Римская рулетка

Глава 3 OMNIA МЕА MECUM PORTO[10]

– А ты что видела?

Айшат лежала на жестком и неудобном тюфяке, но не особенно замечала его, потому что под головой у нее удобно разместилась рука Дмитрия Хромина, а до самых глаз ее укрывал пиджак из ткани, невиданной в Древней империи. Периодически Айшат закрывала глаза, и тогда Хромин чувствовал себя красноармейцем Суховым, соблазнившим-таки Гюльчатай в далеком Туркестане. Рукой не двигал, хотя отлежана она была уже основательно. Все женщины любят отдыхать, примостив голову на мужском бицепсе, нимало не заботясь о кровообращении в конечностях любимого.

Хромин, словно на часы, взглянул на левую руку, где прямо на ладони сделал необходимую надпись шариковой ручкой.

– Айшат! – прочитал он.

– А? – Глаза над воротом пиджака открылись и глянули сонно и счастливо.

– А ты чего видела? Там, на кладбище?

Айшат только удивленно сморгнула.

– Ну, вот сплела ты венок, – Хромин кивнул на размокшие под дождем левкои и гиацинты, свалившиеся с головы девушки при излишне бурном объяснении на подоконнике и теперь лежащие на полу, рядом с аккуратно сложенными, свежевыглаженными брюками. – Вот подошла ко мне, и я тебя послал подальше…

– Это не меня… – улыбнулась Айшат мечтательно, как всегда улыбается женщина, когда условности не мешают показать понимание трехэтажного мата. – Это ты послал подальше озлобленного мальчика, который ушел следом за вооруженным офицером и яростным воином…

– Плевать на яростного воина! – отрезал Хромин. – Вот они ушли, а ты сказала, что у меня стихи не такие, как надо. Очень хорошо. Я не обижаюсь. А дальше что ты видела?

– Ты встал и пошел поговорить с… – Айшат затруднилась с русскоязычным определением и, пошевелив губами, сформулировала: – Ео ipso[11].

– Эо ипсо, – проворчал Хромин, – ну, дальше.

– Не дело женщины присутствовать при разговоре двух джигитов, – невозмутимо пожала плечами восточная девушка.

– Ты что, отвернулась, что ли? – с тоской спросил Хромин, особенно остро почувствовав, как затекла рука.

– Я зашла за могилу! – с достоинством ответила Айшат. – Бывают моменты, когда девушке надо зайти за могилу.

– М-да, – подумал вслух Хромин, – свидетелей у меня, стало быть, нет. Я подошел к нему. Я снял у него с пальца кольцо. А дальше?

– На закате длинные тени, – подумав, сказала Айшат. Это звучало как начало очередного стихотворения, но продолжения не последовало.

– И что?

– Я видела тень того, кто стоял у камня. Он поднял что-то длинное и острое. Он опустил его резко. Он ушел по направлению к дороге. Когда я вышла из-за могилы – а бывают моменты, когда девушке нужно выйти из-за могилы, – там лежал только бедный Ео ipso. А от дороги возвращался ты…

– Я вернулся, – нервно зашептал Хромин, – конечно, я вернулся! Я же не знал, в какую сторону идти, и решил, что лучше рискнуть и потратить полминуты, чем потом полдня. Ты же видела, я подошел, а он уже дохлый! И я побежал.

– А я побежала за тобой. Но поскольку на мне были туфли…

– А белого ты видела? Белая фигура, ломившаяся через виноградник? Ты ее успела разглядеть?

– Поскольку на мне были туфли, то я сразу отстала от тебя, но сняла их и продолжала бежать. Потому что ты мой муж!

– Минуточку! – перебил ее Хромин. – Что значит «потому что»? А если бы я не был твоим мужем?

– Во-первых, я не знаю, какие у вас на свадьбах обряды и традиции…

– Что ты мне плетешь? – возмутился Хромин. – Что ты мне на уши вешаешь? Ты что же, хочешь сказать, я прирезал этого римлянина, а ты, мол, все равно за мной босиком, потому что у нас, у русских, традиция на свадьбе прирезать, предварительно обмотав скотчем, джигита, пришедшего в гости? Ты соображаешь, что мелешь? Ты фильтруешь базар?

– Иди ко мне, – ответила Айшат универсальной фразой, последним женским аргументом во всех дискуссиях, развертывающихся в постели. Вариант того же аргумента («Не прикасайся ко мне»), к счастью, не употребляется между молодоженами.

Снаружи, в стеблях плюща, увивающих фасад непрезентабельного постоялого двора, послышался шорох, и напряженные нервы Хромина мигом усадили его на постели торчком:

– Это еще что?

– Дождь, – успокоительно проворковала Айшат, гладя его по спине, усеянной веснушками, как у всех светлоглазых блондинов. – Или зверек какой запутался.

– Дождь кончился, – пробормотал санинспектор, укладываясь на постель и гадая, отчего чешутся ноги: из-за шерстяного одеяла или по вине тех, кто в нем живет. Последние двадцать лет отучили Диму по укусу определять в темноте вид кровососущего паразита. В Санкт-Петербурге уже десять лет нет клопов. Их съели тараканы. – А зверькам надо бы спать, утро уже.

– Это ночной зверек, – утешала его, укладывая обратно в кровать путем активного оглаживания, молодая и незваная жена. – Это летучая мышка. Или ему не спится, как нам. Как сказал ваш великий поэт: «Не спит с крылом подбитым птица, летя к земле…»

– Было бы нелепо, – хмыкнул Дмитрий, слегка расслабляясь, – если бы она спала. Это кто, Тютчев, что ли?

– Юрий Энтин, – игриво шепнула ему на ухо Айшат, – музыка Шаинского.

Ночной зверек за окном, с хрустом оборвав ветку плюща, издал хриплое проклятие. Вниз посыпались мелкие камушки.

– Летучая крыска, – мрачно сказал Хромин.

– Дядя Салим? – осторожно предположила Айшат.

– Сколько раз тебе говорить…

Почувствовав, что муж готов рассвирепеть, Айшат поспешно согласилась:

– Нет тут никакого дяди, это Древняя Греция.

– Древний Рим! – наставительно поправил Хромин. – К тому же вряд ли твой дядя лазает по стенам и матерится. Не нравится мне все это, Алазань, совсем не нравится.

– Ну, я же здесь. – Айшат, решив не концентрировать внимания на мелких грамматических ошибках в произнесении ее имени любимым, распахнула объятия и тут же сомкнула их, временно обездвижив санитарного инспектора.

Инспектор вздохнул, вернее, попытался вздохнуть, крепко стиснутый поперек грудной клетки. Всюду одно и то же вне зависимости от страны и тысячелетия. Машка рассуждала точно так же. Стоило ей рассказать о возможности реорганизации санэпидслужбы и массовых увольнений, о наездах тамбовцев или осторожно спросить, убивают ли вице-губернаторских зятьев так же часто, как шоферов, и Машка немедленно лезла целоваться, аргументируя свой порыв следующими словами: «Ты только-только мой, никому я тебя не отдам, не бойся, я здесь, слышишь, здесь». Слышу, слышу.

– Это, конечно, очень хорошо, что ты здесь…

Раздавшийся внизу громкий стук в обитое по краям медью окошко двери гулко отдался по всей двухэтажной халупе. Замер шорох за окном. Замерли любовники под пиджаком. И только где-то на первом Этаже послышался голос Апатия:

– Иду, иду! Сейчас, сейчас!

– Тень… – неясно пробормотал Хромин, перевел взгляд с окна на дверь. – Белая тень.

– Contradictio in adjecto[12], – шепнула Айшат, проявляя недюжинные познания в логической риторике.

– Silentium[13]! – огрызнулся Хромин. – Тихо ты! Помещение внизу, судя по тяжелым шагам и звону оружия, быстро заполнялось хорошо вооруженными людьми. Что-то угодливо лопотал хозяин, а затем громовой бас, бас настоящего латинянина, не привыкшего шутить с вольноотпущенными рабами, вопросил:

– Где этот человек?

– Наверху, – суетился Апатий, пытаясь лицом выразить и услужливость, и сознание серьезности момента и одновременно заслонить недописанную шифрограмму для ассирийского резидента, которую по недосмотру не убрал со стола. – Только не один он там, господин декан, а с дамой…

– Центурион! – внушительно уточнил вошедший, поправляя тяжелый шлем на голове. Этим он как бы намекал, что хотя в харчевню втиснулось не более десятка вооруженных воинов, но кто знает, сколько еще толпится на улице.

– Десятник? – переспросила Айшат. Ей сразу представился заляпанный цементом строитель, распекающий ораву плотников.

– Сотник, – поправил Хромин, в свою очередь представив, как в древнеримскую столовку вваливается казачий атаман в папахе с красным околышем и нагайкой у бедра. – Поглядим-ка, что там у нас за окном.

Они осторожно приблизились к столь памятному обоим подоконнику, и немедленно в кривоватом просвете меж приоткрытыми ставнями появилось злобное, но уже тем приятное, что знакомое, лицо Анатолия Белаша.

– А! – сказало лицо, с ненавистью вглядываясь в полуголых соотечественников. – Трахаемся, да? Я тебя, сволочь, что просил сделать? Я тебя просил пленных постеречь! Я тебя не просил никого трахать, и ее в особенности! – С трудом протискивая широкие плечи и срывая ставни с деревянных петель, лидер националистической партии полез в узкое древнеримское окно.

– Если вы имеете в виду события на этрусском капище… – начал Дмитрий, но вежливая его речь была прервана ревом хищника, утомленного издевательствами:

– Да не капище, а упокоище! Русский язык знать надо! Этруски – это русские! Ну да куда уж тебе!? Ты же у нас новый русский! Ты же бизнесмен! Тебе бы только потрахаться, а на людей тебе наплевать! Для тебя народ – быдло! Нет, ты скажи: быдло, ты только скажи, что я быдло!?

Белаш не без труда выволок из-под ремня брюк бронзовый меч, взвесил на руке, как бейсбольную биту, потом оправил грязно-белый свитер. Хромин покосился на Айшат, она на него.

– Inda irae[14].

– Volo, non valeo[15].

– Хватит лопотать не по-нашему! – заорал Белаш, взмахивая мечом и обрушивая на всех троих целую лавину трухи, пыли и мелких живых существ, мирно спавших в трухлявых потолочных досках.

Затем меч звонко ударился о крюк, вделанный в потолок, и Белаша покачнуло. Шагнув вперед, он в хлам раздавил мокрые левкои с гиацинтами, пнул свежевыглаженные брюки и, отплевываясь, замахал мечом направо и налево.

В полумраке, сгустившемся в результате запыления воздуха раз в двадцать выше мыслимых санитарных норм, Хромин сразу же рухнул на пол. Айшат, повинуясь могучему и не забытому еще вполне девичьему инстинкту, прыгнула на топчан и с головой укрылась пиджаком. Некоторое время в комнате слышались хруст разрубаемого дерева и профессионально тяжелые удары ногами наугад. Кашляющий и чихающий Белый Магистр отрабатывал классические ката боя вслепую по заветам японской школы «Шумящий лес».

– Ну, едрена перхоть! Доберусь, живой не будешь! Денька два потерпеть не могли! Мне от тебя чего надо? Кровь девственницы надо, шлюха ты подзаборная, среднеазиатская! Собрался человек в Чудь Исконную, так нет, надо в душу нагадить! Все, теперь уши точно поотрубаю. Обоим! Вы, блин, тут еще, или опять уже где-то трахаетесь?

С этими словами Белый Магистр сделал решительный выпад вперед, прошел, как тупой нож через замерзшее масло, через хлипкую, даром что туго открывающуюся дверь, отпружинил плечом от стены коридора и, по инерции выбежав на небольшую лестничную площадку, попытался затормозить ногой о перила. Увы, ни одна деревянная деталь в харчевне финикийца Апатия не была рассчитана на фонтанирующую энергию славянина Белаша, разрывающего тишину торжествующим звоном меча и возмущенным криком:

– А фигли вы здесь расселись! – Известный в криминальных кругах Петербурга как Батя путешественник во времени обрушился в обеденный зал, заполненный изрядным количеством легионеров, предводительствуемых давно уже бдительно прислушивающимся к дебатам наверху центурионом.

Центурион Пессимий был опытным воином. Два дохода в Северную Африку в чине декана всадников и три подавленных бунта на востоке Пиренеев давно бы сделали из человека его возраста если не консула, то трибуна. Но проклятая дикция, не позволявшая сдать экзамен по риторике, испортила всю карьеру в зародыше, и уже к двадцати семи годам это был озлобленный, не верящий в будущее человек. Что не мешало ему с успехом заниматься тренировкой тела в гимнасиях и сальтоморталиях.

Гладко выбритое его лицо выражало усталость, а глубоко посаженные глаза – недюжинный ум, надежно спрятанный за косноязычием. Не так давно, решив изменить свою судьбу, Пессимий начал тренировки дикции хорошо проверенным способом. Набрав речной гальки, он все время таскал с собой изрядный ее запас и не упускал случая покомандовать с набитым ртом.

– Гальку мне! – величественно произнес он, глядя на ноги Белаша, торчащие из груды обломков, еще недавно бывших самым крепким столом в харчевне.

Молодой легионер, специально для этого обученный, втиснулся в двери и подтащил увесистый мешок. Демонстративно не спеша, Пессимий принялся по одному наполнять рот гранитными окатышами, наблюдая эволюции тела рослого варвара. Нормальный человек непременно свернул бы себе шею таким падением, но они там, на севере, чего только не умеют! Из огня возрождаются и из льда оттаивают.

– Штроитша полумешашем! – приказал центурион строго, но шепеляво.

Белаш тем временем разобрался, где в этой харчевне низ, а где верх. Вверху был его меч, с риском для жизни отобранный у римлянина в битве при упокоите, а теперь бесславно торчащий в одной из почерневших от времени балок на уровне второго этажа.

– Я, кажеча, скажал: штроитша полумешашем! – проорал Пессимий, бросая грозные взгляды на оробелых легионеров.

Те страсть как не любили эти риторические самоуроки своего центуриона. Крику и обид после них хватало на десять боевых операций. Белаш подобрал тяжелую скамью и двинулся вперед, одновременно прикрывая себя и угрожая воинам Рима.

– Ну что, чучмеки недоделанные, – бормотал он тс блатным придыханием, – взяли за рупь двадцать?

Ближайший легионер осторожно потыкал копьем в скамью и вопросительно поглядел на начальника.

– Што ты на него шмотришь? – взорвался центурион. – Не видишь, это варвар! Дикий, нешивилижованный, шо шлаборажвитым нашиональным шамошожнанием!

Тут легионера отвлекло от риторического мастерства военачальника чувствительное соприкосновение тяжеленной скамьи со своим шлемом. Копье куда-то делось. Вторым пинком Белаш отправил оппонента в гущу сослуживцев, головой вперед. Ряды легиона смешались.

Далее Белый Магистр гоголем прошелся перед изломанным строем молодежи, одетой в бронзово-кожаные доспехи. Надвинулся на центуриона, совершавшего сложные жевательные движения, и, постукивая себя скамьей по ноге, обратился к нему со следующими словами:

– Жидковаты вы, чурки неумытые, против русского парня Толи Белаша! Ты, похоже, тут главный, чувырло невнятное, так вот что я скажу тебе. Я сюда пришел на разборку с парнем, который у меня телку увел, и ежели хоть одна медная башка начнет тут права качать насчет злостного хулиганства и причинения вреда здоровью…

Но тут он был перебит в свою очередь, ибо центурион с отвращением выплюнул Магистру под ноги пригоршню гравия (Белаш расценил это как оскорбление) и громким, четким голосом, тем самым голосом, что помнили зеленые холмы Африки и плоские, как грудь кормившей женщины, пригорки Испании, рявкнул:

– А ну сомкнулись полумесяцем!

Строй легионеров дрогнул, как один человек, ощетинился копьями, и Белаша мигом отнесло в глубь помещения. Магистр затравленно огляделся, но справа и слева и даже сверху, казалось, надвигалась стена, закованная в кожу и медь, у стены было множество ног, а вместо рук – острия пик, а глаза смотрели одинаково безразлично, и все на него, на Белаша.

Хрум, хрум, хрум!

Обутые в сандалии ноги стучали ровно, как у пионерского отряда на летней прогулке, но это были не те сандалеты с алюминиевыми пряжечками: деревянная основа крепилась к ногам легионеров сыромятным ремнем с металлическими бляхами, и узор витков на голени одного легионера в точности соответствовал расположению их на голени соседа справа и слева.

Хрум! Еще шаг, и шеренга остановилась, не донеся десяток пик на пол-локтя до груди белого свитера.

– Грязного, бездомного, бездумного, дикого, нецивилизованного варвара, во имя владычества Рима вечного, нескончаемого, республиканских свобод и благополучия граждан… – Центурион Пессимий сделал хорошо выученную паузу, набрал в грудь воздуха и гаркнул: – ВЗЯ-АТЬ!

Первый ряд легионеров дружно повернул копья Атриями вниз, и десять копейных рукояток обрушилась на Белого Магистра, вышибая из рук скамеечку, сгибая плечи, подламывая колени. Тут же первый ряд расступился, и из-за их спин показались еще десять человек с безразличными глазами, четверо повисли на одном широком плече лидера русских националистов, еще четверо – на другом, а оставшиеся уже орудовали хорошей веревкой, сплетенной аз лучшей аравийской конопли.

– А-а, волки позорные! – выражал протест Белаш, когда бесстрастные легионеры, перетянув ему веревкой руки и ноги, обматывали ею голову – сзади за шею, спереди через рот. – Полукровки развратные, чукчи поганые, менты продажные, жидовские, черномазые! Му-со-ра!

– Они считают, что его зарезал я! – шептал Хромин, спускаясь вниз по плющу. – И ты считаешь, что его зарезал я. А я так считаю, что это опять подстава того клятого кагэбэшника, этого твоего «вооруженного офицера»! Твоего яростного воина мы только что видели.

– А не думаешь ли ты, что это цепь случайностей? – спросила Айшат, уже спустившаяся на землю. В руках она держала свои туфли и выглаженные брюки Хромина. – Как сказал ваш великий поэт…

Тонкая лоза, не выдержав массы чиновника, оборвалась, и он заскользил по стене, как кот по занавеске. Поднялся на ноги, отряхнулся, поправил трусы и, подойдя к поэтически подкованной спутнице, взял ее двумя пальцами за подбородок:

– Нам не дано предугадать? – ледяным тоном осведомился он. – Как слово наше отзовется? Девушка, ты – с периферии, тебе простительно, но взрослых опытных людей учить не надо! – Дима отобрал у Айшат брюки, натянул их и стал на скорую руку застегивать. – Поживи с мое, поймешь, что случайно не бывает ничего, ничего. Все, что бывает, это чья-то подстава. Слушай!

Они прислушались, и из-за каменных стен до них донеслись звон, грохот и чьи-то шепелявые приказы.

– Пошли! – коротко приказал Хромин.

Они молча прошли мимо конюшни, где фыркали и похрапывали во сне кони.

– Лошадки, – сказала Айшат.

– Пахнет ими, – вполголоса заметил Хромин, спотыкаясь о неровности почвы. – Но ты даже и не думай. Я еще тот джигит, однажды на пони катался, я то… Чего там вспоминать…

– Хорошо, милый, – послушно согласилась Айшат.

Хромин почувствовал острый приступ того, что французы много позже назовут Tristesse apres coitus [16]. Он старался не оглядываться на реплики Айшат и не думать о ночной дороге по задворкам и виноградникам. «Поскольку я в туфлях…» Но и босиком она далеко не уйдет.

– Послушай, – сказал он, положив руку на невысокий каменный заборчик, по плечо среднему римлянину и по грудь петербуржцу Хромину, – они ведь меня ищут. Не ты же его зарезала, правильно? Я сейчас куда пойду? В город пойду. Там через неделю никто уже не вспомнит, кто по этой дороге сегодня проезжал. Мне бы только отлежаться.

Айшат понимающе кивнула и, убедившись, что вводная получена, уже нацелилась перелезать забор.

– Погоди! – остановил ее Хромин. – Это я к чему клоню. Если ты сейчас вернешься, ляжешь спать… Утром приезжай в город, на первом… В общем, доберешься когда-нибудь… А уж я тебя найду где-нибудь. Давай даже договоримся, где будем ждать, например на вокза…

В ночной темноте, там, откуда они только что выбрались, с треском распахнулись ставни окна на втором этаже.

– Их нет нигде! – проговорил зычный голос.

– Так ищите их, подлые лодыри! – ответил другой. – Ищите во имя конституционных свобод республики!

– Полезли, – мрачно сказал Хромин, садясь на забор верхом.

В миртовой роще ухали совы, шуршали крыльями и срывались с веток, когда под сенью деревьев быстрым шагом шла парочка, до удивления непохожая на влюбленных крестьян, решивших скрыться от старинной вражды своих равноуважаемых семейств и, поправ условности, лишить друг друга невинности в ночном лесу. К таким парочкам совы издревле относятся спокойно и даже напевают им замогильными голосами романтические песенки.

– Ты знаешь, где Полярная звезда?

– Да, любимый.

– Меня не интересует твое ко мне драгоценное отношение! Я спрашиваю, ты знаешь, где Полярная звезда?

– На севере, любимый.

С точки зрения Айшат, свадьба удалась на славу. Сначала множество гостей. Потом восхитительная ночь. А теперь свадебное путешествие. Конечно, не выспались, но кто же высыпается в брачную ночь? «Жаль, что дядя где-то отстал. Был бы дядя, был бы он рад».

Между деревьями показалась прогалина, и на фоне неба красивым маленьким чертом пролетела небольшая летучая мышь-ушан. Хромин вгляделся в местами поросшую лесом низину и холмы за ней. На память немедленно пришли отключения электроэнергии в спальных районах большого города. Р-раз – и громады двенадцатиэтажек напротив общежития превращаются в холодные молчаливые скалы параллелепипедной формы с зеркально-мертвыми окнами. Но вот в одном засветился чахоточный светляк спички, и тут же рядом красный глазок сигареты, вот кто-то зажег свечу, вот где-то нашли на антресоли керосиновую лампу и засветили ее. И через несколько минут дом выглядит уже не мертвым, а то ли перепившим, то ли больным свинкой, но по всем его разкам то тут, то там качаются неясные огоньки, как будто целый квартал новостроек населен Бэрриморами, подающими таинственные сигналы лично тебе.

Что– то похожее на это зрелище напоминала и равнина близ столицы священной Римской империи в час, предшествующий предрассветному. Но по понятным причинам среднему жителю Российской Федерации этот факт невдомек, а потому Хромин только напряженно всматривался в громаду, состоящую из мелких кусочков темноты и еще меньших искорок света, расползшуюся по семи холмам. Особенно зловещее впечатление производил с расстояния более километра большой костер, разведенный городской стражей у Капенских ворот. Отсветы, бросаемые на башни с решетчатыми створами ворот, даже издали наводили на мысли о разбойничьем ужине и сожжении грешников. После очень долгого перерыва Дмитрий пожалел об отсутствии рядом брата, который непременно и убедительно объяснил бы, чем отличается античность от времен инквизиции, а заодно и дал бы справку о методах наказания в данную эпоху. К примеру, за убийство из корыстных побуждений достойного гражданина республики.

Хромин вытянул пальцы правой руки, и сапфир тут же засиял своим собственным, жутковато независимым от внешних источников светом.

Из достаточно уже далекой харчевни донесся взрыв криков – это из дверей выносили связанного злодея и Душегуба, а легионер помоложе, отведавший белашовской скамейки, суетился вокруг, приговаривая:

– Ребята, может, помогу, а? Тяжело ведь? Только не развязывайте его, братья, Юпитером Статором вас прошу. А то как он пойдет снова махать…

– А ну, бегом, – понизив голос, будто горланящая толпа под предводительством центуриона, обремененная пленным, могла кого-то услышать за полтораста локтей, приказал Дмитрий. – До вон того просвета и к тому огню. И не болтай. И не угоди в канаву, никто тебя тащить на себе не будет… – С удручающим однообразием, он все забывал, как обратиться к девушке. Но та не унывала.

– Догоняй! – со смехом в голосе воскликнула она и бросилась бежать, как была босиком, надев для удобства на правую руку туфлю с левой ноги.

Уже через минуту Дмитрий Хромин имел полную возможность убедиться, что догонять в глаженых брюках природную горянку на пересеченной местности дело неблагодарное и утомительное. Некоторое время он даже радовался, что не приходится никого тащить за собой, понукая, но, когда фигура девушки стала все чаще исчезать в сгущающихся впереди сумерках, он понял, что дыхание сбивается. Машка таскала его в фитнесс-центр, а эта, похоже, устраивает забег на время.

– Эй! – прохрипел он, пытаясь кричать как можно тише и одновременно перевести на бегу дух. – Эй! Гюзель! Зульфия!

Перемахнув пару канав и рытвин, они выбрались на дорогу, но что-то не та это была дорога, не под тем углом к созвездиям, а вернее говоря, к движению облаков. Где-то на северо-востоке периодически полыхали зарницы отшумевшей грозы, озаряя местность странным, призрачным светом, и тогда казалось, что ряды миртовых деревьев на холме тянут по земле к путникам длинные черные руки. Оглядев всю эту зловещую красоту, романтично настроенная Айшат захлопала в ладоши и припустила по дороге с новой энергией. До Хромина только тут дошло, что она воспринимает жуткую ночную погоню как некую разновидность брачного обряда, что-то вроде латышских плясок в Русалочьих заводях или традиционной мустангерской скачки с овладением в прериях Дикого Запада.

– Да стой же ты на месте! – уже не таясь, проорал Дмитрий, но ответом ему был все тот же серебряный смех.

Зрелище бегущего в грозовых сполохах по античному тракту в одних брюках блондина-санинспектора и впрямь было занятным. «Всякое животное, – думал он, спотыкаясь на ровном месте и поминутно рискуя подвернуть ногу, – грустит после соития. Всякое, кроме женщины и петуха». Очевидно, вместе с лингвистическими способностями покойный философ умудрился передать незваному ученику и толику склонности к обобщению явлений жизни. Во рту появился забытый после лыжных кроссов на уроках физкультуры привкус железных гвоздей. Не туда бежим-то, главное, не туда!

Хромин нагнал Айшат, когда она остановилась и радостно указала вперед. Там и впрямь теплился некий световой источник, но на по-разбойничьи рыжий, колышущийся и готовый в равной мере согреть пищу или спалить одежду костер у ворот города он не тянул. Наоборот, этот синий спокойный свет мог бы принадлежать окнам приемного отделения дежурной больницы, если бы она здесь была.

– Я… тебе… говорил что… надо делать… бежать… куда… ты что, не слышишь, да?., глухая?… Рим там!!! Есть такое понятие – кислородное опьянение. Если бегать вы не умеете, оно вам не грозит. Но если ваше дыхание остается ровным, а мускулы работают слаженно, то после нескольких минут вы входите в Ритм, когда остановиться сложнее, чем бежать. Это состояние хорошо знакомо футболистам перед окончанием первого тайма. Под таким, с позволения сказать, кислородным кайфом бегают антилопы и гепарды.

Айшат даже не спросила, не утомила ли возлюбленного погоня игривого свойства. Она только шлепнула его по намокшему от пота загривку своей туфлей и припустила в обратном направлении. Хромин по инерции сделал пару шагов вслед, но тут над изломанной линией горизонта вспыхнула очередная зарница, и он увидел…

С того холма, где располагалась харчевня Апатия, по длинной белесой ленте дороги ехали два всадника! Одежды обоих скрывались под дорожными плащами, но можно было различить, что оба – люди тоги, привыкшие повелевать, а не просить. Даже краткого блеска молнии хватило, чтобы узнать красочный узор, украшающий одежду каждого из них и свидетельствующий о принадлежности к одним из самых знатных фамилий Рима…

Короче говоря, все те же два всадника ехали теперь уже по ночной дороге, но все тем же маршрутом на глазах изумленного Хромина. И коней они вели теперь уже не шагом, о нет, они скакали во весь опор. В смене темпа не было ничего удивительного, если учесть, что парочка спешила выяснить, куда исчез драгоценный перстень и кто это перерезал горло одному из них, пока он лежал связанный в этрусском капище, то есть упокоище.

Хромин повернулся и неверными шагами побежал в направлении, противоположном тому, по которому неслась, заливаясь звонким свадебным смехом, Айшат. Вот она выбежала на перекресток. Вот обернулась, удивленная тем, что никто ее не преследует. Вот в очередном отблеске из-за гор вдруг выросли на перекрестке две белые, словно призрачные, лошади, и юная тавларка не успела даже удивиться, как одно из этих благородных животных налетело на нее. заставив кубарем покатиться в пыль.

– Ты что наделал, охламон? – спросил всадник повыше на чистом русском языке, мало того, с типичным петербургским «что».

– Слушай, – отозвался тот, что пониже, – скажи спасибо, что не падаю, а если они сами под копыта лезут…

– Это, между прочим, телка твоего братца, – заметил Андрей Теменев, вглядевшись в распростертое на дороге тельце, – горячая горская девушка.

– Жертва, – коротко себе под нос буркнул Слава Хромин. – И что? И куда ты ее? Ты что – спятил? Нас с ней заметут, что скажем?

– Ничего не скажем! – безапелляционно отрубил Андрей, укладывая нетяжелую ношу поперек седла. – Пока у нас эти лошади и эти тряпки, мы свободные и знатные граждане великого Рима и отвечать на вопросы недоразвитого отребья не собираемся. А вот когда нам придется говорить, тут-то толмач и пригодится. Язык, понимаешь? Хватит трепаться, поехали к воротам.

Примерно в тот же час из Капенских ворот четыре рослых раба вынесли крытые носилки. Скупо украшенные, сделанные из простого палисандра, вышедшего из моды восемь лет назад, и без опознавательных знаков, будь то клановая раскраска или семейные гербы, они привлекли внимание кватерниона, дремавшего у костра.

– Стой, кого несут?! – крикнул страж в темноту.

Рабы остановились, а занавеска на окошке отодвинулась.

– Гражданин, у тебя левый передний раб хромает, – сообщил кватернион тоном пониже. Он не был так уж бдителен, просто иногда по ночам для страха устраивались подобные проверки. С тех пор как в закрытых носилках в город пробрались с полсотни ссыльных на Родос и устроили шумный скандал на форуме, а на обратном пути в тех же носилках вывезли архив общественных терм и таланта на три украшений.

Золотая монета звякнула о каменные плиты моста через неглубокий ров, чья-то рука в тонком шелковом рукаве высунулась в окошко и установила на крыше носилок спецфонарь, после чего портшез снова тронулся и исчез в темноте. Предчувствуя порку, левый передний раб постарался хромать на обе ноги, чтобы скрыть дефект ходовой части.

– Я говорю тебе и присягаю на верность всем богам Олимпа в том, что он нужен нам, – убедительно говорил женский голос, в котором чувствовались сила и воля настоящей латинянки. – Его утонченный ум нужен нашей свободолюбивой партии, как хлеб, как воздух.

– Не забывай, что он был сослан, – пробормотал человек, даже во мраке экипажа предпочитавший скрывать лицо плащом.

– Да, но за что? Искушенный в науках и искусствах, он не пожелал тратить свой интеллект и интуицию на сотрудничество с кликой продажного и бездарного диктатора!

– По-моему, он просто не политик, – мрачно заметил скрывающий лицо.

– Он вовсе не политик! – согласилась женщина. – Но разве политиков у нас недочет? Нет, клянусь всемогущей Дианой, уничтожительницей оленей, нам нужны просто умные люди! И я берусь убедить в этом того, чье имя не произносится в суетной поездке на носилках!

– С чего ты взяла, что он вообще не умер на чужбине, дорогая?

– О! Мои люди вняли особым указаниям, и вот недавно я получила весть с северных границ. Этот талантливый, но не от мира сего человек пал жертвой собственной страсти. Его не испугали проскрипции, изгнание он воспринял просто как возможность практиковать свои безмерные познания в далеких странах. Но страсть к учительству неискоренима. И когда где-то там, у готов, он наткнулся на пытливого римского юношу, то не смог устоять…

– Ну конечно, – хмыкнул скрывающий.

– А вот это меня не волнует! – вспыхнула скрытая в полумраке женщина. – Я с ним спать не собираюсь!

– Да уж надеюсь, – повторно хмыкнул собеседник.

– Пойми, нашему движению нужен мозг этого человека. Мы не знаем, когда он понадобится, но да упасет нас Меркурий хитроумный, чтобы в решительный час нам не пришлось советоваться со славным Пессимием или другим преданным нам телом, но не умом, за отсутствием такового, служакой!

Послышалась конская поступь, и, выглянув в окошко, пассажиры могли наблюдать двух встречных всадников в плащах и тогах, на белых лошадях. Через седло у того, кто был повыше и потемней волосами, лежало бесчувственное женское тело. Не удостоив взглядом носилки, они проскакали мимо.

– Патриции развлекаются, – прошептала гордая римлянка, сверкнув глазами. – А потом возникают дурацкие легенды о драконе, пожирающем крестьянок по ночам. О, клянусь Дианой, уничтожительницей мужчин…

– К делу! – воскликнул ее спутник. – Ты и вправду веришь донесениям своих агентов?

– Апатий не мог ошибиться, – просто ответила она. – Я была еще несмышленой девчонкой, когда отец водил меня на Форум слушать выступления великого ритора, а Апатий уже служил у нас, и память у него, старого контрабандиста и шпиона, превосходная. Человека он может забыть, но ювелирное изделие – никогда.

– Неужели вся твоя уверенность базируется на золотой безделушке с сапфиром? Ведь перстень он мог подарить, потерять, выменять на оливковое масло которого, как известно, не производят за пределами Римской империи. Его могли у него украсть…

– Никогда! – пылко возразила темпераментная собеседница. – Мой отец никогда бы не поверил этому. Не забывай, ведь этот отстраненный от жизни философ в совершенстве владеет приемами фехтования известными лишь избранным в разных частях света. Еще никому не удавалось обезоружить его, а уж отнять фамильную драгоценность, по преданию хранящую свет знания и дарующую особую проницательность, и вовсе немыслимо.

– Знавал я одного искусного фехтовальщика, – скептически, как настоящий циник, пробормотал мужчина, поплотнее запахиваясь в плащ, – его убили, сбросив с крыши ему на голову обыкновенное полено.

Хрум, хрум, хрум! – послышалось в темноте.

– Вот солдаты идут. Потрудись, дорогая, чтобы меня никто здесь не видел.

– Стой! Стой! – послышалось в темноте. Рабы стали.

Подобрав подол туники, чтобы не защемило дверцей, гордая римлянка спрыгнула на дорогу. Пнула для порядка ногой левого переднего раба и пошла навстречу когорте, застывшей, ощетинившейся копьями на перекрестке.

– Не признали? – Специально прихваченным с собой спецфонарем она осветила свое лицо, на минуту откинув кисейное покрывало.

По рядам легионеров прошел приветственный ропот. Лицо римлянки было столь же прекрасно, как ее голос, как горящие черными угольями глаза.

– Феминистия! Да, сама Феминистия! – шептали безусые мальчишки в шлемах.

– Кто такие?

– Когорта центуриона Пессимия! – отрапортовал какой-то декан с левого фланга. – Направляемся в город для сдачи пленного варвара, захваченного ценой многочисленных подвигов в харчевне Апатия.

– Пленного? – переспросила прозванная Феминистией. – Пессимий что, совсем уже спятил? Где же он?

– Не можем знать! – так же четко и радостно ответил все тот же декан. – Остался творить обыск и допрос, заподозрив содержателя заведения в непатриотических настроениях, мздоимстве и сокрытии постояльцев.

– Ладно, с этим косноязычным я сама поговорю. Дайте-ка поглядеть на вашего пленного.

Строй легионеров расступился, и тонкая изящная брюнетка бесстрашно прошла к большой деревянной клетке на грубых колесах. В клешнях деревянных зубьев, перевязанный, где только можно, веревкой, содержался огромных размеров бородатый мужичина с бритой головой и абсолютно голый. При виде Феминистии он хрипло зарычал сквозь веревки. Не обратив на это внимания, матрона внимательно рассмотрела его руки.

– Куда его? В цирк?

– По указанию кесаря и воле народа плененные и беглые варвары служат материалом для развлечений первой степени.

– Это в ров со львами? – переспросила она равнодушным голосом у декана и кивнула в сторону носилок. – Проводи-ка меня!

Обрадованный высоким вниманием, разговорчивый декан побежал вперед и, предупредительно раскрыв дверцу, галантно преклонил колено, чтобы госпожа могла, как по ступеньке, подняться в экипаж. И вдруг с удивлением почувствовал, как тонкие женские пальчики берут его за пряжку ремня.

– Не в службу, а в дружбу, – прошептала Феминистия на ухо изменившемуся в лице вояке, – проследи, чтобы этого зверя кинули на вторую степень развлечения. Львы порвут его, и все, а я хочу еще посмотреть на это тело. Пусть побегает с оружием, подерется. Ты ведь постараешься, мальчик?

С того момента, как Дима Хромин перевалился через ограду и рухнул в обширный темный сад, его единственной заботой было попасть в симпатичную, украшенную колоннами виллу. Стена с внутренней стороны оказалась необъяснимым образом выше, чем с наружной, и, подпрыгнув, не удавалось дотянуться до ее гребня буквально на пару сантиметров. Итак, санинспектор направился к вилле, продолжавшей манить домашним светом из узких окошек.

Вот уже и долгожданные колонны. Где-то недалеко, по всей видимости, находилось что-то вроде привратницкой, ибо, напрягши слух, Хромин разобрал, а, разобрав, естественно понял приглушенную беседу на латыни.

– Но мне надо видеть Пульхерию, – говорил грустный и неуверенный голос и словно сам же себе отвечал: – Но она велела… но она должна… но я не могу…

В голове Димы сформировался образ старушки со спицами. Пусть не в очках, пусть не со спицами, но должна же быть на этой нехилой загородной дачке какая-нибудь экономка или домоправительница. Пусть нет у нее внуков и пусть она не склонна привечать усталых путников. Во всяком случае, довериться женщине с таким именем значительно приятнее, уже хотя бы потому, что невозможно представить, как она прижмется к тебе со словами: «Не волнуйся, я рядом!».

Легкий укор совести, вызванный воспоминанием о том, как летела в пыль сбитая с ног белой лошадью Айшат, сменился внезапно нахлынувшим на Хромина ощущением свободы. Он оглянулся на заретушированные ночью экзотические деревья, над которыми как раз расступились облака, и едва удержался от подспудного желания раскинуть руки крыльями и чуть ли не попытаться взлететь. Господи! Никого! Ни Машки с папашами и киллерами, ни Гюльчатай, ни казино «Олимпик»!

Пройдя по гулкой анфиладе из четырех одинаковых комнат с колоннами, Дмитрий уперся в богато инкрустированную слоновой костью дверь. Где-то послышался звон, как будто камнем ударили по медному тазу. Хромин не знал, конечно, что таким образом отбивают ночное время огненные часы, заменяющие на время тьмы или просто непогоды солнечные: где-то в глубине дома перегорел очередной шелковый шнурок, и металлический шар гулко упал на бронзовый поднос.

Одновременно хотелось спать, есть и удовлетворять множество физических потребностей. «Бывают моменты, – вспомнил он, – когда девушке надо зайти за могилу». Но вместо этого Дмитрий Хромин толкнул дверь.

Помещение, где он оказался, напоминало фуршетный зал для карликов. На очень низких, не выше пяти сантиметров от пола, мраморных досках аккуратно были расставлены блюда с разного рода пищей. Незваный гость сгреб ладонью наугад несколько ломтиков с ближайшего блюда, почувствовал фруктовый сок, текущий по подбородку, укололся вареной креветкой и попытался сесть на один из таких же низких диванчиков, напоминающих кушетку психоаналитика с подпиленными ножками. Ничего не вышло – колени оказались выше головы, и Хромин подумал, что без освещения на этом банкете делать нечего. Словно в ответ на его мысли, где-то в глубине дома зазвучали голоса и замелькали отблески света.

Поспешно вытирая подбородок, Дмитрий отступил за ближайшую колонну. И вовремя! Два молчаливых раба (один хромал) внесли в зал и, ловко лавируя между расставленной на полу снедью, укрепили на стенах смоляные факелы, а следом неспешной походкой вошли еще трое персон. Впереди понуро плелся, сняв внушительный шлем и держа его в руке, словно пожарник в церкви, мужик лет тридцати, унылый вид которого усугублялся шрамом через всю щеку. Следом твердыми шагами вошла тоненькая брюнетка, прямо с порога она начала разматывать на шее шарф, стряхивать с плеч плащ и только что не сняла через голову тунику. Всю сбрасываемую ею одежду почтительно подхватывал рослый негр лиловатого оттенка кожи. Последним вошел и, не привлекая к себе внимания, прислонился к дверному косяку человек, скрывающий свое лицо плащом.

– Ты – беззубый пес, Пессимий! – четкими звонким голосом произнесла девица, как только рабы вышли. Она взяла унылого мужика за плечи и одним сильным движением развернула лицом к себе. – Тебе бы только беззащитных варваров в яму со львами кидать. Простого дела выполнить не можешь, найти одного-единственного философа. Ты – ленивый осел!

С этими словами она влепила ему пощечину, сильно смахивающую на зуботычину. Истеричные дамочки всегда стараются расставить пальцы пошире (авось и ногтями прихвачу) и нанести удар в центр щеки (авось и глаз задену). Женщины, уверенные в себе, бьют в челюсть.

Иссеченный в боях центурион отступил на два шага, едва не опрокинув блюдо с маринованными фигами, и, достав из кармана небольшой кисет с морскими камушками, для уверенности бросил парочку за щеку. Загудел обиженно:

– Прости меня, Пульхерия, но есть вещи выше сил честного и смелого воина, – и, отступив еще на шаг, вскричал: – Только не по яйцам, Феминистия, не по яйцам!

И в этот момент Дмитрий Васильевич Хромин решительным шагом выступил из-за колонны, выставив перед собой, словно фэбээровский жетон, руку с блестящим на вытянутом пальце сапфировым перстнем, и произнес со всей возможной внушительностью: