Конечно, принимались меры со стороны нашей власти, делались попытки противодействовать подобному течению, делались попытки реорганизовать самую власть, но все это носило какой-то слабый, жалкий характер. Она неизменно жила под давлением доктринерства левых групп и их сомнительных вождей.

Вот в такое-то серьезное время мы собрались здесь, чтобы вновь обсудить создавшееся положение. Те изменения, которые произошли в последнее время, и те попытки создать твердую власть, которые делались, пока еще ни к чему не привели. Правда, нам говорили о том, что создается власть спасения сначала революции, потом России и революции и, наконец, просто России, но мы думаем, что это лишь громкие слова. Они не говорят нам о возможности для правительства выйти из создавшегося положения. Чтобы работать вместе, необходима прежде всего вера и уверенность в тех мероприятиях, которые правительство себе наметило. К сожалению, создание самой власти нам свидетельствует о том, что это было лишь случайное сочетание лиц. Мы фактически видим перед собой какой-то министерский ералаш. Все это свидетельствует, что то, что произошло, не является еще последней перестройкой власти, а является лишь одним переходным моментом. Что впереди, - это вопрос. Но мы чувствуем, и мы, живущие в разных местах, оцениваем одинаково, что нас не удовлетворяет существующее положение, и мы все чего-то ждем. Вот наше общее настроение.

Если мы, как люди торговые и промышленные, посмотрим на все, что происходит в различных областях нашего государственного бытия, то мы должны заметить, что у нас не хватает всех продуктов. У нас имеется острая нужда в фабрично-заводских и других фабрикатах. Для этого имеется совершенно естественная причина - война, которая затронула производство всех необходимых продуктов, но с этой естественной причиной борются и успешно борются все наши союзники и наши враги. Не в этом одном заключаются затруднения. Все, что происходит, зависит главным образом от того, что мы, с одной стороны, не умеем государственно организоваться, а с другой стороны, производительность нашего труда страшно упала. И если мы бросим определенный взгляд на все производство, то увидим, что все отрасли производства связаны между собой, что они настолько тесно сближены, что если в основном продукте чувствуется недостаток, то это отразится и на железных дорогах, и на всех заводах. Если наши больные паровозы не будут чиниться, то это отразится также на железных дорогах и на всех наших фабриках. Все это в сумме ведет к страшному неблагополучию всего государства. Уже в обычное время мы знали, насколько низко стояла производительность труда русского рабочего, но в настоящее время, в критический момент жизни государства, и без того слабая производительность упала от 25 % до 50 % в различных производствах, и это уже является государственной катастрофой. Почему не правы Советы рабочих депутатов, которые претендуют на первенствующую и руководящую роль в России, когда весь рабочий класс, которым они руководят, не исполнил в данное время своего основного долга перед русским государством. Правда, жизнь требует больших прибавок в оплату труда, но мы понимаем в то же самое время, что рабочий класс должен был проявить необходимую заботу, чтобы та высокая плата, которую он в настоящее время получает, была бы им вполне оправдана. Если мы бросим свой взгляд на Америку, то увидим, что там сами рабочие даже в нормальное время в состав своих союзов не принимают лиц, которые не в состоянии выработать определенного минимума количества продуктов.

Если мы обратимся к нашему торговому классу, к его деятельности, то мы увидим, что он жаждет проявить интенсивную работу, но, к сожалению, работать не в состоянии. Правительственная власть фактически не признает его и во многих случаях тормозит его работу во вновь рожденных, всевозможных наименований организациях, которые его представителей или совсем не допускают или допускают в таком ничтожном числе, что влияния на работу иметь он не может. С другой стороны, мы видим, что государство предъявляет нам повышенные требования, и в то же время чувствуем, что мы не в состоянии выполнить то, что является нашим долгом перед государством. И это нас созвало сюда, чтобы обсудить, какие меры должны быть нами приняты, чтобы дать возможность в полном объеме восстановить работу нашего торгового и промышленного аппарата.

Правительство же стало на совершенно иной путь. Оно думает, что в настоящее время путем лишь правительственных мероприятий и государственных монополий возможно вывести страну из тягостного положения. Вы сами знаете, и вся страна чувствует, насколько нас не удовлетворяет, например, хлебная монополия: она не в состоянии дать тех результатов, которых от нее все ожидают. Она разрушила лишь торговый аппарат, который бездействует и не в состоянии в этом случае выдвинуться. Но правительство, несмотря на все недочеты, которые проявились, упорно идет по одному и тому же пути. Мы видим создание целого ряда новых монополий. На днях осуществляется и монополия на торговлю мануфактурными товарами. Городские управления и другие органы в городах, в свою очередь, соревнуют вместе с правительственной властью, захватывая в свои руки работу, и не дают возможности торговать отдельным отраслям торговли. Мы видим, что во многих городах они захватили мясную и другие виды торговли. Все это заставляет нас подумать о тех мерах, которые мы должны принять, чтобы парализовать вредное течение, которое приведет лишь к большим расходам для государства. Я понимаю, что можно становиться на путь государственной монополии лишь тогда, когда государство получило полную уверенность, что оно в состоянии справиться с теми задачами, которые оно себе ставит. Нужны громадные денежные средства, чтобы вести дело, а само государство в настоящее время свободными средствами не располагает. Чтобы стать на такой путь, государственная власть должна гарантировать населению возможность получения продуктов по более низкой цене, чем может дать частная торговая деятельность. Для нас очевидно, что это, конечно, осуществлено быть не может. Если мы обратимся к хлебной монополии и тем печальным данным, которые уже опубликованы, то увидим, что для расходов была сделана ассигновка в 500 мил. рублей. Разве с частицей этих безумных расходов могли бы сравниться расходы частной хлебной торговли, включая в них предпринимательскую прибыль. (Шумные аплодисменты.)

Считаясь с тем, что существует, мы должны, несмотря на все трудности, которые мы переживаем, обсудить на нашем съезде, что должны мы делать для того, чтобы противодействовать тем вредным и неверным течениям, по которым идет правительственная власть. Я полагаю, что наряду со старыми органами, будут плодотворно работать и новые торгово-промышленные комитеты, число которых возросло до 350 в настоящее время. Мы считаем, что эти комитеты являются необходимыми по объединению торговли и промышленности той или иной местности, но они являются общественными учреждениями торгового класса. Для того чтобы местные лица получили возможность большего влияния и большую силу, необходимо основать новые организации, будут ли это товарищества или кооперативы, пользуясь тем законом, который ныне существует, чтобы получить те ячейки, при посредстве которых могли бы работать наши старые торговые фирмы. Это является в настоящее время необходимым, чтобы противопоставить силе определенное объединение. Наряду с местными организациями, которые начали всюду образовываться и которые, я думаю, сослужат полезную службу всем нам и государству, мы должны подумать об организации центральных распределительных органов, которые могли бы объединить и содействовать планомерной работе местных организаций. Все это явится той серьезной работой, на которой должна быть сосредоточена все деловая работа нашего съезда.

Наряду с организационной работой мы должны будем обратить внимание на общее политическое положение, чтобы найти те исходы, которые дали бы возможность нам, торгово-промышленному классу, принять деятельное участие в жизни страны. Мы чувствуем, что наш класс, являющийся главным звеном в экономической жизни, своим долголетним опытом сослужит верную службу русскому государству. Если мы посмотрим на всю суть деятельности в области финансовой и политической, которая предпринимается правительством, кроме монополий, то здесь мы увидим, что русское правительство не составило себе определенного плана. Если присмотримся к деятельности Петрограда, то мы увидим, что там никакого порядка нет, что все находится там в каком-то хаотическом положении, что наша власть мечется за денежными средствами и не знает, как выйти из настоящего трудного положения. (Бурные аплодисменты.) Она продолжает лишь тот нетрудный путь, по которому следовала и старая наша власть. Она печатает кредитные билеты. Все эти накопления бумажных средств, которые разбрасываются по всей стране, которые даются в обмен на хлеб, наполняя и, конечно, не прельщая уже в настоящее время наше крестьянство, - все это более и более затрудняет ход нашего государственного корабля. В то же самое время мы видим, что заем свободы, который дал столь почтенную цифру, свыше 3 1/2 миллиардов рублей, в котором деятельное участие принимал и наш торговый класс, движимый патриотическим чувством, не даст должного возврата денежных знаков. И, может быть, принесет лишь несколько сотен миллионов рублей взамен тех миллиардов, которые правительство ожидало. Все это не выведет из трудного положения. И поэтому правительство обращается прежде всего к налогам. Оно считает, что налоги должны быть усилены до крайних размеров; оно считает, что торгово-промышленный класс должен в первую очередь, как класс имущий, быть подвергнут жестокому обложению. Но сознавая необходимость, чтобы торгово-промышленный класс, в пределах возможного, пошел навстречу потребностям страны, мы чувствуем, что правительство, с одной стороны, требует от нас денежной помощи для целей государства, с другой стороны, принимает целый ряд мероприятий, которые расстраивают деятельность торгово-промышленного класса, и, в конце концов, он не только не будет налогоспособным, - он будет, в конце концов, неплатежеспособным. Все это, господа, нас пугает, и если мы слышим со всех сторон, начиная с Шингарева, что нужны жертвы, жертвы и жертвы, то да, нужны жертвы, но в то же самое время нужен и разум, нужен государственный разум. (Бурные аплодисменты.) Нужно привлечение людей житейского опыта, которые могли бы разобраться во всем положении. Ведь недостаточно только требовать, нужно и уметь государственно давать.

И вот мы, дав все, что мы можем, и продолжая, конечно, помогать русскому государству, мы не должны скрывать, что мы уже в настоящее время слышим голоса, которые говорят:

«А целесообразно ли давать расточителю. Ведь сколько ни давай расточителю, все равно он бесполезно их истратит. (Голоса: Правильно! Аплодисменты.) Истратит все те деятельные капиталы, которые могли бы в иных руках принести государству большую пользу». Не лучше ли, говорят нам, во имя самозащиты наложить опеку на расточителя?» (Голоса: Верно! Аплодисменты.)

Признавая государственные жертвы, если мы обратим свои взоры в прошлое, к историческим примерам, ко времени великого гражданина Минина, который собрал добровольно, а частью принудительно, казну народную, чтобы противодействовать нашим врагам и спасти русское государство, то мы увидим одновременно, что Минин, собрав эту казну и оставшись при войске, наблюдал за этой народной казной. И сам ее расходовал на нужды государства. Мы же видим как раз обратное в настоящее время. Делались попытки привлечь представителей нашего класса в реорганизованное министерство, но, узнавши наши предварительные условия, все переговоры были тут же прерваны.

Мы чувствуем, что жизнь страны, запутанная уже в прошлом, становится с каждым днем все хуже и хуже. Ведь, господа, нужно на вещи смотреть трезвыми глазами. Большинство из нас понимает, что жизнь остановить нельзя, что жизнь идет вперед, что она должна иметь новые формы. Но нужно действовать целесообразно для того, чтобы новые совершаемые над Россией опыты не разрушили окончательно самого государства. Мы должны сказать, и это признается всеми левыми группами, что настоящая революция была революцией буржуазной (голоса: Правильно!), что буржуазный строй, который существует в настоящее время, еще неизбежен. А раз неизбежен, то из этого нужно сделать вполне логический вывод. Те люди, которые управляют государством, должны буржуазно мыслить и буржуазно действовать. Лишь при этом условии можно при данном строе для данного государства получить наибольшее количество благ. Это не значит, что мы должны в настоящее время не иметь коалиционного министерства. Нет, сейчас необходимо не только определенное заведование всеми отраслями народного хозяйства, необходим психологический момент для того, чтобы победить врага. Нужна дружная работа всех живых сил, но проникнутая не доктринерством, а необходимостью при данных условиях вывести страну из трудного положения. Этим должно руководствоваться всякое министерство. Если мы обратимся к экономическим заданиям государства, если мы почувствуем шаги, которые принимает правительственная власть, то мы увидим, что все, что делается, недостаточно.

В настоящий момент в Петрограде созван экономический совет, который должен разрабатывать широкие государственные вопросы. В этом совете имеются представители разных групп, но мы, когда обратились с просьбой от имени нашего союза получить возможность принять участие в этом совете, от совета получили отказ. (Голоса: Позор!) Мы отлично понимаем, что все направление работ данного совета будет иметь, конечно, односторонний характер. Я думаю, там будут разрабатывать такие вопросы, которые практически в жизни, может быть, и не осуществятся. Надо присмотреться не только к этому совету, деятельность которого только началась, но и к разным другим организациям, которые ближе соприкасаются с местной жизнью. Вы читали резолюции, которые ими выносятся. Ведь они имеют такой детски наивный характер, и мы, тем не менее, никакого влияния в этих местных организациях иметь не можем.

Все это заставляет нас подумать о том, что, идя к организации высшей власти, мы одновременно должны стремиться к тому, чтобы и местные органы были соответственным образом реорганизованы. В противном случае, мы не в состоянии будем ничего достигнуть. Хотя мы сейчас призваны в незначительном числе, но я думаю, что вы из гражданского долга не сложите рук, а, конечно, пойдете во все эти общественные организации, чтобы, во имя высших целей государства, помочь, по крайней мере, устранить своей критикой то, что является наиболее вредным и нецелесообразным.

Наш торговый и промышленный класс будет делать свое дело до конца, не ожидая себе ничего. Но в то же самое время он чувствует, что в настоящее время убедить кого-нибудь или повлиять на руководящих лиц он не может.

Поэтому наша задача является крайне трудной. Мы должны ждать, мы знаем, что естественное развитие жизни пойдет своим чередом и, к сожалению, оно жестоко покарает тех, которые нарушают экономические законы. Но плохо, когда приходится жертвовать государственными интересами, чтобы убедить какую-то небольшую группу лиц. Это является непростительным. Это равно тем жертвам, какие мы понесли на фронте. Нужно было, чтобы было разбито несколько армий, чтобы наше доблестное офицерство пострадало до крайности для того, чтобы Советы рабочих депутатов переменили на время

свои убеждения. Поэтому, господа, мы поневоле вынуждены ждать. Эта катастрофа, этот финансово-экономический провал будет для России неизбежен, если мы уже не находимся перед катастрофой, и тогда уже, когда она для всех станет очевидной, тогда только почувствуют, что шли по неверному пути, и к этому времени мы должны деятельно готовиться, чтобы наши организации были на высоте положения.

Мы чувствуем, что то, о чем я говорю, является неизбежным. Но, к сожалению, нужна костлявая рука голода и народной нищеты, чтобы она схватила за горло лжедрузей народа, членов различных комитетов и советов, чтобы они опомнились. Стонет русская земля от их товарищеских объятий. Народ в настоящее время еще не понимает, но он скоро их поймет и скажет: «Прочь, обманщики народа». (Бурные аплодисменты.) У нас большинство тех, которые кричали, что они защитники свободы, сами же уничтожают истинную свободу, утверждают, что они стоят за народ, - сами же губят народ и позорят чистое дело революции. Мы, люди торговые, понимаем, что наше положение трудное. Каждый из нас в душе мучается, потому что он не может во всей полноте исполнить своего гражданского долга перед государством в силу сложившегося положения. Невольно хочешь воскликнуть:

- Великое русское государство, ты одиноко, где твои защитники?

Все светлое и чистое поругано, все культурные люди отброшены, царствуют взаимная злоба и ненависть, не чувствуется народной ответственности даже за свое бытие, честь и единство. Когда же восстанет не вчерашний раб, а свободный русский гражданин? Пусть он спешит скорей. Его ждет Россия. Кругом лишь слышится сатанинское гоготание тех, которые стыдятся произнести слово «родина». В этот трудный момент, когда надвигается новое смутное время, все живые культурные силы страны должны образовать одну дружную семью. Пусть проявится стойкая натура купеческая. Люди торговые, надо спасать землю русскую.

Второй Всероссийский торгово-промышленный съезд в Москве 3-5 августа 1917 г. Стенографический отчет о первом пленарном заседании съезда 3 августа. М., 1917. С. 3-8.

Ефремов С.А. НА ПОВОРОТЦІ

I

Той кризис власті, що пережила недавно російська держава, знов ставить перед нами, мешканцями й громадянами тієї держави, тривожні запитання. Аж цілих три тижні точився згаданий кризис. Люди, що стояли на чолі власті, робили надлюдські зусилля, щоб одкотити державний віз од краю безодні, яка вже зіпала своєю неміряною глибиною. Знесилившись і зневірившись, одходили вони на бік, бо не видко було порятунку. Бували моменти, коли блідий жах покривав усі свідомі лиця, коли подув смерті виразно проносився [в] повітрі. Тяжко, з величезними муками народжувалося щось нове, ще невідоме, й загадкою стояло перед людьми, яким мимоволі приходило на згадку:

Сбились мы. Что делать нам?

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам...

Заблукані люди не знали, що почати, й справді почали були всю вину валити на того чи іншого «біса», навіть у думках не покладаючи, що й власної вини тут не бракує...

Отже, ще раз вискочили. Дорогу начебто знайдено... Яку ж саме і чи надовго?

Три події надзвичайно загострили кризис. То були - дезертирство кадетів од власті через порозуміння українців з правительством, повстання в Петербурзі, викликане безглуздою агітацією за негайне встановлення соціалістичного ладу і, нарешті, ганьба й жах, оргії анархії та розбишацтва, поєднані з тяжкою невдачею на фронті. З цих подій навіть кожна поодинці могла б справити тяжкий кризис. Легко уявити, що вони посіяли, склавшись докупи.

Отже, коли кризис нібито минув, то не зітхнення з полегкості, що одійшла біда, пронеслося по державі. Навпаки, тривога не перестає і знов стоїть те ж саме непевне запитання - «что день грядущий нам готовит?». Бо вийшли ми з кризису вже не такими, якими стояли напередодні його, бо дорогою по темних, покручених лабіринтах отих важких трьох тижнів багато дечого розгубили, бо не донесли ми до цього моменту навіть того, що найдужче кріпить і сили додає - не донесли віри в те, що йдемо правним шляхом, і надії, що ним дійдемо безпечно до поставленої мети.

Поновлення кари на горло... Обмеження волі слова і зібраннів... Новий тон у заступників власті - новий, власне, у цих заступників, а дуже старий і знайомий по суті... Одверті розмови серед нічних птахів, що враз набрались сміливості й на світ божий повилазили... Ще більш одверта агітація проти українства, довершена вже й чинним способом, що кільканадцять живих людей трупом положив...

І втома, апатія, бажання, аби: як здихатись громадського діла, підмінивши його особистими справами... Ось що стріли ми, вийшовши з кризиса. Не диво, що мало не скрізь зникли бадьорі голоси медового місяця революції, й так багато пугачів пугукає тепер на стріхах спустілої оселі надій, і така сила чорного гайвороння кружляє в повітрі, вичуваючи добру собі здобич... Ми виразно вийшли на поворотку, за якою почнеться, певне, і новий напрям... Реакція прилетіла й дошкульно вичепила нас холодним своїм крилом, - щонайгірше реакція в настроях, яка уторовує путь і справжній, непідробній реакції у вчинках.

Це не важко було наперед угадати. «Величезна небезпека, - писав я три місяці тому, ще по першому міністерському кризисі, - була вже в самий оцій анархії думки, що зросла ще більше, коли почалась анархія вчинків. На вагу покладено самі здобутки революції, долю всієї держави. І страшні тут не ті контрреволюційні елементи, якими так лякають неофіти революції. Далеко страшніші оці самі неофіти, що за старого ладу смирненько корились перед участком, а тепер не знають упину своїм домаганням; ще страшніша ота обивательська маса, що кінець-кінцем рішає долю всяких народних рухів. Контрреволюційні елементи самі по собі не мають сили повернути колесо історії до осоружного ладу, - і вони це розуміють, тому-то й зникли вони так усі одразу з поверху життя. Але допомогти їм можуть самі ж революційні елементи, скоро не здужають серед самих себе побороти анархічних інстинктів і зв’язати самих себе найміцнішими узами громадської повинності. Коли цього не станеться, коли анархія далі поступатиме, то реакція і контрреволюція прийдуть самі собою, навіть без реакціонерів та контрреволюціонерів. Коли не стане ніякого ладу, коли не буде забезпечено елементарних вимог порядку - край революції. Обивательська маса, перелякана анархією, вхопиться за яку хочете соломку, піде за першим-ліпшим капралом, аби тільки він обіцяв їй святий спокій - і матимемо диктатора, Наполеона, нового деспота - кого хочете на вибір» («Нова Рада», ч. 33).

Багато з того, що тут тільки на здогад писано, вже справдилося. Неофіти революції вже показують спину, а обережніші і п’ятами накивали; обивательська маса вже «одчинила фронт» перед реакцією, і в зроблений пролом вже вливається, пре лавою реакція, що враз підвела голову й набрала духу та зважливості. Другий акт російської революції одійшов у минуле, й ми стали дійсно на поворотці, на початку нового акта.

Особливо - ми, українці...

II

Місяць тому сталося порозуміння між заступництвом організованого українства, Центральною Радою та Тимчасовим правительством. Порозуміння досить несподіване, бо всі обставини, од першої делегації до Петербурга та першого ж універсалу Центральної Ради, віщували, навпаки, затяжну боротьбу, а не спокій та злагоду. Централізм державний, як видко було по тих подіях, не збирався так хутко скласти свою зброю, і можна було сподіватись, що він усі сили свої збере й напружить, щоб устояти на старих позиціях. І раптом - склалося порозуміння. Міністри, що не звертали увагу на українську делегацію, як вона була в Петербурзі, самі приїхали до Києва й запропонували згоду і власть. І власне, це, на мою думку, було початком занепаду, спускання з апогею, того високого шпиля, на який піднялось було українство під час опублікування першого Універсалу. Нехай це бринить парадоксально, але саме тінь власті, що промайнула перед органами української національної думки, позбавила її тієї справжньої, хоч і неформальної власті, яку, безперечно, здобула собі вже була й посідала Центральна Рада. Той розпад, що слідом і невідступно йде тепер за властю, позначився зараз же на органах організованого українства.

Бо власть тепер, під час революційного процесу, хоч до неї і тягнуться по інерції деякі жадібні руки, втратила прикмети організованої основи життя і вступила в якийсь хронічний кризис. Бо власть тепер стає безпорадно саме там, де вільно ширяє приватна ініціатива, над якою не тяжить необмежена відповідальність і є змога сміливого почину, чого якраз бракує власті. Бо власть тепер зовсім не творча сила, а скручено її умовами моменту так тісно, що вона мало чим може себе виявити. Бо власть тепер - це не жодний привілей, а тяжкий хрест не на всякі плечі. Взяти її легко, бо вона, як справжня res nullius, лежить просто на дорозі й аж проситься, щоб її взяти - з тим, щоб враз лукаво випорснути з рук, що на неї спокусились, тим-то, щоб удержати її, треба мало не надлюдської сили. Максималізм права й надзвичайно побільшені вимоги до власті та мінімалізм обов’язків, що переходять у вульгарне неслухнянство, в зв’язку з надзвичайно скрутним становищем фінансовим - усе це зробило теперішню власть мало не тінню без жадної реальної ваги. І коли українство наблизилося тільки до такої власті, зараз же на цій дорозі спіткали його ті вовчі ями, яких так густо покопано на кожній стежечці до правопорядку.

Час, коли вийшов перший Універсал, треба вважати апогеєм, до якого дійшов стихійний розмах українського національного руху. «Самочинне», мовляв, українське національне заступництво, сконцентроване в Центральній Раді, стало великою і творчою, організованою і організаційною силою. Це не було українське правительство, як намагались поставити Центральну Раду деякі українські круги, що не розуміли природи її авторитету та впливу. Це було щось, коли хочете, більше од правительства, бо вплив та авторитет Центральної Ради виникали не з примусу, не з того одіуму кожної власті, а з її моральної сили, з абсолютного признання її авторитету, з власної волі, з добровільного обмеження, що наложило на себе само українське громадянство. Це також власть, але така, якої жодне в світі правительство не має і мати не може, хоча мати хоче. Центральна Рада, таким чином, займала надзвичайно вигідне становище - з усіма прерогативами справжньої власті, але без її тернових колючок. Власть ця не була повна вшир, бо підлягав їй тільки той, хто сам того бажав, але була глибока, бо коли вже хто підлягав, то не тільки за страх, але за совість.

Але разом з тим, як ця неформальна власть ширилась і зміцнилась, підступала спокуса й формальної, заснованої на примусі власті. Вперше це виявилось, коли установлено Генеральний секретаріат, а ще більше - з його декларації перед Центральною Радою, і тому-то я вважаю ці події за початок того пониження, того нахилу до спадання, який виразно помічається, поруч загальної реакції, і в українському рухові. Перед Генеральним секретаріатом дві стелилося дороги. Перша була - стати виконавчим органом тієї творчої, організаторської сили, якою була доти Центральна Рада, і тільки внести певний план, певну систему й порядок у той рух, що відбувався до того часу більш стихійно; надати організації й свідомості тому, що йшло від українства просто через те, що нікуди йти було - одно слово, творити ту велику організаційну роботу, через яку сильна зробилася Центральна Рада, тільки розложивши ту роботу на ряд паралельних течій, кожна під орудою відповідного генерального секретаря. Друга, занедбавши цю творчу роботу, побігти за блудним огником державної власті, сісти на коня високої політики й боротьбі за ту власть віддати свої сили. Серед Генерального секретаріату обидва позначались напрями, і, на жаль, переважив останній. Спокуса власті показалась дужчою од веління політичного розуму. Вже відома декларація секретаріату перед Центральною Радою, констатувавши, що українство стоїть на порозі публічної власті, ступила на цю небезпечну і хитку стежку боротьби за непотрібну власть. Центральна Рада пішла за цим закликом, - і боротьба розпочалась.

Здавалося, з одного ж разу українство здобуло тут велику, несподівану перемогу. Порозуміння з правительством 29-30 червня давало заступницьким органам українства, Центральній Раді та Генеральному секретаріатові, формальну власть, робило публічний початок тому фактичному творенню автономії, який досі мав неофіціальну природу й провадився приватними методами й особистою енергією, і готуючись до того, щоб перебрати ту власть на себе, органи українства одійшли од організаційної роботи, випустили з рук ті можливості, які дала їм попередня хвиля. І поки йшла ця перестройка, поки органи нової власті несміливо і недосвідно брались до нових обов’язків, життя круто звернуло з свого шляху. В найбільш відповідальний і тяжкий момент революції, коли не можна було й на хвилину сходити з варти, увагу вартових було одкинуто в інший бік. Спроби переймання власті, умови з правительством, дожидання й хвилювання з приводу подій високої політики - і живчик життя утрачено, а разом і вплив, маліє авторитет. Органи українства випускають потроху керування з своїх рук.

Ось що принесла з собою та «воля до власті», за мінливим огником якої пішло українство. Але були й інші наслідки, які теж дають себе тепер узнаки.

Посідаючи великий авторитет і власть моральної природи, Центральна Рада не мала того одіуму кожної власті, що у її відповідальності, зареволюційних часів занадто тяжкої, бо часто або й здебільшого непосильної органам власті. Тепер же прийшла й відповідальність, хоч сили та впливу не прибуло, - отже, відповідальність за те, що, по суті речей, од Центральної Ради не залежало. Те безсилля, той параліч власті, яким недугувало російське Тимчасове правительство - заразило й Генеральний секретаріат. А тим часом становище його погіршилося й ще з одного боку. Український рух, як відомо, поставив собі за мету українізацію всього життя на Україні. Поки українізація засновувалась на добрій волі громадянства, поки органи українства впливали самою моральною силою, доти на протести й обурення проти українізації можна було не зважати: моральна сила, воля народу ясно була на стороні цього руху, що не мав і тіні офіціальної, ані зерна примусу. І інше стало, коли українство почало звертати на офіціальний шлях, коли почав йому на допомогу ставати такий спільник непевний і зрадливий, як примус. Тепер українізація багатьом почала нагадувати недавню русифікацію, викликаючи у кого щире, у кого й зовсім нещире, але помазане миром права - обурення та протести. Хоч би як ми дивились на джерело тих протестів проти «насильственной украинизации», яких повно стало по чорносотенних і нечорносотенних органах, але вони творять заколот, несуть розбрат і порухи, виховують і організовують наших українських ольстерців і, кінець-кінцем, провадять до тих трагічних подій, що кінчаються вже кров’ю і трупами. Шістнадцятеро богданівців лягли першими жертвами того заколоту, що сіє те доморосле ольстерство на Україні... Це, кажу, перші жертви, але чи останні?

Реакція перекинулась і до нас. Україна теж стала на поворотці свого життя. Куди та поворотка провадить і як на новому шляху позбутися небезпеки - про це іншим разом поговоримо.

III

Не тільки казковим героям, а й народам трапляється іноді прибитись до фатального стовпа з зловісним написом: підеш праворуч - кінь пропаде, підеш ліворуч - сам згинеш, а просто підеш - і сам згинеш, і кінь пропаде... Але таке ворожіння, що, здавалося б, лишає всякого виходу, може справдитись тільки за певних умов. Вихід завжди єсть. І вже на дотепність та догадливість героя, на його вміння викрутитися із скрутного становища й знайти той вихід треба покладатись, щоб не пропасти й самому, і зберегти вірного товариша в пригодах. Пошукавши справжньої дороги, можна знайти її хоч і на роздоріжжі.

Може бути, що народ український саме стоїть на такому роздоріжжі, на тій небезпечній поворотці, яка може справді в невдалі нетрі та пущі занести. Праворуч - темна реакція, ліворуч - розперезана анархія, а просто - просто може бути і реакція, й анархія, якщо не подбати про справжню дорогу, якщо кинутись наосліп, не забезпечивши себе од можливих пригод, і вся сила в тому, як найти те, що від таких пригод справді може забезпечити і вивести на правдиву путь до невпинного та широкого розвитку на всіх тих ділянках людського життя, якого ми бажаємо й своєму народові серед вільних народів усього світу.

Тому правдиву путь наша національна думка давно вже, в перших своїх зародках визначила, й останні часи тільки виразніше ту дорогу накреслили. Це -автономія України в федеративній республіці російській. Чому автономія, а не самостійність, чому федерація, а не сепаратизм - говорити зараз не буду, беручи саме ці форми державного життя, як такі, що на них погодилась величезна більшість організованої і свідомої громади української, і ці форми, за які нам, очевидно, доведеться ще велику боротьбу видержати, нам і треба захистити від ударів і з правої, й з лівої руки, знайшовши для того найбільш відповідні та доцільні і найменш тяжкі способи.

Способів, на мою думку, три маємо. Можна брати своє право захватним методом, силоміць видираючи, скориставшись з хвилевого знесилення тих, хто проти того повстає. Можна, далі, здобувати його переговорами та умовами і можна, нарешті, йти органічним шляхом, шляхом натурального дозрівання тих форм у загальній свідомості та їх популярності серед широких мас людності. Перший і другий способи рішають справу одразу, третій буває довгий і забарний - але він єдино певний та єдино безпечний: рано чи пізно, кінець-кінцем, доводить він до поставленої мети. Бо щодо першого, то хвилеве знесилення потроху минає, і здобуте силоміць силоміццю ж і втрачається. Умови ж... тільки теперішня війна показала, що кожна умова - то тільки аркуш паперу, який так легко дереться: маємо у власній історії одного дотепного князька, що на докори - як наважився він хресне цілування зламати, - весело й безтурботно відповів: «А що мені якийсь там маленький хрестик»... В історії боротьби України за свою волю й вольності найбільш стріваємо якраз приклади обох цих методів, і вся боротьба нанівець пішла, уся вона розсипалась або перед силою, або перед лукавством. І сталось це саме через те, що на третій шлях не зверталося жодної уваги. Політичні ватажки українські покладались або на саму оружну силу, або на свою дипломатичну зручність - і лишали без уваги той єдино міцний і твердий ґрунт усяких політичних комбінацій, що залежить од свідомості мас, од їхньої піддержки й допомоги. І через те незаінтересовані маси в критичні хвилини кидали своїх ватажків на божу волю, і вони гинули, а з ними й результати їхніх діл та праці. Висновок з цього один може бути: тільки демократичним шляхом будуючи автономію, тільки зв’язавши її з інтересами і потребами трудових мас, тільки прищепивши їм цю ідею як єдиний спосіб порятунку од злиднів, поставимо ми справу на такий твердий грунт, що вже ніяким ольстерцям його не схитнути.

Отже, насамперед треба злізти з кону високої політики, занехаяти і химерну гонитву за властю, і фантастичні мрії про захватні способи, і всякі дипломатичні комбінації та обернутись до органічної й організаційної праці серед народних мас. Напр., добре оборудована і поставлена українська школа далеко, безмірно більше може дати для справи політичної автономії, ніж сотні найкращих демагогічних трактатів. Кілька поколіннів, переведених через рідну школу, дадуть таку міцну й непохитну відпору до наших політичних демагогів, якої не створити всякими гострими заходами. Автономія свідомого національно й освіченого народу сама прийде - так само натурально, як падає з дерева достиглий плід. Це може помалу робиться, але зате міцно, бо навіки. І для цього в рамцях вільної держави досить морального впливу і авторитету, коли не можна впливати через формальну власть.

Поруч такої органічної роботи стоїть потреба, щоб зв’язати її з реальними інтересами мас. Вони йдуть тільки за тим, хто забезпечить їм спокій, і хто задовольнить їхні економічні потреби. Економічні постулати - це найдужчий, найвимовніший і найбільш зрозумілий аргумент за автономію, кожному він і до найбільшої глибини промовляє. Хліб матеріальний разом з хлібом духовним - то дві могучі підойми, з якими можна сміливо братись і до Архімедового завдання, - принаймні, з ними можна заходитись коло того, щоб і світ перевернути - світ упередження, ледарства думки, традиційної пошани до звичних форм, несвідомості та інертності. Політична робота серед мас, але конче зв’язана тісно з економічною та культурною, тільки й може врятувати нас на тому роздоріжжі, на яке завели нас що обставини нашого державного життя, а що й наші власні тактичні помилки.

До цього мусимо додати ще одну річ, а саме заходи коло паралізування того специфічного лиха на нашому ґрунті, яке в Галичині виявлялось під маскою москвофільства, а у нас спочатку йтиме не тільки під реакційними лозунгами. Вже органічна робота коло піднесення культури й добробуту народу це лихо, звичайно, дуже приборкає, але не треба забувати, що національні меншості на Україні, елемент найбільш культурний, здебільшого зрусифіковані й мимоволі тягнутимуть до старого, підсилюючи тим наших чорносотенних ольстерців. Тут мало самого порозуміння з меншостями та забезпечення їхніх прав, тут треба ще утворити тісний зв’язок їхніх інтересів з автономним ладом на Україні, бо тільки тоді вони стануть громадянами землі української. Підкреслюю землі, а не нації, отже, треба новий автономний лад, як зазначав це ще Драгоманов, будувати не на самий національній, або не так на національній, як на територіальній основі. Ця основа, і тільки вона, може поєднати під стягом автономізму всі поступові й демократичні елементи, навіть ті, що під національним прапором не можуть іти й не підуть. Невеликий досвід щодо цього у нас уже навіть є. З того часу, як українство виразно стало не тільки на національному, а й на територіальному ґрунті, ідея автономізму дуже поширилась, і серед демократичних партій тепер, здається, нема жодної, яка не приймала принципіально автономії. Повернути принцип на практику - це буде дальшим ступенем на шляху порозуміння й об’єднання демократичних кругів. Національний український елемент у такому разі зовсім не одійде на задній план, він тільки перестане випинатись без потреби самими декларативними способами, і практично вага його може од того тільки збільшитися. А про це особливо треба дбати тепер, коли реакція починає знов прокрадатись до втрачених позицій, бо на Україні вона має охоту звести рахунки насамперед з українством.

Рахунки ці, очевидно, ще будемо зводити. І треба для цього на поворотці нашого життя вибрати таку дорогу, щоб дійти до мети з найменшою тратою національної сили - щоб не тільки зберегти всі здобутки українства, але зміцнити їх і непохитний заложите під них фундамент. Решта за цим прийде сама собою.

Нова Рада. 1917,4,5 и 6 августа. № 106, 107 и 108.

Мельгунов С.П. ТРАГЕДИЯ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Тому, кто не несет бремени государственной ответственности в дни переживаемого нами морального распада, чрезвычайно тяжело выступать с критикой действий правительства. Но есть долг высший, обязывающий предостеречь от роковых ошибок. И публицист, честно выполняющий свой долг, понимающий вместе с тем всю безвыходность положения страны, которое привело революционное правительство к принятию исключительных мер, не может не возвысить своего голоса против смертной казни. Какими бы соображениями ни мотивировался смертный приговор, какими бы гарантиями ни обставлялась исключительность его применения, нельзя мириться с возрождением смертной казни в новой России. Мы слишком остро переживали

недавний ужас распада фронта, грозившего всем долгожданным завоеваниям революции; легко понять поэтому те психологические условия того момента, который привел нас к восстановлению ненавистных институтов старого режима. Но то, что могло быть сделано лишь под влиянием момента, должно быть устранено немедленно при трезвом обсуждении вопроса.

Оставим совершенно в стороне требования морали и права. Спокойная историческая оценка момента сама по себе говорит о невозможности того пути, на который вступило Временное правительство. Путь, опасный для революции; путь, который неизбежно развращает органы революционной власти; путь, почти неизбежно ведущий к последовательному развитию якобинизма. И когда мы находимся в преддверии установления военной диктатуры, этапа исторически развития реально мыслимого при сложившейся конъюнктуре, становится чрезвычайно рискованным во имя русской свободы воспринимать методы революционной якобинской политики. Придет другой, который использует эти методы и повернет колесо истории в другую сторону. И он найдет себе оправдание в изменчивом настроении массы.

Это вовсе не мнимая опасность. Поэтому революция и должна воспитать отвращение к насилию. Иначе крушение ее становится едва ли не математической аксиомой. Можно сколько угодно негодовать на своекорыстность буржуазии, можно исключительно на нее перекладывать ответственность за происходящее, но есть железные законы истории, которых не перейдешь.

Нам нужна твердая власть, без нее задохнется свободная Россия в угаре и классового корыстолюбия, и социального утопизма.

В этом нет сомнения. Но твердая власть далеко не равнозначуща политике репрессий хотя бы во имя сохранения демократических завоеваний революции. Воскрешение дореволюционных методов административного воздействия на инакомыслящих, воскрешение административных высылок, арестов, закрытия органов печати - признак, скорее, слабости власти. Так было встарь, так будет и впредь. Я глубоко презирал при старом режиме литературную деятельность рептильных органов гг. Сувориных, но как писатель, испытавший весь гнет запрещения свободного слова, должен кричать в защиту своих врагов. Но я хочу быть только реалистом. И утверждаю, что политика репрессий не достигает, прежде всего, своей цели. Она опасна тем, что впитывает в сознании мысль о допустимости во имя общественного блага гильотины. И люди с иной идеологией, с иными навыками легко при изменчивых комбинациях общественных сил используют эту мысль в других целях. Сегодня Суворины, завтра вы - в этом опасность, с которой не хотят считаться.

Но трагедия русской революции не в том, что революционная власть, представленная вождями демократии, так страстно и самоотверженно боровшимися за политические свободы, вынуждена идти по пути ограничения элементарных гражданских прав. Здесь, повторяю, только тактическая ошибка, вызванная исключительной опасностью момента. Трагедия русской революции в том, что эта, быть может, вынужденная обстоятельствами ошибка происходит в момент, когда правительство может иметь социалистическое большинство. Когда на социалистические партии перекладывается как бы ответственность за ближайшее будущее, ответственность, которую они принять в действительности не могут, когда, наконец, явно начался политический сдвиг в обществе в сторону от развития. Куда докатится волна этого сдвига, об этом пока еще не хочется думать. Пусть эти думы остаются пока в сфере уединенного размышления и предугадывания и не усиливают пессимизма и так уже нарастающего с каждым днем. Трагедия русской революции не в том, что ей приходится бороться с непрекращающимся обратным движением теми самыми методами, при помощи которых боролись с нею. Трагедия в том, что ей приходится уничтожать плоды собственного насаждения.

В ленинском «большевизме» повинны, в конце концов, не немецкие деньги. Не младенческий утопизм социалистов-«интернационалистов». Не малый патриотизм буржуазии, создававший благоприятную почву для восприятия в массе «крайних» идей. А та беспросветная демагогия, которая велась в так называемый «митинговый период» русской революции. Переоценка культурности толпы всегда чревата последствиями. Результат налицо - развал на фронте мы вынуждены останавливать введением смертной казни.

Путь устрашения всегда представляется некоторым верным путем воздействия на инстинкт некультурной среды. Но именно в этом и заключается трагедия русской революции. Кто достоин смертной казни? Неужели тот, кто в своей темноте и невежестве делается невольным предателем родины? Разве не приходится задуматься над такой, в сущности, ужасной дилеммой? Разве не испытываешь при таких условиях глубочайшей моральной угнетенности?

«Митинговый период революции кончился», - говорит центральный орган партии социалистов-революционеров «Дело Народа», повинное, пожалуй, более других в современном развале, ибо у кого есть много, с того много и взыщется. Но кончилась ли в действительности демагогия? Разве вся деятельность в последнее время министра земледелия не является своего рода сплошной демагогией? И если последние весьма двусмысленные инструкции г-на министра земледелия будут приводить к эксцессам и их придется ликвидировать при помощи арсенала принудительных мер, на кого тогда ляжет и моральная и фактическая ответственность?

Я не боюсь упрека в реакционности, ибо только последовательный социализм без эквилибристики вправо и влево будет социализмом истинным. Только при этой незыблемости позиции легко принимать моральную ответственность за слова и действия. В этой последовательности и определенности заключается и твердый курс государственной политики. При склонности к колебаниям никакие репрессии не придадут авторитета власти, а без него нет и не может быть власти твердой.

Народное Слово. 1917, 8 (12) августа. № 55.

Канторович В.А. БОЛЬНАЯ ОБЩЕСТВЕННОСТЬ

Вот она подлинная российская общественность!.. Представитель торгово-промышленного класса, просвещенный вождь российского крупного купечества г. П. Рябушинский изложил в Москве свое политическое credo. Когда несколько месяцев тому назад антипод Рябушинского, но родственный ему по складу мысли и программе действий Ленин огласил свой план спасения революции, план, который поражал всех своей простотой и легкостью (арестовать 50 капиталистов!..), глянуло это звериное лицо нашей «общественности». Или ползком, или обухом!.. Вот и вся глубина политической мудрости. Тут и клубок экономических затруднений и неразрешимый спор социальных противоречий; тут заворошили всю нашу жизнь кризисы, кризисы без конца и железнодорожный, и продовольственный, и финансовый, и промышленный и всякие другие; тут громят страну извне и топчут ее иноземным сапогом - а ответственный вождь рабочей демократии в виде образца высшей политической мудрости предлагает арестовать 50 капиталистов.

Проходит немного времени. Общественные условия изменились так, что лидер большевизма очутился под конем, а вождь купечества как будто взобрался на коня...

С высоты своего классового благополучия он рассматривает истерзанную Россию.

И что же?

Чем собирается г. Рябушинский спасать отечество? «Может быть, для выхода потребуется костлявая рука голода, народная нищета, которая схватила бы за горло лжедрузей народа, демократические советы и комитеты»... Так и сказал: «потребуется голод и нищета»... Все помыслы просвещенного Минина направлены в сторону своего, хозяйского господства. Чтобы покончить с демократией, Рябушинский готов использовать голод и нищету народную, т. е. поражение, позор. Его зовут спасать Россию, а он зовет голод и нищету для России. Вот какие формы принимает любовь к отечеству гг. Рябушинских. До такого откровенного цинизма, до такого пораженчества еще, пожалуй, не договаривался никто...

Можно подумать, что Рябушинский озабочен образованием прочной власти. Он требует скорпионов для демократии, но сам готов снять с себя свой купеческий кафтан и положить его на алтарь гибнущего отечества. О нет! «С одной стороны, власть не поощряет промышленные классы, а с другой -предъявляет повышенные требования»...

Не трудно догадаться, о каких «поощрениях» речь ведет г. Рябушинский. Это, очевидно, такого рода поощрения, при которых жертва не жертва, а фимиам сладостный. Идеология получается у промышленников удивительно гармоничная. И отечество спасаешь, и капитал растет...

А наивная революционная власть взывает к самоограничению, к забвению своекорыстных, классовых интересов, к национальному подвигу, к пафосу самопожертвования. Наивная власть!.. Какие «повышенные требования» она предъявляет промышленникам. Не правда ли?..

Итак, программа Рябушинского сводится к тому, что нужно, прежде всего, схватить за горло и задушить демократию, а потом или одновременно посадить за стол правления промышленников и купцов. Будет ли спасена революционная Россия? Об этом не думает Рябушинский. Ему бы только капитал спасти.

Вот она подлинная российская «общественность». Посмотришь снаружи: европеец, просвещенный либерал, меценат и ценитель искусства, гражданин. Взглянешь пристально - дореформенный купец, с кругозором прилавка, грубый, расчетливый охотнорядец с явно выраженными чертами мародерства.

Общественность наша пребывает до сих [пор] в состоянии какой-то странной смеси новых навыков европейской политической культуры, связанных с понятиями «государственность», «историческая ответственность», и дикой, самобытной распущенности, которая классовую борьбу превращает в классовое самодурство, а свободолюбие в вольность бесшабашную. Безгосударственность парализует нашу общественность. Освобожденная от холопства, сбросив с себя опеку самодержавия, Россия не может собрать экономно все творческие силы нации и стать твердой ногой на путь новой демократической государственности.

Вчера бунтарская гримаса большевизма, сегодня циничный выверт гг. промышленников. Внешние препятствия и затруднения можно устранить; порок общественности нужно изжить, переболеть. Может быть в Учредительном собрании найдет революционная Россия исцеление.

День. 1917,8 августа. № 130.

Гарви П.А. ЛЕНИНЦЫ И МОСКОВСКОЕ СОВЕЩАНИЕ

Ленинский Центральный Комитет открыто призвал к бойкоту Московского совещания. Примыкающим к ЦК партийным организациям дана директива: «1) разоблачать созываемое в Москве совещание, орган заговора контрреволюционной буржуазии против революции; 2) разоблачать контрреволюционную политику эсеров и меньшевиков, поддерживающих это совещание; 3) организовать массовые протесты рабочих, крестьян и солдат против совещания».

Итак, ленинцы опять вытащили из арсенала свое старое заржавленное орудие борьбы - бойкот, казалось, осужденное всей историей революционной борьбы последних 12 лет. Они опять воскрешают эту неумную тактику невмешательства пролетариата в общественно-политическую жизнь.

Если бы даже они были правы, говоря, что Московское совещание это -готовящийся заговор контрреволюционной буржуазии против революции, но ведь к голосу ЦК на страницах «Раб[очий] и Солд[ат]» и других ленинских газет, к речам ленинцев на митингах будут прислушиваться десятки, много-много - сотни тысяч рабочих, солдат и крестьян. А к Московскому совещанию будут обращены взоры всей России, всего крестьянства, всей армии, всего пролетариата, наконец, всего мира. Пусть Московское совещание - что, конечно, вздор! - это «контрреволюционный заговор», пусть это попытка подменить земским собором Учредит[ельное] собрание, «подделать общенародное мнение и ввести тем самым широкие народные массы в обман». Но и в таком случае долг социалистических партий, долг всех революционно-демократических организаций не бойкотировать это совещание, а пойти на него и там, перед лицом всего народа, всего мира, разоблачить заговор буржуазии против революции в минуту величайшей опасности для страны.

Неловко доказывать эти азбучные истины с[оциал]-д[емократической] тактики, но их приходится повторять, ибо ленинцы, эти сущие «социал-нетовцы», за две революции ничему не научились.

Уклонение от прямого боя с классовыми противниками ленинцы теперь, как и прежде, выдают за самую революционную тактику, наилучше якобы обеспечивающую политическую самостоятельность рабочего класса. Но, уклоняясь сами от открытого боя с воинствующей буржуазией, ленинцы, верные своей вероломной тактике, наносят удар в спину тем, кто не уклоняется от открытой встречи с врагом, кто не уединяется в свой раскольнический скит, когда на открытой арене разгорается политическая битва.

Мы с презрением проходим мимо попытки ленинского ЦК изобразить нашу, меньшевиков и эсеровскую, политику как «контрреволюционную».

Нас не может задеть злобная клевета третьеиюльцев, своей авантюристской тактикой распахнувших двери подлинной, черной контрреволюции.

Но мы не можем не заклеймить попытки ленинского ЦК изобразить Советы в роли «простых придатков империалистического механизма».

В момент, когда организованная буржуазия ведет яростный поход против Советов; накануне Московского совещания, где вопрос о роли Советов, об их деятельности, об их взаимоотношениях с правительством будет самым боевым, так недобросовестно нападать на Советы и его руководящие партии, как это делает ленинский ЦК и ленинский лейб-орган, значит, наносить удар в спину «революционному парламенту», значит, фактически играть на руку тем контрреволюционным силам, которые стараются свалить Советы.

Сегодня, как вчера, как все время революции, ленинцы, подстегивая революцию, на деле толкают страну в яму контрреволюции.

Еще не все пролетарии видят это сегодня. Но скоро они все поймут и -тогда отвернутся от «сверхреволюционеров», подкапывающихся под органы революции.

Рабочая Газета. 1917,9 августа. № 128.

Затонский М.П. В ЧЕМ ОПАСНОСТЬ?

О контрреволюции говорилось и писалось за истекшие пять месяцев переворота более, чем много; это и понятно, т. к. революционная демократия ни на минуту не должна себя убаюкивать ложной мыслью, что враг побежден и остается лишь закреплять победу. Кроме того, вопрос о контрреволюции сам по себе имеет крайне важное социально-экономическое содержание, и на выяснение его и следует обратить особое внимание. Дело не в том, что где-то может организоваться кучка заговорщиков против революции и может выступить. Смешно на самом деле думать, что какая-то кучка сторонников царско-дворянского самовластия может серьезно угрожать вооруженному народу. Нет, прямого нападения на революцию нам бояться нечего. Опасность грозит совсем с другой стороны. Тот или иной исход революции главным образом зависит от того, как демократия справится с теми колоссальными трудностями, какие судьба взвалила на ее плечи. Прежде всего, хватит ли у нас ума и сил для того, чтобы в бурном океане мировой войны сохранить в целости наш государственный корабль, на котором мы плывем на пути к новой жизни? Для нас должно быть совершенно ясно, что если Россия потерпит военное кораблекрушение, то неизвестно, какие государственные обломки всплывут на поверхность жизни. Военный разгром страшен не столько потерей территории, сколько тем, что до крайности осложнит внутреннее положение в стране и поставит демократию, может быть, перед непреодолимыми трудностями.

Но еще большая опасность надвигается на революцию в виде той непрерывно растущей хозяйственной разрухи, которая с каждым днем сильнее парализует нашу экономическую жизнь. Не надо забывать того, что без материального благополучия невозможно никакое здоровое и яркое проявление общественной жизнедеятельности. Следовательно, совершаемая нами революция может развернуть творческую мощь лишь в том случае, если суметь оборудовать себя в достаточной степени материальными ресурсами. В противном случае она начнет хиреть и вянуть, подобно всякому, недостаточно обеспеченному питанием, организму. Вот почему проблема упорядочения нашего хозяйственного механизма есть революционная задача первостепенной важности. Вот почему состояние нашей промышленности, степень производительности труда, - как в сельском хозяйстве, так и в городской индустрии, - должны интересовать демократию самым серьезным образом. Однако, насколько можно судить по некоторым фактам, широкие круги рабочей демократии очень мало обращают внимания на эту сторону дела и больше волнуются писаниями какого-нибудь жалкого черносотенного листка, чем тем, что мы скоро можем остаться без угля, без паровозов и т. п. Между тем многие товарищи с мест определенно утверждают, что сама трудовая армия, будучи больше, чем кто-либо, заинтересована в укреплении экономического фундамента революции, в этом направлении работает далеко не с должной энергией. Если это действительно так, то едва ли что-нибудь хуже можно придумать для нанесения вреда делу революции. Революция дала нам права, но она возложила на нас и обязанности. Революция дала пролетариату 8-часовой рабочий день, но тем самым наложила на него обязанность работать эти часы «не за страх, а за совесть». Добиваясь короткого рабочего дня, мы были уверены, что производительность не сократится, и вместе с тем рабочий класс получит достаточно времени и для отдыха, и для умственного развития, и для общественной деятельности. Благодетельные последствия этого завоевания огромны. Но если благодаря ложным понятиям мы станем злоупотреблять нашими великими приобретениями, то сами же подрубим под собой тот сук, на котором сидим. Необходимо сознаться, что борьбу между трудом и капиталом мы очень часто понимаем слишком примитивно. Например, относительно эксплуатации многие думают так: «Чем меньше я работаю, тем меньше я даю себя эксплуатировать». По существу, эта точка зрения крайне ошибочна, ибо вопрос о степени эксплуатации лежит совершенно в другой плоскости. Суть вопроса в том, какую долю из общенационального дохода получают трудовые и нетрудовые классы. Уменьшить же долю дохода эксплуатирующих классов можно не понижением производительности труда, а увеличением трудового дохода за счет той доли, которую присваиваю себе обладатели капитала. Но этого можно достигнуть не пассивным уклонением от высшей производительности, а активной и планомерно организованной борьбой.

Кроме того, нам рабочим, следует иметь в виду, что капитализм, против которого мы боремся, не есть только система эксплуатации; это в то же время есть определенная, исторически возникшая система производства, имеющая свои положительные и отрицательные стороны. Капитализм, заменивший феодализм, в значительной степени содействовал раскрепощению личности и дал огромный толчок развитию производительных сил общества. Таким образом, борьба с капитализмом ни в какой мере не должна сводиться к дезорганизации промышленности, с которой пролетариат связан самыми тесными узами своего существования и дальнейшего развития. Слабая производительность делает промышленность только худосочной, а стало быть, и менее способной дать нам «приличный» уровень существования.

Итак, резюмируя все сказанное, мы приходим к следующим выводам: наиболее угрожаемыми пунктами революции являются фронт и промышленность. В первом случае вместе с агитацией за мир мы должны делать все, чтобы армия стала боеспособной силой, организуя в то же время в тылу оборону страны.

Во втором - промышленность, питающая революцию материально, точно так же должна быть сохранена от распада. Таким образом, поскольку и то и другое может зависеть от трудящихся масс, они обязаны, во имя творимой ими революции, проявить максимум энергии для того, чтобы предотвратить надвинувшуюся беду. Революция есть длительный процесс, требующий высшего напряжения всех материальных и духовных сил демократии.

Мы думаем, что у нас эти силы есть, и будем надеяться, что демократия их проявит.

Дело Народа. 1917,9 августа. № 122.

Мартов Ю.О. ПЕРЕХОДНЫЙ МОМЕНТ

Представительницы петроградских солдаток в резолюции, опубликованной «Известиями Петр[оградского] Совета», очень метко охарактеризовали политику, ведущуюся в настоящее время буржуазными партиями: «Никакого мира - до победы, никаких выборов в Учредительное собрание до мира и никаких реформ до Учредительного собрания» - таков лозунг этих буржуазных партий, под которыми кадетские дамы приглашали солдаток подписываться в особой петиции.

В самом деле, что мира не должно быть до победы, это очевидно для всякого доброго патриота, считающего три проведенные солдатами зимние кампании и несколько миллионов убитых слишком скромною данью русского народа союзным империалистам. Что до мира не следует проводить выборов в Учредительное собрание - это ясно для последовательных «демократов» из к[онституционно]-д[емократической] партии: ведь в выборах должна обязательно участвовать армия, для выборов необходима свободная избирательная агитация, а эта агитация немыслима в период активных боевых операций. Вывод ясен. Наконец, столь же ясно, что до созыва Учредительного собрания не должно быть никаких реформ. То есть не всех реформ. «Реформа» вводящая военно-полевые суды и смертную казнь, может, конечно, быть осуществлена без Учредительного собрания. Ибо это - «реформа», содействующая «национальному объединению», патриотическому. «Реформа», вводящая уголовные кары за разного рода «призывы», то же самое и по той же причине. Другое дело, реформы, «продиктованные классовой или партийной точкой зрения», например, в какой-нибудь мере предрешающие отчуждение земельной собственности или посягающие на самодержавие промышленников. Эти реформы вносят разъединение в страну, а потому должны быть отложены до Учредительного собрания, которое должно быть отложено до мира, каковой, в свою очередь, откладывается до победы.

Буржуазная программа, иронически формулированная солдатками, представляет собою действительную сущность вожделений бывшего «прогрессивного блока», которого авангардный отряд к[онституционно]-д[емократическая] партия, так откровенно и цинично выступила на последнем съезде этой партии.

Партия распоясалась особенно в речах провинциальных делегатов: все зло в Советах рабочих и солдатских депутатов, в социалистических министрах, в демократизации армии, в «циммервальдской» формуле мира без аннексий. Таков мотив большинства речей съезда.

А г-н Милюков, успокаивавший нетерпеливое большинство съезда, которое требовало немедленного захвата власти буржуазными партиями, объяснял, почему с этим требованием надо подождать. Новая попытка образовать коалиционное министерство, заявил он, была последней попыткой предотвратить гражданскую войну. Если социалисты не проявят готовности вести «национальную» в смысле к[онституционно]-д[емократическую] - то есть, консервативную и угодливую перед капиталистами - политику, тогда, по его мнению, наступит момент перехода новой власти к буржуазным партиям - через гражданскую войну.

Так смотрят вожди прогрессивного блока на значение нынешнего коалиционного правительства. Такую роль представляют своим партийным товарищам в министерстве - роль подготовителей захвата власти буржуазными партиями.

Как совершится этот захват - трудно себе представить. В запасе держится нераспущенная IV Дума - этот не похороненный осколок старого режима царизма. В нужную минуту она со всеми своими Пуришкевичами и Савенками возродится, как феникс среди пепла, окруженная теми штыками, которые до тех пор удастся кадетским и иным агитаторам восстановить и мобилизовать против Советов.

Для к[онституционно]-д[емократической] партии нынешнее коалиционное правительство есть переходный момент, этап на пути к новым классовым конфликтам из-за власти. К конфликтам, которые они готовы разрешить даже орудием гражданской войны.

И они правы. Все объективные условия складываются так, чтобы сделать их правительство правительством переходного момента. Либо революционная демократия постепенно без шума и соревнования, поддаваясь рассеваемой контрреволюционной панике и извещениям об отказе от классовых домогательств, будет сдавать позицию за позицией и в нужный момент окажется дезорганизованной и бессильной перед возрождающейся из пепла думой или каким-либо «генералом на белом коне». Либо же она, по примеру буржуазных партий, будет сознательно готовиться к возможному конфликту, поставит со своей стороны условием прочной коалиции требование, чтобы буржуазия честно и искренно служила делу революции и для этого дела поступалась своими классовыми требованиями, поскольку они идут вразрез с интересами общественного развития и самого существования страны; будет неусыпно работать над укреплением демократического строя армии, сама будет поражать контрреволюционные поползновения, где и в какой форме они бы ни обнаружились. Сама будет вести свою борьбу за всеобщий мир, сама отстаивать от покушений права граждан, все это будет делать, не связывая себя соображениями о наличной коалиции, как не связывают себя ими гг. кадеты, когда, после образования коалиционного министерства, ведут прежнюю «осаду власти». Тогда и только тогда - в момент, который контрреволюционные силы изберут для решительного удара, дерзнув вызвать гражданскую войну, они увидят перед собой противника, способного оказать им сопротивление.

Для того чтобы выполнить эту работу, революционная демократия должна, конечно, зорко следить за тем, чтобы не допускать в своих рядах проявлений анархии, могущих лишь питать контрреволюцию. Но чтобы успешно бороться с анархией, революционная демократия - и долг социал-демократии прежде всего напоминать ей об этом - не должна позволить никому эту ее борьбу превратить в орудие мести и репрессий по отношению к целым частям пролетариата, к целым социалистическим партиям. Не должна никому позволить расколоть силы рабочего класса так, чтобы сделать невозможным его дружный отпор мобилизующейся контрреволюции.

Казанская Рабочая Газета и Известия Совета солдатских и рабочих депутатов. 1917,4 августа. № 93.

Раевский М. (Фишелев Л.И.) НОВЫЙ ЛОЗУНГ БОЛЬШЕВИКОВ

Когда я писал статью, помещенную в № 1 «Голос Труда» «О роли Советов в революции», я, к сожалению, не мог еще ознакомиться с содержанием только на днях вышедшей в свет брошюры Н. Ленина «К лозунгам». Между тем после появления этой брошюры уже не приходится больше говорить только о «тенденции», проявляющейся в последнее время среди большевиков в сторону замены лозунга «перехода власти к Советам» лозунгом «диктатуры пролетариата», как я писал в предыдущем номере. В своей новой брошюре вождь большевиков категорически отказывается от «устаревшего» лозунга; он недвусмысленно заявляет теперь; «Именно революционный пролетариат, после опыта июля 1917 года, и должен самостоятельно взять в свои руки государственную власть - вне этой победы революции быть не может» (курсив Н. Ленина). И теперь уже имеется налицо достаточно данных, свидетельствующих о том, что эта новая точка зрения Ленина успела стать господствующей в рядах большевиков.

Выдвигание в России лозунга захвата власти пролетариатом, т. е. относительно незначительным меньшинством населения, хотя и играющим огромную роль в экономической жизни страны, нельзя не считать показателем обратного поворота большевиков к бланкизму, от которого они - или, вернее, часть их - наполовину отреклись в период торжества народной революции и уничтожения «подполья». Стоило, однако, окрепнуть правительственной и общественной реакции, наполовину загнавшей большевиков обратно в подполье, заключившей в тюрьмы и изолировавшей их лидеров от масс, как прежняя бланкистская психика вновь ожила, и в массу бросаются утопические лозунги, попытки, к осуществлению которых могут только нанести непоправимый вред делу социальной революции.

Что у большевиков речь идет теперь именно о захвате власти одним только пролетариатом - это ясно вытекает еще и из следующего весьма определенного заявления Н. Ленина: «Власть у пролетариата, поддержка его беднейшим крестьянством или полупролетариями - вот единственный исход». («К лозунгам», стр. 14.) Единственным вершителем политических судеб страны должен, таким образом, по новейшему плану Н. Ленина, стать сравнительно малочисленный пролетариат, который, в лучшем случае, может рассчитывать только на «поддержку» со стороны «беднейшего крестьянства». Тут, мы, таким образом, имеем дело с определенным стремлением к установлению диктатуры меньшинства населения, что логически ведет за собой диктатуру той политической партии, которая руководит этим меньшинством. Осуществление же такой диктатуры, естественно, предполагает не децентрализацию и распыление государственной власти, - что явилось бы неизбежным следствием перехода власти к Советам, - а, наоборот, означает захват центральной власти определенной политической партией и дальнейшую централизацию и усиление государственной власти. Ибо только при осуществлении самой беспощадной диктатуры меньшинство может надеяться сверху вниз навязать свои, хотя бы и самые передовые, стремления большинству, еще не доросшему до них.

Отсюда, казалось бы, вытекает неизбежность полного отказа большевиков не только от нынешних Советов, но и от самого принципа политической организации большинства народа, его трудящихся масс, в форме Советов. И неожиданным является поэтому следующее заявление Н. Ленина: «Советы могут и должны будут появиться в этой новой революции... Что мы и тогда будем за построение всего государства по типу Советов, это так (курсив мой. - М.Р.). Это не вопрос о Советах вообще, а вопрос о борьбе с данной контрреволюцией и с предательством данных Советов».

В этой нерешительности, в нежелании лидера большевиков порвать с «построением государства по типу Советов» мы видим следствие благотворного влияния нашей великой революционной эпохи, полуприоткрывшей глаза самым закоренелым централистам-якобинцам и не допускающей их к окончательному повороту в сторону своих прежних взглядов. Н. Ленин уже, по-видимому, отравлен ядом сомнений в спасительности чисто-якобинских методов революции сверху вниз и сознает необходимость опоры в широкой творческой организации народных масс. Эта-то двойственность его психики, заменившая бланкистскую цельность прежних времен, заставляет Н. Ленина и теперь, после категорического отказа от лозунга перехода власти к Советам, заявлять о своей приверженности к самому принципу советской организации. Но тут перед нами налицо безвыходное противоречие, ибо диктатура меньшинства неизбежно исключает «построение государства по типу Советов» и предполагает, наоборот, крайнюю централизацию государственного аппарат.

Советы не могут служить проводниками диктатуры меньшинства населения. Как я уже писал в предыдущем номере, Советы являются органами, выражающими настроение и стремления огромного большинства трудящихся масс народа. Советы не являются поэтому организациями чисто пролетарскими, они представляют собою общую организацию пролетарских, полупролетарских и мелкобуржуазных, с решительным преобладанием последних, и таковыми они неизбежно останутся и впредь, раз они должны выполнить задачу политической реорганизации страны. Поэтому переход власти к Советам означает только устранение от управления страной партий, выражающих ин

тересы помещиков и империалистической буржуазии. Но переход власти к Советам не служит еще сам по себе гарантией проведения коренных социальных реформ; он создает лишь ту политическую обстановку, в которой экономические организации пролетариата и малоземельного крестьянства смогут более или менее свободно проявлять свое революционное творчество. Не возлагая на Советы творческой роли в регулировании и реорганизации производства и распределения, мы отводим им первенствующую роль в борьбе с контрреволюцией, в охране будущего свободного политического строя, и в этой задаче они должны пользоваться самой открытой поддержкой со стороны революционного пролетариата. Естественно, что будучи органами, объединяющими пролетариат с крестьянством и другими мелкобуржуазными по своей психике слоями населения, Советы и в будущем, как и теперь, не будут однородны по своему политическому составу. Но это вовсе и не необходимо. Те же с.-р. и меньшевики, теперь умоляющие на Московском совещании буржуазию о примирении с ними, под влиянием грядущего нового подъема народного движения будут вынуждены переменить свою тактику и отказаться от соглашательской политики, причем наиболее скомпрометированным вождям их придется уйти совсем или открыто перейти на сторону буржуазии. Изменение в настроении масс вызовет соответствующее изменение в составе Советов, но это будут по существу все те же теперешние Советы, т. е. органы по преимуществу мелкобуржуазные, призванные проявлять творческую роль только в политической реорганизации страны и на которые ни в коем случае нельзя будет возлагать проведение коренных экономических преобразований.

В главах Н. Ленина и его последователей Советы, не теперешние, а какие-то иные - органы диктатуры не всей «революционной демократии», т. е. огромного большинства населения страны, а одного уже только пролетариата, т. е. меньшинства - должны взять на себя разрешение всех экономических и политических вопросов. План, несомненно, утопический, ибо он предполагает устранение от участия в самоуправлении страны не одних уж только помещиков и капиталистов, но и многомиллионной массы крестьян, не принадлежащих к числу «беднейших», и других трудящихся мелкобуржуазных слоев. И помимо того, этот план, направляя пролетариат на путь не имеющих шансов на успех политических авантюр, отвлекает рабочих от их важнейшей очередной задачи - самоорганизации для осуществления контроля над производством и распределением. Осуществление этой задачи вовсе не предуславливается непременно неосуществимым теперь и нежелательным захватом пролетариатом государственной власти в свои руки, - задача эта может быть осуществлена экономическими организациями рабочих и крестьян и при переходе власти к мелкобуржуазной в своем большинстве «революционной демократии».

Голос Труда. 1917, 18 (31) августа. №2.

Тыркова А.В. ПЕРЕД ЛИЦОМ СТРАНЫ

Красивый пышный зал московского Большого театра. Всюду золото и пурпур. Для совещания первостепенной важности даже слишком много театральной пышности. Декорации, окаймлявшие огромную сцену, переполненную делегатами, вызывали смутные, раздражающие воспоминания о когда-то виденных операх, о мишурных злодеях и о героях, о театральных действиях.

А между тем в этой зале час за часом разыгрывалось действие государственное, живая трагедия огромной страны, мятущейся среди бедствий и испытаний, заслоняя все внешнее, случайное, все незначительное, пожалуй, даже все личное, т. е. все исходившее от отдельных личностей, какое бы положение они ни занимали.

С начала войны и с начала революции много слышали мы тяжелых, грозных слов. Казалось, так устало сердце, так измучен мозг, что никакие слова, самые жгучие, уже не горят и не жгут. Но бывали минуты, когда по одетому в пурпур театру пробегало содрогание, похожее на стон. И если собравшиеся здесь две России, все еще не примиренные страданьем, по-разному толковали причину всенародных бедствий, то думается, что не раз одинаково испытывали они стыд и боль, и ужас.

Недаром вся зала, ложи, партер, сцена, люди в пиджаках и в серых рубахах, члены Совета и члены Думы, министры и генералы, левые и правые поднимались в одном порыве, точно приносили общую клятву, когда с трибуны раздавались слова:

- Позорного мира Россия не допустит!

И пусть германцы, которые с такой понятной жадностью следят за каждым новым проявлением нашего распада и слабости, поймут, что значит это новое единодушие. До кошмарных июльских дней оно было невозможным. А теперь только два-три человека, притаившихся среди шумного движения огромной толпы, остались вне общего настроения, не встали. И это мало кто заметил, хотя вообще зал с напряженным вниманием следил именно за внешними проявлениями, кто когда встанет, кто кому аплодирует. Вначале это раздражало. Казалось, что аплодисменты вносят всем опостылевшую митинговость. Но мало-помалу, точно в пьесе, написанной верной рукой художника, логика мысли, казавшаяся в речах и декларациях, переплелась с огнем эмоций, освещавшим сумму желаний и воли, накопившихся в тех или иных группах.

Все ехали на Совещание, не зная даже толком, для чего оно собирается и чего от него ждать, предполагали, что противоположность этих желаний приведет к резким столкновениям. Так и говорили - встретятся два электрических полюса, искры посыпятся.

Пожалуй, они посыпались. Восклицания, рукоплескания, иногда даже не особенно любезные помахивания кулаками, все это было. Да и как же иначе, когда впервые за все время революции встретились лицом к лицу все сколько-нибудь организованные политические течения. Целые горы противоречий, споров и отталкиваний накопились между ними за эти длинные, как годы, месяцы революции. С разных концов взялись они за дело разрушения старого и за дело созидания нового, страстно обвиняя друг друга, так же страстно оправдывая себя, и на митингах, и в газетных статьях, и в полемической литературе. Теперь пришел час подвести перед лицом страны итоги, понять свое место среди других, честно и открыто признать и чужие заслуги. И свои ошибки.

Трудная, тяжкая задача. Но та страшная правда, та предельная грань всероссийских бедствий, о которых с горькой откровенностью говорило Правительство, заставила всех как бы распрямиться, приподняться над узостью кружковых и партийных делений. И прав был В.Д. Набоков, когда в своей краткой, элегантной речи, высказал благодарность Правительству, давшему возможность соборно подумать о России.

Первая из этих дум, самая тяжкая, самая гнетущая, была дума о войне. Точно вестник из древней трагедии, стойкий и вещий, явился в собрание генерал Корнилов. Он привез с фронта тяжкие укоризненные сообщения. Корнилов - не оратор в ходячем смысле слова. Говорит просто, до сухости. И это придавало его речам что-то солдатски прямое.

Угрюмо и недружелюбно слушала главнокомандующего левая часть зала. Когда ему устроили овацию, левая осталась сидеть. И не только штатские люди из Исполнительного Комитета, занимавшие передние ряды, но и солдаты за их спиной и часть фронтовых делегатов в ложах остались сидеть, не поняли, что они обязаны встать перед тем, кого министр-председатель назвал вождем «погибающей русской армии».

Это был первый момент острой эмоциональной вспышки, когда огромное большинство присутствующих, охваченное негодованием, кричало солдатам:

- Встаньте! Как вам не стыдно! Ведь это ваш вождь.

Солдаты сидели, ухмыляясь, отворачивались. Тяжко было. И после этого трещина, о которой все знали, зачернела резко, определенно.

Правда, потом, по предложению министра-президента, все встали, приветствуя армию в лице генерала Корнилова. Но черта уже была проведена. Тем более что Исполнительный Комитет, повернувшись спиной к сцене, где на красной трибуне виднелась неподвижная прямая фигура генерала, стал аплодировать ложам, где сидели представители фронтовых комитетов.

После этой символики рукоплесканий не только в устах Чхеидзе, но даже в устах Церетели неубедительно и бездейственно звучали речи о дисциплине.

И самые эти понятия - дисциплина, боевая способность армии, война до почетного мира, стали перебрасываться справа налево и слева направо, изменяя, при каждом перелете, свое реальное, свое жизненное, свое кровавое значение. Появление ген. Алексеева, его резкая речь внесли еще новую остроту. Когда он сказал, отчетливо и медленно бросая слова, точно стараясь, чтобы их тяжелый смысл до конца проник в сознание слушателей, что среди офицерства «сильные умирают, а слабые подлеют», по правой стороне точно стон прошел, а по левой - глухой ропот.

И между тем и из среды своей, социалистической, услыхала эта сторона такой же предостерегающий голос. Представитель совета офицеров, подполковник Вржосек, с подкупающей простотой и искренностью, обращаясь к тем рядам, где сидела советская делегация, говорил:

- Попробуйте понять психологию солдата. Что вы требуете от него? Вы говорите ему - борись, а другой рукой указываете на Стокгольм и обещаете, что оттуда придет мир. Разве с такой раздвоенной душой солдат может сражаться?

Левая не отозвалась. Первый ряд сидел неподвижно. Только Церетели, нагнувшись, закрыл лицо рукой, точно мучительно стараясь разрешить какие-то спутавшиеся противоречия. За его спиной не раздалось ни одного хлопка. Правда, что в этом секторе почти не было случайных аплодисментов, а только повторенье того, что делала передняя скамья, где сидел Исполнительный Комитет. Они молчат, молчит и толпа. А если, увлекшись искренностью или горячностью, или мыслью оратора, какой-нибудь из делегатов разражался рукоплесканьями, чья-то предостерегающая рука подымалась над рядами и останавливала неосторожного. Часто это бывало даже полезно. Когда страсти вдруг вспыхивали, когда недобрые реплики перелетали со сцены в зал и обратно, когда что-то близкое к злобе загоралось в зале, тогда эти махальщики энергично подавали сигналы к спокойствию, давая знаки и рукой, и шляпой. И это укрощало. Сказывалась довольно крутая дисциплина, необходимая, но и обезличивающая.

Очень важно отметить, что главные вспышки политической страстности загорелись именно около военных вопросов: победа, дисциплина и свобода. Как примирить их и можно ли примирить? Вот что заставляло сжиматься кулаки, вот что заставляло почти с ненавистью смотреть друг на друга.

И к чести всех собравшихся, как правых, так и левых, как представителей труда, так и представителей капитала, надо сказать, что вопросы промышленные, экономические, так называемые вопросы классовой борьбы далеко не так резко раскалывали собрание, далеко не так враждебно волновали его.

Это сказалось и в том, как покорно левая часть слушала предположения правительства, касавшиеся ограничения рабочих требований. Это сказалось и в речи представителя торгово-промышленного класса г. Бубликова, который предложил рабочим гражданский мир и, подойдя к Церетели, скрепил свое предложение эффектным рукопожатием.

Но два течения, спорящих между собой о том, как восстановить армию и через нее спасти Россию, остались резко разделенными, и представители комитетов не только не склонились перед вождями, но еще несколькими ударами углубили рознь.

Устала русская земля. Устали все, большие и малые, люди труда физического и труда умственного. Всем хочется верить, что выход есть, что вражеское наваждение когда-нибудь исчезнет, что Россия хочет жить и будет жить!

Сознаньем ответственности перед родиной были проникнуты все речи.

Может быть, еще никогда в России люди всех толков, в подавляющем большинстве люди левых толков, не говорили так ясно, с такой ищущей и мучительной тоской о своей любви к родине, к родине погибающей.

Но когда Брешко-Брешковская и Кропоткин выступали, то особая значительность, властность патриархов дела свободы послышались в их простых и призывных словах.

Их седые головы возвышались над толпой с революционной царственностью, их лица, окруженные ореолом долгой, подчас мученической борьбы, выступали точно живая легенда, сказка, ставшая былью. Глядя на них, так остро, даже реально почувствовалось, через какую каменную грань перенесла нас волна февральской революции. Это давало среди всего разочарования, позора и унижения последних дней бодрящую вспышку гордой радости.

Перед нами стояли живые символы нашей свободы. И, глядя на них, так мучительно, так страстно хотелось верить, что все эти люди, представители самой деятельной, самой сознательной части России нашли бы в себе такую правдивость мысли, такое напряжение воли, такое горение совести, которое спасет нашу родину и от ужасов анархии, и от срама чужеземного владычества.

Речь. 1917, 18 (31-го) августа. № 193 (3935).

Осоргин М.А. ЛЕТОПИСЬ ВНУТРЕННЕЙ ЖИЗНИ

При нынешнем удесятеренном темпе жизни и соответствующей вялости типографской машины отклик на темы дня всегда звучит отдаленным, последним эхом. Как мячик, брошенный по скату горы, российская жизнь делает причудливые прыжки порывисто вниз, эластично вверх, крутой дугой, размашистыми скачками - и кто скажет, чем кончится воздушная скачка упругой резины?

Летний зной не утомил ее бега, зачатого в марте. События по-прежнему рождаются, нарастают, раздаются вширь, прокатываются волной отголосков, иной раз оставляя глубокую борозду, значения которой мы пока еще не способны ни оценить, ни взвесить. Разрушение идет рука об руку с творчеством, сказка становится былью, быль уходит в прошлое под нестройный гул голосов радости, негодования, отчаяния, надежды и под надоедливую воркотню тех, кто любит покой и не умеет ценить быстроты течения, - тех, кто в творчество революции не верит.

А между тем великая русская революция, при возможно спокойной и объективной ее оценке, поразительна именно запасом творческой энергии. В период еще не исчерпанной паники и боязни самых неожиданных эксцессов это может звучать чуть ли не иронией. Паника пройдет, страхи рассеются, и тогда ярко выявится то положительное и прочное, что создано революцией в самый бурный ее период, в самые первые ее месяцы. Но и сейчас, едва отвлекшись от партийной полемики и борьбы, от всегда острой злобы дня, мы уже можем подметить многое, днем сегодняшним рожденное для будущего.

В лаборатории русской революции творятся формы общежития совершенно невиданные. Мы живем уже шестой месяц фактически в условиях политической свободы, и вряд ли можно объективно и чистосердечно сравнивать условия жизни при этой дезорганизованной свободе с условиями организованного произвола, нами изжитого при старом режиме, не высказавшись в пользу настоящего. Те эксцессы, с которыми нам приходится теперь считаться, пугают нас не столько своей природой, сколько намеком на возможность возврата прошлого. Эксцессы на виду; о них говорят, их сильно раздувает пресса, они пугают воображение обывателя; неисчислимые же блага молодой свободы восприемлются, впитываются незаметно, они как бы не идут в счет, их не чувствуют, как не чувствует выздоровевший человек пораженных частей тела, раньше доставлявших ему страдание при малейшем движении. Так, все наперерыв подчеркивают и подмечают злоупотребления свободой слова и печати, невольно забывая, что все это - мелочи в сравнении с той великой культурной работой, которую сейчас выполняет уличная кафедра и печатный лист. И у всех на виду и на примете дикие проявления власти тьмы, - между тем как немногим виден громадный рост в России гражданственности, удивительное просачивание сознательности в народную толщу, лежавшую годами не вспахиваемой, под паром.

Недооценка творческого проявления революции - явление общее. Перелистанные страницы русской истории, дававшие достаточно примеров быстрого крушения самых умеренных надежд, сделали нас всех пессимистами. Поэтому и теперь, воочию наблюдая естественный поступательный ход назад, от чрезмерных очарований к реальности, от прыжка в царство свободы к пугливому стратегическому отступлению в царство необходимости, мы ежеминутно готовы предаваться отчаянию, повторяя, что революция погибла. А между тем гибнет и, несомненно, гибнет лишь то, что, оставшись жить, было бы чудом. Чудес же история не знает.

Было бы чудом, если бы русский народ, рожденный рабом и изживший свое рабство только внешне, вдруг, в один из мартовских дней стал народом культурным и готовым к принятию таких форм общежития, которые недоступны были даже его западным братьям. Было бы чудом, если бы русская интеллигенция, этот «первый ученик» школы общественной жизни, назубок выучивший девизы передовой европейской демократии, смогла сразу наполнить их практическим, применимым к жизни содержанием. Было бы чудом, если бы Россия из отсталого государства, миновав переходную полосу, вдруг стала передовым, образчиком государственности новой, по которому должна равняться Европа.

Таким образом, все явления реакции у нас более чем естественны: они неизбежны, они, пожалуй, необходимы. И законную тревогу вызывает лишь темп этой уже начавшейся реакции, не замедляющейся, но растущей. Лишь то, что ее проводниками оказываются не вновь окрепшие, хорошо нам знакомые «темные силы», а представители той самой революционной демократии, которая взяла вожжи революции с первых дней и из последних сил до сего дня старается направить разнесших лошадей на верную дорогу. Именно от нее исходят приказы об ограничении необузданной свободы, о подчинении чужих воль дирижерской палочке власти, о «новой железной дисциплине», о приостановке действия нашего своеобразного Habeas Corpus Act'а. Поскольку в привычных руках старой власти это являлось бы привычным для населения очередным нажимом, постольку в практике власти революционной это может означать грядущую диктатуру. Диктатура же, хотя бы временная, хотя бы кажущаяся для данного момента желательной и спасительной, есть всегда явление опасное, свидетельствующее прежде всего о крушении первоначальных надежд революции.

Но, конечно, и это явление не должно быть источником крайнего пессимизма, которому мы с такой легкостью предаемся. Творческий элемент революции никогда не гибнет. То, что свершается на наших глазах, я сравнил бы с великим и таинственным актом рождения. Мы видим муки и слышим вопли рождающей, и это зрелище заслоняет от нас красоту воплощающейся тайны в мире нового существа, призванного быть участником новой творимой миром истории. Мученья матери лишь усилят ее тесную связь с ребенком, и чем сильнее мученья, тем прочнее эта связь.

Одним из творческих проявлений русской революции является оригинальная структура органов, объединяющих революционную демократию. Можно сомневаться в том, донесет ли революция до периода успокоения эти органы в том виде, как они создались и действуют от ее имени сейчас. Но как явление переходного момента они в будущем послужат не только материалом социологических исследований, но образцами для европейских демократий, среди которых уже определяется будущее, быть может, недалекое реагирование на идею русской революции.

Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов нельзя назвать ни представительством чисто классовых организаций, ни представительством профессиональных союзов, ни органом партийных объединений, ни тем более суррогатом народного представительства. Это - революционные организации, объединяющие отдельные группы революционной демократии; и вполне естественно к ним пытается приобщиться еще одна группа того же порядка -группа революционной трудовой интеллигенции. Если до сих пор она не может создать своих обособленных «советов», то только потому, что почти вся трудовая интеллигенция разбилась по трем основным группам, взяв на себя представительство специфически ей чуждых интересов рабочих и крестьян. Впрочем, в Москве, например, уже существует особый «совет интеллигентных депутатов», хотя и не проявляет себя деятельно и не пользуется признанием широких слоев демократии.

До июньского съезда Советы рабочих и солдатских депутатов имели лишь местное значение, кроме петроградских, которые, наоборот, претендовали на всероссийский масштаб влияния. Июньский съезд впервые дает их объединению авторитет голоса всей российской демократии. Хотя к этому времени крестьянские Советы оказываются еще недостаточно организованными, чтобы занять в этом представительстве подобающее им место, но и их голос уже принимается во внимание с тем большей готовностью, что он не вносит никакого диссонанса в общее настроение. Дальнейшим шагом организации революционной демократии явится, конечно, тесное объединение всех трех революционно-демократических групп, призванных революцией к активному участию в организации порядка.

Несмотря на то что Государственная дума, из лона которой вышло первое Временное правительство, никаким декретом не распущена и лишь - как признано на съезде Советов - перестала существовать с момента революции, фактически она, как государственное учреждение, конечно, уже не существует. Ее роль все более и более переходит к съезду Советов, являющемуся для переходного времени как бы полномочным парламентом, перед которым Временное правительство и, во всяком случае, министры-социалисты, считают себя ответственными. Так как эти строки пишутся как раз после «июльских событий», не случайно совпавших с кризисом первого коалиционного министерства, то мы еще не можем сказать, в какую форму выльются дальнейшие отношения между съездом Советов и только что сформировавшимся новым коалиционным министерством. Рано поэтому и выступать с критикой этой невыясненной формы.

Что же касается до июньского съезда, то он, конечно, в значительной степени был более «голосом революционной демократии», чем одиночные выступления петроградских Советов. И в смысле определения дальнейшего развития революции его роль очень заметна. Не говоря уже о том, что его именем удалось ликвидировать две попытки контрреволюции, исходившие из блока большевистских отбросов с германским главным штабом, - он же определил и направление политики коалиционного министерства, выразив полное доверие ему и его основным планам работы. Это ярко выражено в принятой на съезде резолюции по вопросу об отношении к Временному правительству. Мы не останавливаемся здесь на анализе этой чрезвычайно важной резолюции по той простой причине, что при современном ходе событий она уже ушла далеко в прошлое. Но нужно определенно отметить, что она была первым голосом благоразумия после отуманившего головы угара революции, первым актом пробудившегося сознания государственности. Именно так ее и приняли общество и периодическая печать.

Чем больше организуется революционная демократия, тем слышнее «правеет» голос ее резолюций, тем менее шатаний в ее решениях и тем приемлемее для нее блок с партиями и организациями, представлявшими другую, чуждую ее интересам часть организованной России. И в то же время тем слышнее диссонансы распыленной революционной массы, еще не сплотившейся в организованные кадры и не способной приять принципы самоограничения во имя спасения государственности. И таким образом, вслед за июньским совещанием, казалось бы, положившим базу порядка, мы имеем события первых чисел июля, вспыхнувшие без всяких оснований и поводов и вылившиеся в форму вооруженного восстания неизвестно кого, неизвестно против кого. Кто это восстание поощрял и думал использовать, мы знаем; но разгадка удачи этих возмутительных попыток кроется только в темноте и неорганизованности масс, идущих по первому зову и разбегающихся при первом выстреле.

Был и еще один фактор, решавший дело, который мы назвали бы неврастенией революционного Петрограда, пятый месяц переживающего состояние перемежающейся революционной лихорадки. Неврастения сверху донизу. Неврастения Правительства, члены которого не знают сна и все дни проводят в метанье от инцидента к инциденту, от штыков к толпе, с заседания на митинг, из столицы в провинцию, оттуда на фронт. Неврастения представительных органов пролетариата и войска, взявших на себя не только руководство революцией, но чуть ли не управление всей страной. Неврастения войсковых частей, уставших от кипения в политическом котле, распыленных напрасным катаньем по городу, уставших от этого гораздо больше, чем могла утомлять фронтовая жизнь. И, наконец, неврастения обывателя, вконец испуганного тем строем, который лишь тогда можно будет назвать «новым свободным строем», когда он укрепится на прочной базе сознания гражданского долга еще слишком темными массами.

И чрезвычайно характерно и знаменательно, что на эту болезненную петроградскую панику ни единым жестом испуга не отозвалась Москва, менее ярко пережившая первые моменты революции и до сих пор сохраняющая самообладание. Отозвались только два-три больших провинциальных пункта, если только не более правильно будет считать нижегородские и иваново-вознесенские волнения самостоятельными вспышками тьмы народной, вне связи с бунтом петроградской уличной вольницы.

Параллель, но не прямую связь с июльскими событиями являет и наше военное поражение на галицийском фронте, конечно, представляющееся не только «результатом большевистской пропаганды», а следствием целого ряда факторов, создавших разложение сильной армии. Вообще обывательский испуг заставляет нас придавать слишком много значения деятельности маленьких безответственных сеятелей сумятицы в солдатском мозгу. Мы часто забываем о долгих годах бесправья и духовного рабства. Вовсе не требуется наличность злонамеренного смутьяна, чтобы захмелевший от свободы мозг перестал руководить движениями человека. Возможно, что позорная страничка нашего отступления была таким же естественным явлением, как и блестящий факт наступления 18 июня. Уже теперь, на расстоянии нескольких недель, мы имеем возможность не только поделить вину, но и найти более спокойное объяснение той панике, которая охватила хорошо оборудованную армию пред лицом слабейшего неприятеля.

Стратегическое значение отступления - вне настоящего обзора. Но события на фронте положили начало политической реакции по всей линии, и на фронте, и в тылу. Новое коалиционное правительство, с трудом сформировавшееся и долженствующее стать правительством деловым, взвалило на свои плечи тяжелый крест урезки революционных вольностей. Эта урезка началась еще до его образования, и она продолжается сейчас. Состав нового правительства не таков, чтобы мы могли приписать изменение курса вступлению в ряды правительства реакционных элементов. Коалиционное правительство создалось с благословения органов революционной демократии, и ею поддерживается. И постольку, поскольку уклон к реакции может быть свойственен и революционным умам, мы в данный момент должны быть особенно на страже молодой российской свободы, которой угрожает опасность уже бесспорная. Кто бы ни стоял во главе России, обязанность здорового гражданского духа - поддерживать деловую программу Правительства, предостерегая его от метания от крайности к крайности. Сейчас мы переживаем именно тот момент, когда перед печатным органом независимой мысли стоит благороднейшая из задач: задача свободной критики действий революционной власти, уже вышедшей из младенчества. Уже не нуждающейся в тактическом оправдании ошибок, уже требующей к себе отношения строгого и спокойного.

Из вихря утопических надежд и неясных страхов, из метанья от вольницы к самосуду и от несдержанной свободы к принужденью силой оружия вновь, как бывало, вырастают забытые нами великие и бессмертные традиции независимой и свободной политической мысли. Для которой главные основы свободного строя уже давно и прочно кристаллизованы в ясные и незыблемые формы реальной свободы: совести и слова, неприкосновенности личности гражданина, независимого суда и автономии местных самоуправлений.

Ирония жизни заставляет русскую демократию встать на защиту этих принципов против начинающих сыпаться на них ударов одновременно справа и слева, и из рядов господствующих крайних левых, и из укрывшихся за их спинами рядов давно нам знакомых представителей «темной безответственной силы». Весы политической жизни на зыбком уровне: да не перевесит их правая чашка!

* * *

Одним из первых творческих актов русской революции была отмена смертной казни. Величие этого акта революционного Правительства в том, что он был объявлен еще в разгар революционной борьбы, когда народное сознание было еще полно ненависти к представителям павшего режима и когда естественнее всего было ждать актов мести, а не акта великодушия.

13-го июля, после прорыва на юго-западном фронте и отступления революционной армии, смертная казнь восстановлена на фронте. Никогда, ни при каких условиях, ни в какой обстановке совесть гражданина страны свободной не может мириться со смертной казнью. Как бы ни был испуган наш ум, какие бы страшные перспективы пред ним ни вставали, что бы ни сулил нам ужас ближайших дней, наше внутреннее, в тайнике души скрытое чувство протестует против убийства по судебному приговору. Можно убивать, обороняясь и нападая. Можно слепо верить, что для спасения страны, ее благ и ее чести нет иных средств, как быстрый и жестокий суд смерти, но и эта слепая вера не заглушит голоса совести, который кричит, протестуя против того холодного ужаса, который носит название смертной казни.

Мы не хотим верить, что без смертной казни нет дисциплины. И неразрешимой остается трагедия нашей гражданской совести, для которой не может быть двух отношений к смертной казни - в тылу и на фонте, в нормальное и в исключительное время. Смертной казни мы не можем признать и оправдать никогда. Не сказать этого прямо и откровенно, значило бы умалить свою гражданскую честь. Но и только сказать - мало. Мы должны еще признать, что вся тяжесть возврата в нашу жизнь этого позора лежит на общей нашей ответственности, и что пока новым и последним актом не будет восстановлен величайший из творческих актов революции, - мы не можем быть носителями звания свободных граждан свободной России. Это звание должно быть нами вновь завоевано.

Законом 4 августа вводятся некоторые ограничения закона 13 июля, разъясняется подсудность дел, грозящих смертной казнью, и даются известные гарантии правосудности применения кары. Принципиально все эти поправки ничтожны, хотя юридически они, быть может, не бесполезны.

Дальнейшее умаление революционных завоеваний является уже вполне естественным скатом по той наклонной плоскости, на которую поставили Россию «июльские события» и отступление на фронте. Теми или иными способами власть должна была стать подлинной властью. Высокого морального авторитета за нею не было; с нею не считались не только те, кто объявлял ей войну, но даже и те, кто обещал ей поддержку. Та же необходимость срочных мер, которая привела к восстановлению смертной казни на фронте, вынудила коалиционное Правительство отказаться от политического творчества и обратиться к готовым мерам борьбы с политическими противниками, выработанным старым режимом и слишком ненадолго сданным в архив. За короткое время мы имеем длинный ряд постановлений Временного правительства о предоставлении военному министру права закрывать органы печати, призывающие к военному бунту и неповиновению власти на фронте, о предоставлении министрам военному и внутренних дел права не допускать, закрывать съезды и собрания, представляющие опасность в военном отношении или в отношении государственной безопасности. И, наконец, о предоставлении министру внутренних дел по соглашению с министром юстиции постановлять «о заключении под стражу лиц, деятельность которых является особо угрожающей завоеванной революцией свободе и установленному ныне государственному порядку». И «подвергать этих лиц высылке в особо указываемые для сего местности». В последнем постановлении, дополняющем постановление Правительства от 16 июля 1917 года «Об отмене исключительных положений и о внесудебных арестах», новинкой является только особая мера: «предлагать указанным лицам в особый назначенный для сего срок покинуть пределы Российского государства». Да оговорка, что «действия этого постановления прекращаются со дня открытия Учредительного собрания».

Было бы излишним выступать с критикой всех этих «временных» мероприятий. За долгие предшествующие годы, невзирая на стеснения цензуры, прогрессивная печать посвятила их критике тысячи бумажных стоп, не разойдясь по вопросу о бесполезности, несправедливости и ненужности этих мер, стесняющих гражданскую свободу и не достигающих ни целей порядка, ни целей государственного успокоения. И не о том сейчас может идти речь.

Речь идет о том, где должна остановиться сдача позиций революции. Что мы присутствуем при ее стратегическом отступлении, - это ни для кого более не тайна. Безграничная свобода оказалась нам не по плечу. Сейчас уже нет речи не только об «углублении революции», но и об окопании на месте; лишь выбор новых позиций для обороны может быть предметом обсуждения.

И вот здесь-то независимая мысль, чуждая революционного якобинства и стократ чуждая реакционного малодушия, должна указать Временному правительству, что траншеи старого режима, взятые почти без бою в дни февральской революции, не могут служить базой для новой оборонительной линии. Плохи эти траншеи, в которые нас загоняет теперь паника отступления. Плохи, ненадежны, оскорбительны для воинского духа. Если правительственная мысль принуждена, забыв о творчестве, обратится к архивам, то правильнее она поступит, порывшись в архивах, хотя бы той умеренной оппозиции старому режиму, которую в дни революции революционная власть презрительно клеймила кличкой «либеральной буржуазии». Не характерно ли, что протест против явно-реакционных постановлений Правительства мы слышим, прежде всего, со страниц тех самых «Русских Ведомостей», которым еще недавно, в пылу революционного увлечения, бросался упрек не только в отсталости, но чуть ли не в противодействии революции?

«Так ли необходимы все подобные меры? - спрашивает газета. -Действительно ли Правительство не может обойтись без исключительных полномочий, без отмены основных гарантий неприкосновенности личности, для того, чтобы охранять завоевания революции? В этом можно сомневаться». В этом нельзя не сомневаться, добавим мы.

Если возможно когда-нибудь прибегать к таким исключительным мерам, веруя в их целебные свойства, то не прежде, как будут использованы все меры правовые и законные, а их Временное правительство не использовало. Разве не в его руках немедленно предать суду тех «злонамеренных лиц», для которых оно готовит теперь чрезвычайную административную ссылку и даже высылку за пределы Российского государства? Разве не от него зависит проявить ту же или большую энергию в делах о государственной измене лидеров большевистских организаций, чем какая проявлена в деле Сухомлинова? Разве не в его власти закрыть по суду те газеты, которые оно закрывает в порядке административном? Разве не его обязанность противопоставить силу права анархической вольнице, тем самым прекратив мотивы для самосуда толпы?

И вполне правы «Русские Ведомости», напоминая, что надо, наконец, считаться и с возможным будущим. Если теперешний состав Правительства дает нам известную гарантию против злоупотреблений новыми мерами, то что будет, «если настоящее Временное правительство сойдет со сцены, не дождавшись Учредительного собрания, и будет заменено Правительством, или опирающимся исключительно на Советы рабочих и солдатских депутатов, или наоборот, Правительством, во главе которого будет стоять какой-нибудь предприимчивый генерал? Нужно помнить, - говорит газета, - что отступления от великих заветов права никогда не проходят безнаказанными».

* * *

Но есть реакция, страшнее реакции власти и страшнее всяких правительственных заблуждений; это - реакция общественная.

Зачавшись, кто знает где, быть может, в том же хвосте у булочной, в котором зачалась и революция, эта реакция в форме уныния, отчаяния, апатии охватывает широкие слои населения, интеллигентные круги, партийные организации, руководящую прессу, город, деревню, обывателя, воина, дельца. Всю Россию сверху донизу. Страшный натиск упадка духа настигает нас в то самое время, когда лишь общественный, всенародный, национальный подъем может вывести страну и революцию из тупика событий.

В частной жизни эта реакция духа сказывается в охватившей всех жажде бегства от политических интересов в уют личной жизни, к интересам возможного личного благополучия. В жизни политической она выражается в явном уклонении тех немногих интеллигентных сил, которыми Россия располагает, от прямого участия и ответственности в делах государственного управления. Но ярче всего сказывается она в настроении масс, уставших за дни революции от сумятицы идей, беспорядочно наваленных на их непривычный мозг. Прежнее целодневное внимание митинговым речам сменилось угрюмым отмахиванием от партийных проповедей и легких посул. Партийные организаторы констатируют бегство из организационных ячеек не только «мартовских» революционеров, но и более старых работников. Прекратился, наконец, рост газет-поденек; часть представителей новой прессы сумела упрочиться и развиться до «размера столичных газет», более значительная часть доживает последние дни. По инерции еще возникают издательства брошюр, но в последнее время книжные магазины отказываются принимать на комиссию брошюры новых издательств, ограничивая заказы и старым. Непомерный, исключительный рост пьянства, неистовый картеж, проникший в деревню в качестве модного «разумного развлечения», - все это характерные показатели начавшейся реакции. Вера в революцию утрачена; но реакция еще не дошла до тех пределов, когда тоска по порядку может облечь в мантию великомученичества старый режим.

Для многих эти показатели движения назад мерещатся грозными. Но правильнее признать их естественными и столь же преходящими, сколь преходящим был молодой революционный экстаз. В данную минуту мы не ближе к гибели или к спасению, чем были в первый месяц революции. Как бы ни были сложны и запутаны наши внутренние дела, первоисточником событий остается мировая война, в которой мы лишь одна из воюющих наций. Ее исход определяет наше будущее, как и будущее всей Европы.

Прилив и отлив, отход и наступление, подъем и упадок, расцвет, увядание и новое набухание живых почек после мертвого зимнего покоя, - разве не этой весной сменой характеризуется творчество жизни? Россия - не одинокая планета, носящаяся в мировом эфире; она - живая часть культурной Европы, сплетенная с нею нитями культурных общений. И если мы действительно стоим перед перестройкой всего мира на новых началах, и если действительно не умирают великие задания, то не только удачи наши, но и наши ошибки будут вкладом в мировую сокровищницу политического опыта. Крушение социальных утопий у нас укажет верную дорогу социальному строительству Запада; но возможно, что из этих утопий мы сохраним и возродим больше, чем смели надеяться европейские реальные политики. Истории было угодно, чтобы над живым телом России была произведена вивисекция, что ее жертвами и ее страданиями были измерены завоеванья будущего. Мы пошли на это. Мы не смогли дать примера легкого и свободного творчества. Слишком груб и первобытен был сырой материал, который мы хотели обработать. Но слеп тот, кто даже в нынешних жалких обломках творческих попыток революционной России не усмотрит тех редких по смелости и красоте штрихов, которые характеризуют истинного художника. То, что мы теперь, в припадке уныния и разочарования в своих силах, готовы бросить в пыльный угол, то самое, похоже, раскопает и воссоздаст творец, более сильный и менее поддающийся припадкам меланхолии.

И какие бы новые реакционные новеллы не сулил нам завтрашний день, -разве не счастье уже то, что мы не только свободно их предвидим, не только принимаем на себя ответственность за них, но и можем с недоступной для нас прежде независимостью вскрыть их сущность, дать им свободную оценку? Это не оптимизм. Это - неумирающая вера, рожденная первой победой революции.

Вестник Европы. 1917. № 7-8. С. 383-394.

Рысс П.Я. ПОКАЯНИЕ

Московское совещание сказало все свои слова. Их было много, очень много. Были слова ударные, тяжелые. И были слова бесцветные и испаряющиеся из памяти. И после всех этих слов осталось впечатление, что совещание в Москве не было совещанием. Там не совещались, не делились мнениями, чтобы выработать единое. Нет, там шла тяжба, где обе стороны были прокурорами, и ни одна не хотела быть подсудимым. Иначе и быть не могло: политики - сегодня лишь прокуроры. Суд над ними творит история, превращая их в подсудимых.

Можно было заранее предвидеть, что московское совещание даст лишь один положительный результат: с полной определенностью выяснит предмет спора и облечет его в скульптурные, чеканные формы. Россия узнает доподлинно, чего хочет «революционный пролетариат», чего добивается «буржуазия». Надо было давно раскрыть скобки, надо было точно определить коренные разногласия между идеологами мускульного труда и защитниками науки, искусства, промышленности, торговли. Я нарочно придерживаюсь этого разделения, чтобы остановиться на речи Церетели, с такой точностью указавшего на основную тенденцию вожаков «революционной демократии».

Я - не поклонник ораторского искусства Церетели. Излишество темперамента может увлечь всякого, но убедит вряд ли кого. Церетели говорит, не отливая мысли в словах, а словами вытягивая внезапно рождающиеся мысли. И потому его обмолвки часты и показательны, ибо вдруг раскрываются затаенные мысли и подавляемые желания.

Так случилось и в Москве. Холод отчуждения сказывался все время. «За» и «против» Корнилова, вот что зрительно разбивало совещание на две группы, одна другой враждебные. Но генерал Корнилов был лишь поводом, а не существом разногласий. Суть же в другом. Русская ре[волюция] под флагом социальных общепролетарских вопросов? И отсюда: какие силы призваны для свершения ее?

В первом случае - все слои населения, все национальные силы; во втором, конечно, лишь рабочие массы. Поставив правильный диагноз, врачи из московского совещания прибегли бы и к верным методам лечения. Лишь к вечеру второго дня совещания, в порыве красноречия Церетели нанес страшный удар себе и своим друзьям, точно установив причину незадачливости революции, и ее творческое бессилие.

Церетели зовет «цензовые элементы стать на сторону демократии», ибо это необходимо «во имя спасения страны и буржуазной организации (!)». Да разве мощная «революционная демократия», которая и есть «подавляющее большинство населения», нуждается в помощи малочисленной «буржуазии»? Церетели продолжает: «Цвет интеллигенции и цвет образования там» - и показывает «направо».

Я не думаю, чтобы Церетели получил предварительное разрешение от своих товарищей произнести эти фразы, ибо в них - полное признание тягчайших ошибок Совета р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]. Осуждена пятимесячная тактика, в результате своем приведшая к разделению России на два лагеря и к возможности открытия гражданской войны. Кто тому виною?

Мы слышали, как на митингах, на заседаниях Исполнительного Комитета Совета р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов], в печати органов «революционной демократии» изо дня в день настойчиво повторялось, что революция сделана пролетариатом; что только последним она защищается; что «буржуазия» вся «контрреволюционна»; что пролетариат сам все умеет и все может, не нуждаясь в «буржуазии»; что поэтому «вся власть» или «все влияние» должны принадлежать Советам р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов].

Нам известны результаты этой агитации, беспощадная ненависть невежественных, но насвистанных масс к «буржуазии», и в отдаленной степени не понимающих, что такое «буржуазия». К ней отнесли всех, не занимающихся физическим трудом и мало-мальски литературно изъясняющихся.

Теперь, через 5 1/2 месяцев, безудержные сторонники силы и влияния «революционной демократии» узрели бесталанность ее вождей. И газета «День» печалуется о «серости» и «провинциальности» даже провозгласивших себя главами революции.

В революции не оказалось истинной действенности, подлинного героизма, настоящих талантов, - в этом сознается считающийся самым талантливым в соц[иал]-дем[ократии] Церетели. Ибо «цвет интеллигенции и цвет образования» насильно отбросили направо от революции, прокляли, как врагов ее («буржуазия»), и тем самым лишили движение ума, знаний и талантов.

Мы видели растерянную, барахтавшуюся, цеплявшуюся за видимость дела «революционную демократию». Она прожектировала, пыталась что-то делать - и ничего не могла, ничего не умела. И, проклиная «буржуазию», все глубже опускалась вниз, засасываемая тиной митинговых речей раболепствующих пред толпой ораторов. И обманутая «революционной демократией» могла убедиться, что она не в силах организовать власть и наладить жизнь, ибо это совсем не то, что произносить длинные патетические речи.

Круг завершен. Последние кольца цепи логики истории - в неудержимом порыве красноречия - сомкнул Церетели. Он открыто заявил, что революция наша тогда лишь станет творческой, когда «буржуазия», то есть «цвет интеллигенции и цвет образования», будет призвана к строительству.

Какой жестокий урок! Вновь понадобился экспериментальный способ, чтобы доказать нашим марксистам, как плохо понимают они Маркса. Им казалось, что все можно «ввести» и по заказу сделать. Они забыли, что власть переходит к пролетариату в момент завершения процесса развития двух враждебных начал: капитализма и оформления пролетариата. К этому моменту пролетариат будет иметь свою интеллигенцию и усвоит те знания, которыми обладает буржуазия.

Этот момент хотели форсировать наши доморощенные соц[иал]-демократы. Но они увидели полное отсутствие в своих рядах людей талантов и знаний. И в голосе Церетели звучит тоска безнадежности и вопль о спасении. Тяжкое разочарование, незаслуженное наказание!

Каков же выход? Он ясен. Революция должна быть творческой. Творить умеют знающие и талантливые. Их очень мало, почти нет - в рядах «революционной демократии». Следовательно, не класс рабочих в силах вывести судно революции из опасной зоны рифов и мелей. Пусть же творят революцию имеющие знания и таланты. Пусть «цвет интеллигенции» возьмет на себя всю огромную работу, запущенную за это время.

Таков практический вывод из речи Церетели. Иначе понять эту речь нельзя. И все выводы из нее, прежде всего, обязан сделать Совет р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]. Да, не слова, не декларации. России нужно дело. Только - дело!

Речь. 1917, 17 (30) августа. № 192.

Спиридонова М.А. О ЗАДАЧАХ РЕВОЛЮЦИИ

Русская революция, совершающаяся на фоне мировой катастрофы войны, в грозовой сгущенной атмосфере классового антагонизма, выдвинувшая и поднявшая множество вопросов, призванная разрубить сложный узел политических и классовых противоречий, небывалая по глубине и широте захвата, представляет явление настолько сложное, богатое непредвиденными возможностями, что всякая революционная партия принуждена с большой вдумчивостью и строгостью пересмотреть свою официально признанную программу и выработать, может быть, новую тактику, годную для действий во время самой революции и определяемую тенденциями этой революции. Мы стоим перед совершенно новыми проблемами и положениями, которые невозможно измерять прежним масштабом.

Программа всякой социалистической партии естественно распадается на две части, очень связанные друг с другом, с трудно определяемыми границами, но все же на две части. Одна выражает конечную цель всех стремлений партии, другая представляет систему очередных задач, практических требований момента, диктуемых и обусловливаемых борьбой за конечную цель.

Идеал партии освещает ее путь и помогает установить отношение ко всем запутанным и сложным вопросам настоящего. В нем залог вечного неудовлетворенного стремления, вечного движения, он делает революционную партию насквозь динамической. Каждое завоевание ставит партию перед лицом новой борьбы. Достижение конечной цели не кладет конца этому поступательному движению, потому что идеал не есть абсолют, конечная точка, последний этап, где наступает покой и отдых. Идеал это только руководящей принцип, в котором объединяются наши цели и стремления, это идея, богатство содержания которой растет по мере развития борьбы, по мере прогресса человеческой мысли, это максимум достижения. Такой руководящей идеей борьбы является для социалистических партий социализм.

Исходя из нашего понимания сущности исторического процесса, мы считаем, что ни одна область жизни не закрыта для непрерывного и бесконечного воздействия этой идеи.

Человеческая творческая мысль и действие, одушевленное ею, должны смело и полновластно вмешиваться в ход вещей. И разрешение всех насущных вопросов времени, вроде вопросов о политической и гражданской свободе, которые в других странах могли разрешаться буржуазно-либеральными или демократически-радикальными партиями, в России может быть совершено только под знаком революционного социализма, только вмешательством социально-революционных сил.

Революционный социализм - это марка, которой должны быть отмечены все акты Партии социалистов-революционеров... Партия социалистов-революционеров, каковой она была до революции, это партия, наиболее глубоко воплощающая в себе динамический момент в истории - элементы движения.

Таковой она должна остаться и быть, если не хочет прийти к политическому и моральному самоубийству. Если все акты партии, вступающей в эру творчества, должны быть штемпелюемы маркой общего руководящего принципа, то они, кроме того, я скажу, должны быть и насквозь пронизаны светом этого принципа, принципа социализма как величайшей нравственной силы. С этой точки зрения наша программа не может изменяться и не должна приспособляться к условиям места и времени, наоборот, до нее должна быть поднята всякая действительность.

Урезывание этой части программы недопустимо ни при каких условиях.

«Конечные требования революционного социализма - международны, они общи для всех современных национальностей и государств, для отсталых не меньше, чем для передовых». Никакими частными соображениями не может быть оправдываемо урезывание этой части программы. Как революционеры, мы люди будущего, но должны быть переходные ступени к этому будущему и вот, в каждое данное время, в каждой отдельной стране социалистические партии выделяют некоторую часть своих требований на первый план как самые насущные, самые необходимые в ближайшем будущем. Наряду с требованиями максимальной части программы и во имя этих требований вырастают требования минимальные. Они всецело обусловливаются исторической обстановкой борьбы, могут быть всячески изменяемы из соображений практической целесообразности, но и для них обязательно быть насквозь социалистическими, быть в полном согласии с принципиальной частью программы. Текучесть минимальной части программы никогда не должна обозначать искажение или даже уклонение в сторону от революционного социализма⁹.

Под минимальной программой разумеется лишь та сумма социально-политических требований, которые рассчитаны на период до завоевания власти рабочим классом, то есть на период буржуазной революции (аграрная реформа, 8-ми часовой рабочий день, минимум заработной платы, охрана труда, политическая свобода и т. д.). Особенностью нашей минимальной программы Партии социалистов-революционеров и ее главным отличием от социал-демократической является то, что требования первой в области социальных отношений далеко выходят из области существующего экономического строя, тогда как требования минимальной программы социал-демократической ограничиваются лишь такими улучшениями в условиях наемного труда и положении рабочего класса, которые сами по себе еще не подрывают основ буржуазно-демократического общества.

Программные различия социал-демократов и социалистов-революционеров, касающиеся минимальных требований, связаны с очень существенными различиями в общих представлениях той и другой школы о самих условиях социального развития. Что, в свою очередь, связано с более коренными различиями во взглядах на те философские и экономические предпосылки, которые должны быть положены в основу научного обоснования социализма.

Если мы, социал[исты]-революционеры, могли бы вместе с социал-демократами (менын[евиками]) в будущем работать в созидании социалистического строя, то добывать его вместе мы не можем, так как объединяться с ними сейчас - значит пригибать все содержание нашей программы к рамкам буржуазного строя, деятельными сотрудниками, новосозидателями и укрепителями которого они являются. С головой, безнадежно забитой марксистской догмой, с совестью, допускающей неслыханный в истории молодых социалистических партий политический оппортунизм (приспособленчество), они, «социалисты», вопреки историческому ходу вещей, вопреки всей общественно-экономической конъюнктуре (обстановке) своими руками загораживают дорогу широко развивающемуся народному движению, давно переросшему все рамки и тыны, и крепостные стены буржуазной революции.

В настоящее время утверждать действенно теоретически и практически, что наша революция буржуазная, опираться на пресловутые «живые силы страны», сотрудничать с буржуазией в области и политической и экономической, - это значит укреплять окончательно расшатавшийся буржуазный строй, это значит - помогать ему, продержаться годы, десятки годов на согбенных плечах трудящегося класса.

Царизм давал буржуазии весь свой боевой защитный механизм в подпору и для охраны, царизм пал, пали и защитные подпорки буржуазии. Дорога к завоеванию власти рабочим классом была расчищена, как никогда еще в истории. И вот пришли новые силы, новые защитники буржуазного строя, наскоро чинят, клеят, подпирают. А когда эти защитники увидали свое бессилие гальванизировать умирающего, они прибегли к старому испытанному средству старого порядка. Они оперлись на боевой защитный механизм старой государственности. И с помощью его хотят затормозить грозный ход нашей революции.

Меньшевистское понимание настоящего исторического процесса определяет и всю дальнейшую политику социал-демократии (меньш[евиков]). Определяет ее отношение к войне, ликвидации ее, ее оборончество, откровенно жонглирующее (речи Дана, Либера) понятиями - родина, отечество, государство, революция, защита революции. В результате чего является необходимым интересам обороны подчинить революцию, почти задушить ее. Буржуазная аргументация партии народной свободы и др. по вопросу о войне почти буквально сходна с аргументацией наших социалистов-оборонцев. Продолжение войны при тех же условиях, что были созданы волей Николая и правящих классов, - продолжение укрепления позиций буржуазии как русской, так и западноевропейской. Нельзя отказать меньшевикам в выдержанности их тактики, в гармоничной согласованности с обоснованием их программы.

Но спрашивается, при чем тут мы, при чем тут Партия социалистов-революционеров? А она верой и правдой служит тем тактическим принципам, которые проводятся меньшевиками, она очень часто голосует меньшевистские резолюции и всегда объединенные, она и меньшевики, - единый голос, единый орган большинства Советов. Происходит какое-то трагическое недоразумение, чреватое опасными последствиями.

Партия социалистов-революционеров идет во главе социальной революции, ее программа в своем осуществлении взрывает один из прочнейших устоев современного строя (землевладение), нарушает один из священнейших принципов буржуазного строя - частную собственность, она откровенный и сильный враг буржуазных классов не в будущем, не готовящийся враг, а в настоящем, в своих непосредственных заданиях. Пусть же она и стоит перед нею с открытым забралом. Дело не в Чернове - «поджигателе», дело в правосознании крестьянства, которое так счастливо укладывается в теоретических черновских положениях нашей программы. Правосознание, сложившееся в народном разуме, в его неписанном кодексе, существует издавна. «Мирская сходка, раздел прибытка и передел полей, волости, управляющиеся сами собой» ... черты народной жизни, отмечаемые Герценом. «Убеждение в том, что земля должна принадлежать только тому, кто ее обрабатывает, дележ ее подушно - эти черты народного сознания повсеместны», - говорят в 70-х годах народники-пропагандисты после жизни в деревнях и после годов наблюдения за деревней. В строгом соответствии с вековым правосознанием крестьянства развилась и сложилась наша разрушительная по отношению к помещичьему классу аграрная программа. Она реальна, жизненна, она творчески - живая. Проект земельных комитетов - это огромной важности проект и, если бы возможно было осуществить его в чистоте в жизни, то можно бы считать, что бы ни было потом, дело революции не проигранным. И вот, имея это великое счастье служить народу, опираясь на него, исходя из его стремлений и чаяний, имея все возможности действительно быть партией трудящихся классов, Партия социалистов-революционеров под давлением заполонивших правое крыло партии обывательских, ничего общего с социализмом не имеющих элементов, отклоняется все дальше от своего единственно верного пути - тесной неразрывной связи и единения с народом. И работы только для него и во имя его, она включает в свою тактику меры и принципы, не только не освящаемые общими принципами нашей программы, но резко противоречащие им, посягающие на их логическую и моральную целостность.

Союз с буржуазией, нерешительность в объявлении запрещения купли и продажи земли, недостаточно гарантированное и сейчас, обхаживание буржуазии в вопросе о кризисе власти - это все ничтожные промахи в сравнении с теми крупными проступками против дела революции и против нашей программы (почти ее выражения), которые совершились и совершаются. Вопросы мира перестают быть лозунгом дня, социалистическая конференция объявляется делом «партийным», а не общенародным, оборона государства становится самоцелью и проводится в условиях английско-германско-французской обороны, т. е. очень дорогой ценой потери народной независимости. Перед лицом неслыханной экономической разрухи, угрозой неприятеля, угрозой простановки работ ряда фабрик и заводов, неурожая, транспортного, продовольственного и вагонного кризисов и т. д. и т. д., что всей неизмеримой

тяжестью ляжет на плечи трудящихся классов, начинают создавать гражданский мир. Организовывать землевладельческий и буржуазный классы, давая им в пресловутом Московском совещании трибуну на всю Россию. Решаются идти против воли демократии, которая политику мира провозглашала одним из своих главных тактических принципов. Советская делегация должна быть тесно связана с стокгольмской конференцией, и дело ее не «партийное», и даже не народное, а общемеждународное.

Политика официальных правящих кругов бесконечно далеко отошла от политики народной, как извне, так и внутри, и Партии социалистов-революционеров нечего там делать.

Какой пункт, какая буква программы, не говоря уже о духе и смысле ее, может допустить это позорище русской революции, смертную казнь, введенную ратованием журналиста Савинкова и К°.

Наша революция, наша революция... Тонус ее был высок и чист, серебряными звуками звенели струны, лились песни ее. Отмена смертной казни, призыв к миру, ко всем трудящимся, все росло и поднималось творчество любви и силы уверенного в себе революционного народа...

И сим победили бы. Нельзя было сворачивать с прямого чистого пути народного творчества на грязную дорогу буржуазного строительства.

Михайловский говорил не раз по вопросу о том, «удастся ли свернуть с капиталистического пути развития на новый путь», что это «зависит от того, когда в России пробным камнем мероприятий, планов, словом, всей внутренней и внешней политики сделают интересы непосредственных производителей, представителей труда»...

Вот она политика ПСР, выразительницы классового интереса рабочих и крестьян. Никогда история не давала еще ни одной социалистической партии столько возможностей к осуществлению ее заветных мечтаний, как у нас в нашу революцию. Вся общественно-экономическая действительность неминуемо гонит нас в сторону переворота по всей линии эксплуатации. Наш государственный порядок слишком тесно и неразрывно связан с наиболее паразитическими элементами господствующего класса, чтобы можно было оторвать борьбу, как освобождение политическое, от борьбы за освобождение экономическое.

Теперь придется организовывать заново индустриальный, торговый, мертвый и др. капиталы, теперь утерялся этот стержень, на котором - хотя относительно и неполно - держался закон спроса и предложения, закон обмена. Утерялась эта внутренняя, регулирующая, стихийная сила в злостной воле отдельных спекулянтов и общемировом потрясении. Заново силами государства и народа надо будет организовывать обмен, производство, распределение.

Должны быть призваны к этой небывалой еще работе все общественно-городские организации, профессиональные союзы, кооперативы и пр. революционные демократические организации.

Вокруг лозунга спасения революции и жизни страны действительно тогда будут собраны все истинные «живые силы», под красным знаменем труда сойдутся для борьбы и работы не случайно столкнувшиеся толпы, а политически сознательная классовая партия, партия трудящихся.

На арену истории выступает организованное сознание рабочего класса, этот могущественнейший нововозникший фактор истории, не учтенный догмой марксистов. Этот фактор в сложном переплете человеческих интересов и отношений проложит общемировую равнодействующую, он ее уже прокладывает.

Сложное, неизмеримо трудное дело налаживания почти заново народнохозяйственного организма не может оказаться в руках буржуазии, которая день ото дня все резче обнаруживает свое бессилие и свою коренную противоречивость с задачами экономического возрождения страны. Невозможно себе представить, чтобы русский народ отдал свои силы на воссоздание строя, который опять и опять будет давать незаработанный доход кучке бесконтрольных безответственных финансистов и капиталистов. Он уже знает, где истина, он уже постиг тайны создания своих новых жизненных форм. Советы, фабрично-заводские комитеты, целая сеть революционно-демократических организаций в атмосфере социальной борьбы прокладывают новые пути, готовя то русло, куда вольется заново организовываемая народно-хозяйственная жизнь.

Если что может спасти нас сейчас, так это только громадное напряжение всех народных сил и всенародное участие в этом спасении. Его же возможно создать не воззваниями и дидактикой (поучение) и не всей теперешней антинародной политикой, а созданием в стране истинного народовластия с широкой социально-политической программой. Сразу создастся иная политическая атмосфера, иное настроение широких масс в тылу и на фронте, взмоет высоко волна нового подъема политической энергии, и революция разовьет из себя огромную действенную силу, которая спасет, выведет, возродит...

Война, в связи с потрясением всего мира, поставила перед нами вопрос о воссоздании Интернационала как огромной действенной силы, призванной практически разрешить вопрос о войне и мире и создать действительную, а не на словах только, международную организацию трудящихся, способную своим активным вмешательством разрубить трагически узел невероятно сложных социальных противоречий.

Западноевропейская жизнь стихийно создает уже в низах своих эту организацию, жизнь выдвигает из себя все новые импульсы движения, которое может принять только один характер, характер русской революции.

И слившись в одно великое освободительное движение, революция народов подведет итоги, увенчает борьбу истории и завершит судьбу старой цивилизации, положив начало новой, великой и прекрасной, рожденной неизмеримыми страданиями всего мира.

Но на всех скорбных путях русской и мировой жизни наше место, место Партии социалистов-революционеров, должно определяться в свете нашей Идеи, в духе нашей программы всегда под знаменем социализма, всегда революционным методом, всегда через народ, с народом и для народа.

Наш Путь. 1917. № 1. С. 3-12.

Касрадзе Д.И. НАШИ НАДЕЖДЫ И РОССИЙСКИЕ РЕАЛИИ

«Граждане России, во всех речах, произнесенных с этой трибуны, слышалась священная тревога за Россию и революцию. Надвигается действительно страшная опасность, страна стоит на краю гибели. Единственное спасение - в героическом порыве всех народов, входящих в состав России, так как при наличности такого общего энтузиазма возможно укрепление завоеванных революцией свобод и достойная великого свободного народа защита фронта. Но вызвать этот порыв, зажечь энтузиазм возможно только единственным путем - путем признания и восстановления политических прав этих народов».

С такой формулой выступил наш представитель, Иосиф Мачавариани, 15 августа в Москве, на Государственном совещании. Для обобщения ее общих положений, напомнив историю попрания прав и национального достоинства Грузии после «трактата» 1783 года, оратор заметил: «Настало время, когда русский народ, при дружном содействии вместе с другими народами и грузинским народом, разорвав цепи рабства и своею кровью отвоевав себе права гражданина, должен с негодованием отбросить от себя приемы старого правительства в отношении инородцев. И сказать, наконец, живое слово любви и братства, всенародно признать и на деле восстановить попранные до сего дня политические права народов, входящих в состав России».

В конце своего выступления он еще более уточнил свой призыв: «Не бойтесь, граждане России, этой новой формы политического сожительства народов, - она ведет Россию к победе, во всяком случае, к почетному миру, она и только она может отвоевать для России почетное место среди культурных первоклассных мировых держав».

Абсолютная истина!

Кто же, будучи в здравом уме, не подпишется под этой ясной и простой мыслью?

Политическая единица России на самом деле состоит из многоцветия составляющих ее различных народов и племен. Эти народы - своими верованиями, культурой, привычками, понятиями, заветами предков, темпераментом или мировоззрением - часто диаметрально различаются друг от друга.

Среди нас есть нации, которым проживание вместе с Россией причиняет душевные мучения, подобные душевным мучениям древних греков под игом варваров, например поляки, немцы, латыши, эстонцы, литовцы, финны и пр. Если бы не эти страны, Россия превратилась бы в неподвижного Нептуна, хотя не ошибемся, если признаем, что вряд ли Россия, вплоть до сегодняшнего дня, желает заменить свою вековую приземленность движением! Эти западные портные так и не смогли сшить для этого гиганта соответствующий его грузному телу приличный сюртук!

В составе России вместе с этими просвещенными нациями довольно много и других - народ магометанский, еврейский, так же, как и мы - грузины, армяне, да и многие другие. Большие или малые, но все они вносили свой вклад в развитие духовной и предметной сокровищницы сегодняшней России. Грузия, в частности, если не сказать более, содействовала России хотя бы в том, что открыла, - как сказал наш представитель на Московском совещании, - России «Дарьяльские Фермопилы», без чего Россия долго, очень долго не имела бы возможности включиться в азиатскую политику. Удивительно во всем сказанном лишь только то, что звучит это сейчас, что аппетит у представителей малых наций разыгрывается не en mangeant, но во время полнейшего голода, когда все вокруг разваливается.

Для сохранения единства у старой российской власти был набор довольно простых, точнее - примитивных средств. Для сохранения единства проводилась политика строжайшей централизации. Им было плевать на частные устремления составляющих Россию народов: более того, проявление таких стремлений даже преследовались тогдашними законами.

Новая Россия, надо признать, не особо «сдвинулась с места» с тех времен. В первые дни революции, хоть и было громогласно объявлено о Всеобщей Свободе, однако сделано это было так, что изначально вызывало тревогу, ибо громогласностью и цветастой разнообразностью намечаемых перспектив Россия сразу перещеголяла многие европейские страны. Однако все это, как выяснилось, являлось следствием дилетантских фантазий, но не реально выполнимыми планами, продиктованным опытом мудрого управления страной. Вскоре новая Россия пошла по пути старой.

Министр-социалист Керенский, на плечи которого судьба, по злой иронии, возложила громадную ответственность перед историей, надевает на свои пухленькие ручонки бронированные рукавицы и начинает железным кулаком грозить Украине и Финляндии!

Не мог Юпитер придумать большего наказания России, чем ее полноправным властелином сделать Керенского!

И если таков один из выдающихся сынов новой России, чье духовное богатство уже перепачкано грязью его харизмы, то чего же мы должны ждать лучшего от новой, либеральствующей или хотя бы на самом деле либеральной России, которая, безусловно, придет к корме власти в России, как только остановится война?

Вообще-то, возможно все. Однако изменить психику русского, европеизировать его - в наилучшем смысле этого слова - вряд ли под силу кому-либо. Благороднейшие формулы для создания всеобщего энтузиазма могут стать для него на мгновение радостной сказкой, однако в реальности эта сказка также грубо будет втоптана каблуком армейского сапога в вековую грязь, подобно втоптанной ими же в ту же самую грязь всех основных положений собственной декларации.

Благодушные и чистосердечные верят, - Учредительное собрание даст нам все! Такие заверения - это вековая русская болезнь русской психики под именем «Завтра, завтра - не сегодня!». Это знают финны, это знают украинцы, и именно поэтому они в лицо хохочут Керенскому в ответ на его угрозы.

Лично для меня, для грузина, такие заверения являются Будущим без Будущего.

Сегодня настоящая Россия все еще продолжает вертеть политическую мудрость на кончике своего штыка: чего же нам ждать от них «завтра», когда им уже не понадобится не только наша вежливая обходительность, наш героизм, наше - доходящее до безумия - самопожертвование, но и наши талантливейшие соотечественники, Церетели и Чхеидзе!

Российская повседневность для всех наций, особенно же для надежд маленькой Грузии, является той самой наковальней, которая, к сожалению, и не ждет обетованного «Учредительного собрания», чтобы опустить молот и перековать на нас наши старые оковы в оковы новые - однако более изощренной формы.

Сакартвело. 1917,27 августа. № 189.

Ленин В.И. ЗА ДЕРЕВЬЯМИ НЕ ВИДЯТ ЛЕСА

В заседании ЦИК Советов 4-го августа Л. Мартов сказал (цитируем по отчету «Новой Жизни»), что «критика Церетели слишком мягка», что «правительство не дает отпора контрреволюционным попыткам в военной среде» и что «в наши цели не входит свержение нынешнего правительства или подрыв доверия к нему...» «Реальное соотношение сил, - продолжал Мартов, - не дает сейчас основания требовать перехода власти к Советам. Это могло бы явиться лишь в процессе гражданской войны, сейчас недопустимой». «Мы не намерены свергать правительство, - заканчивает Мартов, - но мы должны указать ему, что в стране есть силы, кроме кадетов и военных. Это - силы революционной демократии, и на них должно опираться Временное правительство».

Это - замечательные рассуждения Мартова, на которых стоит со всем вниманием остановиться. Замечательны они тем, что необыкновенно рельефно воспроизводят самые распространенные, самые вредные, самые опасные политические ошибки мелкобуржуазной массы, ее типичнейшие предрассудки. Из всех представителей этой массы Мартов, как публицист, наверное, один из наиболее «левых», из наиболее революционных, из наиболее сознательных и искусных. Именно поэтому полезнее разобрать как раз его рассуждения, чем какого-нибудь кокетничающего пустым набором слов Чернова или тупицы Церетели и т. п. Разбирая Мартова, мы будем разбирать то, что есть сейчас в идеях мелкой буржуазии наиболее разумного.

Крайне характерны, прежде всего, колебания Мартова по вопросу о переходе власти к Советам. До 4 июля Мартов был против этого лозунга. После 4 июля он - за. В начале августа он опять против, и, заметьте, как чудовищно нелогична, как забавна с точки зрения марксизма его аргументация. Он против, ибо «реальное соотношение сил не дает сейчас основания требовать перехода власти к Советам. Это могло бы явиться лишь в процессе гражданской войны, сейчас недопустимой».

Вот путаница-то. Выходит, что до 4 июля такой переход власти возможен был без гражданской войны (святая истина!), но именно тогда Мартов был против перехода... Выходит, во-вторых, будто после 4 июля, когда Мартов был за переход власти к Советам, такой переход возможен был без гражданской войны: это явная, вопиющая фактическая неправда, ибо именно в ночь с 4 на 5 июля бонапартисты при поддержке кадетов и при лакейском услужении Черновых и Церетели приводят контрреволюционные войска в Питер. Взять власть мирным путем в этих условиях было бы абсолютно невозможно.

Наконец, в-третьих, у Мартова выходит, будто марксист или хотя бы даже просто революционный демократ вправе был отказаться от правильно выражающего интересы народа и интересы революции лозунга на том основании, что этот лозунг мог бы осуществиться «лишь в процессе гражданской войны»... Но ведь это же явный абсурд, явный отказ от всякой классовой борьбы, от всякой революции. Ибо кто же не знает, что всемирная история всех революций показывает нам не случайное, а неизбежное превращение классовой борьбы в гражданскую войну. Кто же не знает, что как раз после 4-го июля мы видим в России начало гражданской войны со стороны контрреволюционной буржуазии, разоружение полков, расстрелы на фронте, убийства большевиков. Гражданская война, изволите видеть, «недопустима» для революционной демократии как раз тогда, когда ход развития событий с железной необходимостью привел к тому, что ее повела контрреволюционная буржуазия.

Мартов запутался самым невероятным, забавным, самым беспомощным образом.

Распутывая внесенную им путаницу, надо сказать:

Именно до 4-го июля лозунг перехода всей власти к данным, тогдашним Советам был единственно правильным. Тогда это было возможно мирно, без гражданской войны, ибо тогда не было еще систематических насилий над массой, над народом, введенных после 4-го июля. Тогда это обеспечивало мирное развитие вперед всей революции и, в частности, возможность мирного изживания борьбы классов и партий внутри Советов.

После 4-го июля переход власти к Советам стал невозможным без гражданской войны, ибо власть перешла с 4-5 июля к военной, бонапартистской клике, поддержанной кадетами и черносотенцами. Отсюда вытекает то, что все марксисты, все сторонники революционного пролетариата, все честные революционные демократы должны теперь выяснить рабочим и крестьянам коренную перемену положения, обусловливающую другой путь перехода власти к пролетариям и полупролетариям.

Мартов не привел доводов в защиту своей «мысли» о недопустимости «сейчас» гражданской войны, в защиту заявления, что в его цели «не входит свержение нынешнего правительства». Без мотивировки его мнение, особенно высказанное в оборонческом собрании, неизбежно смахивает на оборонческий довод: дескать, недопустима гражданская война внутри, грозит внешний враг.

Не знаем, решился ли бы Мартов открыто выдвинуть такой довод. Среди массы мелкой буржуазии довод этот из самых ходких. И довод этот, конечно, из самых пошлых. Буржуазия не боялась революции и гражданской войны в такие моменты, когда грозил внешний враг, ни в сентябре 1870 года во Франции, ни в феврале 1917 года в России. Буржуазия не боялась ценой гражданской войны захватывать власть в свои руки в такие моменты, когда грозил внешний враг. Так же мало будет считаться с этим «доводом» лжецов и лакеев буржуазии революционный пролетариат.

* * *

Одна из самых вопиющих теоретических ошибок, которую делает Мартов и которая тоже крайне типична для всего круга политических идей мелкой буржуазии, состоит в смешении контрреволюции царистской и вообще монархической с контрреволюцией буржуазной. Это - именно специфическая узость или специфическая тупость мелкобуржуазного демократа, который не может вырваться из своей экономической, политической и идейной зависимости от буржуазии, уступает ей первенство, видит в ней «идеал», доверяет ее крикам об опасности «контрреволюции справа».

Мартов выразил этот круг идей или, вернее, это недомыслие мелкой буржуазии, сказав в своей речи: «Мы должны в противовес давлению на него (на правительство), оказываемому справа, создать контрдавление».

Вот образчик филистерской доверчивости и забвения классовой борьбы. Правительство выходит чем-то вроде надклассового и надпартийного, на него только «давят» слишком сильно справа, надо посильнее давить слева. О, премудрость, достойная Луи Блана, Чернова, Церетели и всей этой презренной братии. И как бесконечно выгодна эта филистерская премудрость бонапартистам, как хочется им представить «глупым мужичкам» дело именно в таком виде, что вот-де нынешнее правительство борется и направо и налево, только с крайностями, осуществляя истинную государственность, проводя в жизнь истинный демократизм, а на деле именно это бонапартистское правительство является правительством контрреволюционной буржуазии.

Буржуазии выгодно (и для увековечения ее господства необходимо) обманывать народ, изображая дело так, что она представляет будто бы «революцию вообще, а справа, от царя, грозит контрреволюция». Только бесконечной тупостью Данов и Церетели, бесконечной влюбленностью в себя Черновых и Авксентьевых держится, питаемая условиями жизни мелкой буржуазии, эта идея в среде «революционной демократии» вообще.

Но всякий, кто хоть чему-нибудь научился из истории или из марксистского учения, должен будет признать, что во главу угла политического анализа надо поставить вопрос о классах: о революции какого класса идет речь? А контрреволюция какого класса?

История Франции показывает нам, что бонапартистская контрреволюция выросла к концу XVIII века (а потом второй раз к 1848-1852 гг.) на почве контрреволюционной буржуазии, прокладывая, в свою очередь, дорогу к реставрации монархии легитимной. Бонапартизм есть форма правления, которая вырастает из контрреволюционности буржуазии в обстановке демократических преобразований и демократической революции.

Надо нарочно закрыть глаза, чтобы не видеть, как на наших глазах растет бонапартизм в России при очень схожих условиях. Контрреволюция царистская сейчас ничтожна, ни тени политического значения не имеет, никакой политической роли не играет. Пугало царистской контрреволюции нарочно выдвигают и раздувают шарлатаны, чтобы пугать дураков, чтобы потчевать политической сенсацией филистеров, чтобы отвлекать внимание народа от настоящей серьезной контрреволюции. Нельзя без смеха читать рассуждение какого-нибудь Зарудного, который пыжится взвесить контрреволюционную роль какого-то задворочного союзника «Святая Русь» и который «не замечает» контрреволюционной роли союза всей буржуазии России, называемого партией кадетов.

Кадетская партия есть главная политическая сила буржуазной контрреволюции в России. Эта сила великолепно сплотила вокруг себя всех черносотенцев как на выборах, так (что еще важнее) в аппарате военного и гражданского управления и в кампании газетной лжи, клевет, травли, направляемых сначала против большевиков, т. е. партии революционного пролетариата, потом против Советов.

Нынешнее правительство проводит постепенно, но неуклонно, именно ту политику, которую партия к[онституционных]-д[емократов] систематически проповедовала и подготовляла с марта 1917 года. Возобновление и затягивание империалистской войны, прекращение «болтовни» о мире, предоставление министрам права закрывать газеты, потом съезды, потом производить аресты и высылки, восстановление смертной казни, расстрелы на фронте, разоружение рабочих и революционных полков, наводнение столицы контрреволюционными войсками, начало арестов и преследований крестьян за самочинные «захваты», закрытие фабрик и локауты - вот далеко еще не полный список мер, которые яснее ясного рисуют картину буржуазной контрреволюции бонапартизма.

А отсрочка созыва Учредительного собрания и «коронация» бонапартистской политики «Земским собором» в Москве, этот переходный шаг к отсрочке Учредительного собрания до окончания войны? Разве это не перл бонапартистской политики? И Мартов не видит, где главный штаб буржуазной контрреволюции... Поистине - за деревьями не видят леса.

* * *

Какую бесконечно грязную лакейскую роль сыграл ЦИК Советов, т. е. господствующие в нем эсеры и меньшевики, в деле отсрочки созыва Учредительного собрания! К[онституционные]-д[емократы] дали тон, бросили идею отсрочки, начали кампанию в печати, выдвинули казачий съезд, с требованием отсрочки (казачий съезд! Как же не лакействовать Либерам, Авксентьевым, Черновым и Церетели!). Меньшевики и эсеры петушком побежали за кадетами, как собаки поползли на хозяйский свист под угрозой хозяйского кнута.

Вместо того чтобы дать народу простую сводку фактических данных, показывающих, как нагло, как бесстыдно кадеты оттягивали и тормозили с марта дело созыва Учредительного собрания; вместо того чтобы разоблачать лживые увертки и уверения, будто созыв Учредительного собрания в срок невозможен; вместо этого Бюро ЦИК быстро отбросило «сомнения», выдвинутые даже Даном (даже Даном!), и послало двух лакеев от этой лакейской коллегии, Брамсона и Бронзова, во Временное правительство с докладом «о необходимости отсрочить выборы в Учредительное собрание до 28-29 октября...» Великолепное введение к коронации бонапартистов Земским собором в Москве. Кто не дошел до полной подлости, должен сплотиться вокруг партии революционного пролетариата. Без его победы ни мира народу, ни земли крестьянам, ни хлеба рабочим и всем трудящимся не получить.

Пролетарий. 1917, 1 сентября (19 августа ст. ст.). № 6.

Короленко В.Г. «ВОЙНА, ОТЕЧЕСТВО И ЧЕЛОВЕЧЕСТВО». ИЗ ПИСЕМ О ВОПРОСАХ НАШЕГО ВРЕМЕНИ в газету «Русские Ведомости»

Письмо X. «Русский мирный призыв.

Мир без аннексий и контрибуций»

Наше отечество вступило в войну рабом самодержавия. К концу ее оно подходит обескровленным, как все, может быть, более других обескровленным, но свободным. Оно пережило революцию, а во время таких переворотов народы приобретают иногда способность ясновидения. Они - плохие дипломаты, но порой являются пророками.

Россия предлагает мир без аннексий и контрибуций, т. е. без земельных захватов и карательных штрафов с чьей бы то ни было стороны.

Когда-нибудь этот кровавый сон минует. Люди оглянутся на эту войну, как на прошлое. Я не знаю, что тогда придется сказать о России. Дойдет ли наше отечество до конца свалки народов с сознанием правды свободы и чести, или наши ошибки отдадут нас во власть завоевателя, покрыв Россию позором. Это будет зависеть от наших собственных действий. Пока одно для меня несомненно: Россия сказала о мире важное и нужное слово.

В романе «Война и мир» Л.Н. Толстого есть такой эпизод. Раненый князь Андрей лежит на поле сражения и смотрит в глубокое синее небо. И в это время в его голове рождаются глубокие мысли о жизни и смерти, о войне и мире.

Многим теперь приходят в голову эти мысли, и наше отечество, как израненный боец на поле сражения, говорит народам: «Довольно войны и убийств. Ведь люди - братья!»

Кто может не согласиться с этой мыслью? Ведь это все равно, как если бы на Корсике кто-нибудь раненый в свалке родовой мести, крикнул своим друзьям и врагам: «Не надо мести! Все мы виновны в том, что терпим зверский обычай самоистребления». Приблизительно то же русский народ говорит теперь всему миру. Хотелось бы верить, что когда-нибудь наши потомки будут гордиться: это Россия, это наше отечество первое сказало среди звериной свалки истинно человеческое слово: война - трагедия. В ней виновны все народы перед высшим судом человечества. Поэтому не надо захватов и контрибуций. За общую вину не может быть ни казни, ни награды.

Я знаю: против этого восстанет много честных людей, привыкших любить отечество по-старому. Как? - скажут они. - Но разве Австрия не предъявила Сербии требования (ультиматум), которое социалисты ее и Германии единодушно признали первым вызовом? Разве, по-вашему, Россия могла оставить славян в порабощении германизму? А Франция, не должна ли была помочь нам, ее союзникам, при наглом вызове? Разве не Германия напала на несчастную нейтральную Бельгию за верность международному договору? Как же после этого не сказать, что войну начала Австро-Германия, а остальные народы только обороняются?

Да, я тоже думаю, что на Германии лежит большая доля ответственности. Она представляет давно самую воинственную страну в Европе. Ее внезапные успехи в войне на два фронта показывают ясно, что она готовилась долго и предумышленно. «У человека, который первый зажжет мировой пожар, - сказал, если не ошибаюсь, англичанин Чемберлен, - должно быть железное сердце». Да, железное сердце и безжалостный взгляд!.. В Германии, руководимой прусской военщиной, в этом недостатка не оказалось, и это она твердой рукой поднесла огонь к готовому костру всеобщей войны всех против всех.

Но скажем правду: самый костер приготовлен не одними германцами. Одни больше, другие меньше, но все государства готовили десятилетиями горючий материал, и нет ни одного самого малого народца, который не притащил бы свою вязанку, как известная вдовица на костер мученика Гуса. И когда это опасное сооружение было готово, то политики всех государств ходили вокруг него, зорко высматривая, когда именно следует поджечь костер, чтобы это было наиболее выгодно их отечествам. Все они сочли бы преступлением, каждый для себя, пропустить удобный момент. У Германии расчет оказался вернее, рука тверже. Но это-то и нужно в войне всех против всех, пока она существует. И германцы подожгли костер в нужное для них время...

В разгар франко-прусской войны 1870 года, еще до окончательной победы немцев, немецкий профессор Бидерман говорил на студенческом празднике в Лейпциге: «Мы нанесем французской нации такое поражение, что она в течение целого человеческого поколения не сможет думать о войне. Мы достигнем этого, если позаботимся, чтобы и тело Франции стало несколько меньше» ¹⁰.

И это исполнилось. Немцы победили, наложили на Францию тяжелую контрибуцию и отхватили у нее две провинции.

Стоило это очень дорого. Уже тогда война была ужаснее всех предыдущих. Усовершенствованные ружья косили сплошь целые батальоны. Прусский король писал своей жене: «Потери так огромны, что это отравляет радость победы». А в берлинской газете «Будущее» писали по этому поводу: «Пред бледным лицом смерти склоняются рожденные в подполье. Слишком далеко захватил ее серп, слишком обильна жатва» ¹¹.

Немецкие социалисты уже тогда предупреждали свой народ против захватов. Но их не слушали. И вот те самые юноши-студенты, которые тогда рукоплескали Бидерману, стали отцами и дедами, и теперь их дети и внуки поят своей кровью те же поля Франции в войне, перед которой даже война 1870 года представляется уже игрушечной. И опять обе стороны говорят о контрибуциях, о захватах, которые должны ослабить тело противника! Какой же вырастет посев из этого нового семени и как глубоко захватит серп смерти в следующей войне, если Европа и теперь не сумеет прекратить международную войну всех против всех!

Вот против чего предупреждает теперь голос России, пережившей переворот и одержимой припадком ясновидения. «Не надо захватов!» Это сказала сначала русская демократия народам, потом подтвердило государство государствам как первую основу для мира.

За себя Россия вперед отказывается от Константинополя и проливов, которые уже были обещаны нам нашими союзниками в случае победы. Правда, мы слышим то и дело, что Константинополь и проливы вовсе не нужны нашему народу, а нужны только капиталистам, торговцам и промышленникам. Но это совершенно не так. Правильнее сказать, что они нужны нашей торговле и промышленности. От этого капиталисты выиграли бы прежде всего, но, я уже говорил это выше, выиграл бы и весь народ. Но, говоря о том, что, владея проливами, мы были бы хозяевами на Черном море и в случае новой войны не пустили бы вражеских кораблей громить наши приморские города, как это то и дело бывало в настоящую войну, мы вдобавок могли бы уменьшить постоянные траты на дорогой черноморский флот.

Совершенно ясно, что и на случай войны, и на случай мира обладание проливами принесло бы огромную пользу всей России, и когда П.Н. Милюков, будучи министром, так упорно отстаивал эту обещанную нам долю будущей военной добычи, то он отстаивал ее не для одних капиталистов, но и для всего государства.

Это - несомненно, но какой ценой досталась бы нам эта добыча, и какой ценой пришлось бы ее отстаивать в будущем? Захват ведет к необходимости новых захватов, как война призывает войну. Мы стали бы сильнее для войны всех против всех, если ей суждено продолжаться и в будущем, но мы сами ослабили бы возможность единения и мира в человечестве. Пришлось бы тотчас же принимать меры, чтобы обеспечить «плоды победы». Для этого, вероятно, пришлось бы каким-нибудь захватом от Турции и Болгарии, - а может, и от союзной Румынии, - проложить на Балканском полуострове полосу, соединяющую нас с нашими новыми владениями. А это повело бы к столкновениям с теми самыми малыми народами полуострова, которых мы якобы защищаем. И т. д. Мы сделали бы большой шаг в сторону наших выгод в войне всех против всех, но вместе с тем нанесли бы удар прочному миру в Европе. Наш захват в этой войне посеял бы зародыши будущей войны, как немецкий захват 1870 года посеял нынешнюю войну.

Теперь Россия говорит: не надо захватов. Постараемся договориться так, чтобы проливы приносили пользу всем.

Восставший народ - не дипломат. Делают много возражений русскому призыву. Что такое захват и что такое контрибуция? Как быть с теми контрибуциями, которые Германия уже содрала с занятых местностей? Как быть с разоренной вконец Сербией? Кто восстановит Бельгию, пострадавшую за верность установленным всей Европой договорам о нейтралитете?..

Да, все это верно, если смотреть на русское обращение, как на дипломатическую ноту или проект международного закона. Но это ни то, ни другое. Это - человеческий голос среди звериной свалки. Это - призыв к переговорам о мире на новых началах, рука, протягиваемая во имя будущего.

Она осталась висеть в воздухе...

Ее не приняли. Это, говорят, постыдно для нашего отечества.

Нет, это не постыдно. Напоминание о высших истинах человечности, само по себе не приносит стыда. Принять протягиваемую нами руку или отвернуться - дело других, а мы отвечаем только за свои слова и поступки. И только от нашего собственного поведения зависит, во что обратится наш призыв: в великое дело или в ничтожные слова без значения и веса.

Кем сделан призыв? Какой-нибудь политической партией? Советом рабочих и солдатских депутатов? Частью армии, находящейся в Петрограде?

Тогда он стоит немного, во всяком случае, не более, чем смелый протест немецких социалистов в 1870 году. Верная мысль, честное мнение, но оно не могло остановить войны ни тогда, ни впоследствии.

Лишь после того как этот призыв повторен нашим правительством в международных нотах, он стал голосом России, который русское государство берется поддержать на мирном совещании народов [...].

Русские Ведомости. 1917,25 августа (7 сентября). № 194.

Погодин А.Л. ЦЕРКОВНЫЙ СОБОР. ВПЕЧАТЛЕНИЯ УЧАСТНИКА

В дни нашей первой революции был поднят вопрос о церковном Соборе, который должен был перестроить церковное управление на началах сближения церкви с мирянами, насколько такое переустройство допускается каноническими установлениями, обязательными для православной церкви. Тогда было собрано совещание для выработки основ будущего Собора, а самый вопрос об этом последнем живо интересовал общество. Революция 1905 года шла под знаменем высоких идейных стремлений, и вопросам церковного устроения, естественно, уделялось должное внимание. Поэтому реакция, наступившая так скоро после революции, отодвинула на многие годы и церковный Собор.

Революция 1917 года выросла из голодных хвостов, свергла всякую власть и всякий авторитет, не имела решительно никаких идейных вопросов, кроме грубо материальных требований, и ей, разумеется, не было никакого дела до церкви и до справедливого устроения ее, которое могло бы привести к возрождению церковной православной жизни. И самые деятели «революционной демократии» были в громадном большинстве своем, по самому своему национальному происхождению, совершенно чужды православию и церкви. В таких условиях церковный собор явился каким-то пасынком революции, едва терпимым и, во всяком случае, подозрительным по своей благонадежности.

Если бы церковный Собор проявил бессилие в устроении церковной жизни, если бы он обнаружил немощность русской церкви, то и это было бы вовсе не печально для той группы, которая стала во главе русской политической жизни. Итак, Собор был разрешен, и 15 августа собрался.

Той опасностью, которой наша безыдейная, грубо хищная смута угрожала церкви, определился состав мирян, избранных епархиальными съездами для участия в Соборе. Около церкви в это смутное время остались те, кому она была дорога по религиозным или национальным основаниям, люди наиболее стойкие, крепкие и непоколебимые в своих убеждениях. Таких людей в России, к счастью, оказалось не особенно мало, и состав мирян, избранных на Собор, вышел довольно разнообразным. Здесь были и судебные деятели, и преподаватели различных учебных заведений, высших, средних и низших, и купцы, и служащие разных ведомств, и офицеры.

На епархиальных избирательных съездах, разумеется, преобладали крестьяне, так как деревенские приходы посылали именно их. От каждой епархии должно было явиться на церковный Собор по три мирянина, и следует отдать должное политическому разуму крестьянства, что оно в громадном большинстве отдало свои голоса интеллигенции, видя в ее представителях тех «лучших людей», которые наилучшим образом смогут защитить интересы церкви. Ведь поставленная нашим временем культурно-историческая проблема заключает в себе и глубочайший религиозный смысл: социализм, прикрываясь христианскими лозунгами свободы, равенства и братства, но вкладывая в них совершенно не христианское содержание и исходя не из христианской любви, но из чувств ненависти и зависти, является ярко антихристианским учением. Недаром и примыкают к нему в таком огромном числе элементы, враждебные христианству.

Говоря упрощенно, но вкладывая в эти слова более глубокий смысл, мы имеем здесь борьбу Христа с Антихристом, Христа с дьяволом. Все разрушено: в высшей школе посеяна вражда между студентами и профессорами, в деревне захваты чужой земли, в городах разложение промышленности и торговли. Начала любви и согласия вытеснены всходами «дьявольских» посевов лжи, лукавства и ненависти.

Естественно, что крестьянство, не порвавшее своей кровной, национальной связи с церковью, не выдвинуло каких-нибудь, узко сословных требований, и не отмежевалось от интеллигенции. Для тех, кто провел резкую грань между «пролетариатом» или «революционной демократией» и «буржуазией», должно быть хорошим уроком, что там, где выступил подлинный народ, крестьянство, он и не подумал отметать «буржуев». А, наоборот, их и выбрал в подавляющем числе в качестве своих представителей. Среди 250 (по крайней мере) мирян едва ли не четыре пятых принадлежат к всевозможным интеллигентным профессиям и к лицам, занимающимся торговым и промышленным трудом.

Общее настроение мирян, съехавшихся на Собор, можно определить в начале Собора как очень повышенное в нравственном отношении и как горячую готовность принести все свои силы и знания на пользу делу церковного устроения. Всякие попытки внести разделение встречались решительным протестом, и стремление к согласию и справедливости служило основным мотивом речей. К сожалению, сознательная или бессознательная тактика затягивания дела, какую принял командующий на Соборе епископат, сильно расхолодила первоначальное рабочее рвение. Те невозможные и невыносимые для культурного человека условия казарменного общежития, в какие была поставлена преобладающая часть лиц, съехавшихся на Собор, весьма многих из них разогнала. Затяжка и волокита, заставившая две недели потерять на пустые формальности, на обрядовую и богослужебную сторону, вынудила также многих вернуться к своим неотложным делам. Тем не менее мы были бы неправы, если бы не отметили, что состав мирян, приехавших на Собор, представлял собою в большинстве действительно «лучших людей», которые готовы были и на самопожертвование, и на серьезный труд ради дела устроения Церкви, верность которой они сохранили среди всех превратностей жизни.

Другая группа членов Собора состоит из представителей белого духовенства, по двое на епархию. Здесь довольно резко намечаются две основные подгруппы, характеризующиеся общим своим направлением. Иначе как с большим уважением и сочувствием я не могу отозваться о том течении, к которому примыкает просвещеннейшая часть духовенства во главе с профессорами А.П. Рождественским, К.М. Агеевым, Смирновым и др. На эту группу посыпались укоры, особенно резкие на столбцах «Московских Ведомостей», -укоры в том, что она ведет русскую церковь к пресвитерианству, чуть не к лютеранству, к разрушению основ русского православия и к подчинению его германизму.

Как видим, укоры серьезные, и если они справедливы, то русской церкви грозит страшный раскол, ибо не все примут эти немецкие новшества. Думаю, однако, что такая опасность нам не угрожает; если группа духовенства, примыкающая к свящ[енникам] Рождественскому и Агееву, и настроена не очень сочувственно по отношению к властным притязаниям епископата и стремится обеспечить должную свободу священнику в его приходе, преобразованном на демократических началах, то все же ровно ничем не подтверждается склонность ее уйти от православия.

Напротив, чем ближе я знакомился с этой группой по ее выступлениям и личным беседам, тем более я проникался убеждением, что самых стойких и сознательных защитников православная церковь найдет именно здесь, среди людей, которые по уровню своей общей культуры могут занять достойное место рядом с лучшими представителями других церквей. Если они и не будут крепко держаться за те или иные обрядовые подробности, то все их внимание устремлено в том направлении, в какое вообще направлено развитие христианской жизни, - именно в сторону углубления христианского сознания, в сторону проникновения человеческой культуры христианскими началами. Разве это строительство «царства Божьего» на земле не важнее всякого внешнего обряда, и разве не священник, близкий к своему приходу, призван учить о нем?

В этом смысле может идти речь действительно о возрождении церковной жизни, и группа, во главе которой стоят названные священники-профессора, и к которой примыкают многие миряне и многие члены «Предсоборного совещания», профессора духовных академий, так и назвала себя. К сожалению, ее успехам среди членов Собора сильно препятствуют резкие выступления проф. Титлинова, может быть, и справедливые по существу, но чрезмерно нетерпимые. «Злобствование» в той атмосфере повышенных настроений, какое господствовало на Соборе в первые недели, производило удручающее впечатление и многих отталкивало от участия в группе.

Отчасти именно этими резкими выступлениями (особенно в печати, в «Русском Слове», «Утре России» и «Русской Воле»), отчасти принципиальными опасениями уклониться от канонического православия объясняется возникновение другой соборной «партии» или группы (слово «партия» всячески избегается в Соборной жизни). Эта последняя стремится удержать Собор в рамках полного единения, дружелюбия и согласия, но полагает, что в своей реформаторской деятельности Собор должен строго держаться канонических требований, между прочим, и в области, не очень-то приемлемой для «группы церковного возрождения», т. е. в области епископской власти. «Группа соборного единения» отстаивает консервативные начала в епископском управлении церковью и вообще несколько опасается нововведений в церковной жизни. Здесь, наверное, вопрос о патриаршестве, боевой вопрос Собора, получит утвердительное разрешение, тогда как «группа церковного возрождения» не скрывает своего отрицательного отношения к нему. Соответственно с этим к группе Соборного единения примыкает более консервативная часть членов Собора, как среди духовенства, насчитывающего и здесь не мало чрезвычайно симпатичных, просвещенных и высоко настроенных людей, так и среди мирян. Среди последних мы находим несколько выдающихся ученых богословов, профессоров духовных академий и т. д. Однако обе названные груп

пы, собственно, не исключают одна другой, и было бы печально, если бы в дальнейшей соборной деятельности образовалась между ними партийная пропасть.

Как третья группа, на Соборе представлен многочисленный русский епископат. Он обособлен от остальной части Собора даже внешне: на эстраде, за председательским столом, поставлены кресла для епископов, лицом к эстраде и к председательскому столу - кресла для остальных членов Собора. За решеткой, в стороне от Собора и Соборной жизни, восседает русский епископат, и это обособление - прекрасный символ того исключительного, странного положения, какое занимает епископат в русской церковной жизни. Я скажу не обинуясь, что, по моему убеждению, именно в этом обособлении епископата лежит наибольшая опасность для необходимой церковной реформы в смысле попыток насаждения в русской церковной жизни начал клерикализма, мертвящих жизнь, не свойственных русскому народу и неприемлемых для него. Гордый, самомнительный, но, ни умственно, ни нравственно ничем не выдающийся русский епископат мало хорошего сделал для русской церкви и государственности за многие последние десятилетия, и ему нечем гордиться.

Поднимал ли он голос во время позорных лет царствования Николая II, слышим ли мы его теперь, во время смуты, готовой снести с устоев всю нашу культурную и государственную жизнь? На Соборе часто раздавались речи о патриархе Гермогене, но не видно что-то среди наших иерархов Гермогенов. Зато устраивать пышные процессии, в которых масса соборян должна участвовать, отвлекаясь от деловой работы, ради которой и собран Собор, выступать в своих золотых и серебряных мантиях, словно напоказ смирения пастырей стада Христова, - это умеет наш епископат. Не ради осуждения наших иерархов я пишу эти строки, но с душевной болью, видя, что до того настроения, в котором может быть совершена великая реформа возрождения русской церковной жизни, наш епископат в большинстве своем не дорос. Убежденных сторонников демократических реформ в церковном управлении мы едва ли много найдем среди русских епископов, и, как мне кажется, на живом дереве русской церкви епископат представляет сухую ветку, уже неспособную к росту и цветению.

Разумеется, я говорю о явлении как о целом, не касаясь отдельных личностей. Быть может, в деятельности Собора выступят и среди епископов светлые умы и нравственно возвышенные характеры. Как не быть их в коллегии, обнимающей несколько десятков человек! Мы знаем, однако, кто и как в большинстве случаев попадал в архиерееи, и не предаемся особенным надеждам. Это не московская Русь 17 века, не времена Гермогенов и Филаретов.

Любопытно, что епископат тщательно охранил свой исключительный авторитет в деятельности Собора. Не довольствуясь своим нравственным авторитетом, он обусловил в Наказе свое право налагать veto на решения Собора, причем выступает, как самостоятельное целое, как епископат. И в предположенной организации Высшего Церковного управления, согласно законопроекту, внесенному Св[ященным] Синодом в Церковный собор, обнаруживается та же тенденция. Именно «Священный Синод» (так он должен называться теперь) состоит только из архиереев, и лишь в составе Высшего Церковного Собора, состоящего из 18 членов, допущено, даже в преобладающем числе, участие миряне (именно 10 из 18).

По всей вероятности, именно на этой почве столкновения монашествующего епископата с белым духовенством и с мирянами обнаружится необходимость действительного возрождения русской православной жизни, действительной реформы русской церкви. Следует отдать справедливость законопроектам о приходе, о церковных имуществах, об академиях и т. д., что они по общему своему духу стоят на высоте современных требований. Поэтому на почве практической работы нет основания впадать в какой-либо пессимизм относительно дальнейшей деятельности Собора.

Напротив, я убежден, что реформы, предложенные Собором, составят поворотный пункт в нашей церковной жизни, и что русский народ в обновленной церкви получит нужное ему нравственное и религиозное назидание. Пусть в монастырях господствуют традиционные богослужебные «уставы», но пусть в светской церкви водворится высокий дух любви и свободы, и пусть эта новая церковь станете нашим дорогим национальным достоянием.

Русская Свобода. 1917. №3. С. 14-19.

Череванин Н. (Липкин Ф.А.) ДВА ПОЛЮСА

«6 месяцев революции доказывают нам, что больше от буржуазии ждать нечего».

«Имущие классы в данный момент представляют контрреволюционную массу, идущую против всей демократии».

Так полагает один из докладчиков съезда, т. Мартов.

«Нам приходится судорожно (!) искать союза с буржуазией», - полагает другой докладчик, т. Потресов.

Это - два крайних полюса.

Т[ов]. Авилов, углубляя Мартова, доказывал в своем докладе, что буржуазия заинтересована и в продолжении войны, и в разрухе.

В действительности, в том, что несет смерть народному хозяйству, не может быть заинтересован класс, стоящий во главе этого хозяйства. Когда остановятся фабрики и заводы, когда погаснут доменные печи и прекратится движение грузов и людей по железным дорогам, когда бумажки потеряют всякую ценность, а голодные массы предадутся грабежам и убийствам, тогда наступит мрачная и зловещая ночь для буржуазии.

Но, тем не менее, мы бы совершили грубую ошибку, если бы забыли, что классы не всегда преследуют политику, отвечающую правильно понятым их интересам. Увлекаемые классовой враждой, они могут вести прямо самоубийственную политику, особенно если они стоят еще на невысоком уровне классового развития.

И наша буржуазия ведет - в лице значительных своих слоев - несомненно самоубийственную политику.

Объективно буржуазия заинтересована у нас в возможно скором прекращении войны, и тем не менее в лице своих организованных партий она твердит, как школьник заученный урок, и о войне до полной победы, и о солидарности с империалистическими замыслами союзников.

Объективно буржуазия заинтересована в контроле и регулировании экономической жизни, а в действительности она до сих пор саботировала это регулирование.

Саботировала и в рядах правительства, и в своей экономической практике.

Но если буржуазия ведет самоубийственную политику, то она не может быть единой, и от нее могут быть отколоты значительные слои для борьбы с надвигающейся катастрофой, которая похоронит и буржуазию.

Однако этот откол мы, конечно, не совершим, если будем предаваться самоунижению и «судорожно» хвататься за буржуазию.

«Мелкая буржуазия выдвинула, - говорит Потресов, - бесконечно мало творческих сил».

Творческих сил очень мало выдвинули все классы населения. Не в ораторском искусстве, не в блестящих речах проявляются эти силы, а в творческой работе. И этой творческой работы мы не видели у чисто буржуазного министерства первого состава, не видели ни в министерстве внутренних дел, ни в министерстве народного просвещения, ни в других министерствах. И только слабые проблески ее можно было видеть в министерстве земледелия, где вся работа шла как раз при деятельном сотрудничестве демократии.

Мы должны констатировать нашу общую творческую слабость перед лицом совершенно исключительных задач, которые нам приходится решать. И поэтому никаких сил, никаких слоев мы не можем отталкивать раньше, чем встретим с их стороны прямое сопротивление или прямой отказ идти с нами по пути действительного спасения страны и революции.

Но если демократия будет добиваться во что бы то ни стало союза с буржуазией, проникшись сознанием не крайней трудности только, а полной невозможности спасти страну без ее участия, то она вынуждена будет отдаться на милость буржуазии, поступаясь своей платформой, без последовательного осуществления которой спасение страны и революции невозможно.

Рабочая Газета. 1917,22 августа. № 139.

Чернов В.М. ЧАС НАСТАЛ! ВОЗЗВАНИЕ В СВЯЗИ С ВЫСТУПЛЕНИЕМ ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА

Не ранее 25 августа

В борьбе обретешь ты право свое!

К вам, товарищи крестьяне, обращаю я свое слово и в особенности к вам, крестьяне в серых солдатских шинелях, крестьяне в армии на фронте! Вы знаете меня, вы верите мне. Вашим избранником вошел я в состав Временного правительства. Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов поручил мне быть вашим мужицким, селянским министром земледелия. Вы не раз в трудные минуты ободряли меня, требуя, чтобы я твердо стоял за землю и волю. Вы обещали встать за них, как один человек, когда им будет грозить опасность.

Этот час настал. Созрел преступный заговор с целью задушить свободу, лишить вас земли и воли. Запомните же проклятое имя человека, который стал во главе этого сговора, - имя генерала Корнилова.

Временное правительство вверило генералу Корнилову верховную власть над всеми войсками, спасающими нашу родную землю от опустошения, от огня и меча войск чужеземных императоров. Генерал Корнилов предательски отвращает их от этого дела. Подвергая смертельной опасности родину, он перед лицом внешнего врага изменнически вводит обманутых им солдат в злое и страшное дело. Он жадно протягивает руки к власти. Он хочет сделаться властелином над всей русской землей. Как волк в овечьей шкуре, он действует ложью и обманом. Он пускает в ход не волчий зуб, так лисий хвост, взводя на Временное правительство клевету и небылицы. Что бы он вам ни говорил, -не верьте ему, не поддавайтесь обману, не губите сами своего дела.

Генерал Корнилов не один. За ним - кучка старых царских генералов, от которых Временное правительство еще не успело освободить народную революционную армию. Они дрожат за свои чины, свои оклады, за свое всевластие над солдатами, за свои поместья. Если они победят, если Корнилов победит, -не видать вам ни земли, ни воли.

Крестьяне в армии, крестьяне в солдатских шинелях! Если вас куда-нибудь пошлют именем главнокомандующего Корнилова, - не идите. Арестуйте всякого, кто посмеет отклонить вас от вашего настоящего дела, от повиновения Временному правительству и от защиты границ России. Помните, что с Временным правительством - все Советы, крестьянских, рабочих и солдатских депутатов. Помните, что все, кто идет с Корниловым против Временного правительства, - изменники, предатели и враги народа. Если поддадитесь им - этим убийцам и душителям народной свободы, - вся Россия проклянет ваши имена.

Товарищи-крестьяне! Пусть никто не смущается тем, что в списке членов нового Временного правительства не будет моего имени. Верьте - так нужно. Я не ушел от вас, не ушел от вашего дела. Я всегда с вами. Вместе с Исполнительным Комитетом Всероссийского Совета крестьянских депутатов я помогаю Временному правительству побороть измену. Дело земли и воли будет изложено, - надо только, прежде всего, победить заговорщиков.

Генерал Корнилов должен быть арестован и выдан Временному правительству, облеченному всей полнотой народного доверия. Это говорю вам я, крестьянский избранник на место министра земледелия.

ГПИБ. Центр социально-политической истории. Коллекция листовок. Партия эсеров.

Зиновьев Г.Е. ДВА ПУТИ

Две перспективы рисуются нам в данный момент, и каждая из них в момент, когда мы пишем эти строки, одинаково возможна.

Первая перспектива. Заговор Корнилова подавлен. Керенский, в июле «спасший» Россию от «мятежа» большевиков, теперь выступает в роли «спасителя» России от «авантюры» Корнилова. Буржуазия и прежде всего ее наиболее опытный, энергичный и ловкий отряд - кадеты - вовремя заключают новый союз с популярным Керенским, благо кадеты сумели вовремя спрятаться и прикинуться «нейтральными». Образуется «новое» правительство, в котором нет Чернова, но в котором есть какой-нибудь Кишкин. Корнилов низложен, но на его месте новый Корнилов, носящий фамилию Алексеев. Десяток генералов смещены, но остальные 790 из 800 Романовских генералов остаются на своих местах. «Недоразумение» с «погорячившимися» дворянскими сынками «улаживается», солдаты по-прежнему отданы на милость высшему командному составу. Земельную политику в России делают либеральные помещики. Судьбы промышленности остаются в руках контрреволюционных капиталистов, саботирующих промышленность. Дороговизна, голод, разруха царят по-прежнему. Политика войны «до конца» торжествует. Все происшедшее до сих пор объявляется печальным «эпизодом», из которого вытекает только тот урок, что Вр[еменное] правительство должно еще больше «поумнеть», взять в свой состав крупных промышленников и т. д. На этот путь тащат Керенского Плеханов, Милюков, Некрасов и К°.

Вторая перспектива. «Корниловские» дни открывают глаза большинству нашей «революционной демократии». Она убеждается - наконец! - что вне теснейшего союза с рабочим классом нет спасения революции, нет земли и воли, нет конца голодовок и разрух, нет окончания кровавой войны. Горьким опытом уже сейчас приходит она к тому выводу, что в союзе с буржуазией она лезет в хайло к Корниловым, она губит себя и страну. Она убеждается, что борьба должна идти против буржуазии, а не в союзе с ней. Она поняла, что честной коалицией будет только коалиция рабочих, солдат и беднейшего крестьянства против контрреволюционной буржуазии. Из трех главных сил, действующих в революции, - 1) пролетариат, 2) мелкая буржуазия, 3) буржуазия и помещики - первые две сплачиваются против третьей. Пролетариат выступает застрельщиком движения. В армии происходит коренной переворот. Производится радикальнейшая чистка командного состава. Все дело в армии переходит в руки солдатских комитетов. Земля немедленно передается крестьянам. Все репрессии отменяются. Контроль над производством и над банками организуется немедленно рабочими организациями. Вводится повсюду рабочая милиция, которая берет охрану порядка в свои руки. Буржуазные газеты закрываются, и в миллионах экземпляров мы печатаем свои газеты для крестьян и солдат. Учредительное собрание созывается немедленно. Центральная власть переходит в руки рабочих, солдатских и беднейших крестьян. У крупных богачей производится частичная конфискация капитала. Под руководством рабочей милиции вводится всеобщая трудовая повинность. Тайные договоры царя немедленно распубликовываются, и Россия выступает с предложением всеобщего мира на справедливых демократических условиях.

Вот два возможных пути. Что мы всем сердцем стоим за второй путь - это ясно само собой.

Но по какому из этих путей действительно пойдет в ближайшее время Россия?

Это больше всего зависит от того, научились ли, и многому ли научились теперь у событий крестьяне, солдаты, Советы.

Последние казались до сих пор безнадежными. Торжество тупоумного официального эсеро-меньшевизма в Советах казалось надолго обеспеченным. Но слишком уж хорошим учителем оказался Корнилов. Слишком вопиют события.

В настоящий момент мелкая буржуазия продолжает торговаться с крупной буржуазией. Керенский ведет переговоры с кадетами и Алексеевым. Пальчинский получает высокий пост. Идейные вдохновители Корнилова остаются на свободе. Милюков неприкосновенен. Буржуазная печать по-прежнему творит свое мерзкое дело контрреволюции. Генералы по-прежнему считаются единственно возможными кандидатами на важнейшие посты в армии. Политические заключенные не освобождены, и преследуемые вожди рабочего класса не возвращены на свои места. «Рабочая Газета» доказывает уже, что в корниловщине виновата «пропаганда захвата власти Советами, рабочего контроля и пр.». Эта убогая газета склонна поставить дело так, что если Магомет не идет к горе, так гора должна пойти к Магомету, т. е. если буржуазия не идет к демократии, то демократия должна сдаться на милость буржуазии.

Все это достаточно грозные симптомы. И мы не удивимся, если завтра вновь начнется пошлая комедия соглашательства, если кризис власти завершится новой пляской министерских комбинаций, и если рабочим и солдатам, сегодня спасающим революцию от буржуазного заговора, буржуазия завтра сможет преподнести «новую» министерскую комбинацию из пяти пальцев. Все возможно в этом лучшем (для буржуазии!) из миров. Надо быть готовыми и к этому...

Мы большевики, разумеется, всеми силами будем бороться за торжество второй из намеченных перспектив. Но если осуществится первая перспектива, то это будет отсрочка полного торжества наших взглядов, но - только отсрочка.

Вспомним, как еще 2-4 месяца мы были меньшинством даже в рабочем классе. Июльские события дали нам полное торжество среди рабочих. Августовские события, во всяком случае, дадут нам массы новых сторонников среди крестьян и солдат.

Если Керенский, если эсеры и меньшевики захотят, покончивши с «авантюрой» Корнилова, продолжать в «старом духе», солдаты и крестьяне отвернутся от них, и на этот раз уже надолго. После корниловских дней вы не заставите солдат терпеть над собой смертную казнь и невозбранное хозяйничанье генералов. После корниловских дней вы не заставите крестьян «ждать» с землей до «соглашения» с кадетами.

Вы можете сделать еще один опыт, господа. Но он будет стоить слишком дорого, и он неизбежно кончится вашим крахом.

Мы же, как представители революционного пролетариата, в нынешние исторические дни, на величайшем повороте в истории России еще раз всенародно предлагаем братский союз всем революционным силам страны для создания и упрочения власти рабочих, солдат и беднейших крестьян...

Рабочий. 1917, 13 сентября (31 августа ст. ст.). № 9.

Заславский Д.И. КОРНИЛОВ

Генерал Корнилов проиграл сражение. Он побежден, и теперь все его называют авантюристом. Даже маленькая уличная «Копейка», и та презрительно третирует его. И может показаться, что генерал Корнилов это просто пустой легкомысленный человек, зрелых лет мальчишка, новейший Хлестаков контрреволюции.

Это не так. Генерал Корнилов действительно проиграл сражение, а всякое проигранное сражение кажется авантюрой. Но он мог его и не проиграть, потому что его предприятие отнюдь не было авантюрой. Он мог победить, если бы осуществился целый ряд условий. Если бы состоялось то странное выступление большевиков, которое провоцировали какие-то неизвестные люди; если бы это выступление осложнилось бы погромами, попытками захватить власть, если бы для усмирения этих беспорядков правительство должно было призвать войска; если бы в этот момент войска Корнилова оказались тут же, под рукой; если бы правительство проявило растерянность; если бы в эту минуту явился Львов со своим ультиматумом; если бы за Львовым оказалась тут же вооруженная сила - хотя бы несколько офицеров или юнкеров; если бы в эту ужасную минуту у Керенского и выбора не было бы - или признать Корнилова диктатором или отдаться во власть большевиков... Вот если бы все эти «если бы» осуществились, то Корнилов въехал бы без особого сопротивления в Петроград как спаситель отечества, как герой порядка, и улица встретила бы его с восторгом, и кадеты преподнесли бы ему для подписи готовый список правительства.

Но, как бывает во всяких войнах, и здесь, в этой гражданской войне, не осуществился целый ряд условий. Генерал Корнилов не столько авантюрист, сколько плохой верховный главнокомандующий. Он составил, вернее, его штаб составил превосходный план гражданской войны. Но при этом обнаружились политическая ограниченность Корнилова, невежество его и неумение организовывать собственные силы. И, если таков бывший вождь армии, таковы его помощники, то что же удивительного в том, что мы терпим поражения и на фронте внешнем?.. Во всяком случае, свое поражение под Гатчиной наш боевой генерал никак не может свалить на большевиков. Винить надо собственную бездарность.

Ни одно из условий успеха не осуществилось.

Большевики не выступили, как их ни провоцировали. Не вышло искусственно создать беспорядки. Агенты генерала Корнилова проявили глупость и бездарность, присущую агентам старого режима. Им казалось, что стоит кликнуть рабочих, и они непременно пойдут за кем угодно. Но уроки июльских дней пошли впрок. Провокаторы выбились из сил, - вспомните ту тучу слухов, сплетен, непонятной тогда подпольной агитации. Рабочие и солдатские массы оставались спокойны. Роковое воскресение прошло мирно, и на улицах было тихо и пусто. Все чувствовали, что висит в воздухе провокация и были настороже.

И вот провалилось основное условие успешного восстания. И за ним стали проваливаться все прочие. Правительство было встревожено слухами, но не было оснований ни для паники, ни для растерянности. Не было повода для выступления здесь в городе контрреволюционных организаций. Умный человек понял бы, что раз провалилось основное условие, надо немедленно изменять весь план. Но Львов все же сунулся со своим ультиматумом, а головные отряды корниловских колонн еще не успели подойти и сосредоточиться под городом. И все стало трещать и валиться, как бывает во всяких поражениях, и превосходный план оказался авантюрой.

Впервые за все время революции большевики не оправдали надежд контрреволюции. Но у героев контрреволюции было фантастическое представление о большевиках. Генерал Корнилов судил о них наверно по «Биржевке».

Нет, он не авантюрист. Он такой же неудачник, как многие наши генералы, обнаружившие такую же бездарность, такое же невежество на войне подлинной, на войне с немцами. И пусть отвернулась от него теперь уличная толпа, и затаили угрюмое молчание кадеты. Для них он генерал, проигравший сражение, их генерал. Они жалеют о неудаче, они будут искать виновников, они будут учиться на собственных своих ошибках. Но они не могут осудить по чистой совести генерала Корнилова. Напротив, в его лице они получат своего мученика, героя, пострадавшего за дело. И демократия сделала бы ошибку, если бы стала попросту ликовать и праздновать победу. Большевики сразу поправили бы провалившееся дело корниловцев, если бы в одно из грядущих воскресений повторили то, чего с таким сердечным замиранием ждали от них корниловцы в воскресение минувшее.

День. 1917,31 августа. № 151.

Плеханов Г.В. И.Г. ЦЕРЕТЕЛИ

И.Г. Церетели, по болезни, покидает Петроград и едет на Кавказ. Общественные деятели страдают по временам сомнительными болезнями. Что касается т. Церетели, то в его болезни нет, к сожалению, ровно ничего сомнительного. Продолжительное пребывание в тюрьме серьезно расстроило его легкие. И можно удивляться лишь тому, что наш талантливый и самоотверженный товарищ так долго мог оставаться в Петрограде. Он сознательно ухудшал свое физическое состояние ради исполнения своего революционного долга. Этого не забудут русские пролетарии.

Т[ов]. Церетели работал не только с самоотвержением, но и с немалым успехом. Я никогда не забуду, с каким восторженным сочувствием внимало его речам большинство социал-демократических участников июньского съезда представителей Советов рабочих и солдатских депутатов. «Он лучше всех других ораторов выражает наши взгляды», - сказал мне один из делегатов юго-восточной (если не ошибаюсь) России. Это было совершенно верно. В то время речи И.Г. Церетели являлись самым ярким выражением того, к чему стремилась наибольшая часть фракции меньшевиков. И в это время его популярность достигла высшей своей точки. Потом она стала падать.

Почему? Это очень интересный вопрос, имеющий общественное значение.

Тов. Церетели вовсе не принадлежит к числу тех, которых можно назвать теоретиками данной партии. Мне не известно, имеет ли он глубокие теоретические запросы. Если имеет, то вряд ли имел он возможность удовлетворить их в значительных размерах. Во всяком случае, я ничего не знаю об его теоретических работах. Теоретиком грузинской социал-демократии был и остается Н. Жордания. Но, как заметил однажды сам И.Г. Церетели в одной из своих речей, у него есть известный инстинкт, помогающий ему разбираться в вопросах политической практики. Этому инстинкту, - Сократ сказал бы: демону, - он обязан очень многим. Благодаря ему он, даже исходя из ошибочных посылок, умел избегать таких выводов, которые ставили бы его в явное противоречие с требованиями жизни. «Демон» т. Церетели сделал из него -человека открытого и прямого по своему личному характеру - довольно тонкого дипломата. Это последнее обстоятельство обусловило собою его огромную популярность, и оно же повело к тому, что эта огромная популярность его клонится теперь к упадку.

Дело вот в чем.

Когда т. Церетели, взяв за точку отправления ложные посылки, чувствует, что выводы, из них вытекающие, идут вразрез с самыми ясными указаниями жизни, он в своих речах более или менее решительно жертвует названными выводами и считается с названными указаниями. И он с таким тонким искусством совершает эту, всегда рискованную для публициста и для оратора, логическую операцию, что его слушатели по большей части совсем не замечают того противоречия, в которое он попадает с самим собою, т. е. со своими ошибочными посылками. А когда они сами одобряют ошибочные посылки, и в то же время сами ощущают известное беспокойство, ввиду вытекающих из них, слишком уже нелепых, выводов, они проникаются несказанною благодарностью к оратору, избавляющему их от беспокойства. Они награждают его «бурными, долго не смолкающими аплодисментами» и с жаром говорят: «Он лучше всех других ораторов выражает наши взгляды».

До поры до времени все идет хорошо и для оратора, и слушателей. Однако -только до поры до времени.

Дипломатия - прекрасная вещь. Но логика объективной действительности не поддается ни на какие дипломатические уловки и не довольствуется отказом от нелепых выводов. И рано или поздно она выставляет суровое требование: «откажись от ошибочных посылок, или я в порошок сотру все твои практические планы». Т[ов]. Церетели уже слышит это суровое требование объективной логики: его демон обладает гораздо более тонким слухом, нежели демоны его многочисленных почитателей. Поэтому наш товарищ начинает одобрять такие мероприятия, которых он не одобрил бы два-три месяца тому назад. Но это пугает его почитателей. Они смутно сознают, что их вождь подошел к отречению от таких верований, в данном случае - от веры в циммервальд-кинтальскую догму, - от которых им пока еще совсем невозможно отречься. И они восстают против него, проваливают предлагаемые им резолюции и вообще обнаруживают готовность идти за другим вождем (или за другими вождями).

Т[ов]. Церетели смущается и - недаром же его демон сделал из него довольно тонкого дипломата! - идет на уступки.

Заметив, как отстали от него люди, еще вчера дружно и горячо ему рукоплескавшие, он поспешно пятится назад. На так называемом Объединительном Съезде российской социал-демократии он выступает с проектом резолюции, которая по самой снисходительной оценке представляет собою, - чтобы употребить здесь энергичное выражение Энгельса, - эклектическую нищенскую похлебку и заканчивается указанием на необходимость продолжать «борьбу за мир». Согласитесь, что при нынешнем военном положении России решительно нельзя идти дальше в смысле уступок российскому Циммервальд-Кинталь. И российский Циммерваль-Кинталь ценит крайнюю уступчивость т. Церетели. Его резолюция принимается большинством участников «Объединительного Съезда». Почитатели опять поладили со своим вождем. Надолго ли? Я думаю, что нет.

Чтобы долго пребывать в любви и в согласии со своими почитателями, т. Церетели нужно было бы совершенно расстаться со своим демоном. А это едва ли возможно для него: ведь его демон это - его собственное я, время от времени пытающееся сбросить с себя узы мертворожденной догмы и действовать в согласии с логикой объективной действительности. От своего я отказаться так же трудно, как поднять самого себя за волосы. Мне сдается, что тов. Церетели сам это понимает.

Сдается мне также, что именно нежелание мучить себя бесплодной борьбой со своим собственным я и побудило его, наконец, внять советам врачей и заняться восстановлением своего сильно расшатанного здоровья.

Если мое предположение справедливо, то я могу только одобрить его отъезд на Кавказ. Не говоря уже о том, что я от всей души желаю ему восстановления физических сил. Я надеюсь, что на Кавказе он избавится от угара вредных для него рукоплесканий и окончательно выяснит себе роль вождя, которая заключается вовсе не в том, чтобы приспособляться к предрассудкам массы, а в том, чтобы смело бороться с ними.

Наконец, подышав родным воздухом Кавказа, т. Церетели, может быть, перестанет довольствоваться инстинктом и дойдет до ясного сознания насущных задач текущего момента. Его демон держался явно неудовлетворительного метода. Он чувствовал, что нельзя не считаться с действительностью, но он слишком часто попадал в заблуждение, принимая за объективную действительность субъективные настроения меньшевиков.

Единство. 1917,26 августа. № 125.

Рысс П.Я. ЮБИЛЕЙ

Шесть месяцев со дня падения старого режима минули. Победная революция свершила свой путь в двое суток. Какая была легкая победа, какое ликующее торжество! Миллионами рук было поднято знамя революции и - прежде всего - миллионами рук женщин и ребят из извивающихся «хвостов». Штык пришел потом. И в порядок дня штык поставил вопрос о старом строе. А ведь если память не изменяет, Наполеон сказал, что «революция - это идея, опирающаяся на штыки».

С тех пор прошло полгода. Тогда были ясные морозные дни. Теперь пасмурные дни слякоти. Тогда в двери русской жизни стучалась весна. Теперь наступает унылая, серая осень. Погода атмосферическая сопутствуется погодой политической. И не хочется думать, что «облетели цветы», что «догорели огни». А между тем это - так.

Прекрасна была поэзия первых дней революции. Отвратительной оказалась ее проза. Нет в природе вечного праздника, и счастливы народы, умеющие увлекаться буднями и будничной работой.

Да, русская революция на исходе, ибо в ней не осталось энтузиазма, энергии в работе, потому что она выговорила себя и истекла словами. В этом - ее ужас и ее поражение. Были слова, и не было дел, а слова без дел мертвы есть.

Я свыше пяти часов просматривал газеты за полгода. Сложил их - предо мной сотни резолюций, тысячи речей, почти отсутствие мыслей и полное отсутствие дел. Какая-то революция резолюций, бумажная революция, серая, как листы этой бумаги. Декларация и истерика плохих актеров, рассчитывающих на невзыскательную публику. В крохотный провинциальный городок впервые прибыла труппа актеров. Ставят старинные мелодрамы, бьют себя актеры кулаками в грудь, говорят деланным басом, топают ногами о пол, но публика довольна: она видит нечто новое, она аплодирует, она увлекается...

Но через месяц актеры надоели уже, природный вкус отвергает декламацию. Так в глубоко провинциальную Россию пришла труппа провинциальных актеров. Говорили речи - слишком много речей, - выносили резолюции -слишком много резолюций, - и не видели, что жизнь требует не слов, что она гениальна, и потому гениальность творчества была необходима. А вместо этого десятки раз в день твердили об «ударе в спину», о «задачах революционной демократии», об «интернационале» и о других словах без содержания. Забывали, что всякая демократия - революционна, т. к. демос - народ и нельзя народ разделять на две части, так как тогда он разрывался живым, следовательно, превращался в труп.

Но нужны были «лозунги». Зачем? Лозунг есть один: творить и не плестись в хвосте за жизнью. И потому нужна была правда, пускай - горькая, но правда, которая сурова и не льстит никому. Но русская революция не знает Дантонов. Было много, слишком много лести и раболепства. От самодержавия сохранили его преклонение перед первенствующим сословием, и на место прежнего первенствующего сословия создали другое, непогрешимое и божественное, которое все могло «требовать», несмотря ни на что.

Что могло сделать революцию несокрушимой? Единство. А единое - не в групповом, не в классовом, а в национально-государственном. Идея же сословности - идея разъединяющая. И не было еще ни одной революции, где торжество ее было бы не в силе единения. И наоборот: гибли все революции, если они проходили под флагом сословности. Между тем, что может спаять всех граждан, как не защита общего отечества, не любовь к единому для всех дому?

Этого не было. Русским пролетариям, пролетариям случайным, вчера и завтра - крестьянам сказали, что у пролетариев нет отечества, что не нужно его оборонять. Стыдливо избегали слова «отечество» и произнесли его лишь тогда, когда отечество было в пропасти, а с ним слетела туда и революция.

И тогда «отечество» все же не было еще самодовлеющей целью. «Отечество» лишь следовало за «революцией», словно революции рождаются в безвоздушном пространстве и не нуждаются в телесных покровах.

Так вненациональная революция медленно помирала в потоке резолюций и слов провинциальных декламаторов. Так было в Петрограде, так было повсюду в России: чем меньше город, тем слабее были группы актеров революции, тем крикливее их голоса и беднее - мысли.

Происходи все это на мирном фоне - быть может, русская революция выговорилась бы, вынесла еще несколько тысяч резолюций и проделала опыт «социального» переворота, чтобы убедиться, как революция не должна происходить. Была бы жестокая наука, но поправимое зло.

Однако не в такое время мы живем. Враг с запада - телесен. Он не изливается в словах, не исходит резолюциями и презирает опыты гимназического возраста. В его руках - не бумажные резолюции, а железо; на его устах нет декламационных фраз, а суровые слова принуждения. Он несет нам не отвлеченный мир «без аннексий и контрибуций», а реальный меч, наносящий смертельные раны и убивающий. И, убивая Россию, враг убивает ее всю целиком, в том числе и революцию. Как поздно уразумели эту простейшую истину, как поздно пред «революцией» стали проставлять «отечество».

Ни к чему теперь говорить, что было бы, если бы иными путями пошла революция. Прошлого не воротить, как безумного не устранить доводами от разума.

Но хочется верить, ибо - кроме веры в будущее - ничего более не остается. Хочется верить, что еще возможно чудо прозрения. Что в этот день полугодового юбилея вспомнят, почему и как произошла революция. Что отбросят в сторону пустые слова и пагубную самоуверенность. Что прекратят, наконец, травлю всего, что вне всяческих советов и комитетов, что произойдет естественное и потому неизбежное: политикой займутся политические органы, делом - исполнительные. Что образуется, наконец, единая и авторитетная власть, которая прекратит декламацию, а примется за работу спасения родины.

Ведь от того, что было полгода назад, почти что ничего не осталось. А еще месяц-другой такого прозябания - и совсем ничего не останется. И тогда празден будет уже самый спор: кто виноват? Неужели вновь оправдаются слова Дантона: «Революция - подобна Сатурну: она пожирает своих детей»?..

Речь. 1917, 27 августа (9 сентября). № 201 (3943).

Троцкий Л.Д. КРОВЬЮ И ЖЕЛЕЗОМ...

Нет теперь такого государственно-мыслящего умника (а равно и дурачка), который не знал бы, что для спасения России необходима беспощадная борьба с «анархией слева и контрреволюцией справа». В этом состоит, в сущности, вся программа «Известий», «Дела Народа», «Рабочей Газеты»... «Историческая» речь Керенского на «историческом» Государственном совещании свелась к вариациям на эту же тему. «Кровью и железом против анархии слева, контрреволюции справа!»

Это звучит очень хорошо, во всяком случае - симметрично. Но какой тут, собственно, смысл? Когда речь идет о контрреволюции, то имеют в виду не какие-нибудь настроения или случайные беспорядочные действия, а определенно классовые интересы, несовместимые с упрочением и развитием революции. Носителями контрреволюции являются помещики и империалистический капитал. Какие же классы являются носителями «анархии»?

На этот вопрос дал очень яркий ответ московский городской голова г. Руднев, эсер. Он приветствовал «государственное совещание» от имени «всего» московского населения - за вычетом тех «анархических элементов», которые устроили в Москве всеобщую стачку протеста. Но кто устроил стачку? Московские профессиональные союзы. Против воли правительства, московских военных властей, эсеро-меньшевистского большинства Московского Совета рабочих и солдатских депутатов профессиональные союзы постановили и провели всеобщую стачку протеста против того, что правительство навязало Москве парламент контрреволюции. Профессиональные союзы - это наиболее чистые, беспримесные организации пролетариата, т. е. того класса, который своим непрерывным трудом создает богатство и мощь Москвы. И вот эти-то профессиональные союзы, которые объединяют цвет рабочего класса, являющегося основной двигательной силой современного хозяйства, эти-то союзы эсеровский городской голова назвал анархическими элементами. И против них, против сознательных и дисциплинированных тружеников, должно быть направлено «железо» правительственного насилия.

Разве не то же самое мы видим в Петрограде? Фабрично-заводские комитеты - неполитические организации. Они создаются не на летучих митингах. В их состав масса выдвигает тех, которые на месте, в повседневной жизни завода доказали свою стойкость, деловитость и преданность интересам рабочих. И вот эти заводские комитеты, как снова показала последняя конференция, в подавляющем большинстве состоят из большевиков. В петроградских профессиональных союзах повседневная практическая работа, как и идейное руководство, целиком лежит на большевиках. В рабочей секции Петроградского Совета большевики в подавляющем большинстве. Между тем большевизм -это же и есть «анархия». На этот счет Керенский согласен с Милюковым, Церетели - с Сувориными-сынами, Дан - с контрразведкой. Таким образом, анархия - это организованное представительство петроградского пролетариата. И против этой классовой организации передовых рабочих обещает и впредь бороться кровью и железом г-н Керенский со своими Авксентьевыми, Бернацкими, Прокоповичами, Скобелевыми и прочими Салтыковыми.

«Против анархии слева, контрреволюции справа» означает, следовательно, если назвать все вещи своими именами: против пролетариата - с одной стороны, против помещиков и империалистического капитала - с другой. Это и есть позиция мелкой буржуазии (городского мещанства, мелкобуржуазной интеллигенции, крестьянских верхов). В своем основном лозунге эсеры и меньшевики раскрывают, стало быть, дочиста свою мелкобуржуазную, анти-пролетарскую природу. Рабочий класс для них не опора и даже не союзник; нет, это враг, «анархия слева»; с этим врагом нужно бороться - и не идейно, а кровью и железом.

Было бы, однако, непростительно верить вождям мелкой буржуазии, когда они обещают с одинаковой силой бороться направо и налево. Этого нет, и этого не может быть. Несмотря на свою численность, мелкая буржуазия экономически и политически слабый класс. Она крайне разрознена, хозяйственно зависима, политически неустойчива. Вести одновременно борьбу против двух таких могущественных сил, как революционный пролетариат и контрреволюционная крупная буржуазия, мещанская демократия совершенно не в состоянии. Это доказано всем опытом истории. Для серьезной политической борьбы современная мелкая буржуазия городов и деревень нуждается не только в союзнике, но и в руководителе. Выступая на борьбу с «анархией», в лице организованного пролетариата, «демократия» Керенского-Церетели, какие бы слова они ни говорили, неизбежно подпадает под руководство империалистической буржуазии. Вот почему удары направо остаются только в проекте, а на деле заменяются униженными поклонами направо.

Временное правительство закрыло «Правду» и десяток других большевистских газет, являющихся руководящими органами передового пролетариата. Авксентьевским ударом направо было закрытие... «Народной (Маленькой) Газеты». Но разве «Народная Газета» была руководящим органом контрреволюционной буржуазии? Нет, она была лишь подзаборным органом черносотенной сволочи. Ту роль, какую «Правда» играла для революционного рабочего класса, в среде империалистской буржуазии играла газета «Речь», но не ясно ли, что при одной мысли о закрытии «Речи» у храбрейших носителей сильной власти должны трепетать все поджилки. Центральный Комитет кадетской партии является бесспорным - даже в глазах эсеров и меньшевиков - штабом буржуазной контрреволюции. Тем не менее представители этого штаба заседают в министерстве, тогда как признанные представители пролетарского штаба поставлены вне закона. Вот как на деле выглядит эсероменьшевистская борьба на два фланга.

Но вернемся на минуту к московской стачке. «Рабочая Газета», этот жалчайший орган, примиряющий Маркса с Авксентьевым, источает из себя очередной запас брани по адресу стачечников, нарушителей воли «революционной демократии». Тут и «предательство», и «удар в спину», и «анархия». Мы уже знаем, что нарушенная московским пролетариатом верховная воля есть воля революционной демократии минус организованный пролетариат, а это значит воля мелкой буржуазии. Таким образом, «Рабочая (!!) Газета» вменяет в преступление рабочим то, что они не подчиняют своей классовой борьбы во всех ее проявлениях воле непролетарской части Московского Совета. Команда мелкой буржуазии над пролетариатом возводится в верховный

принцип социал-демократической политики. Для коалиции с империалистической буржуазией Церетели и его партия готовы на чудовищные уступки и унижения, но коалиция пролетариата с мелкой буржуазией сводится для них к простому отказу пролетариата от своей классовой самостоятельности. Иначе сказать: вожди мещанства требуют от рабочих такого же отношения к мелкой буржуазии, какое они сами проявляют по отношению к представителям капитала.

Самостоятельная политика рабочего класса, на деле противопоставляющая интернационализм империализму, - вот где «анархия», ненавистная имущим классам во всем мире, независимо от государственной формы, под которой укрываются интересы капитала. И в то время как Авксентьев, который никого не поразил мудростью на Московском совещании, считается все же достаточно мудрым, чтобы громить рабочую печать и заточать «внесудебным порядком» большевиков; в то время как Керенский упражняет свое железо на партии пролетариата, - за ними ковыляют Церетели, Чхеидзе, Даны, кропят водой меньшевизма на репрессии бесконтрольных «диктаторов» и распространяют отвратительную клевету, будто организованный пролетариат сеет «анархию» в стране и на фронте. Но политическое возмездие не медлит. В то время как Церетели, которого меньшевистские царедворцы называли «совестью революции», униженно извиняется в Москве за демократию, которая-де по молодости и неопытности слишком поздно открыла истребительный поход против большевиков; в то время как Церетели пожинает аплодисменты матерых врагов народа, в Петрограде даже рабочие-меньшевики вышвыривают Церетели из списка кандидатов в городскую думу.

Возмездие не медлит. Гонимая, преследуемая, оклеветанная, наша партия никогда не росла так быстро, как в последнее время. И этот процесс не замедлит перекинуться из столиц на провинцию, из городов на деревни и на армию. Крестьяне видят и слышат, что одни и те же власти и по тем же самым причинам давят земельные комитеты и преследуют большевиков. Солдаты наблюдают дикое улюлюкание по адресу большевиков и в то же время чувствуют, как все туже затягивается на их шее контрреволюционная петля. Все трудящиеся массы страны научатся в новых испытаниях связывать свою судьбу с судьбой нашей партии. Ни на минуту не переставая быть классовой организацией пролетариата, наоборот, становясь ею в полной мере только теперь, наша партия в то же время превратится в огне репрессий в истинную руководительницу, в опору и надежду всех угнетенных, придавленных, обманутых и затравленных масс...

Пролетарий. 1917, 31 августа (18 августа). № 5.

Слонимский Л.З. «ПЕЧАЛЬНЫЕ ДЕЛА РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И ИХ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ»

Русская революция, по общему признанию, все более спускается вниз и неудержимо тянет за собою страну и народ в область безнадежной анархии. И хуже всего, что она спускается морально, растеряв как будто все свои первоначальные возвышенные идеалы и поставив на их место непримиримые интересы и требования различных общественных организаций и групп.

Отдельные партии и их руководители борются между собою, можно сказать, на глазах торжествующего неприятеля и по мере возможности устраивают свои собственные дела, не думая вовсе о благе и пользе России. У нас нет и следа того «гражданского мира» (Burgfrieden), который устраняет на время войны всякую партийную рознь в Германии. Нет ничего подобного тому «священному единению» (Union sacrée), которое позволяет передовым французским социалистам работать совместно с типическими представителями либеральной буржуазии вроде Рибо.

В русском обществе и народе нет патриотического чувства, или оно встречается очень редко; самое слово «патриотизм» опошлено до того, что назвать порядочного человека патриотом - значит нанести ему кровную обиду. Нет и не может быть любви к государству, которое всегда было для народа источников всякого зла, угнетения и насилия; нет истинной привязанности к отечеству, потому что представление об отечестве не имело в себе ничего реального и постоянно соединялось с каким-то мифическим «престолом». Народ поневоле чуждался враждебной ему государственной власти.

Каждый в отдельности привязан к своей родине, где он провел свое детство и юные годы, но Россия в целом слишком велика, чтобы быть для кого-нибудь родиною. Русский обыватель привык считать своею родиною ту или другую местность, город или даже губернию, и если он сам - из Тверской или Курской губернии, то ему глубоко безразлична судьба Волынской, Гродненской или Ковенской губернии.

Всякий француз, кто бы он ни был по социальному положению, сознает свою принадлежность к великому целому, называемому Франциею; для него нет ничего священнее этого имени, и он не может говорить о своем отечестве иначе как с любовью и благоговением. Всякий немец - прирожденный патриот; он не знает ничего выше и лучше своего «фатерланда», и самые крайние социалисты сходятся в этом с консерваторами. Русский человек лишен этого чувства национальной гордости и национального самосознания.

Веками самовластья он был низведен на степень бесправного, покорного подданного. Не смеющего даже интересоваться делами государства. Он должен был молча переносить разорительное хозяйничанье поставленных сверху распорядителей и мириться с мыслью о жалкой доле русского народа под бесконтрольным владычеством наследственных деспотов, большею частью злобных и бездарных, хотя и именовавшихся «высочайшими» и «мудрыми».

Государство стало исключительным достоянием отдельной полунемец-кой фамилии и ее многочисленных льстивых и жадных слуг; охрана этой особой государственности от какого бы то ни было вмешательства русских обывателей и русского общественного мнения составляла главнейшую задачу обширного служебного класса бюрократии. Официальная Россия была воплощением самодовольной тупости и всегда искала опору в принудительно поддерживаемой темноте народных масс для борьбы с интеллигенциею и с лучшими элементами русской общественности. Ненависть к этой извращенной государственности переносилась на самое государство, и только привилегированные классы, извлекавшие всевозможные выгоды из своей близости к власти, утешались сознанием, если не величия, то величины России и обилием ее природных богатств.

Чувства и взгляды большинства обывателей и народных масс по отношению к государству не могли сразу измениться под влиянием революции. Не удивительно поэтому, что красноречивые призывы к спасению родины, раздававшиеся часто за последнее время из рядов Временного правительства, оставались гласом вопиющего в пустыне.

Быть может, эти призывы уже слишком настойчиво заявляли об отчаянном положении России, делая как бы излишними и напрасными дальнейшие заботы об ее спасении. «Россия находится на краю гибели», она «гибнет или уже погибла», «надо спасать родину» - эти и подобные возгласы вызывали только панику в обществе. Заставляли множество людей уезжать из столицы в такие области России, которые еще не погибли, - в разные внутренние губернии или даже в далекую Сибирь, - но ни в ком не возбуждали решимости содействовать спасению страны, тем более что реальные средства спасения не указывались ни Правительством, ни поддерживающими его общественными организациями.

Подобно тому, как прежде при царском режиме постоянно повторялись, вопреки очевидным неудачам, самоуверенные фразы о конечной решительной победе, так теперь стали обычными заявления противоположного характера - официальные признания неизбежности окончательного поражения и гибели. А если люди не предвидят возможности успеха, они падают духом, чувствуют себя заранее побежденными, добровольно отступают или бегут с поля битвы, и естественно требуют скорейшего заключения мира, на каких бы то ни было условиях.

Вызывать такое подавленное настроение в стране и в армии едва ли целесообразно, если не имеется в виду немедленно положить оружие. При несравненно худших обстоятельствах, когда разбитая Франция буквально лежала у ног Бисмарка, организатор национальной обороны Гамбетта призывал всех к бодрой энергии и к «подъему духа»: «sursum corda!». Правители нынешней Германии, несмотря на ее крайне тяжелое положение, постоянно твердят, что надо держаться до конца, не поддаваясь никаким внушениям малодушия и голода. Фельдмаршал Гинденбург в недавнем обращении к немецкому народу в ответ на приветствия по случаю семидесятилетия со дня его рождения пишет: «Не заботьтесь о том, что будет после войны. Это ведет за собою лишь малодушие и усиливает надежды врагов. Твердо уповайте, что Германия достигнет всего, что ей нужно для обеспечения ее национального бытия, на вечные времена. Напрягите ваши мускулы, крепко взнуздайте нервы и устремите взоры вперед. Мы ясно видим одну цель - создание великой и свободной Германии».

«Крепко закусим губы, - говорит он в другой телеграмме, - и ни слова больше о мире, пока не окончится кровавое состязание. Победа будет наша. Таков должен быть лозунг всего германского народа». Оттого и германский Генеральный штаб избегает сообщать подробности о своих неудачах и потерях на западном фронте и остается вообще крайне сдержанным в своих официальных сообщениях.

У нас же Ставка Верховного главнокомандующего систематически публикует во всеобщее сведение - и в том числе для сведения германцев - известия о самовольном оставлении русскими войсками своих позиций. О полном развале армии и превращении ее в «дезорганизованную толпу», так что, с одной стороны, указывается германцам благоприятный момент для нанесения нам решительного удара, а с другой стороны, нашим союзникам дается повод к раздражению и негодованию против революционной России.

На московском «Государственном совещании», 13 августа, Верховный главнокомандующий генерал Корнилов, которого министр-председатель рекомендовал собранию как «первого солдата Временного правительства», заявил в своей речи, что у него «нет уверенности, чтобы русская армия исполнила без колебаний свой долг перед родиной». «Опасность новых разгромов, - говорил он, - еще висит над страной, еще висит угроза новых потерь территорий и городов, и висит опасность непосредственно над самой столицей. Враг стучится в ворота Риги, и, если только состояние нашей армии не даст нам возможности удержаться на побережье Рижского залива, дорога к Петрограду будет открыта».

Казалось бы, что при таком положении на фронте Верховному главнокомандующему следовало быть на месте и принимать все нужные меры для предотвращения угрожавшей нам опасности, а не сообщать о ней в Москве, которая в данном случае ничем помочь не могла; между тем разглашенные генералом Корниловым секретные сведения были чрезвычайно ценны для противника, который и не замедлил ими воспользоваться: неделей позже Рига была действительно занята германцами, после того как русские войска, значительно превосходившие их численностью, отступили в силу категорических приказаний начальствующих лиц. А несколько дней спустя, 26 августа, «первый солдат Временного правительства» потребовал устранения этого Правительства и передачи ему, Корнилову, всей полноты власти, как бы в награду за сознательную, если не умышленную, потерю Риги.

В подтверждение серьезности своих требований он ссылался на вооруженную силу, готовую двинуться на Петроград по его приказу. И в самом деле, какие-то военные отряды, и в том числе «дикая дивизия», были им направлены против столицы, так что вместо возвещенной им опасности германского нашествия нам угрожало нападение наших собственных русских войск под командой русского Верховного главнокомандующего. «Первый солдат Временного правительства» внезапно превратился в мятежника, устроителя вооруженного восстания против существующей государственной власти, представляющей собою новую революционную Россию.

Чем объяснить это неожиданное, явно преступное предприятие человека, которого выдвинула революция и которому она доверилась с первых же дней своего торжества?

На что он рассчитывал, на что надеялся и кого имел за собою?

Нет сомнения, что в русском обществе бродила мысль о контрреволюции, о необходимости положить конец разнузданной анархии в стране и, особенно, в армии. Придать устойчивость правительственной организации, обеспечить внешний порядок и общественное спокойствие. И эта мысль, встречавшая все большее сочувствие и поддержку среди имущих классов населения, могла вдохновить какого-нибудь популярного генерала на страшно рискованное дело.

Но где у нас те генералы, за которыми слепо пошли бы преданные им войска, как за новым Бонапартом?

На этот раз оказалось спасительным существование в армии выборных комитетов, как посредствующих инстанций между командным составом и солдатской массой: эти демократические комитеты никак не могли бы согласиться принять участие в контрреволюции, направленной к восстановлению прежней военной дисциплины и к отмене приобретенных солдатами гражданских прав. Солдатская масса не находится теперь в безусловном распоряжении офицерства, и нельзя было бы заставить ее идти на Петроград иначе как путем обмана, который раскрылся бы тотчас при приближении к столице. Невозможно было бы предполагать, что войска, не желающие воевать с германцами, пойдут сражаться со своими же и притом против своих собственных интересов, только в силу явно незаконного приказа главнокомандующего.

Генерал Корнилов показал армии плохой пример дисциплины и уважения к законам. Но, как высший ответственный начальник русских войск, стоящих на фронте пред лицом победоносного врага, он совершил величайшее из преступлений. Он задумал и подготовил междоусобную войну в самый опасный момент внешнего неприятельского наступления, обессилил и парализовал оборону и открыл противнику прямую дорогу к Петрограду. К счастью, предприятие генерала Корнилова было обречено на неудачу благодаря именно той демократизации армии, против которой он так решительно восставал. Он требовал смертной казни солдат за неповиновение, за самовольный уход с фронта. И теперь, несмотря на свое высокое ответственное положение в армии, согласно римскому изречению: «patere legem quam ipse tulisti» (терпи закон, который ты сам установил), он на собственном примере доказал бессилие смертной казни в деле предупреждения известного рода преступных действий и замыслов. И, конечно, к нему лично не будет применена эта устрашающая карательная мера.

Нравственные мотивы поступка генерала Корнилова столь же загадочны, как и военные, и политические. Он находил, что Правительство не стоит на высоте событий; но с чего он взял, что он сам стоит на высоте и поведет дела лучше существующего Временного правительства? На чем основывал он возможность навязывать свою личную волю русскому обществу, всем его различным партиям и группам, в том числе солдатам и рабочим? Чем доказал он свою способность управлять государством и благополучно разрешать труднейшие и важнейшие вопросы данного момента? Как боевой генерал он имел, вероятно, свои достоинства и заслуги; он приобрел известность своим бегством из германского плена, но не успел одержать ни одной победы и далеко не пользовался такою репутациею и военным авторитетом, как Брусилов, Алексеев, Рузский, но с самого начала революции сделался почему-то фаворитом Временного правительства и оставался им еще накануне своего выступления.

Так называемое восстание Корнилова было легко подавлено, без кровопролития, и этим мы прежде всего обязаны благоразумию и сдержанности вовлеченных в него войск. Первым последствием этой контрреволюционной попытки было решение Временного правительства немедленно провозгласить «Российскую республику», чтобы «положить предел внешней неопределенности государственного строя»; соответственно этому решению было объявлено в акте 1-го сентября, что «государственный порядок, которым управляется Российское государство, есть порядок республиканский». Делая этот серьезный шаг - формально, может быть, неправильный, как вторгающийся в компетенцию будущего Учредительного собрания, - Правительство, в сущности, только констатировало и подтверждало существующее положение вещей, исключающее, по-видимому, всякую мысль о реставрации. Ничего другого, кроме республики, не может установить у нас никакое Учредительное собрание, хотя бы самое консервативное, ибо старая династия окончательно себя похоронила, и о воцарении кого-либо из ее представителей не может быть и речи, а создавать новую династию было бы слишком нелепо. Само собою разумеется, что официальное признание республики ни в чем не изменит внутреннего состояния страны, не устранит партийной розни, не прибавит крепости и устойчивости Временному правительству и не предупредит дальнейших контрреволюционных заговоров. Акт 1-го сентября имеет значение главным образом для наших союзников, которые до последнего времени не считали установившегося у нас демократического государственного строя окончательным и верили еще в восстановление монархии в лице Великого князя Михаила Александровича, способности которого к роли правителя великого многомиллионного народа абсолютно никому не известны. Теперь, по крайней мере, прекратятся эти наивные толки и намеки заграничных газет по поводу неустойчивости наших внутренних дел.

Вторым последствием корниловской попытки является всеобщая боязнь контрреволюции и в связи с этим чрезвычайно усилившееся влияние крайних левых партий, преимущественно так называемых большевиков. В заседании Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов 31 августа подавляющим большинством принята была резолюция, предложенная большевиками, требующая немедленного осуществления целого ряда радикальнейших реформ, а именно:

«немедленной отмены частной собственности на помещичью землю без выкупа и передачи ее в заведывание крестьянских комитетов с обеспечением беднейших крестьян инвентарем» (т. е. скотом и орудиями насчет неисчерпаемых казенных, т. е. тех же народных, средств?);

«немедленного восстановления полной свободы агитации в армии», «объявления тайных дипломатических договоров недействительными» (с риском прямой ссоры с правительствами Англии, Франции и Северной Америки?). И т. д.

Большевики торжествовали и постепенно достигли фактического преобладания в Совете. Президиум с г. Чхеидзе во главе вышел в отставку, и 25 сентября состоялись новые выборы, которые, к общему удивлению, привели к избранию на пост председателя известного союзника гг. Ленина и Зиновьева г. Троцкого.

Откровенные демагоги завладели самым влиятельным и, можно сказать, руководящим органом революционной демократии, и такие заслуженные деятели, как гг. Чхеидзе и Церетели, должны были уступить место бесцеремонным агитаторам, соблазняющим народные массы необычайною щедростью своих программ. Они обещают немедленный мир, хотя бы и сепаратный, и в этом - секрет их возрастающей популярности в темных классах населения. Но эта популярность быстро исчезнет, когда им придется перейти от громких слов к деловой прозаической работе.

Временное правительство, с своей стороны, совершило ряд крупных ошибок, которые неминуемо должны были подорвать доверие к завоеваниям революции и к созданному ею государственному строю. Во-первых, передовые деятели, входившие в состав этого Правительства, изменили всем прежним своим принципам и традициям, допустив восстановление смертной казни, административной ссылки и произвольных насилий над печатью. Причем эти суровые беззаконные меры мотивировались теми же самыми соображениями - и даже теми же словами, - какие обыкновенно приводились в защиту их при царском режиме. В-третьих, Правительство, по неизвестным причинам, допустило устранение от дел наших лучших генералов - Брусилова, Рузского, Алексеева, Лечицкого, - которых нельзя было отпускать ни в коем случае, точно так же, как в Германии правительство не могло расстаться с Гинденбургом.

Последней, не только военною, но и политическою ошибкою было возложение обязанностей Верховного главнокомандующего на министра-председателя, который по своей прошлой деятельности не имел никакого отношения к военному делу. Одно из двух: или звание Верховного главнокомандующего имеет реальное значение, и тогда оно может принадлежать только лицу наиболее компетентному и авторитетному в военном деле; или же это звание есть только пустой почетный титул, а не высшая ответственная должность в управлении армией, и тогда это звание должно быть отменено. Двусмысленный характер верховного командования не может способствовать поддержанию авторитета правительственной власти и водворению дисциплины в рядах высшего офицерства и подчиненной ему солдатской массы.

Нечего говорить о том впечатлении, какое производят печальные дела нашей новорожденной Российской республики за границей и особенно среди союзных с нами наций. Добровольное оставление Риги русскими войсками по приказу командующих генералов, не вызванное военною необходимостью, при отсутствии соответствующего напора со стороны германцев, о чем откровенно заявляется в официальных сообщениях германского Генерального штаба, принято было в западноевропейской печати как начало конца России в качестве великой державы.

Парижский «Temps» видит в оставлении Риги не только военную, но и моральную катастрофу: «Ничто, даже выигранное сражение, - по словам газеты, - не радует так сердце германского правительства, как зрелище революции, совершающей самоубийство».

Лондонский «Times» оправдывает действия Корнилова тем безысходным положением, в какое поставили Россию военные и рабочие советы и комитеты, не дающие установиться никакому правительственному порядку. «Виды (России) на будущее, - заключает “Times” свое рассуждение о наших делах, -крайне мрачны, и этот факт существенно влияет на войну на всех фронтах, и союзники приходят уже к убеждению, что даже при самых благоприятных обстоятельствах возрождение русской военной силы представляется делом более или менее отдаленного будущего».

Среди союзных стран не замечается уже внешних признаков и проявлений симпатии к русской революции и к русской свободе; напротив, все сильнее высказываются совершенно противоположные чувства, и вместе с тем все более распространяется взгляд, что бесполезно рассчитывать на дальнейшее участие России в войне, что не следует уже оказывать ей какую-либо поддержку или принимать во внимание ее интересы, а надо предоставить Россию собственной ее судьбе.

[...] Падение Риги послужило наглядным доказательством полного торжества Германии на важнейшем для немцев восточном фронте; последовавшее затем занятие германцами островов Даго и Эзеля отдает весь Рижский залив во власть неприятеля, угрожая Финляндии и Петрограду.

Все мечтают у нас о мире, но достигнуть его при настоящих обстоятельствах можно только одним способом - подчинением воле Вильгельма II и беспрекословным принятием тех условий, которые он предпишет нам совместно с императором Карлом V. В этом случае Российская республика своими руками надолго укрепила бы монархический принцип в центральной Европе, заслужила бы презрение и вражду союзных западноевропейских наций и подготовила бы свое собственное падение.

Что же делается у нас ввиду этой грозной перспективы?

Открываются все новые говорильни. Спорят без конца о партийном составе Правительства, о буржуазии и капитализме. Предлагают сразу решить все социальные вопросы и перевернуть вверх дном весь хозяйственный быт страны. Пристраиваются так или иначе к «общественному пирогу», предъявляют неслыханные требования к государственному казначейству и доводят государственные расходы (не считая военных) до фантастических размеров. Принимают разные широковещательные резолюции и все еще сомневаются, следует ли обороняться от внешнего врага или надо ему предоставить свободу дальнейшего движения к русской столице.

Между тем лучшие деятели нашей интеллигенции молчат или держатся в стороне, и никто не крикнет увлекающимся представителям наших многочисленных демократических и партийных организаций: «Остановитесь, одумайтесь, пока еще не поздно! Ведь вы губите Российскую республику своими бесконечными внутренними распрями и возрастающими притязаниями, губите не только материально, но и морально, и вместе с нею хороните те возвышенные идеалы, за которые боролись и жертвовали собою благороднейшие русские люди в течение многих десятилетий!»

Вестник Европы. 1917. № 7-8. С. 395-414.