Французы продолжали осаду Рима. Все ближе к крепостным стенам подступали земляные валы, все разрушительнее становились обстрелы. Орудия и гаубицы не щадили ни жилые дома, ни памятники старины. Бомбы падали и на домишки бедноты в кварталах окраинного Трастевере, и на центр города – площадь Испании, Капитолий и Корсо. Одна из бомб попала в Квиринал, другая угодила в собор святого Петра, счастье еще, что купол выдержал. Досталось и дворцам Ватикана, где осколки повредили фрески Сикстинской капеллы, творения великого Микеланджело.
Гибли в Трастевере люди, рушились дома, иссякало продовольствие, но город не сдавался. Каждое утро триумвиры Мадзини и Саффи, в простой повозке, без всякой охраны объезжали улицы Рима.
Мадзини не переставая дымил неизменной тосканской сигарой и молча смотрел, как женщины, не обращая внимания на орудийную пальбу, несут к реке корзины с бельем, а мальчишки собирают кусочки картечи – отличное грузило для удочек. Рим жил своей обычной жизнью. Если бы не баррикады на перекрестках да часовые на мостах через Тибр, в минуты затишья могло показаться, будто нет никакой войны. Между тем аванпосты французов стояли всего в миле от города.
Саффи сбоку поглядывал на Мадзини. Как же он постарел за эти дни! Болезненно-бледное лицо и лоб прорезали новые морщины, а уже начавшие редеть волосы заметно поседели. Но в запавших глазах прежний огонь и прежняя вера в чудо. «Может, чудо и произойдет? Ведь римляне его достойны», – думал Саффи.
Да, Мадзини не терял надежды. Больше того, с каждым днем отчаянной обороны надежда эта крепла. Все новые письма прибывали к нему из Франции. В Париже зреет гнев, растет ненависть к Луи Наполеону. Уже многие матери получили от властей извещения о гибели сыновей под стенами Рима, и каждое такое письмо – еще одна искра в тлеющем огне. Когда же дошла до Парижа весть о кровавой битве за виллу Четырех Ветров, гнев выплеснулся наружу.
Рано утром 13 июня парижские рабочие, ремесленники, студенты запрудили бульвары Парижа. Но где-то задержались вожди-монтаньяры, Ледрю-Роллен, Араго, Бастид, и они стояли в бездействии, теряя драгоценное время. В толпе было и двое русских эмигрантов, Герцен и Сазонов. Наконец вожди появились, и колонна двинулась по улицам и бульварам к Национальному Собранию. С флагами, французским и Римской республики, с пением «Марсельезы», но без оружия. Организаторы протеста боялись, как бы власти не обвинили их в насилии над волей парламента.
Странные люди, в такую минуту они боялись «дать повод». Штыкам и пулям они хотели противопоставить знамена и «Марсельезу». А ведь народ готов был восстать и ждал лишь сигнала! Так и не дождался. Недолгим был марш колонны. На улице Мира путь ей преградила рота венсенских стрелков. Когда колонна приблизилась, стрелки внезапно расступились, и на демонстрантов из глубины улицы вылетел эскадрон драгун. Драгуны врезались в ряды безоружных демонстрантов и, как рассказывал потом друзьям Герцен, «с каким-то упоением пустились мять людей, рубя палашами плашмя и острой стороной при малейшем сопротивлении».
К вечеру все было кончено. Одних вождей монтаньяров арестовали, другие, как Ледрю-Роллен, сумели бежать в Англию. Из Лондона Ледрю-Роллен призвал парижан поднять восстание. Призыв остался без ответа; у разгромленного, подавленного народа больше не было на это сил.
День 13 июня 1849 года стал черным днем для демократов всей Европы. Французская республика так и не смогла отстоять свою свободу, а у Римской республики исчезла последняя надежда.
Ночь выдалась на удивление тихой. Лишь у крепостной стены постреливали часовые, свои и французские. Гарибальди сидел за столом в пустой гостиной виллы Саворелли и при свете керосиновой лампы писал Аните в далекую Ниццу.
"Дорогая моя Анита, из письма Менотти я понял, что болела ты долго, и не знаю, совсем ли теперь поправилась. Потому очень тебя прошу, пришли хоть две строчки, чтобы я успокоился. Пусть и мама внизу свою подпись поставит, тогда мне не так будет страшно за вас.
У нас тут все по-прежнему. Галльские монахи кардинала Удино каждый божий день осыпают нас бомбами и ядрами, а мы до того к этому привыкли, что перестали обращать внимание. Бомбы, правда, пробили три бреши в бастионах, но мы ничего, держимся. Я с легионом защищаю холм Джаниколо. Римский народ оказался достойным своего былого величия. Здесь живут, сражаются и умирают… В госпиталях раненым без эфира отрезают ногу или руку, а они молчат – ни крика, ни стона. А поэт Гоффредо Мамели – мы шли вчера в бой, распевая его гимн, – едва очнулся, спросил у нашего врача Бертани: «Взобраться на коня я смогу и без ноги, верно?» Вот какие люди защищают город, моя Анита! Час нашей жизни в Риме… стоит ста лет спокойной жизни. Какое счастье, что мама родила меня в эту прекрасную для Италии пору!
Как она там, родная моя?
Поцелуй за меня, дорогая, ее и детей. Менотти вот порадовал большим письмом, а ты молчишь. Отвечай поскорей и люби меня крепко.
Твой Джузеппе".
Он сложил листок вдвое, взял конверт, и тут… в комнату вбежал Манара.
– Проспали, проворонили, мерзавцы!
Лицо его было искажено яростью. Таким Гарибальди видел Манару впервые.
Он еще не знал, что произошло, но уже понял – случилось непоправимое.
– Внезапная атака? – только и спросил он.
– Да, французы ворвались в бреши! – подтвердил Манара.
Батальон полка Унионе, отразив очередную вылазку французов, устроился на ночь в двух полуразрушенных домах. Спали солдаты спокойно, ведь командир полка выставил часовых у всех трех брешей, да и с крепостной стены при свете факелов наблюдали за врагом дозорные.
Но нашелся предатель – увы, у осажденных в самые трудные дни часто отыскивается свой предатель, – который провел французов потайной тропой к самым брешам.
Внезапная атака, без стрельбы и криков «Ура!», часовые заколоты кинжалами, а две бреши после короткой схватки взяты. Лишь на вилле Барберини второй батальон отбил нападение – успел-таки часовой, падая, дать выстрел. Когда Гарибальди и Манара прибежали к вилле Барберини, два бастиона из трех, второй и центральный, уже были в руках французов. Судьбу сражения решали сейчас не часы, а минуты. Прежде всего надо было провести разведку боем. Ее Гарибальди поручил берсальерам.
Манара уже сумел взять себя в руки, к нему вернулась его обычная невозмутимость. Он подошел к стоявшим в строю берсальерам и громко сказал:
– Нужны сорок добровольцев в разведку. Треть из них навсегда останется на поле боя, еще треть будет ранена. Кто готов идти?
Вызвался весь батальон.
Отобрав первых сорок, Манара хотел повести их в разведку. Гарибальди не разрешил – его штаб и так поредел наполовину, да и сил для разведки боем маловато. Он объединил берсальеров с ротой римского легиона Сакки и ему-то и поручил совершить вылазку.
Сакки был горд доверием Гарибальди. Он немного ревновал Гарибальди к Манаре. Конечно, Манара храбрец каких поискать, умница и в обращении с подчиненными ровен и прост. Только эта простота графская. Нет-нет да и проглянет снисходительная усмешка, пренебрежение к ним, офицерам-гарибальдийцам. Однажды Манара даже пошутил, что Гарибальди, если уж производит своих легионеров, то из сержантов прямо в майоры, а из лейтенантов в полковники. Вот он, Сакки, от лейтенанта до полковника и дослужился. Всего за три года. Так ведь каких три! Из одних боев да схваток! Манара, правда, тоже дома не отсиживался – весь сорок восьмой с австрийцами сражался. Но в Южной-то Америке он не был, в пампасах и комариных болотах не голодал! Нет, свои звания они, ветераны-гарибальдийцы, заслужили по праву!
Впрочем, эти мысли приходили Сакки лишь изредка, в недолгие часы передышек. Сейчас же он думал об одном – как вернуть бастионы.
Безлунной ночью сорок берсальеров и рота римских легионеров под командой Сакки пошли на штурм. Увы, Манара не ошибся – из разведки боем многие не вернулись, остальные отступили к воротам Сан Панкрацио. Сакки ранило в руку, но он готов был снова возглавить атаку. Гарибальди, однако, стало ясно, что линия крепостных стен потеряна, и безвозвратно.
А в забывшемся тревожным сном городе набатно гудели колокола – триумвират сзывал римлян на защиту своих домов и улиц. Генерал Розелли с офицерами штаба уже неслись в бешеной скачке к Джаниколо.
Соскочив со взмыленного коня, еще не дойдя до ворот Сан Панкрацио, где стояли Гарибальди и Манара с группкой офицеров, Розелли обрушился на Гарибальди с упреками:
– Ваши волонтеры – не солдаты, а сущие анархисты! Хотят – воюют, хотят – устраивают себе отдых.
– Мои анархисты, господин генерал, вот уже двадцать дней подряд сражаются под стенами Рима! – парировал Гарибальди.
– А отдыхают они только в могиле, да и то, если их удается похоронить, – добавил Манара.
Розелли метнул на него мрачный взгляд. «Этому графу-гарибальдийцу впору надевать красную рубаху», – с досадой подумал он. Однако отвечать ему не стал, главное сейчас – подчинить своей воле Гарибальди. Пагубного двоевластия он не допустит!
– Не сомневаюсь в храбрости ваших солдат, генерал, – резко сказал он. – Но бастионы второй и центральный потеряли ваши волонтеры, они должны их вернуть. – Он вынул часы. – Через час начнете атаку.
– Не начну, господин генерал. Ведь оттуда, – Гарибальди показал рукой на два захваченных бастиона, – французы перестреляют нас, как на плацу.
Снова, как и под Веллетри, сошлись лицом к лицу эти два человека, и на этот раз Розелли отступил перед твердостью Гарибальди. Подавив гнев, сказал:
– Я доложу о вашем отказе Мадзини. И попрошу принять все необходимые меры.
– Непременно доложите, – подхватил Гарибальди.
Круто повернувшись, Розелли зашагал прочь, сел на коня и помчался в город.
Мадзини с нетерпением ждал его возвращения.
Выслушав доклад Розелли, он решил тут же обсудить все с Гарибальди. В квартале Трастевере он попал под огонь французских осадных гаубиц, а у Джаниколо – под пули французских снайперов-зуавов. Он перебегал от одного разрушенного дома к другому и, переждав, пока обстрел стихал, устремлялся дальше. Наконец он добрался до виллы Спада, куда Гарибальди перенес свой штаб. К вилле Саворелли французским артиллеристам удалось пристреляться, и она рухнула, едва не похоронив под обломками Гарибальди и всех штабных офицеров.
Гарибальди и Манара встретили Мадзини у ворот и повели через парк на виллу. Совсем рядом, на центральной аллее разорвалось ядро, сбив голову мраморной статуи.
– Так они превратят в развалины весь город, – сказал Мадзини, отряхивая запорошенную пылью шинель. – Поймите, Гарибальди, мы не можем только обороняться! Почему вы не выполнили приказ Розелли?
– Не хочу без толку потерять половину своих волонтеров. Их и без того полегло немало. А других солдат у меня нет и, похоже, не будет.
Обстрел усилился. Французы ввели в действие тяжелые осадные орудия.
– Подождите меня здесь, – сказал он Мадзини. – Я только поднимусь к Лавирону. Прикажу огонь всех наших батарей перенести на захваченные бреши.
Мадзини, глядя, как Гарибальди быстро и ловко поднимается в гору по крутой тропе, с горечью сказал Манаре:
– Не знаю, удастся ли отбить бастионы, но убедить Гарибальди мне не удалось. Может, вы попытаетесь, Лучано?
Манара отрицательно покачал головой:
– Если Гарибальди принял решение, его не переубедит сам господь бог. Да и как начинать атаку, не получив подкреплений!..
– Тогда все потеряно! – воскликнул Мадзини. Глаза его лихорадочно блестели. – Нам остается лишь сражаться и погибнуть на баррикадах!
За время осады Рима Лучано Манара, прежде убежденный монархист, успел оценить и полюбить республиканца Джузеппе Мадзини. Полюбить за светлый ум, доброту и стойкость.
– Положение очень тяжелое, но, по-моему, не безнадежное, – ответил наконец Манара. – За одну ночь мы сумели создать вторую линию обороны. И новых атак французы не начинали. Тем временем…
– И не начнут, – прервал его Мадзини, – предпочтут сначала разрушить Рим до основания. Помешать этому может только контратака. Сегодня, немедленно. Для нас без нападения нет защиты.
– Я вовсе не отказываюсь атаковать врага. – Они обернулись. К ним подходил Гарибальди, вернувшийся с горы Сан Пьетро. – Придайте мне два пехотных полка, – продолжал он, – и хотя бы двести кавалеристов, и я завтра ночью ударю французам в тыл. Обещаю хорошенько их потрепать.
Мадзини вскочил с камня, на котором сидел.
– Тогда готовьтесь к атаке, – радостно воскликнул он. – Вы получите тысячу пехотинцев и два эскадрона кавалерии!
Ночная вылазка так и не состоялась. Вместо кавалеристов Розелли прислал со штабным офицером сухую записку:
«Гарибальди, среди поросших кустарником холмов и в густых виноградниках кавалеристы станут легкой добычей снайперов. Это уж наверняка будет бессмысленным побоищем. Что же до двух линейных полков, то полагаю более разумным направить их на защиту Трастевере. В дальнейшем, если удастся создать сильный ударный отряд, нанесение ответного удара, возможно, и станет реальным. Намеченная вами на ночь атака таким образом отменяется. Ждите дальнейших приказов.
С уважением главнокомандующий войсками Римской республики дивизионный генерал Пьетро Розелли.
Рим, 27 июня 1849 года».
Гарибальди в бешенстве разорвал письмо на мелкие куски.
– Да он что, издевается надо мной?! Вместо подкреплений присылает свою идиотскую писульку. Что ж нам теперь, умирать здесь, под ядрами? Нет уж, благодарю покорно! – он бросил быстрый взгляд на Манару. – Соберите и постройте легион. Возвращаемся в Трастевере. Будем там сражаться на баррикадах.
Манара видел – Гарибальди вне себя от гнева и сейчас выполнит свою угрозу, оставит позиции на холмах и спустится в город. И это будет концом обороны, ее гибелью. Надо во что бы то ни стало его разубедить!
– Гарибальди, поверьте, я тоже знаю цену Розелли! – спокойно, неторопливо, как всегда в тяжелые минуты, заговорил он. – Но и его можно понять.
Гарибальди озадаченно смотрел на Манару.
– Понять Розелли?!
– Да, такая атака и впрямь выглядит слишком рискованной.
– Для него, но не для меня, – зло бросил Гарибальди.
– В том-то и дело! – подхватил Манара. – Он воюет согласно доктрине, а вы зачастую – ей вопреки.
– И заметьте, дорогой мой Манара, побеждаю!
– И этого Розелли не в состоянии простить вам.
– Потому что он чиновник от инфантерии! – в сердцах сказал Гарибальди.
– Армии нужны и чиновники, добросовестные исполнители приказов. Розелли был бы, вероятно, отличным офицером под вашим началом. А Розелли в роли главнокомандующего – нелепость.
– Мадзини так не считает!
– Мадзини прежде всего политик, а в политике свои законы.
– Я в его дипломатических хитросплетениях вконец запутался. Боюсь, он – тоже.
– Нет, Гарибальди, в политике он видит далеко, дальше нас всех. Сейчас Рим можно спасти только путем дипломатических переговоров. Право, все не так уж безнадежно. Главное, продержаться как можно дольше. Здесь, на Джаниколо. – Он испытующе посмотрел на Гарибальди – убедил или нет? – Ну а с ночной атакой я бы повременил, пока не соберем мощный ударный отряд. Пожалуй, тут Розелли прав.
– Сомневаюсь, – пробурчал Гарибальди. – В любом случае он мог бы сам приехать и изложить свои резоны, а то шлет… предписание.
– Верно. Но поймите же, судьба Рима важнее личных обид!
– Не стройте иллюзий! Судьба Рима предрешена, – с горечью сказал Гарибальди.
– А вдруг… Но если и так, мы оставим потомкам пример стойкости. Душа обороны вы, Гарибальди, и по вас будут судить обо всей республике. Не дайте врагам втоптать в грязь нашу посмертную славу!
Гарибальди махнул рукой.
– Вам бы проповедником быть, Манара. Ладно, я остаюсь.