Рикошет сна

Глава 22. Лихорадочное возвращение

Лепестки, стебли, соцветья, былинки, пыльца, перемолотая цветочная труха… Гомеопатический бар Тильды распотрошен так, будто в нем банда пиратов разыскивала сокровище. Пока мы отсутствовали, ментор и Арчи успели пересмотреть, перенюхать и перепробовать все содержимое этого хранилища, которое Тильда собирала со страстью прирожденного коллекционера.

— Слушай — мы, по-моему, слишком рано вернулись, — толкает меня локтем под бок Вильгельм. — Предлагаю зависнуть в переходном слое еще минут на пять. Смотри, как у них увлекательная беседа идет!

Мы замираем в пустой невесомости за полшага до выхода в реальность. Удерживаться здесь в течение долгого времени непросто — это все равно что стоять на льду неподвижно в остро заточенных коньках без права пошевелиться. Но мы и не собираемся проводить здесь полдня — передохнем слегка и выйдем. Просто я вижу, что Вильгельму необходима небольшая передышка. Последствия употребления индикатора лжи уже сказываются на нем со всей жесткостью. Стала бы я применять настолько опасное вещество ради нескольких минут относительно мирного допроса? Наверное, нет. Но если речь идет о карнавалетах — наверное, да. Так что я сейчас не тороплю ментора и послушно балансирую на своих невидимых коньках по тонкой промежуточной прослойке между двумя пластами реальности.

Глаза у Арчи и Тильды красные-прекрасные, так и брызжут недосыпом. Но держатся об так непринужденно, как будто обоим прямо сейчас не угрожает смертельная опасность, как будто он не маются неизвестностью по поводу исхода нашей миссии, как будто дремлющий на диване не обожжен на треть поверхности своего тела, и как будто совершенно все равно, убьют ли его приятели его дядю или нет.

— Зачем ты переехала на Архипелаг?

— Не знаю до сих пор.

— Но ты самой себе как-то это объясняешь?

— Да. Сначала объясняла тем, что повторяла чужие расхожие фразы: «Тут духовность, тут истина, тут искренние улыбки. Тут снова чувствуешь, что живешь, а не существуешь». Это были не мои слова — но я их повторяла, потому что у меня в обойме не было никакого другого объяснения.

«У меня в обойме». Тильда сейчас говорит не на своем языке, а на нашем, задействуя лексикон киллеров. Мысленно она пытается быть с нами, пытается даже частично перевоплотиться в нас — что совершенно не удивительно, учитывая излучение карнавалета, который сидит сейчас рядом с ней и по-дружески упирается ей коленкой в коленку.

— Ты осознавала, что говорил неправду?

— Нет. Я не врала. Я была уверен: если у тебя нет своего мнения, правдой будет мнение чужое, если его придерживается большинство.

Повисает многозначительная пауза.

— А ты? — чуть понизив голос, спрашивает она. — Ты раньше повторял чужие слова, если своих не находилось?

— Нет, — качает головой Арчи. — Я всегда предпочитал подстраиваться под ситуацию — таков был мой руководящий принцип. Неважно, было у меня свое мнение или не было. Когда внешние неблагоприятные обстоятельства навязывают тебе свои правила игры — странно было бы не подстраиваться под них. Даже не то что странно, а разрушительно, самоубийственно. Мама меня с раннего детства учила: «Если тебя посетит непреодолимое желание высказать вслух свое честное, искреннее мнение по какому бы то ни было вопросу — озвучь его своему самому лучшему и лояльному собеседнику, то есть собственному отражению в зеркале. Встань напротив него, причешись, улыбнись ему — и озвучивай ему свое мнение хоть часами напролет. Отражение будет тебя слушать с величайшим удовольствием. Ты никогда не разозлишь его и не приешься ему — чего нельзя сказать о всех остальных страдальцах, которых ты будешь пытаться познакомить со своим индивидуальным и неповторимым мнением».

— Чудная все-таки у вас мораль, у карнавалетов, — смеется Тильда, помешивая серебряной ложечкой очередную порцию заварки. — Но, не стану спорить, в этом есть какая-то логика и гармония.

— Нелинейная логика Той Стороны, — ухмыляется в ответ Арчи. — Как говорит Кикко, линейными в этой жизни бывают только рельсы.

— Молодец, быстро учишься! — аплодирует ментор.

Вильгельма тем временем трясет, как от тока. Водопады пота льют с него на пол, оставляя следы, как от крупного дожда. Ментор стучит зубами и дышит так хрипло, что это больше похоже на храп. Обычно я стараюсь не дотрагиваться до людей без излишней необходимости — но сейчас хватаю его за оба запястья и пытаюсь поделиться с ним теплом относительно нормального человеческого состояния. Нет, мне не комфортно. После убийств мне никогда не бывает комфортно, равно как и не бывает жутко — бывает нечто в диапазоне от «умеренно плохо» до «никак». Но даже мое «умеренно плохо» — это рай и роскошь по сравнению с тем, что сейчас творится с Вильгельмом.

— Тильда, тебе когда-нибудь снятся комшары? — спрашивает Арчи, принюхиваясь к только что заваренному чаю. — Пожалуй, надо разъяснить поточнее, что именно я имею в виду. Большинство выходов на Ту Сторону в исполнении вас, обитателей Ритрита, классифицировались бы обычными людьми как кошмары. Но для вас это нормально, вы привыкли к таким снам и считаете их не более чем увлекательными приключениями. А есть ли какие-то такие сюжеты, которые нагоняют страх на тебя лично? Может, они и не покажутся кошмарными для других смотрителей снов — но ты от них просыпаешься в холодном поту?

— Конечно, есть! — Тильда на эмоциях расплескивает чай на столик. — В те ночи, когда меня посещают глубокие искренние кошмары, мне снится школа — те десять лет, которые я провела за партой.

Арчи прыскает и тоже расплескивает чай.

— Снится осень, начало нового учебного года. Расписание составлено тщательно и продуманно: самые сложные уроки поставлены первыми. На послеобеденное марево, когда мозги юных гимназистов уже плавятся от переутомления, вынесены культурология и рукоделие. Математику обычно ставят на первые часы, иногда сдвоенными классами. Уже страшно, правда?

— У меня мурашки ужаса бегут по коже от того, что культурологию приходится ждать так долго, — соглашается Арчи.

Тело Вильгельма, заслышав упоминание мурашек, тут же покрывается ими чуть ли не в три слоя. Я испуганно хлопаю глазами — но ментор сжимает челюсти и мотает головой. Ок, я ничего не говорю, ничего не делаю — просто стою рядом с ним в отрезке тонкого прозрачного «нигде».

Тильда тем временем продолжает:

— Начало занятий — восемь ноль-ноль. Моему разуму требуется еще как минимум три часа, чтобы проснуться. Лучше четыре. Для полной гарантии — пять.

— Это и естественно, — поддакивает Арчи. — Вам же здесь важнее по ночам быть в рабочем состоянии, а не днем. Так что это прекрасно, что ты сова, а не жаворонок. Идеальное попадание для твоей профессии.

— Я никакая не пернатая, я аллигатор, — бурчит Тильда. — По крайней мере, мне так кажется в последнее время. Слишком многих приходится…пожирать. Перемалывать челюстями. Уничтожать. Я не птичка — я мерзкое, жуткое пресмыкающееся, заточенное на то, чтобы убивать.

Арчи хохочет — а я впиваюсь глазами в лицо Вильгельма. До Тильды дошла волна наших эмоций, и благодаря карнавалентному катализатору она впитала ее, как губка.

— Если нам объясняют новую тему — да-да-да, полный вперед. Я могу записывать, как автомат, я могу кивать в такт, я могу притворяться, что усваиваю. Блестяще притворяться могу! Но раз в месяц — слишком часто! — нам дают контрольные работы. В восемь утра. Я распахиваю тетрадь — словно разрываю себе грудную клетку ровно вдоль меридиана, разделяющего ребра. Я зомби. Я не понимаю, что творю. На блеклых страницах моей тетради евклидова геометрия рассыпается в прах. Вместо нее на клетчатом листе восстают пространства, отрицающие все земные аксиомы: сумма углов треугольника меняется в зависимости от угла зрения, через две точки может пройти целый сноп попирающих друг друга прямых, а векторы мечутся по плоскостям, как стая перепуганных птиц.

Я слишком глубоко сплю. Я еще не воспринимаю норм и правил нашей действительности. Я не чую тот момент, когда соскальзываю с четкого, логичного решения задачи в сумасбродное потустороннее зазеркалье.

Арчи слушает, затаив дыхание. Первые опыты взаимодействия с Той Стороной еще до дебютного перехода на нее у каждого уникальны. Юный карнавалет впервые впитывает подробный и образ чужой рассказ о соприкосновении наяву с изнанкой бытия и ставит себя на место маленькой Тильды со всей силой своего гуттаперчевого воображения.

— Я не осознаю, что делаю ошибку. У меня нет ощущения, что я зашла в тупик и надо возвращаться назад. С ватной головой, в сонном утреннем дурмане, под шорох опадающих за окном листьев, влажных от липкого дождя- я продолжаю торить путь через бледно-сиреневые клетки, врезаясь в алую линию косо прочерченных полей и грузно соскакивая вялым почерком на следующую строчку.

Вместо того, чтобы решать задачу, я созидаю собственное королевство, подрывающее фундамент геометрии. И получаю за это заслуженную двойку. В краткосрочной перспективе. А в долгосрочной — получаю драгоценный навык ориентировки по Той Стороне.

— Браво! — Арчи вскакивает и кланяется Тильде. А потом падает на одно колено и целует ее руку. — Тильда, это была поэзия! Поэзия о математике, философии, сне и магии. Выражаясь проще, это было волшебство.

Арчи всеми своими эмоциями впился в Тильду. Тильда провалилась в свое прошлое — и в то же время старается цепко думать о нас. Вильгельма выворачивает наизнанку от индикаторного похмелья. Я оказываюсь заключенной в их треугольник, в каждом углу которого крутится по смерчу чужих мыслей и впечатлений. Плюс во мне еще не успела до конца дотлеть смерть Коарга — смерть, порожденная в моих руках. Я всхлипываю во весь голос, поскальзываюсь на том льду, на котором честно балансировала так долго — и падаю лбом прямо на вымокшую от раскаленного пота рубашку Вильгельма.

Наутро я лежу лицом в подушку, будто воин, павший ничком на поле боя. Я уговариваю себя не думать о том, что вертится в моей голове, как облако пчел вокруг улья. Но облако все разрастается и разрастается, и зудит все громче, и нестерпимо царапает стенки моего черепа изнутри. Через несколько минут мне и Вильгельму предстоит взглянуть в речные доверчивые глаза Арчи. Подросток, убийца его отца и убийца его дяди — великолепная компания!

Мне никогда раньше не доводился оказываться участницей такого расклада. Я убивала часто и много — но никогда не близких людей близких мне людей. Да, звучит это так же путанно и нелепо, как и ощущается. Черт. Мне нехорошо — и я чувствую, что в довесок к моим персональным ощущениям на меня налипли еще и «нехорошо» других людей. Это все Арчи виноват, Арчи! И его карнавалентное излуечение!

«Не думай больше об этом, не думай!» — мысленно кричу я себе. — «Думай лучше о нежнейшем, насквозь пропитанном сливочным маслом картофельном пюре, которое долго взбивали блендером! О пюре с соленым огурцом, квашеной капустой и сосисками с сырной начинкой!»

У меня нет сил встать с кровати и пойти в ресторан — а есть хочется нестерпимо. Сил нет даже позвать кого-нибудь. О том, чтобы взять в руки смартфон, и речи быть не может — я просто не попаду по клавишам.

— Давай я сбегаю в ресторан и привезу тебе еду, — раздается деликатное мяуканье Грабабайта с подоконника. Кот все еще перебинтован посередине, как сверток с подарком — но уже копытом топчет, рвется в бой.

— Как ты ее принесешь? — едва слышно ухмыльнулась я. — На спине, как грузовой слон?

— Нет, — с энтузиазмом возражает Байт, — я впрягусь в тележечку, которую официанты возят, и доставлю тебе ланч из трех блюд. Попрошу, чтобы мне по-быстренькому смастерили пилотку из салфетки, и она будет мне взамен поварского колпака…

Ах да, уже ланч. После ответственных заданий я всегда сплю особенно долго.

Я слабо отмахиваюсь — не нужны мне такие инвалидные геройства с его стороны. Граба же никогда тягловым животным не был, он в повороты не впишется, он всю «тележечку» на клумбу перевернет, он… Да и в конце концов, как он вообще на подоконник забрался, если он еще шесть часов назад на обоженную лапу наступить не мог? Я утомленно закрываю глаза.

Хоть я и не сплю, Та Сторона просверкивает перед моими глазами. Проворачивает образы и сюжеты прямо на фоне ощущения моей руки, сжавшей уголок подушки. Я где-то между Тут и Там, я черно-белая пиксельная картинка без плавных линий и полутонов.

Вдруг дверь ревет, как пациент, которому пришлось усесться в кресло безалаберного стоматолога — врач не выдержал время действия анестезии и впился в десну раньше, чем та онемела.

На пороге стоит Вильгельм. И та самая «тележечка», в которую намеревался впрячься Граба.

Чувствуя себя вполне по-хозяйски, ментор заходит, пододвигает ко мне тележку и плюхается на мою кровать.

— Извини. Я не учел возможных смещений под воздействием карнавалентного поля. То, как ты страдаешь сейчас — это должно было быть моими ощущениями после применения индикатора лжи. Они перескочили на тебя, пока мы висели в промежуточном слое.

Я беру сосиску рукой, обмакиваю в картофельное пюре и откусываю. Мне не до манер. Вильгельм, нимало не стесняясь, ухватывает с моей тарелки ломтик огурца и повторяет с ним ту же процедуру — сначала в облако пышного пюре, потом в рот. Себе, не мне.

Байт шипит и замахивается на него лапой с выпущенными когтями:

— Не воруй! Она устала и голодная!

Вильгельм посылает котику в макушку свинцовый заряд из своих бесчувственных глаз и повторяет операцию с ломтиком помидора.

— Как мы ему скажем? — спрашиваю я.

— Ну как ты сама думаешь? — по тому, как напряглись плечи Вильгельма, я понимаю, что сейчас зайдет разговор о неудобной для него теме. — Давай я сначала попробую объяснить свою позицию тебе, и ты мне скажешь, насколько убедительно она звучит.

Я согласно мычу через картошку.

— Работать охранником в заведениях наподобие подземного дворца Фарейда — самая скучная профессия на свете. Ты не представляешь, как это невыносимо — всю ночь шагать туда-сюда по коридорам, в которых ничего никогда не случается. Я ощущал, что меня наказали больше, чем заслуженно запертых в тюрьму заключенных. Заключенные находятся в перманентно пассивной позиции — государство оплачивает их существование, дает им работу и занятия, заботится о них, как строгие родители о непослушных детях. Я же застрял в промежуточном положении, оказался ак же заперт в тех сумрачных подземных стенах, как и заключенные. Так же мог выйти оттуда только тогда, когда получал на то разрешение начальства. Но я не могупозволить себе расслабиться так, как они — я постоянно вынужден был сохранять бдительность, нести ответственность и следить. Следить за тем, чего не происходит.

Грабабайт заслушался так, что его аккуратная нижняя челюсть с зубками-иголочками плывет вниз.

— Я сходил с ума. Мне нужно было движение, азарт, игра с высокими ставками… И еще этот автомат на боку болтался… Тебе повезло: нож в невидимом кармане реальности совсем не то же самое, что железная тяжесть на боку. Про ботинки я вообще молчу. На униформе экономили, как могли. Одежда была еще терпимой — но обувь… Колодку как будто для деревянной марионетки выпиливали, не думая об анатомии стопы и о том, как каждая ее точка проецируется на органы тела. От того, что черствая беспардонная подошва шаг за шагом давила на деликатные точки, начинали болеть то почки, то позвоночник. Невыносимо, — ментора передернуло. — Фаревд, как и большинство баснословных богачей, в быту оборачивается великим жадиной — особенно по отношению к своим же подчиненным.

— Понимаю, — сглатываю я. — Тебе хотелось деятельности. Из-за заточения в пустоте, где ничего не происходило, у тебя начисто атрофировались все ориентиры, и ты видел вокруг себя одну лишь темноту. Задание убить незнакомого человека давало тебе шанс и размяться, и проявить себя, и — насколько я могу догадываться — получить повышение или поощрение.

— Нет, тут даже не в поощрении было дело, — мотает головой Вильгельм. — Все наши были готовы удавиться за возможность оказаться в водовороте действия. Нам было все равно, по кому стрелять — по чужим ли, по своим ли — лишь бы не перетаптываться с ноги на ногу. И, поверь, те, кто расстались с жизнью по вине своих же напарников, ничуть их в этом не обвиняли и не злились на них.

— Верю, — снова сглатываю я. — Но в любом случае нам надо будет обоим поговорить с Арчи.

— Если что, то не забывай: задание уничтожить Коарга дал тебе тоже я! — напоминает ментор и поднимается с моего одеяла.

Я лениво доедаю картошку — мягкую, как облако, и пухлую, как перина. Проваливаюсь в глухой сон под плавящими лучами полуденного солнца — и просыпаюсь от звуков колыбельной.

— Баю-баюшки-баю! Спи, а то тебя прибью! — ласково мурлычет Грабабайт, лежа на животе н полу в комнате и перекатывая здоровой лапой свою игрушечную мышь. Так он укладывает ее спать, предварительно покормив манным пудингом. Мышь с измазанной мордочкой терпит все, стоически закатив пластмассовые глаза.

Я поднимаюсь с постели и сажусь на подоконник, свесив ноги наружу. Мне сейчас необходимо это ощущение пропасти — высоты, которая разверлась под тобой и ты можешь туда в любую секунду рухнуть. Как одна из звезд, которые лениво плюхаются в море. Как луч лунного света, который пронзает толщу воды своим серебряным щупальцем и ловит энергетический планктон. Как созревший плод, который шмякается с ветки на аллею сада, внезапно перервав пуповину, связующую его с деревом.

— Завтра утром милый котик Байтик мышеньке своей повяжет бантик, — кот голосит уже не на шутку, забыв о том, что большинство обитателей Ритрита спят. Манный пудинг с мышиной мордочки успел полностью вытереться о ковер.

Вильгельм неслышно приближается ко мне по боковой дорожке и так же запрыгивает на подоконник. Калейдоскоп созвездий над головой водит хороводы вокруг почти полной луны. Упитанные влажно-серебряные звезды по одиночке сигают на волны, чтоб покачаться на ладонях морских божеств и попить океанских соков. Назад на небосвод вползают медленными, отяжелевшими и по-тропически раздобревшими.

Арчи выныривает из темноты, как тонкое светлоликое привидение. Мы с Вильгельмом синхронно разворачиваемся и забрасываем ноги в комнату — но карнавалет просит:

— Пожалуйста, давайте поговорим тут? Здесь снаружи так красиво, и такой вкусный цветочный воздух…

Мы так же синхронно поворачиваемся обратно. Мы смотрим в землю у ног Арчи, не в силах поднять глаза на его лицо. Мы хватаем ртом воздух и не знаем, кто из нас должен начать — и с чего начать. Мы все-таки не ораторы и не мастера риторики. Мы…

— Я знаю, — ласково произносит он. — Я знаю больше, чем может показаться со стороны. Зато мама моя многое не знает — это вот с ней придется быть осторожными и деликатными. Она не знает даже, что Коарг на самом деле ей не родной брат. А Стурк хоть и родной — но про него она тоже не знает слишком многого…

— Как получилось так, что тебя забрали от мамы? — спрашиваю я.

— После гибели папы мама во многом полагалась на Стурка, а он, в свою очередь, на Коарга. Коарг был уверен, что у меня есть доступ к документам, которые помогли бы ему скрыть множество махинаций от глаз правосудия — а часть бумаг можно было бы использовать для шантажа состоятельных и высокопоставленных персон. В какой-то момент ему взбрело в голову, что на меня будет проще воздействовать, если переселить меня к себе в дом. Пока я думал, что мама погибла, ее на самом деле похитил ее же родной брат, Стурк. Ей он сказал, что за мной охотятся злоумышленники, убившие моего отца, и ради нашей общей безопасности маме не следует искать меня. Стурк регулярно доставлял ей мнимые новости обо мне и даже показывал мои фотографии — настоящие, сделанные Коаргом.

— Я собирался извиняться, — фыркает Вильгельм, — а теперь, наоборот, начинаю жалеть, что не пришиб еще и Стурка впридачу.

— Не стоит, — морщится Арчи, прислоняясь спиной к стволу дерева. — Он безвольный и перепуганный человек, который никогда не был полноценной личностью. Мой отец жил, горел и дышал своим делом — благородной работой в энергетике и особенно технологией конверсии. Коарг был столь же неравнодушен к своим грязным делишкам. Стурк же как флюгер — вертится, куда ветер подует. Карнавалентная гибкость выродилась в нем в отталкивающую мягкотелость. Кроме того, жесткий бизнес Коарга окончательно размолотил его и превратил в тряпку: Стурк страдает от чередующихся друг с другом депрессии, панических атак, паранойи и психозов. Я не уверен, что он еще долго протянет за пределами психиатрической лечебницы.

— Как, кстати, зовут твоего отца? — спрашивает ментор. — Ты никогда не называл его имя…

— Леврон Ворлинкатте, — скромно отвечает Арчи. — В нашей ветви клана к типично начальному «О» добавилась стартовая «В», поэтому не всем удается догадаться о нашей генеалогии.

— Сам маэстро Леврон? — восхищенно орет с ковра Грабабайт. — Кавалер ордена Научного почета, дважды рыцарь Сингулярности и пожизненный академик всепланетарного значения?

— Да, — еще скромнее подтверждает сын великого ученого.

Вильгельм в свете разгульной луны зеленеет и вцепляется в подоконник пальцами так, что ломает два ногтя.

— Я представляю, что ты сейчас чувствуешь, — улыбается Арчи. — Но удивительно тут не то, что охранник Фаревда на пять с плюсом выполнил свою миссию — а то, что в пещеру Фаревда занесло рыцаря и пожизненного академика. За идеализм, увы, всегда приходится расплачиваться — будь то идеализм светлый, как у моего отца, или темный, как у моего сводного дяди.

Вильгельм молчит. Он словно похудел в два раза, а кости его превратились в лезвия.

— Вильгельм, — обращается к нему Арчи тоном доверчивым и полным любви, — я умею чувствовать людей так, как ты никогда не научишься. И, поверь, если я выбрал для защиты себя, своей мамы и доброго для всей земли дела именно тебя — я сделал это сознательно.

Я болтаю ногами и улыбаюсь. У меня никаких угрызений совести нет. Я просто рада, что мы почти уже победили, и что дела однозначно движутся в правильном, хорошем направлении.