Римский сад

* * *

Ветер реальности. Кому под силу устоять под его порывами?

Мы сгибаемся, но пытаемся идти вперед. Одни внезапно падают, исчерпав все силы, не способные больше сопротивляться. Другие, оцепенев душой и телом, словно скалы под напором шторма, движутся, не останавливаясь. Третьи учатся. Учатся видеть солнце, даже когда его нет, следить за полетом облаков, угадывать подходящий момент, чтобы сделать следующий шаг; они всегда готовы поймать первый луч света. И согреться им.

На свете нет правых и виноватых. Победителей и побежденных. Мы все пытаемся жить, как умеем. И все появившиеся на этот свет — герои.

Когда мама привезла нас с сестрой в тот квартал, всё уже произошло. Несколькими месяцами ранее. Но многое оставалось неясным. Вернее, самое главное.

Все называли это только так. Происшествие. Это случилось в нашем кондоминиуме. В нашем доме.

Мне было восемь месяцев, сестре — четыре года. Маловато, чтобы хоть что-то понимать. Однако в какой-то момент мы догадались: то, как мы живем, не совсем нормально.

В нашем кондоминиуме никогда не отпускали детей во двор одних. Ни другие родители, ни моя мама. Они должны были видеть и слышать нас постоянно. За нами не доверяли присматривать никому из знакомых взрослых — ни тем, кто жил в том же доме, ни друзьям семьи, ни родственникам Даже дедушке Даже бабушке. Мы прекрасно это знали. Некоторые женщины никогда не оставляли детей наедине со своими мужьями, а некоторые мужья — с женами. Некоторые. Не все. Я видела это. И моя сестра тоже. Да все это видели. Не заметить было просто невозможно. Но мы с сестрой не задавались вопросом, почему так. Мы ведь росли в том кондоминиуме с раннего детства.

Школа стояла очень близко. Тем не менее никто из соседских детей никогда не ходил туда один или с друзьями, как это делают любые мальчики и девочки начиная с определенного возраста. Что-то было не так, мы это чувствовали. Но отец ушел из семьи незадолго до переезда. А маме постоянно нездоровилось. Нам с сестрой приходилось думать о множестве разнообразных вещей, так что происшествие отодвинулось на второй план.

Я встретилась с отцом семнадцатилетней девушкой. В разговоре он упомянул о том, что черной тенью легло на наше детство, походя, мельком. Может, думал, мама нам все рассказала. Но я поняла: ничего случайного в том вселяющем ужас событии не было. Тот, кто его совершил, действовал осознанно, в соответствии с значимыми для него причинами. И потому территория нашего кондоминиума навсегда осталась оскверненной. Некоторые впечатлительные люди полагают, что в таких местах водятся привидения, и называют их проклятыми. Не знаю, правда ли это. Но уверена, дома умеют хранить боль. И любовь тоже.

— Когда ты узнал? — спросила я отца.

— Когда мы собирались подписать договор аренды. — На тарелке перед ним лежал нетронутый кусок пиццы. — Один жилец остановил нас во дворе. Он сказал, что причины происшествия еще не ясны и двум маленьким девочкам находиться здесь опасно. «Найдите другое жилье! — убеждал меня он. — Говорю тебе как брату. Пока не поздно».

— А ты? — спросила я.

— Мы торопились с переездом, — тихий голос отца терялся в шуме пиццерии. — Твоя мать чувствовала себя очень плохо. И хотела жить только там, несмотря ни на какие неприятности. Была уверена, что дом ее спасет, — отец сделал ударение на слове «дом».

«А в чем был уверен ты, папа?» Я не стала задавать вопрос.

Отец сделал глоток пива, посмотрел на стакан.

— Я не смог ее переубедить.

«И тогда ты ушел? Бросил ее и нас?»

Я не помню, когда это произошло. Мне казалось, отец оставил нас гораздо раньше, сразу после моего рождения. Вероятно, так мне сказала мама. «Ты бросил нас, потому что мы были в опасности, папа? Настоящий отец никогда так не поступит. Настоящий отец защитит».

Но говорить это было бесполезно. А спрашивать — слишком больно. Его ответ вполне мог уничтожить меня. Мы попросили счет, а перед этим, наверное, в полном молчании, доели пиццу, холодную, упругую, как резина. До последнего кусочка.

Я вернулась домой и ничего не сказала матери. Не хотела причинить ей боль. И не хотела, чтобы ее ответные слова причинили боль мне. Я не нуждалась в правде. Скорее, в минутах тишины.

Сестра жила отдельно. Но я не смогла устоять — пересказала ей то, что узнала от отца.

— Это случилось в нашем доме! — крикнула я в трубку. — Это могло случиться с нами!

В детстве мы с сестрой помогали друг другу, но потом, постепенно, прекратили общаться. Боль объединяет. Боль разъединяет. Стремление уменьшить боль, разделив ее на двоих, заставило меня позвонить сестре. И еще: слово «происшествие» показалось мне недостойным, принижающим смысл события. Это имело значение даже для нас двоих. Сестра сказала: самые ужасные вещи, причиняющие неутолимую боль, зачастую называют нейтральными словами. Будто это исцелит рану.

— В некотором роде, — добавила она.

Ужасная правда о месте, где прошло наше детство, пробудила мои воспоминания. Конечно, и приятные тоже. Потому что были и приятные. Только от этого стало больнее. Мы всё еще выбирались из-под руин нашего детства. Но мать по-своему любила нас, с этим не поспоришь. Только нам не хотелось вспоминать об этой любви. Ненависти достоин тот, кто причиняет боль, любви — тот, кто делится своим теплом. Но того, кто обрушивает на тебя и добро, и зло, нет сил даже ненавидеть.

Прошлое всплыло из памяти. Моменты радости. И другие моменты тоже. И их оказалось гораздо больше. Наверное, нам с сестрой ужасно не хотелось говорить о детстве, поскольку после того телефонного разговора мы больше не общались. Про себя я стала называть это происшествием. Происшествием номер два.

А потом, в какой-то момент, пусть это и покажется невероятным, я забыла обо всем.

Много лет спустя, давно покинув родные места, я прочитала в газете, что в одном из окрестных кондоминиумов с ребенком случилась беда. И, ужасаясь, испытывая гнев и сочувствие, ощутила, что это почему-то очень важно для меня. Я никак не могла забыть о том случае, следила за расследованием. Но что заставляло меня?

Потом я вспомнила. Происшествие, такое же происшествие случилось, когда я была ребенком, в моем доме. Как я могла забыть? И почему не сумела вытеснить из памяти сейчас? Я не хотела вспоминать короткий рассказ отца о происшествии, не хотела вспоминать свое детство, ничего не хотела вспоминать.

Да только от этого нельзя убежать. Оно настигнет тебя, где бы ты ни прятался. Я не хотела, чтобы прошлое вытащило меня из моей норы. И больше ничего такого не читала, не искала. Несколько лет. Только однажды, когда я позвонила маме, вопрос вырвался сам собой:

— А что ты чувствовала, когда мы были детьми? — «И что изменилось теперь, мама?» — запретный вопрос.

— Что? Не поняла, — сказала она.

— Да ничего, мама.

Но сопротивляться воспоминаниям я больше не могла. И отправилась искать кондоминиум, репутацию которого запятнало происшествие, так похожее на инцидент из моего детства. Выяснилось, что его больше не существует. Остались ржавые ворота в редких пятнах цвета киновари и хилые стены. За ними высились облупившиеся, осыпающиеся здания — когда-то, должно быть, красивого ярко-синего цвета, а теперь облезшие от непогоды — с проржавевшими балконными решетками, кое-где зияющими дырами; окна и двери разбиты, разрублены, как гильотиной; облезлые уличные фонари; мертвая растительность. Земля завалена обломками. Кое-где стены обрушились, из бетона выступила железная броня арматуры. Можно было заглянуть внутрь, в эти строения — такое впечатление, будто жители покинули их в спешке, быстро, не оглядываясь. Будто их застигло землетрясение, война. Или проклятие.

Там была еще небольшая детская площадка — качели и горка, поеденные дождем и временем. А вдалеке — рассыпающийся сарайчик лимонно-желтого цвета. Казалось, можно услышать играющих во дворе детей, различить их голоса, так похожие на наши с сестрой, то набирающие громкость, то затихающие в пыльных завитушках ветра. Я села прямо в дорожную пыль, выплескивая гнев на мать. Вслух. Громко. Она заставила нас жить в жутком месте. Оказалась паршивой матерью. Не смогла спастись сама. Не сумела спасти нас. И потому мы с сестрой, даже повзрослев, не нашли сил хоть как-то помочь ей.

Потом я поднялась, отряхнула штаны, залезла в машину и уехала.

А теперь пришла пора принять решение. Разобраться в той истории. Рассказать ее. Хотя бы для того, чтобы выцарапать из ее недр то проклятое слово — оно, как сказала сестра, создает иллюзию незначительности события, позволяя ему истаять и сгинуть из памяти участников, лишая невинные жертвы малейшего шанса на справедливость, на отмщение. И смею надеяться, отныне никто никогда не назовет ни то, что случилось в моем детстве, ни то, что произошло за киноварными воротами, происшествием.

Неужели этого можно добиться, просто написав книгу?

И не только этого.

«Ты, — спросила я себя, — ты ни в чем не виновата?»

О нет. Отнюдь. Я призываю к ответу свое прошлое и себя нынешнюю. Но речь пойдет не только о вине — коллективной или личной, — но и о прощении. Не слишком сложно призвать кого-то к ответственности, но можно еще и попытаться спросить себя и тех, кто тебя любил: разве мы все не достойны прощения?

Прошлое никогда не покинет тебя, оно всегда рядом. И, возможно, в этом есть что-то хорошее.

Работая над романом, я решила изменить некоторые события, названия мест и имена. Но сохранила деталь, от которой до сих пор щемит сердце, — маленький красный браслетик.

Тот, кто несчастен, затягивает в омут своего несчастья и тех, кто ему близок.

Это правда.

Но любовь, даже неправедная, запретная, тоже остается с тобой.

Маленький красный браслетик.

А. Л.