Родимые пятна

Глава 1

— Признайся. Ты разочарован, — говорит темноволосый человек напротив. — Все оказалось не так, как ты себе представлял.

Старый приятель. Друг детства, которого Конрад Воорт не видел девять лет. Достаточно пьян, чтобы болтать, хотя и не настолько, чтобы проболтаться. Мичум Киф горько улыбается своим мыслям, но причиной этой горечи не делится. Он тянется за третьей порцией «Джонни Уокер ред» жадно, как сердечник за нитроглицерином. И глотает жидкость аккуратно, как диабетик колет себе инсулин.

— Ты сказал, что тебе нужна помощь, — напоминает Воорт. — По телефону ты боялся даже назвать место встречи.

Они сидят за самым дальним столом в таверне «Белая лошадь» на Хадсон-стрит в Гринич-Виллидж — всего в нескольких кварталах от реки Гудзон. Бар со стодвадцатилетней историей: везде темное дерево — и вращающиеся лопасти вентиляторов под потолком. Гамбургеры жирные, а пиво темное, холодное, пенное. Мужчины — им около тридцати — притягивают восхищенные взгляды женщин за соседними столиками. Оба, с точки зрения самок, сногсшибательные самцы в самом соку.

Однако женщины, пожалуй, удивились бы, услышав их разговор.

— Это покажется тебе бредом, Воорт. Такой дурацкой истории ты в жизни не слышал.

— Я много чего слышал.

Темноволосый меньше ростом, что, впрочем, компенсируется кипучей энергией, физической силой, которыми прямо-таки пышут широкие плечи и жилистая шея, и блеском темных ирландских глаз. Волосы — их длина на грани дозволенного корпоративным стилем — прилизаны на макушке и мятежно завиваются на концах над воротом свитера. Руки — гладкие, как у клерка, но сильные — сжимают стакан. Кольца на безымянном пальце нет, а значит, имеющиеся затруднения — не личного характера. Он нависает над стаканом, словно защищая свою территорию.

— Вначале люди верят, но потом понимают правду.

Белокурый мужчина тоже спортивного типа, хотя и не такой массивный: скорее гребец, чем штангист. Волосы короче и причесаны на пробор, внимательные глаза — ярко-голубые, как небо в Нью-Мексико. На нем отглаженная белая рубашка без галстука и итальянская вельветовая куртка. Черная. «Вареные» джинсы. Он еще не допил первую кружку пива.

— В конечном счете, — говорит Мичум, — люди понимают, что вся их жизнь была сплошной грязью. Начальник зажимал. Девушки изменяли. Дети стали наркоманами. Да что угодно. В метро аварии. На фондовой бирже крах. Хорошие времена миновали, и чем дальше, тем хуже.

Понедельник, поздний вечер. По телевизору передают футбол: «Нью-Йорк джетс» против «Баффало Биллз», и таверна забита всевозможными местными типажами: маклерами, еще не успевшими после трудного дня на Уолл-стрит скинуть помятые костюмы; писателями, которым по вечерам необходимо выбраться из квартиры после целого дня наедине с клавиатурой; туристами, вычитавшими в путеводителях, что именно в этой исторической таверне провел ночь Джордж Вашингтон во время отступления по манхэттенскому Вест-Сайду, когда тут еще рос лес.

— Хочешь к виски бифштекс? — спрашивает Воорт.

— Я не голоден, — отвечает знакомый низкий голос, так удививший его сегодня, когда в трубке послышалось: «Дружище, старый приятель вернулся спустя долгих девять лет».

Мичум поднимает пустой стакан, делая официантке знак снова наполнить его. Говорит с полупьяной цветистостью:

— Все семь смертных грехов начинаются с разочарования. Алчность? «Мне мало того, что есть». Похоть? «Моя жена потолстела, поскучнела, постарела». Ты понимаешь, что я имею в виду. Я позвонил на Полис-плаза, один,[83] и какой-то секретарь сказал, будто ты на время уезжал и только что вернулся. Тебя что-то разочаровало, да?

— Я взял отпуск и ненадолго уехал из города.

— Ха! На два месяца? С детства у тебя было одно желание… да в вашей семье уже три сотни лет у всех одно желание — работать в полиции. Воорты не исчезают на два месяца. Что стряслось?

— Мы говорим о тебе, — отзывается Воорт. Вернулся, но работа так и не принесла радости… ничто не приносило радости.

— Мы говорим о поиске виноватых. Человек разочаровался и считает кого-то крайним. А потом зацикливается на этом и ни о чем другом уже не думает. И в конце концов решает уничтожить виновного.

— Кто-то счел тебя виновным и пытается уничтожить?

— Уже уничтожил.

— И ты хочешь отомстить.

— Проницательно, Воорт, но я сказал тебе, что доберусь до сути в свое время.

— У меня вся ночь впереди.

Взгляд Мичума скользит через правое плечо Воорта по битком набитому залу, на вход и обратно.

Глядя в зеркало над головой друга, Воорт пытается догадаться, что высматривает Мичум. Кого-то знакомого? Или боится, не появится ли кто-то знакомый?

— Эх, Воорт, ты всегда умел сосредоточиться на главном. Или я слишком пьян и несу чушь? Иногда выясняется — в конечном счете, — что у нас в головах все, даже мелочи, перевернулось верх дном. И дьявол на самом деле — бухгалтер. А Мефистофель носит очки, и вдобавок у него плоскостопие.

Воорту опасения Мичума не кажутся надуманными. Слишком часто работа сталкивала его с оправданными страхами. Обычно так бывало с женщинами, которых кто-то преследовал — приятели, мужья, отцы, незнакомцы. С женщинами, которых выслеживали до квартир, офисов, спален или магазинов. Воорт читал письма с угрозами. Слушал отвратительные записи на автоответчиках. А потом, снова и снова, поступали вызовы по рации, и он выезжал из отдела сексуальных преступлений на место происшествия. И находил тело женщины, которая чего-то боялась и которую, возможно, никто не принимал всерьез. Иногда, если в таких обстоятельствах можно говорить о везении, она оказывалась еще живой.

Ему никогда не приходило в голову, что, становясь полицейским, он станет специалистом по страху. В юности все представлялось гораздо романтичнее. Но через девять лет после окончания Полицейской академии Воорт разбирается в страхе, как физик разбирается в атомах. Он чувствует его разновидности по запаху — так опытный шеф-повар оценивает свежесть рыбы. После отпуска он начал понимать, что когда-то мог бы выбрать профессию совсем из другой сферы жизни — естественные науки, или, возможно, коммерцию, или что-то гуманитарное.

«Отец говорил, что, если меня допечет, надо уходить. Нужно просто немного успокоиться, и все снова будет прекрасно».

Теперь ему ведомы тысячи способов, какими страх врос в повседневную жизнь ньюйоркцев, вплетен в ткань города. Бывает спокойный страх в метро, когда пассажиры прижимают к себе портфели и сумки, подозрительно поглядывая на незнакомцев. Бывает нервозный страх спешащих домой пешеходов, когда по ночам те держатся середины темных улиц — подальше от припаркованных машин, подъездов и переулков. Страх заставляет женщин снимать обручальные кольца — предмет высочайшей гордости — в общественных местах. Страх подкрадывается к работающим людям, когда слабеет экономика. Они работают все дольше, изучают финансовые страницы газет, надеясь найти волшебное средство от биржевых обвалов. Домашние ссоры начинаются из-за цены на новую шляпу, девяти долларов за билет в кино или непогашенной лампочки в пустой квартире.

И Воорт говорит:

— Давай сменим тему, если ты еще не готов перейти к делу. Расскажи что-нибудь. Как армия? Прошло столько лет. Ты, верно, уже генерал?

— Я уволился.

— Но ты же грезил армией!

— Вот почему мы сдружились. Мы даже думаем одинаково. И разочаровались вместе. Я уехал из Вашингтона и вернулся в Нью-Йорк два года назад. Прости, что не позвонил раньше. Наверное, мне надо было побыть одному, чтобы со всем разобраться. Сейчас я работаю… ты будешь смеяться… в фирме по подбору руководящего персонала.

Мичум смеется над изумлением Воорта и снова смотрит на вход.

— Помнишь, как раньше зазывали в армию — до того, как начали сокращать людей вместо того, чтобы их нанимать? «Приобретайте навыки, необходимые в реальной жизни!» Я освоил компьютер и теперь с его помощью обрабатываю психологические тесты. При найме это самое главное. Ты сидишь, перед тобой какой-нибудь менеджер, получающий шестьсот тысяч долларов в год, а на столе лежит вопросник на десяти страницах. И ты задаешь вопросы типа: «Что бы вы предпочли: отправиться в одиночестве на рыбалку или пойти с друзьями на бейсбол?» Задаешь пятьсот вопросов, вводишь результат в компьютер, и он оценивает, способен ли этот тип взять на себя ответственность за увольнение рабочих в «Дженерал моторс», «Интернэшнл харвестер» или, скажем, «Калгари вит». Поразительно, как компьютер может предсказать поведение человека.

— Какая скука, — говорит Воорт.

— Теперь для меня скука — цель жизни. — Мичум осушает стакан.

— Я помню, каким ты был гордым, когда поступил в Вест-Пойнт.

— И глупым. Но пора рассказать, зачем я тебя позвал.

Мичум достает из бумажника сложенную салфетку. Воорту видны надписи, сделанные маркером, но что именно написано, разобрать невозможно.

— Мне нужна помощь, — говорит Мичум. Его рука дрожит.

— Я помогу, — отвечает Воорт.

— Ты не хочешь сначала выслушать?

— Нет. Я хочу, чтобы ты знал: я все сделаю, что бы это ни было.

На напряженном лице старого друга проступает улыбка.

— Знаешь, Воорт, прошло столько лет, но я по-прежнему уверен, что, если не считать родственников, ты единственный, кому я могу доверять. Ты и родные. И все. Когда погибли твои родители, ты — еще ребенок — стал главой семьи. В пятнадцать лет ты стал хозяином дома, и дядюшки приходили к тебе за советом, а не наоборот, и…

Его взгляд застывает, сосредоточившись на двери за спиной Воорта.

Воорт сразу же вскакивает, даже не успев увидеть, кто там. Он разворачивается и кидается к двери.

— Нет! — Голос Мичума теряется в общем гуле. Смех, гул футбольных болельщиков, из музыкального автомата гремит возрожденный хит Тони Беннетта «Сан-Франциско»; чтобы тебя услышали, приходится кричать.

Воорт замечает, что из ресторана поспешно выбирается человек в коричневой кожаной куртке.

Лица не видно, но со спины у мужчины быстрая походка коренного нью-йоркца — или просто спешащего человека. Воорт вспоминает, что не видел такой куртки в большом резном зеркале над головой Мичума, хотя мог и не заметить, если она лежала в одной из кабин или висела на крючке под другими пальто.

Воорт выходит на Хадсон-стрит — идущий на север широкий проспект, сохранивший дух старого Нью-Йорка. Дома — трех- или четырехэтажные особняки — меньше, чем здания Верхнего Манхэттена. Заведения некрупные, но роскошные: дорогой винный магазин с решетками и ставнями на окнах; марокканский ресторан всего на десять столиков; ателье портного, работающего здесь уже двадцать пять лет. Никаких сетевых гигантов, всяких там «Эй-энд-пи», «Барнс-энд-Ноубл» или «Макдоналдсов».

«Он прячется у дверей вон того закрытого винного магазина, вытаскивает сотовый телефон».

Когда-то, когда на месте проспекта рос лес — не так уж давно, всего триста пятьдесят лет назад, — Воорты следили за порядком на улицах голландской колонии Новый Амстердам всего в нескольких милях от этого места (тогда это называлось ночным дозором). Потом — при британцах — они работали колониальными констеблями. И позже поколения американских граждан Воортов гордо проезжали по улицам растущего города: конная полиция, участковые копы с дубинками, патрульные в полицейских машинах, сержанты, лейтенанты, детективы в штатском.

«Он что-то настойчиво говорит по телефону. Указывает на таверну».

Осень в Нью-Йорке — время разочарования природы. Клены облетели, канавы забиты сухими листьями. С Гудзона дует резкий ветер, пахнет морем, нефтяной пленкой, тайком сваленным мусором. В темном небе нависающие кучевые облака несутся через ночную дымку токсичных выбросов мегаполиса.

— Курт!

Воорт с криком устремляется к человеку в кожаной куртке, не обращая внимания на обернувшегося случайного прохожего. На лице кривая ухмылка, словно он пьян, хотя выпил всего одну кружку пива. Мужчина захлопывает телефон, услышав нарочито громкий голос Воорта:

— Ведь это ты, Курт! Я так и подумал! — Воорт останавливается возле мужчины. — Ой, — ухмыляется он. — Я обознался. Принял тебя за однокашника.

Он вглядывается в узкое лицо, выражающее в равной мере удивление и осторожность: в конце концов Воорт загораживает дорогу от дверей закрытого магазина обратно на улицу. Мозг полицейского быстро, автоматически фиксирует: «Белый, лысоватый, под пятьдесят, из-под куртки виден фланелевый воротничок. На загорелой шее бледные пятна, как от шрамов. Проверить обувь. При слежке носят на резиновой подошве».

Мужчина старается осторожно обойти Воорта.

— У меня, наверное, лицо такое.

«Говорит без акцента».

— Все принимают меня за своего кузена Макса.

Он выбирается на тротуар и сразу двигается прочь.

«На нем кроссовки «Рибок»».

Воорт тащится следом, как надоедливый пьяница, бормоча:

— Вылитый Курт. Прям одно лицо. Близнецы, честное слово.

— Ладно, пустяки. — Это означает вежливое «проваливай».

— Я не видел, чтобы ты там ел, а если любишь гамбургеры, то это лучшее местечко в округе. И жареный лук превосходный.

— Я должен был кое с кем встретиться, — говорит мужчина, — но она не пришла.

— Продинамила?

— Угу. — Мужчине явно не по себе. Учитывая обстоятельства, это совершенно нормально. — Продинамила.

— Слушай! Как раз перед тем, как ты вошел, у бара стояла одна такая, — говорит Воорт. — Я так и думал, ждет кого-то. Шикарная блондинка, волосы до задницы. В белом манто. Я думал, актриса, что ли? Ты везунчик, если это твоя.

На этот раз Кожаная Куртка замедляет шаг, взгляд карих глаз останавливается на лице Воорта и задерживается на лишнюю долю секунды. Он всем своим видом выражает желание поскорее уйти, но для Воорта этот еле заметный проблеск интереса решает вопрос.

— Мне никогда так не везло на женщин, — говорит мужчина. — Извините.

Он делает шаг к обочине, высматривает на улице такси, оборачивается и замечает внимательный взгляд Воорта.

Подъезжает такси, и Воорт ждет, пока Кожаная Куртка уедет.

Когда он возвращается в ресторан, за их столом никого нет.

Черт.

Через минуту Мичум появляется со стороны туалета.

— Не надо было идти за ним, Воорт.

— Кто это?

Мичум вздыхает.

— Никогда его не видел — и это правда. Просто лучше бы тебе ни за кем не идти. В следующий раз это мог быть кто-то, кого я знаю.

— Уходим отсюда, — командует Воорт и поднимает руку, подзывая официантку.

— И ты пойдешь домой, дружище. Забудь, что я звонил.

— Поздно.

Мичум качает головой, достает из бумажника деньги.

— Знаешь, в чем моя проблема? Я слишком драматизирую. Я слушал себя, и это звучало как лепет истеричной девчонки. Знаешь что, — говорит он сердечно, — я позвоню тебе через пару дней. Пройдемся по старым местечкам. В «Артуро» по-прежнему готовят лучшую пиццу?

Воорт сжимает запястье Мичума, не давая положить банкноту на стол.

— Мы идем в «Колльерс», — говорит он, — и там ты закончишь рассказывать то, что начал.

— Эй, герр Гитлер, не закипай. Я считал, ты сможешь помочь мне и никто не узнает. Я передумал.

Воорт не двигается.

— В «Колльерс», — повторяет он.

Мичум усмехается:

— Воорт, это потрясающе. Я пропадал много лет. Напиваюсь. Болтаю, как идиот, а ты вместо того, чтобы посмеяться, принимаешь меня всерьез. Кстати говоря, знаешь, откуда взялось слово «идиот»? Оно древнегреческое. И означает «тот, кто не интересуется политикой».

— Мичум, у того типа был сотовый. Если я следил за каким-то человеком и тот с кем-то встречался, я вызывал подкрепление. Так мы могли бы наблюдать за обоими объектами, когда они разделятся.

— Объекты, — усмехается Мичум, пытаясь превратить все в шутку. — Ну ты даешь. Объекты.

Через зеркальное стекло таверны «Белая лошадь» Воорт видит, как подъезжает такси, из которого выходят двое.

— Если я уйду отсюда без тебя, — продолжает Воорт, — то позвоню твоим родным, в армию, найду эту твою рекрутинговую фирму. Я не отстану. Моя общественная жизнь последнее время забуксовала. Нужно чем-то заняться.

— С каких это пор у тебя нелады с общественной жизнью? Это то, что разладилось два месяца назад?

Один из людей на улице одет в серое шерстяное пальто и держит черный портфель. На другом — с виду лет на десять младше, возможно, чуть за двадцать — куртка и черная вязаная шапка. Оба внимательно разглядывают ресторан.

— Я, конечно, знал, что ты придурок, — обреченно вздыхает Мичум. — Но забыл, до какой степени.

— Так-то лучше. Пошли.

Через зеркальное стекло Воорт видит, как двое мужчин идут к входу в таверну.

— Вы не допили виски, — говорит Мичуму официантка, подошедшая, когда он положил деньги на стол. Пытается удержать его здесь? Смотрит она скорее кокетливо, чем неодобрительно. — Не понравилось?

— Я всегда заказываю лишнее, — отвечает Мичум.

— Может быть, вам надо поесть? — Официантка подходит поближе. — Если любите острое, то возьмите фаршированную пикшу — не пожалеете. — Она призывно улыбается Мичуму.

Тут в таверну входят те двое. Направляются к длинной деревянной стойке бара.

— Мы спешим, — вмешивается Воорт.

«Все спешат, — читается в раздраженном взгляде официантки. — Почему это твоя спешка важнее моей?»

Она очень хорошенькая, длинноногая и высокая, и есть в ней та доля самоуверенности, которую дает осознанная красота. Вырез малинового свитера подчеркивает мягкий изгиб белой шеи. Великолепная осанка. Вероятно, работает здесь, чтобы оплачивать школу танцев или манекенщиц. Вероятно, лепит из себя свою детскую мечту. Возможно, ее ждет разочарование от несбывшейся мечты. Или от сбывшейся. Как Мичума.

— Сдачи не надо, — говорит Воорт.

Мужчина в шерстяном пальто возле барной стойки развернулся так, чтобы видеть зал; локтем опирается на стойку, в другой руке держит высокий бокал. Он смотрит, как Воорт и Мичум проходят мимо. Уголком глаза Воорт замечает, как мужчина что-то говорит своему спутнику.

На улице Воорт отмахивается от ближайшего такси, которое задержалось, высадив тех двоих. Пропускает и второе, выехавшее из-за угла Кристофер-стрит, когда они вышли из ресторана. Останавливает третье и с интересом отмечает, что Мичум не только не удивлен, но даже сам следит, не едет ли кто за ними.

— Привет, это Арти Уэст, — раздается записанный на пленку раздражающе знакомый голос: очередная знаменитость (раз в месяц запись меняется) напоминает пассажирам правила. В разочаровавшемся обществе власти не верят в умение граждан читать и считают, что без развлечений люди не обратят внимания на безопасность. Бывшая звезда телесериала «Кибернетический человек» возглашал: — Пристегните кибер-ремни. Доброй вам кибер-ночи! Наслаждайтесь кибер-Нью-Йорком.

Мичум повернулся на сиденье и наблюдает за дорогой, пока они сворачивают на Четырнадцатую улицу и едут по Гринич-Виллидж в сторону Юнион-сквер, где в двадцатые годы дед Воорта помогал разгонять профсоюзные митинги. А потом копы создали свой профсоюз и устроили забастовку — совсем как те, кого они прежде арестовывали.

Воорт ждет, не захочет ли друг детства остановить такси раньше, чем они доберутся до пункта назначения. Ему интересно, насколько Мичум умеет уходить от слежки.

— Высадите нас у метро, — просит Мичум, и шофер останавливается возле круглого зеленого указателя у входа на станцию «Лексингтон-авеню». — Ну, Фред, мне в Куинс, — громко говорит Мичум Воорту, расплачиваясь по счету. Если потом кто-нибудь спросит шофера, где он высадил именно этих пассажиров, тот расскажет о станции метро и, возможно, вспомнит замечание насчет Куинса и вымышленное имя Фред.

«Так чем же ты занимался в армии, Мич?»

Они ждут, пока такси свернет за угол, потом идут по Четырнадцатой улице к Юниверсити-плейс и поворачивают на юг, к «Колльерс», любимому местечку Нью-Йоркского университета — шумной, пропахшей пивом и дымом забегаловке в старом Нью-Йоркском стиле: жестяные потолки, балкон, забитый верными зрителями спортивного канала, и длинная барная стойка из ствола гигантского кедра, срубленного первым владельцем в Алабаме — на плантации, которую он, тогда сержант армии северян, захватил в последний год Гражданской войны.

— Ну, так в чем дело? — говорит Воорт, когда они занимают столик наверху. — И без глупостей.

Но Мичум уже снова разворачивает салфетку и двигает ее по маленькой деревянной столешнице, изрезанной поколениями студентов. «БД любит ЛЛ». «САЛЛИ + СЭМ». Мичум переворачивает салфетку, и Воорт видит список: пять имен с адресами и номерами карточек социального страхования.

Мичум лезет в боковой карман куртки и вытаскивает пачку «Кэмела» без фильтра. На пальцах у него желтые пятна от никотина.

— Понимаю, что уже достал тебя, — теперь он говорит серьезно, — но то, что я подозреваю, настолько дико, что я сам едва в это верю. Я не уверен, что прав. И не хочу никому навредить. Мне надо узнать, прав ли я. Ты уже терпел больше, чем я смел надеяться. Но если ты сумеешь потерпеть еще немного, можем мы поступить по-моему?

Несмотря на напряжение этого вечера, Воорт не сдерживает смех. «Можем мы поступить по-моему?» Вот пятнадцатилетний Мичум стоит лицом к лицу со школьным тренером по американскому футболу у кромки поля; идет решающий матч за кубок Манхэттена. Тренер — бывший морпех — возвышается над Мичумом, а упрямый мальчишка качает шлемом и уговаривает: «Можем мы строить игру по-моему?» Вот Мичум за рулем принадлежащего старшему брату джипа во время их первой поездки: им по восемнадцать, они закончили школу и пересекают красные пески Юты, направляясь в Лос-Анджелес, чтобы посмотреть город, покадриться с девушками, поглазеть на кинозвезд и на Тихий океан.

Мичум говорит: «Можем мы ехать по-моему? Через Сионский национальный парк?»

В школе упертость Мичума была любимой темой для шуток. Он вбивал что-то в голову — и пер напролом, не отступая и не сдаваясь. Так он добился от их конгрессмена рекомендации в Военную академию Вест-Пойнт. Мичум непрерывно писал ему письма и даже посещал офис. Остановить его было невозможно.

И самое главное, обычно приятель оказывался прав. После того матча (предложенная Мичумом тактика привела к победному голу) в раздевалке, когда Мичум вышел из душевой, ликующая команда запела старый хит Синатры «My Way».[84]

Гордые, охваченные неистовством гормонов мальчишки стояли на скамьях и орали… то есть пели, как Синатра, или щелкали пальцами, как Сэмми Дэвис. Победители. Это было одно из любимейших школьных воспоминаний Воорта.

Пока длилось представление, Мичум стоял на месте, принимая заслуженные почести, а когда они закончили, ухмыльнувшись, заметил:

— Неплохо, но, если петь по-моему, вы сгодитесь и для телешоу.

Если впереди стена, дальше не проедешь. Если Мичум принял решение, спорить с ним бесполезно.

— И как это «по-твоему»?

— Проверь имена. Это в твоих силах. В отпуске ты или нет, у тебя есть связи в полиции по всей стране. Позвони неофициально. Спроси об этих людях.

— Спросить — что?

— Не важно. Что-нибудь придумаешь. Скажи, что их имена всплыли во время следствия, — и посмотри, что будет. Если я прав, если там что-то есть, ты узнаешь. Если не будет ничего — значит, ничего. Если не можешь, так и скажи.

— Почему ты не позвонишь сам?

— Ха! Когда коп звонит копу, начинается сотрудничество. Когда копу звонит штатский, начинается расследование.

— Значит, там есть что расследовать.

Мичум усмехается:

— Видишь? Ты говоришь и мыслишь, как полицейский.

— Ты не можешь хотя бы намекнуть, что я ищу?

— Если я прав, все и так будет понятно. Тогда я все объясню. — Мичум достает сигарету из смятой пачки и закуривает, закатывая глаза, чтобы показать, что помнит о запрете на курение. — И ты пожалеешь об этом.

Воорт пытается выяснить еще хоть что-то, но в конце концов уступает. Он просто не может послать старого друга к черту, особенно если вспомнить вспышку интереса в глазах человека в кожаной куртке. И со вздохом спрашивает:

— Когда тебе это надо?

— Пара дней устроит? Скажем, в среду вечером. Хватит времени?

— Где мне тебя найти?

— Как говорится: «Не надо нам звонить. Мы сами с вами свяжемся».

Мичум гасит едва прикуренную сигарету, и суровые складки возле губ разглаживаются.

— Надеюсь, это все пустое. В следующий раз мы пообедаем за мой счет и поговорим о тебе и о том, что же за чертовщина приключилась, раз ты ушел из полиции — пусть и на восемь недель. Мне следовало бы позвонить тебе раньше. — С этими словами Мичум встает и тянется за курткой. — На тебя всегда можно было положиться. Рад, что ты таким и остался.

Воорт идет по стылым улицам Гринич-Виллидж. Вот и его дом на Тринадцатой улице. Почти все окна на трех этажах освещены, за занавесками двигаются человеческие силуэты. Играет джаз, и даже на улице слышна труба Уинтона Марсалиса.

Он заходит. Дом полон Воортов: кузенов и кузин, дядей, племянниц и племянников. Пахнет запеченными индейками и окороками — сельской едой, которая будет выставлена в громадной голландской кухне. Семьи, живущие на севере штата, приезжали каждый вечер с пирогами, жареными курами, салатами из тыквы, мешками яблок. Слышны радостные вопли детей, гоняющихся друг за другом по лестницам, спальням, кабинету, библиотеке и буфетной.

— А обычно ты живешь здесь совсем один, — говорит кузина Марла, беря у него куртку. Сегодня она привезла выпивку из принадлежащего ей и ее мужу винного магазина в Сохо. — Тебе надо жениться и завести детей.

— Давай не будем о Камилле. Как Мэтт?

— Ему сегодня делали химиотерапию. Потом его весь день тошнило, но он наверху, слушает обычные байки. Конрад, как хорошо, что ты разрешил ему лежать здесь, а не в больнице.

— Но ты же сама сказала. Здесь сто человек поместится.

— К тому же ты на два месяца ушел с работы и занимался его фермой.

— В детстве Мэтт был одним из двух моих лучших друзей, — отвечает кузине Воорт.

«А вторым — Мичум. Вот это вечер!»

Воорт прокладывает путь мимо родственников, поднимается по лестнице, здороваясь, пожимая руки, целуя щеки. Здесь и речные Воорты, и копы из Куинса, а еще семьи детективов из Бронкса. Различные ветви семьи меняются, так что у Мэтта каждый вечер есть компания. На площадке второго этажа Воорт подхватывает одного из маленьких племянников.

Пятилетка вопит от восторга:

— Дядя Конрад!

— Что, Бадди?

— Я видел картинку в журнале, и там была Камилла!

— Замечательно, Бадди.

— А потом мама сказала папе, что Камилла предала тебя. Что означает «предала»?

— Обманула.

— Она тебя обманула?

— Тут все непросто.

— А кто это на той картине, со смешными волосами на лице? — теряя интерес к первой части разговора, мальчик указывает на один из висящих в коридоре семейных портретов.

— Это называется баки, — отвечает Воорт. — Тогда их носили многие мужчины. А Улисс Воорт когда-то был хозяином этого дома. Он был капитаном детективов и арестовал множество плохих людей, которые устраивали беспорядки, чтобы не идти в армию во время Гражданской войны.

Малыш убегает за одной из сестер. Воорт поднимается к спальне на третьем этаже. Из комнаты доносятся веселый мужской смех и — ощущаемые даже в коридоре — запахи дерьма и (послабее) рвоты.

Мэтт лежит на медицинской кровати, обложенный подушками. Крупное тело исхудало, спутанная грива темно-рыжих волос исчезла, и теперь он похож на узника Освенцима. Трубки с чистым раствором тянутся от капельниц к рукам. Мерзкого вида зеленая жидкость течет из его тела по другой трубке, подведенной к боку, в пластиковый сосуд под кроватью.

Невозможно поверить, что этот человек — ровесник Воорта и ему всего тридцать один. Невозможно поверить, что три месяца назад он выглядел совсем по-другому, но легкая боль в животе распространилась на спину и бока, и во время операции выяснилось, что рак поражает его тело с такой же скоростью, с какой современная механизированная армия захватывает отсталую страну.

— В общем, — вещает один из отставных копов Воортов (он стоит, опираясь на подоконник), — арестовываю я порноактрису, а она все время, пока я надеваю наручники, лыбится. Под конец она въезжает, что арест самый настоящий, и говорит: «Погоди-ка, так ты надеваешь мне наручники потому, что ты коп?»

Полдюжины мужчин в комнате хохочут, и Мэтт громче всех. Он колотит кулаком по кровати. От смеха по лицу текут слезы и капают на небесно-голубое одеяло.

— Привет, Конрад, — говорит Мэтт. — Я должен бы платить тебе за аренду.

— Да ладно. Благодаря тебе я экономлю уйму денег. Сюда каждый вечер тащат столько всего, что мне еще много лет не придется покупать продукты.

— Я серьезно. Прошло уже несколько недель. Есть еще пара ребят, которые предлагают мне пожить у них.

Воорт щелкает пальцами.

— Мне и в голову не приходило. Пакуй чемодан и заодно забери отсюда всех этих вралей с их байками.

— Спасибо, — тихо говорит Мэтт.

— Я еду на Лонг-Айленд, — сообщает Воорт родственникам. — Надо повидать Микки. Так что сегодня занимайте любую спальню, даже мою.

— Новое дело? — жадно спрашивает Мэтт. — Зачем нужен телевизор? У меня на глазах разворачивается самый долгоиграющий полицейский сериал в Нью-Йорке.

— Это из программы на будущую неделю, — отвечает Воорт. И спрашивает у остальных: — Кто следующий в очереди?

— Я, — отзывается самый младший из присутствующих, только недавно начавший работать патрульным кузен из Куинса. — Ну, в общем, так, — начинает он. — Это произошло на самом деле, в прошлый вторник во Флашинге…

Воорт выходит.

«Два лучших друга детства».

У него разрывается сердце.

«Такое не должно случаться».

Спустившись в гараж, Воорт садится в красный «ягуар». Выезжает на Третью авеню и поворачивает на север, к туннелю Мидтаун. Звонит по установленному в машине телефону и слушает гудки. Напарник и нынешний лучший друг отзывается, когда Воорт уже выезжает на северный берег.

— Чем занят? — спрашивает Воорт.

— Смотрю телевизор. Тут аризонский доктор Робертсон убивает одного из пациентов, — говорит Микки. — Помощь при самоубийстве, черт меня побери. И он записал это на видео! Можешь представить? Ему нравится. Знаешь, что такое эксперт? Это тип, который использует факты для подкрепления своих убеждений. Надеюсь только, когда самоубийство узаконят, надзирать за этим поставят не копов. Ну, ты понимаешь, о чем я.

Сквозь сильные помехи Воорт объясняет, что едет на остров.

— Хорошо, — отвечает Микки, — но тебе надо кое-что…

Помехи становятся такими сильными, что им приходится прекратить разговор. Что бы это ни было, оно подождет, думает Воорт.

Добравшись до лонг-айлендской автострады, он вдавливает педаль газа в пол. По пути к границе округа Нассау возле Грейт-Нек он при свете приборной панели рассматривает список Мичума. Имена ничего ему не говорят. Просто некий набор букв. За ними нет истории, лиц, проблем, страстей. Пока они еще не связаны возрастом, этнической принадлежностью, полом или даже географией.

Пять имен, адресов и номеров карточек социального страхования.

Померещилась ему вспышка интереса на лице Кожаной Куртки возле «Белой лошади»?

«Нет, не померещилась».

Мальчики начинают постигать общественную жизнь в классах и на спортплощадках. Там закладываются отношения с друзьями, которые будут взрослеть вместе с ними. На спортивных площадках по всему городу у них общие союзники, противники, стремления, разочарования. Они учатся защищаться. Учатся работать в команде. Их детская дружба становится мерилом всех последующих, как стала для Воорта дружба с Мичумом, — и потому всегда будет жить в памяти. И это дорогого стоит.

Воорт сворачивает с автострады по съезду на Рослин, направляясь к берегу океана, где стоит дом Микки. Он в пригороде. В свете фар кружатся падающие листья.

Воображение рисует Мичума на заднем сиденье такси, едущего через огромный, безликий город. Мимо проплывают громады домов, а охваченный унынием и страхом друг детства направляется домой — или, возможно, в какое-нибудь тайное убежище.

Воорт не знает, что именно сейчас такси высаживает Мичума возле невзрачного пятиэтажного отеля в Инвуде, к северу от Гарлема. «Королевский отель» — гласит голубая неоновая вывеска над потрепанным навесом. Заведение явно не королевское.

Мичум дает шоферу тридцать долларов, отказывается от сдачи и поднимается по шести потрескавшимся бетонным ступенькам в скромный, но очень чистый вестибюль. Натертый линолеум пахнет лимоном. Пальмы в горшках недавно политы. Репродукции литографий жокеев на ипподроме «Белмонт-парк» (Анхель Кордеро, Джули Кроун — наездники, несущие ответственность за игорные разочарования хозяина отеля) висят возле клетки свежеокрашенного лифта, в полном одиночестве возносящего Мичума на третий этаж.

Возле номера 305, где на дверной ручке висит табличка «Не беспокоить», он проводит рукой по дверному косяку и успокаивается, найдя три черных волоска точно там, куда он их засунул — между дверью и косяком.

Мичум вставляет в прорезь электронную карточку-ключ — современный сюрприз в таком старомодном антураже — и осторожно открывает дверь. Свет оставался включенным. Рассыпанный перед уходом по рыжему паласу слой белого талька не потревожен.

Мичум толкает дверь так, что та с силой стукается о стену. За ней никого.

Войдя, он останавливается и принюхивается, не появились ли следы незнакомых запахов: лосьона, духов или, например, кожи. Ничего не почувствовав, запирает за собой дверь.

Еще одна ночь в убежище, но по крайней мере безопасном.

Мичум входит в ванную и протягивает руку к выключателю — и тут откуда-то слева на него обрушивается удар. Кто-то опытный в таком деле бьет по горлу, и Мичум инстинктивно вскидывает руки. В голове проносится: «Не могу дышать». В следующий миг он сгибается пополам от второго удара.

Потолок кружится. В лицо устремляется пол.

Он пытается бороться, но противник слишком силен. Мичум беспомощен, как младенец. Гортань словно смята. На него кто-то наваливается, и он чувствует боль — острую и внезапную: это игла. Воткнулась в основание шеи возле ключицы.

Мичум приходит в себя все в той же комнате и обострившимися чувствами понимает, что лежит на кровати. Хочет сбросить одеяло.

«Не могу пошевелиться. Меня связали».

Телевизор включен, орет во всю мочь. Очень дурной знак.

«Не могу дышать ртом. Что-то закрывает рот!»

— Мичум, — произносит низкий немолодой голос.

В голове туман и боль. Между глаз словно стучит молоток, а перед глазами — красные вспышки, точки, приливы и отливы. Горло горит огнем, а когда он пытается перевернуться, то не может пошевелить и ногами тоже.

Голос говорит:

— Мы потеряли тебя. Но обрели вновь. Прямо как в гимне «Милость Божия». Слышал когда-нибудь на волынках? Слезы наворачиваются.

Мичум открывает глаза. От света боль усиливается, но смутное скопление грязно-бурых линий перед ним сливается в хлопчатобумажный джемпер, а голос говорит — просто, прозаически:

— Сейчас уберем повязку с губ. Помалкивай, или я тебя убью.

Крупным планом говорящий — воплощение противоречивости. Высокий, лет пятидесяти, широкоплечий, от него исходит ощущение физической силы — и при этом выпирающий живот, словно когда-то он был в великолепной форме, но позволил себе немного распуститься. Левая рука висит под немного неправильным углом. Одежда хорошо выглажена, элегантная, но неброская. Шерстяные брюки цвета молочного шоколада куплены явно не в магазине готового платья. Светло-бежевый хлопчатобумажный джемпер с V-образным вырезом, под ним белый пуловер без воротника. Так мог бы выглядеть солидный юрист, проводящий дома выходной день. Но вся внешняя мягкость и тихий голос сводятся на нет неистовым блеском светло-голубых глаз, усиленным темными очками в серебряной оправе. Стального цвета волосы коротко подстрижены, редеют над большим лбом. Круглое, славянского типа лицо начинает полнеть. Жесткие складки в углах губ.

«Моя одежда висит на стуле, — осознает Мичум. — Я голый».

Теперь он замечает еще одного человека — того, что заглядывал в «Белую лошадь», и этот человек стоит на стуле, держа комнатный датчик дыма, который отвинтил от потолка. В джинсах и фланелевой рубашке он похож на смотрителя здания, который наткнулся на сцену похищения и занялся своим делом. Меняет батарейку.

Первый мужчина говорит:

— Волосы в двери? Да ладно, Мичум. Чарли вошел. Я остался в коридоре и пристроил волосы на место. Ты что-то написал на салфетке — в ресторане, где ужинал. И показывал салфетку какому-то человеку в «Белой лошади». Что ты там написал?

Чарли смахивает пыль с рук и идет к кровати, но останавливается, разразившись кашлем — отвратительный низкий звук, идущий откуда-то из глубины легких.

— Написал? — шепчет Мичум.

Первый мужчина вздыхает, тянется за резным деревянным креслом, стоящим возле соснового стола, и, развернув его, садится, положив сильные руки на подлокотники. Каждый его жест говорит о бездне терпения.

— Чарли? — произносит он.

Кожаная Куртка двигается быстро, несмотря на кашель. Он снова натягивает повязку на губы Мичума, потом отступает и тычет, просто тычет указательным пальцем в какую-то точку на шее. Мичум подскакивает на постели, изогнувшись дугой. Боль ослепляет его.

— Что ты написал? И помни: никаких криков.

Чарли немного распускает повязку, пропуская воздух.

— О Боже, — выдыхает Мичум.

— Бог, — замечает седой, — это из области обманутых ожиданий. — Выражение лица остается мягким, но сама безучастность голоса выдает подавленную страсть.

«Я должен защитить Воорта».

— Сегодня у нас в гостях, — провозглашает в телевизоре ведущий, — Дженнифер Лопез! Стив Янг! И бесподобный Том Хэнкс!

— Мичум, что ты написал?

Второй человек снова наклоняется, снова натягивает повязку и тыкает пальцем в другую точку. Мичум кричит сквозь ткань, чувствуя, как по горлу стекает слюна. Он не может дышать. Чарли рывком приподнимает его, давая возможность струйке воздуха достичь легких через нос.

— Мичум, в реальной жизни — в отличие от фильмов — люди говорят, — замечает сидящий в кресле, пока Мичум, выпучив глаза, смотрит, как Чарли расстегивает пуговицы на фланелевой рубашке. Это необъяснимое действие пугает больше, чем все, что до сих пор происходило в комнате.

— Приветствуйте звезду нового хита от студии Диснея «Как храпела мышка»! — кричит телевизор.

— Сейчас мы не будем трогать повязку. Я задал вопрос. Захочешь ответить — кивни. Тогда Чарли снимет повязку.

Через несколько минут — и века мучений — Мичум выдавливает:

— Имена. Я… написал… имена.

— Какие имена?

Мичум отвечает правду.

— И адреса, — добавляет он.

Человек в кресле закрывает глаза, успокаивается, открывает глаза.

— Только эти имена?

— Да.

— Никаких других?

— Нет.

— Ты уверен?

— Да.

— Чарли, я не убежден в его уверенности.

В конце концов Мичум убеждает их в своей уверенности.

— И кому ты отдал список?

— Одному… полицейскому.

Человек в кресле абсолютно неподвижен, дыхание остается ровным, пристальный взгляд не отрывается от лица Мичума. В глазах вспыхивает и гаснет огонек. Голос неизменно спокоен. Он полностью контролирует себя.

— Нью-йоркский полицейский, — говорит он. — Просто заурядный городской полицейский. Ты это хочешь сказать?

— Детектив.

— А ты сказал этому детективу, почему даешь ему список? Что ты вообще ему сказал?

— Я просил его… я хотел, чтобы он… проверил… имена… проверил имена.

Человек в кресле проводит рукой по коротким седым волосам.

— И ты хочешь, чтобы я поверил, будто ты просто дал ему список имен и ничего не объяснил, — говорит он, не столько повторяя услышанное, сколько рассуждая про себя. — Ты хочешь сказать… — начинает он, но внезапно мрачность сменяется пониманием. — Ты хочешь сказать, что не был уверен, можно ли ему что-то рассказать, и поэтому просто защищал людей, пока твои подозрения не подтвердились. Ты не хотел разглашать больше, пока не уверился, что все реально.

— Д-да-а.

Седой встает, хмурится.

— Или я сам себя обманываю, потому что хочу услышать именно это?

Пауза.

— Чарли, — зовет он. — Я не уверен, что он сказал всю правду.

Несколько минут спустя, когда Чарли заканчивает еще один сеанс, седой спрашивает:

— Но как детектив должен проверить имена, если больше он ничего не знает?

— Позвонить… друзьям… в этих городах.

— А с какой стати детективу соглашаться и вообще тебя слушать? У него есть другие дела. Зачем обращать внимание на твою просьбу? Незнакомый тип просто заходит с улицы и просит детектива «проверить несколько имен» — ты ведь так сказал, — и детектив, на котором, полагаю, и так висит миллион дел, серьезных дел, тут же становится по стойке «смирно» и говорит: «Есть, сэр, сию минуту, сэр, я совершенно свободен и немедленно побегу заниматься вашим идиотским делом…» Ты это мне хочешь сказать? Чего ты мне не говоришь?

Повязка возвращается на рот Мичума, он ощущает мерзкий привкус клея. Давится криком.

— Мы… были знакомы, — сипит Мичум, когда Чарли снова сдвигает повязку.

— Значит, это старый друг.

— Да.

— И как же зовут этого приятеля?

Мичум закрывает глаза. На этот раз он не хочет смотреть, не хочет видеть Чарли, но чувствует руки возле рта. Пытается укусить, как-то отвернуться. Он чувствует, как тело выгибается дугой с такой силой, что, кажется, позвоночник вот-вот переломится.

«Не-не-не-не-не-не называть имя Воорта».

— Силен. — В голосе Чарли недовольство смешано с восхищением. — Не думал, что в нем что-то осталось.

— Давайте послушаем великого актера, который пошел на такие жертвы во имя работы. Для этой роли он прибавил тридцать фунтов! — восклицает ведущий передачи, и сквозь боль до Мичума доносится гром аплодисментов.

Через некоторое время Мичум теряет сознание, и тут звонит телефон, заставляя вздрогнуть человека в бежевом свитере. Ему не нравится, что кто-то звонит.

— Ты уверен, что никто не видел, как ты вошел? — спрашивает он Чарли, который теперь тоже запыхался.

— Наверное, кто-то недоволен, что телевизор работает слишком громко.

— Наверное, — повторяет седой с оттенком сарказма. — Предлагаешь сделать ставку на эту гипотезу?

— Это ты просил поторопиться. — Чарли снова начинает кашлять. Ему приходится стереть мокроту с уголка рта.

Седой снова задумывается и затихает. Впервые за весь вечер на его лице появляется раскаяние, и это совершенно меняет такого крупного человека, сдержанного и сильного.

— Ты прав. Извини. Я сорвал зло на тебе.

— Пустяки, — говорит Чарли.

— Я серьезно. — Седой по-настоящему взволнован. — После всего, что ты сделал и что собираешься сделать, я не имею права на тебя срываться.

— Я сказал, забудь.

— Спасибо. Надевай пижаму, и заканчиваем. Вот таблетка. У тебя десять минут, пока она подействует.

— Моя семья? — спрашивает Чарли.

— Уже сделано, — отвечает человек с поврежденным локтем.

Из пластикового пакета Чарли вытаскивает совершенно новую, завернутую в целлофан зеленую атласную пижаму. Начинает переодеваться.

— Хм! Замечательно, — усмехается он, надев пижамные штаны. — Знаешь, я всегда смеялся над людьми, которые носят пижамы.

Он аккуратно кладет на стул сложенную рубашку. Потом брюки. Все его движения отдают рутиной: так муж, женатый много лет, собирается забраться под одеяло на своей стороне двуспальной кровати и взять журнал «Пипл» или пульт от телевизора или просто, устав после трудного дня, протянуть руку и выключить прикроватную лампу.

Человек с поврежденным локтем надевает светло-коричневую шерстяную куртку с капюшоном. Возле двери он поворачивается и смотрит, как худой мужчина надевает новенькую пижамную куртку, потом ложится под одеяло рядом с Мичумом.

— Чарли, мне жаль, что до этого дошло. — Бросает взгляд на неподвижное тело на кровати: — Мичум, ты меня разочаровал. — И более ни слова.

Глава 2

Мичум Лоренс Киф, девяти лет от роду, неуверенно переминается в дверях спальни. Утром хоронили родителей Воорта. Первый в жизни Мичума траур, первая смерть близких людей. На нем новенький темный костюм-тройка, отглаженная белая сорочка фирмы «Ван Хьюзен» и черный пристегивающийся галстук, как у владельца похоронного бюро. Конрад Воорт лежит на узкой кровати, уставившись в потолок, и едва сознает, что друг рядом.

— Мне очень жаль твоих родителей, — бормочет Мичум.

— Мне все время кажется, — говорит Воорт, и от этого жутко безжизненного голоса Мичума бросает в дрожь, — что они сейчас войдут. Или что я проснусь — а они будут внизу.

Внизу слышны голоса взрослых, занимающихся делами, которыми взрослые люди обычно занимаются, когда кто-то умирает. На улице июль, и город ухитряется как-то продолжать жить, несмотря на отсутствие родителей Воорта. Трагическое известие мальчику сообщили, когда он играл в софтбол в Центральном парке. Он просто стоял на дальнем конце поля, когда пришел один из дядей и сказал, что частный самолет, на котором родители летели на мероприятие по сбору средств для — ирония судьбы — семей умерших полицейских, разбился возле Олбани.

И теперь десятки Воортов слетелись в городской дом со всего большого Нью-Йорка. Время от времени кто-нибудь поднимался наверх, чтобы попытаться успокоить мальчика, — когда самим удавалось справиться со слезами.

— Хочешь, пойдем в парк? — предлагает Мичум, не зная, что сказать, боясь навредить, желая помочь.

— Нет.

Мичум делает шаг в комнату.

— А хочешь, м-м, погулять?

— Нет.

— А поиграть в шашки?

— Нет.

Воорт отворачивается, но чувствует, что друг подходит ближе. Скрипит стул — видимо, Мичум сел. Через приоткрытое окно с Тринадцатой улицы доносится обычный шум: грузовики, такси, мотоциклы курьеров… Город занят обычными делами. Кажется невероятным, что мир по-прежнему живет, как жил.

Боль скручивает живот. Несколько минут назад последняя посетительница (одна из тетушек) посоветовала Конраду «попытаться уснуть». Воорт вдруг постигает, что взрослые внизу — работающие в полиции дяди и кузены, комиссар и даже мэр, которые до вчерашнего дня казались такими могущественными, — по-человечески слабы. Они могут обеспечить лишь ограниченную защиту от опасности. Защитить от боли они не могут.

По крайней мере Мичум все тот же худенький мальчик, что и вчера. У Мичума нет положения, которое он мог бы потерять в глазах Воорта. Они равны, поэтому друг не разочаровал его.

Но разговор — это совсем иное дело. Обычно, когда Мичум приходит сюда или Воорт приходит к Мичуму, рано или поздно они достают альбомы с фотографиями.

— Наша семья служит в армии с Гражданской войны, — хвастается Мичум, показывая потускневший черно-белый снимок работы самого Мэтью Брейди:[85] полковник Роберт Л. Мичум верхом на коне у Виксберга, где он погиб под огнем конфедератов во время знаменитого сражения 1863 года.

— Ну-у, наша семья служила копами гораздо дольше.

— В армии опаснее.

— Ха! Армейским не приходится воевать годами без перерыва, может быть, даже все время, пока они в армии. А полицейские выходят на улицы каждый день.

Мальчики. Спорят.

И теперь, в спальне, измученный Воорт закрывает глаза — кажется, всего на минуту, но снова он открывает их уже посреди ночи. В окно светит полная, желтая луна, и в прямоугольнике света, на турецком ковре, Конрад видит Мичума: все в том же костюмчике друг спит на полу возле кровати, как собачонка, и только сверху на него наброшено тонкое одеяльце.

Родители Мичума, пришедшие, чтобы забрать сына домой, обнаружили, что мальчики уснули. Они укрыли обоих и оставили вдвоем.

Двадцать один год спустя это воспоминание по-прежнему стоит перед глазами: Мичум в помятом пиджачке — неспособный помочь и не желающий уходить. Для Воорта это остается символом детской дружбы: молчаливое предложение товарищества даже против безмерно превосходящей силы смерти.

«Господи, защити Мичума. Пусть у Мичума все будет хорошо. Помоги мне помочь ему, что бы это ни было. И пусть Мэтту станет лучше. Спаси его».

Воорт останавливает «ягуар» перед решетчатыми воротами, отмечающими владения Микки. Воорт и Микки — два самых богатых копа в Нью-Йорке. По усыпанной белой галькой подъездной дорожке, извивающейся между карликовых вечнозеленых растений и плакучих ив, в сторону ворот ползут яркие огни фар. Листва наполовину скрывает дом в стиле ранчо на укрепленном валунами берегу пролива Лонг-Айленд.

Ворота открываются раньше, чем Воорт успевает позвать Микки по переговорному устройству, и выезжает белый «шевроле-лумина». Останавливается, дверца со стороны водителя открывается. При виде водителя сердце Воорта начинает колотиться, а во рту появляется кислый привкус.

— И сколько рекордов скорости ты сегодня побил? — спрашивает белокурая женщина.

Камилла никогда не переставала волновать его физически. Они встречались, потом она оставила его, но вернулась, однако Воорт отказался с ней помириться… Высокая и стройная, как модель, с длинными волосами, рассыпавшимися по плечам замшевой куртки на молнии, подчеркивающими небесную голубизну кашемирового шарфа. Сапоги на плоской подошве, однако она всегда выглядит приподнявшейся, словно на цыпочках или на высоких каблуках.

— Я не гонюсь за рекордами, Камилла. Просто все остальные ездят медленно.

— Это потому, что полиция штрафует их, а тебя пропускает.

Воорт различает в полутьме салона «лумины» силуэт на пассажирском сиденье, возможно, мужчину — их всегда к ней влекло. Тут Камилла чуть поворачивается, загородив яркий свет фар, и он с некоторым удивлением понимает, что это девочка-подросток, уменьшенная версия Камиллы. Девочка с «конским хвостом», лет, пожалуй, тринадцати, в чуть великоватой спортивной куртке, пристально смотрит на него, наклонившись над приборной доской, и явно старается ничего не упустить.

— Знакомься, Воорт. Это Таня. Моя сестренка. Приехала из Москвы года два назад и живет с отцом на Брайтон-Бич. Таня, выйди и познакомься со знаменитым мистером Конрадом Воортом.

Девочка выходит из машины.

— Очень приятно, — говорит Воорт.

— Вы спасли ей жизнь, — выдыхает девочка. В голосе слышен сильный акцент, но английским она владеет великолепно. Ведет себя совсем по-детски — с напряженным вниманием, словно тянется вперед на носочках теннисных туфель, чуть удивленный взгляд широко раскрытых голубых глаз устремлен на что-то ужасно для нее важное. Разговор Воорта с Камиллой для девочки — не просто пустая болтовня. Это какой-то ключ к загадочно разочаровывающему миру взрослых.

— Как рана?

Два месяца назад Камилла лежала в холле многоквартирного дома в Трайбеке,[86] по блузке и джинсам расползалось красное пятно. Рядом лежало тело еще одной женщины. Воорт вспоминает быстро приближающийся вой сирен.

— Болит, только когда не сплю, — в ее словах, как обычно, проскальзывает некая двусмысленность. — Может быть, антибиотики и немодны, Воорт, но это великая вещь.

Когда-то эти двое не могли разнять рук. Однако после того, что произошло два месяца назад, им трудно проявлять даже нормальную вежливость.

— Вы красивее, чем на фотографиях в газетах, — тонким голосом говорит Таня и улыбается; года через два-три эта улыбка будет сводить с ума мальчишек.

Воорт не может удержаться и бросает взгляд на Камиллу, туда, где, как он знает по некогда сладостному опыту, находится ее твердый, плоский живот.

«Я мог бы быть отцом».

Но говорит только:

— Не знал, что вы с Микки остались друзьями.

— Шутишь? Я ему никогда не нравилась. Но с Сил мы сблизились. — Это о жене Микки. — Все время болтаем. Мы с Таней приезжали обедать.

— Мы катались на его лодке, — вставляет Таня, — но сам Микки был занят и не поехал.

— Да, он возился в бильярдной, — добавляет Камилла. — Этот человек за тебя глотку перегрызет.

— Да, Микки — надежный товарищ, — отвечает Воорт, и даже в неярком свете фонарей на гранитных столбах заметно, как вспыхивает Камилла.

«Она лгала мне».

В тишине пар от их дыхания замерзает, поднимается и исчезает, словно его и не было.

— Ну что же, Тане завтра в школу, — говорит Камилла и поворачивается к своей машине.

Но девочка не трогается с места.

— И больше ты ничего ему не скажешь?

— Нам пора ехать, — повторяет Камилла немного жестче. Женщина предупреждает девочку: замолчи, это не твое дело, это для взрослых.

— Но ты не можешь просто взять и уехать, — настаивает Таня. — Вот он, прямо здесь.

— На самом деле мне тоже надо ехать, — говорит Воорт.

— Русские, — замечает Камилла, — очень агрессивный народ.

— Я не агрессивная, — возражает Таня и упирает руки в бока, прямо у них на глазах снова превращаясь из расцветающей женщины в упрямого ребенка.

Тупик. Девочка не двигается, а «лумина» загораживает Воорту подъезд к дому. Таня сует руки в карманы, словно это двое взрослых, а не она, виноваты в неприятной сцене.

— Если Камилла ничего не скажет, я сама скажу. — И, потеряв самообладание, выпаливает: — Ты псих, если не вернешься к ней. Она красивая и умная, и всегда, когда я с ней, каждый мужчина хочет увести ее… Даже на улице они ее останавливают и пытаются заговорить… И этот ребенок — совсем не основание, чтобы выгонять ее.

— Прекрати, — говорит Камилла.

— Почему? Весь город читал об этом в «Дейли ньюс». Она сделала аборт и не сказала тебе. Но в церкви взрослые всегда говорят, что надо прощать, а сами не прощают. В газете писали, что ты все время ходишь в церковь, но ее ты не простишь.

— Прощение — одно. Снова быть вместе — совсем другое.

— Нет! Это одно и то же! Она плачет из-за тебя.

— Ерунда какая! — вспыхивает Камилла. — Я не плачу. И вообще, прекрати немедленно.

— Да? А помнишь, его показывали по телевизору, когда умерла та женщина, что ранила тебя, и ты отвернулась, чтобы я не видела слез? Готова спорить, если бы ты забеременела, ты бы уже родила ему ребенка.

— Ты готовишь ее в ведущие ток-шоу на вашем канале? — спрашивает Воорт, смущенный не меньше всех. — Она разделается с любым оппонентом.

— Ее не нужно готовить. Это врожденное, — цедит сквозь стиснутые зубы Камилла.

Таня приподнимается на цыпочках, словно более высокий рост добавляет авторитета.

— Взрослые всегда указывают нам, что делать, а сами потом поступают наоборот. Взрослые говорят: если у вас есть проблема, говорите о ней. А когда проблема появляется у них, они замолкают.

— Которая из вас младшая сестра, — спрашивает Воорт, — а которая старшая? Таня, у тебя добрые намерения. Я это ценю. Но решать Камилле и мне.

— Как вы можете что-то решить, если просто разъедетесь, даже не поговорив друг с другом? — возмущается Таня.

— Потому что иногда ничего больше не остается, — отвечает Воорт.

Через несколько секунд Воорт въезжает в автоматические ворота, глядя, как в зеркале заднего обзора удаляются задние фары «лумины». Он старается не обращать внимания на колотящееся сердце. В горле тугой комок. Он влюбился в Камиллу восемь месяцев назад — так, как еще ни разу не влюблялся. У него всегда были девушки: и когда еще ходил в школу, и когда учился в колледже, и когда начал работать в полиции, но ни одна из них еще не снилась ему по ночам, ни за одну из них он еще не молился каждый раз, когда приходил в церковь. «Господи, — шептал он в соборе Святого Патрика, — помоги мне дать ей такое же счастье, какое она дает мне».

Три месяца они были неразлучны. Потом она начала отдаляться, посещала, как выяснилось позже, психолога, и в результате порвала с Воортом, заявив, что ей нужно «время подумать». Они сблизились слишком быстро. Ей надо убедиться, что с бывшим дружком действительно все кончено.

— Дело не в тебе. Дело во мне, — сказала она тогда.

Позже он узнал, что она забеременела и, ничего ему не сказав, сделала аборт. Для Воорта — католика, семьянина по духу, еще не обзаведшегося семьей, связанного с предками в ощутимом, повседневном плане, мысль об избавлении от ребенка — его ребенка — была невыносима.

«Я бы сам воспитал ребенка, если бы наши отношения не сложились. Я бы заплатил за больницу, за консультации, за няню — за все. И она знала это с самого начала».

Да кому она нужна, эта любовь, думает Воорт, подъезжая к дому. Просто еще одно слово, из тех, что пишут на заборах. В некоторых культурах его вообще нет. В конечном счете, решает он, любовь — это всего лишь пошедшая вразнос химия, притворившаяся чувством или духовной близостью. Средневековое понятие, придуманное профессиональными вояками, которые развлекались, ухаживая за женщинами, когда не рубили друг друга на куски. А правда заключается в том, что даже если люди «влюбляются», что бы это слово ни значило, любые успешные отношения между ними в будущем — счастливая случайность. В конечном счете любовь — просто еще одна пагубная привычка и, как все подобные привычки, приносит боль и когда на нее «подсаживаешься», и когда от нее отказываешься.

«По крайней мере для меня с этим покончено».

Воорт оставляет «ягуар» на гравийной площадке между главным домом и небольшим отдельным строением из серого гонта с белой отделкой. «Встретимся в бильярдной», — сказал Микки. Шагая по залитой светом, мощенной плитами дорожке, Воорт видит за причалом и прогулочным катером плоские, темные воды залива Лонг-Айленд и — вдали — мерцание красно-зеленой авиационной световой сигнализации над арочными пролетами мостов Троггз-Нек и Бронкс-Уайтстоун. Пахнет дымом (у Микки горит камин), а от воды идет запах более чистый и естественный, чем в Нижнем Манхэттене, возле таверны «Белая лошадь». Слышится плеск прибоя, а из открытого окна жилого дома доносится вполне профессионального качества фортепьянная музыка, «Ноктюрн» Шопена. Сил, жена Микки, работает хирургом, но любит играть перед сном.

— Входи. В Токио рынок падает.

Напарник Воорта стоит в дверях. На нем кашемировый джемпер с V-образным вырезом, купленный год назад в Шотландии, в Сент-Эндрюсе, куда он каждый отпуск ездит играть в гольф. Темно-темно-серые итальянские брюки прекрасно сшиты (сразу видно, что на заказ); манжеты задевают отвороты мокасин от Бруно Магли, черных, как и рубашка без воротника из жатого хлопка. Обычно Микки похож на голливудского кинопродюсера, но, если его спровоцировать, может в одно мгновение снова превратиться в морского волка. В данный момент он держит хрустальный бокал, наполовину наполненный прозрачной жидкостью.

— Польская водка. Никогда не думал, что из картошки можно изготовить такую классную штуку. Хочешь?

— Не мое.

— За что я всегда любил Камиллу — она приносит радость. Сил подружилась с ней после того, как вы расстались. Они сочувствуют друг дружке. Хны-хны и все такое. Какие же люди придурки. Что стряслось?

Бильярдная, названная так потому, что царил в доме бильярдный стол из индонезийского красного дерева, имела слегка затемненные окна во все стены, из которых открывался такой вид на залив Лонг-Айленд, что любой художник-пейзажист позеленел бы от зависти. Диван и кресла обтянуты черной кожей. Толстый серый ковер. На второй полке стенового блока работает телевизор размером с экран небольшого кинотеатра, звук выключен; изображение разделено надвое: справа классика — «Мальтийский сокол» с Хэмфри Богартом, а слева — все время меняющиеся списки из белых цифр и букв, показывающие побоище на японской фондовой бирже.

— Кстати, что хотела сказать эта валькирия?

— Микки, — предостерегает Воорт.

— Не стреляйте, мистер Уэйн. Сил интересуется.

— Мне казалось, ты недолюбливаешь Камиллу.

— Можешь представить, что творится в Азии? — Микки меняет тему, с отвращением глядя на стремительно уменьшающиеся цифры на левой стороне экрана. — Полный обвал. Снова вводят плавающий курс йены. Я еле-еле успел продать акции. Произведения искусства, Воорт. Когда биржу лихорадит, отправляйся в картинные галереи. Но экстрасенсорное восприятие, — ухмыляется он, — подсказывает мне, что тебя волнуют не инвестиции.

Воорт рассказывает о встрече с Мичумом, и, устроившись возле большого старинного бюро с выдвижной крышкой, установленного рядом с бильярдным столом, двое детективов вместе изучают салфетку со списком имен. На столе стоят выключенный компьютер «Делл», модем и черный телефон, подключенный к трем линиям. «Нью-йоркский коп — гений инвестиций — использует бильярдную в качестве домашнего офиса», — написал о Микки «Уолл-стрит джорнал».

— Но больше всего на свете, — сказал Микки репортеру с показной скромностью, — я люблю смотреть бейсбол, особенно когда «Нью-Йорк метс» играют на стадионе «Ши», а не зарабатывать деньги.

Сейчас Микки качает головой:

— Никогда не слышал ни об одном из этих людей. А эта доктор в Нью-Йорке? В чем она доктор?

— Узнаем.

— И ты, Кон, веришь ему, верно? В смысле история, мягко говоря, странная, а за девять лет человек может сильно измениться.

— В детстве он был настоящим другом, как ты сейчас.

— Тогда толкуем все сомнения в его пользу.

— Значит, — Воорт смотрит на часы, — придется будить людей. Кого мы знаем в Эванстоне или Чикаго? Они там рядом.

— Сантоса Бриоша. — Микки вспоминает бывшего нью-йоркского детектива, который перебрался в Город Ветров, женившись на тамошней жительнице.

— А Джек Розен переехал в Сиэтл, — замечает Воорт, пробегая глазами список Мичума и представляя жилистого, взрывного лейтенанта-еврея, одного из самых заслуженных детективов на Полис-плаза, один, в шестьдесят лет перебравшегося на запад. «Хочу умереть рядом с дочерью, — сказал он, — и в таком месте, где на квадратную милю приходится больше двух деревьев».

— Ланкастер-Фоллз, штат Массачусетс. Это в западной части штата, да?

— Не могу никого припомнить.

— Никого на западе Массачусетса?

— Однажды меня там оштрафовали за превышение скорости, но я не помню имени засранца, который вручил мне квитанцию, хоть и видел мой значок.

— Позвони Хейзел, она поможет. — Воорт говорит о программистке из главного полицейского управления. Там работают гении киберпространства, способные добраться до электронных баз данных по всей стране и раскопать, по закону или неофициально, кредитные рейтинги подозреваемых, регистрационные карточки машин, информацию об уплате налогов, документы о недвижимости или демобилизации, протоколы судебных заседаний любых процессов, к которым те были причастны.

— Ну а Галина-Галч в Монтане? — говорит Воорт. — Где, черт побери… Минутку! Эйбел как-бишь-его-там из Монтаны!

— Дрейк. Который толкал речь в Вегасе. Он сказал звонить в любое время, если что-то понадобится. Или он был из Вайоминга? Я их путаю.

— В следующий раз, когда возьмешь отгул, хорошо бы тебе проехать дальше Поконоса,[87] — говорит Воорт.

Микки, ухмыляясь, поднимает телефонную трубку.

— Полночь здесь — это десять вечера там. Э-ге-гей. Ковбоям пора спать. Он был из Галины. Я вспомнил.

Перед мысленным взором Воорта возникает бывший военный рейнджер: коренастый, в очках, тупоносых сапогах, ковбойской шляпе и овчинном жилете. Прошлой весной он читал на национальном съезде детективов лекции по теме «Терроризм в двадцать первом веке» и насмерть перепугал даже ветеранов, расписывая бомбы с бациллами сибирской язвы, взрывающиеся в час пик в Сан-Франциско, плутониевые шарики, провозимые контрабандой из Канады в Миннесоту, подвальные лаборатории, где хранятся запасы горчичного газа.

— Вопрос не в том, произойдет ли это когда-нибудь, а в том, когда именно. — Детектив из Монтаны, растягивая слова, деревянной указкой с резиновым наконечником тыкал в установленные на подставке увеличенные черно-белые фотографии бактерий и вирусов, подготовленные военной разведкой США. Бубонная чума. Лихорадка Эбола. — Не говоря уже о тьме болезней, которыми, возможно, прямо сейчас, когда я говорю, кто-то заболевает в джунглях Заира.

Воорт находит нужный номер в электронной записной книжке и через несколько минут слышит — так же четко, как плеск воды за окном, — телефонные гудки, проделавшие две трети пути через всю страну. Сонный голос произносит врастяжку:

— Алло?

Воорт называет себя, и голос сразу оживляется.

— Моя жена видела фотографию твоего дома в журнале, пока сидела в косметическом кабинете, — говорит Эйбел. — Я и не знал, что ты такая знаменитость. — Он восхищенно присвистывает — как семнадцатилетний мальчишка при виде супермодели или пятидесятилетний служащий, читающий о банковских счетах принца Ага-хана.[88]

— Континентальный конгресс действительно отдал твоей семье землю и дом на Манхэттене навечно, освободив от налогов? — спрашивает Эйбел. — И твой предок адмирал действительно разбил британский флот недалеко от Нью-Джерси во время Войны за независимость?

Воорт приглашает старика останавливаться в его особняке всякий раз, когда тот приезжает в Нью-Йорк, — любезность, которую он охотно оказывает коллегам со всей страны, если те ему симпатичны.

«Мэтту к тому времени станет лучше. Мэтт будет дома». Потом Воорт говорит, что они с Микки занимаются одним делом, где «всплыло имя из ваших краев».

— Что за дело?

— Этот тип живет в месте, которое называется Галина-Галч. Слышал о таком?

— Конечно. Это недалеко, пожалуй, миль тридцать пять к югу отсюда, сразу за границей штата, возле заповедника «Дир-Лодж». Я езжу туда на охоту и дружу с капитаном полиции штата, ребята которого патрулируют те места. Но сам парк в ведении Службы охраны лесов. Погоди, я возьму бумагу. Как его зовут?

Воорт читает по салфетке Мичума «Алан Кларк». Монтанский коп молчит, в трубке слышно только ставшее глубже дыхание. Потом Эйбел говорит:

— Ну, если только там нет второго парня с таким именем, то я знаю, о ком ты говоришь. Но его уже никто ни о чем не спросит. Мистер Кларк умер.

— Как? — спрашивает Воорт.

Брови Микки, слушающего по параллельному телефону, ползут вверх.

— Несчастный случай. Прошлой зимой. Он жил в горах, на старом приисковом участке в лесу. В тех местах это единственный способ занять федеральную землю. Когда-то ручьи были богаты золотом, и кое-где до сих пор можно намыть самородки, но по мелочи. В любом случае если человек владеет участком, он может построить дом, поставить генератор — все, что хочет. Я помню, что произошло, потому что нашел его один из наших ребят. Это лейтенант-индеец, который для собственного удовольствия работал на одном из соседних участков. Поехал верхом после бурана. Там всю зиму было минус тридцать. Полгода туда просто не добраться даже с полным приводом. По-видимому, мистер Кларк занимался подледной рыбалкой на озере и провалился под лед.

— Подледной рыбалкой, — повторяет Микки.

— Приезжай к нам — попробуешь. Высверливаешь во льду дыру — лунку. Устраиваешься на стуле. Опускаешь туда лесу — и вытаскиваешь окуня. Попробуй на Гудзоне и, возможно, вытянешь большие-большие автопокрышки. Ха-ха.

— «Гудрич» или «бриджстоун»? — уточняет Микки. — «Гудрич» неплохи с маслом.

— Если было минус тридцать, — вмешивается Воорт, — почему лед оказался таким слабым, что Кларк провалился?

— Кто знает? Внезапная оттепель. Под водой вдруг появилась теплая струя, там, где раньше не было.

— Ты уверен, что это был несчастный случай?

— У тебя есть причина думать иначе?

— Просто спрашиваю.

— Ну, если память мне не изменяет — и это можно проверить, — помощник шерифа говорил, что не было ни следов на снегу, ни следов борьбы — просто неровная полынья и сиденье табурета, торчащее из снова замерзшего льда. Никаких признаков травмы, пулевых отверстий. Свалившись, человек проживет минуты две-три, а потом замерзнет, так что тело сохранится свежим, как замороженные овощи.

Воорт повторяет другие имена из списка Мичума и спрашивает, слышал ли монтанский детектив о них.

— Не-а. Но ты меня удивил, Конрад. Не думал, что в либеральном Нью-Йорке возникли проблемы с людьми вроде Алана Кларка.

— Прости?

— Крайне правые. Я думал, вы там все закоренелые демократы. Приверженцы социального обеспечения. Так ты ими занимаешься? Экстремистами?

Микки приглушает звук телевизора.

— Мне кажется, тебе следовало бы рассказать нам больше. — Сердце Воорта начинает стучать быстрее.

— А потом ты расскажешь мне, договорились? Мне интересно, нет ли тут связи.

— Давай.

— Я не расстроился, когда узнал о нем, — говорит Эйбел, и Воорт, пытаясь оценить качество его заключений, вспоминает старика за игорным столом в Вегасе. Эйбел играл расчетливо, но энергично. Он знал, сколько поставить и когда остановиться. — С умниками всегда хуже, — продолжает Дрейк. — Бывает, люди просто заблуждаются, а эти от умных мозгов только злятся. Насколько я понимаю, Кларк мог пойти в Гарвард, а жил отшельником и читал вредные книги — те, каких не найдешь в книжных магазинах, а еще подсел на Интернет наихудшим образом. Любой мог утонуть в ненависти, которую он изливал в киберпространстве. В полиции штата считали, что он связан со взрывом в Оклахома-Сити в апреле 1995 года, но доказать ничего так и не смогли, как не смогло и ФБР. Алан Кларк был восходящей звездой движения, если только можно назвать придурка звездой, а это стадо фашистов — движением. Он привлекал неофитов, и быстро.

— Есть возможность, что этот, м-м, несчастный случай связан с какими-то разногласиями в движении?

— Полиция штата проверяла такой вариант. Эти ребятки регулярно палят друг в друга и уверяют, будто из-за политики, но на самом деле это просто дурацкие разборки из-за того, кто с чьей женой переспал. Если хочешь знать мое мнение, смерть Алана Кларка была счастливой случайностью.

— Ты, часом, не можешь послать нам отчеты по факсу?

— Позвоню лейтенанту Боттомли. Ну, Воорт, твоя очередь. Стряслось что-то, из-за чего мне здесь надо побеспокоиться? Ну, ребятки, давайте. Услуга за услугу.

— Пока ничего, но если я что-то узнаю, то позвоню.

Вздох.

— Надеюсь. А пока Мэгги показывает этот журнал, и там говорится, что у тебя в гостевой спальне на третьем этаже есть картины голландского Возрождения, стоящие около полумиллиона долларов. А статуэтка в ванной была украдена с британского корабля во время Войны за независимость. Очень милая статуя.

— Это был законный трофей, — отвечает Воорт. — То же самое, что конфисковать машину у пьяного.

— Ты это серьезно — насчет приглашения в Большое Яблоко?

— Конечно. — Воорт только надеется, что ко времени, когда «люди с Запада» воспользуются приглашением, Мэтту станет лучше.

Слышно, как Эйбел говорит жене: «Похоже, весной ты сможешь пройтись по Бродвею».

Они кладут трубки. Микки стоит у окна и смотрит на залив Лонг-Айленд.

— Ты говорил, Мичум служил в армии.

— Как и его отец, и дед, и все остальные начиная с Гражданской войны.

— Ты говорил, он разочаровался из-за чего-то и ушел. Думаешь, тут могла быть связь?

— Вряд ли это связано с тем, что Гитлер провалился под лед.

Микки кивает.

— В любом случае он уволился два года назад, а Алан Кларк погиб год спустя.

— Мы понятия не имеем, беспокоился ли Мичум именно из-за несчастного случая. Может быть, из-за подключения к Интернету или правоэкстремистского движения. Может быть, это никак не связано с фактом, что Кларк умер.

— Одно имя проверено. Один человек мертв.

Еще сильнее забеспокоившись о Мичуме, Воорт тянется за телефонной трубкой.

— Какой телефонный код Чикаго?

По телевизору начинаются новости. На экране пожарные борются с огнем, титры гласят: «Королевский отель».

Жаркие языки пламени вырываются из окон на уровне третьего этажа.

— Пожар, — стонет Микки. — Господи. Один из худших на свете способов умереть.

Глава 3

В час ночи, расстроенные и измученные, Воорт и Микки дремлют в бильярдной. Телевизор выключен, в камине дымятся тлеющие угли. На улице пошел дождь; струи, сбегая по тонированному стеклу, еще сильнее искажают свет береговых прожекторов, размывают пейзаж за окнами: начинающую волноваться воду у камней, далекие ажурные мосты, само небо, где самолеты, такие крохотные и уязвимые, рвутся ввысь, пока нервничающие пассажиры пытаются отвлечься от болтанки при помощи журналов «Тайм» и «Ньюсуик».

Воорт во сне беззвучно шевелит губами. Он в постели с Камиллой. Она лежит под ним и улыбается — соблазнительная, роскошная, нагая. Он опускается, чтобы войти в неё. Во сне он не может устоять перед ней.

Детектив Сантос Бриош из Чикаго отправился на мальчишник, сказала час назад по телефону его жена. Джек Розен из Сиэтла был «на дежурстве, на месте происшествия». Доктор Джилл Таун из Нью-Йорка, найденная в телефонном справочнике, по словам оператора из службы секретарей-телефонистов, «сегодня отсутствует».

— А можем мы добраться до нее сейчас? Это звонят из полиции, — сказал Воорт.

— Желаете поговорить с доктором, заменяющим ее?

— Мой звонок не связан с медициной.

— К сожалению, я не могу передать сообщение на пейджер доктора Таун, она за границей. Но если вы оставите номер телефона, она будет здесь утром. Я передам, что это срочно. Большего я не смогу сделать.

Когда Воорт повесил трубку, Микки сказал:

— По крайней мере она жива. Если это та Джилл Таун.

— Та. Рабочий телефон записан на автоответчике.

Громко звонит черный телефон. Воорт хватает трубку и слышит невнятный бруклинский говор бывшего нью-йоркского детектива Джека Розена.

— Ну-ну, сообщение от мистера Гетти и мистера Рокфеллера. Чем вы заняты в такой час? Я думал, мне ответит дворецкий.

— Как там Сиэтл?

— Настоящий рай, если любишь дождь и кафешки, — смеется Розен. На заднем плане Воорт слышит голоса, видимо, других копов. — Ребята передают вам привет. И это обычные ребята, не психи. У нас тут тарарам, но ты просил позвонить, когда я получу сообщение. Что стряслось?

— Можешь проверить для нас одно имя? В Сиэтле.

— Сейчас?

— Возможно, этот человек в опасности. У меня есть адрес и номер карточки социального страхования.

— Диктуй, и посмотрим, не проявится ли чего. Кстати, Воорт, мой сын собирается летом в Нью-Йорк и…

— Разумеется, Джек. Он может остановиться у меня.

— Спасибо.

Воорт слышит щелканье клавиш компьютера.

— Между Сиэтлом и Миннеаполисом есть железная дорога, — говорит тем временем Розен. — Какие-то кретины вскакивают в поезд в Миннеаполисе, гадят здесь и едут обратно на восток. Мы из-за них скоро рехнемся. Ага. Леви. Таки вот он. Лестер Леви. Умер.

— Как умер? — спрашивает Микки по параллельному телефону.

— Сердечный приступ, — говорит Джек. — Три месяца назад. Мы отправили туда машину; где-то в деловой части города, вероятно, на работе. Но в нашей системе подробностей по таким звонкам нет. Спрашивайте в «Скорой помощи». Хотите, я вас переключу? Я знаком с начальником их ночной смены. Мы обычно играем в покер в одиннадцать утра по четвергам. Его соседка считает нас безработными лодырями. На прошлой неделе она спросила его, намерен ли он когда-нибудь найти работу.

Дождь на улице усиливается, стучит в окна, а в камине потрескивает огонь. Через несколько минут в трубке возникает другой голос, на этот раз с густым южным акцентом.

— Ни один житель Сиэтла не родился в Сиэтле, — весело говорит приятель Розена Роберт Коллинс. — Афины в штате Джорджия. Вот где я вырос.

Проверка по компьютерной базе занимает у Коллинса меньше минуты.

— Лестер Леви, — читает он с экрана. — Сорок пять лет. Избыточный вес. Сердечный приступ случился в лифте по дороге на работу в «Ансельмо фудз». Умер по дороге в больницу.

— У него и раньше были проблемы с сердцем?

— Здесь не сказано.

— В лифте он был один?

— Не знаю.

— Вскрытие проводилось?

— Судебно-медицинский эксперт не делал, но семья могла заказать сама.

— Ну а телефон ближайшего родственника есть?

— Это есть. — Роберт Коллинс диктует Воорту имя жены — Сандра — и номер ее телефона. — По крайней мере такой номер у нее был пять месяцев назад. У вас есть что-то по этому типу?

— Процитирую вас: «Не знаю».

Воорт вешает трубку, набирает номер, который дал Коллинс, и слышит гудки. Значит по крайней мере им по-прежнему пользуются.

— Алло?

Это жена, но, напоминает себе Воорт, телефон — не слишком надежный инструмент для расследования. По телефону нельзя увидеть лицо собеседника. Нельзя увидеть, отводит ли он взгляд, услышав вопрос, или краснеет, или начинает нервно постукивать мизинцем. Нельзя сказать, одет он аккуратно или модно, кричаще или скромно. Нельзя зайти в его гостиную и увидеть, дешевая она или роскошная. Телефон похож на радио. Обо всем, что окружает собеседника, приходится догадываться по голосу.

И теперь, не имея понятия, представляет ли приятный женский голос на другом конце провода личность или скрывает ее, Воорт называет свою фамилию и должность, извиняется за звонок в столь позднее время и за цель этого звонка — задать вопросы по теме, обсуждать которую будет тягостно: смерть ее мужа пять месяцев назад.

— Не понимаю. — В голосе Сандры Леви слышится скорее недоумение, чем горе. — Вы детектив из Нью-Йорка?

— Да.

— В Сиэтле?

— Нет, я звоню из Нью-Йорка. Имя вашего супруга возникло во время следствия по делу другого человека, по совершенно второстепенному вопросу. Я не знал, что он скончался. Позвольте выразить вам сочувствие.

Всхлип. Но сидящий в Воорте профессионал обязан усомниться, искреннее это проявление чувств или уловка.

— По крайней мере вы не сказали «соболезнование». Ненавижу это слово, — говорит она. — Такое формальное, такое холодное.

— Вы не возражаете, если я задам пару вопросов? Это могло бы по-настоящему помочь нам с делом, которым мы занимаемся здесь, в Нью-Йорке.

— Лестер никогда не бывал в Нью-Йорке. Он вообще нигде не бывал. А потом мы собирались переехать в Париж, но он умер.

— Простите. Я плохо объяснил. На самом деле нас интересует не Лестер, а другой человек, которого ваш супруг, возможно, знал. Имя Лестера было в его записной книжке. Мы обзваниваем всех, кто там упомянут. За сегодня это для меня тридцатый звонок.

— А как зовут этого человека? — Женщина уже не так напряжена, ей даже немного любопытно.

— Алан Кларк. — Воорт называет имя покойника из Монтаны.

Пауза. Возможно, она думает, хотя, знает Воорт, вполне могла и подпрыгнуть от потрясения. Она могла отреагировать как угодно.

— Не помню, чтобы я когда-либо слышала это имя, детектив Воорт.

— А имена Чарлз Фарбер или Джилл Таун? Любое из них?

— Лестер мало говорил о делах, — отвечает Сандра. — У нас было такое правило. Я не говорила дома о своих подопечных — я воспитательница в детском саду. Он не говорил о производстве продуктов питания.

— Ну, возможно, Лестер знал этих людей не по бизнесу. Может быть, в связи с политикой. Мистер Кларк активно ею занимается. А Лестер?

— Ха! Лестер не смог бы вам назвать имя нашего конгрессмена. Он не голосовал уже лет двадцать. Никогда не читал газет — только страницы, посвященные науке. Он любил есть, пить и играть в гольф — в таком порядке, но только если ездить по полю на электрокаре, прихватив с собой набитый сандвичами холодильник. Он никогда не следил за собой. Я ему говорила, — ее голос дрожит, — хоть иногда делать упражнения.

В голосе не упрек — нежность. Воорту вспоминаются слова отца: «Когда ты полюбишь, то поймешь, что все качества любимой можно разделить на две категории: хорошие или забавные. Если сумеешь сохранить такие отношения с женщиной, на которой женишься, то будешь жить счастливо, как мы с мамой».

Воорт лжет, чтобы не дать ей оборвать разговор и снова привлечь внимание к себе.

— У меня в прошлом году брат умер от сердечного приступа. — Жаль, что приходится обманывать ее, но ему нужна информация.

— О Боже. Тогда вы знаете, каково это.

— Только что человек рядом. Через минуту… — Воорт не договаривает.

В голосе Сандры боль, но звучит он как-то механически, — видимо, если она говорит правду, то повторяла эти слова уже много раз.

— За завтраком в то утро Лестер все шутил, говорил о вечеринке, на которую мы должны были пойти в тот вечер. Потом за ним заехали. Джей и Эд — это его… были его друзья — говорили, что по дороге на работу он чувствовал себя прекрасно. Потом они зашли в лифт, и… Лестер согнулся пополам.

Теперь она тихо плачет. Воорт ждет.

Потом, поскольку ему нужно знать, был ли в лифте кто-то еще, он спрашивает:

— Кто-нибудь пытался оказать первую помощь?

— Никто не умел. Они там были втроем. Эд много раз уговаривал их пойти на курсы оказания первой помощи. Он всегда говорил: «Когда-нибудь один из нас соберется дать дуба, а двое других будут стоять и смотреть». Потом он мне сказал, что пытался сделать искусственное дыхание рот в рот и колотить Лестера по груди. Но он не знал, как надо. Судя по синякам, он бил куда-то не туда. Я теперь хожу на курсы первой помощи. — Всхлип. — Слишком поздно.

— Мой брат сильно нервничал на работе, — говорит Воорт. — Он был абсолютным трудоголиком.

— Лестер — нет. Он никогда не перенапрягался. Поздно уходил. Рано возвращался домой. Вот черт, вы умеете замечательно говорить по телефону. Вы по-настоящему разговорили меня, а ведь мы даже не знакомы. Я вас заболтала.

— Нет, это ведь я позвонил вам, — говорит Воорт, пытаясь придумать, как вплести в разговор Интернет. — Послушайте, мне действительно очень жаль, что приходится мучить вас вопросами, но мне надо задать еще один.

— Я не против. Если это поможет другому человеку, мне стало бы лучше. А если мы повесим трубки, ничего не изменится. — Пауза. — У нас с Лестером не было детей. Мы считали, у нас впереди много времени — для путешествий, покупок. Мы считали, что ребенок стеснит нас. А теперь я смотрю на соседских детей. Они похожи на родителей. Ребенок мог быть похожим на Лестера. Мне жаль, что мы не сделали этого. У вас есть дети? — спрашивает она, уже сама стараясь укрепить связь между ними.

— У меня нет детей, — отвечает Воорт, вспоминая Камиллу.

— Теперь я понимаю, что дети — это благословение. Они как прошлое, твое собственное прошлое — то, как они выглядят, как их всему учишь. А еще они — будущее. Обязательно надо иметь детей, если можете, мистер Воорт.

Воорт меняет тему:

— Миссис Леви, Алан Кларк, тот человек, которым мы занимаемся в Нью-Йорке, собирался открыть какой-то бизнес в Интернете и подключал к этому делу компании в разных частях страны. Дома Лестер много работал на компьютере, в Интернете?

— Он ненавидел Интернет. Всегда говорил, что, мол, в этом такого? Лестер хотел получать настоящие письма, а не электронные. Ему нравилось ходить в библиотеку, а не читать с экрана. Он говорил, с него, мол, хватит того, что целый день пялится в компьютер на работе, а дома в телевизор. А еще он в «Ансельмо» был не по деловой части. Он занимался научными исследованиями. Они продавали продукты.

Воорт заканчивает разговор, и Микки говорит:

— Что ж, это было полезно. Пока что они не связаны ни политикой, ни Интернетом.

— Двое из троих погибли от несчастного случая, — говорит Воорт.

Они пристально смотрят на телефон, внушая кому-нибудь из копов из других городов перезвонить.

К двум часам ночи они снова засыпают — один на диване, другой в кресле.

Воорт мечется и сбрасывает одеяло.

В его сне Камилла гладит выпуклый живот.

Губы Воорта шевелятся.

«Сохрани ребенка», — просит он.

Глава 4

Седой человек с поврежденным левым локтем еще не спит.

Три часа ночи. Рядом с ним сейчас женщина и еще один мужчина, помоложе. Все трое сидят возле прямоугольного стола в комнате для совещаний, где включен диапроектор. На человеке с поврежденным локтем по-прежнему невзрачные свитер и брюки. Он еще не добрался до дома.

Женщине лет сорок, у нее пикантный курносый носик, лицо без косметики, темный загар и заплетенные в косу рыжеватые волосы до лопаток. Одета в облегающий ирландский свитер из белой шерсти и обтягивающие черные джинсы. Короткие ноги скрещены под столом. На ногах белые кроссовки «Рибок».

Женщина плачет.

— Бедный Чарли, — говорит она.

Другой мужчина, лет тридцати пяти, сидит напротив седого и по диагонали от женщины. Он невысокий, широкоплечий, с лицом купидона: красиво очерченный рот и темные изогнутые брови. Покрасневшие глаза. На нем европейская спортивная куртка из толстого серого вельвета с модными широкими лацканами. Белая хлопчатобумажная рубашка от Ральфа Лорена. Он брызгает в рот мятным спреем «Бинака» и потирает переносицу, словно страдает от головной боли. Судя по запаху, он недавно пил.

— Послушайте, я был в баре. Но примчался по первому же сигналу, — говорит он седому. Тот кивает: младший поступил правильно.

На стену проецируются увеличенные фотографии красивой женщины — худощавой, рыжеволосой, всегда модно одетой — на фоне различных городских пейзажей. Снимки сделаны издали, объект редко смотрит в объектив, да и в этих нечастых случаях она, похоже, не знает, что ее фотографируют.

— Доктор Джилл Таун, — говорит женщина в белом свитере. В правой руке она держит пульт диапроектора.

— Шикарная женщина, — говорит Купидон.

Фотографии, подобно сделанным в полиции, показывают объект под различными углами. На верхнем снимке доктор Таун стоит на балконе квартиры в пентхаусе, у перил с бокалом (похоже на виски с содовой) в руке и просто смотрит на город. Снимок явно сделан откуда-то сверху, с более высокого здания. На следующей фотографии — в профиль — она выходит из Линкольн-центра в черном вечернем платье, под руку красивым черноволосым мужчиной в смокинге. Оба смеются. Судя по тому, как одеты окружающие, дело было летом. Мужчина наклоняется к женщине. Возможно, хочет поцеловать.

Далее следует сцена в аэропорту. Путешественница доктор Таун стоит у стойки «Трансуорлд эйрлайнз». Снимок сделан со спины, и над плечом стоящего к ней лицом служащего видно табло вылетов, на котором написано место назначения (Рим) и время отправления (девять вечера).

И еще два снимка. На одном она в светло-красном купальнике, развалившись в шезлонге возле бассейна на крыше, читает книгу (заглавия не разобрать). На последнем доктор Таун в парке, среди толпы бегунов. На ней желто-зеленые шорты и свободная футболка с надписью «НЕТ СПИДУ».

— Хорошая работа. Ты могла бы работать фоторепортером, — говорит женщине мужчина с поврежденным локтем.

— Я и работаю, но для избранной аудитории. — Она улыбается. — Для тебя.

— Мичум назвал детективу ее имя. — Седой переходит к делу.

Оба его собеседника разом втягивают воздух в предвкушении неприятностей, и черноволосый ругается.

— Значит, получится двойное наблюдение, — говорит он потом.

— Поскольку Чарли больше нет, — продолжает человек с поврежденным локтем, — ею займусь я.

Черноволосый вздыхает, надавливая указательным пальцем на точку на шее, чтобы прекратить головную боль.

— Ты не смог бы узнать имя копа?

— Рано или поздно он объявится. Почему мне кажется, что это будет рано?

Женщина хмурится и молчит, вопросительно глядя седому в глаза. Потом спрашивает, что они трое будут делать, когда коп объявится.

— Послушайте, — человек с поврежденным локтем указывает на фотографии, — либо он, либо все остальные.

— Наверное, ты прав.

Раздается щелчок, последний слайд исчезает, и в комнате становится немного светлее из-за проектора. Стол, за которым они сидят, сделан из полированного ореха, вокруг него десять стульев, хотя заняты только три. Все стулья с высокими спинками и потрескавшимися кожаными сиденьями. На полу — тонкий бледно-зеленый ковер. На встроенной стенной секции, тоже ореховой, установлен телевизор. На экране — Нью-Йорк, звук выключен. Один из новостных каналов сообщает о тушении пожара в отеле в Инвуде. Камера показывает, как съезжаются кареты «скорой помощи». У желтых ограждающих лент давятся зеваки, вытягивая шеи, чтобы лучше видеть. Бурый дым наполовину скрывает полную луну.

На белых стенах нет ни картин, ни плакатов, толстые шторы задернуты, и пахнет в комнате полиролью для мебели. А еще от проектора попахивает какой-то электрической гарью — возможно, это горела пыль.

Человек с поврежденным локтем поворачивается к более молодому:

— Твоя очередь.

Черноволосый становится собраннее, хмель явно выветривается. Он занимает место женщины возле проектора. На экране появляются копии чертежей.

— Вот дом. Пентхаус принадлежит ей, — говорит он.

На следующем снимке — схема двухкомнатной квартиры.

— В квартире ремонт с перепланировкой. Но планы полагается согласовывать с городом, поэтому достать их не слишком трудно. Представляете? Если в квартире больше одной уборной, то при перепланировке вы обязаны «обеспечить возможность входа в помещение людям, которые передвигаются на инвалидных колясках». Таков, черт побери, закон.

— В своей собственной квартире? — удивляется женщина.

— Чертово правительство повсюду, — отвечает черноволосый.

— Не надо о правительстве, — обрывает их седой.

— Ладно. Вот вестибюль. Там постоянно дежурит портье — они меняются каждые восемь часов. По ночам — латиноамериканец Морис. Дальше чернокожий Феликс. Третьего типа зовут Эмброуз. Он самый вредный, проскочить труднее всего… но хотите услышать хорошие новости?

— Был бы признателен.

— Это богатый дом, поэтому сейчас перестраиваются четыре квартиры — и серьезно: стены снесены, полы вскрыты, — а значит, каждый день там снуют как минимум десятка два рабочих. В доме есть служебный вход, и вошедшие там пользуются отдельным лифтом. У меня есть имена подрядчиков. Разносчики тоже пользуются служебным лифтом, но если входить под видом разносчика, то только до семи вечера, потому что позже уже не впустят. Хозяевам приходится спускаться в вестибюль и расплачиваться у входа. Простому народу вход воспрещен.

— Снобы, — комментирует блондинка.

— И на последнем чертеже, — черноволосый явно любуется своей работой, — план крыши соседнего дома. От этого дома нашу приятельницу отделяет только балкон соседней квартиры. Щель между домами — два фута, но на соседнем доме есть ограда из колючей проволоки. Однако если миновать загородку, то добраться до ее квартиры легко. Сосед — холостяк, его девушка живет на Риверсайд-драйв, и обычно он ночует там. Камер на крышах нет, но в обоих домах они установлены в главных лифтах и цокольном этаже. У меня есть схемы систем электро- и газоснабжения. В квартире соседей снизу подвесной потолок, и в лифте тоже, если ты решишь пойти этим путем. Но у этих, нижних, первоклассная сигнализация с тройной подстраховкой. А еще нужен ключ от лифта. Просто подняться на любой этаж нельзя. Нужен специальный ключ. Теперь ее работа. А! Новый слайд! Это черный ход внизу…

Через десять минут совещание заканчивается, и блондинка уходит, а через некоторое время брюнет тоже направляется к двери. Диапроектор по-прежнему включен. Человек с поврежденным локтем остается один, и на экран возвращаются фотографии Джилл Таун. Джилл в музее Гуггенхейма, снова рука об руку с черноволосым мужчиной, поднимается по пандусу на второй этаж. Джилл на кафедре в больнице «Маунт Синай» под транспарантом с надписью «Год медика».

— Мичум, ты все изгадил, — произносит он вслух.

Выключает проектор. Без электрического жужжания в комнате совершенно тихо, телевизор дает немного света.

Мысленно седой слышит голос из давнего прошлого: «Я стреляю собак. Вот что я делаю: я убиваю собак».

Нет времени на воспоминания.

Из встроенного в стенку сейфа он достает пистолет. Еще достает кобуру для ношения на голени.

«Хотел бы я знать имя того чертова копа».

Глава 5

На следующее утро ровно в девять, когда начинается рабочий день доктора Джилл Таун, Воорт оставляет «ягуар» перед домом на углу Пятой авеню и Шестьдесят седьмой улицы, под знаком «Стоянка запрещена». На первом этаже дома — кабинет доктора, напротив — Центральный парк. Дубы и клены пылают осенним великолепием. Няни катят крохотных наследников и наследниц в новеньких колясках через водовороты яркого света.

После ночи без ответов и часа в пробке на лонг-айлендской скоростной автостраде, наименее соответствующей своему названию дороге в стране, Воорт выставляет знак «Полиция» на защитном козырьке, ставит блокиратор на руль из орехового дерева и одергивает пиджак, выглаженный утром горничной Микки. Нажимает звонок с надписью «1А». Вполне подходящий адрес для сверхпреуспевающего врача, каким скорее всего и является доктор с Пятой авеню.

Приемная сразу же производит впечатление необычной. Дело не в размере — помещение довольно небольшое, учитывая цены на Манхэттене. Дело и не в секретарше, сидящей за толстым стеклом с небольшим отверстием, куда суют медицинские бланки или справки. Но сидят в приемной главным образом люди лет двадцати-тридцати. Пожилых пациентов нет, а в этот час — в будний день — их должно быть здесь больше.

Воорт представляется немолодой латиноамериканке в темных очках для чтения, по цвету соответствующих переброшенной через плечо длинной косе.

— Вы — тот детектив, который оставил сообщение вчера вечером? Мы пытались разыскать вас в вашем управлении.

— Я застрял в пробке.

— Ну что же, доктор сейчас работает, — говорит секретарь таким тоном, будто это она сама занята. — Доктор только что вернулась из отпуска. — Она бросает взгляд на пациентов. — Ее время расписано до восьми вечера. Могу ли я быть вам полезной?

Воорт объясняет, что он по делам службы и займет всего несколько минут в связи с важными обстоятельствами.

— Одним из случаев доктора? — Привычка защищать согласуется с ограниченным кругозором секретаря.

— Нет, одним из моих дел.

Секретарь неохотно сообщает, что, возможно, через некоторое время доктор смогла бы выделить ему несколько минут. А пока Воорта отправляют в приемную, украшенную произведениями искусства, которые заставили бы позеленеть аукциониста из «Кристи». По оценке Воорта, деревянная статуэтка высотой два фута, установленная в нише над кофейным столиком из красного дерева, — римская и к тому же еще до Константиновой эпохи. Христос, вырезанный до гибели империи, радостный, а не скорбный, как стали его изображать после того, как гунны пронеслись по Италии, принеся бубонную чуму. Разложенные за стеклом наконечники стрел родом не из Северной Америки. Судя по резьбе, они сделаны до появления огнестрельного оружия, если они из Европы, и до появления европейцев, если из Океании. Каменная маска из Зимбабве. Богиня плодородия с преувеличенными формами родом из развалин на Ближнем Востоке. Система сигнализации, видимо, не уступает установленной в музее «Метрополитен». Одна страховка всего этого равноценна трехмесячному жалованью полицейского. И если такие вещи доктор Таун помещает в приемной, то дома у нее, полагает Воорт, может оказаться маленький Лувр.

— А что за врач эта доктор Таун? — спрашивает он сидящего рядом преждевременно поседевшего священника, который, морщась, прижимает руку к животу.

— А вы не знаете? Вы же к ней пришли.

— Я к ней не по поводу медицины.

— Она ведущий в городе специалист по тропическим болезням, — объясняет священник гордо, словно сам заслужил похвалу. Пока все, относящееся к доктору Таун, делает ей честь. Священник добавляет: — Епархия всегда направляет нас сюда, когда мы возвращаемся из командировок в тропики. — Он зажмуривается от боли. — Я только что вернулся из Боливии. Всегда возвращаюсь с амебами и глистами. Это все вода. Приезжаешь в деревню, и кто-нибудь обязательно угощает овощами. И что тут скажешь? Не могу, мол, есть то, до чего вы дотрагивались?

Из разговоров в приемной выясняется, что среди пациентов — дипломаты стран третьего мира, богатый бизнесмен из Индонезии, ботаник, вернувшийся из джунглей Бразилии.

— Она спасла моему брату жизнь, — взволнованно говорит священник. — Он подцепил в Турции какой-то вирус, но другие врачи не смогли ничего найти. Брат худел, потел по ночам. Он, — священник содрогается, — умирал. Но доктор Таун находит вирусы, какие никто не может. А в тропиках масса всяких бактерий, мерзких микроскопических мутантов. Поверьте, вам лучше не знать.

Когда священник устремляется в уборную, Воорт обращает внимание, что для чтения здесь разложены не обычные для приемных журналы «Смитсониан» или «Тайм». Здесь предлагаются «Справочник по тропическим болезням» и двухтомник в красном кожаном переплете «Лейшманиоз среди сомалийских кочевников» доктора Джилл Таун.

— Доктор сейчас примет вас, мистер Воорт. Последняя дверь направо.

Пройдя мимо нескольких небольших кабинетов, где пациенты в голубых больничных халатах ожидают процедур, Воорт заходит в приемную доктора Таун — помещение побольше с окнами во всю стену, выходящими в хорошо ухоженный сад скульптур за изгородью из красного дерева.

— Можно взглянуть на удостоверение? — спрашивает доктор из-за письменного стола.

Бывают женщины, чья прелесть словно идеально соответствует определенному времени года, и, говорит себе Воорт, наверное, осень была создана для доктора Джилл Таун. Она прекрасна. От нее веет такой женственностью, что у Воорта подкашиваются ноги. Микки как-то сказал: «Есть три степени влечения, приятель. Первая — это член, всегда готовый к делу хоть в ночном клубе, хоть на пляже. Вторая степень — когда перехватывает дыхание. Но самое опасное — третья степень, когда мускулы слабеют, а мысли улетучиваются. Тогда мужики посылают карьеру к черту. Весь Голливуд живет на этой третьей степени».

В кабинете жарко, или ему так кажется? Джилл Таун — стройная, изящная, гибкая. Короткие рыжие волосы, горящие ярче листьев на Пятой авеню, обрамляют узкое скуластое лицо, подчеркивая сияние зеленых глаз и мягкую белизну безупречной кожи. Под расстегнутым медицинским халатом на ней нитка черного жемчуга, простая белая блузка и обыкновенная темная юбка до середины икры, что подтверждает еще одно изречение Микки: «Девчонки украшают собой одежду, а не наоборот».

Но в голосе звучит странная нотка, граничащая с подозрительностью.

— Мне передали, что у вас что-то срочное.

Воорт говорит, что ее имя всплыло при расследовании. До сих пор уловка срабатывала.

— Вот как? — Во взгляде вызов, и Воорт вдруг замечает янтарный ободок вокруг зеленых глаз. — Каком расследовании?

— Сначала, если не возражаете, я хотел бы задать пару вопросов.

— Возражаю, — говорит она и повторяет: — Каком именно расследовании?

— Полиция Сиэтла попросила нас помочь в одном деле.

— Да неужели! — Теперь ее словно что-то развеселило. — Подумать только, в Нью-Йорке столько работы, а вам хватает времени помогать полиции аж в Сиэтле.

Странный ответ — какой-то неправильный. И она становится все агрессивнее.

— Их подозреваемый — научный сотрудник продовольственной компании в Сиэтле, — продолжает Воорт, — и в деле возникли некоторые связи с Нью-Йорком. Мошенничество.

— Не сексуальные преступления? — Она откидывается на спинку вращающегося кожаного кресла, во взгляде — открытая враждебность. — После утреннего звонка на Полис-плаза я думала, что вы работаете в отделе сексуальных преступлений.

— Не только. — Воорт понимает, что попался.

— Что вы хотите знать?

— Ваше имя нашли в записной книжке этого человека, и мы хотели бы знать, не был ли он вашим пациентом. Его зовут Лестер Леви.

Не отрывая взгляда от его лица, доктор Таун поднимает трубку телефона и спрашивает секретаря:

— Есть у нас пациент из Сиэтла по имени Лестер Леви?

Несколько секунд ожидания.

— Нет.

— Алан Кларк?

— Нет.

— Фрэнк Грин? — Воорт вспоминает записанное на салфетке Мичума имя человека из Ланкастер-Фоллза в штате Массачусетс, которого они с Микки пока не смогли обнаружить.

— Сожалею, — говорит она, ничем не выражая этого сожаления. — Закончили?

— Мичум Киф, — произносит Воорт.

Она бросает трубку на рычаг. Откидывается на спинку кресла. Воорт не может понять, потому ли это, что она знает Мичума, или ей надоело играть по правилам.

— Давайте покончим с этим. Никогда не слышала этого имени, — говорит она. — И мне надоело, что ваши люди меня изводят.

— Полиция изводила вас? — удивляется Воорт.

Она раздраженно фыркает.

— Полиция. ФБР. Министерство юстиции. Или как там вы себя назовете на этой неделе? У меня уже в глазах рябит от значков и ламинированных карточек. Я предупреждала мужчин, которые приходили ко мне домой в сентябре, и женщину, которая заходила позже. Я поговорила с юристом, ведущим дела о нарушении гражданских свобод. По его словам, я могу обращаться в суд.

— Погодите минуту, — говорит Воорт, поднимая руки, так что прелестное разгневанное лицо вдруг оказывается словно в рамке. Такие лица ему случалось видеть на обложках журналов, но не в жизни. — Я действительно не понимаю, о чем вы говорите.

— Да ну? Вы забрели сюда случайно?

— Я этого не говорил.

— Да, вы вместо этого наплели что-то про Сиэтл. Этот разговор с вашей братией — последний. Последний. Скажите тем, кто вас послал, что в следующий раз я получу распоряжение суда, запрещающее вам лезть в мои дела. И скажите им, что я не перестану делать то, что делаю!

Доктор Таун встает. Лицо ее горит почти так же ярко, как волосы.

— Меня ждут пациенты. — Она выходит из-за стола. — Люди, которые действительно больны. Им нужна помощь, и они честно говорят об этом.

— Вы правы, — признает Воорт. — Я солгал.

Она останавливается у двери; грудь тяжело вздымается и опускается от гнева.

— Я не занимаюсь расследованием официального дела. И в Сиэтле нет научного сотрудника, у которого в записной книжке значится ваше имя. И записной книжки тоже нет.

Склонив голову набок и сложив руки на груди, с каменным лицом она дает ему несколько секунд для объяснений. Теперь, стоя лицом к двери, Воорт видит целую галерею цветных фотографий в серебряных рамках — все сделаны в странах третьего мира. Вот доктор Таун на яке в заснеженных горах, вот в джунглях, в афганской деревне, в африканском лагере для помощи голодающим, судя по знаку Красного Креста на грузовике у нее за спиной. На этом последнем снимке доктор Таун одета в рубашку цвета хаки с погонами и открытым воротом. На шее висит стетоскоп.

Пациенты на фотографиях едва живые — ходячие скелеты. Снимки — мрачное посвящение нищете или свидетельства о ней. Воорт практически чувствует запах испражнений, слышит гудение мух, плач голодных детей.

Рядом с фотографиями висит благодарность от «Врачей без границ».

— Не знаю, как вам объяснить, — начинает он, — потому что и сам толком не знаю, что ищу. Но ваше имя было в списке. Его мне дал друг. Он убедил меня: у людей из этого списка — их имена я вам называл — могут быть какие-то неприятности. Но ничего не объяснил.

Доктор Таун явно готова в любую секунду выйти из комнаты.

— Я надеялся, что вы сможете мне что-то подсказать, — говорит Воорт. — Я доверяю этому человеку и обещал помочь, но я понятия не имею, что это за люди или почему ФБР говорило с вами. Мы с напарником проверяли людей из списка — вот все, что я могу сказать. Это правда.

— Что значит «проверяли»?

— Расспрашивали. Пока что мы узнали о двух мужчинах из других городов.

— Что за чушь?

— Послушайте, — Воорт надеется, что она почувствует его искренность, — мне, наверное, не следовало врать вначале… у копов это вошло в привычку… давать как можно меньше информации… но вы пока единственная… не хочу пугать вас, но те двое погибли… несчастные случаи.

— Несчастные случаи, — медленно повторяет она.

— Так нам сказали в полиции тех городов, — отвечает Воорт.

— Вон отсюда, — говорит она. — Не смейте угрожать мне. И не смейте снова сюда приходить.

— «Врачи без границ», — говорит Микки, когда они встречаются на Полис-плаза, один. — Это организация, которая посылает помощь в разные страны, верно? Куба, Ливия. Вроде Красного Креста. Отправляются куда угодно, дозволяется это законом или нет.

Воорт обдумывает сказанное.

— Странно. Мичум что-то бормотал о политике. Он сказал, что греческое слово «идиот» в древних Афинах означало человека, который не интересуется политикой.

— У греков была политика, у американцев есть деньги. И вообще мы с тобой скромные детективы из отдела сексуальных преступлений. Но леди, похоже, из несговорчивых.

— Из несговорчивых? Да такая доконает даже роденовского «Мыслителя».

— И она «не перестанет делать то, что делает», так она сказала? — размышляет Микки. — И что, по-твоему, она делает? И что ее связывает с тем правым психом из Монтаны? А тип из продовольственной компании в Сиэтле, который даже газет не читал, плевал на все и играл в гольф?

Под окнами их весьма необычного для отдела сексуальных преступлений кабинета поднимается пар от буксиров, тянущих мусорные баржи по глади канала Ист-Ривер, и смешивается с выхлопными газами непрерывного потока машин, застрявших на верхнем уровне Бруклинского моста. Кабинет выглядит роскошно, потому что обставляли его на личные средства. Мебель из кедра и мексиканской сосны подобрал дизайнер интерьеров, приглашенный Микки. Кресла из роскошной коричневой кожи. Складной диван украшен геометрическими узорами. Стены выкрашены в успокаивающий терракотовый цвет. Ковровое покрытие такое толстое, что в нем может потеряться старый серебряный доллар. Микки нравится менять украшения на стенах, и в этом месяце он повесил пару старинных плакатов фильмов Жана-Люка Годара и литографические портреты Жана-Поля Бельмондо — жесткий взгляд, в зубах сигарета.

Микки наливает кофе «Джемейкин блу маунтин» из серебряного кофейника рядом с мини-холодильником. Китайская тарелка с ячменными лепешками и взбитыми сливками стоит у него на столе возле груды полицейских папок с делами, над которыми им полагалось бы работать и которые они в данный момент игнорируют.

— Сантос из Чикаго оставил сообщение на автоответчике. Обещал позвонить.

Воорт берет кофе, набирает номер в Чикаго и в награду почти сразу же слышит ответ: «Детектив Бриош».

В третий раз с прошлой ночи Воорт старается покороче объяснить проблему, добавляя, что это просьба об услуге, а не официальный запрос. Но в полиции просьба об услуге — высочайший уровень запроса, и Сантос рассказывает, что в Чикаго и пригороде как раз недавно запущена новая, финансируемая федеральным правительством, перекрестно-ссылочная компьютерная программа.

— Туда загружаются все дела по Иллинойсу, начиная с современных — и назад по времени. Вводишь номер карточки социального страхования — и можно проверить, был ли этот человек как-то связан с зафиксированным правонарушением. Преступник. Жертва. Свидетель. Кто угодно.

В каждом городе свои методы доступа к информации. В Лос-Анджелесе персональные компьютеры установлены прямо в полицейских машинах. В Нью-Йорке при аресте каждому человеку присваивают номер, который регистрируется в Олбани, и любой коп может получить все собранные с тех пор материалы по этому типу, даже если правонарушитель избежал наказания.

— Но по-настоящему в этой стране необходимо, — ворчит убежденный консерватор Микки, пока они ждут, что раскопает Сантос, — чтобы полиция имела доступ ко всем. Не только правонарушителям. Отпечатки пальцев надо брать у всех. Эти чертовы борцы за гражданские свободы не понимают, что это для их же блага.

— Есть, — говорит Сантос Бриош за семь сотен миль от них. — Попался. Да, было дело, его арестовывали.

— Отлично.

— В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом.

— М-да.

Уничтожение имущества. Сопротивление при аресте. Судя по всему, радикал из старой группы «Студенты за демократическое общество» в Северо-Западном университете. Это когда шла война во Вьетнаме. Тогда во время национального съезда демократической партии были столкновения с полицией. Приговорен к общественным работам. Наверное, богатенький парнишка.

— И это все? Только тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год?

— Угу. Все. А два года назад умер. Несчастный случай.

Воорт присаживается на край стола.

— Посмотрим, — говорит Сантос и после паузы добавляет: — Дома свалился с лестницы и сломал шею. Подробностей тут нет. Поскольку преступления не было.

— А где можно узнать подробности?

— Если хотите, ребята, я могу позвонить в Эванстон, где он умер. У меня есть приятели в тамошнем управлении. Мы вместе ходим на бейсбол. Может быть, я смогу найти, кто этим тогда занимался, и он что-нибудь вспомнит. Если еще работает. Попробовать?

Воорт и Микки просят попробовать. А сами пока берутся за скопившиеся на столах бумаги.

Жертвы заполняют город, их имена аккуратно — гораздо аккуратнее, чем выглядела их смерть, — напечатаны на муниципальных бланках. Двенадцатилетний мальчик — изнасилованный и задушенный — найден в парке Риверсайд, возле теннисных кортов на Девяносто седьмой улице. Родители заявили о его исчезновении два месяца назад. Секретаршу, шедшую вчера вечером с работы по Страйверс-роу, самой богатой улице Гарлема, застроенной частными особняками, втащили, по словам свидетеля, в такси, а несколько часов спустя — в два часа пополуночи — ее тело нашли на смотровой площадке возле Ист-Ривер.

Они работают, делают звонки. Микки говорит:

— Как по-твоему, есть какой-то смысл в том, что трое из пяти человек умерли в результате несчастного случая?

— Мы пока не нашли того типа из Ланкастер-Фоллза в Массачусетсе.

— Когда ты должен поговорить с Мичумом?

— Завтра. Он сказал, что позвонит нам и все объяснит.

Сантос из Чикаго не звонит, и весь следующий час детективы занимаются своими непосредственными обязанностями.

— А докторша-то, похоже, красотка, — замечает Микки.

— Микки, я только что развязался с одним романом. И не собираюсь завязывать новый.

— Кроме того, она вышвырнула тебя.

— Это великое благо, — хохочет Воорт.

Покинув управление, они проводят день, опрашивая убитых горем родителей и друзей двух жертв. Коллег. Соседей. В гарлемском деле находится свидетель, который читал «Годы в Белом доме» Генри Киссинджера в кабинете на нижнем этаже, когда услышал шум за открытым окном и увидел, как таксист затаскивает девушку в машину.

Воорт и Микки возвращаются в управление, и к шести у них уже готов словесный портрет таксиста; тот оставил отпечатки пальцев на туфлях женщины и кожаном портфеле и, как выяснилось, уже привлекался за изнасилование. Родители погибшего мальчика предложили награду за информацию. Воорт перечитывает сообщение для прессы, когда наконец звонит приятель Сантоса Бриоша из Эванстона. Зовут его Хэнк Керкорян.

— Вам нужно узнать о Чарлзе Фарбере? Я занимался этим делом и до сих пор помню, какую истерику устроила его дочь, из-за которой все и стряслось. — У Керкоряна сиплый, низкий голос заядлого курильщика. — Все было довольно банально. Мать и дочь пошли в «Петлю»,[89] в Институт искусства. Папаша косит газон. Жаркий день. Он идет в дом, поднимается наверх и спотыкается о плюшевого лося, которого малышка забыла на площадке. Когда я пришел, она визжала, как ненормальная, что не оставляла игрушку на лестнице. Врачу пришлось дать ей успокоительное. Но лось валялся у подножия лестницы, рядом с телом. Падая, бедолага ударился о мраморный выступ в прихожей и сломал шею.

— Кто нашел тело? — спрашивает Воорт, быстро записывая информацию.

— Соседи заметили, что газонокосилка целый час работала вхолостую. Дверь была открыта, поэтому они вошли. Он лежал на полу, футах в десяти от двери.

— Вскрытие делали?

— Вообще-то да. У малышки была дикая истерика, и, мне кажется, жена надеялась, что у него случился сердечный приступ и девочка может не винить себя. Но шея оказалась сломана. Синяки были там, где и должны быть. Никто не видел, чтобы кто-то заходил в дом, и никто не видел, чтобы кто-то выходил. А почему вас это интересует? Это мог быть только несчастный случай.

— Возможно, это не связано с делом, над которым мы работаем, но вы не будете возражать, если я назову вам несколько имен? Вдруг какое-то из них у вас свяжется с тем случаем.

Разумеется, Хэнк Керкорян никогда не слышал о людях из списка Мичума.

— Мне всегда было жаль ту девчушку, — добавляет он и чиркает спичкой. — Я думаю о ней. У меня самого сейчас дочка такого возраста, и с ней та же самая проблема: все время что-то забывает на подъездной дорожке. Жена пытается ей объяснить, что когда-нибудь из-за этого может случиться беда. Но дети не думают. У них нет опыта. А к тому времени, как опыт появляется, становится поздно. Вам нужно что-нибудь еще?

— Вы помните, чем он занимался?

— Семья владеет сетью мебельных магазинов по всему Среднему Западу. Как раз в эти выходные супруга потащила меня в их эванстонский филиал: покупали новый диван, хотя я так и не понял, чем плох старый. Миссис Фарбер теперь сама ведет дело. Я спросил о девочке, и у меня сложилось впечатление, что нервы там все еще не в порядке. У вас есть дети?

— Нет, — отвечает Воорт и меняет тему: — Один человек, которого мы пытались увязать с Фарбером, состоял в какой-то правоэкстремистской группировке в Монтане. Вы, случайно, не помните, были ли в доме листовки, брошюры… Может, слышали о нем что-то в этом роде? Я знаю, что лет тридцать назад парня арестовывали за кардинально противоположные взгляды, но люди меняются.

— Помнится, я видел у него в кабинете увеличенную фотографию, как его арестовывают в шестьдесят восьмом и тащат в полицейскую машину. Были и другие снимки. Фарбер, размахивающий красным флагом на съезде демократической партии. У меня сложилось впечатление, что это был самый яркий момент его жизни. То, как он развесил эти фотографии… так ветеран войны выставляет на видном месте каску. Но я бы не назвал Фарбера склонным к экстремизму, тем более правому. Он был скорее яппи.

— Спасибо, — говорит Воорт и вешает трубку.

— Ну что же, ничто лучше телефона не передаст мельчайших оттенков ситуации, — говорит Микки, откидываясь на спинку кожаного норвежского вращающегося кресла за шестьсот долларов и вытаскивая пробку из бутылки охлажденного андалусийского яблочного сидра. — Давай-ка подведем итог. Что мы имеем? Директор мебельного магазина, пятьдесят один год, ностальгировавший о временах «нового левого» движения. Потерявший форму любитель гольфа, сорок шесть лет занимавшийся исследованиями в области производства продуктов питания на Западном побережье, никогда не голосовал, не путешествовал, не пользовался компьютером. И один фашист тридцати семи лет — фанатик Интернета, живший отшельником в горах Дикого Запада. Ах да, не будем забывать врачиху секс-бомбу, вышвырнувшую тебя из кабинета, и ее жутко важные секреты. Если не считать факта, что трое из четверых погибли в результате несчастных случаев, какая тут может быть связь?

— Не знаю. Но кто-то должен сказать доктору, — Воорт встает и тянется за курткой, — что с ней может произойти несчастный случай номер четыре.

Перед уходом они снова пытаются связаться с полицией в Ланкастер-Фоллзе, штат Массачусетс, и дозваниваются до дежурного, который объясняет, что в западной части штата бушует гроза с градом. Во время серьезных нарушений электроснабжения задействованы все полицейские: стоят на перекрестках, где не работают светофоры, сопровождают машины «скорой помощи» в больницы и проверяют, есть ли у пожилых людей еда и, если они живут в домах с электрическим отоплением, могут ли они согреться.

Воорт звонит в справочную, пытаясь узнать, есть ли Фрэнк Грин в их списках.

— У нас нет человека с таким именем в Ланкастер-Фоллзе, — отвечает оператор.

Воорту остается надеяться, что человек еще жив и просто уехал.

Он едет поездом № 6 от Чэмберс-стрит до Шестьдесят восьмой улицы и в толпе возвращающихся домой горожан идет на восток — мимо Парк-авеню и Мэдисон-авеню в сторону Пятой авеню. Ему вспоминаются слова секретаря Джилл Таун: утром та сказала, что сегодня доктор будет принимать пациентов до восьми вечера.

На часах 19:50. Воорт ускоряет шаг и, свернув за угол Пятой авеню и Шестьдесят восьмой улицы, видит, как в конце квартала доктор Таун — в спортивном костюме — лично закрывает свою клинику. На ней лайкровые леггинсы, кроссовки «Рибок», дутая красная куртка на молнии и теплые кожаные перчатки. И белые наушники, из-под которых тянутся провода к аудиоплейеру.

Поворачивая, чтобы перейти Пятую авеню к парку, она замечает Воорта и резко останавливается.

— Я позвоню своему адвокату, как только приду домой.

— Делайте что хотите, — отвечает он, — но мы сегодня проверили третье имя. Чарлз Фарбер из Иллинойса умер два года назад. Снова несчастный случай. Если вы что-то знаете об этом, расскажите мне. Вы в том списке.

— Весьма драматично, — говорит она и, не веря ему ни на грош, быстро пересекает Пятую авеню, обходя заглохшие, сигналящие автобусы и такси.

— Вы пойдете через парк? — спрашивает Воорт. — Там темно.

— А вы, похоже, собираетесь защищать меня.

— Вы не расслышали, что я сказал?

Доктор Таун что-то крутит на аудиоплейере, очевидно, увеличивая громкость. Похоже, спортивная ходьба для нее — не просто хобби. В сопровождении держащегося рядом Воорта она отличным темпом входит в парк.

— Раз вы все равно собираетесь подавать жалобу, — говорит Воорт достаточно громко, чтобы она расслышала, какая бы музыка ни гремела под наушниками, — я тоже могу пройтись.

Доктор Таун не обращает на него внимания. Словно рядом невидимка. Для нее он исчез с лица земли. Она шагает вперед, словно на олимпийских соревнованиях. В этот час, когда автомобильный транспорт застревает в пробках, на дорогах властвуют бегуны, мотоциклисты и любители роликовых коньков.

— Чарлз Фарбер свалился с лестницы в собственном доме, — говорит Воорт, когда они проходят мимо фонтанов. — Он сломал шею.

Нет ответа. Она энергично работает руками. Через несколько минут они добираются до новых волейбольных площадок.

— У Лестера Леви из Сиэтла сердечный приступ случился в лифте. Рядом с ним были его лучшие друзья. Врач сказал, это определенно был несчастный случай. Уверен, вы бы согласились.

— Оставьте… меня… в покое. — Каждое слово сопровождается облачком пара. Дыхание прерывистое, но не от усталости — от гнева.

Теперь она остановилась — на краю софтбольных полей и аттракционов недалеко от Вест-Сайда.

— Оставил бы в покое с огромным удовольствием, — отвечает Воорт.

— Так чего же вы хотите?

— Чтобы вы подыграли мне. Притворитесь, будто верите, что я не знаю, почему вас навещали люди из ФБР, и расскажите, зачем они приходили.

— Вы прекрасно знаете зачем. Вы…

Доктор Таун умолкает и идет дальше, но на этот раз уже не так целеустремленно, словно понимает, что навязчивый спутник не отстанет и что скорость не поможет от него избавиться. Она даже снова крутит плейер, и Воорт надеется, что, поскольку прежде она увеличивала громкость, теперь остается только уменьшать.

— Отлично, — наконец говорит женщина. — Вы все равно знаете, так что какая разница, если я скажу вам? Дело в моей работе. Они надоедают мне из-за работы.

— Из-за тропических болезней?

Доктор Таун смеется:

— Молодец. Вы действительно выглядите озадаченным. Да, наверное, некоторым образом, можно сказать, из-за тропических болезней.

— А что с ними такое? С болезнями?

— Ох, да хватит же. Дело не в болезнях, — говорит она. — Дело в пациентах. И вы это знаете.

— Вы хотите сказать, что те люди из списка Мичума все-таки были вашими пациентами?

Доктор Таун из тех женщин, которые, глядя на мужчину с отвращением, могут испепелить его на месте.

— У меня нет времени на всякую ерунду. Меня ждут.

Она уходит — высокая, стройная, недоступная. Свой шанс Воорт упустил.

Его сердце колотится.

Но он идет следом, поодаль, беспомощно размышляя, что в этот час было бы легко устроить несчастный случай в парке. На нее могла наехать машина. Или, когда она выйдет из парка, ей на голову мог свалиться кирпич. Город — кипящий котел всевозможных несчастных случаев, мини-катастроф, готовых разразиться в любой момент. Лифты падают в шахту. Рушатся строительные леса. Пассажиры под напором толпы падают на рельсы перед приближающимся поездом.

И это всегда несчастные случаи.

Она выглядит уязвимой, думает Воорт, и она такая красивая.

Интересно, кто это ее ждет? Интересно, есть ли у нее парень?

«О нет. Не надо снова», — думает он.

Что там Микки говорил о влечении третьей степени?

Глава 6

— Это будет нечто, — говорит Микки. — Смотри на левую сторону экрана.

Время — три часа дня, день — следующий, но Мичум еще не позвонил. Воорт весь день старался сосредоточиться на работе: на папках и отчетах на столе, — несмотря на дурное предчувствие. Сейчас шторы в кабинете задернуты. Единственный источник света — широкоэкранный телевизор «Сони», установленный в стенной секции.

— Сантос прислал видеокассету, — объясняет Микки. — Трое парней в синем, которые прячутся за «шевроле», — чикагские копы.

На экране — зернистое черно-белое изображение, похожее на старый фильм о войне. Надвигается толпа; люди идут цепью, взявшись за руки. Их пение становится все громче, бросая вызов стоящему наготове полицейскому кордону.

— Шестьдесят восьмой год, — говорит Микки. — Добро пожаловать на Национальный съезд демократической партии.

Демонстранты — в основном молодые люди лет восемнадцати-двадцати, одетые с нарочитой небрежностью — по моде того времени, когда культивировался образ антипроцветания: рваные джинсы, крашенные «узлами» футболки, кожаные жилеты с бахромой, сандалии и бусы. Волосы мужчин спадают на спины или завиты в стиле «афро» — даже у белых. На головах красные «пекинские» повязки, иногда с надписями вроде «Нет войне».

Над толпой плывет лозунг «К черту полицейских свиней!».

— Мы свиньи, пока твою сестру не изнасилуют, — фыркает Микки. Он ненавидит любые формы нарушения общественного порядка.

Звонит телефон, и Воорт с надеждой хватает трубку, но это не Мичум. Журналист из «Дейли ньюс» спрашивает об утреннем аресте таксиста за вчерашнее убийство женщины в Гарлеме.

— Мы не даем информацию, пока не извещены ее родные. Они в отъезде, — отвечает Воорт, а на экране телевизора из толпы летят кирпичи, с силой ударяя в щиты чикагских копов. — За всей информацией обращайтесь в отдел по связям с общественностью.

— Воорт, они вечно переливают из пустого в порожнее. Скажите по крайней мере, было ли это преступлением на расовой почве?

— Это было преступление на сексуальной почве.

Вешая трубку, он смотрит, как человек, держащий дергающуюся камеру, отступает перед толпой и ныряет за полицейский кордон, так что теперь протестующих видно из-за двух рядов шлемов и концов дубинок.

— Почему ты мне это показываешь? — спрашивает Воорт.

— Сантос хотел, чтобы мы посмотрели на Чака Фарбера. Вон парень слева размахивает бутылкой коки.

Телефон звонит снова. Микки нажимает кнопку паузы, и двинувшиеся вперед полицейские замирают.

— Конрад? В Гарлеме просто отлично. — Главный детектив Нью-Йорка Хью Аддоницио не считает нужным представляться. — Чисто сработано.

На экране лица полицейских кажутся такими же искаженными ненавистью, как и лица демонстрантов.

— Хью, этот тип оставил кучу отпечатков, поехал домой, улегся спать и сам открыл дверь, когда мы постучали.

— Радуйся, что все так просто, — хмыкает Хью. Недавно он объявил, что собирается на пенсию, и по всему управлению висели извещения о прощальном банкете в Куинсе. — В общем, в твоем распоряжении двадцать минут. Комната для журналистов. Сделаешь официальное сообщение. Семья женщины об аресте извещена, а фотографы любят тебя снимать.

Изображение на экране снова оживает, и Чак Фарбер поворачивается и бежит. У него тощая бородка, прямоугольные очки в тонкой оправе и бандана, которая с трудом удерживает длинные волосы, рассыпающиеся по плечам расстегнутой рубашки военного образца, под которой видна футболка с изображением хиппующей рок-группы. Бандана, вместо того чтобы придать ему грозный вид, скрадывает лет пять, так что он выглядит тринадцатилетним подростком.

— Вот бездельник, — говорит Микки.

Воорт качает головой, думая о своем.

— Странные были времена. Чак Фарбер ходил на демонстрации, а отец Мичума воевал во Вьетнаме.

На экране начинается драка.

— Мы с Мичумом часто рассматривали фотографии, которые он присылал. Мы наряжались и играли в войну. В доме было столько военного барахла, что хватило бы экипировать целую армию. Мне приходилось надевать абажур, похожий на вьетконговскую шляпу, и хипповские сандалии. Я был комми. И всегда проигрывал.

— Что случилось с его отцом?

— Погиб, наступив на мину. А брат Мичума Ал был морпехом. Он взлетел на воздух вместе со штабными казармами в Бейруте во время теракта. Похороны были ужасные.

— Господи.

Звонит телефон.

— Мичум — последний оставшийся в живых мужчина в семье, — заканчивает Воорт, снова хватая трубку.

На этот раз звонит Хейзел из компьютерного отдела. Ей было восемь лет, когда американская армия освободила ее из немецкого концлагеря в конце Второй мировой войны. Ее родные не были евреями, но нацисты считали иначе. Она до сих пор говорит с акцентом.

— Ни один из тех людей, имена которых ты мне дал, не состоял на военной службе. Ни один из них не подвергался аресту. А доктор Джилл Таун никогда не нарушала даже правил парковки.

— В нашем городе это может означать одно, — комментирует Воорт. — У нее, вероятно, нет машины.

— Ой-ой, — говорит Микки, не отрывающийся от телевизора, — наши поддают им!

На экране людские цепи смешались. Полицейские в штатском, на которых вначале указывал Микки, окружили Чака Фарбера. Поднимаются и опускаются дубинки; мальчишка свернулся в клубок на траве, прикрывая голову.

Разумеется, в начале карьеры Воорт и Микки, как и все новички, изучили «сдерживание массовых беспорядков». Они надевали тяжелые защитные жилеты и наколенники. Они учились обращаться с электрическими дубинками. Вместе с другими полицейскими они выстраивались в живую цепь и согласованно шагали к переодетым в штатское полицейским, которые в тот день играли роль бунтовщиков. «Бунтовщики» кричали Воорту и Микки: «Детоубийцы!» Использовали они и термины на иностранных языках, которые звучали еще хуже.

Некоторые копы настолько увлекались игрой, что начинали драться. Микки и один из «протестующих», новобранец по фамилии Макмиллан, в конце концов покатились по земле.

— А что бы ты сделал, если бы какой-нибудь козел швырнул в тебя кирпичом? — спрашивает Микки, пока Воорт смотрит, как люди в штатском надевают на Чака Фарбера наручники и, заломив руки, тащат к полицейскому фургону. Лицо его залито кровью. Уже у самого фургона Фарбер взбрыкивает, и один из копов, пошатнувшись, хватается за живот.

— Выключи, — просит Воорт.

Микки выключает видео. На экране появляется диктор Си-эн-эн с биржевыми новостями.

— Ой-ой-ой. Снова побоище, — вздыхает Микки.

Он выключает видеодвойку. Тишину нарушает тихий стрекот вертолета за окном — то ли машина дорожной службы, то ли везет пассажира из Международного аэропорта имени Кеннеди на новую посадочную площадку у Ист-Ривер или наоборот. Воорту не по себе из-за увиденного, да и Микки, несмотря на браваду, выглядит несколько смущенным. Они посвятили себя защите обычных граждан, и если обычные граждане дерутся с копами, это подрывает основы их мира.

— Кларк был крайне правым, — говорит Воорт. — Фарбер тридцать лет назад был с другой стороны. И он остался в Чикаго. Унаследовал бизнес. Эта запись не поможет.

— Возможно, он затаил обиду на правительство. Разве можно забыть людей, которые избивали тебя дубинками?

— Избивали его перепуганные копы, а не правительство.

Воорт уже поправляет галстук для пресс-конференции, когда Микки говорит:

— Может быть, именно поэтому твой Мичум еще не позвонил. Он уехал из города. Сел в самолет. Ты же сам говорил, что он пытался все бросить еще в таверне. Тогда ты не позволил, и он все бросил, когда вы расстались.

Воорт одергивает пиджак.

— Угу, все бросил. Дай знать, если он позвонит. Если через час не проявится, — горечь во рту становится сильнее, — проверь все сводки по убийствам в городе начиная с вечера понедельника.

— В больницы я тоже позвоню.

— Все смерти в результате несчастного случая. — Воорт сам себя ненавидит за произносимые слова. — Пожарная охрана. Аварийные службы.

— Куда собираешься после брифинга? — спрашивает Микки, когда Воорт снимает плащ с крючка на двери.

— В прошлое.

Воорт направляется дальше по коридору в конференц-зал, где репортеры встречают его градом вопросов. Включены прожекторы и телекамеры. Да, отвечает он, таксист признался. Да, он знал жертву. Нет, полицейские не били его ни во время ареста, ни потом.

— Почему же у него повязка на голове? — выкрикивает откуда-то сзади репортер «Пост».

— Потому что женщина, которую он убил, сопротивлялась.

Двадцать минут спустя Воорт спускается на нижний этаж в служебном лифте. В пять часов дня, когда заканчивают работу муниципальные учреждения, на улице уже темно — приближается зима. Поток служащих выплескивается под дождь по всему району мэрии. Это юрисконсульты муниципалитета, секретари, администраторы школ, присяжные, покидающие федеральные и местные суды. Целая армия вливается во входы метро, рассыпаясь по Бруклину, Куинсу, Бронксу. За час они совершают путешествие, на которое голландским предкам Воорта потребовалась бы неделя — с ночевками.

Воорт заходит в церковь Святого Андрея возле здания Верховного суда США и занимает место на скамье в заднем ряду. Служат мессу. Среди прихожан немало знакомых лиц — люди ежедневно молят Господа дать им силы выдержать все, что обрушивает на них город. Воорт опускается на колени.

— Господи, благодарю за порядок и безопасность, — шепчет он. — Благодарю за семью и дружбу. Если с Мичумом что-то случилось, сделай так, чтобы он не страдал. И пожалуйста, помоги Мэтту выздороветь.

Воорт опускает пару сотен в кружку для милостыни. На улице льет проливной дождь. Прячась под одним зонтом со знакомым юристом, тоже заходившим в церковь, Воорт бежит через площадь к станции подземки «Чэмберс-стрит мьюнисипэл билдинг».

Он едет по Лексингтонской линии на север до Бликер-стрит и там покупает зонтик-пятиминутку (в том смысле, что они ломаются после пяти минут работы) у торговца-нигерийца из тех, что вырастают на углах улиц, как только начинается дождь. Деятельность этих людей каким-то непостижимым образом связана с метеорологической ситуацией. Если идет снег, они мгновенно материализуются, продавая наушники и перчатки. Если выглядывает солнце, они стоят на тех же местах, предлагая поддельные «Ролексы».

Держа крохотный зонтик, Воорт быстро идет на запад мимо жилых башен Нью-Йоркского университета, джазовых клубов возле Мерсера и кафе, заполненных туристами, планирующими провести ночь в ресторанах Виллиджа или в театрах и старомодных кинотеатрах на Хьюстон-стрит и Уэст-Хьюстон-стрит. В «Мюррейс чиз» он покупает фунт греческого козьего сыра, копченого сыра гауда, длинный батон свежего хлеба, полфунта пикантных сицилийских оливок, пластиковый лоток с зелеными перцами, фаршированными ветчиной и моцареллой, и фунт тонко нарезанной генуэзской салями.

Нагрузившись покупками, он сворачивает за угол — на Мортон-стрит, узкую, мощенную булыжником улочку, застроенную двухсотлетними трехэтажными особняками.

«Может быть, мама Мичума знает, где он».

На третьем доме слева всего одна кнопка звонка — дом еще не разбирали на квартиры. На третьем этаже горит свет.

— Конрад! — доносится из домофона радостный голос Линн Киф, мамы Мичума, когда Воорт называет себя. — Сейчас спущусь. Сколько лет прошло!

Ожидая ее, Воорт вспоминает, каким высоким казался звонок, когда он был мальчишкой, — приходилось вставать на цыпочки, чтобы дотянуться. А теперь, когда дверь открывается, Линн тоже кажется меньше.

— По крайней мере этот зонтик прикрывает тебе макушку. Входи, не стой под дождем.

Она пополнела, кожа по-прежнему безупречно белая, но возле рта залегли морщины, а на шее появились складки. Серый вязаный свитер прост, как и шерстяное платье до середины икры. По-девичьи распущенные волосы — единственная уступка тщеславию — спадают до талии. Судя по почти иссиня-черному блеску, должно быть, крашеные. Золотистые глаза ярко блестят за толстыми линзами очков, но руки подрагивают. Дрожательный паралич начался, когда погиб муж, и приступы случаются всякий раз, когда она сильно волнуется.

— Это то, на что я надеюсь? — спрашивает она, глядя на мокрый бумажный пакет в протянутой руке Воорта.

— «Каламата» закончились, и я взял сицилийские.

— А у меня есть вино и бруклинское светлое пиво. Или ты еще не вырос из газировки?

Купил дом еще прапрадед Мичума — генерал армии северян и владелец текстильной фабрики, вернувшись домой после Гражданской войны. После гибели отца Мичума, майора Кифа, ветераны со всего Большого Нью-Йорка, служившие под его началом во Вьетнаме, — столяры и электрики, кровельщики и каменщики — время от времени объявлялись, чтобы сделать ремонт. Они отказывались от платы и брали только испеченные Линн пироги с абрикосами.

Дом остался таким же, каким был в те времена, когда сотни раз Воорт приходил сюда прямо из школы. К старым газовым рожкам в холле подведено электричество. Рисунок на обоях в стиле колониальной эпохи: люди в таверне курят длинные голландские трубки или пьют эль из пузатых кружек. Узкие коридоры, пол из толстых дубовых досок. В гостиной кирпичные стены и настоящий камин, в котором сейчас потрескивает пламя. На каминной полке стоят свежие тюльпаны в хрустальных вазах; на стене — галерея фотографий Кифов-военных начиная с битвы у реки Шайло во время Гражданской войны.

На самом первом снимке прапрадед Киф стоит в наполеоновской позе рядом с генералом Улиссом Грантом перед палаткой: шляпа в правой руке, левая рука на груди, на боку висит сабля.

Фотография времен Первой мировой: Киф-морпех на палубе транспортного судна, стоящего в доке Шербура. Еще фотографии. Морские пехотинцы перелезают через бруствер, бросаясь в атаку у гряды Блан-Мон. Военный летчик Киф гордо стоит возле «Кертис-Дженни», биплана, на котором он вскоре погибнет, пытаясь взорвать немецкий дирижабль над Францией.

На вьетнамских снимках буйство красок: густой зеленый лес, ржаво-красная вода на рисовом поле. Но лица под касками — это лица Кифов: худые, костистые, умные.

Вот более современные снимки: Кифы в Саудовской Аравии, в Панаме и наконец в Вест-Пойнте — выпускной день Мичума.

— Знаешь, почему мы живем на Манхэттене? — однажды спросил Конрада отец Мичума. — Чтобы объяснить всем этим пылким либералам, что такое реальный мир… пусть они и не слушают. Когда врага не видишь — это расслабляет.

Воорт садится на диван, на котором они с Мичумом давным-давно смотрели воскресными вечерами старые ужастики. Было очень смешно, когда пластмассовые города — «Лондон» или «Токио» — разрушали механические чудища. Исполинский бронтозавр. Ползущий Глаз.

Линн возвращается с едой, разложенной на старинном серебряном подносе, и бутылкой орегонского «Пино нуар».

— Мне всегда хотелось знать, — говорит он. — Мичум побеждал меня в шашки, я оборачивался, и сзади стояла ты. Ты подсказывала ему?

— Он бы меня убил! Мичум всегда был виртуозом в играх и компьютерных программах. Правду сказать, он сильный человек, но скорее кабинетный воин. Я рада, что он никогда не участвовал в боях. С моей точки зрения, сын-специалист по компьютерам — это просто замечательно.

Нечего было и надеяться, что Мичум окажется здесь. Воорт не хочет тревожить ее, расспрашивая слишком настойчиво или слишком быстро. Он устраивается поудобнее, словно заглянул просто так. Потягивает вино. Время — начало седьмого, и Микки сейчас начинает звонить в пожарную охрану и Управление аварийных служб.

Воорт просто спрашивает, как Линн проводит время.

— Хочешь — верь, хочешь — не верь, но я снова пошла учиться. Мичум не говорил тебе? Я теперь юрист в райжилотделе. Все время высматриваю тебя по утрам на остановке «Чэмберс-стрит». Надеялась в один прекрасный день случайно столкнуться.

— Можно просто зайти, — говорит Воорт и дает ей свою карточку с номером телефона и кабинета на Полис-плаза, один.

— А по вечерам, — продолжает она с довольным видом, — я редко ухожу далеко от дома. По понедельникам обычно благотворительность: учу первоклашек читать. Вторник — клубный день. Я состою в «Кинофоруме». В этом месяце у них идет ретроспектива Джеймса Кэгни. И обычно, по крайней мере раз в неделю, заходит Мичум.

— По каким дням? Я бы иногда присоединялся к нему.

— Зависит от его графика. Два года назад его перевели сюда, и он работает как вол.

— Совсем нет свободного времени? — говорит Воорт, думая про себя: «Кто же перевел его сюда?»

— Я так поняла, это все армия в мирное время. Он программирует компьютеры по кадрам. Что-то новое в психологическом тестировании. Я все время спрашиваю, что там такого важного, чтобы работать по шестнадцать часов в день?

Сердце Воорта начинает биться быстрее, но он сохраняет на лице выражение вежливого интереса. Пьет вино.

— По словам Мичума, — продолжает Линн, — это какие-то новые армейские программы. Ты сам-то с ним не говорил?

Воорт изображает смущение.

— Пару месяцев назад он оставил мне сообщение, но автоответчик съел номер. А в справочнике его нет.

Линн диктует номер с кодом Нью-Йорка, и Воорт записывает.

Но Мичум сказал, что занимается психологическим тестированием в рекрутинговой фирме.

«Кому Мичум лгал — мне, что ушел из армии, или Линн, что работает для армии? Или он просто стеснялся сказать ей, что ушел?»

Воорт знает, что даже в Нью-Йорке Мичум вполне мог продолжать работать для армии. Вопреки широко распространенному убеждению военные присутствуют в городе на постоянной основе. Армии принадлежит Форт-Гамильтон в Бруклине, а штаб Североатлантического военно-инженерного округа расположен на Черч-стрит, 90. У министерства обороны есть отдел уголовных расследований, с которым Воорту случилось совместно работать несколько лет назад: дело об убийстве на сексуальной почве секретарши в канцелярии корпуса инженерных войск на Федерал-плаза. Финансово-ревизионное управление по контрактам располагается на Варик-стрит, как и Служба расследований министерства обороны, и Управление военного снабжения.

Отдел уголовных расследований военно-воздушных сил работает по адресу Федерал-плаза, 26: следит за честностью военных снабженцев на северо-востоке, проверяет выполнение военных контрактов.

На эти контракты тратятся миллиарды долларов. «Мичум сказал, что не хочет никому навредить. Значит ли это, что он защищает людей, с которыми работает?»

— Надо мне было сразу разыскать Мичума, — говорит Воорт. — Хм, код 212? Значит, он живет на Манхэттене.

— Мюррей-Хилл. — Линн называет район недалеко от ООН, на Ист-Сайде. — Я была бы рада, если бы вы снова начали общаться. Но он говорит, что счастлив, что у него большая квартира и замечательная новая подружка, с которой я не прочь как-нибудь познакомиться. Наверное, я эгоистка, но мне бы очень хотелось, чтобы тут бегала пара малышей. Этот дом слишком велик для одинокой старухи.

Воорт смеется, хотя от беспокойства свело живот. Но говорит только:

— Ты совсем не старуха.

— Лучше расскажи о себе, — просит она, указывая взглядом на безымянный палец левой руки. Палец, на котором нет кольца. — Как поживает та девушка с телевидения, которую показывали вместе с тобой в новостях несколько месяцев назад? Твоя подружка?

— С этим покончено, — отвечает Воорт. — Ничего страшного. Я работаю. Встречаюсь с семьей. Занимаюсь греблей. Жизнь хороша.

Линн пристально смотрит на него и улыбается: инстинкт матери, для которой, сколько бы лет ни было Воорту, он навсегда останется девятилетним дружком сына.

— Тебе тогда было восемь, — говорит она, откусывая кусочек гауды на крекере. — Помню, ты тогда пришел, и на лице у тебя было такое же выражение, как сейчас: «Я не хочу говорить об этом». На кухне Мичум мне рассказал, что к тебе пристали какие-то мальчишки на Восемнадцатой улице. Банда, помнишь?

— А я думал, у пожилых людей плохая память.

— Там, где касается недавних событий, — подмигивает Линн. — Мичум сказал, что те мальчишки прочитали в газете, что ты из богатой семьи. И набросились на тебя. Повалили на землю и били по очереди. Мичум рассказывал, что ты не говорил об этом, а просто разузнал, где эти ребята живут, подстерег по одному и избил.

— К чему все это?

— Если ты о чем-то не говоришь, это не значит, что ты забыл.

— Я не говорю, что забыл. Я сказал, что с этим покончено.

Воорт извиняется, идет в уборную и с мобильного телефона звонит Хейзел на Полис-плаза, один.

— Можешь проверить еще одного человека? — спрашивает он и называет имя Мичума, сохранившийся в памяти день рождения и год окончания Вест-Пойнта, написанный маркером на висящей в гостиной фотографии. — Хейзел, узнай, служит ли он сейчас в армии.

— Номер карточки социального страхования есть?

— Попробуй пока так. — Воорту не хочется давить на Линн и пугать ее. — Если не сможешь ничего нарыть, я постараюсь узнать что-нибудь еще.

Воорт вспоминает похороны Ала, брата Мичума, на Арлингтонском кладбище. Никогда еще — если не считать похорон родителей — у него не было так тяжело на душе. Стояло теплое осеннее утро. Линн ничего не говорила, не плакала, даже не опиралась на предложенную руку во время надгробного слова, а просто стояла в каком-то жутком оцепенении, глядя сухими глазами, как комья земли падают на гроб сына.

Ружейные залпы — двадцать один, как положено морпеху — не нарушили этого ледяного спокойствия.

Стоя рядом с Мичумом, жалея, что ничем не может помочь, Воорт видел и Вечный огонь на могиле президента Кеннеди, всего в нескольких сотнях ярдов, и смену караула у памятника погибшим солдатам армий Севера и Юга. Со всех сторон могилу Ала окружали более крупные памятники на местах упокоения офицеров, занимающих более высокое положение даже в смерти, тогда как ниже ряды простых белых надгробий отмечали солдат и сержантов, армию мертвых, замерших по стойке «смирно» четкими рядами, тянущимися до самого Потомака, в земле, что когда-то была частью виргинской плантации Роберта И. Ли.

В тот день на кладбище было полно черных лимузинов — процессия в память о более чем двухстах морских пехотинцах США, погибших вместе с Алом во время теракта в Бейруте.

И теперь в гостиной Линн Воорт задерживается еще на несколько минут, уводя разговор от Мичума. Он сидит, разглядывает фотоальбом и даже ухитряется выпросить недавнюю фотографию друга «для коллекции».

— В следующий раз давайте соберемся втроем, — говорит Линн, провожая его к дверям. — Позвони ему. И скажи, чтобы он привел свою девушку. Я приготовлю твои любимые пикантные сосиски.

Воорт широко улыбается.

— Буду рад его повидать, — говорит он.

«Конрад, ты должен его остановить!»

Дождь перестал, и Воорт, добравшийся домой в половине десятого, обнаруживает, что большинство посетителей Мэтта уже ушли. В доме остаются только Воорты, которые будут здесь ночевать. Подростки смотрят телевизор или развлекаются в игровой комнате. Воорты-пенсионеры из куинсовской ветви семьи, экс-детективы и сержанты с женами, прибирают в главной столовой, унося на кухню фарфоровые тарелки с остатками пиццы или вытаскивая на улицу мешки с мусором. Марла Воорт, сестра Мэтта, выходит из кухни в переднике. В руке у нее лопаточка, испачканная шоколадной глазурью. Вид расстроенный.

«Завтра я пойду в армейские конторы во Всемирном торговом центре и проверю, действительно ли Мичум уволился».

Впрочем, если завтра он не найдет Мичума, это почти наверняка будет значить, что друг мертв.

— Конрад, ради Бога, — говорит Марла, — Мэтт хочет поплавать на каяке. Сегодня вечером. Он никогда в жизни этим не интересовался.

— Я с ним поговорю, — успокаивает ее Воорт.

«Кому Мичум лгал — Линн или мне?»

— Ты единственный, кого Мэтт слушает, — говорит Марла. — Вчера он захотел суши, хотя никогда их не ел. Позавчера смотрел по телевизору бейсбол, а ведь всегда его ненавидел. Мне страшно.

— Марла, радуйся, что он полон жизни.

— Пусть он останется таким, когда закончится химиотерапия. Сейчас ему нужны силы.

Воорт целует ее в щеку и направляется к лестнице, остановившись по пути, чтобы поиграть с шестилетней племянницей, дочерью Марлы. Он поднимает девочку высоко над головой и кружит, а малышка визжит от удовольствия.

— Самолет совершает посадку. Пассажиров просят пройти на кухню за шоколадным кексом, — говорит Воорт, опуская ее на пол.

«Надеюсь, с Джилл Таун сегодня не произойдет «несчастного случая»».

Воорт заходит в превращенную в больничную палату спальню. Мэтт в одиночестве сидит в большом мягком кресле и читает «Земную одиссею» Марка Хертсгаарда. Лысая голова Мэтта блестит. Он усох и от болезни, и от лечения, но оптимистично отказывается покупать одежду меньшего размера, так что старая клетчатая фланелевая рубаха велика ему, как и обтягивающие прежде джинсы. На подлокотнике кресла — чтобы в любой момент можно было выйти — лежит болотного цвета куртка на молнии со светло-коричневым воротником.

— Я всегда мало читал, — говорит Мэтт. — Этот писатель, Хертсгаард, проехал вокруг света, чтобы познакомиться с проблемами окружающей среды. Вот это путешествие!

— Ты хочешь поплавать на каяке? — спрашивает Воорт. — Сейчас?

— Все уговаривают меня подождать делать то, что я всегда делал, пока не закончится химиотерапия. Я хочу заняться чем-то новым — и не откладывая. Вопрос в том, позволить ли дурным вестям подмять тебя или нет.

— Марла беспокоится.

— Марла, — Мэтт тянется за курткой, — считает доктора Господом, и Господь повелел мне не вставать с постели.

— На реке в это время года холодно. Если мы перевернемся, ты промокнешь.

Мэтт усмехается. Три дня назад он закончил еженедельные процедуры и, как обычно в последнее время, испытывает душевный подъем. Потом, перед следующим визитом в больницу, его настроение ухудшится.

— Когда — еще до того, как я заболел, — ты пытался уговорить меня покататься на каяке, то говорил, что мы наденем гидрокостюмы. И обещал, что будешь грести так, что мы не перевернемся. Ты что, разучился работать веслами?

— На каяке гребут одним веслом. Если тебя затошнит, скажи мне сразу.

— Конрад, я не мазохист. Я хочу развлечься, а не утонуть.

Через десять минут они в «ягуаре», едут через сердце Гринич-Виллидж — мимо толп, кофеен, джазовых клубов.

— Боже мой, — говорит Мэтт, — никогда не думал, что ресторан может выглядеть так здорово. Марла держит меня взаперти. Когда я закончу со следующей химиотерапией, позвони какой-нибудь из своих подружек, и отправимся куда-нибудь все вместе.

Перед глазами Воорта на мгновение возникает Джилл Таун: они вдвоем в ресторане, сидят за круглым столиком. На столе горит свеча. Рядом бутылка белого вина.

Джилл — в видении — уходит в дамскую комнату.

Через минуту — в видении — он слышит пронзительный крик.

Они едут по Седьмой авеню на юг к Уэст-Хьюстон-стрит и поворачивают направо к вестсайдскому шоссе и лодочной станции.

— Конрад, с какой девушкой ты сейчас встречаешься? Пациенту необходимо компенсаторное возбуждение.

— Если тебе нужно возбуждение, возьми в прокате порнофильм.

Воорт оставляет «ягуар» на временной парковке, образованной строительными перегородками возле набережной Гудзона. Полная луна заливает бархатно-черную реку светом. Лодочная станция на пирсе 26 находится в нескольких кварталах к северу от Мирового финансового центра и по другую сторону вестсайдского шоссе от «Трэвелер иншуренс билдинг». Мимо пробегают несколько поздних бегунов и роллеров, подключенные к своим наушникам — своим личным коконам. Воорт отпирает ворота лодочной станции, замечая, что Мэтту, в его ослабленном состоянии, приходится прислониться к сараю.

— Ты уверен, что хочешь кататься?

Вблизи река кажется довольно бурной.

— Конрад, знаешь, что я узнал о разочаровании? Ему очень легко поддаться. Весь мир хочет, чтобы ты поддался. Сколько старообразных людей ползает по Нью-Йорку, а потом оказывается, что им только по шестьдесят. Они начали всего бояться, когда были в нашем возрасте, и погляди, чем это закончилось. А теперь вытаскивай свой чертов каяк.

Выводя двухместный фибергласовый каяк от деревянного причала, Воорт вспоминает, что это Камилла познакомила его с этим спортом. Мысленно он видит ее на речной гоночной яхточке на Гудзоне. Видит, как солнце сверкает в брызгах воды у нее на плечах. Воорт учит Мэтта надевать гидрокостюм, как когда-то она учила его, потом выбирает для кузена спасательный жилет и брызговик.

Воорт переворачивает каяк вверх дном, опускается на колени и просовывает в отверстие голову и плечи. Встает, уравновешивая каяк на плечах, как показывала Камилла, и выходит на причал. С другой стороны деревянного пирса есть трап, ведущий к плавучему доку.

— Помнишь, когда мы были детьми, — говорит Мэтт, — ты привез на ферму своего дружка Мичума и мы вышли в море? Тот парень был настоящим моряком. Ты с ним больше не видишься?

— Встречался на днях, — отвечает Воорт.

Мэтт смеется:

— Он все время хотел править шлюпом сам. Все время говорил: «Можем мы попробовать по-моему? Можем мы править по-моему?» Я тогда укатался от хохота.

— Садись впереди, — говорит Воорт. — Когда гребешь, не наклоняйся ни вправо, ни влево. Я буду править сзади.

Они выходят на реку. Она бурная, зыбкая, но Мэтт прирожденный спортсмен, хоть и ослаблен болезнью. Их руки и плечи синхронно двигаются в медленном ритме. Они выскальзывают из плавучего дока в заводь, защищенную пирсом от более быстрого течения реки.

— Великолепно! — восклицает Мэтт, а Воорт внимательно слушает, не проскользнут ли в голосе кузена боль, напряжение, слабость.

Они держатся вблизи каменистого берега. Воорт знает, что в это время полагается зажечь на каяке огни. Если их заметит береговая охрана, им прикажут вернуться.

— Из этой штуки город кажется нереальным, — говорит Мэтт. — До больницы отсюда — миллиард миль.

Водяная пыль хлещет по лицам.

Пахнет морем. Река особенно красива ночью, когда не видно плавающих презервативов, банок из-под газировки, пластмассовых коробок видеокассет и морд существ, с которыми лучше не связываться. Воорт слышит плеск воды о камни. От вестсайдского шоссе доносится гул движения — машины там, где некогда были лошади; откуда-то еще — гудок буксира и более низкий рев большого корабля или баржи. С севера слышно тарахтение вертолета, заходящего на посадку недалеко от музея-авианосца «Интрепид». Все эти звуки образуют слои в знакомом и уютном звуковом фоне, неизменном для всех, кто решился вмешать свою жизнь в гудящую городскую массу Нью-Йорка.

Они не разговаривают. Для мужской дружбы не нужны слова. Воорт смотрит на спину кузена, пока они двигаются по медленной дуге под звездами, совсем рядом со сверкающими окнами небоскребов. Он безмерно гордится Мэттом. От человека в таком состоянии эта поездка требует не меньше энергии, чем забег от спортсмена-олимпийца.

Сначала заболел Мэтт, думает Воорт. Теперь исчез Мичум. Может быть, утрата — главная причина, почему люди заводят собственные семьи, сдвигаясь поближе, как пионеры ставили в круг фургоны, чтобы защититься?

Вот почему люди рожают детей.

Продолжая грести, он снова возвращается в зимнюю январскую ночь, когда они с Камиллой шли здесь в метель на маленьком каяке. Ночь, когда дело Бейнбриджа достигло кульминации и они оба едва не погибли.

Он с удивлением чувствует, что по крайней мере сейчас резкая злость на нее притупилась до какого-то кислого сожаления.

Мэтт оборачивается, и даже при свете луны Воорт видит, что слабая краска, оживлявшая лицо кузена, исчезла.

— Думаю, нам лучше вернуться, — тихо говорит Мэтт.

Воорт быстро добирается до причала, усаживает кузена в «ягуар», включает обогрев салона и бегом возвращается на берег, чтобы водворить каяк на место.

«Надо бы узнать про Джилл Таун. Но как?»

По пути домой Мэтт дышит с трудом, однако выдавливает:

— Давай зимой покатаемся на лыжах. Горных. До сих пор я ходил только на обычных.

— Замечательная идея, — говорит Воорт и плавно увеличивает скорость, стараясь избегать рытвин, поворачивать аккуратно и как можно мягче нажимать на тормоз.

— Если я буду все еще получать курс химиотерапии, можно будет попробовать Массачусетс, те места на Беркширских холмах, которые так любят дети: Джимини-пик или Баттернат. Но если начнется ремиссия, поехали в Юту. Хочу промчаться по этим черным кручам — с такой скоростью, какую и вообразить не могу.

— Я раздобуду буклеты, — обещает Воорт.

— Тебе лучше… ф-фу… остановить машину.

Воорт беспомощно наблюдает, как содержимое желудка кузена отправляется в канаву. Он может только положить Мэтту руку на спину в надежде, что простое человеческое прикосновение принесет облегчение.

Когда они едут дальше, Мэтт говорит, все еще стараясь сохранить воодушевление:

— В одной из книг, которые ты принес, я прочитал, что жизнь является результатом гибели. Чтобы родилась новая жизнь, старое должно умереть.

— Ты не умираешь.

— Я говорил о другом. Я убью этот проклятый рак, а не наоборот. И тогда я стану новой личностью.

— И что новое мы тогда попробуем? — Они уже сворачивают на Тринадцатую улицу.

— Сегодня вечером — ничего активного. Но когда вернемся домой, можно будет посмотреть какой-нибудь фантастический фильм. Раньше я их не любил, но теперь начинаю видеть, как полезно наблюдать за появлением чудовища. Понимать, с кем имеешь дело.

Улыбка Мэтта похожа на оскал смерти.

— То, что видишь, можно убить, — соглашается Конрад Воорт.

Глава 7

— Ты стреляешь собак? Ты стреляешь собак?

Человек с поврежденным локтем во сне комкает простыни; костяшки пальцев побелели от напряжения. Капелька пота сбегает по брови над быстро дергающимся веком.

Он шепчет имя:

— Лупе.

Он начинает метаться — медленно, тяжело ноги отбрасывают, руки отпихивают одеяло. Пот выступает на лбу, слюна пузырится и сочится по небритой левой щеке.

— Где маленькая собака?

Во сне он не может найти ее. Слишком много дыма и взрывов, глухих раскатистых ударов, и балка раскачивается в летящей пыли среди руин кухни, а на столе стоит бутылка кока-колы, и по ней стекает кровь. Человек с поврежденным локтем поднимает с пола пластмассовый собачий ошейник.

— Здесь собака! Эй! Собака!

Он вскидывается за секунду до того, как срабатывает будильник.

«Я у себя в кабинете, на выдвижной софе».

Собственное дыхание кажется громче металлической трели звенящего на конце стола будильника. Он выключает звонок. Минута, чтобы успокоить дыхание. За окном на третьем этаже еще темно, и утренний Манхэттен сияет обманчивой тусклой безмятежностью. Десять миллионов человек еще спят, но скоро их коллективное сознание будет грубо разбужено.

Чувствуя тошноту, добирается до уборной, но рвет его только желчью.

«Для Джилл Таун все готово. Наступает черед Фрэнка Грина, последнего в списке Мичума».

Он прогоняет сон: чистит зубы, принимает душ — такой горячий, что повышается температура тела, а кожа на животе и спине покрывается красными пятнами. Вернувшись в кабинет, проходит по мягкому ковру к платяному шкафу позади большого письменного стола и вытаскивает с верхней полки комплект термобелья, выцветшие, грязные синие джинсы, фланелевую рубашку в черно-красную клетку и непромокаемые туристические ботинки на резиновой подошве. Охотничья куртка, ярко-оранжевый жилет и соответствующая им кепка на меху сложены в большом выдвижном ящике. Чехол с винтовкой лежит в тайном отделении в глубине шкафа. Это отличный кожаный чехол для — согласно рекламе в «Интернет ган» — «лучшего оружия, доступного в наши дни современному охотнику».

Прежде чем начать одеваться, человек с поврежденным локтем, морщась от боли, надевает гибкую локтевую шину. Зато теперь рука выглядит прямой.

«Когда исчезнет Фрэнк Грин, детектив уже никак не сможет нас найти».

Музыкант несчастных случаев, он сыграет сегодня на винтовке — так саксофонист извлекает ноты из металла. Он использует свои знания о скорости, траектории и попадании, чтобы послать стальную полуторадюймовую пулю и изменить мир.

Внизу, в длинном, узком коридоре, он заходит в кухню — каморку, какими обычно бывают офисные кухни, — в сущности, нишу, крохотную, но функциональную: застланный линолеумом пол, стойка с покрытием из огнеупорного пластика и ряд выкрашенных белой краской шкафчиков по три полки в каждом. Включает кофеварку. Мурлыча на одной ноте — скорее мантру для сосредоточенности, чем песню, — достает из маленького, перегруженного холодильника картонную коробку с яйцами, берет два и жарит яичницу-глазунью на тефлоновой сковородке.

В столь ранний час других людей в конторе нет.

В тостере поджариваются два ломтика белого хлеба. Человека не отвлекают ни аромат колумбийского кофе, ни шипение поджаривающихся яиц, ни запах пригорающих тостов. Пища — это горючее. Горючее — это логика.

В голове звучит голос из воспоминаний двухлетней давности, голос дружеский и уважительный: «Не забывай слов Сунь Цзы, дружище. «Идти вперед туда, где не ждут. Атаковать там, где не подготовились»».

Он доедает завтрак и выходит на улицу мимо кладовых первого этажа и пустого стола администратора. Проходит шесть кварталов до круглосуточного гаража — обычно он этим гаражом не пользуется, — выводит оттуда зеленый «шевроле-лумина», дает сторожу доллар, внимательно осматривает машину и кладет чехол с винтовкой, сделанный в виде футляра для саксофона, в багажник.

— Я и сам играю на трубе, — говорит сторож. — Каждую пятницу вечером выступаю в «Астории».

Седой человек с поврежденным локтем едет на Манхэттен, залитый каким-то серым предутренним светом. Все пронизано ощущением ожидания, нарастающей энергией, готовой извергнуться с наступлением дня. Из-под крышек канализационных люков вырывается пар. Светофоры управляют пустыми улицами, будто тренируясь для машин, которые появятся еще через час. Там и сям в окнах башен из стекла и бетона горят огни. В машине работает радио, по новостному каналу рассказывают о трудовом конфликте в Детройте. Он едет на север по магистрали имени Франклина Делано Рузвельта в сторону моста Уиллис-авеню, въезжает среди ажурных стальных конструкций в Бронкс и увеличивает скорость. Дальше на север — по шоссе имени майора Дигана, дороге Кросс-каунти и Хатчинсон-Ривер в Коннектикут, — не нарушая скоростной режим, чтобы не привлекать внимания полиции.

К девяти он оказывается в западном Массачусетсе и достигает исторического городка Грейт-Баррингтон. Там, проехав мимо белых церквей и сетевых ресторанов (в архитектуре — перетягивание каната между традицией и новаторством), находит главный торговый центр. Красный «форд»-пикап с помятой пассажирской дверью стоит в третьем ряду стоянки напротив супермаркета «Прайс Чоппер», вторым слева — там, где и обещал черноволосый Купидон. Магнитная коробочка с ключами спрятана под левым задним крылом. Несколько минут спустя седой выезжает из города на восток по шоссе 23, идущему через осенние Беркширские холмы.

Мысленно он слышит голос:

— Послушай, приятель, Сунь Цзы говорил: «Самая лучшая война — разрушить планы врага».

У таблички «Ревирский государственный парк» он резко сворачивает налево — на крутой спуск через сосновый лес. За первые полмили ему попадается по крайней мере еще полдюжины пикапов, принадлежащих другим охотникам на оленей, которые на денек отпросились с работы, чтобы пострелять из ружей, забить зимние морозильники, выпить рому и побродить по лесам в ярко-оранжевых жилетах и шапках.

Поглядывая на одометр, он едет две с половиной мили по сужающейся дороге, пока не замечает — точно как и обещал Купидон — брешь между двумя вечнозелеными деревьями и серый валун, на котором какой-то придурок намалевал «Уэнди+Скотт».

Охотник, каких сегодня в Массачусетсе тысячи — с винтовкой и биноклем, — он быстро поднимается по заросшему лесом склону, следуя голубым меткам на деревьях.

Он не встречает других охотников, но видит ориентиры, о которых рассказывал Купидон: дуб с вырезанной на стволе надписью «Голубая любовь», пруд, заросший увядающими кувшинками, полуобвалившуюся трубу — остатки хижины какого-то первопоселенца.

Седой сходит с тропы в заросли ежевики. Добрый знак, думает он, уклоняясь от веток, потому что колючки отгоняют отсюда большинство охотников и, судя по царящей вокруг безмятежности, он один.

Наконец, в точном соответствии с описанием, полученным от Купидона, он видит каменную стену — границу земельного участка какого-то давно умершего пионера — и груду гранитных глыб, из которой пророс крепкий дуб: две толстые ветви отклоняются вправо и влево, образуя гигантскую букву V — знак победы жизни. Правая ветвь такая низкая, что на нее можно облокотиться. Дальше за лесом — ярдов через тридцать — еще одна грунтовая дорога карабкается на гребень холма и исчезает за ним. В данный момент на дороге никого нет.

Двигаясь не спеша, с ленцой, человек с поврежденным локтем смотрит на часы, удобно устраивается на суку дуба, пристроив винтовку на локтях, и наводит бинокль на вершину холма. Из-за шины на локте рука ноет, но он усилием воли отгоняет боль.

«Фрэнк Грин каждое утро, в любую погоду, поднимается на вершину этого холма на горном велосипеде — где-то от десяти до десяти двадцати», — сказал Купидон.

Сейчас 9.49.

«Велосипед красный, фирмы «Трек». Шлем синий. Он всегда ездит один и обычно с плейером».

Откуда-то из леса доносится звук выстрела, но сегодня в этой части штата звуки выстрелов так же естественны, как стук движка в машине.

9.55.

9.59.

Ровно в десять на вершине холма что-то мелькает. Человек с поврежденным локтем сосредоточивается и видит в оптический прицел, как огромный олень перескакивает через дорогу и исчезает среди деревьев.

Охота на оленей седого не интересует.

В 10.18 поднимается ветер, и ему приходится прислушиваться, чтобы различить за вздохами ветра приближение машины или горного велосипеда, который мог бы взбираться на холм.

В 10.41 он бормочет: «Черт».

В 10.52 он сдается и начинает слезать с дерева, но тут слышит пыхтение: кто-то взбирается по дороге с другой стороны холма.

Оптический прицел поднимается.

На вершине холма, пошатываясь, показывается женщина. Утренняя пробежка…

Закон штата Массачусетс запрещает стрельбу на расстоянии ста ярдов от дороги. И, полагаясь на защиту закона, каждый октябрь десятки туристов и любителей бега или спортивной ходьбы выбираются на лесные дороги в охотничий сезон. Они трусят себе — самоуверенные, как участники Боксерского восстания в Китае, которые шли на пушки, веря, что неуязвимы для огня.

И каждый год кто-то погибает от шальных пуль — несчастный случай.

Но не похоже, что сегодня утром несчастный случай произойдет с Фрэнком Грином.

В одиннадцать взбешенный стрелок покидает свой насест и возвращается в торговый центр. Находит телефон-автомат — это безопаснее сотового телефона — и звонит в Нью-Йорк.

— Попробуй проверить конюшню, — советует Купидон.

Раздраженный и разочарованный, седой возвращается по шоссе 23 к поселку Ланкастер-Фоллз. В душе словно разверзается воронка, затягивая его в привычный сон. Снова запах пыли и вопли умирающих собак.

Ланкастер-Фоллз оказывается таким мелким, что он едва не проезжает мимо, — несколько деревенских домов на обочине. Почта (она же магазин), белая церквушка с колокольней, кирпичное здание добровольной пожарной охраны и какой-то неуместный здесь претенциозного вида мебельный салон, обслуживающий людей с более высокими доходами. Из тех, кто приезжает в Беркшир летом — ради Тэнглвудского музыкального фестиваля, танцевального фестиваля в Джейкобс-Пиллоу, Шекспира в Горном театре, а не для убийства Фрэнка Грина.

Доска объявлений перед магазином рекламирует ашрам, где посетители могут петь мантры, массаж сиацу на дому и «светотерапевта», который, если верить объявлению, «смягчит боль, успокоит душу».

Но человек с ноющим локтем, неуспокоенный, просматривает приколотые к доске визитки, пока не находит нужную — «Конюшни В-и-Р». На карточке рисунок: контур коня, несущего всадника ковбойского вида. Ниже напечатан адрес.

Вернувшись в машину, седой едет дальше мимо молочных ферм и обшитых вагонкой домов, стараясь убедить себя, что сегодня Фрэнк Грин не появился в обычном месте потому, что заболел гриппом, сломал ногу или был вынужден с утра работать.

У большого щита «Конюшни В-и-Р», приколоченного к дереву возле белой бревенчатой ограды, он поворачивает направо, едет еще четверть мили мимо загона, где пасутся кобыла с жеребенком, потом за полем, поросшим травой и ромашками, появляются красный дом и конюшня.

Седой дает задний ход, съезжает с дороги, оставляет машину под деревьями и идет обратно с биноклем в руках. Занимает позицию в дубовой рощице — на этот раз, чтобы наблюдать за ранчо.

Чернокожий мужчина с седыми волосами выходит из конюшни, несет вилы.

В окне дома видно, как на кухне чернокожая женщина, тоже седая, вытирает тарелки.

Человек с ноющим локтем ждет. Давным-давно съеденный завтрак уже переварен, в животе бурчит, но он не обращает внимания. Примерно через час к ранчо подъезжает фургон «плимут», из которого вылезает полдюжины молоденьких девушек. Чернокожий подводит к девушкам оседланных коней, и вся компания — мужчина и девушки — рысью пересекает пастбище и исчезает в лесу.

Через час они возвращаются.

В шесть чернокожий заходит в дом, а в семь выходит, одетый в темно-коричневые широкие брюки и болотного цвета куртку на молнии. Он уходит куда-то за дом. Человек с больным локтем слышит рев мотора, и белый «фольксваген-пассат» едет в его сторону по грунтовой дороге. Седой бежит к своей машине и едет следом.

Чернокожий едет на восток, по шоссе 8 в городок Ли, и там останавливается возле ресторанчика под названием «Морган-хаус».

К тому времени, как человек с поврежденным локтем заходит внутрь, фермер уже сидит в маленьком баре, пьет то ли шотландское, то ли ржаное виски, грызет соленые крендельки, смотрит «Кто хочет стать миллионером?» и тихонько бормочет ответы на вопросы. Соседний табурет свободен, и убийца занимает его.

Разумеется, они начинают обсуждать вопросы викторины. Обычный легкий треп, как бывает у незнакомых людей в баре. Седой притворяется, будто только теперь узнал, что чернокожего зовут Норман, что он держит конюшню, что переехал сюда четыре года назад из Бруклина «для разнообразия».

В ответ хозяин ранчо слышит ложь: его собеседник живет в Бостоне, работает в виноторговой компании, взял два дня отгула, чтобы поохотиться на оленей, но так и не увидел ни одного зверя — такое разочарование.

— А хуже всего, — говорит приезжий, заказывая пиво «Сэм Адамс» для себя и еще виски «Уайлд терки» для собеседника, — то, что моего приятеля, который и рассказал мне, какая здесь хорошая охота, нет в телефонном справочнике. Мы не созванивались два года, и он вполне мог уехать.

— А кто это? Городок у нас маленький.

— Его зовут Фрэнк Грин, — говорит человек с поврежденным локтем, и чернокожий смеется, потому что, объясняет он, мир очень тесен и Фрэнк Грин, хотите — верьте, хотите — нет, работал у него в конюшне и уехал только вчера утром.

— Вы шутите, — говорит убийца и тоже смеется, надеясь, что его огромный гнев, его смертельная ярость незаметны. — Он работал у вас?

«Я упустил его из-за Мичума».

— Насколько я понял, у него возникли какие-то проблемы в Нью-Йорке, и он вернулся туда. Очень жаль. Он хорошо ладил с лошадьми. Это закон Мерфи. — Чернокожий поднимает стакан.

— Ладил с лошадьми, да? Не знал за Фрэнком таких талантов.

«Я упустил его, потому что Мичум все затормозил».

Чернокожий заказывает еще выпивку и говорит, что в известном смысле Фрэнку Грину с животными было легче, чем с людьми. Фрэнка тянуло к четвероногим, говорит он и добавляет, что Фрэнк мог часами говорить с лошадьми, чистить их.

— Но когда доходило до людей, робел. Я нанял его потому, что пожалел. Он экономил. Читал книги. Сидел у себя в комнате.

— Не знаете, куда поехал Фрэнк?

— По-моему, он называл Куинс… или Бронкс. Одно из этих мест. Купил на сэкономленные деньги старый фургон и нагрузил удобрениями. Сказал, что продаст их в торгующие растениями магазины на Манхэттене. Сказал, что купил их здесь по дешевке, а там может получить кучу денег.

Человек с поврежденным локтем поднимает стакан, словно провозглашая тост за деловую хватку исчезнувшего Фрэнка Грина.

— За то, чтобы делать состояние — кто как может.

— Аминь, — кивает чернокожий, а тем временем сегодняшний победитель «Кто хочет стать миллионером?» под гром аплодисментов радостно улыбается над ста двадцатью пятью тысячами долларов, которые только что выиграл.

— Я сначала не понял, — говорит чернокожий. — Фрэнк, говорю, ты рехнулся? Что, черт побери, ты будешь делать в городе с тысячей фунтов удобрений? Там же асфальт на улицах. Удобрения? — говорю.

Убийца качает головой и ухмыляется, скрывая жжение в желудке.

«Что делать с удобрениями в Нью-Йорке?» — не из тех вопросов, какие задают в «Кто хочет стать миллионером?», но он, к несчастью, знает ответ.

Из них можно соорудить дешевую бомбу.

Глава 8

Подполковник Рената С. Уилкс носит на зеленом армейском кителе красно-белую нашивку «А» — знак принадлежности к Первой армии сухопутных войск, дислоцированной на северо-востоке Соединенных Штатов. Эмблема с золотым двухбашенным замком указывает на инженерные войска, а три серебряных значка — на службу в Ираке, в Боснии и на Гаити при президенте Клинтоне.

— Мичум… как дальше? — переспрашивает она.

Воорт сидит напротив за столом в ее угловом кабинете на шестьдесят втором этаже Всемирного торгового центра, над подземной стоянкой, где в 1993 году террористы взорвали дешевую бомбу, надеясь, что башня рухнет. Кабинет подполковника Уилкс украшают пальмы в горшках, детский рисунок и цветные фотографии, на которых она руководит — в метель — сооружением понтонного моста недалеко от Сараево. Забранные стеклопакетом окна выходят на юг — на Нью-Йоркскую гавань и Губернаторский остров, где инженерные войска сейчас демонтируют казармы, некогда вмещавшие две тысячи человек.

— Скоро у нас в Нью-Йорке останется всего горстка людей, — замечает она. — Форт-Тоттен в Куинсе покинут. Форт-Гамильтон в Бруклине закрывается. В Форт-Скайлере сокращают людей. Теперь мы почти все время тратим на демонтаж, а не на строительство. — Я знаю здесь почти всех и уверена, что никогда не встречала никакого Мичума Кифа, — продолжает маленькая чернокожая женщина. — Но давайте проверим.

Воорт вспоминает, как познакомился с подполковником во время расследования убийства аудитора штата Нью-Йорк, которая работала на этом же этаже. Тело женщины нашли в замусоренном парке неподалеку, тянущемся позади средней школы Стайвесанта и вдоль набережной Гудзона до Всемирного финансового центра. По ночам парк запирается — из соображений безопасности, — но одним июльским утром сторож открыл ворота и обнаружил полуобнаженное тело женщины, которую, как сказали судебно-медицинские эксперты, сначала изнасиловали, а потом задушили.

Полиция арестовала инженера, гражданского служащего инженерных войск, который ухаживал за покойной, прилюдно рассорился с ней в ресторане и в присутствии двух дюжин свидетелей орал: «Я тебя убью!» Но Воорт и Микки сняли с него подозрения и арестовали некоего бизнесмена из Белфаста, когда тот уже ехал в аэропорт, чтобы лететь домой. Погоня в «поезде А» стала гвоздем вечерних новостей.

— Я у вас в долгу, — сказала Воорту подполковник Уилкс, только тогда признавшаяся, что тоже встречается с тем инженером. Через полгода они поженились.

Сотовый телефон Воорта звонит, когда они с подполковником ждут, найдет ли ее подчиненная что-нибудь о Мичуме Кифе.

— Давайте, не стесняйтесь. Мне надо посмотреть чертежи, — говорит она.

— Плохие новости, Кон, — говорит Микки, когда Воорт отвечает на звонок. — Я в Клинтоне, — добавляет он, называя район, прежде известный как «Адская кухня». — Двадцать пятая улица возле Одиннадцатой. Здесь живет портье из «Королевского отеля» — тот тип, который дежурил, когда там был пожар в понедельник ночью. Он опознал Мичума по описанию в одном из двух погибших. Мне очень жаль.

У Воорта темнеет в глазах. Горло внезапно пересыхает, в виске стучит.

— Он уверен?

— С понедельника зафиксировано шестнадцать смертей в результате несчастных случаев: сердечные приступы, удар, автокатастрофа, пожар на кухне на Стейтен-Айленде, падение с лестницы в Бейсайде. К тому времени, как я начал, четырнадцать из них были опознаны. Неопознанными остались только двое из отеля, поэтому я начал проверку с них.

— Сгорел заживо, — шепчет Воорт. Его бросает в жар, кажется, что комната кружится вокруг него: он вспоминает, как видел по телевизору оранжевое пламя, вырывающееся из окна на третьем этаже отеля.

В нем поднимается волна гнева.

Он не раз видел жертв пожаров вблизи: сгоревшие лица, обуглившаяся, как у пережаренной курицы, кожа, раздувшиеся тела — в них не оставалось ничего человеческого.

— По мнению пожарной охраны, в отеле плохо следили за работой датчиков дыма, — продолжает Микки. — В той комнате не оказалось батарейки, но портье клянется, что вставил новую как раз накануне, когда проверяли сигнализацию. И Мичум спал, когда это произошло, — добавляет он, но, разумеется, оба знают, что Микки понятия не имеет о состоянии Мичума, когда вспыхнул пожар. Он просто пытается подбодрить друга.

Несколько мгновений Воорт не может сказать ни слова. Потом говорит:

— Ты сказал, что погибли двое…

Подполковник Уилкс, услышав слово «погибли», резко вскидывает голову, отрываясь от чертежей.

Воорт старается отрешиться от горя, чтобы заставить себя сосредоточиться на работе.

— А что с датчиком дыма в комнате того, другого, типа? Он работал?

— Тут еще один момент, — говорит Микки с некоторой заминкой — то ли из-за еще одной плохой новости, то ли от смущения. — Мичум и тот, другой, тип были в одной комнате. Они лежали вместе.

— Что значит «лежали»? — Но Воорт точно знает, что это означает.

— На том, втором, неопознанном трупе была легковоспламеняющаяся пижама. В нашей стране их запрещено продавать. Они индонезийские. Кто-то курил, и ткань загорелась, как бензин.

Головная боль стекает по позвоночнику, сводя мышцы спины.

— Мичум не был голубым, — говорит Воорт.

Пауза.

— Кон, чего ты ждешь от меня? Ты не видел его девять лет. Бывает, люди меняются. Эти двое не играли в скрэббл.

— Нет, — упрямо говорит Воорт. — Но если мы включим Мичума в список, получается, что четверо из шести погибли в результате несчастного случая. Больше шестидесяти процентов, Микки. Давай адрес и постарайся задержать его. Подожди меня. Здесь я почти закончил.

Воорт выключает телефон, встречается с пристальным взглядом подполковника, и в этот миг в кабинет входит еще один офицер: полный, апатичного вида лейтенант по имени Фрэнк Митчелл, которому Воорт был представлен раньше и который работает с компьютеризированным архивом на том же самом этаже.

— Полковник, никакого Мичума Кифа здесь нет, — говорит он Ренате Уилкс. — И человек с таким именем здесь не работал — по крайней мере после 1983 года. Более ранних данных у меня нет.

— А где-то еще в Нью-Йорке? — спрашивает Воорт.

Лейтенант отвечает, не сводя глаз со своего начальства:

— Мне придется поднимать его личное дело.

Он явно предпочел бы вернуться к тому, над чем работал до прихода Воорта. Но подполковник Уилкс говорит твердо, хоть и мягко:

— Займись, Фрэнк.

— Конечно, полковник.

— И пожалуйста, сейчас. Сколько времени понадобится?

Лейтенант пожимает плечами:

— Максимум двадцать минут. Мне надо только сделать запрос в главную базу округа Колумбия. Мистер Воорт, у вас есть номер карточки социального страхования этого человека? Это бы облегчило дело.

Он наконец смотрит на Воорта.

Воорт обдумывает, не позвонить ли матери Мичума на работу, учитывая срочность, но карточки у нее с собой не будет, и она сразу же поймет, что случилось несчастье. Нет. Он сам придет к ней и сообщит о случившемся — прежде чем обыскать квартиру Мичума. Но при мысли, что придется стать вестником смерти, тяжесть в желудке превращается в тошноту.

— Я знаю, в каком году он закончил Вест-Пойнт. Это поможет?

— Возможно. Мы с ними работали. Обычно они склонны к сотрудничеству. Может быть, я смогу получить его номер из их файлов. Как мне объяснить им свой интерес?

— Скажите, что я пытаюсь с ним связаться, — говорит подполковник.

— Есть, мэм. — Лейтенант делает поворот кругом и выходит.

— У меня такое ощущение, что вы знали погибшего, — говорит подполковник Уилкс.

— Мы вместе росли.

— Хотите кофе? Вашингтон все время сокращает наш личный состав, но увеличивает качество питания. Это не привлекает новобранцев, но по крайней мере мы пьем настоящий кофе, а не бурду, как раньше.

Тишина вдруг стала другой, какой-то страдальческой, и Воорт, глядя в окно, видит то ли дым, то ли пар, поднимающийся от заводов за рекой. Это напоминает о кремации, и, чтобы отвлечься, он спрашивает:

— Чем армия занимается в Нью-Йорке теперь, когда холодная война закончена?

— Здесь, как я уже говорила, строительством. Или скорее разрушением. В других кабинетах проверяют военных подрядчиков. Еще есть офисы на Лонг-Айленде. А разведка пытается уследить за всеми плохими парнями, которые приезжают и уезжают под прикрытием ООН.

— На мой слух это звучит как-то правоэкстремистски.

— Нет, все так и есть, — вздыхает она, добавляя заменитель сахара в дымящуюся керамическую кружку и подавая ее Воорту. — Иностранцы и дипломаты — по крайней мере те, что из бедных стран, — желают работать в ООН по двум причинам. Либо чтобы жить в стране, где можно пить воду из-под крана, либо чтобы шпионить за страной, где в один прекрасный день можно попробовать эту воду отравить.

— О ком вы?

— Ирак. Северная Корея. Ливия. Страны, с которыми у нас нет дипломатических отношений, тем не менее могут запихнуть людей в нашу страну, посылая их в ООН. Багдаду нужен шпион? Дайте ему дипломатический паспорт и пошлите в ООН в качестве торгового атташе. Оказавшись здесь, он может скрыться. Проехаться на заводы военных подрядчиков на Лонг-Айленде или нанять частный самолет в Ислипе и фотографировать входы, грузовые доки, ожидающие отправки запчасти. Может встретиться с недовольным инженером в «Макдоналдсе» на Шестой авеню. Может вскочить на ночной рейс в Кремниевую долину или нырнуть в подземку, чтобы встретиться с каким-нибудь продавцом информации в маленькой квартирке, каких в этом городе тысячи. И это не обязательно должен быть агент Багдада. Это может быть агент Токио, Пекина, Москвы или Тель-Авива.

— Должны же быть какие-то ограничения для их передвижений.

— Теоретически — конечно. Но разве можно в Нью-Йорке каждую минуту следить за пятью сотнями людей? Никогда не знаешь, какой дипломат настоящий, а какой поддельный. Черт возьми, Воорт, армия, ФБР, министерство юстиции — все мы здесь. Вот почему обычные люди не могут найти в городе наемную квартиру, — усмехается она. — Все снято цэрэушниками.

— Вы сами говорите, как агент ЦРУ.

— Я говорю, как женщина, бывший муж которой был агентом ЦРУ. Это идеальная работа для мужчины, Воорт. Не хотите разговаривать с женой? Просто найдите работу, где предписано молчать или лгать. А вот и лейтенант. Что у вас, Фрэнк?

— Вест-Пойнт охотно пошел навстречу. — Лейтенант Митчелл показывает компьютерную распечатку. — Вот его номер карточки социального страхования. Ваш человек ушел из армии два года назад.

Это совпадает с тем, что говорил Мичум.

— Уволен с хорошей аттестацией и сохранением привилегий, — продолжает лейтенант.

— Здесь сказано почему?

— Нет, но все выглядит нормально. Форт-Драм, Форт-Брэгг, — лейтенант перечисляет места, где служил Мичум. — Он, похоже, работал с компьютерами. Модернизация систем в разных фортах.

— Но уволился до истечения срока.

— Ага.

— В каких случаях человека увольняют с положительной характеристикой?

— Причин может быть масса. Часто — по медицинским. Повредил спину, играя в баскетбол. Или стресс. Моего зятя так уволили потому, что он плохо уживался с людьми. Сошлись на том, что всем будет лучше, если он уйдет.

— Могу я получить копию? — спрашивает Воорт.

— Простите, — говорит подполковник. — Законы о защите частной жизни. Чтобы отдать досье военного, мне нужен официальный запрос. — Но кладет распечатку на стол — перед Воортом. — Лейтенант, на пару слов в коридор, — говорит она.

Как только дверь за ними закрывается, Воорт достает блокнот и быстро переписывает всю информацию из распечатки. Вроде бы ничего странного.

Когда подполковник возвращается, то восклицает:

— О нет, неужели я оставила распечатку на столе? О чем я думала?

— Вы можете позвонить какому-нибудь знакомому и узнать подробности этого увольнения?

— Дайте подумать. Его последнее место службы — Форт-Брэгг в Северной Каролине. У меня там есть друзья. Я попробую и позвоню вам сегодня попозже.

Брэдли Лихт, ныне безработный ночной портье в «Королевском отеле», оказывается еще и второкурсником юридического факультета Колумбийского университета, подрабатывающим на жизнь. Это среднего роста лысеющий блондин с кукольным личиком и грушевидной фигурой. На нем джинсовая рубашка и брюки. Трехкомнатную квартиру на третьем этаже на Двадцать пятой улице ему завещала — по средневековому городскому закону о контроле над арендной платой — покойная мать. Поскольку мать поселилась в квартире площадью тысячу девятьсот квадратных футов[90] в 1943 году и в завещании потребовала, чтобы Брэдли никогда не переезжал оттуда, арендная плата остается жалких 150 долларов в месяц, и разъяренный домовладелец не может его выселить.

— Большое подспорье, поскольку стипендию я не получаю, — говорит Брэдли.

Воорт и Микки сидят с ним в гостиной. Венецианское окно выходит на узкую улицу с массой авторемонтных мастерских, чьи грабительские цены убеждают никогда не ломаться на Манхэттене. Воорт довольно часто бывал на этой улице по делам службы. По ночам вдоль нее выстраивались ряды проституток, которые делали минет прямо в машине или кололи героин позади припаркованных машин техпомощи. Самые отчаянные проститутки продолжали работать и днем — подрабатывали на наркотики, на содержание сутенеров или больных СПИДом детей.

— Это точно тот человек, который снял комнату, — говорит Брэдли, когда Воорт показывает ему взятую у Линн фотографию Мичума.

— Опишите второго.

Описание, особенно когда доходит до обесцвеченных пятен на шее, соответствует портрету человека, который, Воорт теперь уверен, следил за Мичумом в таверне «Белая лошадь».

— Вы помните его имя?

— Он не назвался. Просто вошел и спросил того, первого. Принес с собой коробку конфет. Я подумал, они любовники и он хочет помириться после ссоры.

— Не помните, говорил ли кто-нибудь из них что-то еще?

— В ту ночь в отеле было оживленно. В нашем квартале было церковное собрание, приезжали иногородние. Миллион вопросов. Безопасно ли выходить? И тому подобное.

— Вы помните хоть что-то, что говорил Мичум?

— Он выглядел спокойным. Нет, не спокойным. Знаете, таким озабоченным, нахмуренным.

— Они когда-либо приходили или уходили вместе?

— Я никогда не видел их вместе. Помнится, я говорил тому, второму, что не могу впустить его без разрешения. Но люди часто проводят любовников тайком, чтобы сэкономить двойной тариф.

— Может быть, вы что-то слышали о них от горничной или других жильцов? И нам понадобится связаться с горничной.

— Теперь, когда вы спросили… Немец из соседнего с ними номера позвонил и пожаловался, что у них слишком громко включен телевизор. Я позвонил, чтобы попросить приглушить звук, но никто не ответил. Мы были слишком заняты, чтобы послать коридорного. А потом начался пожар.

— Сосед слышал что-нибудь еще?

— Если и слышал, то не сказал. — Брэдли вздыхает. — Вот бедняги, — добавляет он. — Подумайте, уж в двадцать первом-то веке голубые могли бы просто, без помех, делать что хотят. Но мы по-прежнему вынуждаем их притворяться, скрывать, кто они, от друзей и родных. У меня есть приятель-гей, а его родители до сих пор не в курсе. Его это убивает.

Воорт просто слушает и надеется: вдруг Брэдли, говорящий несколько бессвязно, вспомнит что-то еще или, расслабившись, добавит какую-то деталь, а это окажется серьезной уликой. Большая комната залита солнцем из окон во всю стену, несмотря на вделанную в стекла защитную проволоку. Книги по юриспруденции, сваленные на полу между растениями в горшках, массивный диван, чудовище 1950-х годов, вероятно, унаследованный вместе с квартирой. Черно-белый телевизор «Зенит», множество настольных игр вроде скрэббла и «Монополии» на книжной полке и старинный плакат к фильму «Женщина-оса», на котором оса с лицом красивой женщины сжимает в лапках крохотного вопящего мужчину.

Брэдли уходит в уборную.

— Погляди на этого парня. Он напоминает мне половину дел, которые мы расследуем, — говорит Микки.

— Кто-нибудь еще посещал Мичума, когда он был в отеле? — спрашивает Воорт, когда Брэдли возвращается.

— Не помню такого.

— Он куда-нибудь звонил?

— Звонки идут напрямую в город, не через коммутатор. А все записи сгорели при пожаре. И я не помню имени того немца.

— Где вы теперь будете работать? — спрашивает Воорт: он действительно беспокоится, но также помнит, как важно расспросить человека, вызвать на откровенный разговор, дать возможность вспомнить что-то важное или, в случае неудачи, создать связь, чтобы позже, если источник что-то вспомнит, он взял телефон и позвонил.

— В университете неплохая служба трудоустройства. Сегодня у меня назначено два собеседования. В «Хилтоне» нужен ночной портье.

— Хотите, мы вас куда-нибудь подбросим? — предлагает Воорт. — Мы едем в центр.

— Я вам признателен, но не надо. Мне надо позаниматься до собеседования. Я… я сам проверял батарейки в том датчике. — Нахмурившийся Брэдли качает головой. — Следователь смотрел на меня так, будто не верил ни одному слову, но, клянусь, я знаю, насколько важна сигнализация. Когда я был совсем маленьким, в этой квартире начался пожар, и сигнализация разбудила нас, спасла маму и меня. Говорю вам, накануне сигнализация работала. Может быть, от жара батарейки взорвались, а может быть, когда расплавился пластик, они просто выпали.

— Вполне возможно, — говорит Воорт, видя, что Брэдли, как любой порядочный человек, волнуется, не могла ли его небрежность, пусть даже в какой-то мелочи, привести к смерти.

— Дымовая сигнализация должна была бы разбудить их, — говорит Брэдли. — У них было время уйти.

«Дело не в отсутствии предупреждения. Дело в том, что Мичум не мог выйти».

Пока Воорт едет в центр, страшась предстоящей встречи с Линн Киф, подполковник Рената С. Уилкс во Всемирном торговом центре просматривает план работ по углублению дна в гавани и жует ленч — принесенные из дому блинчики с курицей. На столе звонит внутренний телефон.

— Полковник Грей на линии один, — говорит диспетчер. Это звонит друг подполковника еще по курсам военной подготовки, ныне руководящий военным транспортом в Форт-Брэгге, где, согласно досье, служил до увольнения Мичум.

— Привет, Сладкий Рей. — Она приветствует его старым прозвищем. Миниатюрный полковник Грей настолько похож на знаменитого боксера,[91] что, когда он в штатском, у него до сих пор просят автограф.

— Рената, я тут порасспросил народ о том офицере. — Грей растягивает слова, как истый уроженец западного Арканзаса.

— Почему его уволили?

— Официально или неофициально?

— Официально.

— Проблемы с позвоночником.

— А неофициально?

— Сексуальные проблемы. У него был роман с женатым офицером. Мужчиной.

Подполковник Уилкс откладывает блинчик. Она достаточно услышала из утреннего телефонного разговора Воорта, чтобы понять: старый друг Воорта оказался геем. Но ей все равно кое-что непонятно.

— А почему же в досье этого нет? Почему его не уволили за недостойное поведение?

— Потому что здешний генерал знал отца Мичума, служил с ним во Вьетнаме. Другой офицер подал в отставку. Никто не хотел скандала. Круговая порука, Рената. Мичум пообещал проконсультироваться у психоаналитика, поэтому вместо карцера обоих по-тихому уволили. Мне бы такие связи! А то я не могу, черт возьми, даже замять штраф за нарушение правил движения.

— Могу я повторить здешней полиции то, что ты рассказал?

— Насколько я понимаю, у парня было двойственное отношение к армии. Он пытался быть достойным отца и брата, но при этом чувствовал себя в своем теле, как в ловушке, — и тому подобный психиатрический вздор. Если хочешь рассказать это своему приятелю-детективу, рассказывай без протокола. Нас и так достаточно трепали в прессе насчет того, кто кого трахает. Журналистам не интересно писать о том, насколько армии нужны новое оружие или деньги, или о том, почему мы каждый год теряем новобранцев. Они лучше сосредоточатся на сексе. А кто воспитывает этих людей? Бульварные газетенки!

— Воорт может сохранить секрет.

— А откуда вообще интерес к Мичуму? Снова вляпался на сексуальной почве? — спрашивает протяжный голос из Северной Каролины.

— С сексом для него покончено, — отвечает подполковник Уилкс.

К трем часам, поговорив с подполковником Уилкс и не найдя ничего полезного в квартире Мичума, Воорт смотрит, как начальник детективов Нью-Йорка Хью Аддоницио расхаживает по кабинету на тринадцатом этаже Полис-плаза, один. Эрни, ротвейлер Аддоницио, названный в честь Эрни Харуэлла, старого бейсбольного комментатора из «Бруклин доджерс», спит в углу под последним украшением, повешенным Аддоницио на стену, — вставленной в рамочку первой полосой «Нью-Йорк миррор», с прискорбием извещающей, что «Доджерс» переезжают в Лос-Анджелес.

— Никто больше не сидит на месте, — вздыхает Аддоницио. — Отъезд этих ребят стал величайшим разочарованием в моей жизни.

Во время паузы, означающей «до сих пор, поскольку на следующей неделе я ухожу на пенсию», Воорт спрашивает:

— Я спросил, могу ли я съездить в Чикаго?

— Я просто хочу понять, — говорит Аддоницио. Это массивный мужчина шестидесяти одного года с мускулами штангиста, густыми белыми волосами итальянского магната из мира моды, бледностью онкологического больного и коварством угандийского диктатора. — В департаменте пожарной охраны считают, что Мичум погиб в результате несчастного случая. Военные подтверждают, что он был геем. Никаких связей между смертями других людей не просматривается, а доктор с Пятой авеню жива-здорова — занимается спортом, гуляет себе.

— Возможно, за ней следит ФБР, — говорит Воорт.

— И что это означает? Мы не имеем ни малейшего понятия. А ты, — продолжает Аддоницио, — после двухмесячного отсутствия забрасываешь служебные дела и занимаешься расследованием, которое даже не официальное.

— Ты можешь сделать его официальным.

— Потому что ты — абсолютно бездоказательно — решил, будто Мичума убили?

— Он дает мне список людей, погибших в результате несчастных случаев. И в ту же ночь сам погибает от несчастного случая.

— Ты решил, что он не гомосексуалист, несмотря на то что говорит о нем армия.

— Дело не в том, был он гомосексуалистом или нет.

— И теперь ты хочешь снова взять отпуск и летать по всей стране, чтобы разгадать, что случилось со всеми остальными. Как будто у нас здесь работы мало.

— Мичума убили здесь. Джилл Таун по-прежнему здесь. Все эти смерти как-то связаны, и отправная точка здесь. Я буду тратить свои собственные деньги.

— И время управления.

— У меня осталось время от отпуска.

— К черту отпуск, — огрызается Аддоницио. — Я не собираюсь отнимать у тебя отпуск. Если дело стоит того, чтобы ты им занимался, оно стоит и того, чтобы заниматься им в рабочее время.

— Послушай, — говорит Воорт, — я два часа провисел на телефоне и поговорил со всеми нью-йоркскими рекрутинговыми фирмами из «Желтых страниц». Ни в одной из них никогда не слышали о Мичуме Кифе. Мы поищем еще в Уэстчестере и Нассау, но он говорил, что работает в Ист-Сайде.

— Может, он работал в какой-нибудь ультрачастной фирме, из тех, что не размещают объявления в «Желтых страницах». Они набирают клиентов в разреженной стратосфере, из которой эти ученые гарвардские мужи с магистерскими дипломами, — Аддоницио пародирует манеру речи «бостонских браминов», — никогда не спускаются.

— С ними я тоже говорил. Позвонил людям с Уолл-стрит и получил частные номера.

— Микки тоже наплевал на служебные обязанности, или мне увольнять только тебя?

— Полчаса назад позвонили копы из Ланкастер-Фоллза и сказали, что живой, дышащий тип, о котором мы спрашивали, там, насколько им известно, даже не живет. Мой отец говаривал, что когда перед тобой масса бессмысленных фактов, то обычно под ними прячется один большой факт, который и увязывает их все вместе.

— Еще твой отец советовал никогда не пытаться надуть лейтенанта Фахи в покере, но сам все время пытался. Не обижайся, но ты не знал, каким стал твой приятель.

— Утром я провел два часа с мамой Мичума. Она в больнице, ей дают успокоительное.

— Два часа на разговор с его матерью. Еще два часа на телефоне. Добавим время в пути. Сколько дел у тебя на столе? Тебе не приходило в голову, что личный интерес к этой истории затуманивает тебе зрение?

— Наоборот, улучшает.

— Но ты признаешь, что вовлеченность заставляет тебя игнорировать служебные дела?

— Каждое дело, над которым я работаю, заставляет меня игнорировать другие.

— Ну, я бы сказал, мы сегодня достигли значительной степени разногласий, — ворчит Аддоницио. — Не говоря уже о том, — добавляет он, распаляясь, — что девять лет спустя этот твой дружок оказался голубым, а ты не имеешь ни малейшего представления, как он провел эти годы. Вместо того чтобы признать, что он спал с мужиками — между прочим, умер он в одной постели с мужиком, — ты упрямо делаешь вывод, что тот тип не был его любовником. Итак, незнакомец залез в постель к твоему приятелю не ради секса, умышленно надел легковоспламеняющуюся пижаму, а потом просто взял и поднес зажигалку к ортопедическому матрасу. У нас теперь один плюс один равно двенадцати, да? И кстати говоря, при всем должном уважении к твоему другу, он все это время что — просто лежал и напевал? Ты понимаешь, как по-идиотски это звучит?

— Превосходная логика, — отвечает Воорт. — Но во-первых, четверо мертвецов из шести не означает «отсутствие доказательств», во-вторых, тот самый тип, который следил за Мичумом в таверне, умер в одной с ним комнате.

— Любовник следил за ним, чтобы увидеть, с кем он идет в ресторан. Ревность, Воорт, серьезный фактор мотивации.

— Позволь сказать тебе одну вещь. Кем бы ни был этот тип, он не был любовником Мичума. Поэтому, если допустить — просто в качестве предположения… ну, подыграй мне на минутку, — если допустить, что Мичум не был геем и что тот тип следил за ним… Мне это кажется чертовски обоснованным, ведь портье его опознал… В общем, телевизор в номере был включен на полную громкость не просто так, а потому, что перед пожаром Мичума пытали. Они знали, что мы встретились в ресторане. Возможно, они пытались узнать мое имя или что он мне рассказал. Он знал: что-то происходит. А еще, если он не гей, то мы имеем дело с группой, столь преданной своему делу, что один из них по доброй воле погиб, чтобы скрыть их существование. Что еще они скрывают? Что еще они планируют? Что Мичум хотел с моей помощью подтвердить?

— Приятно видеть столь развитое воображение, — кисло замечает Аддоницио, качая львиной головой. — Ты — специалист по сексуальным преступлениям, наверное, лучший из всех, с кем я работал. Но ты не специалист по теориям заговоров и, черт побери, не секретный агент. Знаешь, на кого ты сейчас похож? На моего племянника Гэса. Он живет в Вашингтоне — в цокольном этаже — и все стены обклеил статьями о Джоне Ф. Кеннеди. Воорт, твоя работа — улицы. Почему бы тебе не остаться на них?

— Я должен на это ответить?

— Мне бы хотелось услышать ответ хоть на что-то, — отзывается Аддоницио, встает, подходит к окну и проводит пальцами по густым волосам. — Основная моя проблема в том, что в девяти случаях из десяти ты оказываешься прав. — Аддоницио вздыхает и поворачивается к Воорту: — Лети в Сиэтл. Лети в Чикаго. Лети, черт тебя побери, куда хочешь, но время от времени звони сюда и говори кому-нибудь, что с тобой самим не приключилось несчастного случая. Если кто-то тут крутит, поймай его. Если кто-то преследует ту докторшу, останови его.

— Спасибо.

— Пусть Микки и Хейзел проверят имена из списка Мичума, не привлекая ФБР, Министерство юстиции и кого там еще упоминала доктор. Поработайте с ней еще. И я не шучу: будь начеку. С копами тоже бывают несчастные случаи. Самому не верится, что я вообще слушаю тебя. И все расходы за наш счет.

— Я сам за все заплачу, — говорит Воорт. — Дело будет не дешевое. А управлению деньги нужны больше, чем мне.

— Воорт!

— Что?

— Деньги всем нужны больше, чем тебе.

Глава 9

Каждый год в результате несчастных случаев погибают тысячи американцев. Тонут во время купания. Выбегают на улицу прямо под колеса приближающихся машин. Прибираются в подвалах, стоя босиком в воде, бездумно вставляют лампочку в патрон, и ток бьет в сердце по старой проволоке. Случается передозировка наркотиков. Аллергия на пчел. В человека может случайно ударить молния, на него могут упасть осколки стекла с высотного здания. Люди погибают, когда у автобуса не срабатывают тормоза на крутом склоне. В конце концов, можно укусить сандвич — и кусок ростбифа застрянет в горле.

Самолет отрывается от земли так резко, что в салоне эконом-класса через проход открывается полка для багажа. Оттуда вываливается кожаный «дипломат», чудом не попав в японского бизнесмена, пытающегося сосредоточиться на «Уолл-стрит джорнал».

— Самолет попал в зону турбулентности, — объявляет пилот. — Но через двадцать минут мы уже приземлимся в аэропорту О'Хара.

Воорт откидывается на спинку кресла и старается не думать о несчастных случаях. Гигантский «боинг» авиакомпании «Дельта эйрлайнз» вырывается из облаков, и внизу появляется унылое лоскутное одеяло уменьшающихся полей и разрастающихся пригородов. По иллюминатору барабанит дождь. Под крыльями заложившего вираж самолета появляется озеро Мичиган. Вдали, подобный видению Страны Оз, очерчен силуэт стеклянной башни Сирс-тауэр, современного чуда света со Среднего Запада.

— Вы в Город Ветров по работе или отдохнуть? — раздается справа. Женщина погрузилась в книгу под названием «Террорист», как только два часа назад они вылетели из аэропорта. Нарочито спокойный голос означает, что она очень боится и пытается отвлечься.

— По работе, — отвечает Воорт, поняв, что перед ним жительница Нью-Йорка. Он давно заметил, что ньюйоркцы обычно заговаривают с попутчиками под самый конец рейса. Пассажиры из других городов без труда затевают разговоры с незнакомцами, но для ньюйоркца незнакомец означает дискомфорт. Человека, слишком быстро заговорившего с попутчиком, они сочтут просто придурком.

— Я к сестре, — говорит женщина. — Но каждый раз, когда я лечу самолетом, случается гроза.

Пальцы так стиснули подлокотники, что побелели костяшки. Женщине около сорока, некрасивое, квадратное лицо, очки для чтения висят на черном эластичном шнурке. И нервная, робкая улыбка.

Самолет поднимается, ныряет, выправляется.

— Эти самолеты тестируются на всевозможные опасные ситуации, — говорит Воорт, чтобы успокоить ее, хотя сам, учитывая события последней недели, не в силах отделаться от мысли: но не на случай бомбы в грузовом отсеке и не на случай фальшивых механиков, которые могут покрутить настройки приборов.

Женщина продолжает говорить, и Воорт узнает, что эту поездку в Чикаго она подарила сама себе на день рождения. Сестра работает няней в «Петле», у нее трое детей. Ее мужа, вице-президента отделения «Ай-би-эм» в Уэстчестере, обхаживает элитная манхэттенская фирма «охотников за головами», предлагающая работу в Чикаго.

— А как фирма называется? — спрашивает с проснувшимся интересом Воорт, надеясь, что совпадение может оказаться полезным.

К сожалению, выясняется, что эту фирму он уже проверял и Мичум там не работал.

— А какие есть еще элитные фирмы в этой области? — спрашивает он.

— О, я не интересуюсь. С четырьмя детьми я занята полный рабочий день.

Колеса касаются земли, и пассажиры начинают хлопать, благодаря за жизнь и безопасность. За то, что стальная машина весом четыреста тысяч фунтов перевезла их по небу без неприятностей и разочарований.

У Воорта с собой только взятый в салон небольшой кожаный чемодан, поэтому он берет пиджак и куртку и направляется к стоянке такси. В авиабилете числятся еще три города, которые нужно посетить за несколько дней, поэтому приходится торопиться. Но в тот момент, когда он выходит из аэровокзала, перед ним словно разверзается бездна.

— Мне надо в Скоки. — Его догоняет все та же женщина, неся чемодан гораздо меньший, чем можно было бы вообразить. Скоки — северный пригород, смежный с Эванстоном, куда направляется Воорт; факт, о котором он ей не упоминал. Женщина улыбается ему, как лучшему другу, ведь они болтали минут пятнадцать. — Если вам в ту же сторону, можем взять такси на двоих, — говорит она, заглядывая ему в глаза.

Интересно, как произошел «несчастный случай» Чака Фарбера, думает Воорт по пути к стоянке. Какой-нибудь дружелюбный незнакомец попросил разрешения зайти в дом, чтобы выпить стакан воды? А «сердечный приступ» у Лестера Леви начался, когда какой-то неприметный человек, вооруженный зонтом с острым наконечником, подобрался поближе в вестибюле здания, где тот работал?

«Я становлюсь параноиком».

— На самом деле мне в другую сторону, — лжет Воорт. — И я не тороплюсь. Берите это такси. Я возьму следующее.

«Назвал ли Мичум мое имя?»

Женщина благодарит, подает розовый чемоданчик шоферу, садится в машину и машет Воорту рукой. Она не смотрит на номер следующего в ряду такси.

Но Воорт запоминает номер машины, на которой она уехала.

«Если следишь за человеком в аэропорту, — вспоминает он давний совет пожилого детектива, — и тебе кажется, что он об этом подозревает, возьми такси раньше его, вели водителю отъехать в сторону, не выезжая из аэропорта, и подожди, пока твой человек проедет мимо».

Раздается грохот, сигналят автомобильные гудки. В тридцати ярдах позади, на изгибе подъездной дороги к аэровокзалу, — безобидная «жестянка»: столкнулись «рейнджровер» и прокатный пассажирский микроавтобус.

Такси той женщины он больше не видит, а в девять утра движение на автостраде имени Джона Ф. Кеннеди, по которой машина едет к озеру, небольшое. Накануне вечером Воорт позвонил в Эванстон, и миссис Лила Фарбер, как по-прежнему предпочитает называть себя вдова, сказала, что будет ждать его дома.

— Я — хозяйка, поэтому хожу на работу, когда хочу, но не понимаю, зачем нам с вами встречаться, — сказала она. — Какое отношение несчастный случай с Чаком имеет к чему-то там в Нью-Йорке?

— Вы не возражаете, если я все объясню на месте?

В Эванстоне такси едет на север по Шеридан-роуд — четырехполосный, обсаженный дубами проспект пересекает кампус Северо-Западного университета. В занятиях сейчас перерыв, судя по количеству студентов, гуляющих или едущих на велосипедах по островкам разноцветных листьев.

Следуя указателям, шофер на северной границе кампуса сворачивает налево на Линкольн-стрит и проезжает два квартала на запад, в район богатого вида частных домов в тюдоровском стиле, напоминающих Воорту нью-йоркские Ривердейл или Уэстчестер. Ухоженные участки. Дубы такие большие, что, наверное, помнят еще президента Вудро Вильсона. Совсем нет пешеходов — как в Беверли-Хиллз. Машины на подъездных дорожках поновее, и отовсюду, когда он вылезает из такси, доносится пронзительное жужжание разнообразной садовой техники: это беженцы из Центральной Америки, разъезжающие на старых грузовичках, сдувают листья с газонов или засасывают их в гигантские мешки при помощи садовых пылесосов с бензиновым приводом. Уровень децибел выше, чем на Таймс-сквер.

Миссис Фарбер открывает дверь очень быстро: по-видимому, смотрела из окна, как Воорт идет к дому. Это миловидная блондинка, на добрых двадцать лет младше, чем был ее муж, когда умер. Волосы до плеч, прическа, бывшая в моде на Манхэттене два года назад. Облегающий красный жакет на трех латунных пуговицах открывает белую блузку и намекает на хорошую фигуру. Средней длины черную юбку дополняют туфли-лодочки и галстук-бабочка. Всем своим видом она напоминает агента по торговле недвижимостью: эдакая активная, общительная, всегда готовая помочь девочка, но Воорт напоминает себе, что после смерти мужа она управляет сетью из двадцати мебельных магазинов. И что межличностные сигналы в разных городах различаются. За пределами Нью-Йорка люди не считают таким уж обязательным с места в карьер демонстрировать жесткость.

— Я оставила Табиту дома, как вы просили, — говорит она, проверив удостоверение Воорта и сравнив сделанную в управлении фотографию с фотографией на нью-йоркской лицензии.

— Эти снимки похожи на фотографии из уголовного дела, — шутит он.

— Вы, наверное, встали до рассвета, чтобы попасть сюда к девяти. У меня есть кофе и бублики на воде, не яичные. Моя невестка всегда говорит, что пицца и бублики в Нью-Йорке совсем другие. Она настоящий гурман.

— Бублики, — голодный Воорт улавливает аромат кофе, — это здорово.

— Позвать Табиту вниз?

— Давайте сначала поговорим.

На кухне она снимает пленку, прикрывающую китайское блюдо с половинками бубликов на кедровом столе в уголке для завтрака. Еще на столе пластиковая ванночка мягкого сыра, нарезанная ломтиками копченая лососина и тарелочка с маринованными корнишонами.

— Я всю ночь не спала, все гадала, что вам нужно. Скажите, мистер Воорт, почему вы здесь?

— Потому что надеюсь, что вы сможете мне помочь.

Наливая себе кофе и стараясь разрядить обстановку, насколько возможно при таких обстоятельствах, Воорт начинает говорить. Не упоминая о своей дружбе с Мичумом, он рассказывает о списке и гибели человека, который его составил.

— Какая-то невероятная история, — говорит миссис Фарбер.

— Знаю. Но когда произошел пожар, мы решили посетить места, где погибли другие люди, и проверить, что и как.

— Просто не знаю, что сказать.

— Имя вашего мужа было в списке. Но пока у нас нет ни малейшего представления о том, что этот список означает.

— Можете повторить имена?

Воорт повторяет.

— Никогда о них не слышала. — Миссис Фарбер качает головой. Говорит она искренне, но Воорт замечает, что ее дыхание становится глубже, а цвет лица — ярче. — Вы хотите, чтобы я поверила, будто гибель Чака не была несчастным случаем?

— Это возможно. Простите, что разбередил старую рану. Именно поэтому я и не хотел объяснять по телефону.

— Но после того как он упал, здесь все говорили… патологоанатом… полиция… то, как он ударился головой… — Она ненадолго замолкает. Потом спрашивает: — Убийство?

— Насколько я понимаю, официально считается, что он споткнулся об игрушку, — говорит Воорт.

— Дочь всегда утверждала, что в то утро убрала игрушки. И с тех пор ее как подменили. Она перестала встречаться с друзьями. У нее ухудшились оценки. Я водила ее к врачу. Он сказал, что Табита чувствует себя виноватой. Она наказывает себя. Считает, что все ее обвиняют.

— Это так?

— Вы бы слышали, какие гадости кричали ребята в школе. А теперь получается, что, возможно, она говорила правду.

Губы миссис Фарбер сжались в жесткую линию, превратились в губы старухи, съежившейся от накопленного опыта. Она не знает, что и думать. Сказанное Воортом слишком трудно осознать. Слово «убийство» для большинства людей связано с телевидением. Такого не случается ни с ними, ни с их знакомыми. Чашка в ее руке дрожит, и, когда Лила ставит ее на блюдце, раздается звон и жидкость выплескивается. Воорт понимает, с каким отвратительным выбором она столкнулась. Действительно ли ее дочь невольно стала причиной гибели мужа? Или же его убил кто-то чужой?

— Но в доме ничего не пропало, — говорит она, мысленно возвращаясь в день смерти Чака Фарбера. — Нас не ограбили. Соседи не видели, чтобы кто-то входил в дом. Табита! — зовет она, и через пару минут они слышат медленное движение наверху и приглушенные шаги по застланной ковром лестнице. — Бабушка и дедушка, родители Чака, обвиняют ее, — говорит Лила Фарбер. — Они стараются не показывать этого, но относятся к ней уже не так, как раньше. Наверное, так со всеми.

— Может быть, им нужно время. — Воорт говорит банальности, прекрасно понимая (в памяти он слышит голос Камиллы: «Я сделала аборт»), что время тут ни при чем. Бывают разочарования, которые отрезают от сердца куски, и время не в силах их исцелить.

А в дверях стоит девочка, не знающая покоя в своем собственном доме, месте, где ей должно быть уютно. Детское лицо никогда не должно выражать такое страдание, думает Воорт. Уголки рта опущены, каштановые волосы плохо расчесаны, джинсовая рубашка выбилась из джинсов. Девочке все равно, как она выглядит. Карие глаза смотрят куда-то между Воортом и голым куском стены, словно для Табиты Фарбер любое общение с людьми означает неприятности. Она напоминает Воорту собак, которых он видел в нью-йоркском приюте: настороженные дворняжки, скуксившиеся в клетках, ожидающие пищи и воды от тех самых чужаков, которых они боятся.

— Это детектив Воорт, о котором я тебе рассказывала, — говорит мать.

Девочка неуклюже подходит к столу и начинает есть, даже не глядя на него. В ее движениях чувствуется что-то принужденное, словно она не испытывает голода. Она запихивает в рот половинку бублика. Тянется за корнишонами, хотя рот все еще набит.

Воорт объясняет, что пытается разгадать одну тайну. Она может помочь. Ему очень жаль, что сегодня ее не пустили в школу. Девочка протягивает руку к тарелке, на которой миссис Фарбер изящным кружком разложила маленькие печенья. Табита прекрасно знает, что ее ждет еще один допрос. Для нее Воорт — просто еще один взрослый, готовый прямо или косвенно обвинить ее в убийстве.

— Ты ничего не скажешь? — говорит миссис Фарбер. — Мистер Воорт приехал из самого Нью-Йорка, чтобы поговорить с тобой.

— Подумаешь.

— Табита!

— Я оставила Чузи на лестнице, — бормочет девочка. — Теперь я могу идти?

— Чузи — это ее плюшевый лось, — объясняет миссис Фарбер.

— На самом деле, — говорит Воорт, — я считаю, что, возможно, ты убрала лося в шкаф, как ты и говорила.

— Мне все равно, что вы считаете.

— Прекрати! — прикрикивает миссис Фарбер.

Воорт не обращает на хозяйку внимания.

— А почему тебе должно быть не все равно? — говорит он девочке. Та жует печенье. — Ты никогда со мной не встречалась. Я мог бы сказать что-нибудь, чтобы вовлечь тебя в разговор. Тебе никто не верит. Почему должен верить я?

— Мама, можно мне уйти наверх?

— Нет.

— У меня болит живот.

— Еще бы, — говорит Воорт. — Возьми еще печенья.

— Возьму, если захочу.

— Эй, разве я запрещаю? Съешь хоть всю тарелку.

— Вы хотите знать, сердилась ли я на отца? Поссорилась ли я с ним накануне того дня, когда он погиб? Все об этом спрашивают. Все время. Да, я с ним поссорилась. Довольны? Я его убила.

— Если ты так говоришь.

— Я так говорю! Говорю!

— О Господи. — Миссис Фарбер, закрывает лицо руками.

— Ну что же, тогда ничего не поделаешь, — говорит Воорт, обращаясь к макушке девочки, которая теперь уставилась на паркетный пол, где растет кучка крошек. — Ты считаешь, что я — просто еще один незнакомец, явившийся донимать тебя. Готов спорить, ты думаешь…

— Вы не знаете, что я думаю.

— Ты думаешь, что безразлична мне. И ты права. Мы не знакомы. С какой стати мне заботиться о тебе? Черт, ты даже не поздоровалась, когда я зашел в дом.

Девочка поднимает голову Рот забит.

— Я вас сюда не звала.

Воорт кивает.

— Но я скажу тебе, кто мне не безразличен, — продолжает он. — Это одна женщина в Нью-Йорке. Ей столько же лет, сколько было твоему отцу, когда он умер. Есть люди, которых она любит — как любил твой отец. Она не хочет говорить со мной, совсем как ты. Она, в сущности, малость психованная.

Наконец он вознагражден: губы девочки изгибаются, словно она подавляет смешок.

— Эта женщина — врач, — продолжает Воорт, — и кто-то пытается ее убить. Точно как кто-то убил твоего отца.

— Его убила я. Я уже говорила.

— Может быть, ее кто-то столкнет с лестницы, как столкнули его. И может быть, в Нью-Йорке в этом обвинят какую-нибудь невинную девочку. И может быть, никто не поверит и ей тоже.

Рука тянется к тарелке с печеньями. Берет печенье. Но не кладет печенье в рот.

— Да-да. — Воорт подается вперед, глядя прямо на девочку. — Мы оба знаем, что кто-то оставил игрушку на лестнице, потому что она там лежала. Но если это была не ты, то кто?

Табита вскидывает голову. Она еще ребенок и два года концентрировала всю волю на том, чтобы защитить себя, на том, чтобы отрицать обвинения и, в первую очередь, чтобы отгородиться от факта, что игрушка все-таки лежала на лестнице. И ни разу никто не предложил ей хотя бы попытаться вообразить, как некий незнакомец проникает в дом и перебирает ее игрушки.

— Я сказал, — повторяет Воорт, — что если не ты оставила игрушку на лестнице, значит, это сделал кто-то другой. Если только ты не скажешь, что твой папа сам играл в плюшевые игрушки. Что после того, как вы с мамой ушли, он залез в твой шкаф, достал Чузи и сам бросил его. Ты это хочешь сказать?

— Если вы сейчас уйдете, то — да, — говорит девочка, но настроена она уже менее агрессивно.

— Хорошо, — говорит Воорт, вставая, — теперь мы знаем, что произошло. Твой отец сам бросил игрушку на лестнице, а потом споткнулся об нее. Рад услышать, что ты это подтверждаешь. Потому что если твоего отца убил кто-то другой, то этот человек по-прежнему на свободе и ему все сошло с рук. Его даже не посадили в тюрьму, и теперь он может убить кого-то еще.

— Мамочка, у меня голова болит.

Воорт качает головой:

— Конечно, если ты сейчас не сказала мне правду, а с женщиной случится беда, ты будешь виновата. Потому что на этот раз ты можешь предотвратить несчастье. Можешь спасти человеку жизнь. Стать героиней.

— Оставьте меня в покое. — Но плечи девочки, кажется, опускаются.

Воорт внимательно наблюдает за ее позой и лицом, стараясь, чтобы голос звучал как можно убедительнее.

— Почему, по-твоему, я вообще приехал сюда из самого Нью-Йорка? — говорит он тихо. — Не мое дело выяснять, что случилось с твоим отцом. Мое дело — помочь женщине. Она лечит больных детей. Помогает детям вроде тебя. Если ты скажешь, что это ты оставила игрушку на лестнице, я сразу же уйду отсюда, вернусь в аэропорт, и ты больше меня не увидишь. Но если ты лжешь и человек, который убил твоего отца, убьет женщину, я вернусь. Расскажу тебе, что произошло, и покажу фотографии.

Девочка начинает плакать. Поднимает голову.

— Зачем кому-то убивать моего отца? — спрашивает она.

Миссис Фарбер пододвигает стул ближе и обнимает дочь за плечи. У нее тоже слезы в глазах.

— Посмотри на меня. — Воорт надеется, что сможет убедить ее в своей искренности. — От тебя требуется только одно: рассказать, что ты помнишь. Это не тест. Неправильного ответа здесь быть не может. Сказать глупость невозможно. Что бы ты ни сказала, это здорово поможет.

Табита молчит. Потом говорит с сомнением:

— Я уже и не знаю, что помню.

— Это вполне понятно, особенно учитывая, что раньше тебе никто не верил. Мы можем сидеть здесь все утро и говорить об этом. Можем играть в специальные игры, чтобы помочь тебе вспомнить. Если хочешь, я могу вернуться вечером — или завтра, если тебе надо подумать.

— Завтра?

— Хочешь, сделаем так?

Табита смотрит на него.

— Но если мы будем ждать до завтра, — говорит она, — что, если с той тетей что-нибудь случится?

Проходит полчаса. Девочка немного успокаивается, и Воорт рассказывает ей о списке, рассказывает подробно, чтобы она ощутила себя причастной к происходящему, рассказывает, не скрывая собственного замешательства. Потом он говорит, готовый оборвать разговор в любой момент, если почувствует сопротивление:

— Я знаю, что ты терпеть этого не можешь. Но закрой глаза и вспоминай отца.

— Я скучаю по нему.

— Помни, мне безразлично, что другие люди велели тебе думать. Мне безразлично, если весь мир говорил тебе, что ты оставила Чузи на лестнице. Вспоминай. Представь себе то утро, как картинку. Ты видишь Чузи?

Кивок.

— Где Чузи? Я хочу знать, что ты помнишь.

— Что я действительно помню?

— Иногда взрослые могут быть не правы, а ребенок может быть прав.

— Мне не надо закрывать глаза. Я знаю, что произошло.

Сердце Воорта колотится.

Девочка говорит:

— У меня в шкафу куклы лежат на верхней полке. Плюшевые игрушки на второй. А игры под ними. Я всегда кладу Чузи в шкаф.

Гудение садовой техники на улице становится оглушительным.

Табита в ярости выпаливает:

— Я никогда в жизни не оставляла Чузи на лестнице!

Полчаса спустя миссис Фарбер спускается вниз, уложив рыдающую дочь в постель.

— Не знаю, что и думать, — говорит она. — Она утверждала это с самого начала, но теперь, с вашей дополнительной информацией… Просто не знаю, что сказать.

Воорт стоит у окна, созерцая обычную, безопасную, благополучную жизнь. По Черч-стрит, взметая лежащие на мостовой листья, проезжает автомобиль полиции Эванстона. Воорт вдыхает оставшийся со вчерашнего вечера запах камина. Может быть, миссис Фарбер сидела тут и читала книгу или смотрела телевизор, а наверху дочка готовила уроки.

— На свете есть масса разных специалистов, — говорит он. — Вор-медвежатник, чтобы ограбить банк, взламывает сейф. А фальшивомонетчику для этого нужна фальшивая банкнота.

— Вот как вы называете человека, который устроил, чтобы смерть моего мужа походила на несчастный случай? Специалист?

— Я просто говорю, что они существуют.

Лила Фарбер смотрит в пространство.

— Когда я была наверху, то позвонила в Нью-Йорк. Говорила с неким Микки. Как я поняла, вы там весьма уважаемый детектив.

— Вы не возражаете, если я задам еще несколько вопросов?

— Я не возражала раньше. С чего бы мне возражать теперь?

— Если представить, что это не был несчастный случай, как мог посторонний человек попасть в ваш дом?

— Дверь была открыта.

— Значит, ваш муж косит газон, потом идет в дом, и кто-то заходит следом, так? В данный момент на улице очень мало народу. Здесь всегда так безлюдно?

— Летом — нет.

— Убийца, — продолжает Воорт, — остановите меня, если для вас это слишком тяжело… убийца ломает вашему мужу шею и сбрасывает его с лестницы. Может быть, летя вниз, он ударяется головой о выступ. Потом убийца заходит в комнату вашей дочери и кладет игрушку на лестничную площадку, чтобы все решили, будто это несчастный случай.

— Но зачем такие хлопоты? И почему Чак?

— Вот это я и хочу узнать.

— Вы первый сказали, что здесь что-то не так.

— Ну… кто-нибудь ненавидел вашего мужа, ссорился с ним? Может быть, он брал у кого-то в долг или в бизнесе были проблемы?

— Нет. А теперь бизнесом управляю я. И знаю, что тогда все было надежно.

— Простите, но был ли ваш брак счастливым?

— Он не спал на стороне, если вы это имеете в виду.

— Извините, но как насчет вас? Я должен спросить.

— Вы чертовски вежливы: все эти «извините-простите»… — Миссис Фарбер закрывает глаза. — Я тоже тогда не спала на стороне. — Судя по голосу, она взяла себя в руки. — Я ни с кем не спала даже после того, как он умер.

— Он интересовался политикой? — спрашивает Воорт.

Миссис Фарбер явно удивлена.

— Политика?

— Просто одна из нитей. Один человек из этого списка проявлял активность в этой области. Я знаю, что когда-то вашего мужа арестовали во время демонстрации.

— Тридцать лет назад. И он не интересовался политикой, если говорить о демократах и республиканцах. А его фонд был гуманитарным — не политическим.

Воорт опускает занавеску. Его пульс только-только успокоился. Весь вид этой комнаты свидетельствует о том, что хозяева сами пользуются ею, а не только принимают гостей. Глубокий диван, обитый нежно-голубым гаитянским хлопком. Мягкие кресла в том же стиле. Более темного оттенка толстый тибетский ковер, на котором разбросаны подушки, чтобы можно было, опираясь на них, смотреть телевизор, установленный в стенном гарнитуре вишневого дерева. На стенах — картины с зимними пейзажами: снегопад в деревне в Новой Англии; мальчик, катящийся с горы на санках.

— Что за фонд? — спрашивает Воорт.

— Сбор денег для детей за границей, — отвечает она. — Чак собирал сотни тысяч для программы ППС. У него это здорово получалось.

— ППС?

— «Проект помощи сербам». Деньги шли на еду и одеяла для детей, оставшихся без крова из-за войны. Матушка мужа была сербкой. В Чикаго огромная сербская община, и, хочу вам сказать, у этого народа незаслуженно плохая репутация. Это самые милые люди на свете. Мы ездили туда в гости. Никто не помогает сербам, кроме самих сербов.

— Наверное, чтобы понять все по-настоящему, надо там родиться, — говорит Воорт, вспоминая виденные по телевизору сцены: лежащие в снегу мусульманские женщины, расстрелянные из пулемета сербскими солдатами.

— Эту программу даже пытаются закрыть. Как-то сюда, прямо в этот дом, пришла одна женщина из правительства и попросила прекратить сбор средств. Бюрократка. Большая такая, толстая. Сочинила историю, будто ППС — прикрытие для террористов. Сказала Чаку, что на еду тратится совсем небольшая часть денег. Остальное, сказала, идет на взрывчатку и ружья.

— Но ваш муж не поверил.

— Он сказал: «Вы откуда? ЦРУ? ЦРУ не должно работать внутри страны». А женщина сказала: «Я это помню. Я, — говорит, — не «работаю», я просто разговариваю».

— Насколько я понимаю, ваш муж не остановился.

— Мой муж, — говорит миссис Фарбер, — не верил правительству США с тех пор, как на съезде в Чикаго копы переломали ему ноги. И у той женщины не было доказательств. Чак спросил ее: «Где доказательства?» А она, представьте себе, говорит: «Поверьте мне». Так всегда: если правительству кто-то не нравится, их называют террористами. Вы когда-нибудь слышали о сербе-террористе? Разве сербы устроили резню в Сабре и Шатиле? Разве сербы взорвали тот рейс «Пан-Америкэн»?

— Нет.

— Наше правительство любит навешивать ярлыки. Вы когда-нибудь слышали, чтобы серб угнал самолет?

Воорт поражен: всего несколько минут назад эта женщина казалась такой спокойной и дружелюбной.

— Хотите знать, кто настоящие террористы? — продолжает она. — Израильтяне! Как они обходятся с палестинцами! Они бомбят их. Вот терроризм. Они бомбили лагерь беженцев. А мы — наше собственное правительство, — мы даем людям оружие, а через десять лет начинаем воевать с ними. Каддафи был нашим другом, потом стал врагом. Афганистан был другом, потом стал врагом. У сербов нет времени на терроризм. Они просто пытаются уберечь свою собственную землю и прокормить детей.

— И сколько денег ваш муж для них собрал?

— Много, — отвечает она с нажимом, отчего у Воорта возникает ощущение, что на самом деле ППС — что-то мелкое и незначительное. — Хотя после его смерти проект развалился. Чак был специалистом по сбору денег. У него были талант и страсть. Вы кто по происхождению? — Миссис Фарбер смотрит на него как-то по-новому, и этот взгляд Воорту не нравится. Она, кажется, готова изменить свое мнение о нем, основываясь на ответе.

— Голландец, но моя семья живет здесь триста лет.

— А-а, голландец. — Она кивает, словно услышав подтверждение уже сложившегося мнения, словно он — иммигрант, только что сошедший с корабля из Роттердама. — Голландцев все любят. В чем ваш секрет?

— Неагрессивность.

— Значит, сербы защищаются, и это считается агрессивностью?

Воорт поднимает руки.

— Я этого не говорил.

— Вы намекаете, что ЦРУ убило моего мужа, чтобы остановить деятельность фонда?

— Мне это кажется нелепым, — говорит Воорт, — надеюсь, и вам тоже.

Миссис Фарбер размышляет. Ее дыхание успокаивается. Порыв иссяк.

— Наверное, — говорит она и снова возвращается к роли дружелюбной хозяйки; враждебность исчезла с поверхности, снова спрятавшись глубоко внутри.

Воорт тратит еще два часа на разбор старых бумаг Чарлза Фарбера — безрезультатно. Потом записывает телефоны некоторых друзей и коллег по ППС. Дает Лиле Фарбер адрес отеля, где он остановился, и просит позвонить, если ей что-то придет в голову.

— Хотите взять с собой немного овсяного печенья с изюмом? — спрашивает она. — Я испекла вчера вечером.

— Охотно, спасибо, — отвечает Воорт. Теперь они снова вежливы друг с другом.

— Что мне еще сказать? Поблагодарить за приезд? Вам было интересно? Не хотелось бы мне заниматься вашей работой, — говорит Лила Фарбер.

Час спустя Воорт находит «Проект помощи сербам» в Сисеро, западном пригороде Чикаго; фонд расположен в цокольном этаже, и у двух парней, сидящих в окружении плакатов с фотографиями голодных детей, явно проблемы даже с оплатой помещения.

Друзья и сотрудники Чарлза Фарбера, с которыми Воорт встречается в течение следующих двух дней, не добавляют ничего ценного к тому, что он уже знает.

Во вторник после обеда Воорт едет в такси в аэропорт О'Хара, чтобы лететь в Сиэтл, и тут звонит сотовый.

— По-моему, меня только что пытались убить, — произносит испуганный голос доктора Джилл Таун.

Глава 10

— К утру я была бы мертва, и судебно-медицинский эксперт назвал бы это несчастным случаем.

В полночь Воорт, Микки и Джилл Таун сидят посреди строительного беспорядка в ее квартире в пентхаусе на Пятой авеню, тридцатью этажами выше клиники. Специалисты по снятию отпечатков пальцев уже ушли. Гостиная загромождена мебелью, убранной из кабинета и спальни на время, пока рабочие переносят стены, устанавливают шкафы, лакируют полы и меняют сантехнику.

Комнаты, где ремонт закончен, отгорожены пластиковыми занавесями.

— У меня аллергия на пыль, — объясняет хозяйка. — Я спала и ела в гостиной, пока они заканчивают работу… случится же это когда-нибудь.

— Что произошло сегодня вечером? — спрашивает Воорт.

Джилл Таун кажется меньше, чем была в кабинете, но, возможно, это из-за уязвимости. Она свернулась в мягком кресле, накрыв колени и лодыжки вязаным шерстяным платком, из-под которого торчат ноги в носках. На ней синие джинсы и рубашка с длинными рукавами, в открытом вороте видна белая водолазка. Вращающиеся светильники в комнате установлены так, чтобы подчеркивать рыжину волос, и Воорту, сидящему вместе с Микки напротив — на диване перед стеклянным кофейным столиком, — видны зеленые с янтарным ободком глаза. Переливающиеся блики света плавают в черных зрачках, как крохотные звездочки. В ней притягательна каждая мелочь.

— Все вторники одинаковы. — Она обеими руками держит кружку сидра с пряностями и время от времени делает маленькие глотки. — Нью-Йорк настолько сумасшедший город, что приходится устраивать себе по крайней мере один спокойный вечер в неделю, по-настоящему вставив его в расписание, — иначе ничего не получится. По вторникам у меня такой свободный вечер. Я ухожу в пять. Как обычно, бегаю в парке. Возвращаюсь, переодеваюсь и иду плескаться в бассейне на двадцать девятом этаже. Заказываю на дом обед из индийского ресторана, зажигаю огонь. — Она указывает на застекленный камин, в данный момент выключенный. — Открываю бутылку мерло, беру какой-нибудь роман и читаю, пока не наступает время сна. Даже телефон отключаю.

— Каждый вторник, — говорит Воорт.

Доктор Таун кивает:

— К девяти часам я сижу в этом кресле.

Комната, как и клиника на первом этаже, демонстрирует со вкусом подобранную коллекцию дорогих артефактов, привезенных из поездок за границу. Коврики из западной Турции — вытканные вручную килимы, — окрашенные тусклыми растительными красителями: серовато-коричневым, болотным, горчичным. Богиня плодородия из красной глины с крашеными губами устроена в запертой стеклянной витрине, освещенной, словно в музее. На встроенных полках из черного дерева, занимающих восточную стену, стоят книги по медицине, искусству фотографии, романы женщин-писательниц, как заметил Воорт, и лежит несколько музыкальных инструментов: маленькая лира из Турции, деревянный барабан из Кении, вырезанная вручную из слоновой кости флейта с Мадагаскара.

— Не могу поверить, что это было на самом деле, — говорит доктор Таун.

Раздвижная стеклянная дверь, ведущая на балкон, открыта. Это настоящее патио: оно составляет большую часть квартиры и выходит на угол Пятой авеню и Шестьдесят седьмой улицы. Снизу, перекрывая далекие гудки машин, доносится какой-то более резкий звук, который Воорту не сразу удается распознать. Это рев большого животного из зоопарка: медведя или льва, заключенного в вольере, обреченного вечно выражать свою недоуменную ярость, свое звериное разочарование.

— Сегодня все началось как обычно. Я зажгла камин и села читать. Через некоторое время меня затошнило, — продолжает доктор Таун. — Было трудно сосредоточиться. Я почувствовала тупую боль в груди.

— Еще вы сказали, что хотели пить, — добавляет Микки, выслушавший все это еще несколько часов назад, потому что Воорт позвонил ему из Чикаго сразу же после разговора с Джилл Таун.

— Не будь я врачом, подумала бы, что это грипп. У меня на работе заболела помощница.

— Почему вы решили, что это не грипп?

Она криво усмехается.

— Из-за вас. В тот день вы меня встревожили, хоть я и не показала этого. После вашего прихода я очень нервничала, думала о ваших «несчастных случаях». Наверное, поэтому, почувствовав себя плохо, я в каком-то уголке разума примеряла симптомы к другим видам недомогания. Головокружение и слабость. Туман в глазах. Боль в груди. Да, похоже на грипп, но еще похоже, — она прихлебывает горячий сидр, — на отравление оксидом углерода.

— Поэтому она проверила газовый камин, — заканчивает Микки. — И тот оказался включен.

— Я думал, что оксид углерода — это что-то автомобильное, — говорит Воорт.

— Это отработанный побочный продукт. — О химии Джилл Таун говорит явно спокойнее, чем о том, что кто-то пытался ее убить. — Он может также исходить из газовой плиты или даже из автоматической сушки для белья. Утечка выхлопных газов полностью заблокирована. Угарный газ просачивается. Обычно его даже нельзя почувствовать, а здесь, — она слабо, но как-то очень женственно машет правой рукой на разгром за пластиковой занавеской, — здесь все равно пахнет краской. Я никак не смогла бы что-то заметить.

— Как же вы узнали?

— Проверила сигнализатор. — Она кивает на белую пластмассовую коробочку на потолке, укрепленную рядом с датчиком дыма. — А батарейка вывалилась.

— Вы ее поправили? — спрашивает Микки.

— К тому времени у меня двоилось в глазах. Она куда-то закатилась.

— Батареечный убийца наносит новый удар, — хмыкает Микки.

— Это у вас такое чувство юмора? — кривится доктор Таун.

— А какое у меня чувство юмора? И разве у вас с ним проблемы?

— Могла батарейка выпасть сама? — вмешивается Воорт.

— Конечно.

— Значит, это мог бы быть настоящий несчастный случай.

— Вполне, — отвечает она.

Воорту хочется кричать от бессилия. Он привык иметь дело с явными насильственными действиями. Огнестрельные или колотые раны ужасны, но по крайней мере обычно с ними все ясно. Он, как специалист, может определить, что произошло и, как правило, почему. Жестокость этих действий — очевидное публичное проявление намерения, подтверждение конфликта между детективом и преступником. Грубое насилие — это в некотором смысле переход границы, вызов, признание, и обычно оно дает Воорту ощущение — пусть порой и обманчивое, — что в конечном счете он умнее убийцы и рано или поздно установит личность преступника.

Но такая спокойная злоба — нечто новое по масштабу, изощренности и коварству, с какими он до сих пор не встречался, работая в отделе сексуальных преступлений нью-йоркской полиции. Поэтому они втроем обходят квартиру, выясняя, что ничего не украдено, все вещи на своих местах. Лекарства в аптечке лежат точно так, как их оставила хозяйка. Чашки и тарелки в кухонном шкафу не сдвинуты ни на дюйм. На книгах немного пыли после дневного ремонта, и это означает, что их никто не трогал. Поскольку лифт открывается прямо в квартиру и открывать его надо своим ключом, понятно, что человек, разобравший датчик угарного газа, либо поднялся в квартиру вместе с рабочими, либо зашел с патио.

— Но здесь же тридцать этажей, — говорит Джилл Таун.

— А можно сюда забраться из соседнего пентхауса?

— Я знакома с соседом. Милейший человек.

— Я говорю не о нем. Я говорю об использовании его патио.

— Я так и поняла. Но его патио огорожено от соседнего дома колючей проволокой. Сам он на этой неделе в Англии. В его квартире никого нет, но у меня есть ключ от перегородки между нашими патио.

Она потягивается, словно устала, — совершенно естественное движение: руки раскинуты, спина выгнута, носки врозь, — но Воорта словно ударяет взрывной волной грубой чувственности. Ему часто приходилось слышать, что мужчины «раздевают женщин взглядом», но Воорт всегда считал это выражение неверным. Оно означает, что мужчина видит женщину, принимает осознанное решение представить ее обнаженной и потом мысленно срывает с нее одежду.

На самом же деле, при подобных обстоятельствах, женщина, которой мужчина любуется, просто видится ему обнаженной. Одежда кажется ему несущественной — просто реквизитом. Он видит нагое тело и реагирует соответственно — как реагирует сейчас Воорт.

— Давайте посмотрим, была ли перерезана проволока, — говорит он, скрывая сухость в горле, и направляется на балкон.

Доктор Таун отпирает ограду красного дерева, разделяющую два патио. В квартире соседа темно. Раздвижная дверь заперта. На соседней крыше горит огонек сигнализации, и при его свете они пробираются среди нагромождения белой садовой мебели и выходят к колючей проволоке с другой стороны.

— Все цело, — говорит Микки.

На раздвижной стеклянной двери в квартире Джилл отпечатков нет. Среди строительного мусора следов тоже нет. Приезжает круглосуточно работающий слесарь, меняет замок, а старый Воорт берет себе, чтобы потом отдать в полицейскую лабораторию и проверить, нет ли внутри цилиндра царапин, указывающих на взлом.

Слесарь уходит около часу ночи, и Джилл Таун спрашивает, хотят ли они поесть.

— Спасибо, не надо.

— Тогда почему у вас в животе бурчит? — хмыкает она. — У меня есть ростбиф, пикантная горчица, пикули и капустный салат из магазина деликатесов внизу. Все не слишком острое. Я умираю от голода.

Она, похоже, полностью пришла в себя и удаляется на кухню. Видимо, там находится автоматическое управление стереосистемой, потому что раздается тихая мелодия саксофона — знакомая Воорту джазовая композиция: «Блю лав» Райбека. Воорт восхищен ее стойкостью. Она возвращается, подпевая мелодии, раскладывает холодное мясо и закуски, ставит литровую бутылку коки и пару закрытых бутылок холодного пива «Сэм Адамс».

— Вы быстро оправились, — говорит Микки.

— Спасибо, — отвечает она, намазывая горчицу на ржаной хлеб, — но мне страшно. Просто я это скрываю. — И Воорту: — Что дальше?

— Думаю, вы знаете. — Он тянется за открывалкой. — Два дня назад в парке я задал вам вопрос. Вы так и не ответили.

— Это насчет пациентов?

— Насчет того, почему вас посещали некие типы из правительства и просили перестать что-то там делать.

Она откусывает кусочек бутерброда и кивает.

— Они хотели, чтобы я перестала лечить одного из моих пациентов, — говорит она, к удивлению Воорта. — Вот чего они хотели.

— Кого? — спрашивает Микки. — И почему?

— Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Абу бен Хусейн?

Микки выпрямляется на стуле.

— Саудовский наследник, который финансирует террористов? Тот, что прячется в Афганистане? Я видел передачу о нем по Эй-би-си. И он ваш пациент?!

— Я врач, — отвечает Джилл Таун, — а не политик. Знаете, что означает «Врачи без границ»? Именно это и означает. Как Красный Крест. Этот человек болен.

— ФБР обвиняет его во взрыве нашего посольства в Дакаре.

Она вспыхивает.

— Они ничего не доказали.

— Но вы все равно его лечите.

— Я не собираюсь перед вами оправдываться, — говорит доктор Джилл Таун.

В тишине Воорт встает, толкает створки стеклянной раздвижной двери и выходит на просторное патио. Каблуки стучат по камням. Декоративные решетки, садовая мебель из красного дерева. Маленькие морозоустойчивые деревья в горшках. Перегнувшись через кирпичную стену, он смотрит вниз — на отблески фар проезжающих по Пятой авеню машин и желтоватые шары фонарных столбов вдоль дорожек, прорезающих темную громаду Центрального парка.

Из зоопарка снова доносится хриплый рев — то ли ярость, то ли протест. Люди заперли дикое животное в клетку, и его разочарование доходит до предела.

Воорт вспоминает день, когда произошел взрыв. По телевизору показывали, как спасатели вытаскивают тела из груды камней, еще недавно бывшей посольством. Потом сцена меняется, и он вспоминает другой взрыв — в казармах морской пехоты в Бейруте, когда погиб старший брат Мичума Ал.

Они сидели в комнате Мичума, как сидели почти каждый вечер, смотря по телевизору повторы «Звездного пути» или «Смертельной битвы». Только на этот раз из телевизора раздавалось завывание настоящих машин «скорой помощи», а на экране не актеры, а настоящие морпехи, с текущими по лицам настоящими слезами, тащили носилки, на которых лежали их окровавленные товарищи.

По телевизору очертания казармы были странно похожи на увеличенный кукольный домик. От взрыва фасад обвалился, и открывшиеся комнаты — часть их уцелела — являли собой нечто вроде диорамы смерти — с кроватями, комодами и фотографиями сексапильных девиц в купальниках на стенах.

Среди облаков пыли качались, подобно маятникам, балки, а голос потрясенного диктора, говорившего о пластите и ударных волнах, не заглушал крики очевидцев и пронзительные стоны, доносящиеся из-под руин.

— Может быть, когда взорвалась бомба, Ала не было в казарме, — сказал тогда Конрад Мичуму, и тут по всему дому зазвонили телефоны: в прихожей, на кухне и в спальнях — какофония параллельных телефонов, электрических сигналов; так когда-то по городу разносились звуки набата. И Мичум, и его мать боялись брать трубку, но, конечно, брали, и еще несколько часов, пока о судьбе Ала никто не знал, было еще много звонков из Вашингтона. Звонили друзья Ала, офицеры, с которыми он служил, мэр, конгрессмен от Скенектади в штате Нью-Йорк. Им все время звонил капитан морской пехоты из управления по связям с общественностью и говорил, пытаясь успокоить, а на самом деле мучая неизвестностью: «Пока ничего».

Но в конце концов капитан сказал Линн:

— Ваш сын умер мгновенно. На него обрушился потолок, когда он спал.

Воорт делает глубокий вдох, выдыхает и возвращается в гостиную. Джилл по-прежнему сидит на диване, но не ест. Микки отступил в угол и с притворным интересом изучает артефакты на полках.

— Многим людям трудно понять, что я делаю, — говорит доктор Таун.

— Вам за это платят? — спрашивает Микки.

— В свое время израильского премьер-министра Бегина называли террористом, — говорит она. — Как и Нельсона Манделу, который потом стал президентом ЮАР. И Томаса Джефферсона тоже.

— Хватит, — обрывает Микки. — Нашли, с кем сравнивать.

— Я только хочу сказать, — в голосе Джилл Таун звучит прежняя раздражительность, — что он основал движение и руководил сопротивлением. Иногда в таких вопросах все зависит от точки зрения.

— Да идите вы с вашей точкой зрения, — рычит бывший морпех Микки.

Воорт возвращает разговор к делу:

— Похоже, мы нащупали связь.

Джилл поворачивается к нему, в зеленых глазах светится интерес.

— Какую?

— Мичум предупреждал, что это может походить на бред. Но и вы, и Алан Кларк в Монтане, и Чарлз Фарбер связаны с террористами. Или, по крайней мере, так считает правительство.

— Сербы, — не соглашается Джилл Таун, — не совершали терактов. Я, во всяком случае, о таком не слышала.

— Но женщина из правительства в Чикаго сказала миссис Фарбер, что они, возможно, что-то планируют, — напоминает Микки. — Правительство знает о таких вещах больше, чем мы. По крайней мере, я на это надеюсь.

— Вы полагаете, что несчастные случаи устраивает некий правительственный «эскадрон смерти»? — Доктор Таун всем своим видом изображает, насколько абсурдной кажется ей эта мысль.

Микки пожимает плечами:

— Если хотите знать мое мнение, убирать террористов — не такая уж плохая идея.

— Я не террористка, — сухо говорит Джилл Таун и встает.

— Твердите себе это, когда будете ремонтировать своего террориста.

— Прекратите, — вмешивается Воорт. — Пока что мы знаем о трех случаях. Во всех присутствует политический элемент, причины везде разные. В сущности, жертвы весьма далеки друг от друга. И географически тоже, хотя все они находятся в Соединенных Штатах. Но я не понимаю другого. Если кому-то надо остановить Абу бен Хусейна, почему нельзя заняться им? Почему вы? И почему нельзя выследить предполагаемых сербских террористов за границей? Почему собиратель пожертвований в Чикаго?

— Потому что они не могут отправиться за ними за границу, — предполагает Джилл.

— Потому что мы имеем дело не с правительственными агентами. — Микки обращается к Воорту, игнорируя Джилл. — Наши мальчики, — продолжает он, имея в виду злоумышленников, — обладают весьма специфической информацией о жертвах. Они более чем опытны. Но вместе с тем их деятельность имеет ограничения. У нашего правительства есть масса людей для операций за границей, значит, это не может быть правительство. И в любом случае, — добавляет он, — правительство не занимается устройством «несчастных случаев». Такое бывает только в плохих фильмах по телевизору. Черт возьми, армия похитила из Панамы генерала Норьегу и привезла на суд. А могла и убить. В Айдахо ФБР потратило несколько недель на переговоры с запершимися в поместье сектантами. Там тоже не начали стрельбу. И никто не устраивал там «несчастного случая» со взрывом бойлера. Их посадили в тюрьму.

— Значит, по-вашему, действует небольшая группа, — говорит доктор Таун. — Но кто?

— Это всего лишь догадка, — говорит Воорт. — Пока у нас есть минимум информации о трех из пяти человек в списке Мичума. Мы не знаем, полная ли эта сводка жертв или кусочек какого-то другого плана. И возможно, мы не узнаем какого, даже проверив два последних имени.

Микки обращается к Воорту, говоря о докторе так, словно ее здесь нет:

— Она следует своему расписанию каждый вторник. Они следили за ней? Знали, что она включит газ сегодня вечером, или подправили камин несколько дней назад, а сегодня — бац! — она осталась дома?

Воорт, повернувшись, видит свое отражение в темном окне, и до него внезапно доходит, что есть другие квартиры, расположенные выше, а еще более высокие здания за парком или по диагонали — на другой стороне Шестьдесят седьмой улицы. Тысячи ньюйоркцев обладают дорогими телескопами и наводят их не на луну, а на окна соседей. Другие заходят в магазинчики, торгующие средствами электронного наблюдения, где можно купить подслушивающее устройство или направленные микрофоны, не менее мощные, чем те, что использует ФБР.

Теперь Воорт сознает, что по крайней мере дюжина балконов и водонапорных башен смотрят на окна Джилл Таун сверху вниз.

— Я не прочь полетать, — говорит Микки, и Воорт понимает намек: напарник не имеет желания нянчиться с Джилл.

— Думаю, нам следовало бы прикрыть окна.

— Черт, — фыркает Микки.

— Почему? — спрашивает Джилл и зажимает рукой рот. — О Господи. Вы шутите?

— Я переоформлю билеты на тебя, — говорит Воорт Микки через несколько минут, когда занавеси задернуты.

— А Хью? — спрашивает Микки, подразумевая: «Расскажем Аддоницио, что происходит?»

— Нет, пока не нароем чего-нибудь еще. Доктор Таун, позвольте спросить. Вы не планировали в ближайшее время съездить к этому особому пациенту?

— Как вы узнали? — удивляется она.

Воорт кивает.

— Вполне возможно, что те, кто за вами охотится, знают, что список Мичума попал к нам. Но это их не остановило. Они по-прежнему на вас охотятся. Из этого я делаю вывод, что они работают по расписанию и готовы рисковать. И если не возражаете, еще один вопрос. Как этот пациент вообще к вам попал? В мире миллионы врачей. Скажем, иракских, сочувствующих его делу. Почему вы?

— Я наблюдала его в Саудовской Аравии, когда он был ребенком. Он мне доверяет. И у него серьезные проблемы со здоровьем.

— Какие? — спрашивает Микки.

— Я не могу об этом говорить.

— Это как? Право врача убийцы?

— А так. Я говорю вам, вы говорите кому-то еще, и в результате информацию используют против него. У него заканчиваются лекарства. Меня не допускают в лаборатории, или не дают визу, или кто-то поджидает его возле места лечения. Простите. Это противоречит моим принципам.

— Вашим принципам, — фыркает Микки.

Джилл Таун вспыхивает. Подчеркнуто не торопясь, берет с тарелки бутерброд и начинает есть. Но теперь, когда дошло до разработки плана действий, она больше не кажется ни рассерженной, ни напуганной, ни даже обиженной. Судя по всему, она спокойна и уверенна.

Воорт пока не может себе позволить судить ее. Перед мысленным взором появляется отец — его первый учитель в ремесле детектива. Они сидят за обеденным столом, и, между кусочками бефстроганова, отец говорит девятилетнему Конраду: «Ты сейчас ребенок, и для тебя закон всегда прав. Плохие парни воруют, убивают или нападают на старушек. Хорошие копы их ловят. Но если ты станешь копом, то можешь столкнуться с тем, что хорошие парни окажутся хуже плохих, но закон будет защищать плохих парней. Знаешь, как ты поступишь, когда такое случится?»

«Нет, папа».

Во взгляде отца — любовь… и сочувствие к выбору, перед которым когда-нибудь окажется сын.

«Ты будешь соблюдать закон, дружок, — говорит Воорт-старший. — Тебе это очень не понравится. Но надеюсь, ты так и сделаешь. В конечном счете закон умнее тебя. Он старше и мудрее, и ты служишь ему — а не наоборот. Но самое тяжелое испытание для полицейского — когда кажется, что закон не прав.» «Но что, если он все-таки не прав?»

«Если он настолько не прав, Конни, то уходи. Но в любом случае будь честен».

Сейчас Воорт не может уйти. Мичум мертв, а Джилл Таун может оказаться единственной ниточкой. К тому же он уже пытался уйти, и это не помогло. Кроме того, несмотря ни на что, он не в силах справиться с мощным гормональным влечением. Он самец. Он создан, чтобы плодиться и размножаться. Уже несколько месяцев он не занимался сексом и переполнен неистовствующими гормонами. И он мужчина, а мужчины всегда отказывались от карьеры ради женщин, бросались ради них под колеса, следовали за ними безоглядно, как мотыльки, летящие летней ночью на огонь.

Не видя ее ног, Воорт знает, что они сильные и стройные и что во время бега сбоку на бедрах и на икрах сзади выступают сухожилия. По тому, как висит на ней рубашка, он знает, что живот у нее плоский от занятий ходьбой и плаванием. Груди небольшие. Ребра, когда она раздевается, чуть заметно выступают. Зад крепкий и округлый. Вопреки своей воле Воорт ощущает растущее возбуждение в паху.

Он чувствует ее запах, несмотря на присутствие в комнате других запахов: ремонта, краски, пыли и обычной городской взвеси, просачивающейся — даже на тридцатом этаже — через клапаны кондиционера. От нее пахнет свежестью. Чистотой. Неразбавленной.

— Что теперь? — спрашивает Джилл Воорта, и ему приходит в голову, что она тоже ощущает физическое влечение.

— Микки проверит остальные имена в списке Мичума, потом полетит в Северную Каролину, к последнему месту службы Мичума. Я постараюсь организовать для вас охрану.

— Полицейского?

— В подобных случаях управление обычно выделяет детектива.

— А вы сами?

На другом конце комнаты Микки издает какой-то горловой звук — упрек, предупреждение.

— Ну, у меня есть чем заняться. Мне надо переговорить с разными людьми в Нью-Йорке, — отвечает Воорт. — Я не могу просидеть весь день в вашей клинике.

— Я пойду с вами. Я тоже хочу знать, что происходит.

— Вы собираетесь закрыть свою практику?

Джилл молчит. Она не может закрыть практику. «Я нужна пациентам», — говорит ее хмурый взгляд.

— В любом случае, — продолжает Воорт, — разговаривать легче наедине. Но я могу держать вас в курсе. Управление выделит для вашей охраны хороших специалистов. Кроме того, я буду тесно сотрудничать с вами, потому что вы — лучшее связующее звено, чтобы раскрутить это дело.

— Тогда поделитесь чем-нибудь уже сейчас. С кем вы собираетесь говорить?

— Мне бы хотелось, — за профессиональной невозмутимостью Воорт скрывает беспокойство, — начать с агентов ФБР, которые беседовали с вами. Хочу попробовать добраться до их досье. Может быть, там окажется Чарлз Фарбер или Лестер Леви.

— Вы считаете, что ФБР как-то замешано?

— Давайте не забудем и Белый дом, — фыркает Микки из своего угла.

— Нет, думаю, они тут ни при чем, — отвечает Воорт. — Мы уже об этом говорили. Но я надеюсь, что они смогут навести нас на след. Может быть, дело в соперничестве между группировками террористов. Или, может быть, там образуется коалиция? Какие-то союзы? Я просто надеюсь, что все есть в каких-нибудь досье.

Микки берет телефон и звонит в «Дельта эйрлайнз», чтобы узнать, сможет ли он утром вылететь в Сиэтл. Тем временем Воорт говорит Джилл Таун:

— Еще я хочу посетить Вест-Пойнт и выяснить, чем Мичум занимался в армии перед увольнением. Микки будет работать от настоящего к прошлому. Я начну с прошлого и попробую дойти до настоящего. Мичум солгал о месте работы, и это мне кажется важным. Мне надо узнать, где он работал.

— А пресса? Почему не рассказать им, что происходит? — предлагает Джилл. — Пусть все опубликуют.

— Обожаю, — говорит Микки.

— Мы не знаем, что происходит, — объясняет Воорт. — У нас нет доказательств — вообще никаких. И вот еще что. Хотите, чтобы я сейчас остался здесь? Или вы бы предпочли переночевать где-нибудь в другом месте?

Сам бы он предпочел остаться здесь потому, что доктор Таун может вспомнить что-то полезное. Она взволнованна и напугана, она уязвима, а в таком состоянии люди часто начинают болтать.

— Вам не надо оставаться. — Джилл смотрит ему прямо в лицо, и что-то в ее взгляде говорит, что она не хочет оставаться одна. Заманчиво полные губы произносят: — Я очень устала.

Но разумеется, когда Воорт настаивает на том, чтобы остаться, она выглядит благодарной. Микки надевает пальто.

— Ну, Кон, я пошел. Позвоню тебе из Сиэтла.

Потом он уходит, и Воорт остается с ней наедине. Поскольку другие комнаты закрыты, а занавески задернуты, в квартире внезапно становится тесно и как-то интимно. Такое бывает, когда впервые приходишь в дом к девушке, с которой встречаешься, и видишь ее постель, думает Воорт, только здесь настоящая постель — в спальне — накрыта пластиковой пленкой. Сегодня ночью постелью будет складной диван.

— Спасибо, что остались, — говорит Джилл Таун, когда они вместе раскладывают диван, и их руки соприкасаются, расстилая простыню, взбивая подушки. Они стоят по разные стороны постели, укладывая стеганое одеяло.

— Я лягу на полу, — говорит Воорт.

— Вы ляжете на диване, — говорит Джилл, и, кажется, даже интонации ее наполнены смыслом. — Мне случалось спать в трюмах грузовых самолетов и заирских лачугах, а один раз даже сидя на деревянном стуле в полицейском участке в Уганде. Надувной матрац — все равно что современнейший ортопедический.

— Хорошо. Я люблю надувные матрацы, — отвечает Воорт, забирая у нее матрац и начиная его надувать.

Джилл уходит в ванную комнату, оттуда доносятся звуки обычных вечерних приготовлений: открывается и закрывается туалетный столик, течет вода, жужжит зубная щетка, — точно так же бывало, когда Камилла ночевала у него дома.

Возвращается Джилл: в лимонного цвета шелковой пижаме на пуговицах, ногти на ногах покрыты красным лаком, и с новым, мятным, запахом «Крэста» или «Колгейта» — гигиеническим запахом следящей за собой женщины.

В какой-то момент свет падает на пижаму под особенным углом, и Воорт видит контур стройного бедра. Потом Джилл поворачивается спиной, и контур исчезает.

— Спасибо. — И она выключает свет.

— Это моя работа, — говорит Воорт, лежа на ее надувном матраце, под ее одеялом, в ее квартире. У него уже встало.

— Я могу сказать то же самое, — сухо парирует она. — Это моя работа.

Глава 11

Нельзя было целовать ее. Воорт уговаривает себя остановиться. Уговаривает себя не связываться с ней, пока дело не закрыто. Но доводы рассудка бессильны, он беспомощен перед гормонами. Он спал, когда она разбудила его легчайшим прикосновением к плечу и смущенными словами:

— Должна признаться, мне страшно.

Все еще ночь, и в комнате темно, даже городские огни загорожены задернутыми шторами. Не видно не зги, но когда он отодвигается от нее, пытаясь остановиться, то, даже не видя, чувствует ее взгляд на теле.

Потом ее руки снова тянут его вниз. Ее ноги охватывают его бедра. Шелковая кофточка расстегнута, и он чувствует прикосновение ее груди и собравшейся складками прохладной ткани.

Опьяненный ароматом духов и секса, он входит в нее.

— О, Воорт.

Он переворачивает ее и берет сзади. Ее жар охватывает его. Он наслаждается силой ее мускулов, втягивающих его, сжимающих его внутри ее.

Звонит будильник.

Воорт открывает глаза.

Он — один — лежит на надувном матраце в ее гостиной, и одеяло промокло от пота — только его. Не ее.

Доктор Таун стоит над ним, в глазах — смешинки. Свет включен, шторы задернуты, но в щель пробивается яркий дневной свет.

— Вы говорили во сне, — говорит она.

— И что я сказал?

Она подмигивает.

— Я не разобрала, но, кажется, вам было весело.

Член Воорта так тверд, что невозможно выбраться из-под одеяла, не выдав себя. Воорт все еще глубоко дышит — от возбуждения, но не от удовлетворения. По спине течет пот. В паху влажно, горло пересохло. Ощущение, что они только что занимались любовью, не проходит. Воорт знает, что этого не было, но сон был таким живым, что он чувствует себя так, будто целовал эти губы, проводил руками по этим грудям, плечам, стройной белой шее.

— Лежите-лежите, — говорит Джилл. — Будете яичницу?

— Болтунью, если вы не против.

Она отворачивается — в застегнутой на все пуговички лимонно-желтой шелковой пижаме — и уходит на кухню. Босиком. Хлопает дверца холодильника, лязгает металл — это кастрюля отправляется на плиту разогреваться. Возбуждение начинает спадать.

— В шкафчике есть зубная щетка, даже нераспечатанная, — говорит хозяйка. — Возьмите зеленое полотенце. Если хотите побриться, на верхней полке есть мужская бритва с новым лезвием.

Воорт ощущает укол ревности. Для кого эта мужская бритва?

Через двадцать минут он заглатывает обильный завтрак: яичницу-болтунью с плавленым чеддером и зеленым перцем, пшеничные тосты с маслом, ломтики хрустящего бекона, апельсиновый сок с мякотью и горячий сладкий кофе, вкус которого соперничает с дорогими сортами, столь любимыми Микки.

— Главное — умеренность во всем, в том числе и в умеренности, — шутит она, ковыряя свою — гораздо меньшую — порцию. — Люблю смотреть, как ест мужчина.

От этого интимного замечания у Воорта возникает ощущение, которое он не может стряхнуть, будто они все-таки занимались любовью и он уже близко знаком с контурами и интимными местами ее тела. Очень неловкое ощущение, которое вызывает естественное побуждение наклониться ближе при разговоре, как он наклонился бы к настоящей возлюбленной. Оно вызывает желание коснуться ее шеи — вольность, которую возлюбленная одобрила бы. Оно вызывает ложное и опасное при нынешних обстоятельствах чувство, будто он знает ее лучше, чем на самом деле.

Единственный положительный аспект ситуации в том, что Воорт по крайней мере осознает ее и может держать себя в руках.

— Еще кофе, сэр? — Она определенно кокетничает.

— Спасибо.

— Я не трогала шторы, хотя уже утро. Это правильно, да?

— И на работе тоже не открывайте. Там такие большие окна, что можно увидеть, как вы говорите по телефону. И кстати, о телефоне, — продолжает Воорт, записывая номер на визитной карточке, — позвоните этим ребятам, и пусть они проверят линию. Это просто предосторожность, но, пока они не закончат, да и потом тоже, не говорите о своих планах: куда вы собираетесь и все такое.

— Вам не кажется, что это немного слишком?

— Мы не знаем, с кем имеем дело и как они могут до вас добраться. Постарайтесь не оставаться одна, особенно на улице. Откажитесь от ходьбы после работы, пока не появится ваш сопровождающий. То же самое с плаванием. Безопаснее все время находиться под наблюдением.

— Ужас!

— Это только на время, — успокаивает ее Воорт, но на самом деле он не представляет, сколько может продлиться такое положение вещей. Со своего сотового он звонит на Полис-плаза и договаривается, что в клинику доктора Таун направят полицейского, чтобы «приглядеть за ней сегодня».

— Но нам надо будет обсудить, заслуживает ли она постоянной защиты, — замечает лейтенант, с которым говорит Воорт.

Закончив, Воорт поворачивается к Джил:

— Я попрошу вас не оставаться наедине с новыми пациентами.

— Это уже слишком, — возмущается она.

— Пусть с вами будет медсестра или санитарка. И еще. Вы специалист по тропическим болезням. Вы работаете с опасными вирусами или бактериями?

— Мистер Воорт, мои пациенты приезжают из Заира, Судана, со всей зоны Великого Африканского рифта. — Теперь он снова становится «мистером». — Некоторые болезни, которые они подхватывают, спят в человеческом теле многие дни, даже недели, прежде чем проявиться. Путь от Найроби до аэропорта имени Кеннеди занимает около суток; зараженный человек часто не знает, что болен, пока не оказывается дома, на Пятьдесят четвертой улице.

— Это означает «да».

— Я должна брать анализы. Я должна изучать мазки под микроскопом. Как мне лечить людей, если я не знаю, что с ними?

Воорт хмурится.

— Мы имеем дело с людьми, которые устраивают несчастные случаи, а вы работаете с инфекционными болезнями. Вы не могли бы, скажем, перестать работать, пока мы не разберемся с этим делом?

— Поймите, если я перестану, а кто-то из моих пациентов окажется болен, то без лечения он может умереть за два дня. Не говоря уже о том, что может произойти распространение заразы.

— Так быстро?

Она жует тост: разговор о смертельных вирусах на ее аппетит не повлиял.

— В первый раз я попала на Амазонку, чтобы лечить индейское племя, которое буквально вымирало от обычнейшего гриппа, от которого вы в худшем случае слегли бы дней на десять. Индейцы заразились от корреспондента «Нью-Йорк таймс», который прилетел туда, чтобы «помочь» им. Он чихнул, прикрывшись рукой, а потом, перед тем как сесть в самолет, пожал руку вождю. Через три часа вождь начал чихать, у него поднялась температура. Через два дня температура поднялась у всех. Поймите, мы уязвимы для вирусов, особенно для тех, которых относим к третьему-четвертому уровню биологической опасности.

— Тогда просто поосторожнее в лаборатории, ладно?

— Спасибо, — смягчается Джилл. — И я не рассердилась на вас.

Она смотрит ему в глаза, и Воорт ощущает слабость в коленях, хоть и не вставал.

В восемь утра они едут вниз на лифте. Внезапно кабина, подпрыгнув, останавливается между двадцать восьмым и двадцать седьмым этажами. Воорт слышит шум ударов в шахте. Он нажимает кнопку «Вызов». Нет ответа.

— Возможно, ничего страшного, — говорит он, сам себе не веря, и, склонив голову набок, прислушивается к скрипам и вою в шахте.

Лифт рывком опускается еще на пару дюймов.

— Иногда такое бывает, — говорит Джилл. Она побледнела, но старается не поддаваться страху. — Хотя все должны были починить еще месяц назад. По крайней мере, так было написано на доске объявлений.

Они слышат резкий скрип, и что-то тяжелое с силой бьет по крыше лифта с металлическим лязгом.

— Похоже, оно свалилось с высоты нескольких этажей, — замечает Воорт, пытаясь представить себе, что на них случайно уронили гаечный ключ или молоток. Он смотрит на квадрат запасного выхода на потолке и раздумывает, не вынуть ли пистолет. Рука опускается на кобуру.

Но лифт, еще раз вздрогнув, едет вниз.

Возле клиники их встречает полицейский в форме, который говорит, что ему поручено охранять доктора Таун.

Воорт звонит в управление и проверяет личность полицейского. Борясь с еще не совсем развеявшимся чувственным ощущением близости, он едва не поддается нелепому побуждению поцеловать ее на прощание и отправляется домой. Переодевшись, берет «ягуар» и едет в центр. Паркуется в торговой зоне возле Федерал-плаза, закрепив на козырьке знак «Полиция», а на руле — замок.

Нью-Йоркское отделение ФБР расположено в первой башне Всемирного торгового центра. Воорт на лифте поднимается на сорок девятый этаж.

Доктор Таун отдала ему визитную карточку агента, который посещал ее месяц назад и просил отказаться от лечения Абу бен Хусейна.

Ожидая «агента Джека Богдановича» в холле с видом на помещение побольше за оградой, Воорт думает, что все федеральные учреждения, будь то гнездо аудиторов, инженеров или агентов, занимающихся террористами, похожи друг на друга. Гигантское прямоугольное помещение разбито перегородками на закутки, в каждом из которых помещаются письменный стол, агент и пробковый щит с приколотой информацией. Иногда там висит фотография ребенка из дома в Уэстчестере. Иногда — снимок взорванного над Локерби лайнера компании «Пан-Америкэн». Звонят телефоны. Конференц-залы и кабинеты начальства будут по краям, у окон. Все агенты — и мужчины, и женщины — одеты проще, консервативнее и дороже, чем коллеги-детективы, что отражает разницу между федеральной и муниципальной оплатой труда, а также отношение каждого из ведомств к имиджу сотрудников.

— Я Джек Богданович. — К Воорту подходит атлетического вида темноволосый мужчина в сером костюме и полосатой сорочке. У него радушный вид человека занятого, но всегда готового принять посетителя. — Позвольте ваше удостоверение.

Воорт показывает, и Богданович говорит:

— Это ведь вы взяли в прошлом году ту женщину… как ее… «хирурга»? — Богданович морщится — типичная мужская реакция на дело Норы Клей — и уводит Воорта в небольшой конференц-зал во внешнем ряду кабинетов. Воорту не нужно уединение, чтобы задать вопросы, но, вероятно, Богданович не хочет, чтобы посторонний ненароком услышал разговоры сотрудников ФБР.

В зале — прямоугольный стол, вокруг которого расставлены восемь стульев, и пюпитр, на котором маркером написаны цены в долларах и слова «АК-47» и «Автоматы». На боковом столике стоят электрическая кофеварка, небольшая пластмассовая тарелка с пончиками и две пустые коробки из «Данкин донатс».

— Что вас интересует? — спрашивает Богданович, стоя под свисающим с потолка гудящим аппаратом, размерами и формой напоминающим кондиционер. Воздухоочиститель. Сначала архитекторы проектируют здания с неоткрывающимися окнами — для экономии электричества. Потом работающие здесь люди включают комнатные обогреватели, чтобы не мерзнуть из-за кондиционеров, кондиционеры, чтобы охлаждать обогреватели, и очистители, чтобы очищать рециркулированный воздух.

Воорт объясняет, зачем пришел, и спрашивает, нельзя ли взглянуть на бумаги из досье Джилл Таун. Можно было бы сделать официальный запрос — от управления к управлению, — но лучше прийти и спросить самому. ФБР всегда помогает — когда это возможно.

— Кто-то пытался ее убить? — Богданович больше озадачен, чем удивлен.

— Похоже на то.

— Ну, там, где замешан бен Хусейн, никогда не знаешь, что может случиться. Подождите здесь.

Он исчезает и возвращается десять минут спустя в сопровождении седого мужчины, которого представляет как старшего агента.

— Майк Кей, — говорит тот, пожимая руку Воорту.

Воорт повторяет свой рассказ. Слушая его, агенты переглядываются, их брови ползут вверх, когда он доходит до несчастных случаев в Сиэтле и Чикаго. Как и для Микки, для Воорта немыслимо, что ФБР убивает людей. Он лучше рискнет рассказать им все, чем что-то пропустить и позже об этом пожалеть.

Выслушав, агент Кей говорит:

— Это покруче, чем та чушь, что нес мой дядюшка Тони, когда я мальчишкой жил в Индиане. Джек, поболтайте тут с детективом Воортом несколько минут. Дайте мне этот список с именами и номерами карточек социального страхования. Джек, расскажи ему все, что он, вероятно, уже узнал от нее.

Воорт понимает, что агент Кей сейчас пойдет в более защищенное место и позвонит в Вашингтон или возьмет, возможно, имеющиеся в Бюро досье на людей из списка Мичума. Если он что-то найдет, то, в зависимости от своего положения, позвонит в Вашингтон и попросит инструкций или решит сам, делиться ли информацией с Воортом.

— Готов спорить, вы и представить не могли, когда поступали на работу, что будете защищать людей вроде нее, — с неодобрением говорит Джек Богданович, когда стеклянная дверь захлопывается.

— Что вы можете о ней рассказать?

Агент встает, подходит к боковому столику и кладет пончик на бумажную салфетку. Воорт делает знак, что не голоден.

— Наши ребята за границей говорят, что Хусейн подхватил какого-то тропического паразита. Врачи не могут с этим справиться, и болезнь может выбить его на несколько месяцев, полностью вывести из строя. Пот. Лихорадка. В это время Хусейн лежит в лежку. И конечно, не может управлять организацией.

— Откуда вы знаете?

— Мы знаем. А еще мы знаем, что она — специалист по этому червю или жучку, в общем, что оно там есть. Она приезжает с лекарством, которое на время усыпляет эту штуку. И Абу бен Хусейн может работать. Потом зараза просыпается, усиливается, и ему снова нужно лечение. И эта краля тут как тут. Ей кажется, что, если с ним цацкаться, он переменится. Цитировала мне Библию. Любите врагов ваших, и все такое прочее.

— Но где она с ним встречается, если он прячется?

— «Врачи без границ», чтоб их разорвало. Она летит в Хартум, Ливию, Гавану — дюжину мест, где есть лагеря беженцев и где его принимают, и мы ничего не можем сделать. Она проводит там по нескольку недель кряду. В один прекрасный день он просто объявляется там.

— А что она сказала вам, когда вы пытались с ней поговорить?

— А что, по-вашему, она сказала? Ее родители были миссионерами, и у нее бзик на почве благотворительности. И пацифизма. Когда вспыхивает война, таких людей всегда убивают первыми.

— Миссионеры? — Воорт представляет доктора Таун в детстве: маленькая девочка стоит рядом с одетым в черное мужчиной, держащим Библию. У девочки косички. На ней отутюженное белое платьице, блестящие черные туфельки, руки сложены перед грудью. Она где-то в тропиках, под пальмой.

— В Заире, — отвечает агент. — Она выросла в миссии — в абсолютной глуши, если посмотреть на карту. У ее родителей был печальный опыт взаимодействия с ЦРУ, и теперь она не желает слушать представителей власти. Ни нас, ни их.

Воорт просто ждет объяснения.

Богданович говорит, продолжая жевать пончик:

— В конце шестидесятых был такой конголезский руководитель по фамилии Лумумба. Заир тогда назывался Конго. Патрис Лумумба. Он был коммунистом, а в те времена это кое-что значило. ЦРУ помогло свергнуть этого типа. Черт возьми, да все Конго стало бы красным, не сделай они этого. Насколько я понимаю, в какой-то момент отец доктора Таун помог им — дал информацию о людях Лумумбы. Он не понимал, что должно произойти. А произошла настоящая бойня. Когда начались бои, половину его прихожан вырезали. Он целую неделю хоронил тела. А в Заире все равно установилась диктатура. После этого ее отец никогда не слушал ничего, что говорили люди из правительства — любого правительства. Цэрэушники пытались использовать его для получения информации, но он их прогнал. И до последнего дня винил себя за те смерти.

— Откуда вы это знаете? — спрашивает Воорт, думая: «Великолепно, теперь мы можем добавить в это разрастающееся месиво целую страну — Заир».

— Она рассказала, когда посылала меня к черту.

Их прерывает возвращение Майка Кея, несущего пару бумажных папок. Он, похоже, успокоился: как оказалось, ФБР располагает информацией только о двух людях из списка Воорта: докторе Джилл Таун и Алане Кларке из Монтаны. Его облегчение явно связано с тем, что ФБР не будет втянуто в неприятную историю; так, во всяком случае, считает Майк Кей.

— Кларк относился к тому типу людей, кому желаешь несчастного случая со смертельным исходом, — замечает старший агент ФБР.

Воорт просматривает досье.

— Можете вообразить существование связи между организацией бен Хусейна и людьми Алана Кларка?

Пожатие плечами.

— Возможно, продажа оружия, но не более того. Эти ребята из военизированных группировок поддерживают себя, грабя банки или продавая оружие, и никогда не знаешь, кто покупатель, а когда дело доходит до выгоды, они не задают вопросов. Спросите в Бюро по контролю за соблюдением законов об алкогольных напитках, табачных изделиях, огнестрельном оружии и взрывчатых веществах. Они могут что-то знать о торговле оружием.

— Разве нет закона, который вы могли бы использовать, чтобы не позволить ей лечить бен Хусейна? — спрашивает Воорт.

— Никто не может доказать, что она его лечит, и никто не доказал, что он стоит за терактами. Мы знаем это, но фактов предоставить не можем, а они требуются, чтобы арестовать ее как соучастницу по закону о терроризме.

В досье нет ничего полезного. К одиннадцати часам Воорт уже задал вопросы в Бюро АТО — еще одно всплывшее в расследовании правительственное учреждение — и теперь ведет «ягуар» через мост Джорджа Вашингтона в Нью-Джерси, где поворачивает на север вдоль парка «Пэлисейдс» — в Вест-Пойнт.

Ему не просто примирить противоречивые чувства к Джилл Таун, с которой он едва знаком: отвращение из-за ее готовности лечить кое-кого из пациентов — и восхищение ее храбростью, ведь она может заболеть сама, помогая иностранцам. Влечение к ней усиливается еще больше, приходя в столкновение с его профессиональным суждением.

«Мы всё воспринимаем по-разному. Она врач и должна лечить всех, кто к ней обращается, а я полицейский и должен арестовывать убийц, хоть и знаю, что их могут освободить. Потому что такова инструкция. Сколько раз я брал их с поличным и вместо того, чтобы пристрелить, надевал наручники, зная, что адвокаты, возможно, их вытащат?»

Воорт пытается сосредоточиться на профессиональных вопросах и вспомнить, что известно о смерти Мичума, но информация уже охватывает такую обширную область, такие широкие массы людей и такой круг теорий, что неясно, как к этому всему подступиться. А в глубине души живет тревога за Джилл Таун. Он звонит ей на работу и узнает, что пока у нее совершенно обычный день и что полицейский оказался полезным, развлекая перепуганных детей в приемной разными историями.

Воорт ощущает укол ревности к оказавшемуся полезным полицейскому.

Микки уже должен бы приземлиться в Сиэтле.

Территория Военной академии сухопутных войск в Вест-Пойнте, где Воорт в последний раз был на выпуске Мичума, занимает пятнадцать тысяч акров на западном берегу реки Гудзон недалеко от горы Сторм-Кинг, ниже развалин Форт-Патнама, где служившие в Континентальной армии предки Воорта сражались с подошедшими из Форт-Ли британцами. Поскольку Воорты по-прежнему живут и хозяйничают на фермах в долине реки, в детстве он с родителями часто посещал городки, парки и форты на берегах Гудзона.

Однако главное его воспоминание о Вест-Пойнте оживает, когда Воорт пешком выходит на плац, в тень готической Кадетской капеллы. Он вспоминает Мичума в день окончания академии — среди моря курсантов на этом поле. Мичум подбрасывает шапку в воздух. Сотни белых шапок подхвачены свежим ветром долины Гудзона.

Воорт не предупредил о своем приезде, поскольку не был уверен в реакции академической бюрократии на полицейский запрос по телефону. «Иногда, — говаривал отец, — лучше предупредить источник о своем приходе, чтобы он мог подготовиться. Но в иных случаях неожиданный визит приводит к результатам, каких иначе можно и не добиться».

Воорт спрашивает у проходящего мимо курсанта, как добраться до кабинета начальника академии — человека, отвечающего, как когда-то сказал Мичум, за военную сторону жизни курсантов.

Воорт попадает в большой уютный кабинет. Бригадный генерал Рэндольф Пратт, видимо, приближается к пенсионному возрасту, но все еще крепок, с широкой грудью, коротко остриженными седыми волосами и острым взглядом голубых глаз. В голосе, когда он представляется, звучит намек на юго-западный акцент. Он внимательно изучает полицейское удостоверение Воорта и внимательно слушает, пока Воорт объясняет, что один из выпускников академии был убит в Нью-Йорке.

— И вы считаете, что это связано с академией? — хмурится генерал. У него хриплый голос заядлого курильщика. — Но по вашим словам, он закончил обучение девять лет назад?

— Мы пытаемся восстановить его жизнь после выпуска, чтобы понять, во что он впутался потом. Мой напарник посетит Форт-Брэгг — последнее место службы Мичума. Другие детективы беседуют с друзьями и родственниками Мичума, — лжет Воорт, — отслеживая множество нитей.

— Весьма основательно, — замечает бригадный генерал; это и констатация, и вопрос.

Он сидит в кожаном вращающемся кресле за массивным дубовым столом, справа от которого установлен бюст окончившего Вест-Пойнт генерала Дуайта Эйзенхауэра, а слева — еще одного выпускника, генерала Роберта Ли. Пресс-папье в виде медной БМП «Брэдли». На полу — толстый восточный ковер в красно-синих тонах.

— Подарил один кувейтский друг — после того, как мы их выручили, — объясняет генерал. — Меня удивляет, — добавляет он, готовый защищать репутацию академии, — что полиция Нью-Йорка может сосредоточить такие людские ресурсы на одном деле. Если только здесь нет чего-то еще, чем вы могли бы поделиться.

Этот человек явно привык получать ответы на свои вопросы.

— Его смерть может быть связана с еще тремя убийствами. И в детстве он был моим лучшим другом.

После паузы бригадный генерал выражает Воорту сожаление; очевидно, он вспоминает свою потерю — какого-то близкого человека. Потом наклоняется над интеркомом и просит секретаря найти документы о бывшем курсанте по имени Мичум Киф, выпуск девяносто второго года.

— Меня тогда здесь не было, — говорит генерал, пока они ждут. — Но кое-кто из профессоров остался. Возможно, они что-нибудь вспомнят.

Но сначала, разумеется, генерал должен проверить дело Мичума и убедиться, что в нем нет ничего, способного поставить армию или академию в неудобное положение. Очевидно, все в порядке. Очевидно, если Мичум и был гомосексуалистом, в досье этого нет.

— Хорошие оценки. Он был эдаким компьютерным гением. Получил превосходные рекомендации, особенно от полковника Джона Шески, который не так давно уволился. Посмотрим, что еще, — продолжает генерал, просматривая информацию. — Спортсмен средний. Значит, он был чертовски хорош, потому что здесь собираются лучшие. Закончил двадцать первым в выпуске. Никаких проблем с дисциплиной. Хороший курсант.

— А что преподавал Джон Шеска?

— Тактику. Но, как я упоминал, он уволился.

— С кем из оставшихся я мог бы поговорить о Мичуме?

Чтобы все устроить, потребовалось всего несколько минут и один телефонный звонок от генерала. Из трех преподавателей, которые обучали Мичума и остались в академии, один, как выяснилось, переехал в Вашингтон, другой болел гриппом, хотя и предложил Воорту заглянуть к нему домой, в кампус. Третий, полковник Марк Джакс, очевидно, сейчас на Трофи-пойнт — знаменитой аллее, откуда открывается замечательный вид на реку Гудзон.

— Во второй половине дня он обычно рисует. Но мы связались с ним по сотовому. Он ждет вас. Удачи.

Воорт выходит из кабинета и идет по кампусу. День клонится к вечеру, занятия закончены. Деревья стоят в золоте, спортивные площадки кишат курсантами — потными, в серых шортах, — играющими в американский или европейский футбол или занимающимися гимнастикой. Воорт проходит мимо квартиры начальника академии, главного зала, минует лужайки и сады, казармы Макартура. В конце концов он добирается до Трофи-пойнт, извилистой аллеи, вдоль которой установлены каменные скамьи и трофейные пушки.

Недалеко от начала аллеи он видит человека, сидящего у мольберта на маленькой табуретке.

Полковник Джакс оказывается ветераном трех войн — во Вьетнаме, Ираке и холодной, — вдовцом, который по утрам преподает стратегию ведения боя, а по вечерам пишет, судя по увиденному Воортом, вполне приличные пейзажи. Он выглядит мощным, но при этом странно изящным. Покрытая пятнами краски блуза, возможно, самая анархическая часть его одежды. Она покрывает колени, как фартук. Застывшая поза, короткие курчавые волосы и даже прямоугольные стекла очков в серебряной оправе придают ему какой-то геометрический вид, резко контрастирующий с мягкими, спокойными речными сценами на полотне: парусные шлюпки на фоне осенних гор.

— Я хорошо помню Мичума. На самом деле мы познакомились еще до того, как он поступил в академию, — на ежегодной службе в память морских пехотинцев, погибших во время взрыва в Бейруте. У меня там погиб племянник. У Мичума — брат Ал. Этот курсант мне нравился. Серьезный. Думающий. Мы с женой — она еще была жива — несколько раз приглашали его на обед. Он собирался стать кадровым офицером. Меня удивило, что он бросил службу.

— Люди меняются, — замечает Воорт.

— Не такие, как этот курсант, — отвечает полковник. — Наверное, что-то случилось, раз он ушел.

— Мичум был гомосексуалистом?

Полковник явно удивлен.

— Так вот что с ним случилось?

— Я только спрашиваю, — говорит Воорт.

— Знаете, с кем вам на самом деле надо о нем поговорить? — замечает полковник. — С Джоном Шеской. Мичум боготворил его. Они проводили много времени вместе. Для Мичума Шеска был героем.

— Кто такой Джон Шеска? — спрашивает Воорт, притворяясь, будто впервые слышит это имя.

— Настоящий герой. Вьетнам. Ирак. Он обладал редким сочетанием талантов. Гений на поле боя. Гений в аудитории. По-моему, отсюда его перевели в Пентагон.

— Он по-прежнему там?

— Не знаю.

— Что он преподавал? — На этот вопрос Воорту уже ответил бригадный генерал, но существует правило: всегда задавай один и тот же вопрос разным людям и смотри, будет ли ответ тем же самым.

Полковник наносит немного краски на полотно, от чего солнечные лучи становятся более оранжевыми.

— Науку побеждать, — говорит он. — Это был специалист по ОУ, настоящий специалист.

— ОУ? — переспрашивает Воорт.

— Простите. Привычка к сокращениям — забываешь, что другие люди их не знают. ОУ означает «оценка угрозы», — объясняет полковник, — сбор и анализ информации. Собрать информацию легко. Труднее понять, что с ней делать. Это и наука, и искусство. Угроз много, но какие из них принимать всерьез? Какие окажутся смертельными? С кем из потенциальных врагов придется драться?

— Это могло бы пригодиться и в полиции, — замечает Воорт, чувствуя, как учащается пульс в виске.

— ОУ, — продолжает полковник, качая головой, — требует настоящего таланта. Угадал — и встречаешь войну во всеоружии. Спасаешь тысячи жизней. Израильтяне расстреливают египетские военно-воздушные силы раньше, чем те успевают хотя бы оторваться от земли. Во время операции рейнджеров в 1993 году сомалийцы прослушивают наши радиочастоты. Не угадал — и случается Перл-Харбор или французы перед Второй мировой войной строят линию Мажино, вбухивая все средства в неправильную стратегию.

— А более современные угрозы? — спрашивает Воорт (пульс теперь стучит где-то в горле). Разрозненные факты начинают связываться; он напоминает себе, что нельзя спешить с выводами, но, слыша себя со стороны, знает, что наконец нащупал точку пересечения всех разнообразных историй, услышанных за последнюю неделю. — Где враги теперь, раз холодная война закончена?

Полковник откладывает кисть, поворачивается и, несмотря на перемазанную красками блузу, кажется лектором в аудитории.

— В наше время угрозы стали мельче, но смертельнее. Сейчас нас беспокоит не Россия, не нападение целой армии. Современная угроза — это один-единственный человек с бомбой, начиненной вирусами сибирской язвы, в подземке. Незначительная страна, где нет даже мощеных дорог, покупает ядерную боеголовку. Профессор, который ни разу в жизни не делал зарядку, не носит «АК-47», но одна его химическая формула может уничтожить Лос-Анджелес. Угрозы менее очевидны, последствия более ужасны. Один-единственный человек может причинить стране огромный ущерб. Раньше такого не было.

У Воорта сухо в горле.

— И именно полковник Шеска, кумир Мичума, был лучшим в оценке угроз, — говорит он.

— Именно этому он учил, — отвечает полковник Джакс, снова берясь за кисть и нанося краски на лично им сотворенную вечернюю реку. — И именно этим он занимался.

— Враги, о которых вы упоминали… современные… — Воорт смотрит на Гудзон: по нему его предки плавали на парусных судах, сражаясь с британцами за свободу, чтобы потом поступить в колониальную милицию ради безопасности, — больше не за границей. Они здесь. Прямо в нашей стране.

Полковник отрывается от картины, его глаза блестят.

— Я знаю, но скажите это борцам за гражданские права, — говорит он. — Вы читали «Дневник Тернера»?[92] Там подробно описывается, как сделать бомбу из удобрений, а потом кто-то это читает и взрывает федеральное здание в Оклахома-Сити. Свобода слова? Или что-то похуже? Вы правы, мистер Воорт. Очень многие военные считают, что следующее сражение состоится здесь, в США. Как справиться с угрозами, которые уже здесь? Где граница? Скажите мне, где в свободном обществе проходит граница между правом легально говорить самому и правом навеки заткнуть другого человека?

— Я полицейский, а вы военный. Не нам отвечать на этот вопрос.

Полковник склоняется над палитрой, выбирая краску.

— Вы правы. — Что-то в его тоне тревожит Воорта. — Правила устанавливают другие. Мы только следим за их соблюдением.

Воорт оставляет полковника рисовать и идет по берегу Гудзона к машине. Ветер со стороны горы Сторм-Кинг усиливается. Деревья гнутся. Листья летят в лицо. Река сердито бурлит, и парусные шлюпки торопятся под защиту маленьких гаваней на восточном берегу.

В канцелярии начальника академии Воорт в очередной раз начинает расспросы, надеясь связаться с полковником Джоном Шеской, бывшим преподавателем Мичума. Начальник размышляет, потом просит секретаршу поискать информацию.

Она появляется через десять минут.

— Похоже, он уволился из армии два года назад. Мичум ушел примерно в это же время.

Стараясь выглядеть профессионально и не более того, проявлять умеренное любопытство и не более того, Воорт спрашивает, нет ли у них нового адреса или номера телефона экс-полковника. Ничего не известно. Воорт спрашивает номер карточки социального страхования. Это конфиденциальная информация. Воорт спрашивает армейский идентификационный номер, последнее место службы или полное имя, включая второе имя или его первую букву. Пожалуйста, записывайте.

— Последним местом службы — года два назад — был Высший военный колледж морской пехоты в Квонтико. Потом он уволился.

— Проверьте ветеранские организации, — советует генерал Пратт. — У них есть подробные списки адресов. И Администрацию по делам ветеранов. Когда человек увольняется, сведения автоматически поступают к ним.

Воорт благодарит и уходит. Он пересекает плац, направляясь к главной стоянке, где оставил «ягуар», когда звонит сотовый телефон.

— Ты не поверишь, что я тут узнал. — Несмотря на плохую связь, голос Микки слышен достаточно отчетливо.

— Ты в Сиэтле? — Воорт замечает идущих в его сторону курсантов; до них около двадцати футов.

— В городе кофеен и дождя.

— Кажется, я знаю, что ты обнаружил, но это разговор не для сотового. Перезвони мне минут через десять, — говорит Воорт, собираясь за это время найти телефон-автомат.

— Ага, пора выпить еще кофе латте, — хмыкает Микки. — Если так пойдет и дальше, я смогу лететь без всякого самолета. Полечу сам — на кофеине.

Воорт заканчивает разговор и находит телефон-автомат в стороне от стоянки. Через несколько минут Микки перезванивает ему на сотовый и диктует номер телефона-автомата в Сиэтле.

— Ладно, Кон, так что я, по-твоему, узнал?

— Что наш инженер, который никогда не интересовался политикой и никогда не путешествовал, занимался чем-то опасным, но это не было связано с другими жертвами.

— В сущности, открылось совершенно новое направление. Все это дело постоянно расширяется, и так без конца. С меня шампанское, дружище. Ты был прав. Сначала я поговорил с его женой. По ее словам, это был настоящий ангел. Поговорил с соседями. Они сказали, что его можно было называть мистер Счастье. Он наряжался клоуном и развлекал детей. Приносил сандвичи с тунцом из «Ансельмо фудз», где он работал, на кухню Армии спасения. Потом я отправился к нему на работу, в чертову продовольственную компанию. Так? Всего один взгляд на мой значок — пусть и нью-йоркский, — и не успел я опомниться, как оказался в кабинете президента. Он в ужасе. Рядом — юрист. Они клянутся, что не имеют к этому никакого отношения. Они все время ждали, что кто-то появится. Они полагали, что на самом деле ничего не произошло, поэтому не собирались сами вылезать с информацией, но если бы кто-то объявился, они сказали бы правду.

— И что за правда?

— Крепко стоишь на ногах? Они называются продовольственной компанией, но на самом деле это всемирный конгломерат с чертовой прорвой подразделений. И то, где работал он, не имело никакого отношения к продовольствию. Отделение, в котором работал Лестер, занималось химическими исследованиями для министерства обороны. Противоядия на случай отравляющих химических атак. И это отделение должны были продать какой-то французской компании — со всеми потрохами, включая персонал. Наш парень собирался перебраться в Париж.

— С информацией.

— Именно. Он не имел права, поскольку подписывал соглашение о неразглашении, как и все остальные инженеры, но после его смерти они просмотрели его бумаги — кстати, уже упакованные для переезда — и нашли всякую всячину, которой там не должно было быть. Схемы. Формулы. Всякая совершенно секретная мура. Тем временем французы отказываются от покупки. Очевидно, они знали, что он привезет с собой. Ему, наверное, наобещали с три короба, когда он переберется в Париж.

Стоя в телефонной будке, Воорт видит, что вроде бы те же самые курсанты, которых он встретил на плацу, снова идут в его сторону. Они останавливаются возле будки, словно ожидая, когда освободится телефон.

— Французская компания — это не так уж плохо. — Воорт уже тянется к кобуре, но замечает, что эти курсанты выглядят постарше тех. — По крайней мере, не враги. В отличие, скажем, от какой-нибудь иракской компании.

— В том-то и дело, Кон. Французская компания ведет дела со всякими людьми, с которыми гражданам США запрещено торговать, с людьми, которым было бы весьма интересно узнать, для какого именно химического оружия армия разрабатывает противоядия.

Один из курсантов что-то говорит другому, и оба хохочут. Второй курсант опирается рукой о стекло будки. Движение вроде бы случайное, но провокационное. Оно означает «вылезай отсюда».

Воорту очень не хочется поворачиваться к ним спиной. Он продолжает:

— Но люди, с которыми ты говорил, наверное, представляли, что с Лестером Леви что-то нечисто. В Чикаго, да и к Джилл ФБР или полиция заходили и предупреждали о проблеме.

— Она уже Джилл, да? Не доктор Таун?

— По-моему, ты все равно понимаешь, о ком я.

— В компании уверяют, что никакого расследования по делу Лестера Леви не было, и, откровенно говоря, я не думаю, что они врут — уж больно сильно там все струхнули. Впрочем, можно проверить. У Леви приключился сердечный приступ. Французская компания вышла из игры. Украденные материалы нашли в его вещах, и в «Ансельмо» решили считать это промахом, а не нарушением. Зачем признаваться правительству и рисковать отношениями? Они повысили требования к службе безопасности. Установили новые правила для персонала. И решили: если вдруг появится следователь, сразу же рассказать все, что знают, в противном же случае — молчать. В конце концов, Леви умер, допросить его нельзя, а украденная информация, по их сведениям, в другие руки не перешла. Не было ни препятствия правосудию, ни опасности — ничего, в чем их можно было бы обвинить, если они не солгали при прямых вопросах. По их словам, они чисты.

«Н-да, — говорю, — все чистенько. Как вы можете быть уверенными, что он не передал информацию и в следующий раз у наших солдат в Ираке, Иране или Корее не откажут химические противоядия и они не посинеют, а глаза не вылезут из орбит?» Но этих трусов интересовало только одно: рассказал ли я уже о Леви военным? Я сказал, что позвоню им завтра. Так что сегодня ты еще можешь сделать это сам.

Курсант резко стучит по стеклу будки и указывает на запястье, изображая раздраженный вопрос: «Сколько ты еще будешь занимать телефон?»

Микки говорит:

— Поскольку ты знал, что я найду, ты там, случайно, не вычислил, кто его убил?

Воорт смотрит на трубку. Провод, маршрут для разговора, тянется из этой будки в телефонную систему округа Патнам. Направленный микрофон, нацеленный на стекло, может перевести колебания человеческого голоса о стекло в слова. Человек, умеющий читать по губам, наблюдая в бинокль, может «услышать» сказанное.

Джилл несколько дней назад говорила о паранойе.

«Но если я имею дело с какой-то разведывательной организацией, то в их распоряжении есть все эти средства».

— Я позвоню тебе вечером, — говорит он Микки. — Сообщи, где тебя найти.

— Не можешь говорить?

— Не уверен.

— Ну, ладно. Отправляюсь в Массачусетс, — говорит Микки. — Набираю мили по программе поощрения часто летающих пассажиров. Кон, ты считаешь, что Мичум был связан с теми, кто убил этих людей? Что он был одним из них, но передумал?

— Я не хочу никому навредить, — сказал тогда Мичум.

«Мичум не работал в фирме по подбору кадров, — говорит себе Воорт. — Вот почему я не могу ее найти. Я почти не сомневаюсь, что он каким-то образом сошелся с убийцами. Может быть, сначала он не понимал, чем занимаются его друзья. Но начал подозревать».

Оценка угрозы? Или устранение угрозы?

Сейчас, по телефону-автомату, Воорт говорит только:

— Кто-то наблюдал за Леви. Возможно, сейчас они наблюдают за тобой.

«Как эти курсанты наблюдают за мной».

Но курсанты не идут следом, не заговаривают с ним, даже не смотрят ему вслед, когда он уходит к машине. Оглянувшись, Воорт видит, что один из них зашел в телефонную будку, а другой, стоя спиной к Воорту подбрасывает в воздух резиновый мяч.

По дороге в город Воорт внимательнее, чем обычно, разглядывает другие машины в зеркале заднего вида.

Надо найти Джона Шеску. Он вполне может оказаться отправным пунктом.

И снова в памяти звучат слова Мичума, сказанные в баре неделю назад: «Я не хочу никому навредить».

Уже на мосту Джорджа Вашингтона Воорт спрашивает себя, чувствуя тошноту: «Кого еще они планируют уничтожить? Потому что они, несомненно, не остановятся. Кого еще они теперь сочтут угрозой? Микки? Джилл? Меня?»

Каждый год множество копов погибает в результате несчастных случаев.

Каждый год, без исключения.

Глава 12

Будущий убийца готовит домашнее задание. На дворе апрель 1969 года, он в спальне, сидит за письменным столом, наслаждаясь бегством от реальности. Домашнее задание простое, разгаданные тайны логичны и понятны. Когда учебник истории говорит Джону Шеске, что Вьетнам расположен в Юго-Восточной Азии, — это непреложный факт, который никогда не изменится, такой же предсказуемый, как восход солнца на Востоке. В дверях раздается мужской голос:

— Привет, Книжный Червь. Что будешь делать, когда черномазые хлынут на Цицеро-авеню? Швырнешь в них свой гребаный учебник?

Спальня маленькая, но опрятная: узкая кровать, зачитанные книги по истории и забранное решеткой окно, выходящее в переулок, где теплыми ночами сражаются коты, и их вопли смешиваются с криками папы и бабушки в доме. На стенах развешены флаг «Чикаго кабз», карта Вьетнама с отмеченными передвижениями войск, фотография команды борцов (в том числе и его), фотографии знаменитостей и вырезка из журнала «Тайм» о Джоне Ф. Кеннеди, погибшем, когда мальчику было тринадцать.

— Эй, толстяк, мне нравится то фото Мартина Лютера Коммуниста Кинга. Может, когда они хлынут на Цицеро-авеню, то пощадят тебя, пока будут насиловать твою бабку.

Даже не поднимая головы, юноша говорит:

— Я больше не толстый.

Юноша наклоняет гибкую шею настольной лампы, чтобы кружок яркого света освещал домашнее задание. Он находит сложный вопрос, которым учитель двенадцатого класса пытался одурачить учеников. Заменяет неправильную страну на карте — Лаос — на правильную — Таиланд. В географии, думает он, ошибку можно просто стереть — и все.

— Смотреть тошно, — рычит мужчина.

Все в нем пышет какой-то непропорциональной яростью, какая иногда охватывает невысоких людей. Мускулы торса, застарелая грязь на джинсах и футболке, кожа, обожженная трудом на солнце — он работает грузчиком на железнодорожной станции. Отец белокур, а его законный сын черноволос. У отца глаза карие, а у сына голубые. У отца узкое лицо, а сын скорее круглолиц. И сын крупнее. Предкам такие плечи давали силу копать уголь, забивать скот, таскать камни, пробивать штыком солдат.

— Папа, — по сравнению с яростью отца сын кажется лишенным эмоций. — Цицеро-авеню переходишь только ты — чтобы в субботу вечером пострелять в воздух из пистолета.

— Ты теперь спец по психологии горилл! Так живи с ними, если так их любишь.

— Когда-нибудь ты попытаешься напугать не тех людей. И они выстрелят в ответ.

— Ты просто не понимаешь, — резко возражает Майкл Шеска и заходит в комнату сына, подталкиваемый бездонным и бесцельным бешенством. — Это держит их в страхе, и они остаются на своей стороне. Там их больше, чем нас.

И юноша отвечает:

— Нас? Разве ты и я — одно и то же?

— Настоящий враг здесь, а не где-то еще, козел.

«Козел». «Толстяк». «Дубина». Эту песню юноша слышит каждый день, когда заходит в дом.

Но, несмотря на насмешки, он настоящий спортсмен. В спальне есть спортивный уголок, и он каждый день поднимает гири, накачивая бицепсы, предплечья, запястья, шею. В дверях закреплена перекладина. Джон Шеска работает над своим телом, как работает над домашними заданиями. И то и другое здесь — необходимые формы защиты.

Юноша наконец поднимает глаза на мужчину.

— О да, настоящий враг здесь.

— Заткнись, или я сам тебя заткну.

— У тебя больше не хватит на это сил.

Неделю назад школьный консультант написал о нем в характеристике: «Джон очень скрытен в школе. Я подозреваю проблемы дома, но он никогда не позволяет личным трудностям влиять на поведение».

Тренер по борьбе написал: «Джон — скрытый лидер. Другие мальчики охотно идут за ним. Но я никогда не встречал борца, у которого прорывалась бы такая контролируемая жестокость, какую я вижу у него. Я боюсь, что в этом парнишке скрывается чудовище, ждущее часа вырваться наружу. Надеюсь, Джон найдет способ обуздать его».

Его девушка призналась лучшей подруге: «Я знаю, что Джон любит меня, но он никогда не говорит о чувствах. Он старается притворяться дохлой рыбой, но в нем есть доброта. Я это вижу. И помогу ему».

Сейчас юноша обедает с отцом и бабушкой на маленькой кухне, под окровавленными Иисусами, святыми и крестоносцами, убивающими мусульман в Турции и Иерусалиме, на Мальте и в Испании. Еще на кухне масса фотографий нынешнего папы.

Мать вместе со своим возлюбленным, на которого мальчик похож, погибла в автокатастрофе, когда ребенку был всего год. В квартире очень чисто. На диване лежат журналы «Оружие и боеприпасы» для Майкла Шески и журнал Американского еврейского комитета «Комментари» для бабушки. Она выучила английский после приезда из Европы, смотрит некоммерческое общественное телевидение и состоит в Лиге женщин-избирательниц — настоящее политическое и социальное отклонение в Сисеро, белом пригороде Чикаго, где работают десятки тысяч негров, а жить не разрешается ни одному.

Мальчик сидит между отцом и бабкой, как и положено арбитру.

— Сегодня на станции, — начинает отец, отламывая кусок горячего свежего хлеба, — подрались нигер с поляком. Нигер порезал поляка.

— Ненавижу это слово, — говорит бабушка, наливая картофельную водку в стакан. Эта худая, крепкая женщина иммигрировала в Чикаго после того, как в Словакии ее мужа убили хорваты.

— Мама, — говорит отец, как будто этот спор у них впервые, как будто он объясняет десятилетнему ребенку, как работает велосипед, — единственное, что удерживает эту страну вместе, — деньги. Когда они иссякнут, все вцепятся друг другу в глотку.

— Неужели это мой сын? Неужели тебя действительно родила я?

— Передай, пожалуйста, горох, — говорит Джон.

— Будет настоящая бойня, — продолжает отец между большими глотками виноградного сока. Из-за состояния крови врач запретил ему употреблять алкоголь, и он перешел на сладкое. Шоколадки «Нестле». Кексы «Хостес». Пироги с ананасом. — Нельзя, чтобы столько рас жили вместе.

— Мне следовало бы оставить тебя в Европе. — Бабушка повышает голос. — Ты бы пришелся ко двору.

— Передай, пожалуйста, капусту, — говорит Джон.

— Я приготовила ее для тебя, Джон, — ласково говорит бабушка. — И добавила изюм, как ты любишь. — Она проводит жесткой ладонью по его затылку — ее любовь к внуку так же сильна, как презрение к сыну. — Джон, мы живем в особенной стране, где уживаются разные люди. — В ее голосе звучит пыл иммигрантки, которая сама выбрала страну, где ей жить, вместо того чтобы оставаться там, где выпало родиться. Для бабушки политика не просто тема ток-шоу. Она видела последствия плохой политики. В Восточной Европе плохая политика убивает. — «Спроси, что ты можешь сделать для своей страны», — так сказал президент Кеннеди, и, Джон, если ты любишь свою страну, если ты когда-нибудь будешь сражаться за нее, сбережешь ее от лап этих коммунистических убийц, я буду гордиться тобой. Джон Кеннеди знал, что насилие — не всегда зло. Все зависит оттого, ради чего оно совершается.

Политика вместо личных дел. Личные дела здесь слишком горючий материал.

— Я люблю ее, — отвечает Джон, и в голосе его больше чувства, чем он проявил за весь вечер.

— Знаешь, что такое настоящая любовь? Когда любишь даже после того, как разочаровался. Кто там колотит в дверь?

В дом буквально врывается Ратко Миловичек, лучший друг отца, местный житель в четвертом поколении — толстый, с двойным подбородком мужчина в шрамах от драк в барах, который работает на железнодорожной станции. Он чуть не трясется от возбуждения, сжимая в руках автоматическую винтовку Браунинга.

— Мартина Лютера Кинга застрелили в Мемфисе! Кто-то наконец его шлепнул!

Майкл Шеска грохает обоими кулаками по столу, давая волю праведному гневу.

— Кто это сделал?

— В трущобах Саут-Сайда начнется тарарам, — предсказывает гость. — Бери пистолет. Будем патрулировать окрестности. Идут все ребята.

— Я говорил вам, что этим кончится. — Майкл Шеска отталкивает стул так, что тот переворачивается. — Мама, меня не будет всю ночь. А ты, — он с отвращением смотрит на сына, — если они придут, бросай в них учебник истории.

К полуночи небо на востоке озарилось, а улицы заполонили машины, набитые людьми с оружием, направляющиеся к границе с Чикаго, и в новостях, доносящихся из открытого окна, Джон Шеска слышит о пожарах в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке.

— Пообещай мне, что ты никогда не будешь таким, как мой сын, — говорит бабушка.

Они сидят на крыльце, слушая далекие звуки стрельбы и сирен и глядя на вертолеты, летящие на восток, как, по словам бабушки, бывает в коммунистических странах.

— Обещаю, — отвечает мальчик.

— Очень неприятно это говорить, но иногда мне хочется, чтобы он попал в аварию или уехал.

— Мне тоже.

— И все это из-за одного человека. — Она качает головой, имея в виду беспорядки и пожары. — Джон, то, что я говорю, ужасно, но я рада, что у тебя другой отец. Пообещай мне, поклянись мне, что никогда не забудешь, сколько вреда может принести один испорченный человек.

Подобно большинству копов, Воорт воспринимает город в показателях угроз, которые тот представляет. Он всегда замечает разбитые фонари, человека в куртке с капюшоном, болтающегося в тени у подъезда, подростка, украдкой заглядывающего в окна припаркованных машин, высматривая новое радио, оставленный на виду чемодан или даже просто лежащие на полу монетки.

Прежде ему казалось, что все эти угрозы затрагивают только отдельных людей. После разговора с полковником Джаксом в Вест-Пойнте картина внезапно расширилась. Как будто весь город затаил дыхание, ожидая нападения.

Полковник Джакс сказал: «Опасность теперь — это не война. Опасность — это один-единственный человек с бомбой, начиненной вирусами сибирской язвы».

Семь вечера. Час пик подходит к концу, и Воорт, едущий через мост Куинсборо, неожиданно оказывается во власти страха, какой мог бы владеть полицейским в Бейруте или Тель-Авиве. Он обостренно осознает уязвимость машин, скопившихся на мосту. Они словно зависли в воздухе, во власти стратегически расположенной перекладины, тонкой полоски гудрона.

И вечерние покупатели в Куинсе, когда Воорт наконец добирается туда, словно нарываются на нападение. Даже вылетевший из аэропорта Кеннеди «Боинг-747» похож на висящий в небе игрушечный самолетик. Падая, он вспыхнет, превратившись из восходящей звезды в падающий метеор.

«Я узнала, где живет Джон Шеска. Здесь же, в Куинсе», — двадцать минут назад сказала по телефону Хейзел.

Воорт ведет «ягуар» по вновь ожившим улицам, заполненным старыми греками и новыми иммигрантами, ютящимися возле Ист-Ривер в виду освещенных башен Манхэттена, безлюдных, но все равно жгущих электричество. Узкие торговые улочки заполнены смешением языков и культур: ямайцы, индийцы, эквадорцы, афганцы. Новый век породил новую версию старого иммигрантского Нью-Йорка — города, населенного людьми, столь недавно прибывшими, что они объединяются скорее по этническим, чем по экономическим признакам. Каждое утро из района Астория медлительный поезд линии «Ф», связывающей Куинс с Манхэттеном, везет манхэттенских таксистов, уличных шлюх, продавцов газет, иммигрантов-медиков. Каждый вечер манхэттенцы перетекают в обратном направлении — в греческие ночные клубы Астории, индийские рестораны и галереи, выставляющие работы художников, сбежавших от высоких цен Сохо туда, где легче прожить.

Хейзел сказала: «Я выследила Шеску по номеру социального страхования. Он не регистрировал машину в Отделе транспортных средств, но водительские права у него есть. Он не числится в списках владельцев недвижимости — значит, снимает жилье, и я не могу найти его в общих ведомостях больших компаний, занимающихся недвижимостью, так что, вероятно, он в каком-нибудь мелком отделении».

Воорт уточняет дорогу у сикха, работающего на бензоколонке «Мобил»: Верпин-стрит недалеко от Континенталь-авеню. Он едет мимо аккуратных, обшитых вагонкой или пластиком домов с аккуратными газонами и оградами из цепей; на улице дети катаются на велосипедах. Район кажется безопасным и уютным. Из открытых окон доносятся обрывки иностранной музыки — для слуха западного человека скорее неблагозвучной, чем мелодичной. Сверившись с записями, Воорт останавливается перед двухэтажным, обшитым белым пластиком домом. В окнах нижнего этажа за шторами виден свет, наверху темно.

«Через час я встречаюсь с Джилл».

На звонок в дверь Шеска не отвечает — еще одно разочарование. Нападение на Джилл Таун вчера вечером показало, что те, кто убивает людей из списка Мичума, не намерены останавливаться. То, что ни он, ни Микки не смогли найти Фрэнка Грина, последнего из списка, в Массачусетсе, заставляет тревожиться и за этого незнакомца.

У Шески на стук не отвечают, и Воорт решает попробовать первый этаж. Там дверь открывает смуглый мужчина, только что вернувшийся с работы, судя по развязанному галстуку, мятой белой рубашке и купленному в магазине готовой одежды пиджаку.

Мужчина молодой — под тридцать, — довольно щуплый, с небольшим брюшком, на лице скорее любопытство, чем подозрительность — еще один признак того, что этот район, по крайней мере по стандартам большого города, считается безопасным.

В квартире работает телевизор: судя по заранее записанному смеху, там идет какой-то комический сериал на испанском. От острых запахов у Воорта разыгрывается аппетит.

Мужчина изучает полицейский значок Воорта, потом говорит:

— Джон снимает у нас верхний этаж. Он был женат на кузине моей жены. Она умерла.

— Не знаете, где его можно найти? — спрашивает Воорт.

— У него неприятности?

— Нет.

В конце концов, Воорт понятия не имеет, ждут ли Джона Шеску самые крупные неприятности в его жизни, но ему интересно, почему военный гений, бывший преподаватель Вест-Пойнта, бывший преподаватель современной военной тактики в Куонтико живет на втором этаже этого обшитого пластиком домика в Куинсе, пусть даже принадлежащего дальним родственникам.

— Я просто хочу поговорить с ним о деле, над которым работаю, — говорит Воорт. — Не знаете, когда он будет дома?

В голосе хозяина слышны извиняющиеся нотки.

— Он путешествует. Когда он уезжает, я забираю его почту. Я не видел его уже неделю.

— Его поездки связаны с работой?

— Он очень занятой человек.

— Куда он уехал? — спрашивает Воорт, размышляя, не услышит ли сейчас о Чикаго, Монтане, Ланкастер-Фоллзе или Массачусетсе.

— Он не обсуждает со мной дела. Думаю, ему очень скучно.

Хозяин пожимает плечами, и Воорт понимает, что в этом доме работа не считается главным в жизни. Работа обеспечивает деньги, чтобы люди могли получать удовольствие от более важных вещей: еды, семьи, футбола, кино.

— Не знаете, когда он вернется? — спрашивает Воорт.

— Он никогда не уезжает больше, чем на неделю. Что-нибудь передать?

Воорт вручает ему свою карточку. Настроение немного улучшается, хотя разочарование гложет. Он говорит хозяину, что квартал кажется мирным и приятным. Мужчина кивает.

— До того как я приехал из Кито, люди говорили мне, что Нью-Йорк — опасный город. Но здесь безопаснее.

Безопаснее, думает Воорт. Точно.

Уже в машине, по дороге на встречу с Джилл, он включает новости и слушает диктора, обеспокоенного ситуацией на Ближнем Востоке и здоровьем президента. Комиссар полиции решает, кого назначить новым главным детективом, когда на следующей неделе Хью Аддоницио уйдет на пенсию, продолжает диктор, словно намекая, что без Аддоницио преступления захлестнут Нью-Йорк, похоронив районы вроде того, который Воорт только что покинул, и оттолкнув город обратно в темные века, когда вечером люди прятались по домам, боясь выйти на улицу.

Нажимая на педаль газа, разгоняясь, чтобы вовремя успеть к Джилл Таун и сменить ее дневного телохранителя, Воорт размышляет, куда отправился Джон Шеска.

В Массачусетс, как Микки?

Или это он пытается убить Джилл Таун?

— Надо будет пересечь долину, — говорит капитан новому лейтенанту, Джону Шеске из Сисеро. — Там будут джунгли, — добавляет капитан, когда они — в кондиционированном куонсетском ангаре[93] — склоняются над зелено-коричневой топографической картой.

— Так точно, сэр.

На дворе 1972 год.

— Несколько патрулей в этом районе попали в засаду. Мы получили информацию, что в Док Хо спрятано вражеское оружие.

Капитан сворачивает карту и достает из письменного стола папку с личным делом. Он — кадровый офицер, во Вьетнаме уже третий срок и повидал множество лейтенантов, но говорит Шеске, что тот хорошо поработал. На него произвело впечатление, что Шеска выучил вьетнамский, что вполне подходит дня разведки, но, как и сам капитан, отправился во Вьетнам добровольно.

— Ты патриот. Хорошо проявил себя под огнем. Если на вас нападут, вызывай по рации тяжелые вертолеты. Мы будем держать их наготове.

Несколько часов спустя Джон Шеска ведет под горячим дождем дюжину младших сержантов, одного капрала и сержанта по имени Чарли Манн по узкой тропинке, зигзагами поднимающейся в гору. Дождь промочил его насквозь, даже под шлемом. Что-то мелкое, мокрое и живое, кажется, грызет ступню правой ноги. Однако есть в буйной анархии леса что-то, заставляющее его чувствовать себя в своей стихии, — то, как она отталкивает сомнительную цивилизацию. Здесь не нужно иметь дело с людьми как таковыми — только с материально-техническим снабжением, стратегией, математическими величинами.

На самом деле он почувствовал себя свободным, покинув Чикаго, подружку, друзей, отца. Теперь пот льется ручьями под формой, от чего кожа становится скользкой, и стекает по ногам. Жара давит на легкие. Жидкий воздух наполнен запахами гниющей древесины и мокрой земли.

Где-то вдали слышится протяжное: «Каа! Каа!» Возможно, это макак-крабоед, но, может быть, и человек, подражающий крику животного.

«Эта куча листьев выглядит неправильно. Я не видел по дороге других куч, так почему эта оказалась здесь?»

Шеска садится на корточки, делая знак своим людям держаться в стороне. Рассматривает ее и — с расстояния в пять футов — замечает, что растительность над этим местом кажется более коричневой. Увядшей.

Никаких веревок или проводов не видно.

Шеска находит обломок бамбука, очищает от червей и осторожно смахивает верхние листья.

Под листьями — сложенные крест-накрест пальмовые «опахала».

— Черт, лейтенант. Это же западня!

Дно ямы в два фута шириной утыкано острыми бамбуковыми кольями, наконечники которых измазаны темно-коричневым сухим дерьмом.

— Засыпать, — командует он восхищенным людям, которые могли бы свалиться в яму.

Два часа спустя у опушки джунглей внезапно показывается Док Хо. С расстояния в полмили деревня кажется мирным скоплением хижин, свиней и трогательно крохотных рисовых полей, прильнувших к ступенчатому склону горы. Название похоже на солдатскую шутку:

— Привет, дружище, как зовут доктора во Вьетнаме, которого лучше не посещать, если хочешь быть здоров?

— Док Хо, любезный. Док Хо-Хо-Хо.

Дождь перестал; время к вечеру, с громким плеском падают огромные капли воды, стекая в лучах солнечного света с листового полога над огромными папоротниками и веерами листьев.

С опушки леса Шеска разглядывает в бинокль деревню и, за подготовленным к выжиганию полем, вырубку, ныне заваленную стволами махагониевых деревьев. Добраться до деревни незамеченными невозможно. Впереди пеньки, перемежающиеся с гниющими бревнами, которые даже не продадут — просто сожгут. Все выглядит так мирно… как невинная деревня или подготовленная ловушка.

Мелькает мысль, что понятия «нормальный» здесь не существует. В лучшем случае перед ним — меняющаяся иллюзия, которая в данный момент, в бинокль, состоит из роющейся в земле свиньи. Мальчик разговаривает со стариком в конической крестьянской шляпе из тростника.

«Что ж, дома все тоже было ложью. По крайней мере, здесь все очевидно».

— Вы двое — за мной. Остальным ждать, пока мы не дадим знак подойти.

Люди кивают, расступаются, перестраиваются у него за спиной. Они ему доверяют.

Но не успевает Джон Шеска сделать хотя бы шаг из-под защиты деревьев, как на них набрасываются сидевшие в засаде враги.

К тому времени, как Воорт заходит в Музей современного искусства, чтобы встретиться с Джилл и заступить на место телохранителя, он осознает, что возле квартиры Джона Шески поддался оптимизму. Бывший военный, или кто он там теперь, — всего лишь еще один возможный ключ среди десятков других, какие могут привести к убийце Мичума. И любой путь может оказаться тупиковым.

Микки уже в Ланкастер-Фоллзе, думает Воорт. Хейзел все еще возится с компьютерами. Детективы опрашивают соседей Мичума. А другие детективы, в Эванстоне и Сиэтле, заново проверяют «несчастные случаи», при которых погибли тамошние жертвы.

Через вращающиеся двери Воорт проходит в переполненный вестибюль и видит идущую к нему Джилл. Его охватывает столь мощная волна вожделения, что на мгновение он лишается способности мыслить. Бывают женщины, очарование которых усиливается с каждой встречей, словно красота нарастает слоями и каждая встреча открывает больше.

На ней облегающее платье из белого шелка, подчеркивающее изгиб бедер, стройность ног. Левое плечо обнажено, правое пересекает тончайший ремешок. Рыжие волосы заплетены в косу и уложены короной, шею обвивает одна-единственная нитка белого жемчуга. Воорт еще ни разу не видел ее на высоких каблуках. Так она кажется выше, маленькие груди выступают вперед. Джилл словно летит к нему на цыпочках, хотя он и слышит резкий стук каблучков на фоне звуков струнных инструментов и говора толпы.

— Конрад, что ты узнал?

— Ничего.

Она подхватывает его под руку, словно близкого друга, словно у них свидание.

— Ты точно не против того, чтобы застрять здесь на весь вечер? Организаторы обязаны присутствовать, но если ты не хочешь, мы можем уйти раньше.

— Ничего страшного.

Атриум перед входом забит мужчинами в дорогих пиджаках или смокингах и женщинами в вечерних платьях. Большая часть наличествующих драгоценностей обычно хранится в сейфах и застрахована на суммы, какие в Астории берут за целые дома. В бельэтаже струнный квартет Джуллиарда играет Моцарта. На обоих концах главного атриума, у эскалаторов, вовсю работают два бара с шампанским.

— Деньги идут на лекарства для «Врачей без границ», — говорит Джилл, затягивая его в водоворот толпы. — В Судане и Нигерии эпидемия холеры, а теперь еще и в Палестине.

Всего неделю назад Воорт ни в чем бы не усомнился, но теперь он не может не думать: «Или же деньги попадут к Абу бен Хусейну?»

Его размышления прерваны звоном разбитого за спиной стекла. Джилл подскакивает, а Воорт резко оборачивается, сунув руку под пиджак. Пальцы нащупывают рукоятку пистолета.

— Простите, — говорит официант в белом пиджаке, уронивший поднос на мраморный пол, и наклоняется, чтобы собрать осколки. Лужицы шампанского и осколки стекла сверкают и хрустят под ногами. — Надеюсь, я никого не задел, сэр.

Лицо Джилл белое, как ее платье. Воорт чувствует, как пот выступает под мышками и стекает по спине. Он не успел достать пистолет. Не видел, что произошло, даже не заметил, из-за какого неловкого движения упал поднос. Он был слеп, а теперь в горле сухо, и в голове бьется: «Будь это нападение, оно бы увенчалось успехом».

— Всего лишь пролилось немного шампанского, — говорит он официанту, снова беря руку Джилл в свою с уверенностью, какой на самом деле не чувствует. Их бедра соприкасаются, и его словно прошивает электрический разряд.

— Я всегда нервничаю, принимая жертвователей. — Она тоже притворяется беззаботной, и Воорт оценивает усилие. Но он предпочел бы уйти. Ведь пребывание на людях не остановит «несчастных случаев». Сердечный приступ у Лестера Леви в Сиэтле произошел на людях: в лифте, по пути на работу.

— На самом деле нам лучше уйти, — шепчет он.

— Еще полчаса. Я не могу просто исчезнуть.

Настроение меняется. Теперь они похожи на фланирующую пару, а не на детектива и его подопечную. Воорт не первый раз на подобных мероприятиях. Один-два вечера в месяц он проводит на благотворительных собраниях. На прошлой неделе это был «Проект очистки реки Гудзон». Месяц назад — «Союз сельвы». Посылаешь по почте чек. Надеваешь смокинг. Болтаешь с людьми, которые зарабатывают деньги на городском хозяйстве, и с их женами, которые эти деньги тратят.

Неожиданно оказывается, что, прогуливаясь по галереям, где выставлена постоянная экспозиция музея: «Кувшинки» Моне, мексиканские сапатисты, — Воорт представляет свою спутницу знакомым не реже, чем она представляет его.

— Познакомься с членом городской комиссии по жилищному строительству, — говорит Воорт Джилл, останавливаясь перед энергичным лысым мужчиной и его более молодой и высокой женой с некрасивым лицом.

Женщина окидывает их оценивающим взглядом.

— Вы хорошо смотритесь вместе, — шипит она, подразумевая более тесную связь.

— Благодарю вас, — отвечает Джилл, не пытаясь исправить ошибку.

— Мистер Трамп? Это мистер Воорт, — говорит Джилл, когда они сталкиваются с пухлолицым строительным магнатом, имя которого у всех на слуху благодаря казино, кондоминиумам и громким бракоразводным процессам.

— Мы с мистером Воортом знакомы, — отвечает Трамп.

Воорт представляет ее редактору журнала «Роллинг стоунз». Джилл представляет его директору больницы «Маунт Синай» и ректору Рокфеллеровского университета. Воорт обменивается шутками с владельцем бейсбольной команды «Нью-Йорк метс».

— Ты весьма известен для детектива, — замечает она. И тут же:

— Ой-ой-ой… — Это к ним проталкивается ведущая отдела светской хроники «Дейли ньюс». Струнный квартет играет бодрое попурри из «Каирского гуся» Моцарта. — Джилл! Где ты подцепила Конрада Воорта? И, что гораздо важнее, — продолжает она театральным шепотом, — как ты сохраняешь задик таким маленьким? Я хочу такой же задик. Я пытаюсь добиться такого задика. Я бегаю. Я вишу на этом ужасном металлическом приспособлении, которое купил мне муж, — прямиком у испанской инквизиции. Ни диета, ни спа не помогают. Но признайся: у вас роман? — спрашивает она, ибо работа дает ей право совать нос в чужие дела.

— Я просто поддерживаю благое дело. — Воорт кивает на плакат «Врачи без границ».

— Мы друзья, — добавляет Джилл, игриво сжимая руку Воорта. И не отпускает.

— Ах, друзья, — подмигивает ярко накрашенная журналистка, стискивая фирменную кружку кофе «Блю маунтин», и в этот миг у Воорта начинает пищать пейджер. — Друзья… — Нежному высокому голосу вторят цимбалы. — В смысле как были друзьями Антоний и Клеопатра? Как Ромео и Джульетта?

— Скорее как Малыш Рут и Лу Гериг, — улыбается Воорт.

— Дорогой, вы хотите сказать, что эти знаменитые бейсболисты были геями?

— Бежим, — шепчет Джилл и тянет Воорта к ближайшему эскалатору, который уносит их наверх, к мини-вертолетам, свисающим с потолка четвертого этажа. Но Воорт замечает высокого, седого человека, который ступил на эскалатор следом за ними. Седой пристально смотрит на Джилл, а его правая рука исчезла в кармане.

Воорта снова бросает в пот: он понимает, что этот человек шел за ними, пробираясь все ближе, уже минут десять. И каждый раз, когда Воорт оглядывался, седой был неподалеку.

«Мне следовало настоять, чтобы мы ушли».

— Позволь мне приготовить тебе обед — чтобы отблагодарить за то, что терпишь все это, — смеется Джилл.

Рука седого по-прежнему в кармане. Наверху толпа на мгновение разделяет их, и Воорт уже думает, что ошибся, но потом снова замечает седого: тот стоит — спиной к Джилл — в пяти футах позади нее и смотрит вверх, на потолок и подвешенные на тросах вертолетики.

— Давай выбираться отсюда, — говорит Воорт.

— Это будет невежливо. Но здорово, — отвечает Джилл.

Внезапно начинается давка. В результате естественного движения посетителей на какой-то миг слишком много народу скопилось на верхнем этаже, и человеческим потоком Воорта относит от спутницы. Сначала их разделяет пара футов, но расстояние растет.

Джилл пытается протолкаться к нему. Воорт видит, как стоявший сзади высокий мужчина начинает поворачиваться к ней, словно выжидал удобного момента, словно теперь наконец двигается целенаправленно. Где-то слева от Воорта раздается громкий смех, заглушающий его крик: «Джилл!» — и она исчезает из виду, но Воорт знает, где она, потому что видит, что высокий нашел брешь в толпе и, воспользовавшись ею, протискивается вперед. Серые глаза встречаются с глазами Воорта.

«Я не смогу остановить его».

Рука высокого ныряет под камербанд,[94] и тут рядом с Воортом раздается женский вопль:

— Я здесь, Фред! Фред!

Воорт врезается в женщину, с силой толкая ее на толстяка справа.

Но он двигается слишком медленно. Сознание наполнено ужасным ощущением опоздания.

Глава 13

Вьетнамцы появляются позади лейтенанта Джона Шески, выскакивают из леса, когда тот делает шаг на расчищенный участок. Пули секут папоротники и деревья, хлещут вязкую землю, рассекая их зону обстрела так же основательно, как линии прочерчивают миллиметровку.

Пронзительно вопят птицы. Листья разлетаются в зеленые клочья. В первую же секунду падают четверо. Один из них кричит:

— Мэри!

Однако, несмотря на внезапность и скорость атаки, разум Шески работает логически, укладывая весь мыслительный процесс в доли секунды. Он инстинктивно отдает приказы.

— Дымовые гранаты!

Выраженное словами, его решение прозвучало бы так: «Они позади нас и справа. Наш единственный шанс — бежать к тем срубленным деревьям и использовать их как прикрытие. Если мы останемся здесь — погибнем».

— Сюда!

И вот они бегут. Сержант Манн отстреливается. Еще один рядовой упал, и Шеска, слыша свист пуль над ухом, пытается определить, не стреляет ли кто из-за бревен.

«Если там нас поджидают, мы погибли».

Но стреляют только сзади.

«Этому вражескому командиру следовало поставить людей за бревнами, но он слишком уверен в себе. Один из его людей поспешил стрелять, они упустили внезапность».

Шеска достигает ближайшего бревна — огромного, с обрубленной верхушкой, источенного термитами куска красного дерева, в который пули вонзаются, словно поглощаемые влажной древесиной.

Их осталось трое: Шеска, сержант Манн и рядовой родом из Чикаго. Рация и радист лежат на открытом месте, до них десять ярдов. Вызвать авиационную поддержку невозможно.

Стрельба стихает. Тишина кажется оглушительной.

«Этот командир сделал одну ошибку. Могу ли я заставить его совершить еще одну?»

Нападающие, полагает Шеска, сейчас готовят боеприпасы, возможно, перемещаются, выискивая места получше. Он приподнимается, не высовываясь из-за бревна. И кричит, стараясь, чтобы в голосе звучала ярость, хотя он совершенно спокоен. Кричит на прекрасном вьетнамском (Шеска-актер, Шеска-игрок):

— Товарищ, ты допустил ошибку!

«В худшем случае ничего не изменится. Но может быть, я смогу заставить их промедлить».

Он орет, словно взбешен:

— Вы напали на своих советских союзников! Так-то вы обращаетесь с друзьями?

Абсурдно. Но огонь не возобновляется. Шеска, вдохновленный, продолжает, стараясь, чтобы в голосе звучали презрение и возмущение:

— Мы — советские разведчики, переодетые в американскую форму! Возвращаемся с планами американской базы в Дананге! Вас должны были предупредить! Вы обязаны проводить нас до границы, а не стрелять!

Дурацкая шутка. Величайшая, чудовищная ложь войны. Но Шеска слышал доклады, что время от времени во вражеских отрядах появляются русские. Шеска должен превратить голос в оружие. Шеска вбирает всю ярость, гнев из-за погибших подчиненных, гнев, накопленный за всю жизнь, в могучую волю.

«Мне надо удержать их от атаки до темноты».

— Назовите свою часть!

Шеска надеется, что раненые солдаты на холме не очнутся, не закричат по-английски, разоблачая ложь.

Чарли Манн таращится на него, на узком лице уроженца Западной Виргинии написано благоговение. Сержант чуть-чуть понимает вьетнамский. Это храбрый ветеран на четыре года старше, грубоватый и умный, — и он скрещивает пальцы на удачу.

И на этот раз ему отвечают по-вьетнамски. Смысл сказанного сводится к простому: «Врешь!»

Но они не стреляют. Они считают, что он лжет, но не уверены на сто процентов, а ошибиться в таком деле не хотят.

Теперь Шеска становится европейским колонизатором, насмехающимся над ничтожным вьетнамцем так, как он читал об этом в книгах по истории.

— Разве Хо Ши Мин делится с вами всеми военными планами? Разве генерал Зиап звонит вам по телефону каждый раз, когда планирует разведывательную операцию? Сделайте еще одну ошибку — и будете жалеть так, что даже представить себе не можете. Я хочу поговорить с вашим советским офицером связи.

Это может и не сработать, мелькает мысль. Но вьетнамец снова ругается. Здесь, разумеется, нет никакого «советского офицера связи».

«Если это солдаты регулярной северо-вьетнамской армии и у них есть рация, они ею воспользуются. Если это вьетконговцы, у них рации может и не быть».

До них доносится:

— Выходите, проверим вашу историю!

— Свяжитесь с моим начальником, полковником Алексеем Грудоновым — его временный штаб расположен в деревне Лу Нок, — отвечает Шеска. Имя он придумал, а деревня находится на вражеской территории в тридцати милях отсюда.

— Дайте нам вашу рацию!

И Шеска смеется!

Он по-настоящему вошел в роль. Вошел настолько, что двое товарищей широко открывают глаза при виде таланта, брызжущего ключом из молодого лейтенанта, с которым они познакомились несколько дней назад. Шеска на самом деле покраснел, черты лица затвердели и искривились. Он похож на разгневанного надсмотрщика.

— По-твоему, Грудонов будет говорить по рации, которую могут услышать американцы? Не приближаться к нам! Пошлите гонца.

Они снова ругаются… но не стреляют. Может быть, думает Шеска, гонца они уже послали. Проходит несколько часов, свет начинает угасать, снова наползают тучи, скоро на джунгли опустится тропическая тьма. Шеска кричит, чтобы показать врагам, что он еще здесь:

— Вы еще не получили ответа?

Потом поворачивается к своим людям и, видя по глазам, что страх становится все сильнее и скоро может их выдать, жестами изображает, будто ползет. Они выскальзывают из-за бревна.

Десять футов преодолели благополучно.

На пятидесяти футах вражеский командир требует доказательств, что Шеска за бревном.

Один из раненых солдат приходит в себя и начинает кричать по-английски:

— Доктора!

Из-за деревьев начинается стрельба, но на этот раз Шеска по вспышкам может определить, где враги. Их слишком много.

— Если они выйдут из-за деревьев, скосите их, — шепчет он. — В противном случае не стрелять.

Но третью ошибку враги не совершают.

Полчаса спустя американцы продираются по лесу в направлении дома, используя компас, но потом Шеска приказывает остановиться, вернуться назад по своим следам и занять позицию возле тропы, по которой они бежали.

— Лейтенант, вы рехнулись?

— Эти козлы погонятся за нами. Они слишком злы и будут торопиться. Они будут делать ошибки.

Так и происходит. Шеска и его люди уничтожают вражеский патруль. А позже доклад о проявленных Шеской находчивости, хладнокровии, актерском мастерстве и управляемой ярости попадает от его капитана к некоему майору. И этот майор — у которого редкая специальность и особые потребности, — в свою очередь, запрашивает полное досье на Шеску.

С особенным удовольствием майор читает результаты психологического тестирования. Он сидит в отдельном кабинете, вдали от других офицеров. При чтении он то и дело хмыкает, а иногда произносит вслух особо заинтересовавшие его слова и фразы.

— Сильно развитое чувство сострадания, — бормочет он в какой-то момент. И через несколько секунд: — Беспощаден.

Майор из управления по связям с общественностью оказался высоким и болтливым. На взгляд Шески, он больше похож на гитариста из рок-группы, чем на военного: буйная, густая борода и ленивая поза, более подходящая актеру из модного спектакля «Волосы», чем солдату.

— Зови меня Ник, а не майор Рурк, — говорит он.

Он даже носит не форму, а шорты цвета хаки, открывающие бледные, крупные ноги, и яркую тропическую рубашку с рисунком в виде красных орхидей. На ногах — идиотские белые носочки и кожаные сандалии. Эдакий турист на Гавайях. Раздражающе громогласно болтая, он ведет Шеску к установленному на улице столику в популярном сайгонском кафе.

Улица забита народом. Из репродуктора какого-то бара доносится рок-н-ролл — играет «Грейтфул дэд». Если бы в толпе не мелькали люди в форме, могло бы показаться, что войны нет вообще.

— Подцепил, черт побери, грибок, — говорит майор. — Поэтому нужно все время проветривать пальцы ног. Поэтому я ношу сандалии, а поскольку приходится носить сандалии, то и все остальное должно соответствовать. А журналисты из-за этого думают, что я пацифист. Вот ведь лживые либеральные придурки. Что будешь пить?

Шеска заказывает пиво «Сан-Мигель», хотя предпочел бы уйти. После засады прошла неделя, и он согласился на эту встречу только потому, что получил приказ. Мысленно он все время возвращается к патрулю, к звукам, к тропинке, к воплям обезьян.

«Могли я что-то сделать иначе — и спасти ребят?»

Ему плевать, что позже выяснилось: вьетконговцы поджидали их, как охотники в засаде.

А майор Ник Рурк потягивает добытый на черном рынке «Джонни Уокер ред».

— Они знали, что вы идете. Ты герой. — Он пытается подлизаться к Шеске и явно выполняет какой-то бестолковый запрос управления по связям с общественностью. — Эта русская бредятина, которую ты придумал, спасла твоих людей. Отличный материал, — он подбрасывает наживку, — для журнала «Лайф».

— Нет.

— Дружище, — настаивает майор, будто лихой рекламщик из «Огилви энд мазер» с Мэдисон-авеню, и качает головой, словно Шеска упустил самое главное, — ты разве не знаешь, что бывает с героями? Они отправляются домой! Произносят речи. Это билет на выезд! Разве ты не хочешь увидеть подружку, родных?

— Погибли двенадцать человек.

— Тебе не нужна слава?

— Этим журналюгам плевать, кого выжимать.

Улещивавший Шеску пропагандист выглядит удивленным, сбитым с толку, раздраженным. Наконец он пожимает плечами:

— Что ж, я старался.

Но когда Шеска хочет встать, майор рычит совсем другим голосом:

— Разве я сказал, что мы закончили?

Шеска садится, удивляясь тому, что высокий человек теперь смотрит на него еще пристальнее. Полусонные шуточки перестроились в военную прямоту. Изменение потрясающее.

— Видишь там, внутри, женщину в синем? — спрашивает майор Рурк.

Он кивает на вьетнамку, которая стоит в баре к ним спиной и разговаривает с мужчиной в тропическом костюме.

— Она учит вьетнамскому капитана из разведки, ну и заодно спит с ним. Каждый раз, когда она что-то узнает у него, она приходит сюда и рассказывает человеку в баре.

Шеска чувствует, как откуда-то изнутри поднимается волна гнева.

— Маршрут моего патруля?

— В том числе.

Шеска снова приподнимается, и снова майор рычит:

— Допивай пиво.

Он откидывается на спинку стула, театрально раскидывает руки, снова превращаясь в болвана, и подставляет лицо солнцу.

— В Миннесоте так не позагораешь! Там у нас снег по нескольку месяцев.

«Ладно, я должен чего-то подождать», — думает Шеска и тянет пиво, не чувствуя вкуса, а майор болтает о рыбалке и суперкубке по американскому футболу.

— Кто бы вообразил, что Джо Намат сможет побить «Балтимор колтс», — говорит он.

Наконец женщина проходит мимо их столика. Хорошенькая, не больше двадцати трех лет, с длинными черными волосами. На ней обтягивающее темно-синее шелковое платье с разрезом и белые туфельки на высоких каблуках, отчего длинные ноги кажутся еще длиннее.

Она садится на мотороллер.

— Смотри, — говорит майор.

Внезапно раздаются визг тормозов, крик, и женщина, словно большая кукла, взлетает в воздух. Руки и ноги вертятся, словно сделаны из тряпок, а не из плоти.

— Похоже, с ней произошел несчастный случай, — замечает майор Рурк и тянется за бумажником.

Вокруг тела собирается толпа.

Майор платит по счету. На улице их подбирает армейский «форд».

— Кто вы? — спрашивает Шеска.

Сидя рядом с майором на заднем сиденье, он чувствует запах лосьона после бритья и видит поры на лице — наследие давних прыщей.

— Одно время он был профессором, — отвечает майор Рурк. — Одно время — бизнесменом. Ездил в Гонконг и возил контрабандой оружие из Пекина. Одно время был даже профессиональным флейтистом. Разъезжал по разным странам с концертами. Он занимал очень высокое положение в их разведывательной системе.

— Я слушаю.

— Ты великолепный боец. Говоришь по-вьетнамски. Можешь притворяться, даже под давлением. Понимаешь разницу между обдуманным и безрассудным риском. Психологический профиль у тебя подходящий. Ты вспыльчив, но чувствуешь границы приличий. Это очень важно, чтобы события не вышли из-под контроля. И наконец, у тебя на них зуб. Мы заметили, что в этой области такая мотивация, как месть, может помочь.

— В этой области?

— Несчастные случаи, — говорит майор, — бывают с кем угодно. Боссы этой женщины никогда не узнают, раскрыли мы ее или ее просто сбила машина. А нам надо защитить человека, который рассказал нам о ней. Защитить его, избавиться от нее. Сунь Цзы сказал: «Война — путь обмана. Поэтому если ты и можешь что-нибудь, показывай противнику, будто не можешь».

— Кто такой Сунь Цзы?

— Величайший китайский полководец. Надо учиться у врага. Ты любишь историю?

— Да.

— Я одолжу тебе несколько книг. Сунь Цзы. Макиавелли. Клаузевиц. Наполеон. Сунь Цзы сказал: «Лучшее из лучшего — покорить чужую армию не сражаясь». — Рурк впивается в лейтенанта глазами. — Решай. Сейчас.

Но Шеска говорит только:

— Значит, о том, что нас будут ждать, вы знали еще до того, как мы ушли на задание.

— Проверить это можно было одним способом: послать вас туда. Будь там тяжелые вертолеты, вьетконговцы бы не напали. Мы были готовы прийти, как только вы связались бы с нами. Ты видишь ошибку в логике?

— Я потерял двенадцать человек.

— И в конечном счете спас несколько сотен.

Шеска долго молчит. Потом спрашивает:

— А зачем журнал «Лайф»?

— Если бы ты хотел прославиться, я бы тебе помог. Но на этом бы все и закончилось. Нам не нужен парень, который любит журналистов.

— Вы ищете и других людей… имеющих зуб?

— Например?

— Сержант Манн. — Шеска называет имя человека, который много лет спустя умрет рядом с Мичумом. — И, майор, еще вопрос, если позволите. Вы всегда так одеваетесь?

— Я не врал насчет тропического грибка. Он действительно портит пальцы на ногах.

В Музее современного искусства Воорт кидается к человеку, который следовал за Джилл и уже добрался до нее: его седую голову и ее голое плечо разделяют всего полдюйма.

«Мне не видно, есть ли у него что-то в руке».

Приходится толкнуть кого-то еще в сторону седого. Время замедляется. Женщина, которую Воорт толкнул, падает, сбивая еще кого-то, — эффект домино. Мир разбивается вдребезги. Вечерние платья налетают на смокинги. Бьется стекло. Локоть въезжает в живот незнакомцу. Кусок картины «Эхо крика» исчезает за стеной тел.

Из толпы раздаются крики боли и страха, но рука седого еще не дотронулась до плеча Джилл.

Воорт прорывается вперед, хватает запястье, выворачивает его и вознагражден вскриком боли, но в толпе наконец начинают понимать, что происходит. Мужской голос приказывает:

— Прекратите!

А прочие, похоже, стараются удрать.

— Что происходит?!

— Он бьет того типа.

Воорт укладывает злоумышленника на пол лицом вниз, упирается коленом в спину.

И тут у него за спиной раздается перепуганный голос Джилл:

— Доктор Фейнголд? Это вы?

Черт.

Джилл хватает Воорта за плечо:

— Перестань! Доктор Фейнголд был моим руководителем в Колумбийском университете!

Воорт весь в поту. Доктор Фейнголд, ошеломленный, еще не успевший рассердиться, поднимается. Известный терапевт, шестидесятилетний кумир коллег, сейчас больше похож на восьмилетнего мальчишку, наказанного за проступок, которого не совершал. Морщась, потирает запястье. Он не понимает, что произошло. Он не привык к насилию, к тому, что все происходит так быстро. Вблизи доктор Фейнголд выглядит старше и потрепаннее, чем издали, когда загар, худоба, дорогой костюм и прекрасная осанка делали его моложе. Теперь Воорт видит бледно-розовую кожу под редеющими волосами. Да и мускулов не чувствовалось. Атрофировались от изнеженной жизни.

— Я издали тебя узнал, — говорит Фейнголд Джилл.

Воорт пытается объясниться, и доктор, все еще скорее обрадованный, что не пострадал, чем сердитый, удивляется:

— Полиция? Вы из полиции?

Джилл извиняется, успокаивает старика, ловко уводя его в сторону, к стене. Зеваки теряют интерес к происходящему. Вокруг снова начинаются спокойные разговоры.

Сердце Воорта колотится. «Из меня никогда не выйдет агента секретной службы», — думает он. При каждом выходе президента, даже при каждом взгляде на президента незнакомого человека, ты обязан наблюдать, напрягаться и следить за движениями рук. Обязан вычислить по неуловимому изменению выражения лица, представляет ли этот человек угрозу.

Пока Джилл объясняется с доктором Фейнголдом, Воорт слышит писк пейджера. Звонит Хейзел.

Он ныряет в коридорчик неподалеку, откуда хорошо видно и Джилл, и вход в мужскую уборную. Набирает номер Хейзел.

— Ты развлекаешься, а я работаю, — замечает Хейзел, услышав смех на заднем плане. Мероприятие вернулось к нормальному течению.

— Да уж, в жизни так не веселился. — Воорт вытирает пот с лица.

— Ну, я тут проверяла еще базы данных по Шеске — просто так, вдруг еще что найдется. Абсолютно всё: списки покупок по почте, налоговые ведомости, гражданские иски.

Воорт видит, что кучка людей осторожно наблюдает за ним. Хейзел продолжает:

— Потом я взялась за документы по уходам в отставку. Ты был прав. После демобилизации дела солдат передаются в архив Администрации по делам ветеранов, с автоматической регистрацией для льгот. Лекарства. Доступ в военные магазины. У отставников пожизненная связь с АДВ.

— И?..

— Он там не числится.

Воорт молчит. Джилл исчезла. Потом он видит, что она пробирается к нему — улыбающаяся, с двумя бокалами в руках. Он подавляет гнев, успевший подняться из-за того, что она ушла.

— Что значит «не числится»? — спрашивает он Хейзел.

Та отвечает:

— Военные говорят, что он уволился. Он жив — мы это точно знаем. Так почему его нет в списках?

— Не тяни, — просит нетерпеливо Воорт, вспоминая темный дом Шески в Астории. «Он все время в разъездах».

— Эй! Я всего лишь скромный компьютерный гений, и единственное доступное мне удовольствие — помучить тебя. Мичума я тоже проверила — на всякий случай. Он был уволен с положительной характеристикой, верно? И должен числиться в списках АДВ, верно?

— Но он там не числится, — говорит Воорт.

— Первый приз — твой.

— И это означает, что оба они по-прежнему в армии, — рассуждает Воорт. — Увольнения — ложь. Могла быть путаница с передачей данных на одного человека, но не двоих.

— Это называется переодеть в штатское, — соглашается Хейзел. — Фальсифицированные документы. Черт, хакеры нападают на базы данных Пентагона по тысяче раз в месяц и время от времени добиваются успеха. Не то что в старые времена, когда секреты хранились в спрятанной где-то бумажной папке.

— Но документы не фальсифицируют только из-за хакеров, — замечает Воорт.

— Верно. Их прячут и от таких, как я. — В голосе Хейзел отчетливо звучит немецкий акцент. — Или от своих собственных генералов, у которых есть допуск, но не ко всей информации. Переодевать военных в штатское. Волков — в овечью шкуру. Настоящие документы хранятся где-то под другим названием, доступные только по коду. Всегда обожала, когда в кино герой вызывает какой-нибудь файл, и там открытым текстом написано «Совершенно секретно». Но если секрет настоящий, то это секрет, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Вся скрытность Мичума теперь куда понятнее, думает Воорт.

Джилл подхватывает его под руку.

— Я успокоила Фейнголда, — объявляет она.

«Я не могу оставить ее одну, пока не появится какой-нибудь сменщик. А запрос в Вашингтон лучше отправить от имени человека более влиятельного, чем детектив из отдела сексуальных преступлений».

Подождав, пока Джилл отойдет с кем-то на пару шагов, Воорт набирает личный номер Хью Аддоницио. Если в дело замешана армия, проблема перейдет к комиссару и мэру, думает Воорт. Через несколько секунд в трубке раздается голос помощника Аддоницио, детектива-ветерана по имени Лу Барбьери — дородного обладателя полудюжины медалей за храбрость, некогда постоянного партнера Воорта-старшего в покер: каждый вторник у них разгорались настоящие сражения.

— Давно не виделись.

Барбьери явно рад поговорить, но когда Воорт спрашивает шефа, Барбьери только вздыхает.

— Он сейчас на пятитысячном прощальном обеде — с Хиззонером и жополизом комиссаром. Никаких звонков, если нет ЧП.

— ЧП есть.

— Я должен отсеивать информацию. У тебя что, Мэдисон-сквер-гарден взлетел на воздух? Со всем остальным я пропущу тебя к нему первым завтра в семь пятнадцать.

«Как мне объяснить?»

— Твое молчание означает, что такого ЧП нет? — Барбьери явно доволен, что снова защитил начальство.

— Лу, это звучит по-идиотски, но в Нью-Йорке, возможно, объявилось что-то вроде… группы убийц. Они уже убили трех человек в других городах.

— Так возможно или на самом деле? — спрашивает Лу, который весь день выслушивает приукрашенные истории.

— Возможно.

— Возможно. — Лу не любит этого слова. — На ЧП пока не тянет. Давай подробнее. Кто они?

— Возможно, из армии. — Но Воорту и самому не нравится то, что он говорит. «Здесь что-то не так. Я просто не верю, что армия творит такое». И еще: «Мичум ни за что не стал бы участвовать в таких делах».

— До Хэллоуина еще две недели.

— Послушай, мне надо с ним поговорить. Кому-то надо позвонить в Вашингтон, чтобы прояснить вопрос и получить информацию.

— Давай свой номер. Если он захочет с тобой поговорить, я пошлю сообщение на пейджер. В противном случае приходи завтра утром. Армия? Парень, надеюсь, ты знаешь, о чем говоришь. Тут все линии звонят. Мне пора.

«Так что же здесь все еще не имеет смысла?»

Рядом появляется развеселившаяся Джилл.

— По-моему, я избежала миллионного иска от Фейнголда. Я сказала ему, что издали он похож на человека, который мне угрожал и от которого ты меня защищаешь. Высокий, мощный мужчина. Фейнголду понравилось быть «мощным». Ему хватит рассказов об этом на несколько недель. Какую кухню предпочитаешь? Мексиканскую или китайскую?

— Сначала нам нужно сделать две остановки.

— Слушаюсь, сэр! Я затащила тебя сюда. Теперь моя очередь. Кстати говоря, эти остановки связаны с твоей работой? Всегда хотела посмотреть, как работает полиция.

Ключи Мичума старший инспектор оставил Воорту после первого посещения квартиры. Воорт открывает дверь, и они с Джилл входят в маленькую, безликую двухкомнатную квартиру, которая, учитывая любовь Мичума к истории, поражает Воорта почти умышленным отсутствием личных мелочей или даже каких-то особенных усилий создать уют. Квартира функциональна, как номер мотеля. Некоторым образом такой она и была.

«Может, найдутся клочок бумаги, адрес, записка, которые я пропустил в прошлый раз?»

— Я могу помочь? — спрашивает Джилл.

— Посиди на диване.

Она откидывается на спинку, вытянув длинные ноги и закинув руки за голову, — в открытой, усталой позе. Даже теперь она излучает женственность, разжигающую влечение.

Ощущение присутствия Мичума настолько сильно, что, кажется, он вот-вот выйдет из спальни или войдет через наружную дверь, хотя Воорт знает, что это невозможно.

Воорт, как и в прошлый раз, начинает с коммунальных счетов Мичума, переходит к письмам, на которые уже никто не ответит, — по большей части, старым и бесполезным. Он роется в кухонных ящиках, во встроенном комоде из «ИКЕА» в коридоре, в туалетном столике в ванной, шкафчике с бельем, обуви, карманах рубашек, дорожной сумке с эмблемой авиатранспортной компании «Трансуорлд эйрлайнз».

«Хейзел может проверить в «ТЭЛ» и узнать, какими их рейсами летал Мичум… то есть если он летал под своим именем».

— Есть хочу! — кричит из гостиной Джилл.

— Скоро, — отвечает из спальни Воорт, вдруг понимая, что в их отношениях что-то изменилось. В ее голосе он услышал человеческую теплоту — не осторожность подозреваемой и определенно не ярость женщины, которая меньше недели назад выставила его из кабинета.

Воорт проводит руками под матрацем. Ничего. Проверяет края покрывающего весь пол ковра — нет ли незакрепленных мест, куда что-то могло бы завалиться. Ничего. Как и прошлый раз, он аккуратно ощупывает брюки, плащ, внутреннюю часть зонта, подкладку туристской куртки. Выворачивает кожаные перчатки. Разворачивает висящее на стене зеркало, говоря себе, что наверняка что-то пропустил. Копу приходится быть особого рода оптимистом, говорил когда-то отец. Как ни малы шансы, надо верить в удачу.

«Что это?»

Какая-то бумажка позади выдвижного ящика на дне комода — он коснулся ее, пытаясь нащупать что-нибудь в темноте.

Чувствуя, как участился пульс, Воорт вытаскивает квитанцию химчистки, расположенной в тридцати кварталах к северу отсюда, в Мидтауне.

«Люди пользуются химчистками рядом с домом или работой. А эта — не возле дома».

На часах девять вечера, значит, химчистка закрыта. Но завтра Воорт принесет туда фотографию Мичума. Вдруг кто-нибудь узнает клиента и сможет что-нибудь о нем рассказать?

На Джилл находка производит впечатление.

— Ты говорил, что остановок будет две. Где вторая?

— У моего кузена, — отвечает он.

— Уже знакомишь с семьей? — снова кокетничает она.

— Да, ты увидишь множество Воортов.

По дороге он рассказывает о Мэтте, и Джилл приходит в ужас от того, что он провел ночь в ее квартире, когда дома лежит больной.

— Поверь мне, у него большая компания. По крайней мере две дюжины родственников каждый вечер.

Дома повторяются сцены в музее. Все Воорты считают их парочкой. Джилл осматривает картины и прочее, а копы Воорты с мужьями или женами оценивают ее.

— Где ты ее подцепил? — спрашивает Мэтт, когда Джилл выходит из комнаты. — Я считал Камиллу красавицей, но твоя новая похожа на кинозвезду. Мне от одного взгляда на нее становится лучше.

— Она связана с делом, которым я занимаюсь, — отвечает Воорт.

— Но надеюсь, она никого не убивала? Скажи мне, что она не убийца.

— Она не убийца.

— Ты ей нравишься. Сразу видно. Если упустишь такую девушку — на тебя самого надо заводить дело. В психушке, — говорит Мэтт.

Вернувшись, Джилл суетится вокруг Мэтта: проверяет температуру, расспрашивает, где болит и как часто, как он спит, что ест. Спрашивает имя лечащего врача Мэтта. Оказывается, она его хорошо знает.

— Я позвоню ему завтра, — обещает Джилл, к удовольствию Мэтта и Марлы.

Воорт восхищается ее отношением к больному, тем, как она держит Мэтта за руку, словно они знакомы много лет, и тем, как она полностью сосредоточена на пациенте.

Между тем Джилл, несомненно, нравится, что Воорт открыл дом родственникам. На нее производит впечатление история, воплощенная в портретах полицейских и уходящая в прошлое на четверть тысячелетия.

Говоря откровенно, Воорт предпочел бы побыть дома с кузеном и в обычной ситуации, наверное, предложил бы Джилл занять свободную комнату, но ему не хочется оставлять ее с семьей, потому что люди, оказавшиеся рядом с ней, тоже могут подвергнуться опасности. Поэтому они уходят, ловят такси и едут к ней. По дороге разговор становится более личным. Джилл рассказывает, как росла в Заире в семье миссионеров.

— Когда я поступила в Гарвард, многие студенты просто не знали, как со мной держаться. Им казалось, что я должна быть фанатичкой с Библией в руках. Они не представляли, что в наше время еще есть миссионеры. Я была для них диковиной.

По всему городу мужчины и женщины, проведя вечер вместе, едут домой. Они отпирают двери и в уединении своих домов снимают пиджаки, брюки, платья. Включают в спальнях свет, музыку или телевизор. Чистят зубы. Надевают пижамы. Наливают бренди, заваривают чай или (если они постарше) вместе принимают лекарства — и вместе разбирают постель.

Воорт расплачивается с таксистом и, заходя в ее дом, неожиданно начинает рассказывать о детстве в Нью-Йорке. Он упоминает, что родители погибли, когда ему было девять, и Джилл сжимает его руку. Они в лифте, ползущем вверх в сердце города, вдвоем.

— Я тоже потеряла родителей в юности.

В квартире она вручает Воорту штопор и бутылку австралийского шираза. Сама готовит макароны пенне с салатом аругула, кедровыми орехами и пармезаном. Еще на столе салат из красного латука, яйца, томатов, киви и яблока.

Воорт отвечает на вопросы об отце, о том, как тот с самого детства приобщал его к жизни полицейского.

Джилл рассказывает, как во время учебы в Гарварде работала в лагерях палестинских беженцев. Делала прививки. Рассказывала о гигиене. Лечила стригущий лишай, туберкулез, корь, полиомиелит.

На десерт она подает шоколадные пирожные с орехами и делает миндальный чай, который они пьют, сидя на диване в гостиной. Окна по-прежнему загорожены шторами. Джилл на время остановила все ремонтные работы в квартире, перекрыла доступ всем чужакам.

— Я от него откажусь, — говорит она.

— От кого?

— От Абу бен Хусейна. Мне страшно. Я не хочу жить вот так. Ненавижу. В музее я сходила с ума каждый раз, когда на меня смотрел кто-то незнакомый. Я, наверное, трусиха. Утром позвоню в ФБР и скажу, что они выиграли.

— Хорошо.

— Ты говоришь так потому, что не считаешь, что я должна быть в первую очередь врачом. Но я сдаюсь не поэтому. В страхе нет ничего хорошего. Надеюсь только, что нужные люди узнают об этом и оставят меня в покое. У меня есть другие пациенты, я им нужна. Как ты думаешь, оставят меня в покое, раз я сдалась?

Рука, держащая чашку чая, дрожит.

— Конечно, — убеждает ее Воорт, хотя не представляет, так ли это.

— Тогда ты сможешь вернуться к обычной жизни и перестать изображать няньку.

Она смотрит ему в глаза, и обоим все ясно, и слова не нужны.

Теперь уже не во сне Воорт наклоняется, не в силах удержаться, и Джилл тоже наклоняется к нему. И поцелуй ему тоже не снится.

Они не отстраняются. Поцелуи становятся все жарче. Язык Джилл проникает ему в рот и скользит между зубами. Воорт сосет его. Он расстегивает крючки на платье, а она — пуговицы на рубашке; их дыхание учащается. Спальня недоступна из-за ремонта, и они соскальзывают с дивана на толстый ковер на полу гостиной.

— Я так давно этого хотела, — говорит она.

Воорт целует ее в шею. Джилл кусает его за плечо. Платье сбивается, шелк собирается складками у него в руках, и вместо гладкой ткани пальцы Воорта ощущают горячую плоть. Ему нравится целовать Джилл, нравится ее тепло, нравится, как соприкасаются их бедра, а ее возбужденные руки гладят его по плечам, груди, паху и скользят к наливающемуся кровью члену.

— Возьми меня, — шепчет она.

Воорт входит в нее. Джилл крепко прижимает его к себе, и он чувствует запахи их смешавшегося пота. Стоящий возле дивана торшер вдруг ушел куда-то вправо. Воорт переворачивает ее, она находит его член, сжимает в руке.

— Кончи в меня, — просит она. — Я хочу чувствовать. Это безопасно. Я предохраняюсь.

«Безопасно», — думает он, продолжая двигаться, желая кончить, желая удержаться от этого, запутавшись в ощущениях. Воорт-животное. Да и вообще, что значит «безопасно»?

Но потом он снова забывается и кончает, содрогаясь всем телом, слыша ее стон, чувствует, как изливается в нее.

Наконец они откатываются друг от друга.

Лежат на ковре, тяжело дыша.

Потом Джилл снова прижимается к Воорту.

— Я ужасно давно этого хотела.

— Я тоже.

— Так давай еще.

Из сна Воорта вырывает звонок. Темно, и сначала ему кажется, будто уже утро, а света нет только потому, что толстые шторы не пропускают солнечных лучей. Потом он замечает красные цифры на часах возле дивана. 2.21 ночи.

— Джилл?

Она не просыпается. Голая нога свешивается с дивана. Правая рука закинута, прикрывая глаза.

Неудивительно, что она может работать в районах боевых действий, с восхищением думает Воорт. Ее ничто не разбудит.

Потом до него доходит, что звонит не будильник, а телефон.

И тут, еще не до конца проснувшись, она нащупывает трубку.

— Доктор Таун.

Голос ласковый, сонный. Джилл — врач, ночные звонки будили ее тысячи раз, и, конечно, она приучила себя не волноваться, пока не услышит причину звонка. Тем временем другая рука — теплая, мягкая, нежная — ласкает его грудь.

Внезапно она садится.

— Да, детектив Воорт здесь, — и передает телефон Воорту.

— Воорт? Это Лу Барбьери, — раздается в трубке хриплый голос курильщика. — Мы позвонили к тебе домой, и нам дали этот номер.

— Где вы, Лу?

— Внизу.

— Аддоницио здесь?

Пораженный Воорт представляет себе главного детектива в мраморном вестибюле дома Джилл. Представляет, как Лу говорит по внутреннему телефону, а Аддоницио стоит рядом или скорее сидит на заднем сиденье «Форда-ЛТД». Представляет, как одетый в форму портье, увидев значок Лу, с удовольствием ждет новое ночное шоу.

Обычно если главный детектив Нью-Йорка хочет видеть кого-то из подчиненных, он вызывает его к себе, а не едет к нему домой (или домой к его любовнице). И, насколько известно Воорту, Аддоницио никогда не появляется у двери подчиненного в третьем часу ночи.

— Объясню, когда спустишься, — говорит Барбьери. Это означает: «Портье слушает. Поторопись».

— Сейчас.

Через несколько минут Воорт выходит из лифта в вестибюль. Старый приятель отца стоит, облокотившись на стойку портье, и треплется о шансах «Джайент уайлд кард» в плей-офф.

Барбьери всегда умел поладить с кем угодно. Он меньше, чем кажется тем, кто слышит грохочущий голос, у него коротко стриженные медные волосы. На нем темно-синий костюм от «Брукс бразерс», выглаженная белая рубашка и галстук в серо-голубую полоску.

Барбьери берет Воорта под локоть и ведет через вестибюль.

— Шеф не спит из-за приближающейся отставки, — шепчет он. — У него нет семьи. Ему ненавистна сама мысль об уходе. Мы колесим каждую ночь: посещаем места, где он производил аресты.

— Я звонил несколько часов назад, — говорит Воорт. — И ты только теперь собрался ему сказать?

— Он до двух пил с комиссаром, и только после этого у меня наконец появилась такая возможность. Воорт, что он будет делать, когда уйдет? Играть на бирже, как Микки? Ему даже не хочется возвращаться домой. Там и нет-то ничего, кроме полицейских наград.

Тут Барбьери замолкает: они выходят на улицу, и задняя дверца стоящего на обочине черного «форда» открывается. Вылезает Аддоницио — толстый, грубоватый, налившийся спиртным, но не показывающий этого. «Скала, — так когда-то описывал Аддоницио отец Воорта. — Может пить дни напролет и при этом оставаться бодрым и работать. Скала».

— Лу только что рассказал мне о твоем звонке, — бурчит Аддоницио.

— Не сваливай на меня, — возражает Лу. Эти двое часто пререкаются как-то совсем по-родственному. Детективы любовно прозвали их Хьюи и Луи — по аналогии с племянниками Скруджа Макдака.

— Да-да, моя вина, доволен? Я велел не тревожить меня, если нет трупов. Ты прямо как верная жена, Лу. Воорт? Говори.

Они шагают по Пятой авеню (Лу держится позади). В этот час на улицах только такси и одинокие, разочарованные, лишившиеся сна люди.

Воорт подробно, по порядку излагает, какие события привели к этому вечеру. Когда он добирается до Вест-Пойнта, Аддоницио качает львиной головой.

— Это было восемь лет назад.

Когда Воорт добирается до армейских документов Мичума и Шески, Аддоницио говорит:

— Ты не знаешь наверняка, что документы фальсифицированы.

— Вот почему надо, чтобы кто-то позвонил в Вашингтон. Тогда мы будем знать.

— Какие у тебя доказательства?

— Если бы я мог что-то доказать, мне не надо было бы задавать вопросы в Вашингтоне, — отвечает Воорт. — Все жертвы числились в каких-то федеральных списках. ФБР. ЦРУ. Фрэнк Грин исчез. Два дня назад кто-то пытался убить Джилл Таун. Хейзел уверена, что Мичум по-прежнему в армии, а если так, то должна быть связь.

— Хейзел, — фыркает Аддоницио, — помешана на заговорах еще со времен нацистской Германии.

— Ну, там-то, как оказалось, заговор был. Я только говорю, что, кроме всего прочего, кто-то должен позвонить в Вашингтон. Хочешь, чтобы это сделал я? Я знаком с Филом Хозером, — Воорт называет конгрессмена от своего округа, с которым вместе рос и учился в средней школе. — Но мне казалось, что на этом этапе, возможно, лучше, если позвонит мэр. Он получит результаты быстрее, чем я. Или, может быть, мне следовало поговорить непосредственно с комиссаром?

— Какие результаты ты имеешь в виду?

— Правду о том, замешана ли здесь армия. Проводит ли Вашингтон какую-то… Хью, я не знаю, как это правильно назвать — операцию, разведку или ликвидацию.

— Ты понимаешь, на кого ты сейчас похож?

— Ага. На людей, которые, когда я был ребенком, говорили, что в ФБР ведут незаконные досье, и никто не воспринимал это всерьез, пока не оказалось, что они правы.

Воорт даже не уверен, что мэр может помочь. Но у него нет опыта работы в Вашингтоне, а у мэра и комиссара есть хотя бы небольшой. По крайней мере он надеется, что мэр может положить начало цепочке вопросов на самом высоком уровне. Мэр, вероятно, обратится к старшему сенатору от Нью-Йорка, который, как Воорту известно из газет, возглавляет комитет сената по делам вооруженных сил и который вполне может страшно разозлиться оттого, что армия проводит какие-то незаконные операции в его штате. Сенатор, возможно, обратится в Белый дом. Белый дом — в министерство обороны, ФБР или ЦРУ… куда-нибудь.

Однако все непросто.

— Он не любит просить об услугах, — ворчит Аддоницио. — Если просишь, придется расплачиваться.

— Еще больше он не любит, когда его держат в неведении.

— Мы не держим его в неведении. Нет никаких доказательств.

— Хью, — Воорт начинает понимать, почему боссу так не хочется действовать, — это может стать последним твоим делом — и самым громким. Хочешь, чтобы все говорили, что ты сомневался, окажется ли оно реальным?

Хью молчит.

— Или ты больше боишься, что станешь посмешищем, если тревога окажется ложной?

— Я не боюсь, Воорт.

— Я прошу тебя только об одном: поговори с мэром. Не хочет звонить в Вашингтон — не будет. А если ты не хочешь говорить с ним, я поговорю сам. До сих пор я не сделал этого из уважения к тебе.

— Не учи меня, — огрызается Аддоницио.

Они одни на Пятой авеню. Один детектив на излете карьеры, у другого впереди еще многие годы работы. Воорт, глядя на старика, на мгновение видит, каким станет сам через десять лет. Кожа вокруг глаз и на шее обвиснет и пожелтеет. Уши станут больше, лицо у́же. Воротнички щегольских рубашек будут казаться слишком большими для шеи. Плечи ссутулятся, словно голова весит слишком много, чтобы держать ее прямо.

Внезапно Воорт вспоминает бейсбольный матч, на который его, еще ребенка, взял дядя. Жаркий летний день на стадионе «Ши» в Куинсе, играли «Нью-Йорк метс» и «Цинциннати редс» из Огайо. Джонни Бенч, великий принимающий «Цинциннати», уже собиравшийся уходить, в тот день играл на третьей базе, потому что травмированные колени не позволяли ему больше сидеть на корточках за домашней базой. Бенч пропустил первый мяч, поданный в его сторону, а потом и второй. Бенч совершил столько ошибок на третьей, потому что уже пережил свой расцвет, что, когда он наконец поймал мяч, смущенные нью-йоркские зрители устроили ему овацию.

И тогда Воорт, сидевший возле линии третьей базы, увидел, как легендарный игрок повернулся к трибунам, и понял, что такое унижение. Увидел страх в глазах Джонни Бенча.

Мальчик вдруг понял, что тот думает. «Я опозорился потому, что не ушел вовремя».

— Хью, — говорит Воорт, — помнишь, что ты сказал мне давным-давно, когда я был мальчишкой? Ты, а не отец? Ты сказал, что в карьере каждого детектива наступает момент, когда интуиция ведет туда, куда идти не хочется. Ты сказал, что, возможно, рано или поздно я столкнусь с ситуацией, когда есть и обоснованная версия, и улик достаточно, а я буду убеждать себя, что ничего у меня нет. А на самом деле я просто буду себя обманывать. Я буду колебаться, сказал ты. Мне было двенадцать. Ты занимался делом Виццини. — Воорт напоминает о коррупционном скандале в полиции, в результате которого Аддоницио отправил в тюрьму двух своих лучших друзей.

Аддоницио останавливается, смотрит Воорту в лицо, и Воорт понимает, что угадал.

— Ты сказал, что детективы — те же солдаты на войне, Хью. И процитировал французского политика. Ты сказал: «На войне любое промедление опасно».

— Какого политика?

— Его цитировал ты. Откуда мне знать?

Аддоницио останавливается, кладет толстую руку на плечо Воорту и крепко его сжимает.

— Из тебя получится неплохой боец, Воорт, — улыбается он. — Когда-нибудь ты станешь начальником. Я в этом не сомневаюсь. Послушай, если я попрошу мэра позвонить в Вашингтон, он позвонит. Если он решит, что в его городе творится такое, то спустит всех собак. Он человек вспыльчивый.

— Хочешь, чтобы я отправил в Вашингтон запрос по закону о свободе информации? — спрашивает Воорт. — Может быть, через месяц-другой, если мы пойдем по официальным каналам, если мы хотя бы сможем использовать официальные каналы, мы даже получим ответы. К тому времени, возможно, убьют кого-то еще. Насколько, по-твоему, вспылит мэр, когда случится это? Но тебе-то какое дело? Ты уже будешь на пенсии.

Аддоницио вздыхает, явно недовольный. Потом выпрямляется. Старик исчез. Перед Воортом снова главный детектив.

— Я позвоню ему утром. Иди спать. А мы с Лу еще покатаемся. Так и так уже поздно, какой смысл ехать домой?

Три часа спустя, когда Воорт и Джилл просыпаются в шесть утра, они снова берутся за свое — пара марафонцев, неспособных оторваться друг от друга. А через час, когда срабатывает будильник, Джилл находит халат и — счастливая, мокрая от пота — объявляет:

— Я приготовлю завтрак.

Задерживается у двери, окидывая его задумчивым, немного игривым взглядом. Потом произносите какой-то деликатностью:

— Кстати говоря, мой прекрасный детектив, ты, часом, не женат, а?

— Не о чем беспокоиться.

Она качает головой, теперь уже открыто улыбаясь.

— Да, это было бы слишком хорошо.

Воорт приподнимается на локте, решив, что, наверное, ослышался.

И тогда Джилл добавляет:

— Потому что я замужем.

Глава 14

Оазис Мания — рай в пустыне шириной в двадцать миль — находится на границе Саудовской Аравии и Ирака, к северу от Эль-Литии и прямо на юго-восток от стратегического города Джудайдат-Арар. Здесь прохладно, тенисто и влажно; есть пальмы и ручьи, чтобы можно было кормить верблюдов, овец, кочевников или солдат. 18 июля 1990 года майор Джон Шеска и полковник Ник Рурк стоят на северном краю тени, под последней пальмой, и внимательно смотрят в бинокли на север.

Жара выше 120 градусов.[95] В обычно неподвижном воздухе разносятся крики людей и рев машин.

Вторжение союзных сил, координируемое президентом Джорджем Бушем, в Ирак Саддама Хусейна должно начаться через двадцать минут.

— Ты знаешь, что, по мнению ученых-библеистов, сад эдемский находился там, в южной Месопотамии? — замечает как всегда невозмутимый Рурк.

— Что я должен сделать? — Шеска оглядывает выжженный серо-коричневый ландшафт, безводные скалы и валуны, такие же враждебные, как противники-люди.

— И каково это, дружище, снова командовать людьми в поле?

Они одеты для войны в пустыне: легкая форма-хаки с сумкой для противогаза, пистолет на боку, рядом рюкзак со спасательным снаряжением, лекарствами или химическими веществами. Орудия войны со времен Вьетнама изменились. Появились компьютеры, умные бомбы и ракеты с лазерным наведением. Но для стратегии по-прежнему верно то, что писал Сунь Цзы во втором веке до нашей эры.

— Мне надо, чтобы ты привез мне кое-что, — говорит Рурк.

— Что?

— Артиллерийские орудия. Химические снаряды, — отвечает Рурк. — Их нельзя взорвать — и нельзя оставить. Бомбы находятся в пещере в тридцати милях к северу.

Позади них — дюжина БМП «Брэдли» и солдаты, переданные под командование Шески. Они проверяют оружие, наполняют бензобаки, кашляют из-за дизельного выхлопа или используют последние минуты перед началом вторжения для сна.

Рурк опускается на колени среди редких стебельков травы, прижимая бурые волокна к песчаной почве. Разворачивает топографическую карту. Ее цветные контуры отражаются в больших стеклах солнцезащитных очков.

— Когда перейдете границу, сначала будешь держаться с основной группой, — говорит он, чертя маршрут по отклоняющейся на север светло-зеленой полосе между двумя бежевыми зубчатыми линиями, подразумевающими горы, и белой, показывающей, где никогда не бывает дождей. — От основной группы отделишься здесь и свернешь в горы. Дорога будет узкой и ровной. Ты не ошибешься, потому что в начале этого перевала будет чертова прорва советских танков, по меньшей мере две дюжины сожженных — там, где по ним долбанули наши самолеты. Дальше — по шоссе 90 через долину четырнадцать миль на север. Все должно быть отлично. Никакого сопротивления, ничто не двигается под авиационным прикрытием, и вот здесь долина разделится надвое. Повернешь налево у придорожных продуктовых киосков. Свалка боеприпасов будет в пещере через триста ярдов. Ты не промахнешься: справа, между пирожковой и пиццерией. Ах да, возможна одна проблема.

— Всего одна?

— По словам человека, который рассказал нам об этом, большинство иракцев сбежало, но ты можешь столкнуться с сопротивлением. Подави их быстро. Сунь Цзы сказал: «Армия любит побеждать и не любит затяжной войны… Если враг открывает дверь, следует ворваться».

После Вьетнама Шеска оказался в Бейруте, где помогал христианским фалангистам устраивать сирийским офицерам «несчастные случаи».

— Во время мирных переговоров, — говорил он фалангистам, — незачем провоцировать другую сторону. Но если с их генералом произойдет несчастный случай во время купания, вас никто не обвинит.

Потом, примерно в то время, когда отец погиб в Сисеро (драка в баре), он работал в Афинах с греческой тайной полицией, разрабатывая «несчастные случаи» для немецких террористов из группы «Бадер-Майнхофф», собирающихся взорвать самолет.

«Террористы взлетели на воздух в собственной мастерской», — гласил заголовок в «Интернэшнл геральд трибюн».

Шеска помогал афганским партизанам устраивать советским офицерам «несчастные случаи» и обучал антикоммунистов-контрас в Никарагуа, работал в Комитете военного планирования НАТО. За время безукоризненной и разнообразной деятельности он разработал стратегию танковой обороны против Советов на военных учениях и координировал действия наземных и военно-морских сил в компьютерной модуляции сражения против китайцев из-за Тайваня.

Армия — его дом и семья. Бабушка умерла много лет назад. Он ни с кем не переписывается в Чикаго. Он ни по кому не скучает. Он никого не любит.

— Каково снова командовать людьми? — повторяет Рурк.

— Спроси еще раз, когда я привезу твои снаряды.

В этот миг зеленые ракеты взлетают вдоль линии длиной в сотню миль, и Шеска резко разворачивается. Через мгновение он уже на БМП «Брэдли» и ведет свою маленькую колонну на соединение с большой — частью огромных клещей, охватывающих север.

Они едут мимо разбитых иракских грузовиков и дымящихся бронетранспортеров. Едут мимо грифов, пирующих на обуглившихся телах и слишком обожравшихся, чтобы улететь. Едут мимо полей, где трава посинела от химикатов. На востоке черный дым поднимается от горящих нефтяных скважин, а с севера доносятся глухие удары артиллерии. Оглядываясь, они видят взбаламученные стены пыли, поднятые приближающимися людьми и машинами.

Кувейтский бедуин-проводник, выбранный Рурком, сидит рядом с Шеской.

— «Кто не обращается к местным проводникам, не сможет воспользоваться выгодами местности», — процитировал полковник любимого Сунь Цзы.

Через два часа, так и не увидев врагов, Шеска со своей группой отделяется от колонны, пробирается по полю с виднеющейся тут и там разбитой советской бронетехникой, совсем недавно бывшей гордостью Ирака, и сворачивает на север, в узкую долину, описанную Рурком.

Небо — узкий лоскут вылинявшей пустынной синевы между скал. С обеих сторон над ними высятся обрывы, делая их уязвимыми для нападения вроде того, результаты которого они видели двадцать минут назад. «Если Рурк ошибся, — думает Шеска, — и иракцы там, наверху, — нам конец».

Пять миль.

Десять.

Ровно четырнадцать миль — и долина расщепляется на правый и левый рукава. Шеска останавливает БМП, ожидая, пока вернется машина головного дозора. Вскоре появляется движущееся в их сторону облако пыли. Возвращаются разведчики — смеющиеся, самоуверенные молодые бычки, уже приписавшие себе честь победы и сочиняющие в уме письма подружкам, счастливые оттого, что здесь нет иракцев и некому стрелять.

— Идем медленно, рассредоточившись, — командует Шеска в микрофон.

Нелишняя предосторожность, потому что через пять минут разверзается ад.

Стреляют с обрывов, из-за скал, из вырубленного в горе гигантского входа в пещеру, который Шеска видит впереди. Крохотные фигурки — бесстрашные или глупые люди — выбегают из пещеры и припадают к земле, лицом к ним, а потом — вспышка, свист, и БМП слева от него исчезает в облаке огня и дыма.

Но у людей наверху в основном малокалиберное стрелковое оружие, и враг оттеснен заградительным огнем. Из БМП Шеска руководит операцией, мастерски сдерживая людей на обрывах тремя из своих машин, пока остальные заезжают прямо в пещеру.

И вот он и его люди в пещере, и пусть снаружи она кажется старше Моисея, но изнутри все очень похоже на бункер в гранитной скале Шайенн-Маунтин (штат Колорадо), где находится Центр объединенной системы противовоздушной и противокосмической обороны Северной Америки. Компьютеры и железнодорожные пути к складам боеприпасов, люминесцентное освещение, койки, столовые, современные туалеты и огромные телевизоры.

В одном из гротов Шеска находит полевые орудия времен Вьетнама, которые явно притащили сюда на хранение. Орудия, которые могли бы послать снаряд на восемь-десять миль.

Очевидно, план Саддама, так и не осуществленный, состоял в том, чтобы держать эти старые орудия близко к фронту и воспользоваться ими в начале вторжения. Сочетать древние орудия с хранящимися здесь более новыми боеприпасами.

Шеска понятия не имеет, почему этот план так и не сработал. Может быть, из-за авиационного прикрытия союзников иракцы не захотели вытаскивать орудия. А может быть, они просто перетрусили и разбежались.

Но скоро он понимает, что это только к лучшему, — когда обнаруживает, чем они могли стрелять.

Между тем бой в долине продолжается: стрелковое оружие иракцев против более крупных орудий БМП. А Шеска, обыскивая пещеру, находит на нижнем уровне двести артиллерийских снарядов. Боеголовки скручены, открывая пустое нутро. А еще в этой же пещере стоят блестящие химические баки-накопители, и у каждого сбоку красный резиновый шланг, на каждом нанесен ярко-красный международный символ, предупреждающий о биохимической опасности.

— Вот черт.

Шеска нагибается и читает, что написано на ближайшем баке. «Сделано в США».

Еще он находит брошюру химической компании из Цинциннати.

«Согласно законам США, эти химикаты нельзя экспортировать для военных целей», — написано в брошюре. Точно.

И в этот миг Шеска слышит звук, похожий на хлопок двигателя автомобиля… но никаких машин в пещере нет… что-то твердое и горячее бьет в левый локоть… его разворачивает, все забрызгано кровью, и кто-то кричит:

— Снайпер!

В конечном счете его люди убивают стрелка и собирают снаряды. Врач перевязывает разбитый вдребезги локоть. Боль адская, и на обратном пути Шеска то приходит в себя, то вновь проваливается в забытье. Когда они пересекают границу, его отправляют в госпиталь.

На следующий день раненого навещает Рурк.

— Ты удивился, когда увидел метки на снарядах? — спрашивает он.

— Как наши химикаты попали в Ирак? Украдены?

— Ну что же, смотри. — Сегодня Рурк хмур и сердит. — Возможно, некий конгрессмен, чтобы помочь некоей компании в своем округе, пробил целевой законопроект, позволяющий сделать вывоз некоего товара законным. Потом какой-то придурок из министерства торговли хлопнул где-то штамп «Утверждаю». Потом какой-нибудь посредник из Чикаго, ни разу в жизни не державший в руках оружия, заработал хорошие комиссионные. В результате у тебя раздроблен локоть, а две дюжины наших парней на небесах. Вот дерьмо.

Война окончена, но Шеска должен провести в госпитале еще месяц.

— Я принес книгу. Почитаешь, когда станет лучше. — Рурк протягивает переплетенный в кожу том. — «Письма «китайца» Гордона[96]». Это был мой кумир.

— Какого китайца?

— Это британский генерал эпохи королевы Виктории. Во время восстания Махди англичане потерпели несколько поражений, и Гордона направили в Хартум для эвакуации живших в Судане европейцев. Но он уперся. Считал, что может победить. И смог бы, если бы подкрепления, о которых он просил, прислали вовремя. Но политики тянули, спорили, а через несколько месяцев, когда войска все-таки пришли, город был в огне, а голова Гордона — на пике. Они опоздали всего на пару дней.

— Они поимели его, как наши политики нас во Вьетнаме, — замечает Шеска.

— Верно, но из-за Гордона британцы остались в Африке еще на сто лет. Остались, вместо того чтобы уйти. Он спас империю по крайней мере на время. Гордон понимал вечные истины.

Рурк выпрямляется во весь рост и усмехается.

— Я скажу своими словами, а не его, поскольку британцы для меня слишком сдержанны. Так вот, — Рурк изображает британский акцент, — в половине случаев тебя дрючат свои же.

Много лет спустя холодным октябрьским утром Воорт сворачивает за угол Мэдисон-авеню и Шестидесятой улицы, покинув клинику Джилл, где оставил ее на попечение дневного телохранителя, и направляется в деловой центр города — в химчистку, квитанцию которой нашел у Мичума. Он надеется, что приемщик вспомнит Мичума и (если они иногда болтали) сможет что-то рассказать о его работе, друзьях или увлечениях.

Но ужасно трудно выбросить из головы слова Джилл и сосредоточиться на работе.

«Мой муж живет в Риме и работает во Всемирной организации здравоохранения. За границей он спит с другими женщинами. А я могу спать с другими мужчинами. Но мне раньше не хотелось».

Ясный, солнечный день. Скоро Хэллоуин — ночь иллюзий, и Воорт идет мимо профилей гоблинов, приклеенных к витрине парикмахерской, и ведьм, закрепленных на дверях магазина игрушек, а похожие на отрубленные головы маски гориллы и космического чудовища свирепо глядят с полок. В пекарне продаются апельсиновые кексы. В магазинах одежды, вечно расходящихся с природным календарем, выставлены манекены в зимних куртках и вязаных шапочках. Манекены-мамаши не сводят глаз с манекенов-детишек. В своем совершенном мире они укрыты от зимних разочарований: лопнувших водопроводных труб, неработающего отопления, грязного от выхлопных газов снега.

«Снег» из конфетти летает в витрине под воздействием электрических вентиляторов.

— Забавно, Воорт. После пяти лет воздержания в его отсутствие мне наконец кто-то понравился, а не одобряешь этого именно ты. В некотором роде обмен ролями. Я думала, мужчины прыгают в постель с любой понравившейся женщиной.

— Существуют разные точки зрения, — ответил он.

— Ты уязвлен? — спросила она.

— Просто удивлен.

— Надо было сказать раньше? Ты ценишь верность. Вот почему ты мне нравишься. Но тебе не нужно думать о человеке, которого ты не знаешь и который не возражает против того, что мы делаем. Хочешь позвонить ему? Пожалуйста. Ты еще сентиментальнее, чем я думала. И наивнее.

— Слово «наивный» употребляют люди, которым все безразлично, по отношению к людям, которым все не безразлично, — сказал Воорт. Тогда ему хотелось уйти, а сейчас он уже снова ее желает. И ничего не может поделать с тем, как его тело реагирует на нее. Не может не вспоминать, как она водила пальцем по его груди. В его мыслях палец скользит по дельтовидной мышце. Ее ноги охватывают его бедра.

У него снова стоит.

— Воорт, раньше я думала о браке так же — пока не выработала реалистическую точку зрения. В Европе разводов меньше, а браки крепче. Супруг в одном месте. Любовник — в другом. Мы в Америке так стремимся к совершенству, что, пытаясь его достичь, разрушаем все вокруг. Поэтому прыгаем от брака к браку, а совершенства в конечном счете как не было, так и нет. Как ты можешь быть детективом, жить в реальном мире — и не понимать этого?

— Ты поворачиваешь так, будто я указываю, как тебе жить, — сказал Воорт, уплетая омлет с ветчиной и сыром. — Но речь идет о том, как хочу жить я. Может быть, именно потому, что я детектив, я хочу, чтобы моя личная жизнь отражала лучшее.

Держа в одной руке чашку с горячим, сладким кофе, Джилл прижала прохладные пальцы другой руки к плечу Ворта.

— Детектив принимает человеческую подверженность ошибкам во врагах, но возлагает нечеловеческие упования на людей, которых любит.

— Не обижайся, но я не влюблен.

— Я просто рассуждаю. К тому же ты выглядишь возбужденным.

— Он не против, — отозвался Воорт, оглядывая себя.

— Или, возможно, он знает, как лучше.

По пути к нужной улице Воорт вспоминает: вот она обходит стол, отодвигает его тарелку, массирует ему плечо, целует в затылок, проводит рукой по внутренней стороне бедра, когда он встает. Почти инстинктивно Джилл касалась мест, прикосновения к которым доставляли ему наивысшее наслаждение. Точка внизу позвоночника. Чувствительное местечко под правым соском. Сердце колотилось, и, хотя Воорт был уже наполовину одет, ее явное желание снова свело его с ума, и они снова занялись любовью, и все было еще лучше, чем раньше.

Воорт прибавляет скорость, хмурится — он не привык чувствовать себя вором в постели. Он повидал достаточно свободных супружеских «договоренностей», чтобы рассматривать их как первый шаг к разводу, что его никак не касается, или к насилию, что касается его напрямую. Он повидал руины, остающиеся после подобных испытаний верности. Мужчины и женщины считают, будто переросли «традиционные» договоренности (как, наверное, выразилась бы Джилл), а потом в отделе сексуальных преступлений раздается звонок — и детективы выезжают на место происшествия.

«Я хочу ее. Прямо сейчас».

Но мысли о Джилл нужно отогнать. В химчистку должен войти спокойный, уверенный детектив. Нельзя показывать эмоции, чтобы не подсказать источнику, какие ответы хочет услышать детектив.

Ровно в десять утра Воорт с другой стороны улицы наблюдает, как невысокая, плотная, кудрявая женщина открывает стальную решетку перед входной дверью химчистки «Лондон», а потом, задержав открытие на час, переворачивает пластмассовую табличку на ручке двери. Было «Закрыто», стало «Открыто». Когда он входит, звенит колокольчик, словно обещая надежду.

Рабочий день только начинается, но женщина, рассевшаяся на вращающемся стальном табурете, уже кажется воплощением скуки. На прилавке разложены дешевые лотерейные билеты, в которых она стирает цифры, вероятно, надеясь выиграть свободу от этой работы.

На календаре — зимняя Москва: церковные купола и снегопад. Огромная электрифицированная вешалка-карусель с выглаженной, упакованной в пластиковые мешки одеждой тянется через все помещение, пропитанное острым запахом чистящих химикатов.

Воорт молча подает женщине квитанцию, словно он и есть Мичум. Она вздыхает, подчиняясь служебным обязанностям, идет, шаркая ногами в махровых шлепанцах, к карусели, нажимает красную кнопку, и вешалка приходит в движение. Мимо скользят старые куртки, брюки и платья.

Внезапно женщина останавливает вешалку и внимательно смотрит на квитанцию.

— Вы не Мичум, — обвиняет она. В ее голосе слышен восточно-европейский акцент.

В сердце Воорта оживает надежда.

Он показывает значок, и ее подозрительность исчезает, словно ее и не было, сменившись полной невозмутимостью на одутловатом лице. Воорт по опыту знает, как тяжело допрашивать русских иммигрантов. Подозрительные по жизни, приученные скрывать чувства, они кажутся американцам либо холодными, либо раболепными — в зависимости от того, видят они в копе угрозу или начальство. В их родной стране середина отсутствует.

— Я никогда не говорила с Мичумом, — произносит она ровно, скрестив руки, словно ожидая возражений. — Я просто знаю имя.

Воорт объясняет, что у Мичума нет проблем с полицией, и женщина вежливо кивает, но, разумеется, не верит ни единому слову. Она снова взбирается на свой табурет и снова придвигает пачку лотерейных билетов. Берет монетку и начинает тереть. Ее движения размеренны, как у автомата.

Воорт, вздохнув, объясняет, подпустив в голос угрозу, что, если он уйдет отсюда, не получив нужных ответов, химчистку может навестить кто-нибудь из городской инспекции.

— Как у вас с электропроводкой? — спрашивает он.

— Вы ду-у-умаете, у меня тут «ловушка» и при пожаре никто не выберется? — Но в ее взгляде появляется страх.

— Возможно, Управление по охране окружающей среды, — продолжает Воорт, уставившись на дальнюю стену, словно заметил там что-то неправильное, — захочет проверить ваши химикаты. За использование ядовитых веществ полагаются большие штрафы.

— Ну, может, я и говорила с ним разок, — признается женщина, словно Воорт в первый раз задал вопрос. Она выдвигает ящик стола и достает пачку «Джуниор минтс». Кидает в рот одну конфетку. Воорту не предлагает. Ей просто надо чем-то занять руки.

— О чем вы говорили? — спрашивает Воорт.

— Он шутил со мной, — отвечает она, напоминая еще об одной стороне характера Мичума, которую Воорт помнит со школы, но которая ни разу не проявилась в тот последний вечер. — И упоминал, что работает в этом квартале.

— Где? — Воорт сдерживает возбуждение.

Пальцы женщины роются в коробочке с драже с тем же автоматизмом, с каким раньше терли лотерейные билеты.

— Он не говорил, но однажды, когда шел дождь, — теперь Воорт знает, что она болтала с Мичумом больше одного раза, — сказал, что рубашка не промокнет, потому что их фирма в этом же квартале.

Воорт окидывает ее полицейским взглядом — специальным испытующим взглядом, предназначенным лишить собеседника присутствия духа, сделать более покладистым. Когда ему было восемь лет, отец учил его этому взгляду перед зеркалом, и оба хохотали.

Но в России эта женщина встречала настоящих специалистов.

— Хотите прислать инспектора? Присылайте. Все вы одинаковы.

Видимо, она говорит о копах со всего света. Американец, особенно ни в чем не виновный, уже забросал бы Воорта вопросами. В духе «Что Мичум натворил?».

Но русская? Ничего не слышу. Ничего не вижу. Ем конфеты.

— Я рассказала все, что знаю. До свидания.

Через несколько минут Воорт уже на улице. В груди, обостряя чувства, растет охотничий азарт. С запада налетает ветерок, и серые тучи мчатся в сторону Манхэттена, неся запах надвигающегося дождя.

«Я работаю в фирме по подбору персонала», — сказал Мичум.

Воорт оглядывает кирпичные, облицованные бурым песчаником многоквартирные дома, построенные после войны. Обувной магазин, турецкий ресторан, мебельный салон. Типография на первом этаже похожего на пакгауз здания напротив.

Возможно, контора Мичума где-то недалеко, но тысячи людей живут и работают на нескольких сотнях футов, образующих этот квартал. Сотни контор, магазинов и квартир заполняют эти здания. Воорт мог бы потратить неделю, таскаясь от двери к двери, катаясь в лифтах, звоня в двери, и при этом даже не выйти за пределы квартала — и никогда не закончить дело. И тут появляется другая идея.

Воорт возвращается в химчистку. Женщина, по-прежнему трущая лотерейные билеты, похоже, совсем не удивлена. Для русской это нормально: полицейские всегда возвращаются. Но и она удивляется, услышав вопрос:

— Где тут в округе лучшая пицца?

— В десять утра?

Но Воорт знает, что разносчики, растекающиеся по этому кварталу во время перерывов на ленч, пиво или обед, обслужат немалую часть местных обитателей. Он вспоминает статью в «Тайме» о том, кто в Вашингтоне (федеральный округ Колумбия) — за стенами Белого дома — обычно первым узнает, что надвигается кризис. И это не журналисты, а хозяин местной «Пиццы «Домино»», который в ночи кризисов получает заказы на доставку огромного количества пицц в дом номер 1600 на Пенсильвания-авеню.

Женщина называет ресторан «Антонио», и Воорт, проверяя догадку, находит на углу крохотный ларек, где под вывеской «Попробуй лучшее» небольшого роста темноволосый энергичный мужчина в белом моет шваброй линолеум, готовясь к налету требующих ленч орд. Здесь есть не только доставка, но и свой зал: полдюжины столиков, где посетители могут перекусить стоя. Пахнет аммиаком, оливковым маслом, орегано и засохшим сыром.

В отличие от русской хозяин рад помочь (а кто не рад?). Он пристально рассматривает фотографию Мичума.

— Я его не знаю, но к одиннадцати соберутся мои разносчики. Тогда и заходите, а пока спросите в греческой забегаловке напротив. У них там трое-четверо малолетних хулиганов разносят сандвичи и кофе по всей округе — программа занятости для незакончивших школу подростков. Вроде бы за это снизят налоги. Если сработает, я тоже попробую.

Воорт благодарит, переходит улицу, и на этот раз, когда он достает фотографию, кассирша — темноволосая женщина, по внешности явно родственница официантки — окликает разносчика, который как раз выходит на улицу, направляясь к пристегнутому цепью велосипеду. В руках у парня бумажный пакет, пахнущий кофе и пончиками; судя по размеру — завтрак для пяти-шести человек. На вид ему лет девятнадцать.

— Мэнни, ты носил что-нибудь этому типу? — спрашивает кассирша.

Парень с сомнением смотрит на фотографию. Он хочет получить чаевые, поэтому стремится угодить. Но он уже достиг возраста, когда понимают, что плохой выбор ведет к плохим результатам. Парень смотрит на кассиршу, надеясь на подсказку.

— Ну, я не уверен…

— Скажи мне, что тебе кажется, — мягко говорит Воорт. — Не бойся сделать ошибку.

— Ну, есть тут неподалеку особняк. Они каждое утро заказывают сандвичи с яйцом и кофе. Расплачиваются обычно двое. От одного чаевых фиг дождешься. Другой дает пару долларов, даже если заказывали только кофе, но я не видел его уже пару недель. На снимке вроде он. В последний раз секретарь назвал его имя. Как же его? — Парень хмурится. — Странное такое.

— Подумай.

— Итан? Бичман? Что-то в этом роде.

— Мичум?

— Ага! Секретарь сказал «Мичум».

— А чем в той конторе занимаются?

— А кто мне что скажет? Человек просто спускается и платит.

Через пять минут Воорт уже стоит возле пекарни напротив четырехэтажного здания, на которое указал парень. Прихлебывает кофе и наблюдает за дверью. Если Мичум работал здесь, думает Воорт, если именно в этом доме у него все пошло наперекосяк, то происходящее там, возможно, привело к гибели по крайней мере четырех человек.

Он звонит в Полис-плаза, один, чтобы и другие детективы знали, что выяснил он, и просит прислать кого-нибудь для страховки.

— Достаньте телефонную книгу и узнайте, кто числится по этому адресу.

Никто не заходит в особняк. Никто не выходит.

«Я не хочу никому навредить», — сказал Мичум.

Поджидая подкрепление и информацию, не в силах справиться с растущим беспокойством, Воорт рассматривает особняк, словно это крепость, словно простой стук в дверь известит засевшего там врага о его присутствии и начале штурма. Дом похож на тысячи других особняков. Стены увиты плющом, окна защищены коваными решетками. Крыша в хорошем состоянии, а поскольку из окон не торчат короба кондиционеров, хозяин скорее всего установил единую систему кондиционирования.

Телефон Воорта звонит.

— Номер у них неразглашаемый,[97] но у провайдера «Веризон» нашлась компания, которая называется «Бэкстер груп».

— Проверьте в рекрутинговых фирмах. Вдруг кто-то слышал о «Бэкстер груп». Да, и когда тут кто-то появится?

— Придется подождать. В клубе здоровья в Гринич-Виллидж была стрельба. Три человека в классе аэробики. Несколько часов никто не освободится.

Воорт захлопывает телефон и переходит улицу. За многие годы он участвовал во множестве полицейских облав, и всегда чем ближе дверь, тем сильнее возбуждение.

«Нельзя идти туда в одиночку».

Воорт поднимается на крыльцо. Возле двери всего один звонок, и это значит, что дом принадлежит одной компании. Возле прорези для почты нет таблички с названием, зато по периметру окон первого этажа натянута серая лента электрической сигнализации. На стеклянной двери — яркая наклейка: рисунок с оскалившимся доберманом и надпись «Шерлок секьюрити. Это здание под наблюдением!».

Камера над дверью наведена на Воорта. Возможно, в доме кто-то наблюдает за ним, наблюдает за человеком, который просто стоит на крыльце и не звонит.

«Начнем», — решает Воорт, снова напоминая себе, что умнее всего сейчас — дождаться подкрепления, свидетелей. «Ты — часть команды», — всегда подчеркивали наставники — отец, капитан.

Но благоразумие отступает перед воспоминанием о теле Мичума в морге: обуглившееся, лишенное жизни.

Воорт не может остановить поднявшуюся в душе волну ярости.

«Если когда-нибудь чересчур рассердишься — прогуляйся, успокойся. Не входи, если не владеешь полностью эмоциями», — говорил отец.

Но Воорт не может оторвать палец от кнопки звонка.

Глава 15

— Что значит: «Похоже, Воорт пошел в тот дом один»? Ты не послал подкрепление? — В аэропорту Хартфорд — Спрингфилд детектив Микки Коннор говорит по телефону-автомату и не верит своим ушам. — Мне наплевать, да пусть в Гринич-Виллидж застрелили тысячу человек. Немедленно отправь туда кого-нибудь! — рявкает он на детектива, дежурящего на телефоне в Нью-Йорке. — И швыряет трубку на рычаг.

«Нам не следовало разделяться».

Микки поднимает подаренную Сил дорожную сумку от Кальвина Кляйна и пробивается через обычную для утреннего часа пик толпу (или то, что считается толпой за пределами Нью-Йорка) к стойке агентства по прокату автомобилей «Хёрц». Позади долгая бессонная ночь. Сначала рейс «Дельты» задержался в Сиэтле из-за сильного ветра. Потом — из-за первой задержки — он опоздал на пересадку в Солт-Лейк-Сити, и пришлось садиться на турбовинтовой самолет до Цинциннати. В Цинциннати оказалось, что рейс в шесть утра на Спрингфилд отменен из-за отказа оборудования.

«Интересно, жив ли еще Фрэнк Грин».

Теперь у стойки проката выясняется, что заказанного Микки заранее «шевроле» нет, поскольку он не явился за машиной вовремя, но взамен клерк-азиат предлагает более престижный новый «авалон». Через двадцать минут Микки уже едет по межштатному шоссе 91 на юг от Спрингфилда, а потом на запад по массачусетсской магистрали 20 — триста лет назад этим путем двигались британские поселенцы. Тогда здесь была простая проселочная дорога вместо двухрядного асфальтобетона. В то время праотцы Воорта патрулировали грязные улицы Нью-Йорка, а голодные предки Микки гнули спины на картофельном поле среди болот Ирландии.

Микки пытается звонить Воорту на сотовый. Нет ответа.

Он ракетой проносится по живописным беркширским деревушкам; столь привлекательные для путешествующих писателей, на него они навевают скуку. Микки ненавидит деревню. Это насекомые, грязь, плохой прием радио, аллергенная пыльца. Здесь нет театров. Рестораны закрываются рано. В деревне нельзя купить галстук от Армани.

— Да чем тут люди занимаются по вечерам? — бормочет он. — Наблюдают за полетами летучих мышей?

Мимо пролетают сосновые леса и закрытые на зиму летние лагеря, а Микки пытается поймать хоть какую-нибудь нью-йоркскую радиостанцию: рок, хип-хоп или хотя бы ток-шоу, но доступна только местная станция, передающая мелодии двадцатилетней давности.

Но раздражение только скрывает беспокойство. Он нарушил незыблемое правило работы полицейского: не оставлять напарника одного.

«Воорт не может судить здраво из-за Мичума, а там, где дело касается Джилл Таун, он вообще думает только членом».

Микки не признается себе в другом: он тоже чувствует себя одиноким в сфере, в которой никогда прежде не работал и где у него нет полномочий. К тому же Воорт напугал его разговорами об убийствах. Кажется, за последнюю неделю изменилась сама природа его работы. Пролетая над бурыми пятнами смога, покрывающими страну, глядя вниз на горы, города и пустыни, он начал понимать масштабы той силы, что убила Мичума. Она огромна и невидима и, вполне возможно, ищет и его тоже.

«Во что ты окажешься втянутым, Фрэнк? Продаешь секреты китайцам? Замышляешь убить президента?»

— Микки, — произносит он, — занимайся сексуальными преступлениями и оставь всю эту дрянь ФБР.

К десяти сорока пяти Микки добирается до деревни Ланкастер-Фоллз, но так и не может достать Воорта по сотовому, а перезвонив на Полис-плаза, узнает, что подкрепление еще не выслано.

— Это все массовое убийство в Виллидже, — объясняет детектив из Нью-Йорка. — Подружка одного парня трахалась с тренером по аэробике. Парень устроил стрельбу. Воорт должен был подождать.

— И он подождал?

— Должен был.

Повторяет, будто заклинание, которое защитит Воорта.

Микки снова пытается дозвониться до напарника. Нет ответа.

Деревня Фрэнка Грина Ланкастер-Фоллз оказывается жалкой кучкой дощатых домиков на перекрестке сельских дорог. В центре деревни — белая церквушка с колокольней, почта (она же магазин) и мэрия, больше похожая на старый гараж. В том же здании разместилась добровольная пожарная команда. Еще в наличии штаб местной организации «Ветераны американских зарубежных войн», перед которым установлена пушка времен Второй мировой; ее длинный ствол, вероятно, забит, как и кишечные тракты людей, которые собираются здесь.

В добровольческом пожарном депо нет никого, кто мог бы подсказать дорогу, а в магазине толстый, в белом переднике, бакалейщик (и по совместительству почтмейстер) выдает Микки телефонную книгу округа и продолжает резать копченую индейку для женщины, пытающейся успокоить вопящего ребенка. У ребенка, похоже, на лице больше шоколада, чем кожи.

Микки бормочет, листая страницы:

— Было бы слишком просить тебя быть здесь, а, Фрэнк?

Но польза от почтмейстера все же есть. Даже не спрашивая удостоверения, он рассказывает Микки, что Грин арендовал здесь почтовый ящик, но неделю назад позвонил и отказался от него.

— Он, похоже, сильно простыл. Даже голос был какой-то не такой. Во всяком случае, он работал в конюшне там, по дороге двадцать три. Вот уж любитель писать письма. Клянусь, он только и делал, что писал — всем, от президента Соединенных Штатов до мэра Нью-Йорка. Большие, толстые письма.

— О чем?

— Знаете, сэр, я задал ему точно такой же вопрос. — Огромный живот почтмейстера уложен на край деревянной кассовой стойки, пухлая рука разворачивает пояс-миостимулятор, речь и движения неспешны, как у амазонского ленивца. — «Мистер Грин, — говорю, — на что же вы жалуетесь всем этим людям?» И знаете, что он ответил? С ума сойти! «На чудовищ». Я и спрашиваю: «Какие же чудовища вас беспокоят?», а он, этот сукин сын, отвечает, да так сердито: «Двуногие такие, в форме».

— Вы имеете в виду военных? — спрашивает Микки.

— Я имею в виду, что он вел себя как псих. До конюшни всего несколько минут. Объяснить дорогу?

Микки набирает сотовый номер Воорта.

По-прежнему нет ответа.

Микки садится в машину и едет через лесистые долины, мимо беркширских сельских трактиров, ферм, яблоневых садов и новых дачных домиков. «Почему ты исчез, Фрэнк? Умер от сердечного приступа, как Лестер Леви? Ударился головой о край ванны? Разбился на машине? Утонул в озере?»

Микки сворачивает на ухабистую грунтовую дорогу и едет мимо пастбища, дубовой рощи, загона с полудюжиной лошадей и в конце концов подъезжает к трехэтажному дому в викторианском стиле — с башенками, фронтонами и деревянным крыльцом, на котором висит пустой гамак. Это напоминает Микки, насколько он устал. Все кости ноют.

Пахнет конским навозом. Выходя из машины, Микки ступает в собачье дерьмо, а виновник — горчичного цвета дворняга — громким лаем гонит его от крыльца. Из дома выходит седая чернокожая женщина с кухонным полотенцем в руках и кричит:

— Замолчи, Клеон!

Ей около пятидесяти, на ней длинное платье из грубой хлопчатобумажной ткани, волосы заплетены в косы, приятное круглое лицо и, на удивление, бруклинский выговор. Она извиняется за пса, но, похоже, разочарована, что Микки не покупатель, а потом, когда он показывает значок, приветливый взгляд становится озабоченным. Узловатые руки крутят полотенце.

— Вы насчет Фрэнка, да?

— Он здесь? — с надеждой спрашивает Микки. Всегда лучше задавать вопросы, чем отвечать на них.

Его уклончивость усиливает беспокойство женщины.

— Говорила я мужу не нанимать его, — качает она головой. — Говорила, что с ним что-то не так. Но Эд сказал, что он хороший работник, и по крайней мере он таким был.

— Был? — переспрашивает Микки. — А где он сейчас?

— Кто знает? Купил старый фордовский фургон, работал на нем месяц — до последней зарплаты — и уехал, не оставив нового адреса.

Облегчение, испытанное Микки при мысли, что с Грином все в порядке, снова сменяется беспокойством.

— Можно задать вопрос? Почему, увидев мой значок, вы сразу решили, что я приехал из-за Фрэнка?

Солнце припекает, пахнет сгоревшими дровами и перегноем осеннего леса. Собака послушно пришла на крыльцо и улеглась рядом с женщиной, словно никогда и не считала Микки врагом.

Женщина искоса смотрит на Микки, вздыхает и заслоняет глаза рукой. Она явно сильно обеспокоена.

— Вы показали мне нью-йоркский значок. Здесь ведь не ваша юрисдикция, верно?

— Верно.

— Хм-м-м. Хотите холодного чая?

Микки пытается понять природу нервозности женщины. Она беспокоится о Фрэнке? О муже? Или о себе?

— Это было бы здорово. А вы, судя по выговору, из Нью-Йорка?

— Из восточного Нью-Йорка, — отвечает она. Это один из самых бандитских районов Бруклина. — Заходите.

Радушные слова, но они едва могут скрыть нервозность. Пытаясь принять решение, женщина хочет задержать его, пока сама думает. Микки заставляет себя расслабиться, по крайней мере внешне, и не давить на нее, напоминая себе, что здесь у него нет юридических полномочий. Болтая о всякой ерунде, хозяйка ведет его в большую, солнечную кухню, открывает новый холодильник и достает холодный малиновый чай. Муж сейчас в Питсфилде, говорит она, у хиропрактика, и не вернется еще час. Они купили конюшню два года назад, решив покинуть Бруклин, где она работала медсестрой, а муж торговал медикаментами.

— Нам тут нравится. Здесь спокойно. И люди очень милые. А в один прекрасный день объявился Фрэнк Грин. — Она наконец возвращается к теме. — Увидел объявление, которое муж повесил в деревне: предложение минимальной оплаты для разнорабочего. Нам нужен был человек, который бы чистил конюшню, кормил лошадей. У мужа больная спина.

— Фрэнк был из Ланкастер-Фоллза?

Они сидят за небольшим деревянным столом у окна с кружевными занавесками, выходящими на огород. Микки видит созревающие на ветках помидоры-«вишенки» — и это в октябре! Тыквы. Кабачки. Грушевые деревья.

— Нет, оказалось, он тоже уехал из города. — Женщина, как и все уроженцы Нью-Йорка, говорит о нем так, словно это единственный город на свете. — У меня было впечатление, что у него там были какие-то нелады с законом, но он никогда об этом не говорил. Фрэнк был каким-то сердитым. Хороший работник, но внутри кипит, — продолжает она, касаясь груди. — Все время писал письма разным людям, засиживался по ночам. Ворчал, когда мы по вечерам смотрели новости. И еще вырезки.

— Газетные вырезки, — подсказывает Микки.

То, что ее тревожило, то, о чем ей не хотелось говорить, понемногу проявляется.

— Они висели на стене в его комнате. После его отъезда я их сохранила. Муж сказал: выброси их, оставь Фрэнка в покое. Но я всегда чувствовала, что у него были нелады с законом. Это так? — спрашивает женщина.

— Вполне возможно, — признается Микки, наслаждаясь терпким вкусом чая. Берет домашнее песочное печенье с тарелки, которую хозяйка поставила перед ним.

«Не торопи ее».

— Хотите посмотреть вырезки? — спрашивает она.

— Обязательно.

Женщина глубоко вздыхает: ей страшно, ее переполняют дурные предчувствия. Она ведет Микки через гостиную на первом этаже — уютную, обставленную массивной мягкой мебелью с яркими ткаными аппалачскими покрывалами и сосновыми шкафчиками (по ее словам, они с мужем сами их очистили и отполировали заново). Окна открыты, снаружи доносятся топот копыт и запах сена, от чего у Микки чешется нос. Занавески раздуваются. Повсюду, где только можно: на пианино, на телевизоре, на столах и полках, — фотографии детей и, судя по сияющей новизне снимков, внуков.

— Фрэнк спал здесь, позади кабинета.

Маленькая комната, выкрашенная в веселый желтый цвет. Окно выходит на загон для лошадей. Микки разглядывает корешки книг на полках. «Путь самосовершенствования». «Дневник Тернера». «Слабеющая власть». «Серпико». На голых стенах видны выцветшие пятнышки от клейкой ленты — очевидно, здесь висели те самые вырезки. Телевизор, односпальная кровать и древний кофр в дальнем углу. Все.

— Он ненавидел людей в форме. — Микки вспоминает слова почтмейстера.

— Так вы о нем знаете, — говорит женщина.

— На самом деле вы могли бы рассказать мне больше.

— Загляните в сундук.

Микки пересекает комнату, ощущая ее беспокойство. Такое чувство, что сейчас произойдет что-то важное. Он поднимает крышку и видит груду газетных вырезок, наваленных поверх аккуратно сложенных пледов и подушек. Достает несколько штук и начинает читать заголовки из «Нью-Йорк пост».

Да, верно, все статьи рассказывают о людях в форме, но все эти люди в форме — копы.

— Он ненавидел полицию, — говорит женщина. — Фрэнк никогда не говорил почему, но если по телевизору говорили что-то плохое о копах, он прямо рвал и метал. Читал все нью-йоркские газеты. Это было единственное, на что он тратил деньги, кроме фургона да еще удобрений, которые собирался продавать. Говорил, что копы — зло, что они убивают невинных детей. «Дьяволы» — вот как он их называл. Он ненавидел копов.

Удобрения?

Теперь понятно, почему женщина встревожена. Она боится, что ее бывший работник напал на копа.

— Мистер Коннор, он был очень ласков с лошадьми, уважаем среди наездников, добр с детьми, но если заходила речь о полиции, приходил в бешенство.

Копы убивают детей? Его ребенка?

— Ну, на учете в полиции он не состоит, — говорит Микки, чтобы успокоить женщину, а сам смотрит на заголовок вырезки из журнала «Тайм»:

Женщина явно удивлена:

— Правда? Значит, он ничего не натворил? Но тогда почему же вы здесь?

Микки морщится, замечая иронию ситуации.

— Чтобы защитить его от кое-кого другого.

Но перед ним возникают контуры новой опасности, о какой прежде не думалось. Цель визита начинает меняться.

— Вы не представляете, куда он направился?

— Нет. Он купил фургон. Просверлил дырки между кабиной и кузовом. Я спросила, — она наконец добирается до самого плохого, того, что ее действительно беспокоит — теперь, когда Микки заглушил прежние страхи, — я спросила: «Зачем ты это делаешь?» Он ответил: «Для вентиляции». Вентиляция?

Она подходит к книжным полкам, достает «Дневник Тернера» и начинает листать. Микки понимает, что их обоих — и его, и эту женщину — теперь терзает один и тот же кошмар.

Черт побери, удобрения. Микки вспоминает прошлогодний съезд в Лас-Вегасе и выступление Эйбела Дрейка, копа из Монтаны. Эйбел рассказывал о террористах, а еще упоминал эту книгу и говорил, что там описывается, как сделать из грузовика бомбу.

— И вы так и не позвонили в полицию, — сердито говорит он.

Темное лицо женщины темнеет еще больше.

— Человек приходит в ваш дом. Он добр с вами. Трудно поверить, что он действительно может причинить кому-то вред. Мой муж считал, что пословица «Тот, кто много говорит, мало делает» как раз о Фрэнке, что он просто выпускает пар. Да, Фрэнк купил книгу. Но в этом нет ничего незаконного. Эту книгу покупает масса людей. Да, книга расистская, но Фрэнк не ненавидел чернокожих. Я даже не знаю, читал ли он эту чертову книгу. Здесь нет никаких пометок.

— Понимаю, — говорит Микки, стараясь взять себя в руки, но на самом деле он не понимает. Он никогда не понимает, почему люди не звонят в полицию.

— Знаете, детектив, когда мы жили в Бруклине, у нас была «БМВ». Муж годами копил на эту машину, мечтал купить ее, и в первый же раз, когда он сел за руль, нас остановила полиция. Его обыскали и унизили, и все потому, что полицейские были уверены: такую машину чернокожий может только украсть.

Микки чувствует, что краснеет.

— Полиция все время нас останавливала, но муж не хотел продавать автомобиль. Мы возненавидели самый вид полицейской машины. Уходя из дома, мы никогда не знали, доберемся ли туда, куда едем, или нас снова остановят. Хотите знать правду? Из-за этого мы в конце концов и уехали из Нью-Йорка. Человек может закрывать на что-то глаза по многим причинам. Муж решил, что Фрэнк безобиден. Муж сказал оставить его в покое. У нас нет доказательств. Он сказал, что, возможно, беднягу когда-то отколошматили копы. Когда мы услышали о краже динамита в каменоломне, он сказал: черт, да туда мог вломиться кто угодно. И я до сих пор не знаю, был ли это Фрэнк.

Микки тяжело садится на кровать. «О Господи», — думает он.

В голосе женщины слышится мольба, она пытается защитить себя и мужа.

— Жизнь не похожа на кино. Не играет музыка, когда появляется злодей. Он улыбается. Поет песни. Никто не верит, что человек, которого знаешь лично, может сделать что-то плохое. Это кажется чем-то далеким. Вы понимаете, о чем я?

А он думает: «Почему я не ожидал этого? Всех людей из списка Мичума обвиняли в том, что они представляют общественную угрозу. Мы беспокоились о том, чтобы помочь им, а не о том, что они могут натворить. Почему мы не догадались, что одна из этих угроз может оказаться реальной?»

Микки снова заглядывает в сундук и среди старых журналов, тряпок и мотков шпагата видит что-то еще, привлекающее его внимание.

Рисунки.

— Это рисовал Фрэнк, — говорит женщина.

Рисунки сделаны карандашом на вырванных из альбома для рисования листах.

Черт. Словно холодный палец прикасается к груди, когда Микки рассматривает угольно-черные линии, прямые и точные, прочерченные явно талантливым человеком. На первом рисунке они образуют фасад средних размеров городского здания с диагональной разметкой для парковки вдоль узкой улицы. На втором рисунке — то же самое здание под другим углом.

И наконец, на самом подробном наброске показано другое строение.

Микки смотрит на четырехэтажное здание со спутниковыми антеннами на крыше и бетонным пандусом, ведущим к стеклянным дверям парадного входа. Вот большая площадка перед домом, скамейки и пара деревьев для тени. Вот стальная скульптура в стиле модерн и маленькая церковь. Часть здания заслоняют бетонные защитные ограждения метра два высотой.

— Почему вы сохранили их? — спрашивает Микки.

— Может быть, — медленно говорит женщина, — в глубине души я полагала, что, возможно, когда-нибудь мне придется их кому-то показать. — И с любопытством спрашивает: — Вы знаете эти места? У вас такой вид…

В доме прохладно, но Микки бросает в жар, по спине течет пот. Он переворачивает рисунки. На последнем листе стоит дата… 20 октября.

Через два дня.

— Да-а, знаю. Первое здание — полицейский участок на Манхэттене. А второе… Я там работаю. Это Полис-плаза, один.

В комнате нет адвокатов, но есть нормы доказательственного права. Нет судей, однако выдвигаются обвинения. Нет присяжных, но выносятся приговоры.

— На следующем слайде Конрад Воорт. — Белокурая женщина, которую здесь знают как фотографа, управляет диапроектором, глядя на красивое лицо детектива на экране. — Это его дом на Тринадцатой улице. Это он в каяке на Гудзоне. Вот Воорт в Музее современного искусства — сопровождает доктора Таун.

— Доктор Таун больше нас не интересует, — говорит человек с поврежденной левой рукой. — Она отказалась от деятельности, которая привлекла к ней внимание Вашингтона.

— Полковник, он интересует нас по-прежнему. Это Воорт вчера в Вест-Пойнте. Он расспрашивал о вас.

Они на третьем этаже особняка в том самом квартале, где Мичум отдавал вещи в химчистку. Дом стоит напротив кафе, недалеко от киоска с пиццей. Это двести футов от места, где Конрад Воорт пьет кофе и решает, ждать ли подкрепления или войти так.

— Что будем с ним делать? — спрашивает референт с лицом купидона, третий человек в комнате.

Но Шеска погружен в свои мысли. «Сегодня был бы ее день рождения». Фотограф предлагает:

— Каяк может столкнуться с моторкой. Эти лодки такие медленные.

А Шеска мысленно слышит женский голос: «Я стреляю собак».

В комнате блондинка — капитан разведки морской пехоты — наклоняется к нему и повышает голос, чтобы привлечь его внимание:

— Люди Воорта наводят справки в Пентагоне.

И Шеска вскидывается:

— Они что-нибудь узнали?

— Нет, но, судя по вопросам, подбираются все ближе.

— Насколько хороши наши источники в управлении полиции?

Женщина пожимает плечами:

— Мы созданы не для этого. Мы можем только получить представление о том, что они думают, прослушивая вопросы, которые они задают.

— Черт, — тихо произносит второй мужчина.

— Забудьте о гребле, — медленно говорит Шеска. — Забудьте о несчастных случаях. Воорт расследует несчастные случаи из списка Мичума. Он должен был что-то где-то записывать, должен был с кем-то говорить. С напарником. С начальством. Если с ним произойдет несчастный случай, для полиции это станет красной тряпкой.

Референт — лейтенант военно-морской разведки — явно обеспокоен.

— Так мы бездействуем?

— Месяц-другой, — отвечает Шеска. — Потом посмотрим.

— Что же, мы позволили ему вертеться вокруг месяц? — Референт потрясен.

— Или, — Шеска, нащупав идею, размышляет вслух, — если Воорт погибнет, это должно выглядеть убийством. Не несчастным случаем. Явным, неподдельным убийством. Интересно, над какими еще делами он работает? Или, может быть, найдется человек, которого он когда-то арестовал и который только что вышел из заключения.

Референт оживляется:

— Точно! Кто-то другой, чье дело он расследует, его шлепнул!

— Выбор тут невелик, — говорит Шеска.

— Нью-йоркские копы расследуют десяток дел одновременно, — стоит на своем референт. — Воорт работал над сотнями дел. В городе просто обязаны быть люди, у которых на него зуб.

Шеска продолжает размышлять:

— А дальше остается надеяться, что у человека, который унаследует дело Мичума, не будет к нему личного отношения. Потому что, если мы все сделаем правильно, никто не сможет доказать, что мы связаны с каким-то там списком. В отсутствие личных мотивов вся эта история должна рассосаться. И тогда мы сможем завершить начатое.

— Хорошо, — говорит фотограф.

— Только так — или ничего не делать, — отвечает Шеска.

— Мы не можем сидеть сложа руки, — говорит референт.

— Хотя все это нехорошо, — вздыхает блондинка. — Он просто делает свое дело, как и мы. Такой красивый мужчина.

— Надо узнать, какие дела он расследует, — медленно произносит Шеска. — Кого собирается арестовать. Неплох был бы какой-нибудь подонок из низов. Подозреваемый в сексуальных преступлениях, наркоман. Рецидивист. Упившийся вдрызг бомж, который ничего не может вспомнить. Я сделаю остальное. Смерть, которая привлечет внимание. Громкая смерть. Мы используем то, что Воорт — коп.

Блондинка кивает.

— Никаких несчастных случаев, — повторяет референт.

Шеска пожимает плечами:

— А в Вашингтоне у нас есть защита от расследования. В данный момент нас ищет лично Воорт. Но он добрался до Вест-Пойнта, а?

Остальные ему полностью доверяют. Они все сделали правильно, и если Шеска говорит, что в Вашингтоне им ничего не грозит, то так оно и есть.

— Я выясню, над чем еще он работает, — говорит женщина.

«Лупе, как мне тебя недостает».

В день ее рождения Шеска никогда не может до конца избавиться от кошмаров. В день ее рождения прошлое настигает его. Прошлое — это непреходящая боль в сердце.

Он даже слышит запахи Кито, дождя, который в октябре никогда не прекращается, зелени Андского плато, на котором выстроен город, вонь выхлопов и нечистот одной из столиц третьего мира, освежителя воздуха, перекачиваемого воздушной системой отеля «Конкистадор», где он обедает в ресторане на первом этаже вместе с полковником Рурком — якобы торговым атташе посольства, — дипломатами и бизнесменами из Франции и Германии — и вместе с женщиной, которая очень скоро станет его женой.

В настоящем белокурая женщина окликает:

— Полковник?

Но Шеска едва слышит — в эту долю мгновения. Он снова в Кито в конце президентского срока Джорджа Буша, после службы в Ираке.

«Я стреляю собак».

В памяти Шески — в ресторане отеля — француз насмехается над Америкой:

— В «Макдоналдсах» и «Бургер-кингах» вы едите в машинах.

Сколько раз он слышал похожее за границей! Во всех городах, где он работал, Шеска выслушивал нескончаемую критику военной мощи Америки, ее бизнеса, подростков, телевизионных программ, системы образования или отсутствия всеобщего здравоохранения.

Немец, владелец швейной фабрики, говорит:

— У вас «тяжелый металл» вместо Вагнера. Стивен Кинг вместо Шекспира. Норман Рокуэлл вместо Пикассо.

Полковник Рурк, прекрасный актер, наливает чилийское красное вино и смеется — эдакий хороший парень, всем свой в доску. Но Шеска знает, что внутренне он кипит.

— Последние пятьдесят лет мы спасали задницу Европы. — Так Рурк всегда говорит в посольстве, наедине с Шеской, когда они разрабатывают стратегию помощи эквадорской национальной полиции.

— Американское телевидение! — смеется француз. — Так много каналов! Так мало содержания!

— Американцы ничего не знают о других культурах, однако вы хотите указывать нам, что делать, — говорит немец.

— Вы дети, пытающиеся править миром! — соглашается француз.

Внезапно женщина, сидящая напротив Шески, набрасывается на критиков:

— Вы не правы!

До сих пор Шеска ее в общем-то не замечал. Это племянница человека, принимающего их в Эквадоре, владельца авиакомпании; приехала с Галапагосских островов, где занимается научной работой. Не красотка, квадратные очки, свободное платье, не подчеркивающее, а скрывающее фигуру. Довольно крупная. Черные, вьющиеся от природы и жесткие, как перманент, волосы вокруг угловатого лица. Хорошая кожа, хоть в данный момент и покраснела от негодования. Тонкие, почти бескровные от политического гнева губы.

— Это вы, критики Америки, внушаете мне отвращение!

Именно ее пыл привлекает Шеску, поражает и согревает его — и делает ее прекрасной. Он много лет спал только с проститутками, отказывался от личной жизни, предлагая верность только своей стране.

В прошлом — в ресторане — он вдруг узнает в другой женщине страстность бабушки. Огонь, готовый вспыхнуть в любой миг. Эта женщина даже не американка, однако защищает Америку!

В настоящем белокурая женщина говорит:

— Мы не сумели найти Фрэнка Грина. Он не появился у дома в Бруклине, где раньше жил.

В прошлом Шеска чувствует вокруг себя Кито. Трущобы на склонах гор. Огромные базилики и соборы, воздвигнутые конкистадорами. Богатые посетители за другими столами. Только что закончена операция: на западе, в Амазонии, он помог эквадорским солдатам ликвидировать молодую, но быстро набирающую силы группировку партизан, которая планировала похищать американцев.

Белокурая женщина говорит:

— Он купил фургон «форд» девяносто второго года, голубой, зарегистрирован в Массачусетсе. Он не открывал банковский счет в Нью-Йорке, по крайней мере под своим именем.

Но Шеска слышит голос Лупе: «Америка — величайший социальный эксперимент в истории! В Америку люди приезжают из стольких мест и мирно процветают вместе. Сербы и хорваты! Евреи и мусульмане! Греки и турки! Конечно, они разрушают свои старые культуры, прежде чем создать новую! Дайте им время!»

В особняке на Манхэттене блондинка-фотограф продолжает:

— Мы убедились, что Фрэнк Грин купил в Массачусетсе двести фунтов топлива для гонок. Значит, у него есть удобрения, горючее и динамит. Еще пара дней, и, судя по нашему досье, он пустит все это в ход.

В памяти Шески Лупе говорит: «Вы, французы, продаете все, что угодно и кому угодно! А вы, немцы, каждые сорок лет сходите с ума и вырезаете половину Европы, а остальное время тоскуете и каетесь».

Лупе пристально смотрит на Шеску, прямо в глаза, словно знает о нем что-то особенное. Это невозможно, однако ощущение настолько сильно, что у него мелькает мысль, не рассказал ли ей что-то кто-нибудь из высокопоставленных родственников. Среди высших классов в странах Латинской Америки все между собой в родстве, и мысль не так уж нелепа.

— Вы — Джон Шеска, — говорит она, пожирая его взглядом, когда по окончании обеда они стоят в вестибюле гостиницы и ждут машины.

У нее угловатое лицо, поразительно черные глаза, тонкие брови, маленький нос и лоб, кажется, покрытый морщинами от бьющей энергии. Иссиня-черные волосы и бронзовый загар.

— И чем же вы занимаетесь на Галапагосах? — спрашивает он, чтобы сменить тему.

— Я? Стреляю собак.

А две недели спустя они стали любовниками. Лупе стала первой — после школы — женщиной, которой Джон Шеска не платил за секс. Потом она показывает ему свою работу. Они на Галапагосах, сидят в моторной лодке и собираются пристать к острову, когда она зарядит винтовку.

«Ремингтон» для нее великоват, но Лупе умело с ним управляется. Ясный, солнечный экваториальный день. Остров — три стороны древнего вулкана, торчащие из океана и невидимо для людских глаз уходящие ко дну Тихого океана на добрую милю.

Внутри кратера синяя вода, и красногрудые черные фрегаты летают над гребнем скалы, а в пещерах ревут морские львы.

— Как биолог, — говорит Лупе, — я должна защищать экосистему. У здешних птиц и тюленей нет естественной защиты от хищников, потому что на этих прекрасных островах изначально нет хищников. Но время от времени люди, возможно, владельцы лодок, выпускают на остров домашних собак. Собаки дичают. И убивают невинных животных. Одна-единственная дикая собака может вызвать ужасное опустошение. Поэтому кто-то должен убить их раньше, чем это произойдет.

Будущая жена Джона Шески. 1991 год.

— Кто-то должен отстреливать диких собак раньше, чем они причинят вред.

Джон Шеска стоит на черном песчаном берегу вулканического острова. Лупе заряжает винтовку, оборачивается, бросает на него проницательный взгляд.

— Готова спорить, ты умеешь с ней обращаться, — говорит она.

— Много лет назад, в армии, мне приходилось стрелять.

— Готова спорить, ты тоже стреляешь собак.

— Прошу прощения?

Шеска никогда не говорил ей правду за все три недели их связи, но Лупе знает о нем, и он так и не выяснил откуда. Она без слов дает ему понять, что для нее он герой и что она понимает его. И приглашает ответить на ее любовь, ничего не боясь.

В его памяти винтовка стреляет.

Он помнит, как маленькая черная собака, дворняжка, брошенное невинное существо, хромает на трех здоровых лапах. Четвертая — кровавое месиво, и животное с воем валится с обрыва в синее море.

Лупе кричит.

Но тут в настоящем раздается звонок, привлекая наконец внимание Шески.

Белокурая женщина-фотограф протягивает ему телефонную трубку. Она выглядит встревоженной, а черноволосый Купидон испуганным.

— Полковник Шеска, — говорит блондинка, — тот детектив внизу. Что нам делать?

Глава 16

Восьмилетний Конрад Воорт смотрит, как отец ведет допрос. Мальчик стоит в маленькой комнате на втором этаже 20-го полицейского участка Верхнего Вест-Сайда. По другую сторону зеркального стекла мужчина средних лет в черепаховых очках, «свидетель» убийства женщины на Семидесятой улице, рассказывает свою версию.

— И тогда я выглянул в окно гостиной и увидел, как на спортивной площадке через улицу она отбивается от чернокожего.

По всему городу в этот сентябрьский день мальчики пошли на работу вместе с отцами. Они сидят в кабинетах врачей и телевизионных студиях, в автомастерских. По другую сторону полицейского стекла детектив первого класса Уильям Воорт сидит за маленьким деревянным столом напротив юриста. Оба вежливы и хорошо одеты: на Воорте-старшем — отлично сидящий темно-синий пиджак от «Брукс бразерс», белая рубашка и неяркий галстук в красно-белую полоску. На ногах блестящие темно-красные кожаные туфли под манжетами желтовато-коричневых широких брюк.

Отец спрашивает:

— Вы говорите о высоком парне, не о том, что вел зеленую машину? О парне с золотой цепью на шее?

— Вот именно, о лысом, — отвечает юрист.

Он выглядит утомленным работой в помещении, у него бледная кожа, преждевременно поседевшие волосы, серый костюм; возле ножки стола стоит толстый кожаный портфель. Зашел сюда по дороге на работу. Конрад замечает, что под столом его тонкие руки беспокойно шевелятся на коленях.

— Самому не верится, что я на самом деле видел, как он ее ударил. Это выглядело нереальным. Потом парень просто уходит с площадки к машине, а женщина, как ни в чем не бывало, делает два шага вперед. И останавливается, прижимая руку к груди. — Мужчина сопровождает слова жестами. — Когда она упала, я позвонил в 911. Вы считаете, эти парни — те самые, которые совершили другие нападения в округе?

— Возможно, — отвечает Воорт-отец.

Сегодня пятница, уроки закончены, и мальчик, как всегда, прибежал в участок, где временно расположился папа. Иногда он сидит с дежурным сержантом — эдакий сын полка — и слушает жалобы людей, которые заходят с улицы. Иногда ест пирожные вместе с капитаном участка, своим дядей, одним из постоянных партнеров отца по покеру. В спокойные дни ездит на полицейских машинах или отправляется на места происшествий с детективами, что против правил, но ему все равно позволено. Воорты — полицейский королевский дом. А этот мальчик — принц.

А сейчас отец говорит, что-то записывая большой рукой:

— Итак, сэр, сначала закипел чайник, а потом вы услышали женский крик на улице и подошли к окну.

— Поэтому я знаю, что было одиннадцать. Мы с женой всегда пьем мятный чай как раз перед началом вечерних новостей.

— Не помните, с чего в тот вечер начались новости?

— Откуда? Я побежал к окну.

Уильям Воорт выглядит смущенным, словно забыл об этом факте, хотя Конрад, разумеется, знает, что это не так. Отец проверял свидетеля.

— Ах да, верно, — говорит Воорт.

Для мальчика комната для допросов, потрескавшиеся зеленые стены коридора, автомат с пепси и старые пишущие машинки «смит-корона», запахи кофе и полированной кожи такие же знакомые и родные, как старая колониальная мебель дома.

Папа пожимает юристу руку, вроде бы пораженный его чувством гражданского долга, и просит разрешения задать еще пару вопросов. Он спрашивает, согласится ли юрист поговорить с другим детективом, его напарником в этом месяце, жителем Гарлема по имени Джесс Рей.

— Итак, дружок, — обнимая мальчика, говорит отец через несколько минут, когда они переходят в столовую. — Наблюдения, замечания? Помни, неправильного ответа быть не может. Просто говори, что думаешь.

— Он хорошо одет.

— Следовательно?

Конрад размышляет.

— Следовательно, у него есть деньги, но, мне кажется, это не делает его честнее других людей.

— Что-нибудь еще?

Конрад, понимая, что его проверяют, мысленно возвращается к увиденному.

— Все, что этот человек говорил, имело смысл, — медленно произносит он. — Ну, что он пришел домой, а под фонарным столбом кто-то стоял…

— Что же тебя беспокоит?

— Я ему не верю.

Отец поднимает брови.

— Почему?

— Ну, не знаю, — говорит мальчик. Он в том возрасте, когда дети скорее впитывают знания от взрослых, чем подвергают их сомнению. Он не получил от отца знака, указывающего, прав он или нет. — Папа, я должен ему верить?

— Давай разберемся.

Отец подает ему газировку, выражая любовь, которую он испытывает к сыну, терпеливым голосом, улыбкой. В нем сейчас живут все отцы, которые когда-либо учили сыновей охотиться на медведя, чинить машину, насаживать наживку на крючок, водить грузовик.

— Так почему же ты ему не веришь? Не торопись.

— Он все время крутил руками под столом, — начинает Конрад. — Нервничал.

— Почти все люди нервничают, когда видят труп.

— Он как-то неправильно смотрел на тебя. Ни разу не отвел взгляда от твоего лица. Мне кажется, он очень боялся, что ты ему не поверишь.

— Очень многие люди боятся, когда приходят сюда. Даже невиновные.

— Значит, я ошибся?

Отец Воорта размешивает сахар в кофе.

— Я этого еще не сказал. Что бы ты сделал на моем месте, чтобы проверить свою теорию?

— Я бы выяснил, не был ли этот юрист знаком с той женщиной.

— Как?

— А как ты мне рассказывал. Я бы проверил у него на работе и у соседей, а еще в ее квартире, в ее телефонной книжке, у ее друзей.

— И все?

— Нет! Еще я бы расспросил о том вечере его жену и посмотрел бы, отвечают ли они одинаково. Но, папа, если он лжет, зачем ему вообще приходить сюда и говорить с тобой?

— Хороший вопрос. Означает ли это, что ты не прав?

Конрад молчит.

— Подумай, дружок. Все логично, если правильно подойти к проблеме. Если человек виновен, а я не говорю, что он виновен, но если он виновен, зачем добровольно приходить в полицию и давать показания?

— Может быть, он хочет направить тебя по ложному следу.

— Но зачем приходить? Почему не позвонить по телефону, анонимно? Ты знаешь, что означает «анонимно»?

— Когда человек не хочет, чтобы люди знали, кто он. Может быть, он считает, что ты больше поверишь ему, если он поговорит с тобой лично.

— Или, может быть, — предполагает Уильям Воорт, действуя по принципу «все подвергать сомнению», — он любит риск. Это его возбуждает. Может быть, это самоуверенный человек, считающий, что может убедить кого угодно в чем угодно. Может быть, он думает, что умнее меня, и потому рискнул. Он боится, что если не придет быстро, то мы можем найти доказательства, показывающие, что произошло нечто совсем другое. По-твоему, такое возможно?

Мальчик не соглашается:

— Он не думает, что умнее тебя. Он тебя очень боялся.

— Ага! Значит, возвращаемся к исходному вопросу: что неправильно?

Мальчик серьезно задумывается, стараясь собрать все, что слышал, в разумную конструкцию. Газировка сладкая и вкусная. Он размышляет вслух:

— Если этот человек лжет, то, может быть, это он был с женщиной… или…

— Да?

— Может быть, он видел, что ее ранил кто-то другой, а не чернокожий.

— Тогда зачем же ему лгать, дружок?

У Конрада болит голова. Все так сложно.

— Он выгораживает преступника?

Воорт-отец кивает, но не перестает давить на сына.

— Но если так, зачем рисковать самому? Этот юрист, если лжет, рискует отправиться в тюрьму. Поставь себя на его место. Бог с ним, с убийством, пусть это будет что-то менее важное. Будь ты на его месте, почему ты стал бы кого-то выгораживать?

А вот это уже легкий вопрос — теперь, когда убийство выведено из уравнения, и особенно потому, что Конрад сидите отцом, — ответ кажется очевидным.

— Потому что я люблю этого человека, — отвечает мальчик, и тут его словно ударяет. Он вскакивает, испытывая какую-то уверенность, слияние факта и чувства, трепет предвкушения, какого никогда раньше не ощущал, но каким будет наслаждаться много раз — когда-нибудь, когда поступит в полицию.

— А кого любит этот испуганный юрист? — спрашивает Конрад Воорт отца.

Уильям Воорт потягивается — а это, как знает Конрад, означает, что ему пора возвращаться на допрос. Урок окончен.

— Запомни. Всегда смотри на человека, не только на факты. Когда-нибудь, даже если ты не станешь детективом, если у тебя возникнет ощущение насчет кого-то, доверяй ощущению. Это не означает, что оно правильное. Но отнесись к нему серьезно.

А через некоторое время после того, как девятнадцатилетнего сына того юриста арестовали за убийство, отец приглашает Конрада в пиццерию — маленькая церемония, которая иногда сопровождает мелкие следственные достижения мальчика, его предложения или наблюдения.

— Дружок, всегда уравновешивай факты и ощущения, потому что ощущения — это тоже информация, но обработанная другим способом. Ну что, детектив, еще кусочек пиццы?

И теперь, много лет спустя, Воорт смотрит на звонок, который поднимет по тревоге всех в особняке, где работал Мичум — где предположительно располагалась Мичумова «фирма по подбору высококвалифицированных специалистов». Звучит двухтональный перезвон. Воорт выдал себя. В горле сухо. Он не дождался подкрепления. Воорт поднимает глаза на камеру над тяжелой дубовой дверью. В двери есть квадратное полупрозрачное окошко из толстого цветного, армированного проволокой стекла; слышится щелчок замка, и за ним возникает тень.

— Я могу вам помочь? — произносит мужчина, который открывает дверь, частично загораживая проход, и Воорт опознает в нем по пиджаку, галстуку и неопределенному, профессионально внимательному взгляду сотрудника службы безопасности.

«Передо мной высокий мужчина, темноволосый, спортивного сложения, одетый достаточно хорошо, чтобы быть сотрудником корпорации, но если бы здесь была корпорация, меня, наверное, остановили бы у стола администратора. Зачем фирме по подбору персонала охранник у двери?»

Воорт показывает значок и объясняет, что участвует в расследовании, которое касается расположенных по соседству фирм. И спрашивает о возможности поговорить с «каким-нибудь местным боссом».

— Какое расследование?

«Служба безопасности обычно побаивается полиции. А этот тип не хочет меня впускать».

— Я бы предпочел поговорить с боссом.

— Подождите здесь, — говорит охранник и закрывает дверь.

Через некоторое время дверь открывается.

— Доктор Шеска велел впустить.

Шеска!

Воорт скрывает всплеск эмоций, вспышку охотничьего азарта. «Нашел!»

Тяжелая дверь захлопывается за ним, отрезая от уличных шумов, а значит, здесь даже окна звуконепроницаемые. В холле за скромным деревянным столом, который, кажется, приткнули там, вспомнив о нем в последний момент, и никак не для того, чтобы принимать посетителей, сидит женщина-администратор, и в ее взгляде больше любопытства, чем радушия. Узкий коридор позади нее, типичный для таких особняков, ведет куда-то в помещения первого этажа, а более широкая, покрытая ковром лестница — наверх.

Стены обшиты панелями из темного дерева. Красно-коричневый ковер толстый, но несколько потертый. Нет кофейного столика с журналами, что было бы типично для приемной. Нет ни пальм в горшках, ни гравюр или картин на стенах. Нет и бесплатного телефона для посетителей. Просто функциональное помещение — буферная зона. Похоже на шлюзовую камеру, отделяющую внешний мир от всего, что находится наверху.

«Мичум действительно работал здесь!»

— Чем вы тут вообще занимаетесь? — спрашивает Воорт охранника, пока тот ведет его вверх по лестнице, и светловолосая голова администратора поворачивается, следя за их продвижением.

— Подбираем высококвалифицированных специалистов для корпораций, — отвечает охранник, но такой тон больше подходит для ритуала каннибалов с Новой Гвинеи, чем для найма новых сотрудников.

Сотовый телефон звонит, но Воорт не реагирует: не хочет отвлекаться, не хочет пропустить ни единой мелочи. Его пронизывает усиливающееся ощущение ясности, какое появляется в моменты высочайшего напряжения.

Все здание явно принадлежит какой-то одной конторе. Все отделано в едином стиле. Звонят телефоны, где-то работает ксерокс, слышны голоса — болтающие, спорящие или тихо разговаривающие.

На третьем этаже один узкий коридор с открытыми дверями, отбрасывающими на выцветший ковер прямоугольники света. Здесь слышен стук по клавиатуре компьютера, где-то кричит (наверное, в телефонную трубку) женщина: «Тебя плохо слышно! Как ты сказал, он вошел в канцелярию посла или в его дом? Куда?»

Сейчас!

Воорт останавливается и прижимает руку к животу.

— Простите, — выдыхает он. Охранник оборачивается. — Я прошу прощения, но… У вас тут есть уборная? Приспичило.

Мгновение охранник колеблется, словно ему приказано не выпускать Воорта из виду. Но сопровождать посетителя в туалет было бы уже слишком, поэтому он машет рукой на коридор и неохотно объясняет:

— Вторая дверь справа.

Это дает Воорту возможность заглянуть по крайней мере в одну из комнат. Проходя мимо, он задерживается, словно ему на мгновение полегчало, и мельком видит мужчину и женщину, работающих за серыми стальными столами: она говорит по телефону, он печатает на компьютере. Воорт слишком далеко, чтобы разобрать, снимки или графики прикреплены к доскам над столами, слишком далеко, чтобы разглядеть, что за аэрофотоснимки висят рядом. Но что бы там ни было, ясно, что все здесь слишком функционально, слишком уныло для высококлассных, хорошо оплачиваемых управленцев.

За имеющиеся в его распоряжении две секунды Воорт также замечает, что третий стол в комнате пуст, и теперь надеется встретить кого-нибудь в мужском туалете.

— Я сказал, вторая дверь справа, а не первая, — рычит позади охранник.

Воорт заходит в уборную, направляется к писсуарам и действительно видит там мужчину. Надо надеяться, в отличие от охранника и администратора он не знает, что перед ним детектив, и, если правильно выстроить разговор, не станет звонить начальству и повторять все сказанное.

Воорт расстегивает молнию.

— Я буду рад вечером улететь домой, — говорит он устало, обеспечивая логичное объяснение, почему его видят в первый раз. Воорт пользуется писсуаром. Потом подходит к раковине. — Ненавижу этот проклятый город, — замечает он невзначай.

Мужчина тоже подходит к раковине.

— Откуда вы? — спрашивает он.

— Из Бетесда, — отвечает Воорт, полагая, что название престижного пригорода Вашингтона успокоит собеседника, если здесь правительственное учреждение. Воорт знает, что обычно — в девяти из десяти случаев — сотрудники среднего звена понятия не имеют, чем занимаются боссы.

— Я когда-то служил в Форт-Майере, — отвечает тот.

Воорт сушит руки.

— Бедный Мичум.

Мужчина резко оборачивается.

— А что с ним случилось? Его не видно пару недель. Я думал, его уволили.

Воорт изображает удивление, словно это ему не следовало болтать лишнего.

— Забудьте, — говорит он. Нет ничего лучше превосходящих знаний, чтобы убедить человека, что ты свой. — Доктор Шеска сообщит об этом завтра, — продолжает Воорт. — Сделайте одолжение. Не говорите, что я что-то сказал.

Разумеется, это означает, что мужик расскажет всем, с кем работает, но есть шансы, что Шеска не узнает об этом до разговора с Воортом.

И несколько минут спустя он на верхнем, начальственном, этаже, где охранник отступает, пропуская Воорта в кабинет. Сидящий за столом человек улыбается, встает и протягивает Воорту руку. Это высокий мужчина в шоколадного цвета свитере без воротника, у него круглое, мясистое лицо, на котором выделяются светло-голубые глаза со сверкающими, как обсидиан, зрачками.

— Джон Шеска, — говорит он, крепко пожимая Воорту руку. С левой рукой у него что-то не так.

— Конрад Воорт.

Ореховая стенная секция, неописуемый красно-коричневый ковер и соответствующие ему шторы вряд ли произвели бы впечатление на управленца, рассчитывающего получать миллион долларов в год.

— Мне казалось, я оплатил тот штраф за неправильную парковку, — шутит Шеска, указывая Воорту на диван.

— Я не занимаюсь парковками, — говорит Воорт.

— Это утешает.

— Я занимаюсь убийством, — продолжает Воорт, и светло-голубые глаза собеседника вполне естественно расширяются. Шеска смотрит Воорту в глаза и переводит взгляд на снимок, который Воорт показывает. — Я расследую смерть этого человека.

Он не называет имя, не дает больше никакой информации. Ему надо увидеть, солжет ли Шеска, скажет правду по доброй воле или промедлит, принимая решение.

— Это Мичум Киф! — ахает Шеска. — Умер? Вы это сказали? О Боже мой! Убийство? Господи!

Высокий человек закрывает глаза, крепко зажмуривается, будто надеясь проснуться, а когда он открывает их снова, в них отражается потрясение, какое Воорт много раз видел за время работы в полиции.

— Расскажите, что произошло, — голос Шески дрожит — это либо искренне, либо он — лучший актер, какого Воорт видел в жизни.

Шеска неверной походкой идет к серванту, наливает воды из стеклянного кувшина и залпом выпивает. Он настолько выведен из равновесия, что даже ничего не предлагает посетителю.

«Если он настолько хороший актер и причастен, то у меня только один шанс его обхитрить».

— Умер, — повторяет Шеска тихим, дрожащим голосом, словно до него только начинает доходить. И задает естественный вопрос: — Как?

Полицейский придвигается ближе, чтобы лучше видеть округлое лицо.

— Он и еще один мужчина, — говорит Воорт тихо, начиная с того, что было на самом деле, со слов, к которым Шеска, если он в курсе убийства, будет готов, — застрелены в Центральном парке.

И всего на мгновение на лице седого человека отражается какое-то неправильное удивление. Едва заметное изменение мышц лица, намек на озадаченное расслабление вместо потрясенного сокращения, словно ответ не соответствует тому, что Шеска ожидал услышать. Но Шеска не должен бы ожидать какого-либо особого ответа. Нет, он не вздрогнул. Просто что-то полыхнуло в черных зрачках; вспышка исчезла так же быстро, как появилась, но она была. Определенно была.

Шеска ждал рассказа о пожаре.

— Вы кого-нибудь арестовали? — спрашивает он с надеждой, снова наливая воды.

Воорт старается отогнать воспоминания о похоронах Мичума. Гнев здесь будет только помехой.

— У нас есть зацепки, — говорит он.

— Вы кого-нибудь подозреваете?

— Да.

Стол Шески большой, но пустой. Пристенный шкаф из полированного ореха уставлен книгами, среди которых «Жизнь «китайца» Гордона», «Оружие Круппа», «Вторая мировая война», «Наполеон» и Сунь Цзы «Искусство войны».

Но среди книг видны щели, словно с полок что-то забрали. Интуитивно Воорт подходит ближе к шкафу. Действительно, там, где щели, дерево блестит больше, чем в других местах.

— Вы бы очень помогли, — продолжает Воорт, доставая блокнот, — если бы смогли сказать мне, когда в последний раз видели Мичума Кифа.

— Да, конечно. Это было пару недель назад. Он выглядел… как бы это сказать… расстроенным. Какие-то личные проблемы, как я понял из местных сплетен. Пришел и заявил мне, что уходит. Я пытался отговорить его. Он хороший специалист… был. Но Мичум был непреклонен. Говорите, убили двоих? А кто нашел тела?

Снова игра.

— Любитель бега трусцой.

— Он, наверное, был потрясен, — говорит Шеска, качая головой, и каждый новый обман распаляет усиливающийся гнев Воорта.

— Это страшный удар, — соглашается Воорт.

«Танцы с подозреваемым могут тянуться месяцами», — говаривал отец.

— А кто был второй погибший? — спрашивает Шеска.

Воорт показывает ему портрет второго человека, нарисованный по описанию портье. Шеска падает в кресло и стонет.

— Похож на Чарли Манна. Он тоже работал здесь. Мне кажется, они с Мичумом были… здесь ходит такой слух… э-э… геями. Он тоже уволился.

— А чем вы здесь занимаетесь? — спрашивает Воорт. — «Бэкстер груп»?

Шеска машет рукой, словно эта тема не может быть важной для Воорта.

— Предоставляем услуги корпорациям. Ищем высококвалифицированных специалистов. В таком духе.

— А что делал Мичум Киф?

— Это вам поможет?

— Все может пригодиться.

— Мичум был компьютерным асом. Писал программы, которые помогали нам понять, подходит ли определенный человек для определенной работы. Второго такого умельца я не встречал. Психологическое тестирование не только наука, но и искусство. — Шеска говорит все быстрее, словно разговор о профессиональных проблемах отвлекает от мучительных личных проблем. — Разговоры о тестировании часто вызывают смех, но уверяю вас, все далеко не просто. Неправильный человек у руля компании может причинить ущерб в миллиарды долларов. Мичум знал, какие вопросы задавать и, что важнее, как обрабатывать ответы. — Шеска откидывается во вращающемся кресле и говорит:

— Мичум сделал вопросы более объективными. Он придумал систему индексации опрашиваемых, цифровую оценку их профессиональной пригодности.

— И это действительно работает?

— Лучше, чем вы могли бы вообразить.

— Я доверяю человеческой оценке больше, чем компьютерам, — говорит Воорт.

Шеска отвечает сухо, словно защищая честь компании:

— Правления многих корпораций совершают ту же ошибку.

— Не могли бы вы мне дать список людей, с которыми работал Мичум?

Шеска хмурится, словно обдумывая просьбу, и вздыхает с видом искреннего огорчения.

— Мне хотелось бы помочь вам, но это невозможно, — говорит он. — Наши архивы конфиденциальны. Компании много за это платят. Что вам дадут эти фамилии?

— Кто знает? Раздраженный клиент? Разочарованный корпоративный ухажер? Мы еще никого не арестовали.

— Я думал, у вас есть подозреваемый.

— Откуда вы знаете, что подозреваемый — не ваш клиент?

— Один из наших клиентов? — Шеска выглядит потрясенным, хотя Воорт почти уверен, что никаких клиентов не существует. Он также замечает, что Шеске, очевидно, не кажется странным, что Воорт не особенно интересуется вторым погибшим, предположительно Чарли Манном.

— Мне хотелось бы все проверить досконально, — объясняет Воорт. — Если Мичум уволился, то, возможно, перешел работать в одну из этих компаний.

— Сомневаюсь. Он сказал, что тестирование ему надоело.

Теперь даже ложь встраивается в мозаичную картину происшедшего.

— Так или иначе, я был бы признателен за список, — настаивает Воорт.

— Тогда мне придется отказать. Но если вы получите распоряжение суда, я охотно подчинюсь, — отвечает Шеска. — Тогда клиенты будут удовлетворены. Не счастливы, но у них не сложится впечатление, что мы поделились информацией, не будучи к этому вынужденными. О Господи! Мичум и Чарли. Мичум и Чарли. Оба. Вы говорите, их застрелили?

— И ограбили. Я рассчитывал, что вы захотите помочь.

— Я хочу, действительно хочу, но, — говорит Шеска беспомощно, — даже президент компании — всего лишь винтик в большом механизме. Подозреваю, что даже президент великих Соединенных Штатов иногда ощущает себя мелкой сошкой.

— Могу я увидеть программу Мичума? — меняет тему Воорт.

— Вы имеете в виду созданную им систему? — Теперь Шеска потрясен, как был бы потрясен любой генеральный директор, услышавший, что детектив желает заглянуть в секреты его корпорации.

Два актера сошлись лицом к лицу. Оба хороши, оба связаны долгом и идеей, оба теперь убеждены, уверен Воорт, что противник лжет.

— О Боже, нет! — восклицает Шеска. — Это же закрытая информация.

— Вы можете мне доверять, — настаивает Воорт.

— Знаю, — отвечает Шеска, в то время как деревянные маятниковые часы на стене начинают бить. — Позвольте мне подумать. Вам нужно что-нибудь еще?

— Чем именно занимался здесь Чарли Манн?

— Персоналом. Он был хорош в этом.

— Слышали когда-нибудь о человеке по имени Фрэнк Грин?

— Как? — В голосе Шески звучит искреннее любопытство.

— Джилл Таун?

Шеска пьет воду.

— Это подружка Мичума? Он говорил, что у него личные проблемы. Возможно, я поторопился, предположив, что он и Чарли были геями. Хотите что-нибудь выпить?

— Лестер Леви. Слышали о таком?

— Простите. — Теперь, когда Воорт задает обычные вопросы, Шеска выглядит увереннее. Он смотрит на часы. — У меня назначена встреча. Надеюсь, вы меня простите. О Господи, убиты! О Господи! Послушайте, мне бы хотелось помочь вам, но если речь идет о наших архивах, получите судебное постановление. Помогите мне помочь вам. Я отвечаю перед людьми. И хочу сохранить работу.

Воорт встает, собираясь уходить. Неужели пока все действительно закончено?

— Уверен, что хотите, — говорит он.

Но сам Воорт размышляет, не следует ли перед уходом повысить ставки. При нормальном расследовании у него больше времени. Жертва уже мертва, и потому, устанавливая главного подозреваемого, он может долго следить за человеком, то успокаивать, то снова тревожить его, уйти, словно поверив в невиновность подозреваемого, а потом удивить его, появившись на работе, в квартире, доме подруги, индийском ресторане по соседству.

Однако здесь все по-другому. Джилл в опасности, как и Фрэнк Грин, если человек из Массачусетса еще жив.

Тиканье часов на стене кабинета словно подчеркивает отсутствие времени. «Доверяй инстинктам», — говорил отец. Воорт почти физически ощущает, как нарастает гнев Шески — флюиды злобы, скрытой под личиной дружелюбия, но пульсирующей внутри, кипящей и живой.

«Если я просто уйду отсюда, он, чего доброго, предпримет новую попытку в отношении Джилл или Фрэнка. Но если я надавлю еще немного, может быть, он пока отступит».

Воорт решает попытаться защитить потенциальных жертв.

— Полковник Шеска, — он в первый раз использует такое обращение и теперь наблюдает за реакцией, — давайте говорить откровенно.

Кивок. Седой человек с поврежденным локтем снова садится в кресло.

— Конечно, — произносит он спокойно, мгновенно изменяясь. «Веди, а я пойду следом, — говорит его уклончивая улыбка. — Начинай, а я буду реагировать. Делай выпад, а я буду парировать. Разоблачай, а я буду темнить».

Воорту даже кажется, что Шеске удобнее играть в открытую. Возможно, он чувствует, насколько открытость Воорта отражает разочарование. Знание — как патрон: воспользоваться им можно только один раз, второго выстрела уже не будет.

— Это, — говорит Воорт, охватывая кабинет, здание, «бизнес» взмахом левой руки, — на самом деле не фирма по подбору персонала. Так?

— Не-а.

— Вы работаете на армию.

— Снова нет.

Воорт сердито качает головой.

— Погибли пять человек. Мичум Киф убит, а он работал здесь. Как и Чарли Манн. Еще двое, Джилл Таун и Фрэнк Грин, — продолжает он, наблюдая за вежливо слушающим Шеской, — в опасности. И вы хотите сказать, что ваша деятельность никак не связана с правительством?

— Я сказал, что мы не работаем на армию.

— На кого же?

— Простите, — говорит Шеска.

— Я могу получить распоряжение суда.

— Да пожалуйста, сколько угодно.

— И открыть ваши архивы.

— Очень сомневаюсь.

— Кто-то убил двух человек, которые работали здесь.

И высокий лоб на самом деле омрачается, словно седой чувствует боль, настоящую боль.

— Да, — говорит Шеска, — согласен, я любил их. Возможно, я даже могу помочь. Может быть, вы поделитесь с нами тем, что еще знаете об их смерти? Вы говорите, это произошло… э-э… в парке?

— Мне поделиться с вами? Кто же вы, черт побери?

— Я понимаю ваше положение. Вот что я вам скажу. — Шеска медленно поднимается, мгновенно переворачивая все с ног на голову, как-то ухитрившись вдруг накопить силу. Или он накапливал ее с самого начала? Неужели он только теперь намекает на масштабы своих связей? — Дайте мне несколько дней, и я сделаю несколько звонков. Дня два-три, ладно? И тогда было бы возможно поделиться большим. Или я прошу слишком многого? Мне кажется, это вполне приемлемо. Заключим договор. Приводите юристов… Черт! Эта гнусь повсюду. Вы соглашаетесь на базовые меры предосторожности. Поверьте, мы хотим, чтобы убийцу Мичума и Чарли поймали.

— Вы хотите, чтобы я сохранил ваши секреты?

Шеска делает шаг к нему, словно желая успокоить.

— Прежде всего мне надо знать, как вы нашли это место, — говорит он.

Чертовы чинуши, думает Воорт. Сначала они отказывают. А потом требуют помощи.

Шеска уже в пяти футах.

— Полковник, я вернусь, — говорит Воорт и поворачивается, хотя чувствует себя неуютно, показывая этому человеку спину.

«Мне не следовало идти сюда, не дождавшись подкрепления».

Вспоминается услышанное в Вест-Пойнте: Шеска — герой войны. И только теперь до Воорта доходит, что это означает. Шеска — солдат. Крутой, несгибаемый ветеран, лицом к лицу сталкивавшийся с врагами на поле боя. Его не запугать одному-единственному детективу по сексуальным преступлениям, который к тому же на двадцать лет моложе.

Воорт берется за ручку двери.

Она заперта.

Шеска, подошедший уже фута на два (поврежденный локоть начинает двигаться, немного приподнимаясь), говорит:

— Надеюсь, вы меня простите, но я не уверен, что могу позволить вам уйти прямо сейчас. Это ненадолго. Вы подождете, пока я проверю?

Двадцатью минутами раньше Шеска сидит за письменным: столом и смотрит на вошедшего в кабинет Воорта. Детектив выглядит точно как на фото — белокурые волосы, голубые глаза. Ошибиться невозможно.

«Он один?»

В голове звучит сигнал тревоги. Шеска скрывает ярость, от которой лопается сердце, крутит желудок и раскалывается голова. Встреча с детективом станет одним из величайших испытаний его актерских способностей. Он пожимает протянутую руку, указывает посетителю на диван.

«Убить его сейчас или отпустить?»

Но разумеется, ответ на этот вопрос зависит от вопросов Воорта.

Есть ли на улице другие копы? И даже если их нет, сказал ли он кому-нибудь, куда идет?

«Кто еще знает, что он выяснил?»

— Мне казалось, я оплатил тот штраф за неправильную парковку, — шутит Шеска.

— Я не занимаюсь парковками, — отвечает детектив.

Джон Шеска сидит, болтает, отвечает на вопросы. Перед ним один из самых сложных выборов в жизни, и, как всегда, он слушается инстинкта. Но если бы побуждения можно было перевести в слова, это звучало бы так:

«У меня всего несколько дней, чтобы остановить Фрэнка Грина. Но сказать об этом детективу — все равно что признать связь со списком Мичума. Отпустить его — возможно, потерять шанс остановить Грина. Убить его здесь — а как же мои люди, которые видели, как он вошел? Даже в службе безопасности не все знают, чем именно мы занимаемся».

Воорт говорит, что Мичума и еще одного человека застрелили в Центральном парке.

«Что за ловкий ход!»

Шеска десятилетиями имел дело с боями, бомбами, тюрьмами, вражеской полицией. Ускользал от партизан. Убивал русских, кубинцев, вьетнамцев, китайцев.

«Как я могу просто сбежать и дать этой бомбе взорваться? Не говоря уже о Лупе. Милая Лупе. Лупе, которую я любил, которой я дал слово. Я буду стрелять собак, дорогая. Клянусь».

— Полковник Шеска, давайте говорить откровенно.

— Конечно.

И Шеска принимает решение. Он выдает себя. Кажется, время в кабинете остановилось. Рука Шески скользит под стол и нажимает на кнопку, запирающую дверь.

Воорт у двери, хочет выйти. Явно нервничает.

«Внизу нет других копов, иначе он бы об этом сказал. Пригрозил бы их вызвать».

Шеска встает, зная, что сделал правильный выбор. «Я должен убить этого человека — сейчас, тихо, чтобы не услышали те, кому не следует. Ночью с фотографом и референтом заберем тело. Для полиции что-нибудь придумаем. Скажем, что он ушел в семь. Придумаем что-нибудь, выгадаем время. И даже те здесь, кто не знает, чем мы на самом деле занимаемся, хорошо обучены и, если дойдет до допросов в полиции, будут молчать».

Продолжая говорить что-то благоразумное, Шеска мягкими шагами приближается к врагу. Пятидесятилетняя машина для убийства приходит в движение.

— Надеюсь, вы меня простите, но я не уверен, что могу позволить вам уйти прямо сейчас. Это ненадолго. Вы подождете, пока я проверю?

— Проверите?

— У босса в Вашингтоне, — лжет Шеска. — Черт, — ухмыляется он, — у всех есть боссы, даже у меня. Это займет несколько минут. Возьмите себе чего-нибудь в буфете. Шотландское виски. Сельтерскую воду.

«Еще чуть-чуть».

Но Воорт тянется к наплечной кобуре. Достает пистолет — но так и не сказал, что на улице ждут копы.

— Да-да-да, вы вооружены, — рассудительно говорит Шеска останавливаясь. — Выслушайте меня. Мне, как и вам, не нужны неприятности. Но вы продемонстрировали достаточные познания о том, чем мы тут занимаемся, чтобы временно вас задержать — по Закону о национальной безопасности. Если вы знаете, что Мичум работал здесь, вы также должны понимать, что, кто бы ни убил его, этот человек представляет бо́льшую угрозу, чем вы можете вообразить, угрозу, с какими имеют дело мои люди, а не ваши. Поэтому не усложняйте себе жизнь, вытаскивая это.

Воорт качает головой:

— Удерживать человека против его воли — это…

— Похищение? Да ладно вам! Вы все время удерживаете людей против их воли! Таков закон. Здесь то же самое!

Чертов пистолет по-прежнему поднят. У копов великолепные инстинкты.

Но он не выстрелит, решает Шеска и снова начинает двигаться по кабинету, не отрывая взгляда от лица Воорта, продолжая нести что-то успокаивающее. Коп явно в хорошей физической форме. Он моложе, его рефлексы быстрее, мускулы сильнее, а значит, у Шески будет в лучшем случае один по-настоящему хороший шанс, если он правильно выберет время для атаки.

Продолжая двигаться, Шеска качает головой, словно сожалеет о трудностях.

— Подумайте минуту. Не соглашаясь на базовые меры предосторожности, вы сами оказываетесь на зыбкой почве. Вы — коп на федеральной службе. Пара телефонных звонков… мой босс говорит с вашим боссом… и все довольны. А вы идете домой.

— Какие меры предосторожности? — спрашивает Воорт.

— Обычно они включают формальное заявление. Всякая юридическая белиберда насчет секретности. Черт, в наше время эти типы влезают во все. — Шеска усмехается. — Проверка биографии. Подпись на нескольких бумагах. Через это проходят все.

— Пожалуйста, не двигайтесь.

Шеска останавливается.

Воорт на мгновение задумывается.

— Я должен взять на себя письменное обязательство не разглашать полученные сведения?

— А что еще, по-вашему, я имел в виду? Вы, возможно, обладаете информацией более опасной, чем думаете. Это вы перешли границу, а не я. Мне полагается знать такие вещи. Возможно, вы располагаете чем-то ценным и не делитесь знаниями.

Похоже, Воорт начинает колебаться. Потом качает головой:

— Проверка биографии занимает больше часа.

— Ну ладно, немного дольше. Я преувеличиваю. — Шеска медленно двигается вперед. — И что вы собираетесь делать с этой штукой? Стрелять в меня?

Воорт чуть расслабляется и опускает пистолет. Не убирает его, но больше и не целится.

— Я никому не скажу, что вы его вытаскивали, — говорит Шеска. — Вы расстроены. Мы устроим конференц-связь.

Их разделяет фут. Коп почти расслабился. Он в хорошей форме, у него отличные рефлексы, поэтому Шеске надо, чтобы он расслабился.

— Мы хотим узнать, кто убил вашего друга.

Ошибка, потому что Воорт отступает на шаг.

— Откуда вы знаете, что он был моим другом?

— Он проходил проверку. Здесь всех проверяют. Он рассказывал мне о вас, старом друге, детективе Воорте. О вашей семье. Об истории. Мичум любил вас.

Шеска подошел уже достаточно близко. Он слегка поворачивается к копу правым боком.

Воорт, кажется, слабеет от горя и воспоминаний. Шеска знает, как подрывает силы и то и другое.

Он сжимает пальцы правой руки в щепоть. Оружие готово. Прошли годы с тех пор, как Шеска пользовался им в последний раз, но он не сомневается, что все сработает как надо.

Кто-то начинает барабанить в дверь.

Проклятие!

В этой организации так барабанят только при чрезвычайной ситуации.

— Позже! — рычит Шеска.

Но заминка работает на убийцу, потому что Воорт оглядывается на дверь. «Давай». Рука начинает двигаться. Но из коридора доносится голос фотографа:

— Там внизу полиция.

Через несколько мгновений, открыв дверь (по спине течет пот: все висело на волоске), Шеска узнает, что у копов внизу фамилия та же, что и у посетителя.

— Это Воорты, — говорит сбитая с толку блондинка. — Они все Воорты, как и он.

Глава 17

Прокурору округа Манхэттен Уоррену Азизу тридцать семь лет, хотя выглядит он не старше двадцати пяти. Он темноволос, предпочитает готовые темно-коричневые костюмы, белые рубашки и широкие оливковые галстуки. Его официальный кумир — защитник интересов потребителей Ральф Нейдер. Его досье безупречно, политические убеждения либеральны, мягкий подход к конфликтным ситуациям вошел в легенду, а карьера — с тех пор как он окончил юридический факультет Нью-Йоркского университета — несется по тщательно спланированной восходящей траектории, которую он не желает замедлять.

— Я не буду просить судью об ордере на обыск до завтра, — говорит Воорту этот ирано-американец в третьем поколении. Давай дадим мэру шанс заставить Вашингтон сделать первый ход.

Воорт знает, что Азиз начал общественную жизнь, рано продемонстрировав проницательность. Он занимался сбором средств на благотворительность на Манхэттене в частных квартирах, представляясь влиятельным людям и объясняя, что еще не решил, чего именно хочет, но предпочел бы какую-нибудь выборную должность, на которую ныне занимающий этот пост политик от демократической партии добровольно не намерен баллотироваться вновь.

— Я не заинтересован в том, чтобы устраивать неприятности людям, которых уважаю, — говорил он тогда и по-прежнему повторяет это в речах, интервью или на закрытых переговорах, характерных для громких дел, которые он выигрывает, оставляя оппонентов онемевшими, а их клиентов — в тюрьме.

Теперь Азиз говорит Воорту:

— Если хочешь узнать, на что способен Шеска, не надо состязаться с ним в стрельбе, или он отопрется. К тому же если он умен, то начал вывозить из здания материалы в ту же секунду, как ты вышел. Он знает, что тебе нужен ордер. Единственная цель получения ордера, какую я могу увидеть, — это еще больше поддать жару, но мэр и Эйзенштейн — он имеет в виду старшего сенатора от штата — как раз этим и занимаются в округе Колумбия. Только шепни слово «бомба», и они уже у телефона. Давай не увлекаться только потому, что нам очень хочется что-то сделать.

— Но Шеска…

— Запер тебя в кабинете? На пять минут? — Окружной прокурор качает головой. — Если бы полчаса, час — тогда, может быть, мы могли бы заявить о незаконном лишении свободы. Но чего мы хотим на данном этапе: сотрудничать с этим типом или воевать с ним? Не ты ли говорил, что он, возможно, знает, где сейчас Фрэнк Грин?

— Я говорил, что он, возможно, пытается убить Фрэнка Грина. Они оба представляют опасность.

— Это ты так считаешь. — Азиз по-прежнему невозмутим. — И я уважаю тебя, но без доказательств, — он пожимает плечами, — путь первым попробует мэр. Ничего себе! Если Хиззонер не добьется ответа завтра к восьми утра, ты получишь свой ордер. И войдешь в тот особняк за полчаса — с кувалдой, если они не откроют. Но сначала мы попробуем обойтись без Шески.

Микки, вернувшийся из Массачусетса несколько часов назад и привезший рисунки Фрэнка Грина и его портрет, нарисованный в полиции штата, фыркает. Он не расположен медлить.

— До даты, обозначенной на рисунках, осталось два дня, — напоминает он Азизу.

— А вдруг это день его рождения? — отвечает окружной прокурор.

— Это означает, что он может установить бомбу уже сегодня вечером, пока вы смотрите на Бродвее «Гершвин снова жив», — говорит Микки. — Возможно, у нас нет даже двух дней.

Прокурор не попадается на удочку, не повышает голос, не краснеет и не меняет спокойной интонации.

— Я понимаю ваши чувства, но у вас нет доказательств, что он добыл динамит. Закон не запрещает покупать гоночное топливо. Вам нужен обоснованный ордер? Или такой, который опротестуют, потому что мы арестовали человека слишком рано? ФБР утверждает, что никогда не слышало о Фрэнке Грине.

— Но список Мичума…

— Именно! Только из-за этого списка вы и взялись за него. Вы показываете мне рисунки. Говорите, что он купил удобрения. Удобрения покупают тысячи людей. Поскольку мы тут не в Китае, я ничего не могу поделать. А вы, — качает головой Азиз, — хотите показать портрет Грина по телевидению. Я согласен с комиссаром. Мы этого не сделаем, иначе он может подать на нас в суд, как тот тип из Атланты, которого заподозрили в подготовке взрыва, подал в суд на ФБР.

Втроем они образуют треугольник человеческой беспомощности у окна кабинета Азиза на четырнадцатом этаже, в его легендарном «зале борьбы с преступностью», украшенном семейными фотографиями и рисунками детей окружного прокурора, шестилетних близнецов. Мебель скромная, из мореного дуба. Из окна этой аскетичной комнаты они смотрят вниз, на место, возможно, грядущей катастрофы — Полис-плаза, один, городскую крепость, защищенную с трех сторон — на расстоянии — бетонными барьерами, а с четвертой — полицейскими машинами, охраняющими подступы к зданию и разрешающими проезд только машинам с пропусками.

Но, думает Воорт, как же уязвимая пешеходная зона за барьерами, скульптуры, церковь Святого Андрея? Весь день сотни людей проходят между барьерами во всех направлениях: с Чэмберс-стрит, через арку муниципального здания или по широким ступеням.

Воорт и прокурор округа отражаются лицом к лицу в двойном стекле.

— Тогда опубликуем портрет по другой причине, — настаивает Воорт. — Скажем, что нам нужна помощь в расследовании убийства. Возможно, Грин обладает информацией, но мы не можем его найти. Это правда!

Азиз задумывается.

— Я так и предложу.

Хуже всего — и это знают оба — то, что все полицейские здания останутся, как обычно, открытыми для туристов, копов, приехавших из-за границы чиновников. Публика не будет знать о том, что тут может произойти.

«Мы выделим дополнительную охрану для управления и для полицейского участка, который он нарисовал… черт, да для всех участков, — сказал им час назад комиссар полиции на совещании, приказав создать специальную группу для поисков Грина и изучения Шески. — Но никакого тарарама. Никакой паники, пока мы не будем знать больше. На данный момент всё — чистое предположение. Грин даже не пытался угрожать».

Три часа дня. Прошло четыре полных разочарований часа с того времени, как Воорт покинул особняк — после того, как человек десять родственников, дежуривших у постели Мэтта, по звонку Микки примчались и вытащили его.

— Ты решишь, что я брежу, — позже рассказывал Воорт Микки, — но Шеска собирался убить меня у себя в кабинете. Я чувствовал это. Но даже не понимал, пока не раздался стук в дверь. Он на секунду отвел взгляд — и с лица будто маска слетела.

Микки рассказ Воорта совсем не кажется бредом. Для Микки Воорт обычно прав. Губы Микки побелели, взгляд стал жестким. Возможно, так бывший морской пехотинец Микки выглядел десять лет назад, во время стычек в нейтральной зоне на границе Северной и Южной Кореи. Эти столкновения так никогда и не стали достоянием публики, но Воорту Микки о них рассказывал.

— Когда объявились мои кузены, — продолжил Воорт, — Шеска расслабился, даже улыбнулся. Сказал, что передумал и я могу идти. Мне вспомнилась одна телепередача. О кобрах. Как они качаются перед жертвой, прежде чем ужалить.

Теперь, в настоящем, Азиз качает головой.

— Я чувствую запах дыма, — с сожалением говорит он двум детективам. — Но мне нужен огонь. Могу я сделать что-то еще? Я хочу помочь.

— Вижу, — резко отвечает Микки, поворачиваясь к выходу.

Через пять минут, шагая к Полис-плаза, один, Микки фыркает.

— Честолюбивый кретин. Долбаный бюрократ-карьерист.

Но Воорт качает головой:

— Он прав. У нас нет доказательств. И кстати, ты когда-нибудь думал о том, что политики — единственные, кому не полагается быть честолюбивыми?

— О чем это ты?

— Копам, клеркам, всем остальным положено быть честолюбивыми. Если какой-нибудь управленец, подвизающийся в автомобильной промышленности, говорит, что хочет стать президентом «Дженерал моторс», все считают, что это здорово. Но если политик признается, что хочет чего-то большего, на него обрушивается весь мир.

— Не теоретизируй. Если Азиз хочет кого-то достать, он находит способ.

— Нет, Микки, это мы находим способ. Здесь мы его пока не нашли.

— Да пошел этот Азиз! И ты туда же. Все, кого я люблю, работают в этом здании или хотя бы туда заглядывают. Мне почти захотелось самому устроить Шеске несчастный случай. А еще мне хотелось позволить ему прикончить Грина. Ведь именно этим он и занимается, верно? Убирает людей из списка Мичума. Во всяком случае, ты так считаешь. Так дай ему это сделать, а потом хватай.

Воорт представляет себе, как здесь взрывается заминированный грузовик, погубив сотни людей, даже если не доберется до цели. Фрэнк Грин может проехать под аркой муниципального здания, выскочить и сбежать. Взрыв убьет копов, туристов, журналистов, прихожан.

Он останавливается перед церковью Святого Андрея. Сердце колотится в груди.

— Не трогать Шеску? — медленно произносит Воорт. — Он убил Мичума — если он тот, кем мы его считаем. Получается обмен. Мичум за Фрэнка. Но ты же не возражаешь, а?

Микки тоже останавливается. Осенний день свеж и ясен, пешеходы одеты в пальто и куртки. Туристы тянут шеи, разглядывая федеральные здания. У строителей перерыв, и они пьют кофе. Матери катят по площади коляски с младенцами. Из церкви выходит священник с пустой сумкой. На улице, размахивая кулаками, ругаются два таксиста.

Микки говорит уже тише:

— Н-да, обмен. Ты прав, но иногда так трудно сдерживаться.

А Воорт, глядя на Полис-плаза, один, внезапно переносится в комнату Мичума, где десять лет назад два мальчика смотрели на последствия взрыва в Бейруте, унесшего жизнь Ала. Вспоминает обвалившуюся стену казармы, дым и качающиеся балки, слышит сирены медицинских и пожарных машин, видит бегущих с носилками солдат.

Потом он представляет себе, что это разваливается задание управления полиции. Град из кирпичей. В кратерах горит мебель. Среди дымящихся камней слышны крики.

— Я зайду на минутку в церковь, — говорит Воорт. — Пойдешь со мной?

— Я? Да ни в жизнь.

— Я буду минут через десять. Начинай совещание.

В церкви Святого Андрея Воорт бросает сотню в кружку для пожертвований, ставит свечи, опускается на колени у скамьи последнего ряда и крестится. Уютная церковь кажется далекой от лихорадочного темпа города. Неф сияет позолотой, святые спокойно смотрят на него огромными глазами, в которых застыло то ли благоговение, то ли божественное созерцание. Воздушность и покой, как всегда, поднимают дух, помогают сосредоточить мысли.

«Сейчас я не могу допустить ошибку».

— Господи, — беззвучно шевелит губами Воорт, — благодарю Тебя за семью и моего друга Микки, который сегодня спас мне жизнь. Благодарю Тебя за способность чувствовать противоречие и за перспективу. Благодарю за силу сдерживать неправильные чувства. Помоги мне защитить семью, друзей и даже… — Он хочет сказать «Камиллу», но вместо этого произносит: — Всех людей, которые посещают этот дом. И дай мне силу оставить Джилл.

Воорт не вспоминал о ней весь день. Об этом стройном, благоуханном теле. Мягких золотисто-каштановых волосах. При воспоминании о ее зеленых глазах его словно накрывает волной чувственности — даже здесь.

Он прогоняет видение.

— Папа, помоги мне вспомнить все, чему ты меня учил.

Воорт встает. На душе стало спокойнее. В церкви он один, но чувствует себя приобщенным к некоей силе. Да, эта сила не решит его проблем. Только придаст уверенности в том, что он справится сам.

Через десять минут он на двенадцатом этаже Полис-плаза, один, в Оперативном центре. Перед ним сидит дюжина детективов, которых Аддоницио выделил на дело Шески — Грина.

— Половина из вас будет наблюдать за особняком. Следите за всеми, кто оттуда выходит. Пусть они знают о вашем присутствии. Мешайте во всем, что они делают. Давите на них.

Помещение длинное, без окон, освещено ярким белым светом люминесцентных ламп. Детективы — мужчины и женщины — сидят за сосновым столом для совещаний или стоят, прислонившись к обшарпанным стенам, и прихлебывают кофе. Все напряжены: они из разных участков, но у всех на Полис-плаза, один есть друзья.

— Будьте кретинами — но кретинами настырными.

Все смеются.

На установленном справа от стола пюпитре Микки написал маркером:

— Все остальные, — продолжает Воорт, переключая внимание на второй пюпитр, — будут искать Фрэнка Грина.

Они смотрят на портрет, сделанный художником полиции штата Массачусетс по описанию хозяина конюшни. Перед ними белый мужчина средних лет, с копной кудрявых черных волос над узким лицом. У него небольшой нос и удлиненные уши. Слегка приоткрытые губы средней толщины. Лицо человека, мимо которого пройдешь по улице и не заметишь.

Микки написал черным маркером:

Пожилой детектив из 5-го участка, ветеран, которому остался год до пенсии, спрашивает:

— Если мы его найдем, что делать: предупредить или арестовать?

— Предупредить и доставить для беседы. Предупредить — и попасть в его дом, найти этот фургон.

Женщина-детектив возле дальней стены, небольшого роста проницательная брюнетка из отдела розыска пропавших людей, предлагает:

— А может, нам всем искать Фрэнка Грина и оставить Шеску на потом?

Все взгляды обращаются к Воорту, и во второй раз перед ним встает выбор. Сосредоточиться на непосредственной угрозе для полиции и общества. Рассматривать Шеску — по крайней мере временно — как потенциального союзника, а не врага.

Решать Воорту, и именно Воорт потом окажется виноватым, если растратит людские ресурсы на Шеску, а в распоряжении Фрэнка Грина окажутся бомба и время ее установить.

Воорт пристально смотрит на женщину.

— Ну, я просто, м-м, пошутила, — бормочет та, краснея. — Пожалуйста, забудьте.

Через несколько минут совещание закончено, обеспокоенные детективы поспешно расходятся. Микки будет руководить частью расследования, связанной с Фрэнком Грином. Воорт сосредоточится на Шеске и на всем, что исходит с Пятьдесят третьей улицы.

На мгновение их охватывает надежда, когда звонит Хейзел из компьютерного центра, но на этот раз ее информация бесполезна.

— Фрэнк Грин пока неуловим. Он не живет по адресу, указанному в лицензии. Номера карточки социального страхования нет среди заявок на работу. Кредитной картой не пользуется. Надо хорошо потрудиться, чтобы стать таким невидимкой. Возможно, этот тип знает, что его ищут, и спрятался. А может быть, его уже нет в живых.

Воорт не хочет спать, но поспать необходимо. Все мускулы болят. Глаза закрываются на ходу. Он почти не спал два дня и до позднего вечера бегал по кабинетам или звонил по телефону: канцелярия мэра, штаб армии, ФБР. А еще следил за прогрессом — или, скорее, за отсутствием такового — в городах, где полиция ведет расследование гибели других людей из списка Мичума.

— Иди домой, — говорит Микки. — Или где ты там спишь в последние дни.

Хейзел достигла кое-каких успехов по части Шески, обнаружив, что адвокатская контора под названием «Крэйн энд Маршалл», «также представляет Министерство обороны в гражданских делах (в основном связанных с вопросами собственности), находящихся в производстве в местных судах».

— У тебя такой вид, будто сейчас свалишься, — продолжает Микки. — И разве ты не должен защищать свою подопечную? Или чем ты там занимаешься с этой террористкой по ночам.

У него на столе недоеденная пицца, к которой добавлены еще сыр, маслины и красный перец, и две пустые бутылки из-под минеральной воды «Эвиан». Микки снял пиджак, так что видны красные подтяжки, и массирует шею раздражающе жужжащим электромассажером.

— Джилл прекратила лечить их, — говорит Воорт. — Террористов.

— Это она так сказала? Тогда это должно быть правдой.

— Микки, неужели ты никогда и никому не даешь поблажек?

— Ну-у, было дело однажды. Неделю спустя тот тип перерезал кому-то горло.

Воорт почти физически ощущает тиканье секундной стрелки на часах: она двигается рывками, подобно таймеру на бомбе.

— Прежде чем я уйду, давай еще раз повторим, что пока накопали, — говорит Воорт, — на случай если мы что-то пропустили.

— Прекрасно. — Зевок. — Мы знаем, что Грин учился в средней школе в Бейсайде, — начинает Микки. — Знаем, по словам единственного еще живого старика-соседа, который, может быть, его помнит, что Фрэнк был застенчивым и рисовал лошадей.

— Знаем, что, может быть, у него была сестра.

— В школе никто из учителей его не помнит.

— Родители умерли.

— Никаких сведений об уплате налогов за шесть лет.

— Кредитных карт нет. Друзей нет. Банковского счета нет — по крайней мере под собственным именем и номером карточки соцстраха.

Микки вздыхает и выключает массажер.

— Я вспомнил, где слышал об этом типе. Это человек-невидимка. Будешь еще пиццу?

— Отдам остатки какому-нибудь бездомному в парке.

— По крайней мере одного мы сегодня добились. Вывели из себя Шеску. — Микки говорит о детективах, которые провожали работающих в особняке на ленч и по домам. И о пожарных, которые появились в особняке и обыскали здание на предмет качества проводки, в то время как перед домом припарковалась полицейская машина и копы просто сидели и смотрели, пока из особняка не вышел человек и не поинтересовался вежливо, «все ли в порядке».

— Бьет он, может, и хорошо, но удар держит плохо, — усмехается Микки.

По-видимому, Шеска пожаловался на «преследование» кому-то в Вашингтоне, поскольку некоторое время назад Аддоницио сообщил, что мэру пришел запрос насчет полицейского «вмешательства» в «засекреченную операцию разведки» в городе.

— А как насчет запросов самого мэра? — поинтересовался тогда Воорт.

— Он над этим работает, — ответил Аддоницио. — И сенатор дозванивается до Белого дома.

Но в конечном счете все сегодняшние маленькие победы, все мелкие неприятности, причиненные Шеске, потускнели перед оставшимися без ответа вопросами.

Джилл позвонила Воорту в пять (он не перезвонил), потом в семь. Тогда вместо того, чтобы пойти самому, он отправил присмотреть за ней патрульного в форме.

Теперь Микки говорит:

— Просыпайся. Ты клевал носом. Я посплю на диване.

Воорт надевает пальто и берет холодную пиццу. Картонная коробка изнутри в пятнах жира.

«Я иду туда, просто чтобы защитить ее. Сегодня не будет никакого секса. В любом случае я слишком устал».

Что верно, то верно.

Появились первые намеки на приближение зимы: холодает, воздух чист и прозрачен, на небо высыпают звезды, — но на площади довольно безлюдно. На улице всего несколько человек, они бесцельно слоняются, убивают время в ожидании, когда закончится ночь и ей на смену придут более отвлекающие дневные разочарования. Машин на Бруклинском мосту мало, и они в основном покидают Манхэттен. Магазины заперты. Большинство контор закрыто, огни, согласно новой политике мэра по экономии электроэнергии, погашены.

Но в здании мэрии горит свет. Воорт надеется, что мэр продолжает делать запросы.

«Даже если он не получит ответов, завтра мы первым делом пойдем в тот особняк».

В тусклом свете смутно видны фигуры бездомных, лежащих на скамейках на площади; от ареста их защищают последние либеральные распоряжения суда. Вместо одеял у них старые газеты, вместо уборных — сломанные тележки для покупок, а вместо обеда — разрешенные судом наркотики. От человека, к которому подходит Воорт, пованивает мочой, он глядит на приближающегося копа с подозрением, которое при виде коробки с пиццей превращается в удивление.

— Голоден?

Человек жадно хватает коробку и вскрывает. Рваная кожаная куртка, бывшая некогда гордостью того, кто пожертвовал ее фонду «Одежда для бездомных», нечесаная борода и растрепанные волосы — хоть сейчас на плакат о жизненных разочарованиях.

Человек хмуро переводит взгляд с открытой коробки на Воорта.

— Это с грибами? Ненавижу грибы, — ворчит он.

— Так отдай кому-нибудь другому, — устало говорит Воорт и направляется к подземке; из тени, отбрасываемой зданием Полис-плаза, один, — в темноту под аркой и вниз по широкой лестнице к грохочущему тоннелю.

За спиной раздаются торопливые шаги. Воорт оборачивается, сознавая, что усталость замедлила обычно быструю реакцию.

Перед ним, тяжело дыша, стоит бездомный бородач с коробкой от пиццы в руках.

— Я вел себя как дурак. Надо думать о хорошем. Спасибо вам, — говорит он. — Правда.

— Да ладно. — Но на душе у Воорта становится легче.

На платформе он оказывается в одиночестве. Плохо пропечатанная табличка на балке извещает, что из-за дорожных работ поезд номер шесть ходит еще реже, чем обычно. Но Воорт слишком устал, чтобы снова подниматься на улицу и ловить такси. Он падает на скамью. На станцию врывается поезд и, со скрипом и жалобными стонами, уносит Воорта к замужней любовнице, двигаясь медленнее сломанных часов или починенного сердца.

Портье в доме Джилл узнает Воорта сразу.

— Тот коп в форме ушел где-то час назад, — сообщает он.

«Он не должен был этого делать», — мелькает тревожная мысль.

— Сказал, что у него дома какое-то ЧП, — продолжает портье, считающий себя главным источником новостей в этом доме.

Поднявшись в пустом лифте на уровень пентхаузов, Воорт звонит в дверь и с облегчением слышит приближающиеся шаги с другой стороны. Еще даже не услышав щелчка замка, он представляет ее запах: слабый аромат ванили, от которого у него, несмотря на усталость, пробуждается желание.

Но что-то изменяется, когда открывается дверь. Занавески раздвинуты, хотя Джилл не должна была этого делать. Там мерцает огнями ночной город, а раздвижная дверь на террасу открыта, и в комнату врывается легкий ветерок. В квартире холодно, и лицо Джилл кажется хмурым и усталым, что только добавляет новую грань ее красоте. На ней халат из пурпурной фланели и такие же китайские шлепанцы. Между по-мужски широкими отворотами видна розовая пижама со скачущими барашками и — совсем чуть-чуть — нежная, усыпанная веснушками грудь.

В руке у Джилл телефонная трубка: очевидно, приход Воорта прервал телефонный разговор. Волосы уложены идеально. С такой прической можно сидеть и на работе, и на концерте классической музыки — или лететь первым классом в Рим, навестить мужа.

— Я думала, ты не придешь, — говорит она, и Воорт понимает, что это ее беспокоило.

— Прости, что не позвонил, — отвечает он, задергивая занавески. — Тут с Шеской такое закрутилось.

Разумеется, это далеко не вся правда, а потому — всего лишь увертка.

— Что закрутилось?

Воорт начинает рассказывать, но в воздухе словно разлито напряжение. Занавески? Раздвинула, потому что «все надоело» (в смысле полицейская охрана, ограничения и меры предосторожности, хотя, по-видимому, и это тоже далеко не все причины). Ее состояние больше похоже на юношеский бунт; так подросток искушает судьбу, когда, узнав что-то плохое, несется по скоростной автомагистрали, забыв обо всех запретах.

Всего день назад эти двое были вместе в постели, задыхаясь, целуясь и обнимаясь в темноте.

Теперь же невысказанный вопрос: «Что дальше?» — придает неловкость разговору или молчанию, тому, как они сидят или двигаются. Квартира кажется крохотной. Диван, который на ночь превращается в кровать, кажется опасным. Город за окнами кажется скорее внимательным, чем нейтральным. На балконе раздается воркование серого голубя, и Джилл вздрагивает.

— У тебя усталый вид.

— Угу. — «Как я красноречив».

— Тебе надо поспать.

— Это было бы здорово.

— Или хочешь сначала поесть? Я заказала китайский ужин, но охранявший меня полисмен не стал есть. Могу все разогреть. Брокколи. Клецки.

— Спасибо. Я съел на работе пиццу.

— Я так больше не могу. Я солгала, — говорит Джилл. — Сегодня утром. Солгала.

Наконец с этими словами преграда рушится, хотя и оставив за собой ощутимую неуверенность. Утомление Воорта сменяется любопытством. Джилл сидит на полуразобранном складном диване. С самой их первой встречи она излучала силу и уверенность. Теперь уверенности поубавилось, и все-таки она скажет то, что решила сказать.

— Я познакомилась с мужем в колледже, мне тогда было двадцать. Он был бесподобен, Конрад. Красивый. Умный. Играл в сквош и ходил под парусом. Он был внимательным и щедрым. Настолько хорош, что не верилось.

— И?

Она пожимает плечами:

— И первые два года все шло замечательно. Я скучала, когда он уезжал, но, поверь, когда он возвращался, мы наверстывали. А потом однажды, когда он был дома, зазвонил телефон. Какая-то женщина, тоже врач, из Женевы. Они провели вместе неделю на лыжном курорте. Она не должна была ему звонить. Наверное, надеялась нас рассорить.

— Нехорошо.

— Я чуть с ума не сошла. Орала на него. Наверное, я ждала, что он поведет себя… ну… как в сериалах. — Она и сейчас огорчена. — Будет все отрицать или заплачет и сознается. Будет бояться, что я уйду. Ну, не знаю… встанет на колени.

— Но он ничего такого не сделал.

— Он просто сидел со страдальческим видом и вежливо слушал, как я разоряюсь, а потом задал вопрос: «Если бы та женщина никогда не позвонила, как, по-твоему, ты бы почувствовала во мне какие-то перемены? В чувствах? В поведении?» Да к черту поведение. Я была в ярости. Просто рвала и метала. «Да что это меняет?» — говорю, а он отвечает: «Это меняет все. Я не американец. Там, откуда я родом, все по-другому. Все, что было между нами, правда, а если в других местах я сплю с кем-то еще и при этом осторожен в медицинском плане, а ты ничего об этом не знаешь, — что это меняет?»

Джилл трясет. Воорт понимает, что надо бы к ней подойти. Ей нужно человеческое тепло. Он не двигается с места. Джилл продолжает:

— Я выгнала его. Прошла неделя. И я скучала по нему, так скучала, ну то есть когда не злилась, что еще через пару недель неожиданно для себя начала размышлять о его словах. Он говорил, что романы на стороне заставляют его относиться ко мне лучше. Что каждый раз возможность выбора не давала ему чувствовать себя лишенным свободы. Он спрашивал, есть ли мне на что — ну хоть на что-то! — пожаловаться во всем остальном, и, надо признаться, когда я заставила себя об этом подумать, жаловаться мне было не на что.

— И ты позвала его обратно.

— Он был гораздо умнее и по-своему заботливее. Через некоторое время он объявился сам. Дал мне остыть. Но так и не извинился. Так и не сказал, что больше этого не повторится. Он сосредоточился на хорошем, а не на разочаровании. Само его молчание сказало мне, что все останется по-прежнему. Мы как будто заключили негласный договор. Однажды, год спустя, я заговорила на эту тему, и он ответил совершенно откровенно, никоим образом не оправдываясь: «Когда мы в разлуке, то, чем мы занимаемся — мы, а не он, — наше личное дело». Он сказал, что время, когда мы вместе, — священно. А все остальное время наша связь носит иной характер. Конрад, не знаю, случалось ли с тобой такое: ты любишь человека, а он тебя предает?

— Случалось. — Воорт вспоминает Камиллу.

— Тогда ты знаешь, что какая-то часть тебя всегда стремится простить.

— Не всегда.

— Ну а я простила. Через некоторое время я как-то примирилась с болью. И позволила ему вернуться. Наша совместная жизнь возобновилась, и все было замечательно, а потом он снова уехал. И после этого…

— Да?

— Он вернулся домой, и все пошло прекрасно, но для меня на самом деле, если говорить честно, все не было так прекрасно, как раньше. Все разъедала ржа. Я перестала задавать простые вопросы. Ну, знаешь, вроде как: что ты делал вчера вечером? С кем ходил в ресторан? Я отгородилась от целой части его жизни. А когда он уезжал, погружалась в работу.

— Это очень больно.

— В глубине, но не на поверхности. Поэтому сегодня утром я солгала нам обоим — тебе и себе, — говорит Джилл. — Я сказала себе, что верю его словам. Что когда его нет, все, что происходит, не имеет значения. Он — дитя иной культуры. Мы равны. Но мне не понравилось, когда ты сегодня не пришел.

Воорт наконец садится рядом с ней, обнимает. Джилл застывает, потом расслабляется. Кладет голову ему на плечо. Но ее руки остаются лежать на коленях.

— Я не такая, как он, — вздыхает она. — Если я делаю что-то… такое, это не может ничего не значить.

— Я бы не назвал тебя лгуньей, — говорит Воорт.

— Сегодня вечером ты пришел не потому, что хотел увидеть меня. Ты пришел на работу.

Воорт кивает.

— Да. Но не уверен, что в других обстоятельствах я не пришел бы, — говорит он, — через некоторое время.

— Все так глупо. И запутанно. Не свободна я, а не ты, но именно я спрашиваю, что ты намерен делать.

— В данный момент, — отвечает Воорт, — я намерен спать.

И тут раздается взрыв.

Взрыв происходит где-то далеко, и их слуха достигает лишь грохот. Низкий раскатистый звук, от которого вздрагивают окна и дрожат стеклянные балерины на кофейном столике, поднимает Воорта на ноги.

Он выскакивает на террасу, к ограде.

Не видно ни огня, ни дыма. Не слышно воя сирен.

Покрывшись испариной, Воорт возвращается за телефоном, чтобы позвонить Микки, и слышит голос Джилл:

— Смотри! Еще один взрыв.

На западе вырастает тонкая зеленая дуга и рассыпается сверкающим ливнем над крышами высотных зданий. Теперь все понятно.

Фейерверк.

Господи.

Бабах!

На реке фейерверк.

Какой-нибудь магазин проводит октябрьскую рекламную акцию. Какой-нибудь яхтовладелец устраивает званый вечер. Какой-нибудь богатенький парнишка из Нью-Джерси мается какой-то незаконной дурью на заднем дворе двухквартирного дома в Форт-Ли.

В квартире звонит телефон. Микки.

— Черт побери, Кон, меня прямо-таки сорвало с дивана.

Фейерверк будто освободил все остальные городские шумы: город оживает, наполняясь звуками сирен, гудков машин и далекими завываниями автомобильных сигнализаций.

Воорт, все еще дрожа, закрывает раздвижное окно, задвигает занавески и падает на складной диван.

Они засыпают одетыми, крепко обняв друг друга.

Их будит телефон. На часах четыре утра.

— Хью Аддоницио. Это входит в привычку, — шутит Джилл, подавая Воорту трубку.

Ему что-то снилось, хотя он не может вспомнить, что именно. Что-то неприятное и страшное.

— Воорт, мэр их пробил! — кричит главный детектив.

Сразу становится ясно, что он снова не спал. Но на этот раз он хотя бы не объявился лично.

— Воорт, они пробились-таки к президенту. Все носятся по столице, как куры с отрубленными головами, и все боятся, что за взрыв придется отвечать им. Так что одевайся! — командует Хью. — Сядешь на первый же рейс в Вашингтон. Возьмешь такси до Белого дома…

— Белого дома?

— Пойдешь не в сам Белый дом, а через вход с Пенсильвания-авеню в здание Исполнительного управления. У ворот тебя встретят. Подписывай все, что дадут, клянись ни с кем не говорить, кроме, разумеется, нас. Но тебе все расскажут. Так обещали. Ты получишь все ответы от некоего генерала Рурка.

Глава 18

Последний раз Воорт был в Вашингтоне в двенадцать лет — на школьной экскурсии. Тогда он, Мичум и еще двадцать учеников пятого класса два дня обходили памятники и музеи, а по ночам, в общих спальнях гостиницы, играли в бутылочку и целовали девочек.

— С тех пор все стало только хуже, — жалуется пожилой таксист с сильным южным выговором по дороге в центр из аэропорта имени Рональда Рейгана. — Президент — ничтожество. Конгресс — не лучше. Черт, когда я был молод, можно было заехать на парковку возле сената, не наткнувшись на эти поганые барьеры от бомб, или зайти в Библиотеку Конгресса без того, чтобы пятеро копов ощупали тебя с головы до ног. Вот и приехали, мистер. Белый дом. Построен гигантами. Населен карликами.

Воорт расплачивается, обходит бетонные барьеры, перекрывающие движение с Пенсильвания-авеню, и направляется к западным воротам. В прохладный день под голубым небом барьеры больше похожи на огромные цветочные горшки, праздничные украшения, но их предназначение не вызывает сомнений. Люди по-прежнему могут гулять перед Белым домом, кататься на роликах или носить транспаранты с протестами. Но ездить здесь больше нельзя.

«По крайней мере по радио не было ничего о взрывах в Нью-Йорке».

Возле ворот из железных пик Воорт вспоминает слова учителя, сказанные девятнадцать лет назад: во время инаугурации Эндрю Джексон открыл Белый дом для всех, кто хочет войти. Вскоре после этого застрелили Линкольна.

Воорт нажимает кнопку интеркома на воротах. Столичные полицейские в застекленной будке за оградой внимательно рассматривают его, спрашивают фамилию. Других посетителей заводят на островок ожидания за воротами, но когда Воорт называет себя, из будки выходит невысокая черноволосая женщина в зеленой военной форме.

— Лейтенант Роберта Уайт, сэр, — представляется она, пожимая Воорту руку с профессиональной теплотой, не достигающей миндалевидных глаз. — Работаю с генералом Рурком в НАОУ. Генерал просит извинить за изменение планов. Он был на работе до пяти утра. ЧП. И спрашивает, не согласитесь ли вы подъехать к нему домой.

— ЧП? — переспрашивает Воорт.

— Все улажено. Машина на углу. Сюда, пожалуйста.

— Что такое НАОУ? — спрашивает Воорт, бросая последний взгляд назад. Посетителей как раз пускают за ограду, предлагая записывать свои имена в регистрационном списке, оставив, таким образом, подтверждение своего присутствия.

— Простите, сэр, это сокращение. НАОУ означает Национальное агентство по оценке угроз. — На этот раз ее улыбка чуть более искренняя. — Здесь все так привыкли к аббревиатурам, что разучились говорить нормально. Даже заказывая еду по вечерам, мы говорим: «Хочу ГЛП».

— Гамбургер, лук и пикули? — догадывается Воорт.

— Вы быстро схватываете, сэр.

Черный крайслеровский седан с включенным мотором ждет на углу. При их приближении поднимается серое облачко выхлопа. Воорт хмурится:

— Никогда не слышал о Национальном агентстве по оценке угроз.

— Да почти никто и не слышал. Я могу ответить на все основные вопросы, вы можете найти информацию в Сети, но за разными подробностями — к генералу. НАОУ учреждено, чтобы оценивать угрозы, с которыми сталкивается страна, и реагировать на них, — объясняет лейтенант, словно цитируя заученную наизусть формулировку заявления о целях организации. — Мы определяем и обуздываем их, сэр. По крайней мере таков лозунг. Мы согласовываем разведывательную информацию, полученную от других агентств, и наши эксперты разрабатывают стратегию обращения с этими угрозами.

Воорт обдумывает услышанное.

— Угрозы внутри страны?

— В основном за границей. Военные планы. Ядерный терроризм. Тяжелые снаряды. Но мы можем действовать и здесь.

Воорт садится в машину.

— Я всегда думал, что этим занимается ФБР или ЦРУ. Почему вы?

— В свое время я задавала этот же вопрос, сэр. Полномочия этих агентств более ограниченны, чем наши. ФБР сосредоточивается на внутренних проблемах. ЦРУ остается за границей. А мы не добрались еще до Бюро по контролю за соблюдением законов об алкогольных напитках, табачных изделиях, огнестрельном оружии и взрывчатых веществах. И до секретной службы МО. — Она заливается краской. — Министерство обороны. Мы координируем всех. Как правительство. Немножко дублирования никогда не повредит.

Видимо, это шутка.

Машина, набирая скорость, разворачивается на Коннектикут-авеню и мчится к Потомаку, повторяя в обратном порядке путь такси.

Воорт, вспомнив имена из списка Мичума, спрашивает:

— Значит, если, например, НАОУ беспокоят военизированные экстремистские формирования в Монтане, это будет считаться угрозой?

— Все будет зависеть от того, что они планируют, — отвечает красотка лейтенант. — Знаете, сэр, кое-кто считает, что следующая война будет здесь. Полагаю, наши эксперты анализируют их деятельность. Но это вне моей компетенции.

— А если кто-то продает военные секреты Ираку?

— Генерал будет знать.

Они выезжают по мосту Четырнадцатой улицы в Виргинию, влившись в быстрый поток в южном направлении по шоссе 395 и миновав пробку из машин, пытающихся двигаться на север — в город. Пригороды перетекают один в другой. Окрестности никак не могут решить, кем себя считать: новыми жилыми массивами или сосновым лесом? Кое-где вдоль дорог установлены, вызывая приступы клаустрофобии, бетонные шумозащитные экраны.

— Вам случалось сталкиваться по работе в НАОУ с Мичумом Кифом?

— Это имя мне незнакомо, сэр.

— А с полковником Джоном Шеском?

Лейтенант кивает:

— В военном колледже я читала его статьи, но лично с ним не знакома.

— Статьи?

— Выбор между личными свободами и проблемами безопасности. Ядерный терроризм в двадцать первом веке. И тому подобное.

После двадцати минут, не принесших новой информации, они сворачивают с межштатного шоссе в Квонтико. Полоса торговых центров сменяется пригородами. Они добираются до более богатого района больших городских домов. Стили перемешаны, царят безвкусица и пестрота. Викторианский особняк — рядом с домом в колониальном стиле. Кирпичный коттедж соседствует с домом в стиле шекспировской эпохи. «Крайслер» замедляет ход у белой, посыпанной гравием подъездной дорожки перед одноэтажным кирпичным домиком с дорическими колоннами, поддерживающими маленький портик, и двумя крыльями, дугами уходящими назад, на участок с возвышающимися соснами. Извилистая дорожка обсажена живой изгородью. На подъездной дорожке стоит красный джип «Чероки». Кружевные занавески скрывают все, что таится за стеклянными дверями. В доме нет ничего запоминающегося.

— Генерал надеялся, что сможет поспать пару часов до вашего прибытия, сэр.

— А что за ЧП не давало ему спать? — спрашивает Воорт, размышляя, не был ли это Шеска.

— Генерал Рурк сообщит вам. — Она не добавляет: «Если захочет».

Человек, который открывает дверь на стук лейтенанта, выглядит вполне выспавшимся. Румяный здоровяк лет шестидесяти. Светлые с проседью волосы коротко подстрижены на висках и завиваются сзади, над воротом черного вязаного свитера и белой рубашки. Крупная квадратная голова и массивное тело бывшего спортсмена. Лицо лоснится, словно после бритья. Непроницаемые синие глаза того же оттенка, что и жесткие новые джинсы. На ногах, как ни странно, сандалии.

— Лейтенант, подождите в машине.

— Есть, сэр.

Лейтенант без дальних слов разворачивается и уходит к «крайслеру». Воорт остается наедине с генералом.

— Хорошо долетели? — безразлично спрашивает Рурк.

— Прекрасно.

— Вы ели?

— Бублик.

— Я как раз жарю бифштекс и яичницу. Люблю завтракать по-настоящему. Присоединитесь?

— Никогда не отказываюсь от бифштекса, особенно хорошо приготовленного. Насколько я понимаю, ночью было какое-то ЧП.

Хмыканье. Генерал поворачивается, бросив Воорту через плечо:

— Тут каждую ночь ЧП. Люди не представляют себе, что творится, пока они спят.

За годы работы Воорт узнал, что обычно бывает полезно принять приглашение информатора на еду или выпивку, даже если не хочешь ни есть, ни пить. Совместный обед снижает напряжение, а судя по прохладно-вежливому приему, попытаться снять напряжение не помешает.

Рурк ведет его через гостиную, такую же ничем не примечательную, как и дом снаружи. Диван и кресла травянисто-зеленого цвета, как и ковер с грубым ворсом. Мебель из мореной сосны, стеклянный кофейный столик. Убранством комната напоминает картинку из туристического каталога.

Украшения на стенах азиатские, по большей части вставленные в рамочки зарисовки цветными карандашами. Хижины и рыбаки на реках. Баркасы, дрейфующие под пальмами. Крестьяне, бредущие по рисовым полям. На встроенных стеклянных полках Воорт видит миниатюрные махагониевые сундучки из Южной Америки и керамику, похоже, ближневосточную. Деревянные маски родом из Африки. На книжных полках — те же корешки, что и в кабинете Шески. Сунь Цзы. Наполеон. Генерал Гордон в Судане.

— Вот черт. Снова взрыв, — говорит Рурк, когда они заходят на кухню. Он останавливается и внимательно смотрит на маленький телевизор на кухонном столе возле открытой упаковки яиц. Картинка есть, звук выключен.

Сердце Воорта переворачивается.

На экране, под изображением спасателей появляется титр: «Сараево».

— Идемте во двор. Я уже начал готовить мясо. Детектив, мне очень не нравится то, чем мы намерены заняться. Чует мое сердце, это будет один из худших разговоров в моей жизни.

— Почему?

Рурк и Воорт выходят на покрытый травой задний двор, где, к удивлению Конрада, обнаруживается застекленный неглубокий бассейн на одну дорожку, которым можно пользоваться круглый год.

— Потому что у меня, как у Иуды, такое ощущение, что я предам друга.

Здесь тенисто, стоит садовая мебель из красного дерева и дымящийся гриль. Бифштексы, вероятно, лежат на тарелке — другая тарелка их скрывает. В стену дома вделан электрический кофейник. Взгляд Воорта привлекает картонная папка на садовом столике рядом с бутылкой томатного соуса для бифштексов «А-1» и порезанными помидорами на фольге.

— Подпишите те бумаги, — твердо говорит Рурк, снимая накрывающую бифштексы тарелку. — Здесь говорится, что вы сохраните в секрете все, что узнаете сегодня. Можете рассказать начальству, но не Си-эн-эн. Иначе окажетесь в Левенуэрте, а это, сынок, военная тюрьма. Совсем не то, к чему вы привыкли. Там не будет кино по четвергам, как на курортах, куда отправляют уголовников в вашем родном городе.

Бифштексы шипят на решетке. В огонь капает кровь, и пламя вскидывается, ища новую поживу.

Воорт подписывает документы. Жесткость Рурка напоминает об офицерах, которые когда-то, когда он был ребенком, приходили в дом Мичума.

— Теперь давайте перейдем к делу, — говорит генерал. — На войне всякое промедление опасно. — Рурк смотрит на Воорта, словно проверяя его знания, и добавляет: — Это сказал Драйден.

Он встряхивает кистями, разбивая яйца в миску.

— Я тоже по дороге вспомнил цитату.

— Какую?

— Выучил в колледже. Из Сисеро. «Во время войны законы молчат».

Рурк хмыкает и ставит смазанную жиром сковородку на огонь. Выливает на нее яйца.

— Понятно.

Но его, похоже, удивляет, что Воорт знает афоризмы. Яйца шипят. Воорт чувствует запах жарящегося мяса.

— Мне следует ответить на ваши вопросы, — говорит Рурк. — Что вы хотите знать?

Как всегда, главная проблема — правильно выбрать вопросы. На генерала надавили, говорить ему не хочется, и Воорт может только догадываться, как была организована эта встреча. Он воображает, как, наверное, вечером в кабинете Рурка раздался звонок. Ночные звонки пугают всех, и вечером наступила очередь Рурка. Был ли это какой-нибудь сердитый генерал? Приказал ли ему кто-то из Белого дома предать друга?

Воорт решает сначала надавить совсем немножко, чтобы собеседник не перешел в глухую оборону. Начать надо с чего-то простого.

— Расскажите мне о Национальном агентстве по оценке угроз, — просит он, не упоминая Шеску.

Рурк переворачивает бифштексы. Обуглившиеся мясные волокна напоминают полосы на рубахе заключенного.

— Вы учили историю? Наверное, раз слышали о Сисеро.

— Немного.

— Если вы учили историю, то знаете, что одной из важных причин начала Первой мировой войны стало то, что европейские власти не получили достаточно информации, чтобы не дать ситуации выйти из-под контроля. Сегодня наша проблема заключается в том, что на разведку навалено слишком многое: доклады, составление карт, исследования. Мы все согласовываем, сводим к ключевым проблемам и разрабатываем планы, как справиться с угрозами. Разве лейтенант вам этого не рассказала?

— Можете привести пример — внутри страны?

— Не из дел, над которыми мы работаем. Но могу рассказать о деле, над которым мы могли бы работать, если бы существовали в то время. Помните Олдрича Эймса, агента ЦРУ, который работал в штаб-квартире и продавал секреты России? В Управлении знали, что он тратит деньги, как сумасшедший. Знали, что у него новый дом, новая машина… однако так и не поймали его, пока не стало слишком поздно. Почему? Они не дураки, что бы ни болтали по телевизору.

На самом деле у них одновременно было, наверное, тысячи две других сотрудников, тоже превысивших кредит в банках. Информация об Эймсе оказалась похоронена в куче данных. А вот если бы архивы ЦРУ просматривало какое-нибудь иное агентство, например, наше, возможно, мы бы выделили Эймса раньше. Информация уже была. Иногда человек со стороны может заметить то, что свой проглядит.

— И ваша работа — замечать угрозы?

— Моя работа — подбирать определенных людей для определенной работы. Слава Богу, через несколько недель я все-таки выхожу на пенсию.

Рурк снимает бифштексы с решетки, раскладывает по тарелкам и добавляет ломтики кроваво-красных помидоров. Лопаткой сдвигает яйца со сковородки и кладет поверх дымящегося мяса. Ставит на стол тарелки: одну перед Воортом, другую напротив. Садится.

— Жена называет меня мясорианцем, — замечает он. — Ненавижу овощи.

— Давайте перейдем к полковнику Шеске. Вы взяли его на работу?

Рурк режет бифштекс.

— Да.

— Этим он и занимается в Нью-Йорке? Просматривает архивы других агентств?

Вилка Рурка останавливается на полпути ко рту.

— Этот проект предполагалось закрыть.

— Какой проект? — спрашивает Воорт, чувствуя, как колотится сердце.

— И насколько мне известно, — продолжает Рурк, — проект закрыт. По моим сведениям, Шеска не сделал ничего дурного. Но мне приказано рассказать вам о проекте, если Шеска…

— Продолжил над ним работать вместо того, чтобы остановить, — подсказывает Воорт.

Рурк выглядит растерянным. Воорт цепляет вилкой кусок яичницы. Жует, не чувствуя вкуса. Поддерживает иллюзию трапезы. Генерал, уставившись на тарелку, продолжает:

— Был такой лейтенант по имени Мичум Киф.

Сердце Воорта пропускает удар.

— Киф познакомился с Шеской в Вест-Пойнте.

Воорт заставляет себя резать бифштекс.

— Нет, начинать надо не с этого. Лучше по-другому. Я начну с Шески — до того, как они познакомились, — говорит генерал, и Воорт вспоминает слова отца, сказанные давным-давно: «Личности — они как химикалии, дружок. Некоторые хорошо смешиваются. Некоторые вызывают взрыв. При расследовании дела смотри на смесь».

А Рурк прослеживает тропу, которая привела Мичума к Шеске. Рурк рассказывает о Шеске во Вьетнаме — молодом герое. Шеске в Ираке — раненом воине. Путь Шески через горячие точки, через годы, пока он не оказался в Эквадоре.

— Джон вернулся из джунглей. Была операция против ЭАО. Это одна из этих «армий освобождения», которые мы останавливали раньше, чем они причинят вред. Он был счастлив. Ждал встречи с женой. И мне пришлось рассказать ему, что ЭАО устроила взрыв в автобусе и что в этом автобусе была Лупе.

Слушая о том, что было дальше — похороны, горе, клятва, данная Шеской на кладбище, — Воорт представляет себе человека из особняка на Пятьдесят третьей улице, только в видении этот человек моложе и потрясен потерей; с такими Воорт не раз сталкивался на работе. В видении Шеску терзает та же ярость, что охватила семью Мичума, когда погиб Ал. Теперь Воорт на знакомой почве. Список, смерти, связь с Вашингтоном — все, что казалось масштабным и таинственным, теперь сжимается до понятных ему размеров.

— Я вытащил его из Эквадора, — продолжает Рурк. — Джон превратился в развалину. С боевыми операциями было покончено. Он перешел на более легкую работу, читал лекции в Квонтико и Вест-Пойнте. С годами оправился. И вот тогда он встретил Мичума Кифа.

При звуках этого имени в душе Воорта поднимается его собственное горе. Тут ничего не поделаешь. В Вест-Пойнте, говорит Рурк, Мичум был «одержим» гибелью брата. С головой ушел в антитеррористические исследования, занятия, теории. На лекциях Шески Мичум понял, как полковник боится угрозы, с которой страна может столкнуться в грядущие годы. Эти двое нашли общий язык. Они оба потеряли близких.

— Мичум был компьютерным гением и одиночкой. Индивидуалистом. — Теперь, когда они обсуждают искусство, а не недостатки, в голосе Рурка звучит восхищение. — Если уж он вбивал что-то в голову, то никогда не отступался. И говорил: «Можем мы поступить по-моему?»

— Мы дружили.

— Знаю. Однажды, уже после окончания Вест-Пойнта, Мичум пришел к Шеске. «Я, — говорит, — тут подумал». Он считал, что можно лучше — если по-его — использовать компьютер для распознания угроз. Сказал, что разработал программу, более хитроумную, чем психологическое тестирование. И верит, что эта программа сможет распознать злоумышленников до того, как они совершат преступление.

— То есть компьютер скажет, что некие люди могут устроить взрыв до того, как они это сделают?

— Так утверждал Мичум. Террорист. Шпион. Революционер. Знаете, — Рурк отгоняет от тарелки муху, — парень был непоколебим. «Дайте мне, — говорит, — досье на подозреваемых, и я запущу программу». Для меня, для Шески это было какое-то шаманство. Но Мичум просто поселился у меня в кабинете. Я всего лишь посредник. Между армией и НАОУ. Слуга двух господ. А он все твердил: «Что плохого, если вы дадите мне шанс? Всего одна проверка».

— И вы согласились. — Сердце Воорта замирает.

— А почему бы нет, — отвечает Рурк. — У него был допуск высшего уровня. Проверенный специалист, признанный компьютерный гений. А в армии носились с идеей совершенствования программного обеспечения, которое дополняет человеческие возможности. И мы решили попробовать. Дали ему материалы, связанные с потенциальными угрозами одной из наших баз в Германии.

Воорт спрашивает, о какой базе идет речь.

— Не имеет значения. Мичум получил всю информацию, какой мы располагали. Собеседования, письма с угрозами, отчеты, аналитические данные. Он не должен был ехать в Германию. Только использовать свою программу. Нам это не стоило ничего, кроме его зарплаты. Мы свалили на него весь этот хлам и со смехом сказали: ладно, малыш, уходи со своим колдовством на месяц, а потом возвращайся и покажи нам, как будет по-твоему.

Воорт увлеченно слушает. Внезапно Рурка прерывает пронзительный крик, и оба мужчины оборачиваются к соснам. В воздухе сцепились два ворона.

— Мичум вышел из кабинета, — продолжает Рурк, — и, откровенно говоря, я о нем забыл. Прошел месяц, и он вернулся. Он расклассифицировал угрозы.

Возбуждение нарастает. Воорт представляет себе здание Исполнительного управления, где он должен был встретиться с Рурком сегодня утром. Вот Мичум — в военной форме — записывается в регистрационной книге. Мичум, добившись своего, уверенно шагает по лужайке Белого дома.

— У меня в кабинете, — рассказывает Рурк, — Мичум объяснил свою систему. Компьютерный ликбез для «чайника» вроде меня. Он сказал, что компьютер присваивает числа свойствам личности. Например, — числа я просто придумываю, — подозреваемый получает десятку, если был единственным ребенком. Шестерку, если имеет братьев или сестер. Десятку, если отец бил его, если у него не было друзей, если, скажем, он любил фруктовое мороженое, и все такое, что Мичум туда напихал. Я сейчас упрощаю, но вы понимаете, что я имею в виду.

— Продолжайте.

— А у нашей базы в Германии, поверьте, не было недостатка в потенциальных угрозах. Первое. — Рурк поднимает указательный палец, считая. — Недалеко от базы жили ливийцы — легальные иммигранты, хозяева магазина.

Еще один палец.

— Второе. Еще были уроды из Партии зеленых, защитники окружающей среды. Знаете, из тех, кто устраивает демонстрации против проклятых американцев, которые загрязняют природу и убивают деревья.

Третий палец.

— И типы из «Бадер-Майнхофф», освобожденные из тюрьмы. Программа Мичума проверила их всех, присвоила им числа, все подсчитала, присвоила результатам цветовые коды.

Зная Мичума, Воорт считает совершенно логичным, что старый друг был так уверен в своих возможностях. В том, что «по-его» будет лучше.

Воорт представляет, как Мичум в кабинете Рурка размахивает папками, настаивая на том, что нашел ответы.

— Нашел он ответы? — спрашивает Воорт Рурка.

У генерала пересохло горло, и он тянется за остывшим кофе. Кадык подпрыгивает, когда он пьет. Потом Рурк отвечает:

— Мичум сказал, что программа вычислила одну большую угрозу, а потом показал какую. Готовы? Это был городской пекарь.

— Пекарь?

— Я не мог поверить! Я представил себе, какой хохот поднимется на совещании, когда он объявит о своем великом открытии. «Вы уверены, что правы? — спрашиваю. — А как же ливийцы?» Мичум побагровел. «Нет, я прав! Ливийцы заняты своим магазином. Люди из «Бадер-Майнхофф» уже побывали в тюрьме». Мичум настаивал, что главная угроза — пекарь: одноногий, никогда не сидевший в тюрьме, не замешанный в насилии, хороший брак, дочь. Он написал одно-единственное раздраженное письмо начальнику базы: жаловался на солдат, которые не платят по счетам. Провели беседу, офицер разведки заглянул в пекарню под видом покупателя. Я не нашел ничего тревожного. Но Мичум был непреклонен.

— И вы это дело прикрыли.

— Прикрыл? Две недели спустя пекарь свихнулся и застрелил двенадцать солдат.

Воорт поражен.

— Вы хотите сказать, что это сработало? Как мог компьютер такое вычислить?

— Откуда мне знать? Может, просто повезло! Но корпорации платят миллионы в год за психологические профили управленцев, а ЦРУ много лет молится на тестирование, хотя у них нет ничего подобного. Однако что-то в этом явно есть. Мичум сказал, что это новая наука, что все становится лучше. Мичум был очень талантлив или удачлив, — продолжает вспоминать Рурк. — А как только в армии узнали, что произошло, его снова вызвали, только на этот раз слушателей было больше. Подключилась не только армия. НАОУ всегда ищет пути дополнить оценку угрозы. На этот раз Мичума спросили, не может ли он разработать экспериментальную программу…

— По-своему.

— Угу. Черт бы его побрал…

— …чтобы проверить материалы множества бюро, — договаривает за генерала Воорт.

Рурк допивает кофе и морщится.

— ФБР. ЦРУ. Бюро по алкоголю, табаку и огнестрельному оружию. А в НАОУ подумали: чем черт не шутит? Один раз сработало. Попробуем еще.

— И Мичум получил доступ к материалам всех контор, — делает вывод Воорт, а про себя думает: «Вот почему все имена в его списке представляли интерес для различных агентств. Вот почему не было общей нити».

— Верно, — говорит Рурк, вытирая лоб. — Совершенно секретно. Международная разведка — дело само по себе сложное. Внутренняя — настоящее минное поле. Американцы сходят с ума, когда им кажется, будто правительство их проверяет. Мы переодели всех участников в штатское, внесли изменения в досье, чтобы казалось, будто они покинули армию, — на случай если все рухнет, если они провалятся.

А пока все подозрения, подозреваемых и тревоги всех бюро ввели в одну центральную программу — программу Мичума по оценке угрозы. Шеска захотел руководить операцией. Напомнил, что это он привел ко мне Мичума. Сказал, что успокоился после Эквадора. Что тут важное дело, а ему надоело преподавать. Я люблю Джона. Мичум не хотел административной ответственности. Он хотел сосредоточиться на программе. Поэтому мы поселили Шеску в особняк и дали ему лучшие кадры.

— Безумие, — говорит Воорт.

— Почему? Это был эксперимент. — Рурк встает. — Вот так мы работаем. Вот как наша страна остается впереди всех остальных. Какие-то эксперименты удаются. Например, водородная бомба. Какие-то эксперименты проваливаются. Контроль за мыслями. Галлюциногенные препараты. Гребаная космическая программа начиналась как эксперимент. Вначале все эксперименты кажутся надуманными. Звездные войны или Мичум. Это был его проект.

— Вы все время говорите «был». Означает ли это, что программа не сработала?

Рурк, немного успокоившись, качает головой:

— Не так, как предполагалось. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой: компьютерная программа, которая может все. Но тогда мы этого не знали. Сначала было огромное возбуждение. Компьютерщики, разумеется, верили свято. Наука для них — бог. Шеска получил лучших из лучших. ЦРУ всегда серьезно занималось компьютерным профилированием, поэтому в дело вошли их передовые эксперты. Лучшие компьютерщики из САК — Стратегического командования ВВС. От армии — специалисты по психологической войне. От ФБР — эксперты по модификации поведения.

— И все работали в том особняке в Нью-Йорке?

— Да. Здание так и так использовалось разведкой. Его персонал следит за дипломатами ООН… Ну, теми, кто на самом деле не дипломаты. А мы следили за безопасностью военных подрядов на северо-востоке. Люди Шески получили верхний этаж. Мы не трогали их несколько месяцев. Потом было большое совещание в Квонтико, в военном колледже. Мичум обработал часть материалов от участвовавших бюро. И составил прогнозы.

— И?

— Он представил список из пяти или шести имен, относящихся к так называемым пурпурным. Особо срочные угрозы.

Голова Воорта идет кругом.

— Попробую угадать. Джилл Таун. Фрэнк Грин.

— Нет.

Воорт сбит с толку.

— Кто же?

— Вообще-то эти имена в вашем расследовании не встречались, и от меня вы их не узнаете. Закрытая информация. Но всех этих людей позже арестовали и благополучно отдали под суд. Точнее, всех, кроме одного.

— Не понимаю. Вы сказали, что программа не сработала, но из вашего рассказа этого не следует.

Рурк качает головой:

— Это сработало в Германии, потому что Мичум, начиная, обладал нужной информацией о пекаре. Но, как оказалось, чтобы получить больше информации о новых людях, группа Шески нарушила все действующие в нашей стране законы о наблюдении. Прослушивание телефонных разговоров. Взлом и проникновение. Подставы и провокации. Чтобы дополнить уже имеющиеся сведения. И не только против виновных. Пострадали сотни невинных людей. Делалось то, чем в коммунистических странах занималась тайная полиция. Переусердствовали в добывании информации, чтобы программа Мичума могла работать. Более того. Оказалось, что для работы Шеска набрал людей озлобленных. Людей, которые потеряли друзей или родных в результате терактов. Все они, как Мичум, были, скажем так, ходячими больными. И все жаждали крови.

Воорт вспоминает вчерашнее совещание на Полис-плаза, один. Его же собственные детективы, тоже жаждущие крови, предлагали пока не трогать Шеску, чтобы тот смог ликвидировать возможного террориста Фрэнка Грина.

— Понимаю.

— На совещании в Квонтико участвующие бюро пришли в ужас, когда поняли, что Шеска натворил. Всем стало не до программы. За последние несколько лет каждому из бюро случалось погореть на нарушении законов о наблюдении. ФБР вспомнило гуверовские досье. ЦРУ — взломы и прослушивание телефонов. Секретная служба вышла из дела. САК — тоже. Каждый смотрел на остальных и думал: «Даже захоти я использовать эту информацию, ничего не выйдет, раз остальные тоже в курсе; стоит лишь попробовать — и окажусь в тюрьме».

Вот так и получилось, что по-Мичумову не сработало. О, программа была полезной, она может вычислить имена, ее элементы ввели во многие программы по оценке угрозы — но без дополнительных усилий и прочей нелегальщины… Это великолепный инструмент, но не чудо.

Воорт озадачен.

— Не понимаю. Если проект остановили, как вы говорите, почему же четверо из указанных Мичумом людей были арестованы?

— Независимо друг от друга бюро, немного остыв, через пару месяцев начали следить за ними. Благодаря Мичуму они знали, на ком сосредоточиться, а о проекте на суде не упоминалось, потому что работа по каждому началась с нуля. Но бюро знали, куда смотреть. Знали, на кого смотреть. Я говорил, что программа — лишь инструмент, и, согласитесь, как они могли игнорировать потенциальную опасность, зная о ней? Легко вести расследование, когда с самого начала знаешь, что найдешь доказательства.

— Еще вы сказали, что один из указанных Мичумом людей не был арестован.

Теперь уже Рурк тяжело вздыхает. Он выглядит больным.

— Это тяжело, ох как тяжело. Самое худшее во всем этом деле.

Генерал вытаскивает из заднего кармана джинсов фотографию и подает Воорту. На снимке бородатый мужчина, которого Воорт никогда прежде не видел: круглолицый белый мужчина в остроконечной шапке сидит за столом, вокруг которого установлены ружья. На нем джинсы и такая же рубашка. Сидит, повернувшись направо, и с кем-то разговаривает, но собеседника на фотографии нет.

— Снято на выставке оружия в Техасе, — говорит Рурк. — Перед вами Ролло Фрэнсис Мотт-третий. Уверен, вы о нем никогда не слышали.

Воорт молчит. Рурк подает ему еще одну фотографию:

— Вот человек, с которым он разговаривает. Который отрезан на первом снимке.

Воорт узнает второго человека, и его бросает в жар.

— Это Тимоти Маквей.

Человек, осужденный за взрыв административного центра в Оклахома-Сити.

Губы Рурка побелели и крепко сжаты — то ли от сожаления, то ли от гнева.

— Программа Мичума присвоила ему пурпурный цвет. Ролло увлекался взрывами. Согласно программе, Ролло должен был участвовать во взрыве какого-нибудь федерального здания. Возможно, где-то на юго-западе.

— Подождите минуту. Мичум предсказал это до Оклахома-Сити?

— За месяц. Программа не вычислила Маквея, он так и не привлек внимания Мичума, но… и вспомните бумагу, которую вы сегодня подписали… это тайна, мистер Воорт… ФБР считает, что Ролло — второй виновный во взрыве в Оклахома-Сити. Но они этого не доказали. У них ничего нет на Ролло. Когда произошел теракт в Оклахоме, Шеска чуть с ума не сошел. Звонил всем подряд, кричал. Он говорил, что если бы мы послушали Мичума, то смогли бы предотвратить взрыв. Что даже если Ролло и не участвовал в теракте, то, наблюдая за ним, мы узнали бы о Маквее.

— Это правда?

Рурк беспомощным жестом кладет руки на стол.

— Смогли бы мы? Да, смогли бы. Они друзья. Ролло посещал его в тюрьме. Если бы программу ввели в действие, а не прикрыли, Ролло оказался бы под интенсивным наблюдением, и если он был вовлечен, думаю, мы бы узнали о бомбе и остановили их.

Воорт вскакивает. В животе кисло. Голова раскалывается. Он точно знает, что испытал в тот день Мичум, когда, включив телевизор, снова увидел, как из-под камней вытаскивают жертв, безымянных жертв, обреченных просто из-за того, куда решили пойти в тот день. Как его брат. Мужчины, женщины, дети.

— Шеска просто взбесился, — говорит Рурк.

— И снова запустил проект.

— Я понятия не имел. Это вы позвонили нам. Ваш треклятый мэр разбудил всех влиятельных сенаторов в городе. После того как проект закрыли, Шеска попросил меня не выкидывать и его. Он сказал: «Позволь мне руководить конторой в Нью-Йорке». Сказал, что не хочет возвращаться на преподавательскую работу. Что может все изменить, и я знал, что он прав. Поэтому я потянул за кое-какие ниточки, и он остался в Нью-Йорке — в армии, но в другом качестве. Он должен был руководить работой, ее легальной частью — следить за военными подрядчиками. Но вчера мне позвонили… Да, ваши подозрения подтвердились, он использовал контору, чтобы возобновить проект Мичума.

— Если это компьютерная программа, все будет в его компьютерах.

— Нет. Мы целую ночь рылись в его системе, прочесали вдоль и поперек. Там ничего нет. Мы не смогли найти имен, которые вы нам дали, людей, погибших в результате «несчастных случаев». Но если бы Шеска активировал проект, он хранил бы файлы где-нибудь в другом месте. Он мог даже солгать своим людям и сказать, что так приказали в Вашингтоне. Однако нужные люди где-то на местах. Помните, мы по-прежнему говорим «если». Доказательств нет. — Голос Рурка дрожит.

— Он убил их. — Теперь Воорт абсолютно в этом уверен.

— Что ж, арестовать их он не мог. Мы отобрали у него такое право.

— Мичум не стал бы в этом участвовать, — говорит Воорт. — Что бы ни сказал Шеска, Мичум не согласился бы убивать людей. Найти их — да. Но не убивать.

— Вероятно, Мичум не знал, чем занимается Шеска. Послушайте, Джон — мой друг. Знаете, каково мне даже предполагать такое? Но знать, что в Нью-Йорке сегодня произошел взрыв, а ты мог его предотвратить… Не хотел бы иметь это дело на своей совести.

— Мичум подозревал, — шепчет Воорт. И на этот раз все встает на свои места.

— Возможно, он собирался рассказать, — говорит Рурк.

Воорт кивает, вспоминая слова Мичума в «Белой лошади»: «Не хочу, чтобы из-за меня у людей были неприятности. Хочу сначала удостовериться».

— Мне было велено сказать вам, — Рурк снова берет себя в руки, — что мы окажем вам любую помощь. Наши архивы для вас открыты. Можете увидеть протоколы совещаний. Вы должны сохранить все в тайне, но если это поможет остановить теракт, вы получите все, что хотите. Если у Шески есть досье на Грина, исходный доклад должен был быть составлен в другом бюро. Все соответствующие бюро сейчас разбирают свои архивы в поисках упоминаний о нем. Если мы что-то найдем, вы об этом узнаете.

— Но вы не считаете, что от этого будет какой-то толк.

— Если Шеска виновен, исходные доклады будут дополнены новыми исследованиями. Составленные им досье будут гораздо более подробными и абсолютно незаконными. Шеска читал Сунь Цзы, а Сунь Цзы сказал: «В соответствии с расположением врага мы устанавливаем для войска цели, что принесут победу, но войско не в состоянии их постичь».

— Где сейчас Шеска? — спрашивает Воорт, понимая, что дело идет к завершению, к кульминации.

У Рурка несчастный вид.

— Вы не знаете? Я думал, ваши люди вам рассказали. Шеска исчез.

Глава 19

Охваченный отчаянием, Джон Шеска сидит один в темной квартире. До приезда Воорта в Виргинию еще восемь часов. Тепловентилятор включен на максимум. Обнаженный Шеска медленно цедит виски со льдом и смотрит через развевающиеся занавески на огни Манхэттена за Ист-Ривер — сверкающие шары, которые могут погаснуть, если Фрэнк Грин своего добьется.

«Я подвел тебя, Лупе».

Пот собирается на могучих плечах и стекает по спине, несмотря на вентилятор. Шеска думает о том, что сегодня Воорт его выследил. Полиция едва не арестовала его. Ворвись родичи детектива на пять минут позже, Воорт лежал бы на полу.

«Уничтожь улики, пока за тобой не пришли».

Вместо этого Шеска наливает еще виски, наблюдая за детективами Воорта в неприметном «форде», стоящем под дубом в конусе туманного света. Их присутствие — намеренное оскорбление. Воорт будет давить все сильнее. В ту последнюю долю секунды перед появлением его родственников, когда Шеска готовился убить, во взгляде Воорта вспыхнуло знание того, что сейчас должно произойти.

«Сожги дискеты. Немедленно».

Безопасность, говорит себе Шеска, такое странное слово. Но как же все просто: протянуть руку и поломать пластмассовые дискеты на кусочки. Или включить духовку, сунуть в нее три черных дискеты и смотреть, как они плавятся, идут пузырями, растекаются лужицей. Других доказательств их существования нет.

«Но безопасность никогда не была целью».

По крайней мере он успел предупредить фотографа и референта. К утру оба будут за границей — «по делам службы». Они приведут в действие заранее продуманные планы спасения — планы, о которых Шеска намеренно ничего не знает. И они не вернутся, если не получат от него шифрованный приказ.

«Теперь есть только я, Фрэнк Грин, коп и дискеты».

И дело с копом стало личным.

Шеска ощущает, как тикают великие часы неизбежности. Все нити скручиваются в одну. Фрэнк Грин завершает последние приготовления. Воорт звонит по телефону, приказывая открыть досье, испрашивая ордера на обыск, преследуя Шеску с неумолимой яростью собаки, набрасывающейся на человека, убившего хозяина.

Звонит телефон.

Шеска даже не смотрит в ту сторону. В такой час это может значить только одно: кто-то ошибся номером. Его люди сюда больше не позвонят. Взгляд не отрывается от дискет, тяжелых, словно сделанных из железа, а не из пластмассы.

На верхней — наклейка «Фрэнк Грин». Непревзойденный успех в сборе информации. Здесь все места работы, привычки в сексе и отдыхе, имена и фотографии знакомых, цифровые образцы их голосов, копии писем, которые Грин посылал президенту, ФБР и Бюро по алкоголю, табаку и огнестрельному оружию, писем с напыщенными и злобными тирадами насчет полиции Нью-Йорка — писем, которые и привлекли к нему внимание участников проекта.

Со щелчком включается автоответчик телефона, но звонивший вешает трубку.

Вторая дискета содержит информацию о других угрозах, обнаруженных Мичумом. Некий фермер из Северной Дакоты, используя распространяемые в Интернете планы, собирает в амбаре кустарное ядерное устройство. Декан колледжа в Южной Каролине, неправильно понимающий содействие международному сотрудничеству, принимает к себе суданских террористов — в заявлениях на выплату стипендий он называет их студентами. Чиновник из министерства торговли, родители которого живут в Шанхае, разрешает легальную отправку в Пекин деталей оружия, просто ставя на них печать «Невоенное. Одобрено».

Они уже были бы мертвы, если бы не Воорт.

Проклятый телефон снова звонит!

Шеска берет трубку, чтобы прекратить шум, и слышит детский голос:

— Эй! Это Роберт Шеска?

Судя по говору, звонит чернокожий уличный мальчишка.

Кодовое имя вырывает Шеску из транса. «Роберт» может означать только, что Воорт в охоте за головой Шески ухитрился добраться до Вашингтона. И что кто-то в высших сферах Вашингтона добрался до Рурка.

— Меня зовут Джон Шеска, — поправляет он сонным голосом, словно его разбудили. — Здесь нет никакого Роберта.

— Не засирай мне мозги, Роберт. Я узнал твой голос.

— Уже поздно и…

— «Нью-Йорк джетс» продули, и ты должен мне тридцатку. Все заберу в магазине.

Мальчишка вешает трубку телефона-автомата. Шеска уже двигается.

«Джетс» означает «неприятности».

«Тридцатка» означает «У тебя тридцать минут на то, чтобы убраться из дома».

«Магазин» — место назначения, оазис безопасности, куда ему советуют бежать.

И Шеска сворачивает в колею побега, которую он подготовил, когда переехал сюда, и ежемесячно проверяет, так что все остается свежим. Он всегда знал, что враги могут на него напасть. Но до сих пор не допускал, что врагами могут стать свои же.

«Как там говорил «Китаец» Гордон? В конце концов тебя дрючат свои же».

Ему нужно всего несколько минут, чтобы переодеться в темную одежду и достать из тайника в шкафу в спальне заранее собранную дорожную сумку. В ней лежат автоматический «Глок» с глушителем, ключи от машины, восемнадцать тысяч долларов наличными, фальшивый паспорт, водительская лицензия, карточка социального страхования и кредитные карты. Еще есть полдюжины бриллиантов, восемьдесят тысяч долларов в дорожных чеках, два парика, косметический набор, эластичная локтевая шина и авиабилеты с открытой датой — в Монтевидео и Кито.

Шеска кладет дискеты в сумку.

У него приготовлены еще два таких «спасательных набора» на Манхэттене. Но, поскольку предупреждение получено дома, он использует ближайший тайник.

Шесть минут спустя. Из окна Шеска видит на тихой улице силуэты людей Воорта. На пассажирском сиденье светится огонек сигареты. Из трубы поднимается выхлоп. Копы, которым велено не бросаться в глаза, включили обогрев.

То, что полицейские за час не двинулись с места, что они не держат под прицелом двери, говорит ему, что они не знают о готовящейся атаке. Значит, брать его будут не местные, а федералы. ФБР или министерство обороны. Министерство юстиции. Бюро по алкоголю, табаку и огнестрельному оружию.

Люди Рурка.

Но упущение — не подключенная к делу полиция — дает Шеске дополнительное время. Теперь он должен воспользоваться результатами «ремонта», который делал сам, — доработками, добавившими к стоимости дома возможность бегства.

Дверь квартиры открывается в коридор, покрытый глушащим шаги покрытием, так что никто внизу не услышит, как он выходит. Шеска спускается в подвал и отключает систему сигнализации, которую сам же установил. Смазанный маслом замок на окне бойлерной легко открывается. Ледяной ветер набрасывается на Шеску, когда тот выбирается на полоску земли шириной два фута возле дома, прячущуюся за стеной высаженной им зеленой изгороди. Он крадется к концу участка, где начинается дощатый забор соседа — высокий, внушительный, за которым с улицы ничего не видно.

Шеска помогал его устанавливать.

— Джон так нам помог, — сказал в тот день сосед кузине его жены.

— Он любит работать руками, — ответила кузина.

Прошло тринадцать минут. Похоже, зима уже настала: в воздухе пахнет снегом. Дыхание замерзает, пальцы горят. Через двадцать четыре минуты Шеска уже в автобусе нового маршрута Q-19, с которого сходит в паре кварталов от долговременной парковки возле аэропорта Ла-Гуардиа. «Бьюик лесабр», который он держал там, заводится сразу же. Система обогрева работает замечательно.

В половине четвертого, представляя, как федеральные агенты ломают столы, диван, шкафы и бытовую технику, Шеска едет по мосту Гоуталса в сторону Нью-Джерси. Дорога по ночному времени почти пустая. О местных аэропортах не может быть и речи. Остается железная дорога или автобус.

«Этот чертов Воорт даже не представляет, что губит».

Шеска сворачивает на юг по шоссе 1-95, бросив последний взгляд на черные башни за рекой. Однако облегчение сменяется ужасом, когда перед мысленным взором над городом встает оранжевое облако. Он слышит пронзительные крики жертв, заглушающие сирены машин «скорой помощи».

«Эти люди погибнут из-за Воорта».

Шеска включает радио, чтобы заглушить крики. Но он не может перестать думать. Что сейчас делает Фрэнк Грин? Грузит в фургон бочки с топливом? Изучает карту города?

Шеска переходит на среднюю полосу, держа скорость на три мили выше разрешенной, как любой нормальный водитель — в отличие от контрабандистов, перевозящих наркотики или сигареты, которые стараются не привлекать внимания полиции.

«Лупе, что мне остается, кроме побега? Что я могу еще сделать?»

Дурные новости по радио добавляют ощущение, что все выходит из-под контроля. Из-за забастовок закрылись автозаводы в Детройте и Теннесси. Самая крупная организация медицинского обеспечения в Калифорнии прекращает работу, и более миллиона человек потеряют возможность пользоваться медицинскими услугами. Ураганы на Среднем Западе оставили без жилья тысячи человек в пяти штатах и опустошили казну федеральной программы помощи жертвам стихийных бедствий.

«Когда становится хуже, появляется еще больше фрэнков гринов».

Шеска платит сбор на границе Делавэра, миновав внешнее кольцо первичной опасной зоны, и скользит через холодный туман реки Делавэр к виднеющимся вдали башням-близнецам мемориального моста.

Память возвращает его к утру, когда был закрыт проект. Вот он гордо входит в комнату совещаний в Квонтико со списком, который составил Мичум. Он ждал триумфа, но триумф обернулся катастрофой. Вместо того чтобы поздравить его, бюрократы пришли в ужас. Начали отрекаться от проекта, как только поняли методы работы. Осуждающий хор становился все громче, участники старались превзойти друг друга, словно каждый боялся, что другие запомнят, будто он санкционировал то, что сделал Шеска.

У самого Шески все плыло перед глазами от ярости. Его выставили из комнаты, как нашкодившего мальчишку. Не в силах поверить в происходящее, он сидел в коридоре, слушая доносящиеся из-за двери приглушенные звуки вашингтонских баталий. Он чувствовал себя спокойнее на войне, вдали от этих одетых с иголочки мужчин и женщин, которые никогда не боролись за жизнь на поле боя.

Через некоторое время вышел Рурк.

— Как насчет перекусить, Большой Парень?

Вот так программа умерла в кабине «Спагетти-хауса», среди запаха чеснока и заранее приготовленного салатного соуса, под журчание дешевого домашнего вина.

Под вопль официантки: «Я заказала номер два!» — Рурк сказал, продолжая жевать итальянский хлеб:

— Я с ними не согласен. Но все закрывается.

— Программа же работает!

— Уничтожь материалы и жесткие диски. Машины выбросят, чтобы никто не придумал, как восстановить информацию. Бюро отзывают своих людей. Они разъедутся к тому времени, как ты доберешься домой. Ты отлично поработал, Джон. Лучше, чем я считал возможным. Они не правы, но они — боссы.

Спорить было бесполезно. Из всех бессмысленных, самоубийственных решений, обрушенных на военных за последние годы, — слишком быстрый уход из Ирака, продажа оружия врагам, неспособность раньше вступиться за Боснию, — это, по мнению Шески, было худшим.

Он прилетел в Нью-Йорк, где из персонала остались только люди, которых Шеска привел сам: Чарли, Лора, Мичум и Пит — такие же расстроенные, оцепеневшие и разъяренные, как он. Июльский день, жаркий и дождливый, наполняла та избыточная влажность, какую может породить только центр города. Грязная сырость, казалось, сочилась из стен кирпичных домов. Она пачкала кожу и расплавляла самообладание.

Едва не получив удар от гнева, Джон Шеска в сумерках сидел у себя в кабинете. Свет выключен, занавески задвинуты, дождь стучит в полуоткрытое окно.

В голове крутилось: «Теперь никто не будет стрелять собак».

С улицы доносился обычный шум: автомобильные гудки, визг тормозов и хип-хоп сливались в непрекращающуюся какофонию разочарования и настойчивый протест.

Шеска почти не слышал, как открылась дверь, однако не слишком удивился, увидев посетителей: Чарли, верного Чарли, верившего всему, что исходило от Шески; фотографа Лору, потерявшую мужа, когда в 1985 году террористы захватили итальянский круизный лайнер «Акилле Лауро»; референта Пита, жена и шестимесячный сын которого погибли при взрыве самолета компании «Пан-Америкэн» над шотландским городком Локерби в 1988 году.

— Просто невероятно, — пробормотал Чарли.

— Такое впечатление, что они больше боятся нас. — Это Лора.

И так без конца. Похороны прежде самой смерти. Пока наконец после нескольких часов негодования Чарли не уставился на Шеску преданным собачьим взглядом и не произнес то, о чем думали все:

— Мы действительно прекратим работу?

В тот миг Шеска осознал, что его люди по-прежнему с ним. Сердце его наполнилось любовью и стремлением их защитить. Понимал он и другое: в их готовности нет ничего удивительного. Они убивали в Сайгоне, так почему не делать того же самого — и по той же самой причине — в Сакраменто? В Бейруте было можно, так почему нельзя в Бостоне? Тегеран ничем не хуже Таллахасси. Кито ничем не отличается от Куинса.

Все четверо так долго прожили за границей, что родная страна была для них скорее понятием, чем физическими границами.

— Мы действительно прекратим работу, — твердо ответил Шеска, сохраняя самообладание, хотя в горле стоял привкус желчи. — Мы сделаем, как они говорят.

А потом, месяц спустя, Шеска брился у себя в кабинете, когда вбежала секретарь.

— Взорвано федеральное здание в Оклахома-Сити!

«Это не несчастный случай», — подумал он.

В голове крутилось только, что, если бы проект не закрыли, можно было бы предотвратить трагедию. Он часами сидел перед телевизором и в Интернете, запрашивал доклады, беседовал с Вашингтоном…

А когда арестовали Тимоти Маквея — американца, который убил своих же соотечественников, — Чарли, Лора и Пит пришли к нему домой и снова попросили возобновить проект.

Никто не сказал: «Эти люди погибли по нашей вине». Но все знали, что имел в виду Чарли.

— Нет, — повторил Шеска.

Телевизор работал, показывая еще один экстренный выпуск о терроризме в Америке, показывая людей, пострадавших потому, что, с точки зрения Шески, Америка перестала защищать своих граждан.

— Теперь в Вашингтоне поймут важность того, что мы делали, — предсказал он. — И проект возобновят.

Этого не произошло.

Произошло другое. Через несколько дней Чарли принес фотографию Тимоти Маквея с Ролло Фрэнсисом Моттом, человеком, которого программа Мичума считала опасным.

— Прежде чем уничтожить материалы, мы сделали копии, — сказал Чарли.

Вошли Лора и Пит. И Шеска понял, что три его парки больше его горят желанием делать то, что хотела Лупе. Он увидел больше. «Если я откажусь, они начнут работать без меня. И не сумеют работать хорошо».

И Шеска, мозг которого иногда работал быстрее всякого компьютера, просто озвучил первую проблему нового предприятия.

— А как же Мичум? — спросил он.

И теперь он ведет машину, а ФБР ищет его, и туман за окнами машины словно сгущается и становится неестественным, не только заслоняя вид, но и скрывая пропорции, направление. Дорога сжимается до узенькой серой полоски бетона. Голос диктора доносится как будто со всех сторон. Внезапно впереди вырисовываются красные фары, в тумане вспыхивают голубые полицейские огни.

«Меня нашли!»

Но это оказывается просто мелкое ДТП. В шесть, когда за окном начинает светлеть, Шеска проезжает затор, образовавшийся из-за столкновения двух грузовиков. В половине седьмого он застревает в утренней пробке в туннеле Балтиморской гавани.

— Срочные новости из Нью-Йорка, — говорит диктор, и Шеску захлестывает волна страха: «Грин взорвал бомбу». — «Боинг 737» приземлился за посадочной полосой в аэропорту имени Кеннеди. Никто из пассажиров не пострадал…

Он выключает радио.

К семи туман рассеивается, открывая плотный поток машин в сторону столицы, на юг.

В восемь двадцать Шеска оставляет машину в торговом центре близ Рестона в штате Виргиния. С сумкой на плече он проходит милю — до пригородного поселка.

— Ты ездишь медленнее, чем моя тетушка Марта, — раздраженно произносит Рурк, открывая дверь.

Воорт, думает Шеска, был бы шокирован, если бы узнал о том звонке, но в жизни Джона Шески Ник Рурк больше всех приблизился к тому, что описывается понятиями «друг» или «семья». То, что генерал — его старый наставник — постарался предупредить бывшего подчиненного, одновременно посылая к его дому людей, что он рискнул собственным положением, чтобы поговорить с Шеской, прежде чем его схватить, — выдающееся проявление верности, учитывая, что Шеска все время ему лгал. Рурк понятия не имел, что проект продолжает работать.

— По дороге больше стоял, чем ехал, — отвечает Шеска.

— Ты сохранил проект после того, как мы закрыли его? Скажи правду.

«Правда заключается в том, что я мог бы пренебречь твоим предупреждением и отправиться прямо в аэропорт. Мог бы уже исчезнуть. Но тогда у Грина будет время взорвать бомбу. Лучшее решение было и самым рискованным: подчиниться твоему вызову, солгать о проекте, выяснить, что тебе известно, и решить, можно ли тут чем-то помочь».

Шеска-артист таращится на генерала, разинув рот. К такому разговору он готовился.

— Сохранил проект? — повторяет он. И смеется. — Так вот откуда этот звонок? Я-то думал, что-то серьезное! Мог бы дать мне поспать.

Но Рурк спрашивает:

— Если проект не действует, почему ты так быстро уехал из Нью-Йорка?

— Потому что ты позвонил мне — и только поэтому! Я думал, кому-то стало известно, что такой проект существовал. У тебя есть кофе? Я всю ночь провел за рулем.

Двое мужчин смотрят друг на друга. Каждый из них сильно рисковал. Дружба жива до сих пор, и у Рурка огромные возможности. Но если он решит, что Шеска лжет, того арестуют прямо здесь. Насколько известно Шеске, в подвале дома сидят люди.

Но сейчас Рурк, знаток человеческой природы, говорит только:

— Я хотел поговорить с тобой до того, как приедет детектив, но он будет здесь через несколько минут, потому что ты опоздал.

— Какой детектив?

Рурк улыбается, признавая, что Шеска избежал ловушки.

— Вы знакомы. Поднимайся в портик. Там есть наушники. На заднем дворе установлена прослушка. Ты услышишь все.

— Прослушка?

Замешательство Шески, своего брата-профессионала, Рурк воспринимает как похвалу.

— Часть нашей работы, Большой Парень. Правило округа Колумбия: если не можешь подслушивать врага — подслушивай хотя бы своих. НАОУ устраивает здесь вечеринки. Ты не поверишь, о чем болтают конгрессмены и лоббисты после третьего коктейля, когда считают, что я в доме. Если они хотят урезать нам бюджет, им лучше вспомнить старую цитату из Джона Колдуэлла Калхуна: «Защита и патриотизм взаимосвязаны».

— «А знание — сила». Что бы ты ни услышал обо мне, это неправда.

Рурк холодно улыбается:

— Тогда мы отпразднуем. Но ты чертовски хороший актер, друг мой. Лучше, чем я. Поэтому, когда этот детектив уедет, ты подробно расскажешь мне обо всем, о чем я не обязан беспокоиться. Потом мы вскроем упаковку пива. После втыка, который я получил вчера вечером от министра обороны, можно бы и посмеяться.

И теперь во дворе Рурка Воорт заканчивает рассказ о Мичуме Фрэнке Грине. Он уже рассказал о рисунках, списке, «несчастных случаях», вероятном взрыве.

Разъяренный Шеска думает: «Эти безмозглые копы все на свете перепутали. Они неправильно истолковали улики».

— Собираетесь вернуться в Нью-Йорк? — спрашивает голос Рурка в миниатюрном приемнике в ухе Шески. — Или предпочтете работать в Вашингтоне, с нами?

В комнате складная койка, овальный коврик и письменный стол, а еще мягкое кресло у окна и настольная лампа (в данный момент выключенная). Самая настоящая келья.

Воорт говорит:

— Если вы уже связаны с нашими компьютерщиками, я вернусь домой.

Шеска думает: «Чертов любитель. Неужели не видишь правды, когда она у тебя под носом? Ты даешь Фрэнку Грину «зеленую улицу»».

— Поверьте, как только мы получим доклад, вы тоже его получите. Мы будем рады вашей помощи, — произносит Рурк.

Шеска смотрит вниз из окна портика. Утреннее солнце сияет в белокурых волосах Воорта — эдакий святой в кожаной куртке.

— Вопреки всеобщему убеждению мы не собираем досье на всех граждан, — смеется Рурк.

— Ага, только на половину, а вторая половина работает на вас.

Они уходят за дом, к машине. Затихающий голос Рурка говорит:

— Пока не поговорю с Джоном, мне трудно поверить, что он натворил такое.

И Воорт едва слышно отвечает:

— Когда мы его поймаем, спросите.

Через несколько минут из дома доносится:

— Джон! Спускайся!

«Мы живем во лжи, — сказал Рурк во Вьетнаме. — Ложь помогает людям, но люди не хотят знать, что мы существуем. Они хотят, чтобы мы работали, но при этом им нужно, чтобы мы отрицали сделанное. Они не хотят ответственности — только результатов.»

Теперь ложь привела его сюда, и Шеска опускает из портика складную лестницу. Рурк стоит внизу, как домовладелец, ожидающий, когда специалист закончит обработку дома от насекомых: руки уперты в бока, голова задрана, на лице требовательное выражение. Но что-то изменилось. Чуть-чуть мягче стал взгляд. За вопросом прячется страх. Все так неуловимо, что человек, плохо знающий Рурка, ничего не заметил бы, и это дает Шеске шанс. Еще Шеска понимает, что генерал отстранился. Как и многие другие за прошедшие годы, он хочет, чтобы все как-нибудь рассосалось. И хочет защитить Шеску.

И это желание — лучший шанс для Шески выбраться отсюда.

Самая большая удача может заключаться в мельчайшем изменении. Рурк слишком долго прожил в Вашингтоне. Приходится становиться мягче, когда занят только разговорами.

— Слышно было идеально, — говорит Шеска.

Лестница автоматически поднимается обратно в портик.

— Ну? — спрашивает Рурк.

— Никогда не слышал этих имен.

— Ни одного? И Фрэнка Грина?

— Если хочешь, чтобы мои люди помогли разыскать его, мы охотно подключимся.

Рурк подходит так близко, что их разделяет всего несколько дюймов. Он старается говорить жестко, но Шеска видит внутреннюю уязвимость.

— Я могу быть свидетелем защиты. Могу объяснить обстоятельства.

— Если ты считал, что материалы у меня, почему было не подождать, пока кто-нибудь не обыщет мой дом и не найдет их?

— Потому что они бы ничего не нашли, если бы ты не захотел. И потому что я обязан дать тебе возможность поговорить до нашествия варваров. Устраивайся в гостиной. Я сделаю кофе.

Это означает: «Еще раз обдумай, что говорить».

Но Шеске не надо ничего обдумывать заново. Рурк возвращается, неся две кружки с надписью «Вооруженные силы», в которые налит горячий, пахнущий орехами кофе. В кружку Шески отправятся три ложечки сахара. И чуть-чуть свежих сливок. Рурк знает Шеску, и никакого досье ему не требуется.

— Что случилось с Мичумом? — спрашивает Рурк, усаживаясь.

— Они с Чарли были… это самое. Ты видел рапорт. Они пошли в отель. И погибли при пожаре. Чарли курил и, наверное, уснул.

— Чарли был геем? Неправда.

Шеска пьет кофе, он абсолютно спокоен. Надо только выйти из этого дома — и он будет свободен. Пора перемешать шепотку правды со щепоткой лжи. Сначала ложь.

— Последние месяцы Чарли много экспериментировал.

Теперь правда.

— Он умирал от рака.

Рурк ставит кружку на стол. Шеска кивает.

— Проверь его медицинскую карту. Ему оставалось несколько недель. Наркотики могли убить боль, но она возвращалась. Поэтому он экспериментировал. Хотел все испытать. Съездил в казино в Атлантик-Сити. Попробовал кокаин. Я в это не лез. Мичум был одним из вариантов.

Когда-то — давным-давно — было время, когда он ни за что не смог бы обмануть Рурка.

— А что касается семьи Чарли, то я все устроил. Полностью оплаченные колледжи для детей. Двойная пенсия для жены. Я сделал все, что мог. Между нами говоря, я иногда сомневаюсь, был ли проклятый пожар случайностью. Настоящим гомиком был Мичум, а не Чарли. Может быть, Чарли почувствовал себя униженным. Может быть, у него начались боли. Не хочу знать. Самоубийство означает уменьшение льгот.

Их столько связывает. Но Шеска слышит, как тикают часы.

— Я не могу решить, говоришь ли ты мне правду или просто то, что я хочу услышать, — вздыхает Рурк. — Буду откровенен. Если материалы у тебя, оставь их мне. Я все им передам. И уходи. Иди куда хочешь. Отправляйся туда, куда у тебя заготовлены билеты. Они никогда не узнают, что ты был здесь.

«Нет, они сочтут тебя соучастником. Я не могу этого допустить».

Шеска произносит:

— Я тебе сказал. У меня нет никаких материалов.

Рурк поднимает руки.

— Еще я хотел сказать, что, если ты сохранил тот проект, я тебя не виню. И ты прав, что бежишь.

Рурк встает, и над его плечом Шеска видит сделанный цветным карандашом рисунок с вьетнамской рекой. Он узнает заросшую лесом излучину. Это недалеко от деревни, где когда-то, давным-давно, его отряд попал в засаду. Недалеко от тропинки, которая — со временем — привела его к Рурку.

А генерал говорит:

— Тридцать лет жизни ты отдал своей стране. В тебя стреляли. Ты потерял жену. Ты достаточно сделал для неблагодарных людей. Не твоя вина, если Вашингтон игнорирует твои предупреждения.

— Думаешь, так ты заставишь меня отдать тебе материалы, которых у меня нет?

За все эти годы Шеска ни разу не видел у Рурка таких эмоций, реальных или наигранных.

— Я хотел сказать тебе в глаза, что ты сдержал клятву, о которой рассказал мне на кладбище. И что через десять лет, когда наша страна лучше узнает, с какими угрозами сталкивается, люди, подобные тебе, станут героями. Я хотел, чтобы ты знал: ты никогда не подводил меня. Твоя страна в долгу перед тобой, а не наоборот. — Рурк остывает. — Но теперь я успокоился. У тебя нет этих материалов. Пусть и на несколько минут, но Воорт меня почти убедил.

— Ты́ успокоился? Представь, каково мне. Я сейчас же вернусь в Нью-Йорк и все улажу.

Рурк так и не коснулся своего кофе.

— Но помни. Если через тридцать минут после твоего ухода я найду в почтовом ящике дискету, подброшенную неизвестным, будет легко представить, будто мы нашли ее в Нью-Йорке.

— Генерал, ты просто так не сдаешься.

Разговор окончен. Они пожимают друг другу руки, словно скоро увидятся, хотя этого не будет. Шеска берет сумку, чувствуя устремленный на нее взгляд Рурка. Но Рурк не останавливает его. Шеска сам не знает, что это — верность или уловка, но собирается уходить.

Выйдя из дома, он проходит милю до машины.

«Рурк был прав. Я ничего им не должен».

Так далеко на юге листья в октябре только начинают желтеть. В Нью-Йорке они облетели несколько недель назад. Мелькает мысль, что все, что он видит, — эти пригороды, такие знакомые здешним жителям, — для него чужие. Большую часть жизни он провел в местах, где листья не меняют цвета. И в местах, где листьев нет вообще.

«Воорт разрушил все. А теперь он заваливает поиски Фрэнка Грина».

В машине Шеска меняет внешность. Кудрявый парик, карие контактные линзы. Превозмогая боль, натягивает локтевую шину. В результате инъекции кортизона в левую сторону лица раздуваются щеки и все лицо кажется как-то тяжелее. Солнцезащитные очки беглецам не рекомендуются. Когда полиция кого-то ищет, солнцезащитные очки только привлекают внимание.

Шеска едет на запад по шоссе 66, убивая время, потом сворачивает на дорогу к аэропорту имени Даллеса и выходит на долгосрочной парковке столичного аэропорта.

«Да, оставлю машину на долгий срок. Будет стоять, пока ее не отбуксируют».

По расписанию рейс 44 авиакомпании «Экваториана» вылетает в одиннадцать тридцать ночи. Шесть часов полета. Самолет «Макдоннелл-Дуглас-11» унесет пассажиров на юг над восточным побережьем и Мексиканским заливом и дальше — на запад Южной Америки, в Гуаякиль, эквадорский город на экваторе. И наконец завтра, в шесть утра, он приземлится в ее городе в Андах, достигнет места ее вечного покоя и своего будущего.

Шеска, или скорее, как обозначено в новом паспорте, мистер Винсент Пейн, показывает билет и говорит клерку, что у него с собой только ручная кладь. Винсент Пейн проходит через металлоискатель — пистолет остался в машине. Пьет фруктовые соки и крепкие напитки в новом зале для пассажиров первого класса. В «Нью-Йорк таймс» нет ничего ни о Фрэнке Грине, ни об угрозе взрыва. В «Дейли ньюс» — тоже ничего. В пятичасовых новостях — тоже.

Через некоторое время зал заполняется пассажирами. За большими стеклянным окнами появляются звезды; они горят ярко, но кажутся меньше, чем огни прибывающих самолетов.

В десять, когда по системе двусторонней связи объявляют, что сегодня рейс отправится вовремя, Винсент Пейн хмуро смотрит на заметку на восьмой странице вечерней «Нью-Йорк пост».

— И вообще, кого я обманываю? — бормочет он себе под нос.

Берет сумку, встает и выходит из зала.

Машина стоит там, где была оставлена, и полчаса спустя она снова на шоссе 95 — направляется на север. На этот раз едет без помех, словно сама судьба одобряет его решение. К часу ночи Шеска достигает туннеля Холланд. Через двадцать минут он останавливается на углу Пятой и Шестьдесят первой улиц, на месте, где стоянка разрешена до восьми.

Шеска снимает грим. Для того, что он планирует сделать дальше, нужна нормальная внешность.

Ночной портье в доме Джилл Таун, вежливый, массивный испанец с тонкими усиками, сразу же берется за телефон, когда Шеска объясняет, что пришел по срочному полицейскому делу.

— Пожалуйста, позвоните детективу Конраду Воорту в пентхаусе мисс Таун. Скажите ему, что полковник Шеска оставил для него этот конверт.

Шеска выходит, пока портье набирает номер. Быстро возвращается к машине и через десять минут останавливается возле телефона-автомата на углу Второй авеню и Тридцать седьмой улицы.

Джилл Таун отвечает сразу же. Шеска просит позвать детектива.

— Где вы? — спрашивает Воорт.

— Хочу сразу прояснить один момент, — говорит Шеска. — Всю информацию на этой дискете я собирал сам. Никто не помогал. Никто не знал, что я фотографирую. Я сам ставил жучки. И я отвечаю за все. Поймайте этого типа раньше, чем он взорвет людей.

— Расскажите мне о Мичуме.

— Он погиб при пожаре. Вы тратите время.

— А несчастные случаи?

— Какие несчастные случаи?

— Давайте встретимся. Я приду один.

Шеска сухо смеется. Мимо проезжает полицейская машина, и сидящие в ней даже не смотрят в его направлении.

— Бывали когда-нибудь в левенуэртской тюрьме, Воорт? То, в чем я только что признался, может отправить меня туда на многие годы.

— А Джилл? — спрашивает Воорт, с трудом подавляя гнев. Вероятно, детектив спрашивает, будет ли она в безопасности.

Придется что-то ему отдать.

— Разве она не решила прекратить сомнительную работу? Тогда все счастливы.

— Откуда вы знаете, что она решила?

— Вы мне сказали. И, если бы не я, вы абсолютно ничего не знали бы о Грине. А теперь слушайте, — говорит Шеска. — Вы ошибаетесь. Он не собирается взрывать ни Полис-плаза, ни участок.

Пауза.

— Но рисунки…

Шеска прерывает детектива, желая завершить разговор и уйти от этого телефона. Он усиливает нажим, используя властный «полковничий» голос:

— Подумайте. Грин забрал из Массачусетса все, что ему нужно. Ему были нужны фургон, динамит, удобрения. Не думаете же вы, что ему не нужны рисунки объектов?

Воорт дышит медленнее и глубже.

— Разве не было бы логично, — продолжает Шеска, — оставить рисунки, которые не нужны, и взять нужные? Другого места?

И чертов коп еще спорит!

— Может быть, у него есть еще рисунки Полис-плаза, один, — говорит Воорт, привыкший играть на другом поле. Городской коп, спец по сексуальным преступлениям, местный парень, не представляющий общей картины, нуждающийся в помощи человека, которого хочет арестовать, и даже не понимающий, что они должны быть союзниками. — Вы хоть представляете себе, сколько людей оказались в тюрьме из-за отсутствия логики? — спрашивает Воорт. — На месте преступления оставляли ручки из отеля. Оставляли телефонные счета, кредитные карточки, отпечатки пальцев. Логично?

— Вы злитесь на меня и поэтому не думаете. Вы действительно готовы рискнуть жизнью ваших друзей только потому, что не хотите, чтобы я оказался прав? Не хотите верить мне — поверьте заключениям Мичума. Воспользуйтесь дискетой. Воорт, поставьте себя на место Фрэнка Грина. Вы умны. Ненавидите полицию. Хотите убить как можно больше людей — в том числе и начальников — в доступном месте. Вы знаете, что никогда не сможете провести фургон через барьеры. Вы не самоубийца. И хотите выбраться. Так что думайте, Воорт. Если верить досье, у вас светлая голова. Думайте о месте, куда полицейские обычно не ходят, где нет защитных приготовлений, месте, о котором писали в газетах и где, как знает половина города, в определенный час — и довольно скоро — Фрэнк Грин может найти сотни ничего не подозревающих полицейских.

Шеска почти слышит, как детектив выдыхает:

— О Боже.

Воорт понимает, куда ведет Шеска, и, пусть не желая соглашаться, оценивает трагические возможности.

— Бог его не остановит. Только вы.

— Вы хотите, чтобы я игнорировал единственную имеющуюся у нас улику?

— Дискета тоже улика, а жизнь иногда — одна большая гипотеза. В Нормандии Гитлер сделал неправильный выбор и проиграл войну. До свидания, Воорт. Вы сами создали себе проблему. Все эти копы, ваши друзья и родственники, зависят от вас. Я мог бы остановить Грина, но вы за мной погнались. Так что ответственность теперь на вас. Меня тут нет. Я далеко отсюда. Вы больше меня не услышите. Пусть вам помогают друзья.

Но коп по-прежнему нападает.

— Уезжаете? — В голосе звучит неистовая ненависть. — Что ж, мне плевать куда. Вы убили этих людей. Я развешаю ваши портреты на почтах. Организую передачу о вашем проекте по телевидению.

Разумеется, Шеска знает, что в Вашингтоне Воорт подписал договор о неразглашении, но очевидно, что копа не остановит клочок бумаги. Воорт устроит «утечку» так, чтобы казалось, будто она исходит не от него.

— Я вас всех посажу, — обещает Воорт.

Шеска чувствует в копе яростное ожесточение вместо признательности. Воорт распространит портрет и описание Шески — и синтезированные компьютером варианты — по всей стране. Ему это по силам. Любая телевизионная сеть ухватится за такую историю.

— Знаете, каково иметь возможность остановить человека вроде Грина, предотвратить нечто ужасное — и потерпеть неудачу? — шипит Шеска. — Вы никогда не забудете. Вы никогда себя не простите. Вам до самой смерти будут сниться крики жертв. И кстати говоря, — он заставляет себя вернуться к актуальной проблеме, то есть Фрэнку Грину, — на случай если мы что-то упустили, проверьте в сегодняшней «Пост». Страница восемь, колонка два.

— Вы просто гадаете, — огрызается Воорт, но Шеска вешает трубку.

Невероятно. После того как Шеска пошел на такой риск, неужели коп действительно отмахнется от предложенной помощи из-за личной вендетты? Шеска рисковал жизнью, отдавая материалы в руки Воорта, и теперь в такой ярости, что на мгновение лишается зрения.

Шеска прислоняется к будке, чтобы удержаться на ногах.

Невидимый город. Невидимый Шеска.

Он обращается к детективу, словно повешенная трубка еще может передавать голоса:

— Воспользуйся тем, что я тебе дал. А потом я приду за тобой. Когда бушуют эмоции, может случиться всякое. Например, несчастный случай.

Глава 20

Воорт неподвижно сидит на краю складного дивана, уставившись на черную компьютерную дискету. В комнате тихо. Опираясь на подушку, Джилл обеими руками массирует ему плечи. Возле дивана горит маленькая настольная лампа, и металлическая часть дискеты бросает на ближайшую стену продолговатый блик.

Он по-прежнему одет так, как спускался за дискетой Шески: брюки без ремня, футболка, туфли на босу ногу.

— Будешь читать? — спрашивает она.

Дискета тяжелее, чем должна быть, но Воорт говорит себе, что ему это только кажется. Еще ему кажется, будто поверхность излучает жар, словно дискета вобрала не только факты о людях, но и их страсти и страхи — и кровь, гонимую сквозь сердце.

Он слышит слова отца, произнесенные много лет назад, когда ему было девять: «Когда ты станешь полицейским, то в один прекрасный день почувствуешь искушение самому нарушить закон, чтобы избавиться от преступника. Ты скажешь себе, что это ради большего добра. Скажешь себе, что другого пути нет и что так ты спасешь людей. Но если сделать это один раз, во второй будет легче. А потом будет и третий».

Воорт оборачивается и смотрит в глаза женщины, которую такая же дискета поместила в список жертв. Если он не использует эту информацию, может погибнуть еще больше людей.

— Джилл, у тебя есть компьютер?

Он чувствует себя грязным. Она достает маленький ноутбук «Тошиба», ставит на кухонный стол и нажимает кнопку. Еще есть время передумать. Но пальцы Воорта, кажется, двигаются сами по себе, вставляя дискету в дисковод.

— Я тоже хочу посмотреть. — Джилл устраивается рядом. Ее лицо горит предвкушением, и у Воорта мелькает мысль, не выглядит ли он так же.

— Нет. Сядь там. — Воорт чувствует себя лицемером, защищая личную жизнь Фрэнка Грина.

— Конрад, меня это тоже касается.

— Обещаю, если здесь будет что-то о тебе, сможешь посмотреть.

На этот раз она не спорит, и Воорт благодарен хотя бы за это.

На дискете оказывается всего одно досье, озаглавленное «Грин, Фрэнк». Воорт смотрит на фотографии и подзаголовки: «График», «История», «Привычки», «Планы».

В памяти звучит голос отца: «Сложнее всего выбирать между добром и добром, дружок».

— Ну? — спрашивает с дивана умирающая от любопытства Джилл.

Воорт нажимает «Планы» и начинает читать.

Он ничего не говорит ей о прочитанном. Но через некоторое время чуть слышно шепчет:

— О Господи.

Глава 21

И вот настает день. Дата с рисунков Фрэнка Грина.

Часы в комнате для брифингов бьют шесть утра. Солнце еще не взошло, но более сотни копов, агентов ФБР и экспертов из антитеррористического отдела подаются вперед, не сводя взглядов с Воорта.

— Фрэнк Аллан Грин, — говорит Воорт с кафедры, — родился в Бейсайде в семье, принадлежащей к среднему классу. В школе ни в какие клубы не вступал. Ни братьев, ни сестер не имел. Отец работал продавцом в универмаге «Мейси». Мать — медсестрой.

Шеска был так чертовски уверен, что сегодня ничего не произойдет, думает Воорт.

Два экрана по бокам от Воорта демонстрируют фотографии, документы и письма, добытые Шеской и записанные на дискету.

— Школу закончил без проблем. Часто менял работу.

Грин, прежде бывший для управления невидимкой, обретает тело, лицо, голос, историю. Шеска — через Воорта — обеспечивает полицию материалами на случай, если с Грином придется говорить. Никогда не знаешь, какой подход может успокоить человека.

— Грин работал на ксероксе в юридической фирме, был мальчиком на побегушках в телекомпании, охранником на Девятнадцатой улице. С семи вечера до двух часов ночи. Минимальная зарплата. Никаких льгот. В любую погоду. Патрулировал квартал.

На экранах Грин, в синей форме, обнимает золотистого ретривера возле припаркованной машины. Прижимается щекой к голове собаки. Кто держит поводок, на снимке не видно.

— Фюрер любил животных, — ворчит из первого ряда Микки.

Очень качественный снимок. Грину на вид около тридцати, бледный, лицо рябоватое после юношеских прыщей, если верить украденной Шеской медицинской карте. Кудрявые черные волосы на макушке редеют. Длинные баки, тонкий нос, круглые уши. На этой фотографии в отличие от сделанного полицией Массачусетса наброска он носит очки в тонкой оправе, формой и размером напоминающие яйца дрозда.

Мэр, в пять часов утра узнавший, как Воорт получил эту информацию, сказал:

— Используйте все, что есть. Мне плевать, откуда это взялось. Остановите его. А об Американском союзе защиты гражданских свобод побеспокоитесь потом. Всем руководить будет Джек Лопес из антитеррористического отдела.

— Фрэнк Грин был хорошим охранником. В том квартале его до сих пор вспоминают. Вежливый. Помогал носить тяжелые сумки. Гонял наркоманов с улицы. Звонил в полицию, если видел что-то подозрительное.

Теперь переход к самой мерзкой части. Воорт готов был провалиться сквозь землю, читая об этом в досье Шески.

— Потом подал заявление в Полицейскую академию и получил отказ.

Зал оглашает дружный стон.

— Он хотел быть копом.

Сколько раз стрелки, бомбисты, телефонные террористы оказывались обиженными служащими.

— Мне в голову не приходило просматривать заявления в академию. Я проверял только регистрацию арестов, жалобы на жестокость.

Воорт, перебарывая тошноту, рассказывает слушателям о проваленном психологическом тестировании и отказе, из-за которого бывший охранник возненавидел отвергшее его управление.

С полуночи, еще до того как Шеска появился у дома Джилл Таун, Джек Лопес приказал тщательно патрулировать районы мэрии и участка, изображенного на рисунке Грина. Полицейские в штатском расхаживали по площади и соседним кварталам, ожидая открытия сотен магазинов и ресторанов, а также наплыва покупателей, туристов и работающих по субботам жителей окраин. С точки зрения Грина, для взрыва суббота ничем не хуже рабочего дня. Все знают, что комиссар любит работать в выходные дни и требует того же и от других начальников управлений.

Все копы на улицах получили описание фургона Грина, фотографии разыскиваемого и спрогнозированные компьютером варианты его внешности: Грин в других очках, без очков, в солнцезащитных очках, с другими волосами.

Люди из групп наблюдения ФБР расставлены у окон первых этажей. На крышах засели снайперы. Вертолеты патрулируют за въездом и выездом с федеральной магистрали и Бруклинского моста.

Воорт говорит:

— Возможно, фургон перекрашен. Как видно на снимке, справа задний бампер помят во время аварии. На левом переднем стекле наклеен знак «Гринписа», еще один — Всемирного фонда дикой природы — на заднем стекле, справа внизу.

Шеска сказал: «Если ошибетесь, вы никогда себе не простите».

Мысленно Воорт отвечает полковнику: «Ошибкой было бы не готовиться уже сейчас. В материалах нет никаких доказательств, что Грин не проявится. В сущности, увидев твои треклятые улики, я бы сказал, что он вполне может объявиться».

— Даже если краска новая, он вряд ли починил бампер. Черт побери, он же собирается взорвать фургон. Поэтому обращайте внимание на нужную модель, пусть и другого цвета. Проверяйте бамперы. Смотрите на наклейки.

Шеска сказал: «Я мог бы остановить Грина, но вы за мной погнались».

Мысленно Воорт отвечает: «Если бы не ты, Мичум был бы жив». Он обращается к слушателям:

— Сейчас вы услышите запись звонка Фрэнка Грина на ток-шоу в Массачусетсе. Запомните голос.

Раздается низкий, злой голос:

— Джон Локк сказал: «Тот, кто пожелал бы отнять мою свободу, отнял бы у меня и все остальное. И вследствие этого для меня законно убить его». Я говорю о бесчеловечной полиции Нью-Йорка.

Воорт говорит:

— Слышите «р»? Он картавит. Следующий звонок сделан торговцу оружием.

«Вот, что мне хотелось бы знать, Мичум: давал ли ты Шеске имена других людей, кроме тех, о которых мне рассказал? Они тоже в опасности».

Звучит запись:

— Собираетесь в октябре в Нью-Йорк? Держитесь подальше от Полис-плаза, один! Я слыхал, там будет большой тарарам!

По залу проходит движение. Каждый думает: «Я сейчас в Полис-плаза, один».

— Слайд, пожалуйста. Перед вами образец его почерка. Это письмо, которое Грин послал президенту. Видите длинную петельку на «р»? Возможно, вы решите, что нашли его, но он выглядит по-другому. Посмотрите на список покупок, письмо — на что-нибудь, написанное его рукой.

Микки передает по залу пузырек лосьона после бритья «Олд спайс», чтобы все узнали, какие запахи предпочитает Грин.

— Вопросы?

Поднимается несколько рук. Один детектив спрашивает:

— Как долго мы будем сохранять этот уровень готовности, если он не появится?

— Вам сообщат.

Вопрос агента ФБР:

— Раз о нем столько информации, почему его не арестовали раньше?

— Информация получена недавно.

Еще один вопрос:

— Разве не противозаконно писать президенту такие письма?

— Грин не угрожал ему лично.

Потом все расходятся, а к Воорту подходит Микки. В руках у него вчерашняя «Пост», открытая на восьмой полосе — на заметке о банкете в честь ухода на пенсию Хью Аддоницио.

— Так, значит, Шеска уверен, что мишень там?

— Черт побери, мишенью может оказаться любой участок в городе, и везде сейчас усилена охрана. Микки, Шеска — не Господь Бог. Для него гадает компьютер. Но нам следовало проверить заявления в академию.

— Никто даже не подумал бы об этом. Шеска узнал только потому, что нарушил все хреновы законы, чтобы получить информацию. Надо было тебе пустить по рукам еще и его портреты.

— У нас хлопот полон рот из-за Грина. О Шеске побеспокоюсь я.

— Ну, в военном планировании ты, с моей точки зрения, ему не уступаешь.

— Придется превзойти.

«Потому что он здесь. Я чувствую».

Они направляются к выходу, чтобы еще раз проверить все.

К полудню Фрэнк Грин не объявился.

И к трем, когда люди отправились за покупками.

И к девяти, когда немногочисленные в этом районе бары и джаз-клубы наполнились до отказа. Но в окрестностях мэрии относительно тихо.

В одиннадцать Воорт начинает отсчитывать время до полуночи, топая ногами, чтобы не замерзнуть. Через пятьдесят минут день, указанный на рисунках Фрэнка Грина, закончится. «И окажется, что Шеска был прав». Все тихо, кроме рации. Детективы и патрульные постоянно на связи. Люди раздражены.

Наверху, на «капитанском мостике», ждут комиссар, Джек Лопес, Аддоницио, начальники взрывотехнического и антитеррористического отделов и шишки из ФБР.

Все сидят в четырех стенах.

«Они там готовы переубивать друг друга. Не привыкли чувствовать себя уязвимыми на месте работы».

Для октября очень холодно. Облака с острыми как бритва краями скользят над городом, мимо заледеневшей луны. Свет в пустых кабинетах горит с неистовой яркостью, усиленной холодом. Со стороны Ист-Ривер доносится стрекот полицейского вертолета над федеральной магистралью.

Микки ушел за кофе. Джилл дома.

Воорт ходит по площади. День был заполнен ложными тревогами и сотнями голубых фургонов, замеченных неподалеку от мэрии. Каждый раз накатывала волна адреналина. И каждый раз оказывалось, что никакой опасности нет. И каждый раз степень настороженности падала еще на одно деление, а степень усталости возрастала.

«Если он придет, мне лучше быть на площади».

Воорт патрулирует, как когда-то в молодости, внимательно присматриваясь и прислушиваясь к любым изменениям. Спускается по широким бетонным ступеням позади здания, проходит между барьерами от бомб, установленными на тротуарах, и другими барьерами, защищающими погрузочные платформы на северной стороне.

Он проверяет будку охранника возле эстакады на подземную парковку, где сидят патрульные, которые управляют стальным барьером, перекрывающим въезд. Чтобы пробиться, нападающему понадобился бы грузовик или скорость большая, чем возможно развить после крутого поворота на эстакаду.

Все тихо.

Но, вернувшись на площадь, Воорт ощущает странный зуд между лопатками.

Кто-то на него смотрит?

Он поворачивается и вглядывается в игру света и тени. Ощущение не пропадает.

Потом его отвлекает голос с другой стороны:

— Похоже, Мичум добился, чтобы было по-его.

Микки — темный приближающийся силуэт — держит два пластиковых стаканчика. Плечи кажутся необычно широкими под югославским пальто из верблюжьей шерсти. На руках перчатки из натуральной кожи, стальные набойки туфель стучат по бетону. Уши ярко-красные.

— Для наружной работы тоже надо одеваться хорошо, — всегда говорит он. — Нет закона, по которому ты обязан выглядеть, как черт знает что.

По крайней мере днем они вздремнули прямо в кабинете. Воорт берет кофе.

— А если по-его сработает, он спасет массу людей, — замечает Микки.

— В свое время он многого достиг.

Воорт снимает пластиковую крышечку, когда Микки мрачно добавляет:

— Но Фрэнки может выбрать сотни других мишеней.

«Фрэнки», — думает Воорт.

Микки дал Грину прозвище, как эстрадному певцу или гангстеру. Кличку, которая делает его обыкновенным, помехой, подонком. Не угрозой.

Фрэнки Авалон. Фрэнки Грин.

Одиннадцать семнадцать.

И снова зуд в спине. Но вокруг никого.

Микки говорит:

— Во всяком случае, Шеска, наверное, уже в Коста-Рике и называет себя Джо Смит.

— Он еще в городе.

— Здесь ему нечего ловить.

Воорт качает головой.

— Ты бы слышал его, Микки. «Вы никогда не забудете, — сказал он. — Вас всю жизнь будут мучить кошмары». Он выполняет миссию. Не думаю, что он может остановиться.

— Кон, на него охотятся даже свои.

— Помнишь израильтянина в том году?

— Дипломата, которого мы отправили домой? Какое отношение он имеет к Шеске?

— Его звали Ицик Хейфиц. — Воорт вспоминает того человека — красивого, умного, богатого, высокомерного. Атташе при ООН, степень доктора философии в Колумбийском университете, квартира на Пятой авеню, жена, в свое время участвовавшая в конкурсе «Мисс Вселенная», и родственные связи с одним из самых знаменитых израильских генералов. Три официантки из Мидтауна опознали в нем человека, который изводил их по телефону на работе и дома.

— Помню ли? — повторяет Микки, дуя на кофе. — Мы предупредили его, и в ту же ночь он звонит в дверь одной из официанток, насилует ее и спокойно уходит домой, считая, что она никому не расскажет.

— Он рассказал мне одну притчу, пока мы ждали самолета. Якобы она родом с Ближнего Востока. О скорпионе и лягушке.

— Вот псих. Смотрел чемпионат мира по телевизору, когда мы пришли.

— Скорпион хочет переплыть реку, но плавать не умеет и потому просит лягушку перевезти его. Лягушка говорит: «Ты рехнулся? Если я посажу тебя на спину, ты ужалишь меня и я умру». Скорпион отвечает: «Какая глупость. Если я тебя ужалю, мы оба погибнем». Так что лягушка согласилась. А когда они были на середине реки, скорпион ужалил лягушку. Они тонут. А скорпион говорит: «Я не виноват. Это моя натура».

К ним приближается стройная женщина. У Воорта перехватывает дыхание.

— Джилл?

Голова гудит.

«Так вот кто смотрел с другой стороны площади!»

Она оделась в черное, вероятно, поэтому ее трудно было разглядеть: короткая куртка из мягкой кожи, джинсы от Кальвина Кляйна, черные перчатки, черные сапоги, а между лацканами куртки виднеется черный кашемировый свитер с высоким воротом. При искусственном освещении даже волосы кажутся менее золотистыми. В присутствии Микки она теряется, не зная, можно ли поцеловать Воорта.

Воорт не рассказывал об угрозе взрыва никому за пределами узкого круга посвященных. Ему в голову не приходило, что опасность может грозить и ей.

— Я снова свободна! — Она чуть ли не поет. — Могу идти, куда хочу. Удивлен, что я пришла?

— Это твоя натура, — ворчит Микки.

— Меня уже тошнило от квартиры, а обычно я ее люблю!

Стараясь не выдавать озабоченности, Воорт спрашивает:

— Но почему ты здесь?

— Праздную! Сегодня суббота! Я позвонила, чтобы пригласить тебя выпить, но мне сказали, что ты работаешь, поэтому я рискнула и спустилась вниз. — Улыбка становится шире, словно она поймала их на безделье. — Значит, работаешь? Так вот как работают копы.

— Скоро увидимся, Кон, — говорит Микки и вежливо кивает Джилл.

Могучая фигура уходит к муниципальному зданию. Его уход — предупреждение Воорту побыстрее заканчивать.

— Он, конечно, скрывает свои чувства, — говорит Джилл.

— Н-да, он носит маску.

Воорт ощущает возбуждение Джилл из-за вновь обретенной возможности просто ходить по улицам.

— Я была везде! — радуется она. — Виллидж. Сохо. Я была в тюрьме, а теперь свободна. Ну так как? Выпьем?

— После того как закончу, если ты к тому времени не заснешь.

— Я могу не спать столько же, сколько и вы, мистер, — говорит она с уверенностью женщины, которая знает, что всегда будет пользоваться успехом у мужчин. — И не отказалась бы от кофе по-ирландски. — Джилл сладостно содрогается. — Обожаю взбитые сливки.

Одиннадцать тридцать восемь.

Воорт резко оборачивается, встревоженный ревом двигателя со стороны мэрии. Но это просто один из трех патрульных каров объезжает заграждения по внешнему периметру.

Когда он снова поворачивается к Джилл, она хмурится.

— Что-то случилось?

— Нет.

Она понятия не имеет, что его присутствие здесь как-то связано с дискетой, полученной вчера ночью. Взяв Джилл за руку, Воорт мягко разворачивает ее от глаза бури — Полис-плаза, один. Они идут на другую сторону площади. Это самый короткий путь к безопасности.

— Я освобожусь около половины первого, — говорит Воорт. — Решай, где встречаемся.

В пятидесяти ярдах от здания, за барьером из мусорных контейнеров, проносятся по Сентер-стрит машины. Но вот пара фар сворачивает с дороги в их сторону. Огни становятся выше, а значит, машина забралась на тротуар.

Это разрешено только полицейским машинам.

— Как насчет «Вероники» на Гринич-стрит? — предлагает Джилл. — Хозяйка — моя приятельница. Я могу послушать рассказ о ее личной жизни, пока буду ждать тебя.

— Отлично. — Воорт пытается разглядеть машину. Явно не трехколесный кар.

Фары бросают конусы слепящего света на площадь.

— У них замечательные овощные клецки, — говорит Джилл.

«Это фургон».

Джилл добавляет:

— А еще у них прекрасный кофе по-ирландски.

— Значит, там, — быстро говорит Воорт. Водительская дверца открывается. — Джилл, будь добра, иди. Сейчас же. Встретимся в «Веронике».

— Что-то случилось, да?

«Меня должны были предупредить по рации о появлении фургона».

— Иди, — резко говорит Воорт.

Джил возмущена его тоном. На лице написано: «Никто не смеет указывать мне, что делать». Но времени на спор нет.

— Ну же!

Мгновение ему кажется, что Джилл начнет спорить, но она просто отворачивается. Стук каблучков затихает, а Воорт, сосредоточившись, направляется к фургону. Вытаскивает рацию.

— У меня фургон на площади, со стороны Сентер-стрит. Забрался на тротуар.

Помехи.

Рация сломалась?

Ослепленный кругами света, он стучит по рации. На командном пункте можно было бы отслеживать всю связь. Но здесь, на площади, он ограничен одной частотой: разговор либо с подчиненными, либо с начальством. Оперативники связываются с руководством, руководство координирует их действия. По словам Джека Лопеса, они похожи на армию, предотвращающую нападение.

«Он видит, что я иду. К черту рацию. Доставай пистолет».

Дверца фургона хлопает, закрываясь, и машина срывается с места.

Воорт пускается бегом.

Раздается визг покрышек. Воорту остается еще двадцать ярдов, когда фургон ускоряет ход, направляясь на север. Добежав до Сентер-стрит, Воорт успевает заметить, что фургон сворачивает налево, на Рид. Темного цвета, но слишком далеко, чтобы разобрать оттенок или номерной знак. Рация Воорта наконец оживает. Он быстро отчитывается: фургон пытался попасть на площадь, теперь направляется на запад.

«Но Грин знает, что на площадь въехать нельзя. Так как же это может быть он?»

Со всех сторон к нему бегут детективы и агенты.

А за спиной раздается голос Джилл:

— Кто был в том фургоне?

Кровь отливает от лица Воорта. Он приходит в ужас оттого, что она пошла за ним. Как она посмела ослушаться?!

При виде Джилл, стоящей там, где она погибла бы, если бы фургон взорвался, где она все еще может погибнуть, если фургон перевернется, Воорта охватывает сильнейшее волнение. Все нити разочарования переплетаются. Смерть Мичума. Насмешки и исчезновение Шески.

«Из-за близости со мной она снова в опасности».

— Я же велел тебе уходить!

В это мгновение Воорту кажется, что ему никогда не остановить Фрэнка Грина. Даже все собравшиеся на площади полицейские — довольно внушительное воинство — кажутся слабыми и неумелыми: что-то кричат в рации, такие же беспомощные, как стада туристов, пытающихся, уткнувшись в карту, отыскать дорогу в незнакомом месте.

— Ты что, смерти ищешь? — накидывается Воорт на Джилл. — Раздвинутые шторы. А теперь не смогла просто уйти. Я же сказал тебе уходить!

Теперь и от ее лица отливает кровь, морозное дыхание становится прерывистым. Но тут Джилл осознает, что их окружают только полицейские, и гнев сменяется удивлением.

— Я… я думала, это просто оттого, что тут Микки.

При виде ее растерянности Воорт вспоминает слова, услышанные год назад на лекции о терроризме: «Террорист восстанавливает вас против тех, кого вы любите. Ему надо запугать вас. Запугать настолько, чтобы вы перевернули жизнь вверх дном».

Он заставляет себя успокоиться и слышит мягкий голос Джилл:

— Ты боялся, что я могу пострадать.

И все же от нее надо избавиться. На этот раз Воорт все делает правильно. Отводит ее в сторону, чтобы их никто не услышал. Надо убедить ее уйти, используя чувства, а не факты, искренность, а не информацию.

— Встретимся в половине первого. В «Веронике».

— Ты ведь не хотел кричать на меня, правда?

— Дело совсем не в тебе. Давай договоримся: ты сейчас уйдешь, а я не буду врываться к тебе во время операции с вопросом, как идут дела.

— Я не оперирую больных, — фыркает Джилл. — Применяю антибиотики. Но я подумаю, что ты должен будешь сделать.

Эта идея долга, который еще надо заплатить, похоже, нравится ей. Есть в этом какое-то кокетство.

Джилл целует его в щеку. Губы пересохли от холода, и она дрожит, несмотря на браваду.

— У тебя сильные руки, — говорит она, потирая плечо.

Уходит. Воорт, на этот раз наблюдающий за одинокой фигуркой вместо того, чтобы принять ее уход на веру, чувствует в душе трепет, похожий на любовь. Красавица, покидающая возлюбленного, может выглядеть грозной, трогательной или недостижимо прекрасной и далекой. Она может сделать так, что краткое прощание покажется долгим. Но Джилл выглядит уязвимой, несмотря на крутой черный прикид; одинокая женщина, растворяющаяся в узких каньонах улиц. Желанная добыча для хищников. Кровь среди камней.

Воорт замечает одинокую фигуру в окне административного здания — залитый светом силуэт. Человек у окна смотрит на идущую внизу Джилл.

«Это кто-то из наших детективов?»

Воорт просит патрульную машину проехать по Дуэйн-стрит, где должна идти Джилл. До «Вероники» десять минут пешком в сторону Гудзона.

Выясняется, что человек в окне — из ФБР.

Через десять минут появляется информация: в фургоне оказался подвыпивший турист из штата Мэн. На тротуар он залез, чтобы полюбоваться ярко освещенным муниципальным зданием.

— Дома мы паркуемся на газонах. Я решил, что не стрясется ничего страшного, если заехать на площадь. А потом ко мне кинулся какой-то тип с пистолетом, — рассказывает он остановившим его полицейским.

В одиннадцать пятьдесят Воорт находится на командном пункте, когда рации взрываются шквалом сообщений. Еще один фургон был замечен возле Хьюстон-стрит; двигается на юг.

Но после примерно двухсот таких обнаружений с момента начала наблюдения подобные сообщения уже не вызывают тревоги — только умеренный интерес, с которым присутствующие слушают доклады копов, приказывающих фургону остановиться на перекрестке Принс-стрит и Бродвея, и второй команды, остановившейся в пятидесяти футах от фургона.

— Полицейские у окон. Качают головами. Это не он.

В одиннадцать пятьдесят пять с вертолета докладывают о фургоне, двигающемся на юг по федеральной магистрали со стороны въезда на Хьюстон-стрит по направлению к мэрии. Еще один фургон едет по федеральной магистрали на север, им навстречу.

Оба фургона едут по мосту в Бруклин.

К этому времени командный пункт завален мусором: бутылками из-под «коки» на столе, коробками из-под пиццы в мусорных корзинах, контейнером с блюдами китайской кухни возле компьютеров, обертками шоколадных батончиков возле микрофонов. Пахнет духами, одеколоном и потной одеждой.

— Был такой коп по фамилии Мерфи, — говорит Аддоницио. Последний час он не встает со складного стального стула. — Если Мерфи приказывали искать красный «фольксваген», он в тот день видел только красные «фольксвагены». Если ему говорили про зеленый «студебекер», пурпурный «метрополитен» или двухцветный «шевроле» с каким-нибудь зеленым чудовищем за рулем, ему именно они и попадались. Знаете, чем этот Мерфи прославился? В честь него назвали закон Мерфи.

Одиннадцать пятьдесят девять.

— Ну, сегодня он определенно не появится, — предсказывает детектив по фамилии Пэрди, бойкая брюнетка из Стейтен-Айленда, всю ночь расчесывавшая шелковистые волосы.

— Может, он уехал в Гонолулу, — хмыкает Микки. — Я бы и сам не прочь.

— Ну что же, мальчики и девочки, полночь. Похоже, полковник Шеска был прав насчет…

И тут оживает рация. Голос агента ФБР с мягким алабамским выговором:

— У меня голубой фургон «форд» с красно-белым… массачусетский номер… выезжает на Манхэттен из туннеля Бруклин-Бэттери.

Воорт вспоминает агента, которого запомнил по вопросам на вчерашнем инструктаже: высокую большеглазую брюнетку, выпускницу Йельского университета, заявившуюся на совещание с ракеткой для сквоша и портфелем. Ее наблюдательный пункт в шестиэтажном здании юридической фирмы на Гринвич-стрит, откуда открывается великолепный вид на вестсайдское шоссе.

Она спокойна, как пилот истребителя «фантом», наблюдающий за приближением вражеских МиГов.

— Вижу погнутый задний бампер. Наклейки на бампере есть, но разобрать их не могу. Он поддает газу! Поворачивает на восток, на Парк…

Детектив Пэрди откладывает расческу.

— К нам.

Джек Лопес делает два шага к радисту, хмурится. Воорт и Микки бегут к двери.

Нет никакого резона оставаться здесь. На часах полночь, и если это тот фургон, рисунок Фрэнка Грина лишь так может обрести смысл.

За спиной они слышат крики из рации:

— Он проскакивает красный! Увеличивает скорость.

Они перепрыгивают через две ступеньки, из раций доносится треск, куртки остались на командном пункте. Если фургон будет так и дальше мчаться, он окажется на площади раньше их.

На Парк-стрит фургон не останавливается по приказу преследующей полицейской машины.

— Так Шеска сказал, что Грин не появится до завтра, да? — выдыхает Микки.

Воорт представляет себе, как кризисные команды лезут в «сломанные» грузовики за оружием, целятся с крыш, не стреляя пока на случай, если водитель окажется невезучим лихачом или пьяницей — просто человеком, оказавшимся в неподходящем месте в неподходящее время, нарушившим неподходящие законы.

На командном пункте рации будут стрекотать, как автоматы.

— Водитель в машине один! Белый мужчина.

Воорт вынимает пистолет. В лицо бьет ветер.

Завывают сирены.

Запыхавшийся Микки хрипит:

— Тебе не кажется странным бежать к бомбе?

Впереди копы и агенты выстроились в стрелковую цепь под аркой муниципального здания. Воорт присоединяется к ним в том месте, где они прячутся за полицейскими машинами, приготовившись к атаке.

— Вот он!

А фургон, когда Воорт видит его за квартал, взлетает в воздух, попав на ухаб. С грохотом обрушивается на дорогу. Потом, словно при оптической иллюзии, кажется, заваливается вперед, выправляется, и у Воорта мелькает мысль: «Он начинает взрываться», но вместо огня он видит дым из-под колес, и фургон сносит куда-то вбок.

Взрыва нет. Водитель заметил вооруженных людей. И ударил по тормозам, одновременно пытаясь повернуть, сманеврировать. Машину словно тянет в разные стороны: вбок от нажатого тормоза, вперед по инерции, вверх из-за тормозного усилия.

«Сдавайся! — мысленно кричит ему Воорт. — Сдавайся! Подними руки! Ты же увидел нас. Сдавайся!»

Повсюду сирены.

Фургон, остановившись, изрыгает черный дым выхлопа. В свете фонарей он кажется живым. Приподнимается и опускается, переводит дыхание, решает, что делать.

Воорт и Микки могут только следовать за первым броском людей в кевларовых жилетах и шлемах из взрывотехнического отдела.

Воорт знает, что не должен приближаться, но не может ничего с собой поделать. Кроме того, дверца фургона открывается.

Вылезающий человек пронзительно вопит, так что ужас в его голосе не заглушить даже сиренам:

— Не стреляйте в меня! Не стреляйте!

К тому времени, как Воорт оказывается возле машины, полицейские уже уложили водителя лицом вниз и надели наручники. Взрывотехники уже в фургоне. Воорт слышит крик:

— Нет бомбы! Нет бомбы! Здесь картины!

Теперь Воорт видит лицо водителя. Застегнув наручники, копы перевернули его на спину.

Мальчишка. Не Грин. Лет двадцати, в вязаной шапочке и заляпанной краской толстовке. Черт.

Обезумевший от страха коп орет на водителя:

— Ты чего творил?

Агент ФБР, молодой парень в темном пальто, согнулся пополам — его рвет прямо на мостовую.

Водитель оказывается художником. По его словам, час назад жена позвонила ему в ателье в Бруклине и объявила, что уходит. Он был готов на все, лишь бы добраться домой до того, как она уйдет, думал только о том, как убедить ее остаться.

— Разве брак ничего не значит? — плачет художник, когда его уводят. — Она замужем, а спит с каким-то типом.

Воорт осматривает фургон. И правда, к борту прислонены картины. Сквозь защитную пленку на верхней видны голубое небо и озеро. Солнечный день, блестящая, как стекло, вода, мужчина и женщина плывут на каноэ.

У Воорта подкашиваются ноги. Он опускается на землю рядом с фургоном, не чувствуя холодного асфальта.

Микки тяжело садится рядом.

— Меня тошнит от этой дряни, — говорит он. — Я еду домой. Где ты встречаешься с мисс Бен Хусейн?

— Микки, в Ку-клукс-клане есть вакансии.

— Я не расист, а ККК — убийцы. Но если бы кто-то из них заболел, бьюсь об заклад, она бы его лечила.

Пятнадцать минут спустя, в кабинете мэра, Аддоницио и комиссар орут друг на друга во весь голос, нос к носу; их ярость подпитана долгим ожиданием и ложными тревогами.

— Я отменяю завтрашний банкет! — вопит Аддоницио.

— Я не склоняюсь перед террористами! — кричит комиссар. С точки зрения Воорта, это звучит просто глупо, учитывая обстоятельства.

Мэр, созвавший совещание сразу после сообщения о фургоне, сидит за огромным столом и ждет, пока они выкричатся. Если Тедди Рузвельт советовал президентам ходить тихо и носить большую дубинку, то успешные мэры Нью-Йорка ходят, как слоны, и обладают длинными языками. Но сегодня Хиззонер спокойно взвешивает последствия, риск, альтернативы. Куда ни кинь — всюду клин.

— Ты не хочешь склоняться перед террористом? — рычит Аддоницио. — А я не хочу нести ответственность за гибель тысячи копов.

Комната больше Овального кабинета в Белом доме, ее размеры вполне соответствуют теории «слонов». В краю хвастунов чем больше кабинет, тем круче. Окна распахнуты. Хиззонер славится любовью к бодрящим бризам, скульптурам Фредерика Ремингтона и живописи Джорджии О'Кифф ее нью-йоркского периода. Полотна вздымающимися черными башнями 1920-х, когда она жила в городе — очертания строений славят «эпоху джаза», — висят над камином и на стенах.

Голос комиссара, низкий и энергичный, прямо-таки создан для споров. Он единственный из присутствующих не снял пальто. Для бостонца чувствителен к холоду. Мэр привел его в управление в прошлом году — чтобы «влить свежую кровь».

— Должен ли я заодно запереть все участки, пока мы не поймаем Грина? — рычит комиссар.

— Да нет же! По-моему, ты должен повесить большие плакаты «Вообще никакой защиты».

И вот тут Воорт говорит:

— У меня идея.

Он обрисовывает свой сценарий, свой «план боевых действий», и видит, как утвердительно кивает напарник. И Джек Лопес. Аддоницио не прерывает. В данном случае это значит, что он обдумывает услышанное. Хиззонер уныло таращится в окно, на Полис-плаза, один. Комиссар затихает и садится. Советник мэра по связям с общественностью проводит руками по волосам; такие манерные жесты у него бывают на самых сложных пресс-конференциях. Посредник из ФБР сует в рот незажженную трубку.

— Ну? — спрашивает мэр комиссара, когда Воорт заканчивает. — Против такого ты не возражаешь?

Комиссар резко кивает, словно выиграл спор.

— Так мы не склоняемся перед террористом.

Теперь Аддоницио.

— Я хочу, чтобы все копы не возражали, не только он. — Это о комиссаре. — Хорошая идея, Конрад.

Запах табака от незажженной трубки фэбээровца распространяется по всей комнате.

— В сущности, я собирался предложить что-то в этом духе, — говорит он. — Если мы не возьмем его завтра, придется окружать телегами все полицейские здания в городе.

— Так и сделаем, — заключает Хиззонер, — но сначала выспитесь. Ночью я добуду все разрешения. Утром вы мне нужны свежими.

— Жуткое дело, — вздыхает Аддоницио несколько минут спустя, когда они выходят из мэрии в холодную ночь. — Фургон, груженный полутонной динамита, у меня на банкете!

Микки пытается шутить, но шутка выходит плоской:

— Ну что же, Хью. Видимо, он хочет проводить тебя с шумом и грохотом.

Воорт слишком устал, чтобы просто пойти домой и уснуть, а состояние утомления миновал уже несколько часов назад. Он позвонил Джилл на сотовый; она все еще его ждет.

Через вращающуюся дверь Воорт входит в «Веронику» — новое чешское бистро в районе Трайбека. Сверкают огни, гремит чешская музыка. Большие фотографии на стенах: Прага в день ухода Советов. Бурно радующиеся чехи втыкают букеты цветов в орудия русских танков. Чехи пьют вино и поют, празднуя свободу. Чехи целуются и танцуют на главной площади Праги.

Он не видит Джилл.

Белокурая официантка в черной мини-юбке и обтягивающем белом пуловере без рукавов разносит напитки. В центре над баром висит фотография Александра Дубчека, рядом — фотография Вероники, модной модели из Праги и хозяйки бистро. Сама она сидит за дальним столиком рядом с кулинарным обозревателем из журнала «Нью-Йорк». Десять лет назад Трайбека был районом складов. Теперь это мечта градостроителя: новые дома с плоскими крышами, новыми ресторанами, новыми магазинами деликатесов, новыми детскими садами.

Воорт хмурится. «Куда подевалась Джилл?»

Заполняют бистро горластые обитатели Уолл-стрит, празднующие финансовые достижения, несмотря на общий экономический спад, давние жители района, модники, следующие указаниям ресторанных обзоров, и, наконец, соскучившиеся по родной кухне чехи.

На долю секунды Воорт ощущает знакомый зуд между лопаток. Он оборачивается.

Стена людей. Никто на него не смотрит.

— Ты в безопасности, — в голосе Джилл, сидящей на высоком табурете у стойки, звучит облегчение. — Я беспокоилась. Хотя и понятия не имею, в безопасности от чего.

В глазах ее соседа, интересного парня в костюме, узнавание. Очевидно, пытался познакомиться с ней. Красив, как актер, прилизанные черные волосы с пробором посередине. Костюм от Армани, туфли от Армани, галстук от Армани.

— Вас показывали по телевизору! — Похоже, он больше обрадован случаем поговорить со знаменитостью, чем расстроен неудачей с Джилл. — Вы — тот богатый коп, который раскрыл дело серийного убийцы в прошлом году!

Парень даже пересаживается на другой табурет, чтобы Воорт мог занять его место. В полном соответствии с «кодексом честной игры нью-йоркского парня», в новейшем стиле субботнего вечера. В ее долгом поцелуе — радость, сексуальность и прощение. Воорту сразу становится лучше. Сердце начинает биться быстрее. Он чувствует растущее желание.

— Почему мне кажется, что тебе надо выпить? — спрашивает Джилл.

— Потому что ты читаешь мои мысли.

Мягкое прикосновение ее руки рассеивает разочарование. Отрываясь от ее губ, Воорт вспоминает прочитанную в каком-то журнале статью. По мнению автора, определить, счастливы жители города или нет, можно по тому, как они проявляют любовь на людях.

В журнале приводились примеры. В Париже — да. В Москве — нет.

— Ловишь плохого парня? — весело спрашивает она, пока Воорт делает заказ: водка. Неразбавленная.

— Сегодня мы его упустили.

— Зато ты поймал девчонку.

— Тогда, может быть, я буду упускать его каждый вечер.

— Тогда, может быть, ты всегда будешь ловить девчонку.

Водка проникает в кровь, растекается по телу, помогает расслабиться, придает легкомыслия. Они держатся за руки, болтают об оформлении бистро, заказывают маленькие овощные клецки, и по крайней мере на мгновение Воорт может забыть о Грине и Шеске. Они сидят так близко, что бедра соприкасаются, и, как всегда, когда она рядом, его охватывает жар.

Джилл ложечкой собирает взбитые сливки с кофе по-ирландски, слизывает остатки с уголка губ и говорит с большей деликатностью:

— Ты так и не сказал мне, что ты думаешь о нашем разговоре в тот вечер.

Имеется в виду признание, что она замужем. Воорт на мгновение вспоминает водителя фургона. Женатого художника, которому изменяет жена.

— Я не думал об этом. Не было времени.

— Он сегодня звонил.

Воорт понимает, что она говорит о муже. Еще один кусок реальности вторгается в романтику.

— Сказал, что у меня изменился голос, — продолжает Джилл.

— Так обычно бывает.

— Мне казалось, ты сказал, что такого с тобой не бывало.

— Я знаю массу людей, с кем бывало.

— Это неодобрение? Что ж, ты здесь. Он сказал, что не сможет скоро приехать. — Джилл внимательно смотрит на Воорта. — Сказал, что в Африке, в Руанде, начались бои и начальство посылает его руководить помощью. По-моему он чувствует, что здесь что-то не так. Сказал, что скучает по мне. Спросил, не могла бы я с ним поехать.

— Что ты ответила?

— Что у меня слишком много работы здесь.

— Это так?

— Нет.

Воорт допивает водку и делает бармену знак принести еще.

— Я не собираюсь указывать тебе, ехать или нет.

— А я разве тебя об этом просила? Нет, и не имею права просить. — Теперь она кажется взволнованной. — Ведь это я замужем, а веду себя как влюбленная школьница. Ничего не понимаю. Все должно быть легко, так он мне всегда говорил. Но это не так. Я чувствую себя такой… — Она хмурится, подбирая подходящее слово. Наконец оно находится: — Невинной.

— Все невинны, когда происходит что-то странное, — отвечает Воорт. И добавляет: — А возможно, и виновны.

— Пойдем в постель, — говорит она. — Нам ничего не надо решать. Даже не надо говорить.

Воорт отстраняется. Джилл так красива и страдает по-настоящему. Трудно быть логичным или высоконравственным и помнить о принципах, когда чувствуешь ее запах. Музыка словно звучит громче, а за зеркальным окном, которое кажется далеким, мимо проносится красный вращающийся маячок на крыше полицейской машины — копы торопятся туда, где преступление.

В зеркале за спиной какое-то движение, словно кто-то шел к ним, но внезапно отвернулся.

— Думаю, я навещу сегодня Мэтта, — говорит Воорт. — Я совсем забросил его, а у тебя теперь все будет хорошо и бояться больше нечего. Кроме того…

Он вовремя останавливается: чуть не сказал, что через несколько часов надо будет вернуться на работу. И переводит все в шутку:

— Кроме того, если я пойду домой, а не к тебе, никто не будет знать, где меня найти, и я смогу наконец поспать. Хочешь, пообедаем в понедельник? — «Если ты не уедешь».

— Я думала, мы завтра вечером пойдем на банкет Аддоницио.

Воорт лжет:

— Я не пойду на банкет. — И говорит правду: — Буду работать.

— При таком режиме работы вам могли бы и побольше платить! Родной мой, — нежно добавляет она, словно они свободны в своей любви, — у тебя измотанный вид. Давай-ка отправим тебя спать.

На улице, делая знак такси, Воорт вдруг понимает, что смотрит на дверь бистро.

«Таким же параноиком казался Мичум в тот вечер, когда его убили».

По дороге домой в такси он время от времени начинает высматривать Шеску или следующую за ними машину. Напрягается всякий раз, когда видит фургон.

— В понедельник вечером, — повторяет, как обещание, Джилл, выходя из машины и потягиваясь. Эффектное зрелище. — Ты уверен, что не хочешь остаться?

— Уверен. К понедельнику я отдохну.

Джилл целует его в губы.

— Может, к началу понедельника ты и отдохнешь, но к концу отдохнувшим уже не будешь.

Она исчезает в подъезде. Шофер поворачивается и качает головой. Молодой парень в летней рубашке, потому что в такси по-настоящему жарко.

— Всю жизнь мечтал, чтобы меня позвала такая женщина, — говорит он с завистью. — А вас позвала — и вы не пошли. Надо же!

Воорт называет ему адрес своего дома.

— По дороге, — говорит он, — держись боковых улиц. И побольше поворотов.

На Тринадцатой улице все тихо, но когда такси останавливается, от дома сразу же отъезжает зеленый фургон. Воорт, нахмурившись, смотрит на номера. Он совершенно уверен, что в ту ночь Шеска не провожал Мичума до бара «Колльерс». А значит, Мичума скорее всего ждали в гостинице.

С колотящимся сердцем он вставляет ключ в замок.

Но в доме все спокойно. Судя по количеству курток на вешалке в передней, у него гостит сейчас восемь или девять родственников. Воорт на цыпочках заглядывает в пару спален и в третьей находит нужного человека — кузена по имени Пол Воорт, детектива из отдела по борьбе с наркотиками. Ему двадцать шесть лет, и он из речных Воортов. Уже дважды награжден за храбрость, холост, а подружка живет у реки Кротон. А еще он был среди Воортов, которые два дня назад заявились в контору Шески.

Воорт объясняет, что ему бы хотелось, чтобы по крайней мере следующие несколько дней кто-нибудь из семьи приглядывал за кварталами вокруг городского дома.

Пол хмурится:

— Считаешь, он полезет за тобой сюда?

— Он устраивает пожары. Организует несчастные случаи. Либо кто-то торчит на улице, либо вы все уезжаете. Иначе мне будет неуютно оттого, что здесь находятся родственники.

— Договорились. — Пол вылезает из-под одеяла, зевает и тянется за сложенными брюками. — Завтра меня не будет. Сейчас сделаю пару звонков. Думаю, Питер подъедет через час. И Тайни. Завтра мы должны были красить магазинчик Марлы, но, черт побери, это может подождать до следующей недели.

— Арестуй Шеску, если увидишь, — говорит Воорт. — Теперь имеется федеральный ордер.

— За Мичума?

— За незаконное прослушивание телефонных разговоров.

— Как сказал тот тип из Внутренней налоговой службы, который взял Капоне: «Это для начала».

На площадке третьего этажа Воорт слышит, что в комнате Мэтта работает телевизор. Свет выключен. Больной сидит в постели и смотрит «Нью-Йорк-один», местный новостной канал.

— Я придумал себе новое дело, — ухмыляется Мэтт.

— Какое?

— Отправиться завтра на гулянку — с тысячей детективов, выпивкой, красотками и музыкой. Ты не в курсе, ничего подобного не намечается? У меня не будет процедур до четверга.

— Конечно, я тебя возьму. — Завтра он придумает предлог.

— Правда?

— Мы скажем всем, что ты работаешь под прикрытием в Институте исследований раковых заболеваний.

— Под прикрытием или под одеялом? Смотри! Это запись интервью с твоим боссом!

Упав в кресло возле кровати, Воорт смотрит, как журналист в студии болтает с Хью Аддоницио. Поскольку Аддоницио весь день провел в Полис-плаза, один, запись, вероятно, сделана пару дней назад.

— Он рассказывал о своих старых делах, — поясняет Мэтт. — Готти. Галло. Но истории твоих ребят интереснее.

— Это потому, что мы врем.

На экране Аддоницио выглядит расслабленным, излучающим силу. Совсем не похож на обеспокоенного человека, которого Воорт видел сегодня. Журналист жадно слушает.

— Будет просто небольшая вечеринка, — говорит Аддоницио.

— Небольшая? Когда уходил на пенсию предыдущий главный детектив Нью-Йорка, пришли две тысячи человек. Насколько я понимаю, могут заглянуть кое-какие знаменитости. Все, кому вы помогли за эти годы.

Репортер называет популярную кинозвезду и бывшего мэра, который теперь ведет ток-шоу на Пятом канале.

— Мне неудобно об этом говорить. Я понятия не имею, придут ли они, а они дорожат неприкосновенностью частной жизни.

Запись заканчивается, и камера показывает студию в прямом эфире.

— Завтра вечером полицейские нашего города провожают на заслуженный отдых с одного из лучших, самых любимых руководителей в истории города. Нам будет не хватать вас, Хью Аддоницио. Оставайтесь с нами на…

Мэтт выключает телевизор.

— Ты безобразно выглядишь, — говорит он.

— Это все освещение.

— Надеюсь, то, чем ты занимался, было забавным. Хочешь лечь? А я сяду в кресло и буду тебя развлекать. Знаешь анекдот о двух пациентах?

— Хочешь, на неделе поплаваем на каяке?

Мэтт светлеет.

— Еще бы, и меня больше не укачает. Да, да, в тот раз меня просто укачало, и химия тут ни при чем. Обычная морская болезнь. Кстати, о болезнях, почему ты пришел не с доктором?

— Решил отпустить ее на ночь и навестить тебя.

— Очаровательная женщина. Ты это серьезно — что возьмешь меня на банкет к Аддоницио?

На улице раздается негромкий хлопок, возможно, стрельнул двигатель машины. Воорт прислушивается. Потом решает подождать на улице, чтобы не уснуть до приезда родственников.

«В какой-то мере я надеюсь, что Шеска появится прямо сейчас».

— Если я пойду, то и ты пойдешь, — отвечает он Мэтту.

Глава 22

Южный Крест тускнеет. Восходящее солнце озаряет купол небес. Свет тянется к востоку, окрашивает облака розовым цветом, освещает вздымающийся из океана массивный черный конус застывшей лавы. В прозрачной воде резвятся дельфины. Рассвет настолько же прохладен, насколько жарким будет день.

На Лупе, поднявшейся на палубу прогулочного катера, надеты шорты хаки и такая же рубашка. Солнцезащитные очки висят на черном шнурке. Кепка защищает от экваториального солнца. Она загорелая, а в руках — ружье.

— Милый, пора стрелять собак.

Шеска прижимается к подушке. Руки мнут простыню.

— Знаешь, что в этом деле самое худшее? — спрашивает она, когда они залезают в лодку у кормы катера и он разворачивает нос к острову. — Я люблю собак, но с ними иначе не сладить. Они не доверяют нам, не дают увезти себя с острова. Когда сотрудничать не получается, остается один выход — пуля.

Они заметили животное вчера, когда бросили якорь в гавани. Ирландский сеттер, бывший когда-то домашним, а теперь одичавший, яростно лаял, мечась по черному песку. Он хотел дружить. Но сбежал, когда люди высадились.

Поэтому они вернулись на катер, занимались любовью, а когда стемнело, сидели на верхней палубе и смотрели на звезды. Геркулес, собачья звезда Сириус, Южный Крест. Дома они не видны.

Джон Шеска вздрагивает во сне, словно услышал два быстрых выстрела.

Он смотрит вниз. У умирающего пса лицо Мичума. Ноги дергаются, словно животное пытается бежать, но связки порваны. Оно не может двигаться.

Мичум говорит:

— Я спрятал копии материалов.

— Ты лжешь.

— Воорт найдет тебя. Твои фотографии будут во всех газетах.

Шеска трясет животное. Мичум кричит от боли.

— Куда ты дел материалы? — спрашивает Шеска.

Мичум только улыбается:

— Теперь собаки будут стрелять тебя.

Шеска просыпается весь в поту.

Звонит будильник. На мгновение он сбит с толку: экваториальная жара сменяется плинтусным радиатором в мотеле, запах эвкалиптов — ароматизатором «Пайн сол», а облака превращаются в разводы на потолке.

«Я в мотеле «Полинезия»».

Генерал Грант говорил, что удача приходит к тем, кто к ней готов. Шеска приготовился еще две ночи назад. Закончив разговор с Воортом, он наведался в схрон на Манхэттене, забрал оружие, средства связи, деньги, одежду и грим, потом отправился в Куинс и нашел мотель с видом на мишень Фрэнка Грина.

«Принимают случайные пары, гостей банкетного зала, а возможно, и проституток».

Постель неплоха, номер чистый. На полу дешевый оранжевый палас. На стенах цветные фотографии: пирамиды и Эйфелева башня. Приезжайте в Куинс посмотреть мир! Шеска босиком подходит к окну и смотрит на улицу. Все спокойно, но к вечеру окрестности могут превратиться в поле боя.

«Если полиция не появится, я по крайней мере попытаюсь его остановить».

С третьего этажа открывается вид на пересечение недавно названного бульвара Мойнэхен и Восемьдесят девятой улицы — торговой полосы, выходящей на жилой район. На шестиполосном бульваре там и сям расположены заросшие травой «островки безопасности» с парковыми скамейками и деревьями. Прямо напротив мотеля — бензоколонка «Шелл», граничащая с обнесенной оградой парковкой банкетного зала «Парфенон», где в двенадцать должен начаться банкет в честь ухода Аддоницио на пенсию.

«Если только Воорт не добился отмены».

Банкетный зал — двухэтажное здание в средиземноморском стиле, оштукатуренное, выкрашенное в розовый, как фламинго, цвет, с дорическими колоннами по фасаду. Ки-Уэст и Дельфы. По ночам фонтан на подъездной дороге в форме подковы подсвечен голубым, зеленым и красным. По бокам от главного входа установлены гипсовые статуи Аполлона и Дианы. По всей длине второго этажа идет балкон, ограда из кованого железа увита «виноградными лозами».

Если заминированный грузовик взорвется в пятидесяти футах от входа, стеклянная стена танцевального зала разлетится, как шрапнель из мины направленного действия. Мелкие кусочки цемента будут сечь человеческие тела, а черепичная крыша рухнет на уцелевших.

«Почему нигде не видно полицейских наблюдателей?»

Шеска в бинокль осматривает квартал. Магазин открыток, гастроном, кондитерская, круглосуточный супермаркет. Пара медицинских кабинетов.

«Возможно ли, чтобы Воорту настолько застила глаза ненависть ко мне? Настолько, чтобы не воспользоваться материалами? Вчера на стоянке была пара неприметных «шеви», но это нормально, когда детективы устраивают вечеринку».

В квартале слева от логова Шески — тоже напротив банкетного зала — есть маленький городской парк.

В восемь тридцать, беспокоясь все больше, он придвигает к окну кресло, разворачивает первый из купленных вчера сандвичей, открывает термос с водой и разделяет вид из окна на секции. Внимательно разглядывает их одну за другой.

На улице сеет редкий дождик, туманно, холодно, немного попахивает горелым. Немногочисленные жители окраин, работающие по воскресеньям, — манхэттенские рабочие, продавцы, канцелярские трудоголики или телевизионщики, — держат зонтики и сутулятся, защищаясь от ветра, раздувающего полы плащей. Они бегут к крытым автобусным остановкам или станциям подземки. Все на редкость обыденно; даже Шеска не сразу соображает, что видит некоего «трудягу» во второй раз. Несколько минут назад этот человек спустился в подземку и, наверное, вышел, пока Шеска изучал другую секцию. Теперь он выходит из кондитерской и идет к подземке — снова.

Шеска направляет бинокль на вход в метро. Через несколько минут человек выходит из подземки и все тем же твердым шагом идет по кварталу в другую сторону. Шеска расслабляется. Копы.

И тут он замечает женщину в коричневом плаще. Несколько минут назад она вошла в метро. Теперь она снова на улице.

Еще и ФБР?

Вполне возможно.

Шеска уже готов поверить, что торжество отменено, но замечает, как пурпурный грузовик с надписью «Манчинис кейтеринг» на кузове сворачивает на парковку «Парфенона» и, кренясь на выбоине в асфальте, подъезжает задом к крытому грузовому входу на северной стороне здания.

Шеска хмурится.

«Неужто они все равно устроили праздник?»

Через пятнадцать минут грузовик уезжает, но, проезжая выбоину, качается меньше. Значит, сейчас он тяжелее, чем когда приехал, а не легче.

Из зала вывозят ценное оборудование.

Шеска улыбается.

— Отлично, Воорт, — произносит он вслух, понимая план.

Дождь усиливается.

Шеска отпирает небольшой алюминиевый ящик, который забрал на Манхэттене, и начинает собирать снайперскую винтовку с глушителем вроде той, какую привозил в Массачусетс, когда пытался убить Фрэнка Грина. Если сегодня Грин появится, а полиция его проглядит, Шеска их подстрахует. Он постоянно тренировался в стрельбе и знает, что сделает по крайней мере два выстрела из окна и успеет сбежать прежде, чем кто-либо поймет, откуда стреляли.

«А еще, если будет неразбериха и беспорядочная стрельба, мне, может, и повезет.

И я уберу Воорта».

На Манхэттене, куда погода с запада приходит раньше, чем в Куинс, дождь слабый, но ворвавшийся в город после бури холодный фронт повредил систему электроснабжения в Нью-Джерси. Воорт стоит в центре гигантской полицейской стоянки на пирсе номер 42, который некогда обслуживал большие круизные лайнеры, а теперь подставляет потрескавшиеся бока седому, холодному Гудзону. Обычно Воорт приходит на реку ради каяка. Сегодня он изучает машины. Они всех марок и моделей, конфискованные у владельцев, нелегально перевозивших на них наркотики или просто не оплачивавших штрафы.

Машины предназначены для аукциона.

— Мне нужна старая, — говорит Воорт стоящему рядом полицейскому — охраннику стоянки. — Но чтобы на ходу.

Дрожащий полицейский, объемистое брюшко которого не скрывает даже накидка, явно возмущен, что его вытащили из теплого кабинета.

— Как вы ухитрились получить машину? У меня дома сломанная «тойота». Неужто копам начали давать машины? Как мне получить?

— Мне наплевать на кузов. Но она должна бегать.

— Откуда мне, черт побери, знать, которая из них бегает? Их привозят и увозят на буксире.

Воорт останавливается на хэтчбеке «аккорд» 1989 года с пробегом сто пятьдесят тысяч миль. На правой пассажирской дверце вмятина от аварии. Внутри все пропахло табаком, обивка прожжена. Но мотор запускается сразу же, и радио работает, поэтому по дороге в Куинс можно послушать новости по Си-би-эс.

Охранник наклоняется к открытому окну:

— Вы могли взять любую машину и даже не посмотрели на спортивные? У меня на южной стороне есть красный «порше», совсем новенький.

Воорт видит, как в пятидесяти футах от него Микки выезжает на потрепанной зеленой «хёндэ». Джек Лопес, руководитель сегодняшней операции, выбрал «камаро» 1994 года, которая с трудом завелась.

— Люди будут приходить за машинами весь день, — говорит Воорт охраннику. — У всех будут бланки заявок. Дайте им то, что они хотят.

Он подписывает бумагу, но охранник упорствует:

— Да бросьте. Чё вы с ними сделаете-то?

— Завтра вернем обратно, — отвечает Воорт.

Но думает при этом: «Если их не взорвут нынче вечером».

К десяти утра воскресные трудяги с Мойнихен-авеню исчезли. Самые отважные домохозяйки, не боящиеся дождя, бегут в супермаркет. Две дюжины подростков с книгами — возможно, с подготовительных курсов в какой-нибудь колледж — врываются в метро. Люди выгуливают собак. Тем временем «аварийная бригада электриков» начинает огораживать часть тротуара напротив «Парфенона». Хорошо, думает Шеска. Вечером там не будет пешеходов.

Замеченный им раньше человек теперь — в каске и униформе — работает вместе с аварийщиками.

Пара городских «озеленителей» подъехали на грузовике цвета хаки, принадлежащем Управлению мест отдыха. Они то ли правда бездельничают, то ли под видом лодырей высматривают на улице Фрэнка Грина.

Шеска понятия не имеет, работают ли настоящие озеленители по воскресеньям.

«Ну же, Фрэнк, посети квартал еще разок, разведай обстановку. Влипни сейчас».

Внезапно Шеска застывает. В дверь стучат.

Из коридора доносится женский голос:

— Сеньор, можно у вас убраться?

«Это действительно горничная?»

Шеска берет со столика у окна «глок» 38-го калибра.

— Нет, спасибо!

Еле слышная музыка, вероятно, из установленного на тележке горничной транзистора, затихает вместе со скрипом тележки.

«Или это просто уловка, чтобы я расслабился, и они сломают дверь?»

Но никто не пытается войти, и Шеска возвращается к окну. Уличное наблюдение на удовлетворительном уровне, пора переходить к следующей задаче: понять, безопасно ли ему выйти.

«Есть ли у копов описание не только Грина, но и мое? Велел ли им Воорт искать меня тоже?»

Шеска в общем-то считает, что обманул Воорта, заявив, что покидает Нью-Йорк, но проверить не помешает.

Он сосредоточивается на бригаде электриков и, следя за их взглядами, старается определить, на кого из прохожих они обращают особенное внимание.

Но электриков, похоже, интересуют люди ростом ниже Шески, черноволосые, с более тонкими чертами и легким сложением. Вроде Фрэнка Грина.

Шеска переносит внимание на пешеходов, выбирая такого, кто похож на него. Широкие плечи, короткие волосы, широкий лоб, круглое лицо.

Электрики даже не смотрят на этого человека. Он идет мимо паркового грузовика, и людям в кабине, похоже, нет до него дела.

«Я могу выйти».

Впрочем, есть только один способ убедиться наверняка. Способ опасный, и прибегнуть к нему надо сейчас. Если агенты ФБР или люди Рурка его ищут и у них есть составленные на компьютере варианты внешности, рано или поздно они вполне могут заявиться сюда. Тогда бежать уже будет поздно.

Сначала Шеска запирает винтовку. Прошло десять лет с тех пор, как он сталкивался с обученными врагами, но инстинкты остры, а гнев сосредоточен. Он даже возбужден, чувствуя, как быстрее бежит по жилам кровь.

Шеска отвергает обличие бизнесмена: темный костюм и кудрявый парик. В этой части Куинса по воскресеньям канцелярские крысы, отправляющиеся на Манхэттен, одеваются небрежнее: дорогие джинсы, куртки, новенькие трикотажные рубашки. Отказывается он и от полицейской формы. Она может пригодиться позже.

Одежда рабочего, однако, именно то, что надо.

Надеваются причиняющая боль локтевая шина и запачканная светло-коричневая форма с нашивкой «Винни» на рубашке. Такая же куртка на молнии и каштановый парик, который он носил, когда селился в мотель. Образ довершают ботинки на резиновой подошве и непромокаемая накидка такого же тускло-коричневого оттенка. «Глок» отправляется в нагрудную кобуру.

Когда Шеска выходит в коридор, из номера через две двери от него высовывается горничная.

— А теперь, сеньор, убрать ваш номер?

— Пожалуйста, не трогайте.

Шеска вешает на ручку двери табличку «Не беспокоить» и уходит под дождь. Лучше бы не покидать мотель, но, надо признаться, ему нравится, как усиливаются чувства, как ускоряется сердце, когда он уходит из-под защиты мотеля, когда оказывается на театре военных действий.

Спокойным шагом скучающего воскресного рабочего Шеска идет прямо мимо копа-«мамочки», которая, похоже, не замечает его, даже, судя по отражению в залитом дождем окне химчистки, не поворачивается, чтобы посмотреть ему вслед.

В супермаркете, где делает покупки еще одна «мамочка», Шеска-покупатель выбирает яблоки «грэнни Смит» (женщина-коп рядом осматривает сливы и груши). Еще он покупает в дешевой аптеке стабилизатор напряжения — вещь действительно нужную на случай перебоев с электричеством. В номере остался миниатюрный сверхсовременный радиосканер «Зенит QH-76», разработанный специально для НАОУ, чтобы пробиваться через глушители в частные цифровые радиочастоты, какими пользуются искушенные террористы. И антитеррористические подразделения ФБР. Референт Пит принес оборудование в самом начале, когда Вашингтон еще финансировал проект и они получали все, что считали необходимым. Когда проект закрывали, Шеска доложил, что прибор утерян.

Они его так и не отдали.

Теперь, нагрузившись покупками, он подходит к кассе как раз перед чернокожим копом в гражданской ветровке, чувствуя его взгляд на спине.

Кассир — мальчишка с торчащими волосами и маленькой сережкой в правом ухе — одобрительно кивает, укладывая стабилизатор в сумку.

— Умно купить такую штуку, приятель, когда надвигается такой ураган, — говорит он. — Слыхали, пол-Пенсильвании осталось без электричества?

— Из-за парникового эффекта погода сходит с ума. — С этими словами Шеска поворачивается к стоящему позади копу, дерзко глядя ему прямо в лицо. — Ведь это люди вроде нас, вас и меня, и наша неэкономная энергетическая политика порождают такие бури, вы не думаете?

Коп закатывает глаза.

— Эль-Ниньо, — отвечает он.

«Его не ищут!»

Но когда Шеска возвращается в мотель, ему не нравится, что администратор как-то нервно выскакивает из кабинета ему навстречу. А пистолет под накидкой, и вытащить его будет трудно.

— Мистер Пейн?

Она молодая, хорошенькая — и оглядывается на кабинет. Шеске не видно, кто там сидит, но кто-то там есть.

— Меня зовут Шейла?

— Я спешу.

— Один наш постоялец? — У нее все фразы звучат как вопросы. — Он спрашивает, не согласитесь ли вы поменяться с ним номерами? Он говорит, что провел в этом номере первую брачную ночь? Говорит, у него романтические воспоминания?

Дождь захлестывает навес, где они стоят.

— Я обещала ему спросить? — вздыхает Шейла.

Все чувства Шески напряжены. Что это? Уловка, чтобы попасть в номер? Или номер необходим копам для наблюдения?

— Мне нужен этот номер. — В голосе раздражение человека, который не любит, когда его беспокоят по пустякам.

— Как долго вы останетесь у нас? — спрашивает горничная, явно предпочитая, чтобы он поскорее съехал. Надо думать, ей предложили большие чаевые, если он согласится на обмен.

Шеска направляется к лестнице. Дождь усиливается.

— Пока жена не пустит меня домой, — отрезает он.

В час дня, пока спецы из антитеррористического отдела разогревают на кухне банкетного зала консервы, Воорт в главном танцзале, превращенном в командный пункт, инструктирует полдюжины агентов ФБР, только что приехавших в «грузовике с продуктами». Все участвующие правоохранительные органы согласились, что по политическим и пропагандистским причинам официально сегодня главную роль будет играть полиция, а Джек Лопес из антитеррористического отдела уладит все проблемы с ФБР.

— Сегодня рано утром, — говорит Воорт, без колебаний уступивший руководство операцией более опытному Лопесу — во все участки по электронной почте разосланы сообщения, что банкет отменяется из-за аварии на водопроводе. Поэтому детективы сегодня не появятся.

Один из агентов, женщина из Алабамы, которая вчера заметила фургон в туннеле Бруклин-Бэттери, спрашивает:

— А если о сообщениях узнают журналисты? И опубликуют?

— Отмененный банкет и сломанный водопровод в банкетном зале вряд ли привлекут внимание.

Слышно, как внизу сотрудники антитеррористического отдела таскают в «грузовик с продуктами» лучший фарфор «Парфенона», финансовую документацию, скульптуры и картины, мебель. Все вывозится до завтра.

— Все здание в нашем распоряжении, — говорит Воорт агентам, указывая на прикрепленные к пробковой доске чертежи и подробные наброски квартала и ближайших улиц. — Внизу бар, атриум, гардероб, зал для небольших банкетов. Наверху главный зал. Кухня и контора в цокольном этаже. Раздевалка для персонала тоже.

Включается аудиосистема, латиномериканская музыка так гремит, что пара агентов морщатся. Обычно работающая в «Парфеноне» панамская группа играет громко, объяснил совладелец зала, поэтому и полиция включила звук на максимум.

Когда откроют окна, соседи подумают, что внутри все нормально.

— Благодаря коллегам из ФБР мы получили картонные силуэты из вашего тира, и вечером их установят за окнами. Будет казаться, что здесь много людей. Городские автобусы направили в объезд бульвара Мойнэхен. Поезда метро будут следовать без остановки, как и экспрессная линия, в результате, м-м, затопления из-за дождя. Сотрудники антитеррористического отдела, переодетые в сотрудников службы газа, закроют все магазины, которые еще будут работать, в шесть, сославшись на утечку газа. Бензозаправку тоже закроют, но свет оставим. Дождь и ограждение поперек улицы отпугнут пешеходов. Мы организуем поток пар, «гостей», коллег, которые будут заходить в банкетный зал и снова выходить, кружа по кварталу. В припаркованных на улице машинах будут сидеть агенты ФБР и копы. Большую проблему создадут штатские на машинах, поэтому мы хотим, чтобы они проезжали не задерживаясь. Если Грина заметят, как только он заедет в огражденный сектор, движение позади него будет остановлено.

— А как же машины, проехавшие перед ним? — спрашивает агент из Алабамы. — Не окажутся ли они в ловушке, если дело примет нежелательный оборот?

— В половине машин будут сидеть полицейские в штатском. Мы стараемся свести риск для гражданских к минимуму, — вздыхает Воорт, — но тут как с любой полицейской операцией. К сожалению, когда полиция пытается устроить ловушку для преступника, невозможно совершенно исключить риск. В конечном счете мы блокируем два квартала. Когда Грин появится, мы захлопнем ловушку. Те, кто будет на улице: если заметите фургон, доложите, но сделайте вид, что не обратили внимания. Оставайтесь на месте, пока не получите приказ. Мы хотим дать штатским время уйти. Пусть транспортный поток задержит Грина естественным образом. Светофоры будут действовать синхронно. Когда получите «добро», приближайтесь с обеих сторон. Любое его внезапное движение может означать, что он тянется к кнопке. Любое быстрое движение — и стреляйте.

— А что делать тем, кто будет в здании? — спрашивает женщина.

— Ждать инструкций. И никому не выходить без пуленепробиваемого жилета. Не хотелось бы, чтобы кого-нибудь случайно подстрелили.

После инструктажа Воорт берет свою порцию сосисок с бобами на бумажной тарелке и банку апельсиновой газировки и направляется к складному стулу в углу, откуда открывается вид на залитую дождем улицу.

Подходит Микки, забавно смотрящийся в накрахмаленной белой форме официанта. Волосы в идеальном состоянии. Он снял драгоценности: часы и кольцо Благотворительного общества детективов.

— Чем больше я обо всем этом думаю, тем больше жалею, что ты не раздал заодно и портреты Шески, — говорит он.

— Я уже говорил. Сначала Грин.

— Но если Шеска действительно здесь, он может…

— Я не хочу отвлекать людей, — прерывает Воорт. — Ты знаешь, как трудно найти даже одного человека. Не хочу сбивать их с толку двумя.

Еда безвкусная, но он заставляет себя есть, чтобы поддержать силы. После двух банок газировки в горле по-прежнему сухо.

«Если вы ошибетесь, вас всю жизнь будут мучить кошмары», — сказал Шеска.

Микки, прикончив сосиску, спрашивает:

— Что за книги ты отправил в кабинет?

— Те, которые читает Шеска. Которые все время цитирует Рурк. Я открыл Черчилля на части, которая называется «Война на два фронта».

— Это когда страна воюет с двумя врагами одновременно?

— Во Второй мировой войне немцы сражались с Англией на западе и с Россией на востоке.

— Вот и у тебя то же самое, Кон. Два врага одновременно.

Воорт отправляет в рот последний кусок сосиски. Музыка все громче. Кроме труб, звенят тамбурины. Мелодию переполняет латинское веселье.

— Н-да, — мрачно соглашается Воорт. — Шеска и Грин. Моя война на два фронта.

В три Шеска видит из окна, как школьники возвращаются со своих подготовительных курсов. Видимость становится все хуже, а дождь все сильнее. В четыре исчезают смутные силуэты мамаш, заканчивающих с воскресными покупками. В пять, когда «электрики» начинают перекрывать квартал, снова появляются папаши-рабочие, а из подземки начинают выбираться туристы, днем посещавшие музеи и театры Манхэттена.

— Проклятый дождь! Теперь еще и улица обледенела, — неразборчиво из-за усиливающихся помех произносит голос из сканера. — Скользко, ходить невозможно.

Движение на улице прекращается, и слуха Шески достигают автомобильные гудки. Из-за гололеда на бульваре Мойнэхен произошла авария.

В семь парковку начинают заполнять конфискованные машины: прибывают «гости». Банкетный зал сверкает огнями, но дождь все усиливается, и разглядеть что-либо становится почти невозможно. Шеска различает людей за прозрачными занавесками, потом, заметив, что они не двигаются, понимает, что это вовсе не люди.

Время от времени в «Парфенон» забегают спасающиеся от дождя пары. Через несколько минут они снова появляются на улице. Очень умно.

Из банкетного зала доносится рок-н-ролл. Музыка смешивается с неразборчивыми из-за помех сообщениями по радио. Копы и фэбээровцы используют четыре канала: один для наблюдателей, один для снайперов, один для взрывотехнического отдела и штурмовой группы антитеррористического отдела, которой было поручено захватить фургон. Последний канал — для медиков.

Время банкета!

Шеска, обученный часами лежать неподвижно и наблюдать, может следить за рацией и вернуться в тот день, когда у него с Мичумом все разладилось. Был погожий, солнечный день, когда Мичум с мрачным видом вошел к нему в кабинет.

— Полковник, можно задать вопрос? Какое бюро в Вашингтоне получает нашу информацию?

В голове Шески срабатывает сигнал тревоги. Он выпрямляется в кресле, переплетает пальцы, потом берет из банки леденец и аккуратно разворачивает.

— Ты знаешь, что все засекречено. Зачем спрашивать?

— Потому что в новостях ни разу ничего не было об арестах этих людей. Я говорю о самой первой группе. Была масса времени, чтобы их прихватить.

— Хочешь конфетку?

— Спасибо, нет.

— Вашингтон не объявляет о своих делах. Все засекречено.

Шеска помнит, как мысленно уговаривал Мичума: «Уходи. Не хочу, чтобы пришлось причинить тебе вред». И как Мичум упрямо качал головой.

— Но когда кого-либо арестовывают за штуки, которые мы расследуем, это всегда сенсация.

— Может быть, это была местная сенсация.

— Нет, я изучил отчеты. Об этих людях ничего нет.

Голос из сканера отвлекает Шеску от воспоминаний:

— Южный угол? Как видимость?

— Ужасно, — отвечает голос Воорта, — это… — Остальное тонет в помехах.

«Южный угол внизу».

Шеска смотрит вниз. Видна фигура под зонтом. Воорт.

«Он здесь».

Шеска пользуется оптическим прицелом винтовки, чтобы лучше разглядеть Воорта. Через перекрестье прицела кажется, будто до копа всего несколько дюймов. Шеска борется с желанием выстрелить. Снова погружается в воспоминания: вот у себя в кабинете он указывает Мичуму на мягкое кресло. Морщится, словно ему неловко, что Мичум упустил что-то очевидное.

— Мичум, подумай, — говорит он бывшему ученику. — Выявленных не трогают. Выясняют их контакты. Это азы. Ты меня удивляешь. И с какой это стати ты проверяешь старые объекты? У тебя достаточно работы с новыми.

На улице Воорт куда-то уходит.

Шеска переключает каналы на сканере и слышит голоса снайперов:

— Кто-нибудь прихватил лишние перчатки? У меня руки мерзнут.

— Шутишь? Ты не взял перчатки?

В ноздри Шеске ударяет сырой, холодный запах дождя. Когда он подходит к окну, бахрома шторы тянется к его колену от статического электричества. Память снова возвращает его в кабинет. Мичум выходит, потом входят остальные. Он до сих пор слышит вспыхнувший тогда спор.

Пит:

— Пока он проверяет только первую группу, но что, если он доберется до людей, в отношении которых мы приняли меры?

Лора:

— Нам не следовало говорить ему, что Вашингтон возобновил проект. Надо было посвятить его во все с самого начала. Полковник, давайте дадим ему шанс.

С улицы доносится грохот — столкновение на бульваре Мойнэхен: грузовик службы доставки въехал в зад пикапа. Крики. Автомобильный гудок — и снова грохот. На этот раз автобус из Атлантик-Сити — с рекламой казино — врезался в грузовик. Движение останавливается.

В воспоминаниях Шески Чарли отвечает Питу и Лоре:

— Надо было либо солгать ему, либо вообще не браться за дело. Он бы никогда не согласился.

Стук в дверь возвращает Шеску в настоящее. Горничная:

— Можно разобрать постель?

— Нет! И не приходите больше!

В коридоре ворчат, что-то вроде «не дает работать». А в воспоминаниях Чарли говорит:

— Полковник, я прослушивал его телефон, как вы хотели. И послежу за ним, когда он уйдет.

Неожиданно из сканера раздается не заглушаемый помехами голос полицейского:

— Это он! Он! Фрэнк Грин! Северная сторона!

Шеска отворачивается от окна. Мичум забыт. Все чувства напряжены. Он весь в настоящем.

Разум, как обычно в бою, действует на уровне инстинктов, сокращая мыслительный процесс до долей секунды. Шеска откладывает винтовку, потому что при такой видимости она бесполезна. Первоначальный план не годится. Надо взять «глок» — полицейское оружие. Если он выстрелит, если произойдет «несчастный случай» и следователи обнаружат пули, они скорее всего решат, что пули выпущены из личного оружия какого-нибудь копа. Никто не удивится, когда этот коп не захочет признаться.

Он уже давно не был в таком ладу с собой. Все прекрасно, просто замечательно. Внезапно Шеска понимает, что прилив возбуждения никак не связан ни с Воортом, ни с Мичумом, ни даже с Лупе. Это существовало в нем задолго до того, как все они вошли в его жизнь. Шеска уже собирается уходить, когда сканер засекает местоположение первой из сегодняшних мишеней. Он чувствует себя чудесно, совершенно живым, в своей стихии — в бою с неравными шансами.

Хватая водонепроницаемую куртку, Шеска понимает на каком-то подсознательном уровне, ощущая это скорее как вспышку удовлетворения, чем настоящую мысль, последний элемент, который удержал его здесь и который в конечном счете обусловил решение не отказываться от проекта: «Мне это нравится».

Все дело в том, понимает он, ощущая животную непосредственность, которая приходит к нему только в бою, что для человека с правильной психологической установкой (его установкой) война — единственное в жизни, что никогда не разочарует, никогда не исчезнет и не измельчает.

Так ли плохо любить свою работу?

«Используй погоду с выгодой для себя».

Хороший оперативник импровизирует.

«Сам создавай свою удачу».

Глава 23

Воорт все равно что слеп.

Можно строить планы, тщательно проработанные планы, но потом, во время неистовой электрической бури, они оказываются не такими уж проработанными. В плане не было аварии. Не было внезапного появления множества гражданских в автобусе из Атлантик-Сити. Не было дождя, такого сильного, что наблюдатели почти ничего не видят.

Через наушники он слушает подробности.

— Фургон теперь белый, с нью-йоркскими номерами. Но бампер погнут. Наклейка «Гринписа» есть. На Грине красная куртка и…

Продолжение тонет в помехах, хотя цифровые рации антитеррористического отдела должны по идее быть самыми лучшими. Воорт кричит в передатчик:

— Что еще на нем надето?

Помехи.

Небо раскалывается от грохота, по всему городу словно разбегаются ударные волны. Град барабанит по автозаправке, где Воорт задержался во время обхода полицейских постов. Он один. Сегодня его задача — по приказу Джека Лопеса — быть Вездеходом.

— Похоже на собачью кличку, — сказал Воорт.

— Угу, ты и есть ищейка, — ответил энергичный и миниатюрный капитан. — У тебя нет нашей выучки, зато великолепный инстинкт. Если бы не ты, нас бы здесь не было. Поэтому будешь моим наблюдателем. Ходи, где хочешь. Оставайся на тактическом канале и сообщай мне, если что-то будет неблагополучно.

Но неблагополучна сама природа. Гроза посмеялась над всей их логикой, даже над подробнейшими схемами, которые Воорт подготовил для инструктажа, где отмечены магазины, прорисованы тротуары и припаркованные машины, а легко опознаваемый фургон Грина обозначен большим крестом.

Помехи снова превращаются в английскую речь.

— …тормозит на светофоре. Коллинс и Голдберг приближаются с восточной стороны…

«Они не должны были появляться, пока не уберутся гражданские».

Наушники взрываются короткими очередями выстрелов. Так они кажутся более далекими, чем настоящие выстрелы, раздающиеся двумя кварталами севернее.

Проклятие!

Воорт стонет, и тут же в наушниках раздается рев:

— Полицейские, сюда!

Штурм начался на дальнем конце оцепления. Воорт дергает вниз закрепленные липучками отвороты водонепроницаемой куртки, показывая огромные желтые буквы НЙУП на синем фоне всем, кто подойдет ближе, чем на десять футов.

Он спешит на север, борясь с подступающей тошнотой, — мимо копов и агентов ФБР, выскакивающих из припаркованных на улице машин. Теперь все они прячутся за машинами, получив приказ оставаться на месте.

За годы службы Воорт побывал на множестве инструктажей и понимает, что планы — это в конечном счете только расчеты, только надежды. Теперь надо сосредоточиться на деле. Он старается отогнать образ истекающих кровью детективов на земле под дождем.

«По рации не говорили, что стрелял Фрэнк Грин».

С северной стороны оцепления снова доносятся выстрелы.

Земля содрогается, и Воорт всматривается в темноту. «Взорвался фургон», — крутится в голове. Но это только гром, растворяющийся в пронзительном вопле, доносящемся со средней полосы. Начинает сигналить грузовик: водитель либо ранен, либо выражает злость обычным для нью-йоркских водителей способом. По любому поводу. Дорожные пробки. Футбольный счет. Перестрелка.

Голос в наушниках произносит:

— Его нет в фургоне… Здесь везде люди! Мы его больше не видим!

Помехи.

Воорт переключает каналы. Лопес повторяет инструкции, которые оперативники и так должны знать:

— Не стрелять, если не уверены в мишени и нет возможности прицелиться. Сотрудникам в штатском надеть бронежилеты…

Помехи.

«Может быть, если подойти ближе, рация заработает».

Он тяжело бежит к банкетному залу, мимо гипсовых греческих богов, стоящих вдоль стоянки «Парфенона». Вакх, пьющий вино. Зевс с гипсовой молнией в руках. Гера на гипсовом троне.

Пахнет озоном, химикатами. Сверкает молния, и внезапно Воорт летит, размахивая руками. Тротуар обледенел.

Он с грохотом врезается в припаркованную машину, ударяется бедром о раму, а локтем о капот и скользит по бетону.

Встает, и боль раскалывает правую лодыжку.

Впереди — снова вопли следом за быстрым лаем выстрелов и более глухим и частым стуком автомата.

«Это кто-то из наших снайперов? Или он?»

На бульваре Мойнэхен кричат люди, и Воорт видит сквозь потоки дождя смутные силуэты. Это гражданские, побросав машины, разбегаются во все стороны. Любой из них может быть Фрэнком Грином. Впереди — кошмарная панорама смятения: бегущие фигуры, остановившиеся машины, качающиеся светофоры, гнущиеся от ветра деревья. Перепуганные гражданские группами по несколько человек прорываются сквозь полицейское оцепление. У Воорта мелькает мысль, что террорист уже успел сбежать.

«Если это так, мы стреляем друг в друга».

Пригнув голову, держась периметра, Воорт хромает по тротуару: через каждые несколько футов видит сжавшихся позади припаркованных машин сотрудников антитеррористического отдела.

План, логичный план, состоял в том, чтобы окружить фургон. Вывести гражданских. Изолировать Грина.

Замечательный план.

Откуда-то с той стороны, где стреляют, низкий, уверенный, размеренный голос переговорщика антитеррористического отдела вещает в мегафон:

— Оставайтесь в машинах. Заприте двери. Оставайтесь…

Воорт старается не обращать внимания на стреляющую боль в лодыжке. Весь город пропах озоном, кажется, стоит только зажечь спичку, атмосфера взорвется.

— Еще двое, — говорит лейтенант в низко надвинутом капюшоне, когда Воорт, морщась, останавливается позади грузовика «исудзу».

— Где Грин?

— Кабы знать, мать его. Кабы знать хотя бы, он ли стрелял. Я ни черта не вижу, а из-за треклятой грозы по рации почти ни черта не слышно.

Дождь, коснувшись улицы, машин, рации, почти сразу же превращается в лед. Мегафон меняет текст: теперь оставшимся в машинах людям советуют «залечь».

И вдруг из-за пелены дождя прямо на Воорта кидается какой-то человек… в красной куртке.

Воорт шарит в кобуре, нащупывая пистолет.

Но человек оказывается бегущим в панике подростком.

«Я мог бы его застрелить. — Воорта сотрясает дрожь. — Если бы пистолет был в руке, неужели я бы выстрелил?»

Тут он осознает, что стрельба прекратилась.

В наступившей тишине продолжается природное светопреставление. Заградительный огонь из града бьет по машинам и блокирует сигналы. Глухие раскаты становятся громче. Рация умолкла, словно гроза выкачала из нее энергию.

«Мы его взяли? Тогда почему об этом не объявляют? Он сбежал? Или прячется в машине или на разделительной полосе? Там, наверное, дюжины две незапертых машин».

— Я словно вернулся в чертово Косово! — кричит лейтенант.

На медицинском канале люди из неотложки обсуждают пациента — женщину, которая, шатаясь, появилась откуда-то из дождя и свалилась между припаркованными машинами. Она истекает кровью.

На канале взрывотехнического отдела штурмовая группа докладывает, что они окружили фургон.

— Мы начинаем.

Когда произошел взрыв в Оклахома-Сити, осколки разлетелись на сотни футов. В домах вылетели окна. Кирпичи и раствор оторвались друг от друга. Взрыв выбил фасад административного здания, и образовался вакуум, в который затянуло крышу.

Воорт снова сосредоточивается. Позади медленно гаснет свет в банкетном зале. В памяти звучит голос Шески: «Вы сами создали себе эту проблему».

Внезапно откуда-то справа доносятся очереди. Это около мотеля, на противоположном конце ограждения от места, где ранее раздавались выстрелы. Воорт переключает каналы рации и слышит крик:

— Прекратите огонь! Вы стреляете по ФБР!

Потом на канале взрывотехнического отдела раздается:

— Отбой! Мы обезвредили бомбу!

У Воорта кружится голова. Он не может поверить! Остановили! Ему надо своими глазами увидеть, что по крайней мере часть его плана, его идеи, усовершенствованной другими, но исходившей от него, сработала. С пистолетом в руке, пригнувшись, он бежит к фургону мимо запертых, покинутых или еще занятых машин.

Грин может быть где угодно.

За стеной дождя возникает фургон. Он стоит между брошенным грузовиком и такси. Дверцы открыты, мотор работает вхолостую. Два копа в куртках группы захвата вылезают сзади. Первый замечает Воорта и ликующе вскидывает кулак. По крайней мере хоть что-то идет, как надо.

Этот ликующий жест поднимает Воорту настроение. Худшее в истории полицейского управления бедствие только что было предотвращено.

Но торжество меркнет через долю секунды, когда Воорт спотыкается о лежащее на спине тело. Глаза мертвеца открыты, на мокрой белой рубашке красные пятна. Судя по наплечной кобуре, это коп, только куртки и наушников нет, и Воорт — уже по своей собственной рации — кричит Джеку Лопесу что Грин больше не носит красную куртку:

— Он снял одежду с копа! У него наша куртка и рация! Он одет как коп!

Воорт не уверен, услышали ли его.

На всем бульваре Мойнэхен копы из группы захвата идут от машины к машине, выискивая Грина и выводя гражданских. Впереди ребята из взрывотехнического отдела потихоньку отводят фургон Грина из зоны боевых действий в сторону «Парфенона».

Причудливая вспышка молнии озаряет встречную полосу и гражданских, попытавшихся укрыться на земле. В наушниках раздается приказ Лопеса:

— Всем выйти за оцепление, сейчас же! На нем куртка группы захвата! Всем выходить и показывать значки!

Вместе со стеной копов Воорт отступает к тротуару. Нельзя оставлять гражданских на разделительной полосе. Оттуда доносятся крики о помощи: из машин, с травы, из автобуса.

«Все летит к черту».

Переговорщик объявляет в мегафон:

— Фрэнк Грин, это полиция. Пожалуйста, поймите, у нас есть ордер на ваш арест…

Агенты ФБР у мотеля «Полинезия» сообщают, что не досчитались сотрудницы. Возможно, она ранена или захвачена.

Промокших, замерзших полицейских охватывает беспомощный гнев. Отчаяние кажется осязаемым. Грин мог сбежать, может быть где-то среди них или в одной из машин — с заложниками. У входа на парковку «Парфенона» Воорт видит мужчину и женщину: пара в истерике умоляет лейтенанта послать кого-нибудь на помощь их дочери. Девочка не успела вместе с ними выскочить из машины.

Но лейтенант ничего не может сделать.

— Мистер Грин, — надрывается мегафон, — прошу вас медленно подойти к банкетному залу — без оружия и с поднятыми руками.

Гроза заливает, взрывает, раскачивает город.

«Почему Лопес бездействует?»

Вой сирен. Наверное, местный полицейский участок, на который обрушился шквал звонков о выстрелах, выслал полицейские машины. А поскольку полицейские станции прослушиваются в отделах новостей по всему городу, скоро пожалуют и журналисты.

Воорт, прихрамывая, бежит к командному пункту в «Парфеноне». Наверху Лопес и старший из агентов ФБР, виргинец по имени Майк Каллен, сцепились в споре рядом с пультом полевой связи.

— Мы должны атаковать, — настаивает Лопес, бывший капитан отряда «Дельта». — Там раненые гражданские. Мы можем использовать приборы ночного видения. Осторожно подползем туда и вытащим всех!

Каллен успокаивающим жестом выставляет ладони.

— Я тоже терпеть не могу ждать, — утешает поджарый бывший юрист в полевой куртке ФБР. — Но дай переговорщику возможность поработать. Если Грин еще здесь, ему не выбраться. Он упустил шанс. Если начнется стрельба, мы можем потерять еще больше гражданских. Черт побери, они последовали твоим инструкциям и спрятались в машинах.

— Он мог захватить заложников. Надо проверить все машины, — настаивает Лопес.

Воорт вспоминает, что в составленном Мичумом психологическом портрете Грина сказано: если того загнать в угол и будет хоть какой-то шанс спастись, даже минимальный, — он без боя не сдастся.

Фэбээровец качает головой.

— Джек, послушай меня. Вы, дельтовцы, торопитесь действовать, но если пострадает хоть один человек, то кто угодно: родственник, очевидец — может возбудить гражданский иск против кого угодно: от нас с тобой до начальства в Вашингтоне.

— Так вот что тебя беспокоит? Иск? — Лопес ошеломлен.

В составленном Мичумом профиле говорится: «Грин считает, что, если его арестуют, его убьют, поэтому, по моему мнению, он предпочтет умереть раньше».

— Меня беспокоит сотня вещей, которые могут пойти наперекосяк, и иск — только одна из них. Пусть попробует переговорщик, ладно?

Воорт, отряхиваясь, вмешивается в разговор:

— Откуда вы знаете, что этих раненых не подстрелил — случайно — кто-то из наших?

Майк Каллен разглядывает Воорта, словно перед ним бездельник, забредший на его вечеринку. На инструктаже его не было.

— Это еще кто такой? — спрашивает он Лопеса.

Воорт продолжает:

— Откуда вы знаете, что пострадавших подстрелили не ваши люди и что ваше промедление не приведет к иску?

Лопес ухмыляется.

Каллен задумывается.

— Мне надо позвонить в Вашингтон.

— А пока ты звонишь, — говорит Лопес, — мы начнем атаку. — И добавляет, обращаясь к Воорту: — Если когда-нибудь решишь уйти из этого педерастического отдела сексуальных преступлений, переходи ко мне.

— Я хочу сейчас пойти с твоими ребятами.

Лопес уже повернулся к разложенной на столе карте и водит пальцем по южной части периметра, словно представляя движущуюся стрелковую цепь.

— Похоже на личные счеты, — замечает он, не поднимая головы.

— Так и есть.

— Во время атаки пригибайся. Люблю неравнодушных людей.

Воорт надевает черный обтягивающий комбинезон, черные ботинки, черный шлем и монокулярный прибор ночного видения. Прибор почувствует излучаемое тепло впереди и покажет в красных и зеленых тонах. Еще на Воорте кевларовый жилет и наушники, благодаря которым все сообщения звучат прямо в ухо, и микрофон, чтобы переговариваться с командным центром. На поясе висят две световые гранаты — только для отвлечения внимания. В отличие от копов из антитеррористического отдела, готовящихся ползти по-пластунски в сырость и холод, Воорт берет свой «браунинг» тридцать восьмого калибра — он не учился пользоваться легкими полуавтоматами, состоящими у них на вооружении.

Где-то в темноте кричит женщина:

— Помогите кто-нибудь!

Наверное, до этого она была без сознания. Теперь очнулась, охваченная страхом и болью.

— Помоги-и-и-и-и-те!

Крик врезается, впивается в него, но Воорт ничего не может для нее сделать — только сохранять позицию в цепи. Он должен сохранять позицию в цепи. Группа захвата, словно армия вторжения, выстроилась поперек Восемьдесят седьмой улицы, южной границы кордона. Их расставили с промежутком пять футов, так, чтобы, если придется стрелять, огонь велся вдоль дороги и пострадало как можно меньше посторонних.

В наушниках раздается голос Лопеса (по крайней мере четкий):

— Не терять из виду соседей справа и слева. Если найдете раненных — медики пойдут сразу позади вас. Если найдете невредимых гражданских — отправляйте в тыл. Идущим впереди проверять каждую машину, каждый грузовик. Тем, кто сзади, — сохранять строй. И чтобы не было разрывов в цепи, через которые он сможет проскочить.

Воорт снимает пистолет с предохранителя.

Снова голос в наушниках:

— И ради Христа, не стреляйте, если не уверены, в кого стреляете. Если начнется стрельба на другом конце оцепления, падайте на землю или прячьтесь в укрытие. И цельтесь ниже.

Они ползут.

Мостовая скользкая и обледеневшая. Все равно что ползти по-пластунски по катку. Полицейские машины, наверное, уже подъехали. Местные полицейские будут сдерживать толпу в нескольких кварталах отсюда, подальше от шальных пуль.

Женщина на дороге кричит:

— Господи!

Разумеется, они с Микки обучались штурмам на учениях. Во время занимавших целый день занятий они врывались в покинутые дома: впереди головной дозорный, помощники прикрывают углы и двери.

Учения проходили в особняках, лифтах, конторах, аэропортах. Во время прошлогодней, совместной с ФБР, городской антитеррористической недели они провели несколько ночей во Всемирном торговом центре, в Музее естественной истории, на стадионе «Ши» и на фондовой бирже. Спускались из окон на веревках. С крыш наблюдали за «террористами» в бинокли.

Но ни разу на учениях Воорт не участвовал в операциях, подобных этой. Ему еще не приходилось ползать по лужам и покрытой ледяной коркой траве через дорогу и разделительную полосу, по собачьим экскрементам, веткам, щебенке, жестянкам из-под газировки.

«Наверное, подобные учения бывали у Мичума в Вест-Пойнте».

Дождь заливает рот и уши, стучит по шлему, волосы липнут к коже. Одежда промокла насквозь. Пистолет обмерзает, превращается в ледяную скульптуру. Десны болят от холода, лодыжка пульсирует. Ноги промокли.

И вот цепь останавливается возле первого брошенного автомобиля — белого «шеви». Дверца со стороны водителя открыта. В машину забирается коп.

— Никого!

Дальше стоят «тойота-королла» и автобус из Атлантик-Сити. Грин мог бы быть там. Но находят они только трех старух, прячущихся в автобусе.

Воорт снимает руку с пистолета, разминает пальцы.

Пока он двигается, переговорщик, чтобы заглушить возможный шум, снова берется за мегафон, уговаривая Грина выйти и, надо надеяться, хотя бы отвлекая его.

Левую руку Воорта пронзает резкая боль, и он понимает, что порезался о разбитое стекло. Он слышит свое дыхание — влажный, холодный, хлюпающий звук.

В наушниках раздается спокойный голос:

— У меня тут мужчина и женщина, невредимые, в фургоне-«додж». Отсылаю их в тыл. Мужчина и женщина.

На дальнем конце цепи — Воорту даже не видно — копы добрались до кричащей женщины.

— Здесь нужны носилки!

«Кажется, будто прошло уже несколько часов. Как далеко мы продвинулись? Это что, выстрелы? Нет, просто автомобильный выхлоп. Где коп, который был слева? Секунду назад был там. Куда он делся?»

Через наушники — единственную связь с внешним, за пределами пяти квадратных футов, миром — приходит известие, что в одной машине нашли целую семью: отец, мать и две дочери. Целые и невредимые.

«Куда провалился коп, который был слева?

Ага, вернулся, только теперь это кто-то другой. Тот, наверное, остался в последней машине».

Они снова двигаются, и Воорт замечает в монокуляр темно-зеленую вспышку впереди. Отвлекшись от полицейского слева, он присматривается к человеку на земле; судя по размерам, это взрослый мужчина в зеленой куртке. Заметив спасителей, приподнимается без усилий — видимо, залег, повинуясь приказу громкоговорителя, и теперь понимает, что в безопасности. Он поднимается на одно колено, протягивая что-то своему спасителю.

— У меня контакт, — докладывает Воорт в микрофон.

Сверкает молния, и Воорт различает лицо, знакомое по досье Шески. Волосы в грязи. Бледная кожа. Очки — маленькие яйцевидные линзы в проволочной оправе. Стекла залиты водой. На Воорта смотрит Фрэнк Грин.

«Он отделался от полицейской куртки!»

Вероятно, Грин отступил к разделительной полосе, сбитый с толку, как и все остальные. Вероятно, не стал прятаться в машине, опасаясь оказаться в ловушке.

«У него что-то в руке!»

Воорт кричит, поднимая пистолет:

— Положи!

Грин. В конце жизни такой же одинокий и непонятный, каким был всегда.

Из протянутой руки вырывается желтая вспышка.

Воорт стреляет, когда что-то горячее со свистом проносится мимо лица. Грин кажется застывшим, парализованным. Но рука поднимается снова, и Воорт опустошает магазин; справа и слева от него тоже гремят выстрелы. Грин дергается от многочисленных толчков и медленно оседает на колени. Во время следующей вспышки молнии его тело начинает крениться, потом падает.

Воорт оказывается рядом первым. Грин лежит на боку, град бьет его по лицу. Из носа льется кровь. Воорт выдергивает из руки Грина пистолет и наклоняется к нему. Тот судорожно хватает ртом воздух, слепо щурится. Очки свалились.

Он поднимает на Воорта полные ужаса глаза. Шевелятся губы.

— Я хотел быть полицейским, — шепчет Грин. Губы застывают, так и не закрывшись.

Воорт опускается на землю. Дождя он не ощущает. Вокруг толпятся люди — копы или агенты, — спрашивают, не ранен ли он, не нужен ли ему врач.

Воорт не может говорить.

Воорт ничего не слышит.

Потом, словно издали, доносятся приглушенные сирены. В мир возвращаются звуки. Перед ним стоят на коленях Лопес и Микки, а над ними появляется вертолет, заливая все желтым светом. Свет идет ниоткуда. Возможно, это вертолет ФБР «ночной охотник», слишком поздно прибывший из Вашингтона.

— Кон, ты в порядке?

С помощью Микки Воорт ухитряется встать. У столпившихся вокруг копов — профессиональной элиты — еще полно работы: собрать улики, найти пистолет Грина, — но все обращенные на Воорта взгляды полны эмоций. Признательность. Облегчение. Он спас их друзей и родственников, которые могли бы сегодня погибнуть. Каждый из собравшихся здесь полицейских, даже если не был приглашен на банкет Аддоницио сам, потерял бы дядю, брата, напарника, соседа. Почти все детективы, пришедшие в банкетный зал потанцевать и выпить, погибли бы при взрыве.

«Благодарю тебя, Господи».

Отказавшись от помощи, Воорт ковыляет под крышу. Ощущение такое, будто дождь идет вечно, а объекта, именуемого солнцем, вообще никогда не было. В банкетном зале сухо, а в цокольном этаже есть горячий кофе, горячий душ и свежая одежда, приготовленная организаторами операции. Когда Воорт выходит, его ждет еще больше народу.

— Молодчина!

— Отлично сработано.

— Поздравляю!

Воорт, дрожа, берет еще чашку кофе — никакого эффекта! Холод словно проник в атомы костей.

— Воорт?

Это Лопес. Спрашивает, хочет ли он заняться оформлением бумаг сегодня или сделает это завтра. Хочет ли вернуться на Полис-плаза, один.

— Завтра.

Лопес говорит: «Прекрасно», но в таком случае отсюда сейчас лучше убраться, пока не нагрянули репортеры и большие начальники. Тогда здесь начнется настоящий цирк. Может быть, Лопес такой заботливый. А может быть, хочет выслушать похвалы сам.

— Здесь начнется настоящий цирк, — повторяет Воорт.

Лопес просит утром первым делом обязательно явиться на Полис-плаза, один.

— А теперь отправляйся, иначе просидишь здесь всю ночь. И я не шутил. Если когда-нибудь прискучат постельные разборки — переходи ко мне.

Воорт и Микки выскальзывают через боковой выход. После стрельбы прошло полчаса, на улицах только копы, мэр уже едет, как и комиссар Аддоницио и, наверное, около тысячи репортеров.

Дождь наконец перестает — словно в насмешку. Ночь холодная, и в прозрачном ледяном воздухе видно, как следственные бригады прочесывают разделительную полосу и улицы в поисках пуль, обрывков одежды, пятен крови, осколков костей — чего-нибудь, оставленного Грином или жертвами. Движение по бульвару Мойнэхен по-прежнему перекрыто. Брошенные машины на некоторое время останутся на местах.

— Шотландский или ирландский виски? — спрашивает Микки.

— Ирландский, — отвечает Воорт. — И целую бутылку «Джеймсона».

— Паб «Патрик», — Микки кивает и хлопает Воорта по спине, — старый ирландский торговый центр с удовольствием возьмет мои денежки. И туда всего несколько кварталов.

— Я хочу пройтись пешком.

— Твоя лодыжка выглядит отвратительно.

— Микки, он выстрелил первым. Мне повезло.

Этот факт был замечен и Джоном Шеской, который тоже предпочитает пройтись пешком и теперь следует за ними, держась на полквартала позади.

Глава 24

— Пабы, — провозглашает Микки, театрально грозя пальцем, как пьяный профессор из кино, — являют собой величайший уравнитель. Возьмем ночь — такую холодную, что даже эскимос не выйдет из дому. Но стоит посетить паб — и разве не станет это самым теплым воспоминанием? Еще два сюда!

В «Патрике» светло и людно; толстые деревянные стены цвета торфа; ряды подсвеченных бутылок под длинным зеркалом в полированной раме словно излучают тепло. В камине потрескивает, обгладывая полено, настоящий огонь.

— Я забыл, о чем говорил, — смеется Микки.

В пабе пахнет сосновым дымом и опилками. В полночь они сидели на тех же табуретах, слушали ту же кельтскую музыку из музыкального автомата, просили того же бармена с двойным подбородком наполнить те же бокалы из той же янтарной бутылки. И так два часа.

— Да ты философ, Микки. Ты говорил о холоде.

— А что есть суть твоей философии?

Воорт потирает пульсирующий лоб.

— Разочарование.

Вокруг гам, и ветер врывается всякий раз, когда входят посетители. В дальнем углу бара, над секцией с водкой, над прозрачными, подсвеченными сзади бутылками — «Столичной» и «Грей Гуз», «Финляндии» и «Исландской» — работает телевизор. В который раз на экране — пересечение бульвара Мойнэхен и Восемьдесят седьмой улицы.

В шумном пабе голоса диктора почти не слышно.

— По неподтвержденным сведениям, полиция обнаружила в фургоне три тысячи фунтов взрывчатки.

— Мичум, — обессиленно, печально, нежно объясняет Воорт, навалившись на барную стойку, — был максималистом. Для него все было либо черным, либо белым. Если бы я не нашел абсолютно непробиваемых доказательств, он бы остался верен Шеске.

— Максималист, значит? Ты это о Мичуме? Или о себе?

— Это интересный вопрос. Возможно, мы говорим о копах, о нас самих, неспособных увидеть моральные различия. Десятилетние мозги в тридцатилетних телах. Мы видим дерьмо у себя перед носом, но у нас в головах мир чист, как детский утренник.

— За копов, — поднимает бокал Микки.

— За Мичума.

Они чокаются.

— Мичум, — напоминает Микки. — Продолжай.

Позади них открывается входная дверь, и входит полицейский — патрульный в форме, высокий и седой. В окрестности были направлены пешие патрули. Коп в дождевике проходит мимо них то ли в уборную, то ли к телефону, не глядя по сторонам.

— Мичум, — Воорт протягивает пустой бокал дружелюбному бармену, — отдавал всего себя тому, что любил, но рвал все связи, если оно переставало быть совершенным. Брат был совершенством, но мертвому это легко. Армия была совершенством. Проект был совершенством. Шеска был совершенством. А если они не совершенны, он не мог иметь с ними дела.

— Останови меня, если я не прав, Кон, но разве мы переходим к твоей замужней подружке?

Воорт выпрямляется:

— Ты хочешь свести великий философский вопрос к моей сексуальной жизни?

— Ты говоришь о разочаровании. Но ведь все так, и когда доходит до половой жизни. Любовь, лучший мой друг, — это способность чувствовать, как тарахтит в груди старый мотор даже после того, как ты разочаруешься в женщине. Так сказал великий человек.

— Какой человек?

— Я.

Воорт пристально смотрит на напарника:

— Когда это ты решил конкурировать с профессиональными афористами?

— Да как же мне не знать? Я всю жизнь женат. И мы оба болтаем от химической перегрузки.

— Только не говори мне, что голова болит из-за алкоголя!

Микки бросает на стойку деньги.

— Кон, ты в состоянии сесть за руль?

— Если я сяду за руль, — объявляет Воорт, — и получу штраф, полиция конфискует мою уже конфискованную машину. Лучше подземкой.

Микки подмигивает.

— Для меня — нет. Меня не смущает несовершенство, особенно мое собственное. Не говоря уже о том, что ближайшая станция лонг-айлендской железной дороги… где же она, кстати говоря? Но, мамочка, — он наклоняется к Воорту, — обещаю ехать медленно.

Воорт резко машет в сторону, куда исчез патрульный.

— Что за ночь для прогулок!

Когда они выходят, снова начинает моросить дождь. Мостовая скользкая. Магазины заперты, в квартале тихо. Окна квартир над магазинами темные, их обитатели спят.

Они делают несколько шагов к банкетному залу.

— Воорт, к подземке в другую сторону.

Воорт поворачивается и направляется к линии «Ф», до которой, как ему кажется, два квартала.

Слегка покачиваясь, но воспринимая все острее, чем в баре, он вдыхает холодный воздух, который снова кажется свежим и благотворным.

— У меня нет никаких проблем с разочарованием, — раздраженно бормочет он. — И Джилл тут абсолютно ни при чем.

Джон Шеска выходит из тени бензоколонки «Мобил» через улицу от паба «Патрик». Микки, идущий быстрее Воорта, исчезает за углом.

Шеска пересекает улицу, приближаясь к покачивающейся фигуре. На нем грязные джинсы, грязная куртка на молнии и вязаная шапочка, темный цвет которой вполне соответствует жирным пятнам на лице. Грязные руки. Грязные рабочие ботинки на резиновой подошве. Он похож на тысячу ремонтников в подземке, электриков из аварийных служб, механиков из ночных автосервисов или работников коммунальных служб, которые в Нью-Йорке работают круглые сутки.

Детектив натыкается на тонкий, голый клен, такой же одинокий в городе, как он сам. Сгибается пополам — тошнит, наверное, — но ничего не получается.

«У меня не было возможности добраться до него раньше».

Воорт снова идет.

Шеска увеличивает скорость.

«Пустить в ход нож. Взять бумажник. Был пьян и его ограбили. Вот что будет сказано в полицейском рапорте. Мое лицо не попадет на телеэкран».

Девяносто футов.

Семьдесят.

На улице появляется машина. «Гольф». Автомобиль иностранный, и значит, за рулем не полицейский в штатском. Машина тормозит напротив Воорта, водитель ищет место для парковки. Пока он маневрирует, пассажиры разглядывают Шеску.

Шеска поворачивает голову, замедляет шаг, и Воорт уходит вперед.

Миновав «гольф», Шеска ускоряет шаг, но, когда дистанция сокращается до сорока футов, копу снова улыбается удача. Конус света падает на тротуар из открывающейся двери, расположенной на первом этаже квартиры. На улицу вываливается мужчина в банном халате и шлепанцах.

— Ну и иди к своей матери. Мне на тебя плевать! — орет он в сторону двери.

Женщина в квартире что-то кричит в ответ на чужом языке. Хриплый, разъяренный голос.

Ругаясь себе под нос, Шеска, чтобы избежать возможных свидетелей, переходит на другую сторону улицы. Через некоторое время возвращается.

И вот впереди появляются светящиеся зеленые шары, обозначающие вход на нью-йоркскую станцию метро. Архитектура с 1920 года не изменилась. Фонари, стилизованные под газовые, — шары, взгроможденные на столбы из кованого железа.

Воорт добирается до входа, прислоняется к столбу, снова наклоняется.

Невероятно! Еще одна машина едет по улице, и к тому времени, как она проезжает, Воорт уже ковыляет вниз по лестнице.

Но, добравшись до входа и увидев надписи, Шеска с радостью понимает, что эта лестница ведет не прямо к посту контроля, где кто-то обязательно будет, а в туннель, который соединяется с платформой. Это один из подземных переходов, которые проектировщики — в блаженном высокогражданском неведении — создали, чтобы защитить людей от неприятных проявлений стихии или дать им возможность спокойно проходить под оживленными улицами. В действительности эти тоннели стали приютом для крыс, бездомных и грабителей и обеспечивают прекрасные условия для нападения.

С ножом в руке Шеска торопливо сбегает по ступеням. Поворот.

Все сработано идеально, так идеально… идеально, как…

Ловушка?

Воорт стоит за углом. С пистолетом в руке. Он не напился. Нет запаха алкоголя. Взгляд трезвый. В душе Шеска кричит: «Обманули!»

— Ты вправду думал, — говорит Воорт, — что я позволю себе напиться, когда ты рядом?

Шеска не успевает толком подумать. В голове просто вспыхивает: «Когда Грин в него стрелял, он среагировал медленно. Я могу убить его, если буду двигаться быстро».

Импульс достигает руки…

На лестнице, за спиной у Шески, раздается другой голос — голос ненавистного напарника:

— И неужто ты думал, что друзья оставят его одного?

Глава 25

Две недели спустя холодным ноябрьским утром — тоже в воскресенье — Воорт просыпается в шесть часов. В спальне он один. Принимает душ, одевается, ест легкий завтрак. Полдюжины Воортов еще спят в гостевых комнатах дома.

За последние две недели Мэтту стало лучше.

Взяв собранный с вечера небольшой портфель из мягкой кожи, Воорт спускается в гараж к «ягуару».

На улице ясно и страшно холодно. Движение еще небольшое, и Воорт быстро добирается до квартиры Джилл. Она уже ждет в вестибюле. С чемоданом.

— Во сколько рейс? — спрашивает он.

— В восемь тридцать. А твой?

— Куча времени после того, как отправлю тебя.

В машине, пока они едут по федеральной магистрали, она кладет руку ему на колено. Солнце ослепительно сверкает на Ист-Ривер. Гарлем в этот час тих. Многоквартирные дома, выстроившиеся вдоль дороги, кажутся такими мирными, но Воорт знает, что внешность в данном случае обманчива.

Он едет по мосту Трайборо в Куинс и дальше, в аэропорт имени Кеннеди.

— Ты не сердишься, что я еду? — говорит Джилл.

— Я рад.

— Мы будем друзьями?

— Мы уже друзья.

Джилл немного волнуется. Пройдет не меньше двух месяцев, прежде чем она вернется в Нью-Йорк. Все это время она будет работать вместе с мужем, который, насколько знает Воорт, сейчас в Руанде.

— Там лейшманиоз. Малярия. Бильгарция. Ришта, гвинейский подкожный червь, — перечисляет она, поправляя волосы перед зеркалом пассажирского сиденья — просто, чтобы занять руки. — И спасибо за пожертвования.

— На них можно купить кучу лекарств по африканским ценам.

— Больше, чем кучу.

За прошедшую пару недель они часто виделись. И каждый раз, думает Воорт, секс был замечательным, но то, что тянуло его к ней, как-то уменьшилось, отдалилось. Разговоры стали более вымученными, секс более бесстрастным. Муж снова звонил из Женевы.

— Не знаю, что будет, когда я его увижу, — говорит Джилл. — За все эти годы многое было разрушено.

— Если бы ты знала, незачем было бы ехать.

Прикосновение к его бедру — такое легкое, словно его и нет. В этом нет чувственности, только благодарность и симпатия независимо от того, что будет потом.

Воорт оставляет машину на краткосрочной стоянке и несет ее чемодан к стойке «Суисс эйр». Авиакомпания предоставила бесплатные места для сотрудников гуманитарных миссий, направляющихся в Женеву — перевалочный пункт для рейсов Красного Креста в Африку.

Он ждет, пока Джилл сдаст багаж, потом идет с ней до ворот, отделяющих пассажиров от провожающих. Долгий, незабываемый поцелуй.

— Держись подальше от нехороших людей, — говорит Воорт.

— От каких? От Абу? Если он объявится, я буду его лечить, — отвечает она. — Мне стыдно, что я тогда так напугалась.

Через сорок минут Воорт ставит «ягуар» на суточную стоянку возле другого аэропорта Куинса — Ла-Гуардиа. Рейсы «дельты» в Вашингтон отправляются каждый час. В воскресное утро народу еще мало, хотя к полудню все заполнят вашингтонские трудоголики: конгрессмены, референты, журналисты, уезжавшие на выходные в Нью-Йорк, спешат вернуться к законопроектам, расследованиям или обычному для воскресного вечера изучению газет.

Во время спокойного перелета Воорт пьет кофе, потом открывает портфель, достает книги и внимательно изучает подчеркнутые места.

На газеты, положенные стюардессой на соседнее сиденье, он не обращает внимания. «Жизненный путь террориста» — гласит заголовок, обещающий полную историю Фрэнка Грина.

Самолет приземляется, и Воорт берет в прокате «тойоту». В Вашингтоне солнечно и прохладно, хоть и теплее, чем в Нью-Йорке.

Маршрут он помнит очень хорошо.

В одиннадцать пятьдесят Воорт сворачивает на подъездную дорожку дома генерала Рурка возле Квонтико в штате Виргиния. Красный «чероки» стоит на прежнем месте. Он нажимает кнопку звонка.

— Кто там? — раздается в интеркоме женский голос.

— Конрад Воорт. Я надеялся поговорить с генералом Рурком. Он дома?

Через несколько секунд дверь открывается. Гостя встречает Рурк — в теннисной майке, белых тренировочных брюках и кедах. В голубых глазах любопытство. Волосы аккуратно причесаны.

— Похоже, мистер Воорт, вам по-настоящему понравились мои завтраки.

— Есть вещи, — отвечает Воорт, стоя на крыльце, — которые не получается игнорировать.

Рурк слегка наклоняет голову. Воорт показывает на портфель:

— Например, книги. Сунь Цзы. «Китаец» Гордон. Вы мне говорили, что давали их читать Шеске.

Рурк открывает дверь шире и окликает оставшуюся в глубине дома женщину:

— Лапочка, у меня встреча, о которой я совсем забыл. Встретимся на корте. Скажи Луи, что мы надерем ему задницу.

— Ник, корт зарезервирован на час. — Она не скрывает раздражения.

Рурк подмигивает Воорту:

— Ее бесит, если мне приходится работать по воскресеньям. Играете в теннис?

— Предпочитаю греблю на каяке.

— Никогда не пробовал. В половине мест, куда меня направляли, подходить к воде нежелательно. Вывалившись из каяка, можно подхватить брюшной тиф. Идемте-ка во двор.

— Я уже поел.

— Я тоже. Поэтому поплаваем.

Не ожидая ответа, Рурк идет вперед. В бассейне жарко и влажно, свет льется через застекленную крышу и отражается в хлорированной воде. Воорт начинает потеть.

Рурк расшнуровывает кеды и стаскивает футболку.

— Я приехал для разговора, а не для купания, — говорит Воорт.

— Если хотите просто поболтать, — отвечает Рурк, стаскивая брюки, — можете не лезть в бассейн. Если вам нужен серьезный разговор, мне надо видеть каждый дюйм вашего тела.

Воорт колеблется, и Рурк добавляет:

— Сынок, вы просто не представляете, какими крохотными могут быть приемники. Но в воде, даже если вы что-то засунули в щель задницы, ничего работать не будет.

Воорт раздевается до белья. Рурк качает головой:

— Догола.

Воорт подчиняется и спускается в неглубокую часть бассейна. Все залито голубоватым светом, который преломляется между поверхностью и стеклянным потолком.

Без одежды Рурк выглядит великолепно, с хорошо развитыми мускулами брюшного пресса и бицепсами. Густые черные волосы на груди начинают седеть.

Рурк энергично проплывает круг и возвращается; подготовиться, успокоиться и управлять. Потом кивает на более глубокую воду:

— По грудь, мистер Воорт.

Они идут на середину бассейна.

— Ну хорошо, — говорит наконец Рурк. — Что там с книгами?

— Меня все время беспокоят две вещи, — начинает Воорт. Над водой раскатывается эхо.

— Первая!

— Якобы увольнение. По вашим словам, в начале работы над проектом вы фальсифицировали досье. Вы хотели избежать затруднений, если ваши люди нарушат закон. По вашим словам, из-за поддельных документов прессе было бы труднее что-либо подтвердить.

Рурк обдумывает:

— Более или менее верно.

— Тогда почему же, — спрашивает Воорт, — когда проект закрыли, вы не восстановили досье в прежнем виде?

Он ждет ответа, хотя подозревает, что Рурк слишком искушен, чтобы ответить.

— Недосмотр.

Рурк отвечает без промедления, но Воорт не знает, говорит ли генерал правду или он просто опытный лжец.

— Предполагалось, что досье будут восстановлены, но никто этого не сделал. Шеска и Мичум по-прежнему получали жалованье, так что торопиться было некуда. Работа с бумагами. Сержант Смит думал, что этим занимается сержант Джонс. Да вы знаете, как такое бывает. — Рурк показывает два пальца. — А второе?

— Книги, — отвечает Воорт, — у вас на полках и у него в кабинете. Я их прочитал.

Брови Рурка ползут вверх.

— Меня особенно заинтересовал тот британский генерал, «Китаец» Гордон, — продолжает Воорт. — Его биография.

Рурк кивает:

— Понимаю, почему она вам понравилась. Интереснейший был человек. Хотя кончил, как ни жаль, плохо. Голова на пике и пришедшее слишком поздно подкрепление.

— Генерал Гордон, — говорит Воорт, — был направлен в Судан британским министерством иностранных дел, чтобы эвакуировать жителей Хартума перед приходом мусульманской армии. У него была масса времени, чтобы выполнить задачу.

— Да-да, вы все точно запомнили.

— Но, прибыв туда, он отказался от эвакуации. И решил сражаться. А поскольку он остался и не подчинился приказам, британцам пришлось послать подкрепление. Они планировали уйти из Африки. Но в результате остались. Неповиновение Гордона перевернуло всю внешнюю политику.

— По истории у вас «отлично», детектив, но все это было сто лет назад. При чем тут полковник Шеска?

— Что ж, Стрэчи, автор книги, размышляет о том, почему МИД выбрало для такой миссии человека с известной склонностью к неповиновению. Он предполагает, что в МИДе хотели, чтобы Гордон нарушил приказ. Поймите, я не ученый. И вряд ли смогу точно передать детали. У меня не было возможности изучить книгу…

— Вы точны, — сухо замечает Рурк.

— В книге говорится, что в МИДе были не согласны с идеей ухода из Африки. Поэтому они выбрали Гордона и надеялись, что он не послушается.

— Вы полагаете, что я проделал то же самое с Шеской? Для меня подобная логика чересчур изощренна. — Рурк улыбается. — Я парень простой.

Теплая вода плещет Воорту в грудь.

— Как вы сказали, мы здесь одни. Микрофонов нет. Просто догадки невежественного копа из отдела сексуальных преступлений, который ничего не знает о национальной политике. — Воорт хлопает себя по лбу, словно подчеркивая, что не слишком умен. — И тупой коп полагает, что вы поддержали проект. Вы велели Шеске прекратить работу, но устроили так, чтобы ему было легко продолжать работать. Вы не внесли изменения в досье. Позволили остаться в Нью-Йорке, вдали от Вашингтона, где все могло вскрыться. Проследили, чтобы он сам подобрал себе людей. Никакого недосмотра. Вы лучше всех знали его подноготную. Вы сами мне так сказали. Это ваши слова: «Моя работа — подбирать определенных людей для определенной работы».

— На этот раз выбор оказался неудачным.

— Потому что он сохранил проект? Или потому что попался?

— Через две недели я выхожу на пенсию, — замечает Рурк. — Уйду из армии. Немножко гольфа. Немножко тенниса. Поездки к детям в Миннесоту.

Влажность кажется чрезмерной. Теплая вода лижет тело Воорта.

— Может быть, — говорит он, — кому-нибудь следовало бы оценить угрозу, которую представляете вы.

— Я скажу одно, — медленно произносит генерал. Он тщательно подбирает слова, словно даже здесь, в безопасности, собираясь в отставку, хочет дать Воорту представление о своей точке зрения. — Джон Шеска был для меня героем, точно как люди в этих книгах. Он знал, что хорошо, — и так и поступал. Все рушится. Опасность уже внутри страны. Скоро люди поймут, насколько они уязвимы перед опасностями, которые распознал проект. Мичум опередил всех. Как и Джон. А когда люди увидят это, поймут, все, что сделали Мичум и Джон, станет законным. Италия приняла особые меры против Красных бригад. Германия против «Бадер-Майнхофф». Они остались демократиями. И мы здесь сделаем то же самое, когда люди достаточно разочаруются, когда закончатся деньги и страна начнет разваливаться.

— Я уже читал что-то подобное, — замечает Воорт.

— И кто это говорил?

— Адольф Гитлер.

В голосе Рурка звучит отвращение:

— Перестаньте. Вы, что называется, «сердобольный политик», друг мой. Вы ничего не понимаете. Джон Шеска спас от взрыва несколько сотен человек, копов, в том числе, возможно, и вас, а сейчас он в Левенуэрте.

Воорт вылезает из бассейна.

— Я пришел, чтобы сказать вам, что, если он когда-нибудь — когда-нибудь — выйдет оттуда, я расскажу все, что знаю. И мне плевать, подписывал я что-то или нет.

Рурк молчит.

— Так что, если кому-то придет в голову освободить его через пару лет или выдумать какие-нибудь оправдания — нет доказательств или какие еще формальности придумаете, — помните, что я сказал. Не говоря уже о том, что я все записал. Вы все время говорите, что вот-вот начнется кризис, что конец света близится, но наша страна уже знавала тяжелые времена, и мы прошли их, не убивая друг друга.

Рурк пристально смотрит на Воорта, и свет в его глазах гаснет.

— Мне пора собираться на корт.

Воорт одевается. Генерал его словно не замечает. Воорт направляется к выходу.

Он проходит через дом и едет в аэропорт. Похолодало. Кажется, солнце съежилось, поблекло и уже догорает. Небо выцвело до линялой зимней голубизны. Скорлупка луны висит над памятником Вашингтону, хотя всего два часа пополудни. Власть иллюзии в этом городе простирается до самого неба.

Когда Воорт приземляется в Ла-Гуардии, Нью-Йорк по крайней мере выглядит прежним. В этом есть что-то успокаивающее, как в неизменности чуда природы — гор, каньонов. Воорт ведет машину к далеким башням. Но, достигнув федеральной магистрали, проезжает свой поворот и направляется в центр. Останавливается позади Полис-плаза, один, опускает козырек с надписью «Полиция».

Он вспоминает Мичума. Мичум в детстве. Мичум — выпускник Вест-Пойнта — подбрасывает в воздух шапку. Мичум в таверне «Белая лошадь», его слова: «Все оказалось не так, как ты представлял».

По воскресеньям эта часть города обычно безлюдна, лишившись рабочих, которые в будни составляют основную массу населения. Воорт поднимается к площади, проходит мимо входа в управление и еще через пятьдесят ярдов сворачивает в церковь Святого Андрея. Утренняя месса закончилась несколько часов назад.

Опустившись на колени на задней скамье, он шепчет:

— Благодарю Тебя за жизнь, за дружбу, за Микки и Мичума. Благодарю за то, что помог нам остановить Фрэнка Грина. Благодарю за способность делать различия и переживать эмоции, включая разочарование. Но, Господи, как бы было хорошо, если бы Ты дал мне способность перерасти разочарование.

Уже вставая, он говорит:

— Папа, твои советы очень помогли. Но мне пришлось воспользоваться дискетой.

Поднявшись, Воорт опускает три стодолларовые банкноты в кружку для сбора милостыни, выходит и идет на запад по Чэмберсу — магистральному бульвару, связывающему мэрию с полицейским начальством. Внезапно он сам удивляется, осознав, куда несут его ноги. Минует «Веронику» — кафе, где они с Джилл пили кофе две недели назад. Доходит до Гудзона, сворачивает на север по Гринвич и останавливается перед кирпичным кооперативным домом с зеленым навесом над входом. Бывший склад, который, как еще полдюжины реконструированных домов на этой улице, возродил округу к новой жизни.

В холле — блестящий кирпич и терракотовая плитка, на сверкающей чистотой стене по ту сторону запертой внутренней двери — тоже стеклянной — висят британские эстампы с жокеями на чистокровных лошадях.

В последний раз, когда он был здесь, холл был залит кровью. Мысленно он до сих пор чувствует запах и слышит вой сирен. Тут умирал человек.

Воорт смотрит на звонки, на список жильцов. Палец в перчатке нажимает кнопку, соответствующую квартире на пятом этаже.

Сначала никто не отвечает.

Потом голос Камиллы — снова радостный и оживленный голос его прежней подруги, не захотевшей рожать его ребенка, — произносит:

— Кто там?

Воорт не отвечает, и через некоторое время Камилла спрашивает:

— Есть там кто-нибудь?

Глава 1

Погожим утром, в шесть часов, Уэнделл Най — потерпевший неудачу в огромном городе отец, муж и служащий — быстро шагает по булыжному тротуару, огибающему бруклинский Проспект-парк, дорогие ему места отдыха, беспечно помахивает потрепанным кожаным дипломатом, как любой состоявшийся гражданин, и что-то бормочет в микрофон на шее. Издалека он похож на одного из тружеников, добирающихся ранним утром на работу из пригорода, — на одного из тех, кто говорит по сотовому телефону, напоминает жене, чтобы та отнесла рубашки в прачечную, отдает распоряжения секретарю или замотанному брокеру, скупающему его акции.

Уэнделл Най подходит к метро, где сливается с толпой первоклассных трудоголиков, спешащих в центр Манхэттена до начала часа пик. Он выглядит человеком, не теряющим зря ни секунды времени, которое можно посвятить потенциально выгодной торговой сделке или сулящим прибыль планам.

Он наговаривает на магнитофон, спрятанный в кармане рубашки, обращаясь только к себе и к тому человеку, который, если все получится, прослушает эту запись.

Уэнделл замолкает, так как его нагоняет самый настоящий, простой житель пригорода. Он громко обсуждает по сотовому индекс акций Гонконгской биржи, который, видимо, падает. Энергично шагая, человек проходит мимо, быстро удаляется. Уэнделл продолжает: «Страсть — это связь, и когда сегодня доведу все до конца, ты прослушаешь запись — ты, который никогда не терпел неудач в своей убогой привилегированной жизни, — и запомнишь это. Ночью я стоял у окна, глядя на Манхэттен… на множество холодных огней… и боялся, что утром откажусь от задуманного. Меня переполняло отчаяние. Но потом благодаря тебе я почувствовал, как во мне вздымается страсть, словно я всасывал всю жизненную мощь острова… и знал, что непременно пущу в ход один предмет из дипломата. Надеюсь, ты запомнишь этот день на всю жизнь».

Электроника — чудесная штука. Одно маленькое изобретение полностью меняет способ общения тысяч людей на улице. Ведь было время — и не так давно, — когда вид говорящего с самим собой и размахивающего руками человека вызывал у прохожих столбняк или заставлял побыстрее отойти в сторону.

А теперь лишь немногие из пригородного люда обращали хоть какое-то внимание на Уэнделла, восхищаясь тем, как удобен микрофон на шее — он освобождает руки, во время разговора можно держать газету или пакетик с поджаристыми кремовыми пончиками, а еще можно, держась за поручень в переполненном вагоне подземки, лениво болтать с ребятами, женой, любовницей, водопроводчиком. Уэнделл похож на любого из современных городских жителей, которые рассеянно налетают друг на друга, как машинки с амортизаторами на аттракционе в луна-парке, и громко говорят о каких-то глупостях в коконах своих сотовых телефонов.

Он останавливается и выключает магнитофон, чтобы отдышаться. Нерационально выпускать такую бешеную ярость слишком быстро.

Напротив парка, поодиночке и парами, идут мужчины и женщины, которые совсем не думают о том, что в красивых перестроенных особняках или в жилых высотках вдоль Уэст-Проспект-парк может произойти убийство. Эти люди — зримое воплощение успеха — получили все, что может предложить город: сезонные абонементы на матчи баскетболистов «Никса», загородные дома близ Стокбриджа, внедорожник «рейнджровер», их маленькие Джонни и Лолиты учатся в самых элитарных частных школах.

В новеньких костюмах, пахнущие дорогим мускусом, они являют собой парад самоуверенных хирургов, юристов, издателей и выдающихся журналистов, которые совершают ежедневное паломничество к башням торгового сервиса как источнику своего земного успеха.

«Ты же боишься провала, — шепчет Уэнделл. — Твоя добродушная внешность меня не обманет. Страх поддерживает городскую жизнь. Ты боишься, что потеряешь свои пенсионные сбережения, потому что купил акции концерна Ай-би-эм вместо муниципальных облигаций. Боишься, что твой подросток однажды возненавидит тебя за то, что ты его порол, или за то, что никогда не наказывал как следует, чтобы он понял последствия дурных поступков. Боишься, что босс непременно понизит тебя в должности за промах или упущение, за медлительность вместо напора или за то, что попался ему на глаза, когда он был не в духе».

Город усиливает ощущение неудач. Он как увеличительное стекло несбывшихся ожиданий. Незримые миллионы жителей всегда идут по жизни, бормоча: «Я должен быть лучше. Я мог быть значительнее. Я уже почти знаменит. Почему же я не стал кем-то еще?»

«Но к тебе это не относится, — добавляет Уэнделл, вызывая в мыслях образ ненавистного ему блондина. — Дерьмо собачье, ублюдок, тварь. Легко тебе все досталось».

Сегодня Уэнделл надел новехонькую черную твидовую куртку с кожаными заплатками на локтях, накрахмаленную белую рубашку и галстук Всемирного фонда защиты дикой природы, с симпатичной пандой — эмблемой на позолоченном зажиме. Брюки со стрелками и туфли-мокасины. Густые каштановые волосы с прядями ранней седины расчесаны на пробор и по-бойскаутски наполовину прикрывают уши.

Однако от волнения кажется, что куртка тесна. Глаза — нежная зелень почек на деревьях в парке — олицетворяют вынужденную метаморфозу во что-то неостановимое. Легкие морщины мыслителя на массивном лбу усиливают ложное впечатление о наивности Уэнделла. Но при тщательном изучении, особенно профиля справа, понимаешь, что его бьющий на жалость вид портят небольшие вмятины размером со шляпку гвоздя. Буквально дырочки в костях черепа, скрывающиеся под кожей. Между нижней губой и округлым подбородком розоватый рубец и следы от швов, стягивавших искромсанную кожу.

В непринужденной широкой улыбке Уэнделл демонстрирует упругие блестящие щеки, отливающие бумажной белизной, которая остается даже после самого искусного пластического хирурга. Уэнделл не выделялся из общей массы после полученной им страшной травмы лица именно благодаря пластическому хирургу.

Он задерживается на Гранд-Арми-плаза, где поток машин огибает триумфальную арку, установленную в память о Гражданской войне. Во всех пособиях по саморегуляции подчеркивается, что, когда задумываешь грандиозный проект, очень важно уделять внимание повседневным радостям. В последней новинке «Маленькие поступки приносят большие деньги» — бестселлере издательства «Саймон и Шустер» — сказано: «Намечая крупное дело, не давайте логике подчинить себя полностью и не забывайте о ежедневных удовольствиях. Вы удивитесь, как это поможет вам сохранить работоспособность».

Именно поэтому Уэнделл останавливается и заставляет себя оглядеться и запечатлеть в памяти вид этой красивой площади, прежде чем покинуть ее навсегда. Если план сегодня сработает, он не вернется назад.

Майский воздух чудесен, а небо такое голубое. Он подозревает, что через несколько часов эти простые радости будут восприниматься совсем иначе. Он говорит себе: «Как прекрасны эти огромные дубы! Как мирно и приятно их соседство!»

Действует! Поразительно, насколько послушное изменение взгляда на вещи может ободрить. Поблескивающие желтые такси, курсирующие по Уэст-Проспект-парк, внезапно становятся олицетворением лучшего из отлаженной суеты города — он ощущает изумительный аромат духов проходящей мимо молодой женщины. Каблучки звонко стучат по тротуару, безукоризненные бедра плавно перемещаются в такт шагам, лопатки чисто по-женски слегка подрагивают под просторным шелковым платьем цвета лайма.

«Ну я пошел, — говорит Уэнделл в микрофон, словно прощаясь с супругой, хотя на самом деле слова предназначены блондину. — Позже я отчитаюсь полностью. Узнаешь все подробности. Пока».

Сердце забилось быстрее, и он сливается с толпой, которая пересекает черное как смоль пространство Гранд-Арми-плаза и стекает ко входам на станцию подземки, через турникеты, к переполненным платформам. Возможно, вход в ад выглядит именно так.

Когда поезд въезжает на станцию, Уэнделл сосредоточенно вспоминает, все ли положил в дипломат. Однако он ни за что не раскроет его, когда вокруг столько народу. Окруженный нетерпеливой толпой, он входит в раскрытые двери, думая о том, что надо будет надиктовать потом на ленту: «Если бы копы вздумали проверять сумки в подземке, как это делается в аэропортах, то закатали бы меня в тюрьму „Рикерс-Айленд“, а там мне и конец».

Но полиция никогда не проверяет сумки у пассажиров в метро. При такой скрупулезности город не смог бы функционировать. Простейшая поездка стала бы кошмаром для службы безопасности. Рухнула бы вся система перевозок.

Автоматические двери закрываются, поезд трогается, мигая огнями и унося Уэнделла под Бруклином к Ист-Ривер… возможность пойти на попятный тает с каждой минутой… мимо пролетают названия знакомых станций: «Невинс-стрит»… «Хойт-стрит»… «Боро-Холл»; теперь Уэнделл едет в туннеле под большой черной Ист-Ривер к «Чэмберс-стрит» на Манхэттене, где пересаживается на другую ветку.

Его решимость растет вместе с учащающимся сердцебиением. Уэнделл выходит на станции «Шеридан-сквер» и поднимается на Седьмую авеню, где, щурясь от яркого солнечного света — бесчисленные окна, блестящие остроконечные крыши и машины усиливают его яркость, — он начинает вести себя как разведчик на вражеской территории и старается как можно незаметнее пройти через район Гринвич-Виллидж. Уэнделл смотрит на часы — в положенное время укладывается. «Каждый прохожий — потенциальный свидетель; надо немедленно переодеться в первый костюм».

Он переодевается в туалетной комнате работающего круглосуточно ресторанчика «Парфенон». Пока играет музыкальный центр и официанты, перебрасываясь шутками по-гречески, моют руки, Уэнделл в закрытой кабинке надевает темный парик и очки в черепаховой оправе. Затем проверяет оружие — пистолет девятого калибра целехонек и лежит в дипломате сверху. Он вынимает оттуда пакетик с хлебными крошками и перекладывает в карман. В главное помещение он входит прихрамывая.

Ресторанчик забит студентами Нью-Йоркского университета, местными жителями и безработными актерами. Сидя на табуретах за виниловой стойкой, посетители говорят о делах — любимая тема в Нью-Йорке — или ждут своей очереди, чтобы сесть за столик. Голоса перекрывают неумолкающее радио. Люди рассказывают друг другу: «Я написал новый киносценарий… Мне позвонили по поводу нового предложения акций. Есть квартира с двумя спальнями, ее скоро можно будет снять за небольшое вознаграждение наличными прямо мне, и тогда я дам номер телефона старушки, освобождающей жилье…»

Никто не замечает, как Уэнделл Най проходит через зал и выходит на улицу.

Сердце грохочет так, что не слышно шума уличного движения на Четвертой Западной улице. Через три коротких квартала он уже на Шестой авеню, где работает Габриэль Вьера. Там, подходя к городскому скверику — асфальтированной баскетбольной площадке, обнесенной сеткой, — расположенному между Бликер-стрит и Четвертой Западной, он замедляет шаг. «Сядь на скамейку и жди, когда Габриэль придет на работу. Сделай вид, что ты чем-то занят».

Сзади — баскетбольная площадка, напротив, через улицу, — аптека, кинотеатр, пиццерия, кафе. Из кармана торчит пакетик с крошками. Опустив голову и отвернувшись, Уэнделл Най кормит голубей, поглядывая на одно из окон второго этажа дома напротив. В книгах о серийных убийствах его поразила одна деталь — свидетели замечают на улицах незнакомых людей, когда те слоняются без дела. Может быть, какой-то первобытный инстинкт, рудиментарная способность чувствовать хищника. Уэнделл вспоминает историю некоего чикагского убийцы Джерома Винсента Бека, который зарезал шесть женщин на городских автостоянках. В конце концов его арестовали, но лишь благодаря тому, как он вел себя до совершения преступлений. В поисках жертвы Бек болтался вокруг стоянок. Было очевидно, что он ничем не занят, но явно что-то высматривает. Потому-то его и заметили, опознали и в итоге повесили.

Вот почему Уэнделл Най бросает крошки на нагретый солнцем тротуар. Голуби, воркуя, собираются у его ног, клюют крошки и разглядывают его розоватыми глазками, выпрашивая добавки. Глупые, как жертвы убийцы.

Уэнделл начинает нервничать.

В это время Габриэль должна уже быть на работе.

Проходит пять минут. Расчетное время поджимает. «Неужели заболела? — терзается он. — Изменила привычный распорядок дня? Авария в подземке?» Он продолжает смотреть через улицу на темное окно второго этажа, на вывеску: «Узнайте о наших патагонских экотурах!».

Мысленный крик: «Где она?»

Уэнделла бросает в пот.

По плану Уэнделла, она должна прийти на работу рано — он убедился в этой ее привычке. Обычно, цокая высокими каблучками, она входит в эту дверь между кинотеатром и кафе, а спустя три-четыре минуты наверху, в бюро путешествий «Вьера», зажигается свет. Но сейчас там видно лишь скверное отражение оранжевого солнца.

Уэнделл высыпает остатки крошек и, не желая оставлять мусор, кладет скомканный пакетик в дипломат. Он нервничает. Похоже, чувства у него обострились. Все вокруг — от разговоров прохожих до заголовков газет у них в руках — является отражением сегодняшней версии повседневной жизни города. Какой новый фильм оправдает ожидания кассовых сборов? Какой второй бейсмен «Янкиз» выторгует у «Кливлендских индейцев» левого хиттера? Какое объявление об «удачливом» партнере в разделе «Лица» «Нью-Йорк джорнал» привлечет самого богатого читателя?

Она не идет! Даже после вчерашнего звонка и договоренности о встрече!

Но в это мгновение в бюро путешествий зажигается свет, а потом, к огромному облегчению Уэнделла, окно открывается и он видит весьма симпатичную женщину, поливающую маргаритки. Цветы растут в деревянных ящиках, стоящих на пожарной лестнице.

Лицо женщины прикрывают длинные иссиня-черные волосы. Тонкая белая шея. Красный свитер весьма соблазнительно выдается вперед.

«Наверное, она вошла, когда я смотрел в другую сторону».

Уэнделл взмок. Он встает со скамейки, переходит Шестую авеню и останавливается у входа в бюро путешествий.

Последняя возможность передумать.

Нажимает на кнопку домофона 2-В.

— Бюро путешествий «Вьера».

— Это Роберт Рот, — врет он. — Я звонил вчера насчет предложения по Аргентине. Вы посоветовали заглянуть с утра, потому что мне надо на работу.

— Входите! — живо ответила латиноамериканка лет тридцати невероятно сексуальным голосом.

Уэнделл толкает дверь с замками и поднимается на второй этаж, где, сияя улыбкой, в дверях стоит Габриэль Вьера, оказавшаяся вблизи еще более привлекательной. Черные глаза, блестящие губы, длинное облегающее платье, черные итальянские туфли. Тонкий золотой браслет оттеняет загорелую кожу. Длинные волосы колышутся при каждом движении, а сами движения очень грациозны.

Габриэль закрывает за Уэнделлом дверь и говорит:

— Это ничего, что вы пришли так рано. В туристическом бизнесе полно конкурентов, — добавляет она, словно оправдываясь, — поэтому надо быть расторопным. Если вы хотите преуспеть, то должны приходить на работу рано и оставаться допоздна, — заключает Габриэль, пожимая Уэнделлу руку и позволяя ему ощутить ее гладкую кожу цвета миндаля.

Не ведая, что за несколько недель он изучил каждое ее движение, она рассказывает, что часто приходит на работу раньше положенного времени, чтобы проверить электронную почту от партнеров из других стран и ознакомиться с изменениями цен на авиабилеты, что иногда происходит, пока город спит.

— Меня интересуют экотуры, — произносит Уэнделл, осматривая офис с перегородками. Он обращает внимание, что в комнате три стола, и это означает: в любую минуту могут появиться еще двое сотрудников. Он отмечает, что в комнате много комнатных растений, особенно папоротников, и еще лиственница и везде развешаны заманчивые плакаты Эгейского моря, курортов Коста-Рики и Рио.

«Сделай это сейчас».

Габриэль подходит к своему столу, а Уэнделл теряет уверенность. Он ничего не может с собой поделать — никого раньше не убивал. Уверенность — еще час назад такая твердая — исчезла, когда он вошел сюда.

— Лучшего времени для путешествия в Патагонию вам и не найти, — говорит Габриэль, протягивая ему глянцевый буклет. — Особенно если вы каякер, — добавила она ложь, сказанную ей вчера по телефону. — Патагония — это земной рай. Сама только что оттуда. Можно узнать, какой уровень сложности вы предпочитаете?

— Средний, — отвечает он, хотя ни разу в жизни не плавал на каяке, избрал этот специфический обман потому, что ненавистный ему блондин — заядлый каякер. Такая ирония позабавила Уэнделла Ная.

Лицо Габриэль лучилось обещанием.

— К тому же вам посчастливится проплыть по многим рекам в акватории Барилочи.

«Вынимай пушку».

Уэнделл не двигается, его раздирают противоречивые чувства. Он только тупо кивает. Все совсем не так, когда перед тобой стоит живой человек, а не картинка, нарисованная в записной книжке. Монотонный голос Габриэль звучит все тише и тише:

— Сейчас аргентинская экономика испытывает трудности, а потому даже самый комфортный отдых и лучшие проводники обойдутся вам дешевле. Мне вот попался ужасный проводник по имени Диего Эфрон.

— Снимки выглядят впечатляюще. — Уэнделлу наконец удалось справиться с собой.

Подойдя ближе, она кивает:

— Обычно путевые фотографии лучше вида на местности, но в Патагонии все наоборот. Видите? — Она показывает несколько красивых снимков заснеженных горных вершин, напоминающих баварские. «Неудивительно, что нацисты скрывались здесь после уничтожения евреев», — думает Уэнделл. А вот и фото самой Габриэль в желтой каске и спасательном жилете — она машет рукой с надувного плота, заполненного кричащими туристами. Вокруг плота пенятся воды Анд.

— Может, включить кондиционер? У вас выступил пот, — предлагает она. — Жарко для мая.

Пока Габриэль возится с термостатом, он, щелкнув замком, открывает дипломат, стараясь, чтобы она не увидела содержимое: пистолет девятого калибра, два глушителя, обоймы и нож спецназа полиции, еще не побывавший в деле. Там лежит кусок заполненной внутри бетоном трубы, синяя бархатная коробочка с двумя шприцами формалина, маленький термос с кофе «Фолджер» и сандвич — хлеб из семи злаков со швейцарским сыром и итальянской сырокопченой салями, приправленный деликатесной горчицей.

«Хорошая диета сохраняет ясность мысли» — совет из книжки в мягкой обложке под названием «Что надо есть, чтобы достичь успеха».

Медля и одновременно мысленно заставляя себя двигаться, Уэнделл спрашивает:

— А в Патагонии питьевая вода безвредна? Моя жена придирчива к питанию.

— Совершенно безвредна! А бифштексы! Аргентинских коров кормят одной травой! Мясо изумительное! В целом мире не найдете такого!

— Авиабилеты вроде дорогие.

Внезапно из коридора слышится звук открывающейся двери. Один из сотрудников бюро пришел на работу!

Но потом дверь захлопывается. Очевидно, кто-то пришел в один из других офисов на этаже.

«Что за чертовщина творится со мной? Трус! Тупица! Стреляй!»

— Цены можно и снизить, если вы сможете вылететь в среду, — отвечает она.

Рука не слушается. Такое впечатление, что она никак не связана с мозгом и висит как мертвое животное.

— Кажется, у вас небольшие сомнения, — замечает Габриэль, отступив назад и сбрасывая обороты, из-за чего голос становится тише. Она садится и кладет ногу на ногу. У нее очень красивые ноги, и Уэнделл понимает, что они помогли ей заключить множество сделок.

— Моя семья уже несколько лет никуда не ездила отдыхать. Именно из-за стоимости авиабилетов. Мне нужен полноценный отдых, — произнес он, а сам подумал, что Габриэль ни в жизнь не поверит этому трогательному вранью.

Она кивает:

— Переоценка ценностей в порядке вещей. Если не возражаете, скажу, что вчера я уловила большое желание в вашем голосе и поняла, что в жизни есть черта, которая разделяет людей дела и болтунов. Когда доходишь до этой черты, то, чтобы идти дальше, необходимо сказать себе: «Я обязательно сделаю это!» Так я купила это бюро. Я приняла решение, и оно изменило всю мою жизнь.

— Это, вероятно, было непросто, — замечает Уэнделл с искренним интересом.

— Трудности делают решение дороже, — рассмеявшись, говорит Габриэль и добавляет: — Но сейчас речь идет всего лишь об отдыхе. Знаете, я выросла в Буэнос-Айресе. Родители возили нас на каникулы в Барилочи. Потом я переехала в Нью-Йорк и довольно долго меняла места работы, прежде чем купила это бюро, а теперь посылаю людей на свою родину. Забавная штука жизнь.

— И полна сюрпризов, это уж точно.

— Что еще вам сказать? Готовы к путешествию своей жизни?

Уэнделл Най, крупный и сильный мужчина, кулаки сжаты, мускулы напряжены, с грустью думает: «Я никогда не смогу пройти через это».

Он слышит свой голос:

— Думаю… считаю, что еще не совсем готов к поездке.

Смущенно просит у нее визитную карточку, кладет ее в бумажник. Дотрагиваясь до замочка на дипломате, Уэнделл слышит, как она продолжает его убеждать:

— Жена и сын, вы сказали? У меня тоже мальчик.

«Детей у тебя нет, и живешь одна», — думает он.

— В Патагонии для мальчика столько занятий. Переходы, горный спорт. Такой отдых он на всю жизнь запомнит. Приятные воспоминания ребенка должны много значить для отца, — говорит она.

— Я сказал, что подумаю об этом, — желая спрятать краснеющее от стыда лицо, отвечает Уэнделл.

Габриэль, пытаясь его успокоить, касается его руки:

— У вас фото с собой?

— Семьи?

— Тех, кого хотите поразить. Их снимок. Можно взглянуть?

— Снимок, — медленно повторяет Уэнделл, ясно представляя запечатленный на фотографии автомобиль защитного цвета, напоминающий старый «форд-фэрлейн», который едет по Бруклин-стрит; и стоило ему представить это, как ярость вернулась с прежней силой.

— Что-то не так? У вас нет фото любимой жены и сына? — спрашивает Габриэль.

Рука скользит в дипломат, стискивает пистолет и вынимает его. Габриэль, вероятно, думала, что Уэнделл полез за фотографией. На красивом лице появляется выражение озабоченности, но не испуга. Она, должно быть, пытается понять, что же у него в руке.

— Но это же пистолет, а не фото.

Когда Уэнделл спускает курок, выстрел, несмотря на глушитель, отдается громом у него в ушах. Габриэль так больше ничего и не произносит, лишь непонимающе смотрит, и свет гаснет в ее глазах. Хлынувшая из головы кровь темнее цвета свитера. Уэнделл чувствует смесь запаха аммиака, шерсти, мочи, овчины и уксуса. Запахи, напоминающие рождение и смерть одновременно.

«Я сделал это», — думает он, уставившись на пистолет.

Уэнделл ждет угрызений совести, но их нет. Теперь комната выглядит меньше и видится ему как бы с большого расстояния, будто превратилась в некую диораму, где Уэнделл — кукольная звезда, наблюдающая за собой в длинный перевернутый телескоп. Вот женщина, лежащая во вращающемся кресле, руки безвольно висят, как у тряпичной куклы. Вот ее тщательно расставленная мебель в дурацком бюро путешествий — кое-где забрызгана красным. Крошки пурпурного цвета и блестящие красные капельки расцвечивают тонкую бумагу на столе, стекают с монитора и расползаются неровной дугой по глянцевому плакату с туристами, кричащими от радости, что переплывают пенящуюся горную реку, а текст над ними гласит: «Аргентина ждет вас!»

Уэнделл ощущает себя победителем.

Где-то звонит телефон. Уэнделл знает, что надо поторопиться, скорее смыться. Пряча пистолет в дипломат, он вдруг осознает, что в последние минуты жизни Габриэль Вьера была права насчет стремления к новизне. Он пересек границу и вступил в новый мир. Уэнделл вынимает из дипломата заранее приготовленный конверт и кладет его рядом с трупом.

— Теперь из выходов подземки текут потоки жителей пригорода. Они толкаются и мешают друг другу, спеша на работу. Они повсюду — как мыши, с открытыми незрячими глазами.

Когда Уэнделл вливается в их поток, он уже спокоен, решителен и совершенно уверен, что никто не видел, как он ушел, а если даже и видел, то парик уже выброшен в канализационный люк около Нью-Йоркского университета. Очки на нем уже другие — вторая пара, предназначенная на сегодня, — в проволочной оправе; в них его лицо кажется уже.

Отсчет времени продолжается. «Час за часом, — думает Уэнделл Най, — я научу этого ублюдка кое-чему». Сомнения в прошлом — сейчас он чувствует себя очень уверенно.

Мысленно Уэнделл представляет одного из служащих бюро путешествий — возможно, это будет толстый коротышка, который обычно приходит в 8.15, — представляет, как он лениво входит, застывает в шоке, нащупывает рукой телефонную трубку и кричит что-то в страхе диспетчеру Службы спасения. Уэнделл вспоминает об оставленном им послании блондину, которое полицейские увидят, вероятно, через несколько минут и непременно передадут шефу.

Первое, личное — мистеру Воорту.

Содержание второго через час будет знать весь город.

Глава 2

Воорт чувствует, как кто-то гладит его по плечу, и даже с закрытыми глазами знает, что женщина, которая будит его, не та, с которой он провел ночь: запах духов тоньше, а ногти острее. Нежное царапанье руки возбуждает, и в животе невольно разливается тепло.

— С днем рождения, блондинчик, — произносит вдова двоюродного брата.

Что самое худшее ты сделал себе? Каков наихудший твой выбор? И был ли он столь велик, что ты мигом понял: жизнь уже никогда не будет прежней?

Или выбор этот был настолько обманчив, что ты убедил себя в его незначительности? Может быть, улыбнулся не тому человеку. На несколько минут задержался в баре. Заключил мелкое пари. Колебание в любви, которое казалось столь невинным, мелким и личным, что только потом пришло осознание гнусности распутства, к которому оно тебя привело, и это же любовное сомнение приведет к несчастью и в конце концов подведет тебя к твоему последнему часу.

Теперь это стало проблемой. Как поступить? Выгнать ее из дома? По приглушенному звуку льющейся воды он понимает, что его подружка Камилла принимает душ. Выключает душ. Воорту слышно мурлыканье Камиллы. Вытираясь, она любит напевать мелодии рока.

— Проснись, соня, — упорствует Джулия.

Воорт открывает глаза, лежа в кровати под балдахином, которой больше ста лет. Сидящая рядом вдова — маленькая пепельная блондинка, волосы в стиле феи, яркие, как Карибское море, голубые глаза, по-скандинавски белая кожа, а ноги и бедра под голубой детской ночнушкой такие стройные, изящные и соблазнительные, как и все ошибки, которые делают мужчины.

«Боже упаси: она вдова, а я тверд как камень. Может, потому, что только проснулся».

Ладно.

Вдовам следует быть постарше, а не двадцати семи лет. В детстве Воорт обычно думал, что вдовам полагается быть печальными и изможденными. А губы Джулии блестели и имели форму бантика, как у ангелочка, — об этом Воорт слышал не раз за те месяцы, что она гостит в доме: обрывки разговоров в супермаркетах и ресторанах, когда мужчины обращали внимание на губы Джулии.

— Кажется, внизу начинают собираться гости, старик, — улыбается она.

— Мне всего тридцать три.

— Ты выглядишь как ископаемое.

— Какие гости? — спрашивает он, думая, что флиртует с ней.

Она посылает ему убийственную улыбку. Улыбку, за которую всего восемь лет назад школьные мальчишки дрались, устраивали гонки на машинах, лишь бы произвести на нее впечатление. Улыбку, заставившую жениться Дона Воорта, его двоюродного брата. Воорт слышит, как хлопает дверь внизу. Стереосистема играет что-то классическое. Гендель. Воорт чувствует запах бекона, слышит детский смех внизу.

— Камилла сказала, что у тебя нет особых планов на утро, и потому я сделала несколько звонков. Надеюсь, все будет как надо.

«Действительно, Камилла собиралась позвать меня к завтраку, а потом мы хотели заняться в сарае постройкой каяков. Это мой первый выходной после двух недель сплошной переработки — пришлось допрашивать полицейских, арестованных в Бронксе. Мы с Камиллой рассчитывали на тихий день. Собирались поесть, заняться любовью и поучаствовать в традиционном именинном бейсболе сегодня вечером».

Несмотря на присутствие Джулии, мысль о Камилле наполняет Воорта теплом иного рода — он ощущает прочное счастье, отметившее его жизнь с тех пор, как шесть месяцев назад они вернулись домой вместе, соединившись вновь после почти годовой разлуки. Сначала они снова стали друзьями. Затем опять больше чем друзьями. Неровная история их отношений растворялась в любовной последовательности, которая доставляла Воорту удовольствие. Растворялась в некоем волнении, возникающем от понимания женщины и противоположном опасному, терпкому возбуждению, приходящему от недостаточного знания женщины.

— Я все думала, — говорит Джулия, сидя на кровати и все еще касаясь его плеча. Ее рубашка приоткрыта ровно настолько, чтобы он видел округлые груди размером с яблоко. — Почему день рождения празднуют всегда вечером? Почему не сделать весь этот день особенным? Мы все хотели праздновать. — И по этому «мы» он понимает, что она подразумевает все большое семейство — Воортов из Куинса, Воортов из Тагбоута.

— Глубокая мысль, — произносит он и отодвигается, рука Джулии соскальзывает с его плеча.

— Ты разрешил Донни-младшему и мне остаться здесь и этим спас нас. Я скоро найду квартиру, обещаю; я очень стараюсь.

Детектив Воорт живет в своем двухвековом доме. Этот дом всегда служил кровом для членов семьи, которые потеряли фермы, или остались без работы, или нуждались в том, чтобы снова стать на ноги после участия в военных действиях за морем, которые вела страна, а также для тех, кому просто нужна была хорошая постель, потому что они боялись грязных нью-йоркских больниц прежних времен.

В тяжелые дни подчиненные Воорта, измотанные сверхурочной работой, получали запасной ключ и в два часа ночи, валясь с ног от усталости, засыпали в одной из спален второго этажа. Это было проще, чем добираться в пригородные Нассау и Суффолк, — ведь на работу надо было вернуться уже через несколько часов.

«Какой смысл иметь три пустых этажа, если ими не пользоваться? — говорил Воорт. — Важнее любить то место, где встретишь свой конец».

Дом и участок, на котором он был построен, были дарованы с правом передачи по наследству континентальным конгрессом его предку, адмиралу Конраду Воорту, в качестве награды за то, что тот во время Американской революции помешал англичанам высадиться в Нью-Джерси. Оригинал дарственной висел в рамке на кирпичной стене в гостиной. Там было написано: «За действия, совершенные помимо зова долга, и взамен платы адмирал Воорт и его потомки настоящим награждаются земельным участком № 28 на острове Манхэттен в городе Нью-Йорке. Земля или строения на ней никогда не будут облагаться налогами со стороны властей — федеральной, штата и города. Дом и земля могут передаваться по наследству. Сей указ остается действителен до тех пор, пока последний из рода Воортов не умрет или не продаст собственность, и в этом случае все деньги от таковой сделки останутся в руках семьи и не будут облагаться налогом любой государственной властью — федеральной, штата или местной. Благодарим вас, адмирал Воорт. Подписано и засвидетельствовано».

Сейчас Воорт — самый богатый полицейский Нью-Йорка благодаря значительным двухвековым вложениям, включая и его собственные.

Позади Джулии открывается дверь ванной, и оттуда в клубах пара по дощатому полированному полу выходит Камилла, энергично растираясь полотенцем. Она выше Джулии, волосы длиннее и доходят до миленькой попки, живот плоский от бега и гребли на каяке, а синие глаза северной ирландки начинают яростно сверкать при виде женщины, сидящей на постели Воорта.

— Я поздравляла именинника, — весело сообщает Джулия.

— Он такой милый, — произносит Камилла, не глядя и словно размышляя, насколько мил Воорт.

Окно открыто, и майский ветерок овевает живопись трехвековой давности, старинный ночной столик, мраморного херувима и фарфоровый таз, захваченные адмиралом Воортом на британских фрегатах, когда он курсировал вдоль побережья. Но взгляд Воорта останавливается на противоположной стене. В данный момент беспокоящую его проблему лучше всего выражает картина, недавно написанная по его заказу. На ней были изображены современные нью-йоркские полицейские и пожарные, разбирающие после теракта руины Всемирного торгового центра.

На картине мужчины и женщины в дыму и пыли, под накренившимся обломком здания-гиганта, напоминающим остов веера расплавленной стали и вздымающимся как трубки органа, тщательно исследуют завалы. Спасатели — так назвали их газеты. Но спасать было почти некого. Некого отправлять в больницы в многочисленных машинах «скорой помощи», стоящих поблизости.

Воорт и его партнер по работе Мики тоже были среди спасателей, мучительно выискивая уцелевших из трех тысяч пропавших — ни в чем не повинных служащих и посетителей, которые в тот момент были в офисах. И из тех, кто видел, как обрушились на них потолки в следующее мгновение.

Воорт мельком вспоминает, как работал бок о бок со своими дядьями, кузенами и сотнями коллег — полицейских офицеров и детективов. Под завалами среди мертвых было трое полицейских Воорта, включая молодого мужа Джулии, пешего патрульного, который бежал к башне, чтобы помочь эвакуировать людей, когда здание рухнуло.

«Донни, Донни…» — шепчет Джулия, машинально крутя на пальце обручальное кольцо.

Воорт смотрит в упор на Камиллу, словно спрашивая ее: «Что мне делать?» — и негромко произносит:

— Спасибо, что устроила мне праздник. Мы с Камиллой скоро спустимся.

Воорт подумывает о том, чтобы повесить картину внизу — ведь ей явно не место там, где просыпаешься. Но, по крайней мере на сегодня, картина висит здесь, чтобы каждое утро перед работой напоминать о последствиях нехватки воображения и подготовки. Он хотел, чтобы это всегда было на виду и стало напоминанием для него — а впоследствии и для любого из детей, которые унаследуют дом, — о том, что нужно задавать дополнительные вопросы, ставить добавочные телефоны и, даже если устал до предела, писать докладные, наплевав на свои сомнения насчет их пользы.

Джулия снова привлекает его внимание к себе, протянув ему сверточек в синей глянцевой бумаге.

— С днем рождения! Хотела подарить тебе это сама, не при всех.

— Разверни, разверни, милый, — настаивает Камилла, устраиваясь на постель, где только что сидела Джулия.

— Это его значок, — вздыхает Воорт, воскрешая в памяти образ двоюродного брата — неуклюжего сообразительного кадета полицейской академии, которого, по правде говоря, знал очень мало. У него была репутация патрульного, корпевшего над составлением достойной сводки об арестах.

Полицейский значок Дональда Воорта, или, скорее, то, что от него осталось, лежит на темно-красном бархате, который подчеркивает блестящее и делает тусклое еще тусклее. Воорт провел большим пальцем по выпуклому оплавившемуся металлу, напоминающему о скрученных в узел прутах и расплавленных балках, которые Воорт разбирал. Значок вызывает ощущение тошноты и укрепляет решимость Воорта помочь всем, чем сможет, Джулии и ее пятилетнему сынишке, Донни-младшему.

— Я не могу хранить это у себя.

— Значок должен хорошо смотреться вместе с семейными реликвиями. Положи его внизу — рядом со старыми пистолетами, дубинками и наградами. — Джулия бережно накрывает руку Воорта. — Тебе не нужны другие подарки. У тебя есть дом, потрясающая дама сердца и все необходимое.

Жар тела Джулии соперничает с холодом значка.

— Прости, что вмешиваюсь, но я думала, что ты хочешь знать, собрались ли внизу гости, — произносит она, отступая назад, но оставляя ощущение тепла своей руки.

— Нет проблем.

— Мы мигом спустимся, — добавляет Камилла.

— Да, вот еще что, — улыбаясь, как фея, обращается Джулия к женщине повыше ростом — такими улыбками обмениваются женщины, и, кажется, улыбка эта имеет иной смысл, нежели та, которая предназначалась Воорту. — А ты знаешь, Кам, — хихикая, произносит Джулия ненавистное Камилле уменьшительное имя, — как другие Воорты называют нас? Сестрами. Забавно, правда? По-моему, из-за светлых волос. Думаю, они считают, что мы похожи.

— Как тебе это нравится? — спрашивает Камилла.

— Ты вроде старшая сестра, а я — младшая. Как тебе это? Старшая сестра, — повторяет Джулия, а затем говорит нараспев: — По-ка, с днем рождения тебя-я-я.

Если бы Джулия не появилась, Воорт с Камиллой занялись бы любовью. Они все еще могли лежать в постели, наслаждаясь друг другом — а это, будьте уверены, немало, — а не скучно смотреть друг на друга поверх стеганого одеяла и слушать гул транспорта, гудки машин, собачий лай — шум, доносящийся с улицы и сглаживающий неловкость.

— Я просто не могу попросить ее уйти.

— Конечно, не можешь. Ты даже не можешь попросить ее отойти на пару шагов.

Они живут вместе два месяца — конечно, меньше, чем Джулия с сыном на втором этаже, — но вполне достаточно, чтобы Воорт стал получать удовольствие от повседневных привычек Камиллы. Скажем, когда они не ссорятся, ему нравится ее манера играть на воображаемой гитаре, думая, что он не видит. Или привычка приносить на ночь чашечку кофе без кофеина, перед тем как ложиться с ним.

Или теперь, когда она потеряла экспериментальную работу телепродюсера из-за договора с отказом возобновления контракта — так его называют в компании Эн-би-си, — привычка заниматься каждое утро любовью и нежиться в постели, читая «Нью-Йорк таймс», прежде чем натянуть комбинезон из грубой бумажной ткани и пойти в сарай, где он строит каяк.

Крутой телепродюсер Камилла превратилась в строителя лодок. Ежедневная работа со смолой и деревом вместо видеокамер. Она всегда любила каяки, греблю, участие в гонках и победу. Воорту новая Камилла нравится даже больше прежней — она мягче.

— Ночная рубашка была распахнута — знает, что делает, — произносит Камилла.

— В этом доме всегда будут жить члены семьи, — упрямо заявил Воорт.

И оба начинают одеваться, вместо того чтобы заняться любовью. Прикрывают свои тела, вместо того чтобы прикоснуться друг к другу. «С днем рождения, приятель».

— Не притворяйся, что дело в семье, — продолжает она.

«С днем рождения тебя-я-я».

— Они были на грани развода еще до теракта, — напоминает Камилла, наклонившись над туалетным столиком, затем достает сложенные джинсы и натягивает на длинные красивые ноги.

— Слухи, Камилла. Даже если это и правда, они могли снова сойтись. У нас же с тобой так было. Не говоря уже о Донни-младшем и о том, что Джулию не на шутку подкосило.

— Я всегда терпеть не могла это выражение. Кто-нибудь сначала произносит «не говоря уже о том…», а затем именно о том и говорит.

Камилла держит в руках детский голубой пуловер с высоким воротом. Выше пояса она все еще обнажена. «Полуодетые женщины чаруют своей наготой, — думает Воорт, удивляясь, насколько сильно связывает их с Камиллой природа, даже когда они цапаются. — А полуодетые мужчины выглядят клоунами в расстегнутых рубашках и носках на резинках».

Смягчившимся тоном Камилла продолжает:

— Я превращаюсь здесь в этакую киношную злодейку. Что я должна сказать, чтобы не показаться бесчувственной? Произошло страшное. Я делала репортаж о центре, видела останки тел. Моего соседа сверху так и не нашли. Я знаю, что для тебя значит семья, — ее голос немного окреп, — но Джулия получила свыше миллиона долларов от фонда Красного Креста, города и федеральной системы компенсаций; и это как минимум. Вероятно, миллион триста и без налогов, я уж не говорю, что компенсации только начались, но…

— Она проиграла их на бирже — ей дали плохой совет.

— Она оступилась, и ты не можешь за это отвечать. И сейчас делает еще одну ошибку, волочась за тобой. Что прикажешь делать? Притворяться, что этого нет?

— А может, ты выдумываешь?

— С таким же успехом выдумываешь и ты.

— Дело не в том, чего хочет она, а в том, чего хочу я и…

— Нет, я не дам ей испортить тебе день рождения, — перебивает Камилла. — Но теперь мы оба вляпались в историю. Я сделала ошибку, о которой жалею, и мы оба наказаны. Мы вернулись сюда вдвоем, и это означает, что нас что-то связывает прочно и сильно; так послушай, что я скажу. До свадьбы мой бывший бегал за мной как сумасшедший, просто помешался на мне. Звонил, писал записки, таскал цветы — посвящал мне все свое время. А после в какой-то момент я почувствовала, что мне изменяют. Может быть, так поступают все мужики, — с едва заметной горечью произнесла она. — Может быть, вам все надоедает. И если в этом вся штука, никто больше со мной не затоскует. Даже ты. Я не собираюсь так жить. Одного раза хватит за глаза.

— Камилла?

— Что?

— Я тебя люблю.

— Да ладно.

— Камилла?

— Что?

— Гости подождут.

Она молчит какое-то время, и Воорт знает: этим она показывает ему, что имеет в виду именно то, что сказала. А затем лицо ее медленно расплывается в улыбке.

— Конечно, пусть лучше подождут.

Снизу доносится запах кофе и корицы. Воорты рассядутся за длинными столами. Бригада полицейских из Гудзон-Вэлли займется солеными окороками, фруктовыми пирогами и домашними сидрами разной крепости. Воорты из Тагбоута прикатят из Стейтен-Айленда со спиртным в картонных подарочных коробках, купленных со скидкой в одном из магазинов «Кузина Марла». Праздник, Воорт знал по удачному опыту, будет продолжаться весь день. Воорты заполонят весь дом — и все равно, дома ли хозяин. Дежурные полицейские ввалятся после окончания смены. Эти ребята будут играть в цокольном этаже в футбол и хоккей без клюшки. Полицейские в отставке возьмут с собой виски в оранжерею или на крышу, будут смотреть на горизонт и трепаться до полуночи. А женщины превратят голландскую кухню во вкусно пахнущую лабораторию по испытанию рецептов, хранящихся в семье с тех пор, когда Джордж Вашингтон сидел в палатке и выслушивал советы лазутчиков Воортов, одетых в штаны из оленьей кожи, и когда первые Воорты, высадившиеся в Новом Свете, стали ночными караульными в Новом Амстердаме.

Сегодня вечером соберется больше двухсот человек. Опоздавшие Воорты принесут с собой еду со всех концов города: хумус из Бруклина, канноли из маленькой Италии, кисло-сладкую свинину, мусаку, тайские подушечки, жареную окру и множество сладких пирогов.

Взгляд Воорта снова привлекает картина с Торговым центром, и он чувствует в груди волнение, оттого что после теракта его дом приобрел для всех еще большее значение. Вудс считает, что каждое поколение пережило собственное страшное горе и что для минувших поколений полицейских этот дом был местом сбора после убийства Джона Кеннеди, нападения на Перл-Харбор или эпидемии гриппа в стране. Дом — семейный пробный камень, и Воорт, его хранитель, был в семье невольным принцем.

А теперь Воорт, принц-полицейский, празднует день рождения, а день рождения принца — это всегда национальный праздник. Под день рождения принца жители страны празднуют все, что угодно. В трудные времена день рождения принца позволяет его подданным поддержать лучшего из лучших.

— Ты так прекрасна, — начинает Воорт, и в этот момент раздается телефонный звонок, но он не обращает на него внимания.

Теперь одежда сброшена, что гораздо, гораздо лучше, чем наоборот. Голубой пуловер стянут через голову. Воорт прижимает Камиллу к себе, ее соски становятся упругими, а тонкие руки расстегивают джинсы. Выпуклости, кажется, усиливают его желание. Изящные ключицы, плечи с веснушками, длинные стройные ноги и округлый изгиб бедер.

Телефон замолкает — кто-то снял трубку внизу или разъединили.

Камилла на четвереньках, как зверек, приближается к Воорту по стеганому одеялу. Он прижимает ее, и ее язык скользит у него во рту, касаясь зубов. Длинные пальцы ласкают его тело. Ощущая тело Камиллы на себе, Воорт наслаждается твердостью мышц ее брюшного пресса и крепкими бедрами.

— О, Воорт! — стонет Камилла, когда он нежно ласкает ее заветное место, а потом привстает, чтобы войти в нее. — Воорт, — шепчет она, и тут раздается стук в дверь.

— Джулия, уходи, — говорит он, но из-за двери слышится голос его напарника Мики:

— Эй, именинник! Потом доснимешь свой порнофильм. Нам надо идти!..

Воорт отстраняет Камиллу, и она показывает ему язык, совсем как маленькая девочка. Оба запыхавшиеся и потные. Воорт чувствует, что плоть его тверда, как мрамор статуи херувима, досаждает боль из-за отсутствия удовлетворения.

— Джулия тебе тоже звонила? — спросил Воорт, справляясь с собой.

— В день рождения что за гулянка без подарка от лучшего друга, Везунчик. Но я не мешаю по личным причинам, потому что хочу еще жить.

— Вали отсюда.

— Натягивай трусы. Внизу ждет дежурная машина — ее послала генералиссимус Ева, — объявляет Мики, называя имя нового шефа детективов Нью-Йорка. — Хочет видеть нас немедленно.

— Две недели без отдыха. Я не в состоянии снова взяться за работу.

— Может, мы нужны для допроса очередной порции подонков, арестованных Мстителем из мэрии.

В животе у Воорта возникает страх, и тошнота поднимается к горлу. «Если бы мы были нужны для допросов, нас вызвала бы не Ева».

— Тогда, наверное, она хочет преподнести тебе подарок как имениннику. Может, она купила галстук старику Везунчику.

Глава 3

Спустя девять минут Воорт уже трясется на заднем сиденье дежурной машины, которая мчится к западу, вниз по Тринадцатой улице. Вой сирены будоражит пешеходов, которые тревожно провожают взглядами автомобиль, стремительно пролетающий светофоры. Гонка на работу — знакомая ситуация, по крайней мере внешне. Полицейские так часто сталкиваются с бедой, что ритм гонки кажется нормальным. Телефонные звонки в три часа ночи, убийства, вклинивающиеся в праздничные даты, грабежи, обрывающие вечеринки с пиццей, ночной футбол по понедельникам, французские фильмы, свадьбы.

«Но в этом спецвызове чувствуется что-то дурное», — думает Воорт, когда они в очередной раз пролетают на красный свет.

— Не поделишься, в чем дело? — почти кричит Мики шоферу. Пальцы с перстнями впились в проволочную сетку, отделяющую заднее сиденье. В машине пахнет бронежилетами, карри, псиной, персиковым освежителем воздуха и морковным пирогом, который, небрежно завернутый в фольгу, лежит на переднем сиденье.

— Велели вас срочно доставить, — отвечает полицейский, не отрывая взгляда от дороги.

«Меня беспокоит его поведение», — думает Воорт.

Мики откинулся назад; его безмятежность диссонирует с безумной скоростью, с которой машина летит по Манхэттену. Мики — крепко сбитый бывший моряк, который подбирает себе одежду по престижному журналу мод. Поскольку нынешней весной в ходу стиль кантри, под повседневной замшевой курткой у Мики легкая и дорогая бежевая рубашка. Летние твидовые брюки отутюжены, туфли-мокасины фирмы «Бэсс» начищены до блеска. Однако его мягкий взгляд не сочетается с черными глазами, густыми темными волосами и сварливым характером их обладателя, впрочем, надо отдать должное Мики, он редко выходит из себя, но всегда в ущерб собеседнику.

На Воорте легкие джинсы, белая рубашка и черная куртка. Два самых богатых копа города обычно не ездят на заднем сиденье полицейского автомобиля. Если их вызывают по делам, они добираются на своих машинах. И как правило, в выходной Мики отправляется в Рослин, в свой дом на берегу реки, делает через Интернет ставки на бирже или в новенькой спортивной лодке фирмы «Грэди» отправляется ловить морского окуня, а может, и акул.

— Эй, шофер, кого возил до нас? В машине воняет.

Молчание.

— Вот тебе совет, Везунчик, убери Джулию из дома, — говорит Мики, и тут машина попадает в рытвину, ударяется о борт грузовика с мусором и уносится, а три мусорщика машут вслед кулаками и что-то орут. «Если шофер и дальше намерен хранить молчание, — прикидывает Мики, — то можно подумать о чем-нибудь другом. К чему заранее волноваться?»

— Советуешь как обожатель Камиллы? — интересуется Воорт.

— Эта валькирия понравилась мне еще больше, когда связалась с тобой. Но дело в том, что ни одна из них не собирается уходить, старик. Может, пора выбрать, кому остаться? А то они сделают это за тебя.

— Никогда не выгонял никого из Воортов.

Мики насмешливо и протяжно зевает.

— Ну просто «Унесенные ветром»! У тебя дома всегда будет филиал поместья Тара? Слушай, я женат так давно, что даже и не припомню, когда был холост. Если хочешь спать с нашей маленькой Бритни Спирс — дело твое, но оцени все трезво. Если нет, то ты вряд ли сможешь устроить ее жизнь.

— Веди осторожней, — бросает Воорт шоферу.

— Послушай, Везунчик, — говорит Мики, — у меня большое желание заполучить минут на пять сволочей, разгромивших Торговый центр. С радостью провел бы век в аду за пять минут наедине с ними. Но жертвы ведь не становятся святыми только потому, что они жертвы.

— Может быть, нам следует проходить тестирование личности, прежде чем спешить на выручку.

Машина проносится мимо дешевых магазинов, ларьков с хот-догами, баров. С визгом притормозив, они поворачивают на Седьмую авеню, и это становится мимолетным развлечением для велосипедистов, жмущих на педали стационарных велосипедов в окне второго этажа Клуба деревенского здоровья, владельца книжного магазина на Двенадцатой улице, распаковывающего пачку «Нью-Йорк пост», и владельца кафе «Голубая устрица», поливающего из шланга тротуар перед своим заведением. Водители такси пропускают полицейскую машину и рады-радешеньки тому, что, какая бы трагедия ни стала причиной вызова полиции — убийство, пожар в подземке, авария на дороге или утечка газа, — она едет не по их душу.

Воорт ловит в зеркале заднего вида взгляд шофера и хмурится. Мики кивает: мол, я тоже уловил. Тому и другому известно, что полицейские шоферы чрезвычайно чувствительны в отношении своих пассажиров. Любой полицейский при исполнении, которому приказано немедленно доставить двух детективов, имеющих собственные машины, а значит, способных добраться самостоятельно, знает, что его пассажиров либо наградят за выполнение сложного задания, либо проявила себя какая-то крупная мразь.

Соответственно водители, сопровождающие отличившихся, стремятся продемонстрировать уважение, которое им передалось вместе с приказом. Они делают свое дело спокойно и внимательно, по-дружески разговаривают с пассажиром, задавая вопросы, рассказывая всякое-разное, греясь в лучах славы, льющихся с соседнего сиденья.

В отношении шофера-полицейского к опозорившимся проявляется желание позабавиться, что зависит от степени осведомленности шофера. Если они чересчур дружелюбны, то это воспринимается с облегчением, как знак того, что гнев департамента полиции пал на кого-то другого.

То, что Воорт сейчас видит в зеркале, походит на некую оценку, которую полицейские редко дают своим. Этот взгляд можно встретить в комнате для допросов, — взгляд полицейского на подозреваемого, но не коллеги.

— Машина комиссара, — добавляет тревоги своим замечанием Мики, когда они сворачивают с Бликер-стрит на Шестую авеню.

Их автомобиль останавливается между Бликер-стрит и Четвертой Западной, рядом с обычными полицейскими машинами, «фордами» полицейских чинов и телефургонами, и это означает — здесь произошло нечто очень серьезное. Автомобили стоят перед кафе и закрытой пиццерией веером, как скот у кормушек.

— Машины капитана, инспектора и мэрии. Что за чертовщина? — задумчиво произносит Воорт.

Толпа зевак теснится около ленты, огораживающей дверь между магазинами, которая явно вела к верхним этажам здания. Вход охраняют полицейские. Движение по Шестой авеню заблокировано, и действуют всего две полосы, да и те забиты загорающими водителями. Вот почему шофер Воорта ехал в объезд.

Когда Воорт вылезает из машины, к нему устремляются репортеры.

— Воорт! Меня зовут Ричи Олс, «Нью-Йорк-один»!

— Только один вопрос!

— Откуда они здесь взялись? — ворчит Мики, ненавидевший журналистов. — С неба, что ли, упали?

Шофер проводит своих пассажиров за желтую ленту, огораживающую место преступления, и они, не обращая внимания на репортеров, поднимаются по узкой лестнице, покрытой линолеумом.

Вот они входят в раскрытую дверь бюро путешествий «Вьера», как сообщает табличка, и в нос ударяет невыносимый, отвратительный запах. В комнате, залитой ярким солнечным светом, Воорт видит знакомую картину — техники в белых халатах, детективы, снимающие отпечатки пальцев, фотографы, снующие по офису с перегородками. Мужчины и женщины открывают ящики столов, просматривают документы, придерживая их пинцетами, вытирают пыль со стеклянных планшетов, в которых висят плакаты, зовущие в путешествие, заглядывают за столы, в мусорные корзины, всматриваются в экраны работающих компьютеров.

Какой-то инспектор разговаривает в углу со знакомым Воорта, капитаном из Шестого округа.

Воорт смотрит в сторону ближайшего к окну стола — за ним на стуле обмякло тело жертвы, чьи обнаженные ноги видны из-под края халата медэксперта, заслонившего собой труп. Воорт рассматривает кромку красной одежды и педикюр, замечает мелкие красные брызги на окне с двойной рамой, словно маляр стряхнул здесь кисть.

Несмотря на беспокойство, Воорт отмечает, что следов взлома не видно. Компьютеры на месте, ящики не тронуты, и, вероятнее всего, кража со взломом исключена. Органайзер раскрыт, виден бумажник, поэтому и о грабеже нет речи. Изнасилование? Вряд ли, женщина одета. И судя по запаху, убийство произошло совсем недавно.

Солнечный свет, льющийся через большие окна, нагрел комнату, плечи медэксперта скользят в лучах солнца. Солнце отражается в многочисленных плакатах и подрагивает маленькой трехцветной радугой на стенах и комнатных растениях.

Мики начинает тихо мурлыкать какой-то мотив. Это предупреждение. Нехитрая мелодия звучит как сигнал тревоги.

Воорт улавливает послание и замечает, что бригада криминалистов задумчиво посматривает в их сторону. Сердце начинает биться учащенно. Обычно сотрудники-криминалисты, выезжающие на место преступления, заняты своей работой, а не изучением вошедших.

— Шеф распорядился только насчет детектива Воорта. Детектива Коннора это не касается, — ворчит сопровождающий их шофер. Он указывает в сторону небольшого застекленного конференц-зала, где новый полицейский комиссар, новый шеф полиции и молодой заместитель мэра Томми Лаймонд Динс сидят вокруг стола, над чем-то сосредоточенно размышляя, пока комиссар что-то говорит. Шеф любезно кивает Воорту, не обращая внимания на комиссара. Томми Динс значительно, но неодобрительно покачивает большой головой.

Когда Воорт входит, собравшиеся замолкают. Шеф полиции прикрывает рукой лежащий на столе листок бумаги. Три невыразительных лица поворачиваются в сторону Воорта. «Будь дело в работе, — думает Воорт, — они объяснили бы свои действия. Похоже, у меня проблемы. Но почему?»

Он всматривается в лица. Ева Рамирес, первая женщина — шеф детективов, стройная и суровая, лет сорока, пришла из департамента полиции, где семнадцать лет собирала награды. Она была облачена в серый деловой костюм старомодного покроя, а медного оттенка волосы до плеч скреплены сзади большой заколкой в форме черепахового панциря. Зеленые глаза выражают прямоту. Макияж ей не нужен, и она им не пользуется. Еву Рамирес глубоко уважают за борьбу против сокращения штатов, и у нее репутация человека, поддерживающего своих подчиненных, попавших в переплет.

Даже Мики, относившийся к начальству с большой прохладцей, ей симпатизирует.

Ближе всех к Воорту сидит комиссар Уоррен Азиз, в прошлом окружной прокурор, холостой трудоголик с амбициями — если верить недавней редакционной статье в «Нью-Йорк таймс» — стать когда-нибудь мэром, сенатором или губернатором, чья бы должность ни освободилась первой и чья бы предвыборная гонка ни получила благословение лидеров Демократической партии. Газета одобрила поддерживаемый Азизом сбалансированный подход к проблеме гражданских свобод и регистрации расследования преступлений. Сын беженцев из Ирана, новый комиссар живет в четырехэтажном доме без лифта в Верхнем Ист-Сайде. Он носит готовые костюмы, которые покупал на распродажах. У него нет автомобиля, и в свободное от работы время он ездит в общественном транспорте, а там, как говорят, доступен любому желающему с ним пообщаться. Азиз — единственный из присутствующих, с которым Воорт работал достаточно тесно и которого считает умным, беспристрастным и прозорливым человеком, поколебать мнение которого может только подозрение в потенциальном покушении на гражданские свободы.

Заместитель мэра Томас Лаймонд Динс — из всех троих Воорт знал его меньше всего, — возможно, он обладает наибольшей властью. Юрист, сын четы из Гарлема — владельцев табачной лавки, которых застрелил полицейский-налетчик. Будучи федеральным обвинителем, Динс, по слухам, регулярно обедал с мэром. Стойкий борец с преступностью, он возглавлял городскую группу по расследованию антикоррупционной деятельности в полиции, деятельность которой привела к волне перестрелок в Южном Бронксе. Сейчас эта группа была поглощена одним из обычных скандалов в департаменте полиции и настроена неумолимо. За последний месяц было предъявлено обвинение во взяточничестве около пятнадцати служащим, и мэр пообещал «выбросить куда подальше оставшиеся гнилые яблоки».

— Выглядишь как на своем фото в «Нью-Йорк джорнал», — замечает Динс, намекая на очерк в популярном биографическом разделе, в котором подробно рассказывалось, как в прошлом году Воорт арестовал убийцу Джона Зешку. «Герой Большого Яблока» — так назвал его тогда журнал. Кажется, Динс не считает сегодня, что это так.

Ева указывает Воорту на кресло, Азиз нехотя кивает, а Динс скрещивает на груди сильные руки.

— У нас проблема, — сообщает Ева.

— Может быть, я помогу? — предлагает Воорт.

— Габриэль Вьера, — говорит Ева, остальные впиваются в Воорта глазами, а тот пытается хоть что-нибудь припомнить.

— Кто это? — спрашивает он, и с каждой секундой взгляды Динса и Евы нравятся ему все меньше.

— Вы никогда не слышали этого имени? — Ева задает этот вопрос так, словно пытается уличить Воорта во лжи.

— «Вьера» написано на дверной табличке. Ей принадлежит бюро путешествий, насколько я понимаю.

— Подумайте, — спокойно говорит Азиз. — Вьера.

— В-ь-е-р-а, — по буквам произносит Динс, словно произнесенное таким образом слово может заставить его изменить свое мнение.

Воорт пожимает плечами:

— Я же сказал, что не знаю такой.

— Когда-нибудь имели дело с этим бюро? — интересуется Ева.

— У меня есть собственный турагент.

— Но вы же много путешествуете, да? — задает вопрос Динс таким тоном, как будто в этой фразе заложен особый смысл.

— И что с того?

Ева кладет на стол фото сексуальной латиноамериканки в рамке. Она сидит в бикини с завязочками на корме моторки и улыбается. В руках у нее охлажденный коктейль с соломинкой и бумажным зонтиком-украшением. По всей видимости, это та самая убитая женщина в кресле.

— Может быть, вы знаете ее внешне, а не по имени? — предполагает Азиз.

— Даже если и встречал когда-то, то не помню.

— Давайте двигаться дальше. У нас нет времени, — обращается Динс к остальным.

Ева кивает, не сводя глаз с Воорта, и говорит ему:

— Я хочу у вас кое-что спросить, и мне нужен прямой ответ. — Она поднимает руку, предупреждая протест с его стороны и утверждение, что он никогда не лжет. — Скажите сейчас правду, и даже если вы что-то и совершили, я буду к вам справедлива. И комиссар тоже. Верно, Уоррен?

— Вы мне всегда нравились, — согласился Азиз; от него сейчас исходило сочувствие, почти теплота — ведь в прошлом году он вместе с Воортом работал над делом Зешки. — Люди совершают ошибки. Всем доводится. Суть в том, причастны ли вы к случившемуся.

— Ошибки? — переспрашивает Воорт, почувствовав в этот момент, как сводит горло и покалывает в подушечках пальцев.

— Сейчас самое время рассказать нам все. Если мы услышим вашу версию, дело пойдет лучше, — говорит Ева, как будто он один из подозреваемых, кем, как понимает потрясенный Воорт, он в общем-то и является.

«Задавайте прямые вопросы. Пусть допрашиваемый извивается, лжет, протестует, бушует».

— Думаю, вы знаете, что нам надо, — доносится голос Динса.

— Неужели вы думаете, что я сотворил такое? — удивленно произносит Воорт.

Динс со скрежетом отталкивает кресло. Заместитель мэра встает — большой человек, энергия не дает ему долго оставаться на одном месте.

— Покажите ему, — обращается он к Еве и бросает взгляд на бумагу, которую прикрывала рука шефа полиции.

Воорт понимает: что бы ни было в этом листке, именно то, что там написано, и является причиной его присутствия здесь.

В комнате жарко, и Воорт начинает потеть, но, к счастью, кажется, пот течет только по спине. Сколько раз он присутствовал при допросах, наблюдал за тем, как на лбу подозреваемого выступают первые капельки пота, поворачивался к Мики и шептал с улыбкой: «Парень, кажется, поплыл».

— Взгляните, — говорит Ева и пододвигает листок так, что слова, написанные черным маркером, прямо наскакивают на Воорта. Почерк рваный и похож на детский. Либо записка написана психическим неуравновешенным человеком, либо некий хитроумный автор послания пытается ввести в заблуждение полицию. Оба сценария уже не раз встречались в полицейской практике.

Читая, Воорт чувствует, что истекает потом. Первая половина записки гласит:

И вторая половина:

— Сегодня у вас день рождения? — спрашивает Динс, словно это может подтвердить правдивость текста записки.

— Да.

— О какой ошибке здесь говорится? — тихо интересуется Ева. Это дело может стать самым громким на ее новой работе, и независимо от ее доверия к Воорту ей не хочется опростоволоситься.

— Понятия не имею.

— И даже не догадываетесь? — задает вопрос Азиз. — Годовщина указывает на нечто имевшее место. Годовщина чего?

— Почерк грубый, но слово «начальники» говорит о том, что автор может быть военным, — отвечает Воорт, зная, что Азиз не это имеет в виду.

В молчании все четверо пристально смотрят на записку, словно благодаря объединенной воле может снизойти некое откровение. Воорт не может решить, какая из половин послания самая зловещая: угроза или утверждение, что он виновен.

Не стоит и гадать.

Шепотом Воорт повторяет:

— «Жди еще три трупа к полуночи».

— Электронные часы на подоконнике тихо гудят, ритмично отмечая внезапное возникновение критического времени.

— Ясно, — снова подает голос Ева, — автор записки убежден, что, когда мы узнаем о неких ваших деяниях, это объяснит произошедшее. Думайте же, Воорт. Почему послание адресовано вам?

— Откуда мне знать? Кто бы его ни написал — он псих.

— Мы не говорили, что это он, — произносит Динс.

— Он, она — какая разница? — резко отзывается Воорт, несмотря на то что знает: на месте заместителя мэра он действовал бы так же. В прошлом месяце Динс только и делал, что слушал вранье коррумпированных полицейских.

Воорту кажется, что буквы становятся крупнее и чернее, уплывают со страницы и проплывают у него перед глазами. Бумага гладкая и такая же белая, как, вероятно, сам Воорт. То, что записка не в пакете для улик, говорит Воорту об отсутствии на ней отпечатков пальцев.

Динс, друг мэра, советник и охранник, говорит:

— Ну что ж, исходным моментом угрозы на первый взгляд, кажется, являетесь вы.

— Какой-то преступник мстит мне за арест.

— Но почему Габриэль Вьера и почему сегодня? — спрашивает Динс.

— Давайте, Воорт, — вступает Азиз. — Вы герой, всем нравитесь. Члены вашей семьи были полицейскими задолго до появления департамента полиции. Может быть, в ваших действиях и нет ошибки. Может быть, все совершенно объяснимо. Стрелок считает это промахом, но он может ошибаться. Поведайте нам. Не заставляйте нас выяснять.

— Мы все равно все узнаем, — повторяет Динс. — И замучаем до смерти.

— Понятно.

— Кто-нибудь угрожал вам в последнее время? Телефонные звонки? Письма?

— Нет.

— Любые дела передаются в суд; значит, кто-то хочет вас дискредитировать, — предполагает Ева.

Воорт задумывается.

— Нет.

— Может быть, это Мики сделал промах. Ваш напарник. Вы-то сами ничего не сделали, но выручили его.

— А я верю Воорту, — говорит Азиз Еве и Динсу.

— Проверьте меня на детекторе лжи, — предлагает Воорт.

Азиз и Ева удивлены. Полицейские профсоюзы всегда усиленно боролись за то, чтобы полицейских никогда не проверяли на детекторе лжи. По сути дела, профсоюзы запрещают своим членам идти на подобное. Гражданские? Подключайте к аппарату как можно быстрее. Полицейские? Забудьте об этом. Только не их. Никогда в жизни.

— Вы уверены? — медленно задает вопрос Азиз. В глубине души он склонен к проверке. — Подтвердите, что это была ваша идея?

— Я откажусь от адвоката. Вы напрасно тратите на меня время.

— Мы сами решаем, на что тратить время, — отвечает Динс. — Кроме того, детекторы лжи не всегда точны. Потренировавшись, можно научиться контролировать биение сердца. Что скажете, если мы пошлем к вам домой людей для небольшой проверки?

Воорт мысленно представляет детективов, прибывающих на день рождения. Открытые шкафы, вопросы к Камилле и Джулии, пустые ящики, изучение содержимого письменных столов.

Возникшее болезненное чувство превращается в гнев.

— Если вы еще не сделали этого, то это большой прокол с вашей стороны, — отвечает Воорт.

— Хотите быть занудой? Ладно. Мне нравится иметь дело с занудами.

— Не перекладывайте на меня свои промахи.

Воорт замечает, что Мики уже не видно в офисе с клетушками; это значит, что детективы отвели его куда-то допрашивать. «Если вы с Воортом взяли деньги, — говорят ему, — если карты, наркотики или женщины… если Воорт спал с Габриэль Вьера… если вы оба замараны, выдайте его нам». Убеждение, уговоры, предложение сделки. Дают те же обещания, что Воорт и Мики сами постоянно предлагают подозреваемым.

— Полегче, Томми, — хочет разрядить обстановку Азиз. Он поднимает руки, как рефери во время матча, и извиняющеся смотрит на Воорта, которому внезапно приходит в голову мысль, не разыгрывается ли перед ним игра высшего класса в хорошего и плохого полицейских. Воорт размышляет, а верит ли ему вообще Азиз. — Поймите, — продолжает Азиз, — на нас давят. И мы вынуждены задавать такие вопросы.

Воорт немного успокаивается и, зная Азиза, думает, что еще собирается предпринять новый комиссар.

— Вы дадите пресс-конференцию?

— Мы не можем хранить дело втайне, не можем допустить, чтобы люди потом говорили, что мы сидели на нем, что у нас была информация и мы скрыли ее. Может быть, кто-то поможет, прежде чем ситуация ухудшится. Нам надо дать журналистам эту возможность.

— Позвольте мне сделать заявление, — просит Воорт.

Пауза, а затем Ева, обдумав его слова, кивает:

— Давайте. Своим виноватым видом вы будто говорите: «Не знаю, что я сделал, но мне ясно, что я совершил какую-то страшную ошибку».

— Я попрошу убийцу связаться со мной и гарантирую телефон без прослушки.

— Начну я, а вы следом за мной, — предлагает Азиз. — Начнем минут через десять.

Воорта подташнивает.

— Если ваше предложение не сработает, то по крайней мере все будут знать, что вы не остались в стороне, — замечает Ева.

— Все это может оказаться блефом, — говорит Воорт, больше надеясь, чем веря сказанному. — Черт побери, в этом журнальном очерке упомянута дата моего рождения.

— А ваш дом в самом деле стоит четыре миллиона баксов? — спрашивает Динс тоном, который наводит Воорта на мысль, что заместителю мэра подозрителен любой полицейский, имеющий столько денег, и что ему безразлично, объяснила статья его огромные вложения или нет.

«Неужели возможно, что я каким-то образом стал причиной всего этого? Неужели я где-то допустил промах?» — размышляет Воорт.

— В нашем распоряжении специалист по детектору лжи, — произносит Ева, ее голос звучит мягче. — Отличный специалист. Его обычно вызывает Министерство обороны. Он проверял советских перебежчиков.

— Тогда я буду в хорошей компании.

— Мы не станем говорить, что вы и впрямь что-что сделали. Мы скажем, что такое возможно, упомянем ваш великолепный послужной список. Мы скажем, что, вероятно, записка является ложным следом и что ее автор просто разобижен.

«Мы», — отмечает Воорт. Ее слова звучат так, словно врач-онколог говорит больному: «Мы нуждаемся в операции».

И не важно, что говорят люди в комнате. Истина заключается в том, что на телевидении он собирался сказать о гневе на департамент полиции, который называет его в качестве возможной причины убийства. Воорт знал, что в течение часа город охватит страх, особенно потому, что никто не знал, какое это убийство — намеренное или случайное. Дикторы «Последних известий» ворвутся в регулярное вещание. Посетители баров и супермаркетов, строители в перерыве будут тыкать в строки краткого содержания последних известий на телеэкранах и, уставясь на фото Воорта, спрашивать друг друга: «Что же натворил этот тупой засранец?»

— Я хочу заняться этим делом, — говорит Воорт Еве.

— Вы и занимаетесь, — отвечает она, но все они знают правила полиции: полицейскому, находящемуся под следствием, не позволяют вести дела. — Пресс-конференция будет большим подспорьем, — продолжает Ева. — А вы поможете своими старыми рапортами — как вы знаете, их надо поднять и просмотреть. Может, что-то и найдете. Думайте, вспоминайте.

— Я не это имею в виду, — настаивает Воорт, а Динс с уверенностью отрицательно качает головой, словно говоря, что этому человеку ни за что нельзя давать свободу действий.

Сердце Воорта колотится, в ногах чувствуется слабость. До этой минуты он и подумать не мог, что в департаменте его будут подозревать. Черт возьми, еще школьником он проводил дни на Полис-плаза: бродил по помещениям, играл с собакой комиссара, учил у детективов правильно заполнять рапорты и даже выезжал с отцом на места преступлений. В уик-энды он слушал рассказы своих дядей о том, как Воорты сорвали планы мятежников в ходе Гражданской войны и захватывали гангстеров во времена «сухого закона». Он пошел на свое первое профсоюзное собрание, когда ему было всего семь.

— А что, если автор записки хочет убрать меня из полиции? — выдвигает Воорт в качестве рабочей гипотезу.

— Да, конечно, хочет. Вопрос в том, почему, — соглашается Динс. — Идите домой, переждите. Скажите, где мы сможем найти вас, если что-нибудь произойдет. Но это не должно быть позже, чем пойдут слухи, будто мы покрываем вас.

Воорт неуверенно встал и направился к окну. По крайней мере оно было ближе к месту действия, чем стол, и дальше от заместителя мэра Томаса Лаймонда Динса. Там, за растущей толпой, аноним, что оставил записку, вероятно, уже приближается — этого Воорт и боялся — к месту следующего убийства. Идет по городу. А тем временем на Шестой авеню останавливается фургон, и двое полицейских вытаскивают портативный подиум. Пресс-конференцию для телевидения лучше проводить с подиума. Эта деревянная колода служит щитом для ораторов. Придает официальность смущению и уверенность, когда лжешь.

— Знаете, что будет, если вы отстраните меня? — говорит Воорт заместителю мэра, возвращаясь к нему. — Какой-нибудь детектив откопает что-нибудь приличное, но это покажется ему пустяком, потому что только я увидел бы ниточку, а я узнаю о ней, только когда станет уже слишком поздно. Важный адрес. Бар, в который я заглядывал. Что вы скажете им, — уже почти обвинял Воорт, указывая большим пальцем в сторону окна, — когда произойдет убийство?

— Я сказал — нет.

Воорт наблюдает за криминалистами в большой комнате по соседству. Угрюмые от расстройства лица наводят его на новую мысль.

— Много не нашли, верно? Ни отпечатков пальцев, ни волос.

Динс расцепляет скрещенные на груди руки.

— Никакого взлома, — продолжает Воорт. — Никаких следов борьбы. Похоже, он стоял почти вплотную к ней. Шкафчики-регистраторы заперты — значит, наш убийца ничего не искал. Органайзер на столе в порядке и закрыт. Никаких свидетелей, да? Только, может быть, ее сотрудник, который обнаружил тело.

— Ваша точка зрения?

— Она состоит в том, что я ваша единственная зацепка, — отвечает Воорт. — «Жди еще три трупа к полуночи». Важна каждая минута, если он или она, — улыбаясь Динсу, подчеркивает Воорт, — не убьет разом троих. Может, устроит в доме пожар. Или взорвет машину. Автор записки не говорит, что будет убивать поодиночке. Как вы намерены объяснить этот провал? И заметьте, это уже будет ваша ошибка, не моя.

В комнате раздается новый звук — жужжание сотового. Ева достала из сумки «Нокиа» и щелкнула крышкой.

— Да.

Она слушает, что ей говорят по телефону, а затем произносит:

— Спасибо, Хейзел. — Отключившись, она объявляет остальным: — Это были компьютерщики. У Габриэль Вьера был привод. Всего одно задержание семь лет назад. Приставала к мужчинам у отеля «Плаза». Она сменила имя, но сохранила номер социальной страховки. — Ева смотрит на Воорта с таким видом, словно сказанное должно для него что-то значить. — Обвинение сняли. Звали ее Габриэль Рамос. Вам знакомо это имя, Воорт? Никогда не работали с проститутками?

— Никогда. А что вы сделали сразу после того, как обнаружили труп? Бросились ко мне, потому что я вам нужен. Но вы же понимаете, что нельзя рассказать мне эпизод, а об остальном умолчать.

— Разрешите ему работать по делу, — встревает Азиз.

— Или, может, мне рассказать репортерам, что новое руководство полиции выгоняет с работы любого на основании анонимного обвинения! И не важно, кто обвиняет. Не важно, если даже непонятно, в чем вина. Хотите опорочить полицейского? Тогда напишите анонимку.

Динс качает головой, но уже как-то вяло, явно сдавая позиции. Азиз пожимает плечами и смотрит в сторону начальника полиции в поисках поддержки против Динса. Ева еще раз читает записку.

— Согласна, если пройдете через полиграф. Если, — говорит она Воорту. — Но будет параллельное расследование, и докладывать лично мне.

— Благодарю вас.

— Наденьте браслет, — требует Динс. — Я соглашусь только при этом условии. Если покинете город, сделаете какую-нибудь глупость, исчезнете хоть на десять минут, я доберусь до вас любым способом, все пущу в ход.

«Я пройду проверку, — думает Воорт. — Пройду, потому что даже если и напортачил, то не знаю где. Врать мне незачем».

Ева вздыхает:

— Ставлю себя под удар из-за вас. — Это действительно так, но верит ли она Воорту?

За окном прибавилось телеантенн, пробивавших себе путь к обозрению, и новых фургонов.

— Он хочет, чтобы мы его поймали, — произносит Азиз, когда Воорт подходит к дверям. — Иначе зачем ему оставлять записку? Почему бы не совершить все убийства, а уж потом связаться с нами? Зачем усложнять ситуацию?

— Потому что этому типу нужно внимание, — предполагает Динс.

— Хочет перехитрить нас, — добавляет Ева. — Ему нужен Воорт.

Воорт чувствует в комнате присутствие невидимого противника, чувствует неприкрытую ненависть, исходящую от записки на столе. Знает ли он ее автора?

«Жди еще три трупа к полуночи».

— Хотел бы я, чтобы Господь вразумил меня, что ему надо, — обращается Воорт к остальным.

Глава 4

«Когда идет работа над главным проектом, — совет из книги „Один день деловой поездки менеджера“, — не стоит пренебрежительно относиться к гостиничному номеру. Конечно, ночевать там вы и не собираетесь, но вам нужно место, где вы могли бы обдумать и пересмотреть свои планы в течение дня. Человек измотанный, утомленный и отдохнувший, бодрый — очень отличаются, и это абсолютно гарантированно отражается на поведении».

Теперь Уэнделл Най понимает, что маленький и темный отель «Монтенегро» полон блаженного спокойствия, — идеальное убежище для отдыха между выполнением поставленных задач. Не спросив кредитную карточку, портье принял наличные и, рассматривая его стодолларовую купюру, сказал Уэнделлу:

— Лучше освободить номер до полудня, как вы и обещали. А без распечатки вашей кредитки «Мастер-кард» я не могу включить телефон и открыть замок мини-бара.

— У меня есть чем перекусить, — ответил Уэнделл, приподнимая пакет из коричневой бумаги.

«Я приметил это местечко во время одной из ночных прогулок, когда разведывал обстановку, — наговаривает он на магнитофон, — и выяснял, где цепляют клиентов проститутки, работающие на улицах близ „Хилтона“. В этих гостиницах всегда берут наличными».

Из номера видна кирпичная стена, в четырех футах от окна — вентиляционная шахта. Кровать односпальная, матрац вполне приличный. На полу прожженный сигаретами шерстяной ковер оливкового цвета, в тех же тонах и новехонькая картина. Она в раме, написана маслом, на ней два рыбака в лодке. У одного на крючке дергается морской окунь, а другой тянется к нему сачком.

«Я не могу остановиться и все ем и ем… Мне кажется, что я не ел много лет».

Уже скоро ему уходить. Свежий после душа и выбритый, Уэнделл сидит в майке перед телевизором и жадно поглощает то, что купил в гастрономе на Пятьдесят восьмой улице: шоколадные пончики, шоколадки «Кит-Кат», вишневый датский кекс с ванильной глазурью. Уэнделл поражается своему безумному аппетиту, но пища, казалось, не задерживалась в желудке. Он не чувствовал сытости: похоже, все испарялось, стоило проглотить кусок.

Где же сандвич с яйцом?

И тут сердце забилось сильнее, потому что на телеканале «Нью-Йорк-1» в выпуске новостей Манхэттенского кабельного телевидения показывают, как вместе с шефом детективов из бюро путешествий «Вьера» выходит Конрад Воорт. Один вид этого человека вызывает у Уэнделла прилив адреналина, а количество присутствующих журналистов — можно сбиться со счета — еще больше усиливает волнение.

— Детектив, которому было адресовано послание, хочет сделать заявление, — объявляет Ева Рамирес журналистам, записывающим ее слова.

«Держу пари, что ты, засранец, попросишь меня позвонить по частному телефону. И будешь умолять остановиться», — думает Уэнделл.

Воорт в прямом эфире обращается с просьбой:

— Пожалуйста, скажите мне, чем вы обижены, не вымещайте злобу на невинных людях…

«Получишь ответы, но как мне надо, а не как хочешь ты».

Воорт старается говорить осторожно, профессионально, компетентно, однако радостно слышать напряжение в его голосе.

— Ваш звонок дойдет до меня, где бы я ни был.

«Дай мне время, и мои магнитофонные записи попадут в газеты. А уж они-то точно опубликуют каждое слово. Весь город прочтет о твоих делишках, гнусный мешок дерьма».

Уэнделл нажимал на кнопки пульта, меняя телеканалы: Эн-би-си, Эй-би-си, Фокс. Везде на экране Воорт, и хотя картинки на разных телеканалах несколько отличаются друг от друга, натуралистические подробности одни и те же. Уэнделл ухмыляется — это лучшее, на что он мог надеяться.

— Если я ненароком оскорбил вас или каким-то поступком довел до такого, давайте вместе посмотрим… — умоляет Воорт невидимого оппонента.

Уэнделл выключает звук — приятно видеть, как бессмысленно двигаются губы блондина. Воорт похож на марионетку с дергающейся головой и шлепающим ртом. Уэнделл вынимает из целлофана сандвич с сыром и впивается зубами в теплое маслянистое месиво. С того момента как он вышел из бюро путешествий, тело просто обезумело. Поначалу Уэнделла бил озноб, да такой сильный, что в метро ему не удалось скрыть дрожь. Какая-то женщина из пригорода заметила это, и он выдавил:

— Весна холодная. Каждый год простужаюсь из-за кондиционера.

— Из-за этих кондиционеров всегда слишком жарко или уж очень холодно, — кивнув, согласилась женщина.

Потом озноб прошел, но когда Уэнделл поднялся со станции на Колумбус-серкл, появилось головокружение. Он застыл на верхних ступеньках, изумленно глядя на город, как абориген из Новой Гвинеи, вдруг очутившийся в Нью-Йорке. Шум оглушал. Казалось, небоскребы покачиваются, а из него самого вышел весь воздух. Гудки такси грохотали как отбойные молотки, а звук отбойных молотков походил на рев двигателей взлетающей ракеты.

Но Уэнделл взял себя в руки и после нескольких минут кошмара заставил жуткий звук снизиться до приемлемого уровня. Он ждал, что организм как-то среагирует, и поэтому не удивился.

В «Заключительном курсе дилера» говорилось:

Да, это правда.

Уэнделл смотрит, как начинается встреча репортеров с полицией, и снова включает звук. Симпатичная блондинка с Пятого канала задает вопрос шефу Рамирес:

— Находится ли под следствием детектив Воорт?

Здорово!

— Когда его проверят на полиграфе?

И все такое прочее.

Уэнделл выключает телевизор, потому что уже пора уходить. Включает магнитофон. Время продолжить официальный отчет — изложить подлинные события, причем изложить так, чтобы потом репортеры могли внимательно изучить все подробности, напечатать карты-схемы, сфотографировать этот самый номер и узнать то, что может произойти впоследствии с мистером Филиппом Халлом… Время бежит… очень быстро.

«Я уйду из отеля, чтобы второй раз переодеться, — думает Уэнделл, тщательно убирая номер; жалея горничную, он бросает в мусорную корзину обертки, салфетки и использованный стаканчик для кофе. — Я предусмотрел дополнительное время на случай… з-з-з… задержки. О-о-о черт!»

Он чувствует бунт в желудке.

Ему дурно от тошноты, он бросается в ванную, где его рвет. В голове огонь, в глазах темно. Желудок исторгает все съеденное, и Уэнделл стоит пошатываясь; в голове мелькает мысль: «Я зря трачу время». Все внутри судорожно сжимается. Уэнделл понимает — тело подводит его.

Проклятие!

Тут ничего не поделать. Сидя в мучениях на унитазе, Уэнделл теряет драгоценные минуты, по лицу и шее струится пот, и наконец, спустя почти двадцать минут, он снова в состоянии контролировать свой организм.

«Сегодня надо будет повнимательнее выбирать, чем питаться».

Уэнделл встает под душ, чтобы смыть пот. Вытирается и жует «альтоид», который по идее должен удалить мерзкий запах изо рта.

«Расчеши парик. Не уходи из номера, пока не почувствуешь себя совершенно нормально. Пока приходишь в себя, включи телевизор минут на пять — вдруг, когда тебе было плохо, произошло нечто важное».

Воорта на экране уже нет. Вероятно, помчался проверяться на детекторе лжи, а симпатичная блондинка с Пятого канала говорит:

— Это будет одна из самых больших в истории города полицейских охот на человека. До сих пор у полицейских нет ответа ни на один вопрос. Но они знают — где-то в Нью-Йорке, ближе к полуночи, оскорбленный Воортом убийца может поразить еще три жертвы.

«Оскорбленный Воортом убийца»!

Поднимая дипломат, Уэнделл говорит в магнитофон: «Поэт Китс сказал: „Нет страшнее ада, чем дело великое, но не удавшееся“. Позже я поинтересуюсь, что думает Воорт по этому поводу, а сейчас наступает время для превращения номер два».

Горничная не видит, как уходит Уэнделл, и тот проскальзывает через вестибюль, когда портье отворачивается. После полумрака отеля «Монтенегро» день так ослепителен, что, дойдя до Пятьдесят шестой улицы, Уэнделл надевает солнечные очки — все складывается удачно, потому что сейчас многие их носят. Яркое темно-синее небо. Повернув на запад, в направлении немноголюдного района в стороне от центра, Уэнделл снова втягивается в режим своего сотового и старается говорить тихо.

«Я рассчитывал, что куплю всю бутафорию в Бруклине, но не хочу мелькать среди покупателей с хозяйственными сумками. Эти люди очень наблюдательны».

Сейчас он чувствует себя в безопасности — незаметен, как обыкновенный пешеход. Если в теленовостях убийца Габриэль, казалось, заставил ужаснуться город, то на улицах складывается впечатление, что ничего такого отродясь не было. Огромный город поглотил очередную трагедию. Город регулярно кормится рассказами о странных или трагичных событиях, а здешние прохожие больше думают о своем и, вероятно, никогда не слышали о Габриэль Вьера.

Наконец Уэнделл доходит до Восьмой авеню и магазина театральной бутафории, где покупает курчавый черный парик с полагающимися к нему бородой и усами, мушку для лица и солнцезащитные очки в проволочной оправе, которые напоминают те, что носил Джон Леннон.

Затем он направляется на восток, в новый магазин «Армии спасения» на Пятьдесят пятой улице, где покупает поношенные джинсы, кроссовки, потертую рабочую куртку из грубой ткани, рюкзак с наклейкой «Джеральдино Ферарро за вице-президента» и пористую шоколадку в форме черепашки. Вряд ли пожилая женщина за кассой припомнит покупки, выложенные им на прилавок. Она водит электронным сканером по ярлычкам с ценами, почти не поднимая на Уэнделла глаз. Ей гораздо интереснее вернуться к книжке карманного формата «Краткая история времени».

«Даже если она и вспомнит меня позднее, то опишет маскировку».

На Пятьдесят седьмой улице Уэнделл переодевается в туалетной комнате «Макдоналдса» и выжидает, пока не уйдут те двое, что стояли у писсуаров, когда он входил. Уэнделл перекладывает вещи из дипломата в рюкзак.

На выходе он сует прежнюю маскировку в пакет «Армии спасения» и отдает его бездомному, который катит тележку для покупок вниз по Шестой авеню.

— Спасибо, мужик! Ты угадал мой размер!

Дипломат со стертыми отпечатками пальцев летит в мусоровоз, что стоит у стройки в квартале от Центрального парка.

— Эй ты! Туда нельзя бросать такое!

Уэнделл вздрагивает и видит мастера в защитном шлеме — тот сердито грозит ему с третьего этажа. В Нью-Йорке даже пространство мусоровоза имеет цену. Но строитель слишком высоко и никак не сможет помешать Уэнделлу Наю.

«Теперь и впрямь надо сосредоточиться, потому что Филипп Халл — это особая проблема, потому что надо постараться не нарушить тишину в парке, это очень важно. Если вокруг будут люди, придется сделать вторую попытку, когда он в пять часов пойдет с работы. Но лучше будет, если все произойдет сейчас. Не хочется оставлять на вечер много дел».

Волнение нарастает, пока он неторопливо идет к Центральному парку со стороны Пятьдесят пятой улицы за полчаса до того, как у Филиппа Халла обычно начинается перерыв на ленч.

Утро становится все прелестнее. В небе плывут пушистые облачка, деревья в цвету, и Уэнделл вдыхает сладковатый запах удобрения, аромат распускающихся почек и весенних цветов; время от времени ветерок приносит запах навоза из находящегося неподалеку зоопарка.

Уэнделл неторопливо бредет по извилистым дорожкам, мимо площадок для софтбола и каруселей. С аккуратной бородкой и в куртке его можно принять за туриста или человека богемы — быть может, актера, у которого сегодня выходной, за художника или писателя, вышедшего на прогулку.

И опять ни малейшего свидетельства «страха, охватившего город». Наоборот, на детской площадке полно малышей, которые учатся ходить. Скамьи в парке заняты туристами, влюбленными и пенсионерами с газетами «Нью-Йорк таймс» или «Нью-Йорк пост».

«Филипп, не нарушь сегодня своего обычного распорядка. Пожалуйста».

Из радиоприемника доносятся новости, и Уэнделл улавливает несколько слов о небывалой мобилизации полицейских, но здесь все это кажется таким далеким.

Его обгоняют любители бега трусцой, вокруг много загорающих, здесь же примостился уличный шулер. По аллее, то наклоняясь, то выпрямляясь, петляет трио роллеров. Расставив на своем пути розовые пластиковые стаканчики, они обгоняют друг друга и выполняют крутые виражи, как в слаломе, рисуясь перед собравшейся публикой.

Погрузившись в размышления о предстоящем, Уэнделл внезапно чувствует напряжение. Он сворачивает с главной аллеи, забирается на холм, покрытый травкой и галькой, пробирается сквозь кусты и обнаруживает, что, к счастью для него, на вершине холма никого нет. Уэнделл стоит на квадратной лужайке, окруженной дубами, где перед ним открывается голубой простор.

Он садится, прислонившись к дубу, и наслаждается приятным теплом прогревшейся земли. Расстегнув рюкзак, вынимает бинокль и книгу о птицах и лениво смотрит в небо, будто у него нет никаких забот. Уэнделл ждет.

В расчетное время он слышит легкий шелест в кустах — они качаются. Кто-то идет.

Неужели Филипп?

Кто-то появляется в поле зрения. Нет, это кто-то другой. И тогда Уэнделл в ярости думает: «Какого черта ты здесь?»

— Совершали преступление?

— Я же говорил вам — нет.

— Превышали скорость?

— Все превышают хоть раз в жизни.

— Скрывали доходы от налоговой службы?

Воорт вздыхает, глядя на специалиста.

— Я сказал, что не ограничиваю вас в вопросах, но, полагаю, налоговое управление вряд ли одобрило бы этот вопрос.

— Я тестирую ваши ответы, детектив.

— Полчаса только на тест? Послушайте, мы зря тратим время, и зачем надо было возвращаться в штаб-квартиру полиции?

Специалист оборачивается и смотрит на зеркало, словно жалуясь кому-то, кто все это наблюдает из-за зеркала. Первоклассный эксперт по полиграфам из колледжа Джона Джея — так охарактеризовала Ева этого парня, — маленький гибкий человек с голосом заядлого курильщика, осанкой военного, красивым раздвоенным подбородком и произношением, которое наводит Воорта на мысль о Бостоне и Род-Айленде.

— Брали взятки, детектив?

— Три раза уже отвечал! И понятия не имею, берут ли другие детективы.

Голос эксперта остается таким же безличным, как черная стрелка, за которой он следит и которую Воорт не видит. Воорту хочется заорать.

— Вы гей?

— Нет.

— Спали с чужой женой?

— О Господи!

Однако вопрос закономерный, если учесть, что ревнивый муж непременно затаил бы злобу. По сути дела, именно этот вопрос задали бы они с Мики, вынужден признать Воорт, скрипя зубами и чувствуя себя раздетым и разгневанным.

— Да.

У Воорта возникает мысленный образ Джилл Таун, с которой он немного развлекся, когда вел дело Зешки. Великолепный врач — специалист по тропическим болезням — находилась под защитой полиции, когда они сблизились. Он вспоминает, что сначала не знал, что она замужем.

«Кажется, сейчас Джилл в Африке вместе с мужем. Или они вернулись? Ни разу не видел ее мужа. Я поверил ей на слово, что у них свободные отношения. Ну и болван же я».

Откашлявшись, специалист произносит:

— Пожалуйста, изложите обстоятельства, при которых возникла эта связь.

Воорт колеблется, а тем временем открывается дверь и в комнату для допросов на девятом этаже широким шагом входит Ева. Она кажется раздраженной и отрывисто говорит:

— Можете прекратить в любое время и отправиться домой. Можете позвонить адвокату. Решайте сейчас. У меня нет времени слушать ваш вздор. Вы просили, чтобы вас испытали. И знали, что мы будем проверять все.

— Прошу прощения. — Воорт знает: получаса хватит, чтобы другие детективы раскопали, что Джилл и ее мужа действительно нет в городе.

«А еще танцовщик Кении, у которого я увел Камиллу… А родственники любого из тех, кого я упрятал в тюрьму… А что, если я засадил туда невинного человека?»

Можно свихнуться, если думать об этом.

Воорт рассказывает, как он нарушил устав и спал с подозреваемой. Это сделает ему карьеру на славу.

— Чуть громче, пожалуйста, — говорит специалист.

Воорт говорит громче.

— Имели когда-нибудь деловые связи с членами преступных группировок или принимали подарки от людей, принадлежащих к таким группировкам?

— Нет.

При проверке на полиграфе следует соблюдать спокойствие. «Но у невиновных сердце тоже учащенно бьется», — думает Воорт. Теперь он понимает, почему профсоюз против того, чтобы полицейских проверяли таким образом. Он вспоминает телевикторину Эй-би-си «Кресло» — участники пристегнуты к вращающемуся креслу, вокруг ревет пламя, а ведущий кричит: «Ответ!» И если пульс у испытуемого учащается, то он теряет возможность выиграть деньги, отвечая на вопросы, далеко не столь грозные, как те, что задают сейчас Воорту.

— Улики подтасовывали?

— Никогда. Если и бил подозреваемого, то всегда докладывал об этом. Никогда не имел умысла обмануть департамент. Хотите, повторю еще несколько раз?

Специалист откидывается назад, приглаживает волосы и отстегивает кожаный ремешок с запястья Воорта.

— Вы первоклассно прошли тест, Воорт. Я знал вашего отца, и у меня душа не лежала проверять вас. Примите мои поздравления. — Он тычет большими пальцами в сторону зеркала: — Если бы всякий, кто спал с замужней, сидел в тюрьме, то женщинам было бы некого кормить, ха-ха-ха!

В коридоре Воорта холодно поздравляет Ева, несмотря на то что, кажется, еще не убеждена в его невиновности, или, может быть, просто дел по горло, или злится по поводу Джилл Таун.

— Из ваших ответов мы не узнали ничего нового, — говорит она. — Мики у вас в офисе. Помните — докладывать регулярно. И еще помните — эта штучка сообщит нам, где вы находитесь. — Она постукивает по ремешку электронных часов новой марки.

«Думаете, это можно забыть?»

Воорт поднимается на лифте на этаж, где расположен отдел сексуальных преступлений и его личный офис — совершенно особенный в их подразделении, его он делит с Мики. Напарник едва поднимает глаза от двух внушительных кип бумаг на столе: одна — компьютерные распечатки, понимает Воорт, другая — фотокопии.

— Долго они тебя там мариновали, — говорит Мики. — Пытали насчет печенья «Туинкиз», которое ты украл в шесть лет?

— Они гораздо больше интересовались теми четырьмя миллионами, которые ты получил от братьев Мендоса. Но я объяснил, что они пошли на дворовые работы. На уборку территории.

— Рапорты задержаний, — говорит Мики, кивая на компьютерные распечатки. — А это твои старые журналы дежурств десятилетней давности, начиная со дня рождения. — Мики похлопывает подругой кипе. — Мы получили зеленый свет у девушек из компьютерной группы. Просто поразительно, насколько быстро можно получить необходимое, если перед тобой не свалена грудой пара тысяч вызовов. Через полчаса после твоего ухода все это было уже у меня.

Воорт многозначительно кивает, выслушав рассуждения Мики.

— Другие парни сосредоточились на Габриэль Вьера, и поэтому ты решил, что мы должны заняться мной, да?

— Вспомни, что ты полицейский, — говорит Мики. — Нам нужен план действий на один день, верно? И я думаю насчет «годовщины», так? Засранец пишет «годовщина» и «день рождения», и вполне возможно, что для него это разные вещи. Полагаю, сегодня, возможно, годовщина чего-то такого, что его разозлило.

— Значит, мы проверим старые журналы дежурств — может, что и удастся вспомнить.

Мики хлопает по пачке фотокопий.

— Возможно, он сидел в тюрьме.

— И только что вышел оттуда.

— Или его раскрыли, а теперь что-то его зацепило. Эй, Воорт, помнишь девяносто девятый, когда мы разгромили «Южный Мидтаун» в софтбол? Тот третий бейсмен вышел из себя, когда ты перехватил его пас в девятом иннинге.

— Сержант Либерман. Сигнал всем постам.

Шутками они обмениваются скорее по инерции, не оттого, что им весело. Воорт плюхается в кресло и с угрюмым видом берет журналы дежурств.

Снаружи, прямо под их офисом, туристские лодки и буксиры разъезжают по Ист-Ривер. Машины мчатся по аппарелям Бруклинского моста. Кабинет обставлен дорого — над этим поработал архитектор по внутреннему дизайну, которого раздобыл Мики. Дорогие итальянские кожаные кресла. Раскладная кушетка выставляет напоказ юго-западные геометрические мотивы. Стены отделаны шлифованной терракотой. Ковровое покрытие такое толстое, что темно-серый ворс сохраняет отпечатки обуви.

— Мы работаем в дерьме, но это совсем не означает, что мы должны в нем жить, — любит говорить обожающий роскошь Мики.

В кабинете имеется серебряная кофеварка — она стоит возле мини-холодильника, который забит соками, сыром и пивом «Хейнекен». Кабинет пахнет свежесваренным кофе «Голубая гора». Настенный телевизор включен. По каналу «Нью-Йорк-1» показывают жилой дом в Мюррей-Хилл с титром «Полиция обыскивает дом Габриэль Вьера».

— Кстати, обе твои подружки оставили весточки, — говорит Мики. — Вдова говорит, если тебе что надо — сладкий пирог например, — только дай знать.

— Мне надо, чтобы ты заткнулся.

— А вот валькирия рвется в бой, — любовно говорит Мики. — Эти продюсеры любят продюсировать! Она собрала всех свободных от дежурств Воортов — на случай если они тебе понадобятся. Позвони домой в любое время, и армия выступит. Там больше не гости. Настоящая казарма.

Чувствуя прилив приятного тепла, Воорт говорит:

— Дела вроде становятся хуже, да?

— А может быть, и нет. Вспомни слова Наполеона: «Уверен, что маршал талантлив, но счастлив ли?» Я займусь рапортами задержаний. Черт побери, последние несколько лет мы писали их вместе. Может, и я что-то вспомню. А ты проверь журналы. Там только десятидневной давности. Если случилось что-то крупное, оно там есть. Но по-моему, все это окажется туфтой.

Воорт открывает мини-холодильник, вынимает яблочный сидр с фермы Воорта на Гудзон-Вэлли и наливает стакан.

Рухнув в кресло, он пытается сосредоточиться на журналах, но шансы быстро обнаружить хоть что-то кажутся ему столь минимальными, что приходится принуждать себя быть пристально внимательным. Он сидел с Мики в офисе сотни раз, просматривая распечатки, диаграммы мест преступления, меловые контуры очертания трупа, графики, расшифровки, видеопленки. Но никогда не изучал самого себя.

— Компьютерщицы проглядывают «Машины»? — спрашивает Воорт, работая над журналами.

— «Машины», «Криминал», «Нитро», «Волк», «Негодяи», — говорит Мики, перечисляя местные и федеральные базы данных, доступные на Полис-плаза, 1. Компьютерная система по кражам — «Машины», — вероятно, самая лучшая, поскольку содержит информацию о каждом убийстве, грабеже и секспреступлении в городе более чем за двадцать последних лет. При нажатии клавиши система через перекрестную ссылку найдет крошечные биты информации и отберет преступления и преступников. Введите кличку, вид оружия, время дня, даже частичное описание — и «Машины» переберут сотни тысяч раскрытых и нераскрытых преступлений и найдет необходимое. — В бюро путешествий собрали море отпечатков. Может быть, эль-оскорбленный и оставил несколько штук, — говорит Мики, не отрываясь от работы.

— Это не только обида. Кажется, он уверен, что меня в любом случае вышибут из департамента.

— Что же ты такое натворил, Везунчик? — ухмыляется Мики. — Ты не облажался? Ведь ты не мог не вспомнить, если сделал что-то не так? Или я бы вспомнил.

— Да.

— Он просто имеет тебя.

Меняя тему, Воорт говорит:

— Думаю, сегодня вечером нам не видать матча «Метсов».

Родственники взяли места на трибуне на уровне поля на стадион Ши. Традиционно в день рождения Воорта там происходит игра и Воорт обязательно ходит. Мики с женой приглашены на матч вместе с Воортом и Камиллой.

Мики хлопает ладонью по столу.

— Он нацелен на тебя. Действуй, Везунчик! Габриэль была арестована за проституцию, черт бы ее побрал, а проституция означает, что она продавала себя психам. Ты был на виду у публики даже до появления того очерка в журнале, а общественные фигуры притягивают психанутых. Воображаемая связь. Вот какая обида выходит. «Воорт посылает мне радиосигналы в зубные пломбы». «Воорт с помощью черной магии сморщил мне член». «Воорт прилетел с Марса мучить меня». «Воорт — Сатана, переодетый полицейским».

— У меня и мысли не было, что кто-то найдется.

Воорт снова берется за старые журналы вызовов, заполненные им самим. Записи уносят его на десять лет назад, когда он был простым полицейским. У него нет воспоминаний о дне, о событиях которого прочитывает, но запись воссоздает обстановку, время, и он мысленно видит на краю страницы следы дождя. И он вызывает в памяти сильный майский ливень, вдыхает запах Флэтбуш-авеню в Бруклине: смесь хумуса, китайской еды, выхлопных газов, гудрона; все это слегка отдает доносившейся из подземки вонью дизельного топлива и грязи.

В его памяти дождь бьет в ветровое стекло патрульной машины, в которой Воорт едет вместе с напарником постарше, Джемом Аттанасио — первым его напарником, умершим четыре года назад от рака. Воорт видит как они вместе с пухлым коротышкой Аттанасио поворачивают в более богатую часть предместья, Парк-слоуп, с особняками и ухоженными многоквартирными домами. Затем они катят в район повышенного криминала, примыкающий к северной стороне Проспект-парк близ Гранд-Арми-плаза.

«Нарушение покоя жильцов», — читает Воорт написанное им самим. Очевидно, никакого задержания не было — у него нет воспоминания об этом инциденте. Он помнит улицу, поскольку регулярно ее патрулировал. Гарфилд-стрит, в двух кварталах от парка. Приятная улочка.

Но что касается людей или сути дела, он видит лишь коллаж из сердитых лиц тех лет. Белые, черные, китайцы, ливанцы. Мужчины и женщины кричат друг на друга из-за чеков, секса, ревности, болезни — шумят в два часа ночи, а тем временем их соседи стонут и нащупывают телефонные трубки.

Он перелистывает страницу. «Вырвана сумка на Монтгомери-плейс».

В его памяти встает необычайно милая улица с деревьями, где живет его бывшая подруга Шари, но опять в памяти никаких следов этого инцидента с вырванной сумкой. К тому времени как на место происшествия прибывает полицейская машина, обычно оказывается, что преступник давно уже убежал в парк через Уэст-Проспект-парк.

«Шумная вечеринка на Шестой авеню близ Восьмой улицы».

«Вандализм в синагоге „Бет Израиль“». Наконец Воорт кое-что вспоминает. Черные свастики, высохшая и еще сочащаяся краска на желтой кирпичной стене. Погнутый засов, который вандалы пытались сломать, когда их спугнула сирена. Худой сутулый рабби в белой ермолке говорит что-то о Германии. Или это другой рабби и в другой раз говорил о Германии? Может, рабби родился в Германии? Или осквернение напомнило Воорту о гитлеровской Германии?

Как давно это было!

«Кража со взломом в обувном магазине Харви. Похищено три коробки кроссовок фирмы „Рибок“ — мужские, белые, девятый размер».

Никаких задержаний.

Воорт заканчивает просмотр первых трех страниц рапорта, написанного в свой день рождения десять лет назад. Тогда он закончил дежурство в Окружном доме на Семьдесят восьмой улице в шесть часов вечера и, вероятно, поехал на стадион Ши. Встретился с кузенами у ворот «В» под громкоговорителями. Пил пиво и орал на питчеров из ложи…

Бесполезно — ему не вспомнить.

Он обращается к журналам девятилетней давности. Спустя десять минут он уже начинает просматривать восьмой год.

— Стоп! — говорит Мики, поднимая голову; лицо покраснело от прилива крови. — Как имя того памятного идиота? Уильям Нимс.

Воорт привстает, чувствуя легкую дрожь в затылке.

— Водопроводчик.

— Верно. Городской водопроводчик. Здоровяк. Мы дали ему прикурить, когда он стал сопротивляться. Сломали челюсть. Он еще обложил нас, когда его утаскивали, помнишь?

— Да, помню. Он насиловал шлюх в местах, где проверял трубы.

Мики приподнимается, он еще более взволнован.

— Он заявил, что не делал этого. Сказал, что насиловал кто-то похожий на него.

— И еще сказал, что я запал на его жену, — говорит Воорт, — и погубил их брак.

Они застывают, и разговор обрывается — из-за звонка по особой линии сотового Воорта. С колотящимся сердцем он щелкает крышкой телефона.

— Детектив Воорт, — говорит он, сохраняя спокойствие в голосе и гадая, кого он сейчас услышит.

— Привет. На связи Луи. Проверяем линию.

— Работает. — Воорт отключается, во рту сухо, и говорит Мики, набирающему номер компьютерной группы: — Нимс сказал, что я погубил его жизнь.

— Сдается мне, что это обида.

Спустя десять минут снова звонит Хейзел из группы компьютерных операторов и говорит Воорту с немецким акцентом:

— Вилли Нимс был освобожден под честное слово полгода назад. Система освобождения под честное слово вернула его в Бруклин, и сейчас он работает в компании по уборке «Чистое жилище». — Она дает адрес офиса. — И еще, Воорт…

— Что?

— Я знаю, что ты все делал правильно. Мне проверять не надо — я знаю.

— Хейзел, ты будешь говорить все, что угодно, лишь бы получить привилегированное место в холодильнике.

— А может, ради того, чтобы получить побольше пива «Луизиана вуду».

Отключившись, Воорт хмурится:

— Но мы не арестовывали его в мой день рождения; так о какой годовщине идет речь в записке?

— Черт побери, о годовщине со дня твоих свидетельских показаний в суде. Со дня осуждения Нимса. Со дня, когда его изнасиловали в душевой «Синг-Синга». Кто знает, что случилось с ним в тюрьме? А потом он читает о тебе в журнале, верно? Он в тюрьме, гниет и парится, а ты улыбаешься во весь рот как на картинке. Сдается мне, это так, Воорт.

— А Габриэль Вьера? Ее-то за что?

— Он имел дело со шлюхами. Может, затаил на нее зло. Суть в том, есть ли у тебя мысль получше.

— У меня? Ни единой мысли.

Мики морщит лицо, и Воорт понимает, что сейчас пойдет имитация. Хрипло, как Нимс, Мики кричит:

— Я достану тебя, Воорт!

— Адвокат Нимса сказал, что тот действительно ничего не помнит, — восстанавливает ход событий Воорт. — Мы были одни в коридоре суда после оглашения приговора, когда уже ничего нельзя было изменить. И адвокат заявил, что Нимс и впрямь не совершал преступления.

— Присяжные за двадцать минут решили иначе. Так мы продолжаем читать или навестим Слизняка Вилли?

Обычно Воорт легко принимает решения, но на этот раз медлит. Времени в обрез, и потому важность любого решения, кажется, возрастает.

— Можем позвонить… — начинает он фразу, но затем качает головой. «Если это Нимс, не звони. Появись неожиданно. Проследи за его лицом, когда будешь вести разговор».

Но он знает, что поездка в Бруклин и обратно займет больше часа.

— Продолжаем читать, — говорит Воорт, — и записывать самое перспективное. А после просмотра всего объема проверим.

— Ты начальник… — произносит Мики с разочарованным видом.

Воорт встает.

— И все же давай съездим. Я составлю список по пути оттуда.

— Ладно. Если обернемся быстро, то вечером успеем на матч «Метсов» и «Редов», только вот… гм-м-м… я приведу Сил. А ты уверен, что хочешь привести Камиллу, приятель? Вдова, одинокая, хрупкая. И любит «Метсов».

«Ничего из этого не выйдет. Это было бы слишком удачно», — думает Воорт.

Часы на мини-холодильнике показывают 11.10.

Глава 5

Пешеходы идут по мосту быстрее автомобилей.

— Черт, откуда столько транспорта? — говорит Мики, уставясь на то, что кажется неподвижной стальной массой, извергающей выхлопные газы. — Мы глядим из окна офиса — мост чист! Садимся в машину, и вдруг здесь уже полгорода!

— Похоже, что больше, — угрюмо произносит Воорт, пытаясь сосредоточиться на своих старых записях.

Мики включает сирену, хотя у машин впереди нет места посторониться. Потормошишь, и, может быть, реальность изменится. Но сирена лишь заставляет людей в соседних автомобилях заткнуть уши. Воорт представляет, как водители включают радио, стараясь заглушить один звук другим, превращая машины в коконы шума.

— Как подходит это место для вложений, — говорит Мики. — Сеть закусочных быстрого питания прямо здесь, в Нью-Йорке. Построим их вдоль Лонг-Айленд-экспрессвей, Белт-парквей. Пока автомобили ползут как черепахи, люди забегают и заказывают еду. Мы назовем эти заведения «Бургеры на ходу».

— Это подкосит деньжата, которые ты поимел на прошлой неделе.

Воорт возвращается к своему журналу, но это было так давно, и его удивляет, как мало записей о происшествиях, случившихся в его дни рождения. Он отвечал на вызовы, связанные с нарушением покоя жильцов, говорится в журнале, но никого не задержал. Вызовы по кражам и звонки о грабежах — после того как преступления совершились. Воорт — тогда простой полицейский — записывал информацию у пострадавших, потом передавал рассказанное детективам для расследования.

Сообщено о краже собаки, читает он.

«Шевроле-каприс» двигается рывками, выигрывает шесть дюймов и останавливается. Вид моста возвращает Воорта лет на тридцать назад. Он вспоминает себя пятилетнего, сидящего в родительском «ле сабре», возможно, на этом самом месте. Тогда он боязливо смотрел на решетчатый строй тянущихся из двадцатого века проводов, которые поднимаются вверх по обеим сторонам дороги, и ему казалось, что они заполняют все небо. Мальчик Воорт боится монстров, он чувствует, что «бьюик» словно катится по огромной фантастической паутине, похожей на ту, которую он видел в комиксах. Чувствует, что паук со склизким брюхом ждет его на другом конце паутины, сверкая глазами, и следит за человечками в машинах, что едут внизу.

Кричащий в сотовый Мики возвращает Воорта в сегодняшний день.

— Что ты нашла? Умница! — А затем говорит Воорту: — Просто удивительно, Везунчик, как эффективна система, когда тридцать тысяч человек ищут одного и того же преступника. Нимс сейчас работает на Истерн-парквей. Хейзел раздобыла адрес, поэтому мчимся из офиса прямо туда.

Чувствуя на себе чей-то взгляд, Воорт смотрит налево и видит, что две пары в соседнем «ниссане» с четырьмя дверцами взволнованно уставились на него, бормочут и показывают пальцами.

Все четверо отводят взгляд, когда он оборачивается.

— Вперед, дай им автограф, — ухмыляясь, говорит Мики. — Знаешь, чего я терпеть не могу? Когда парень становится знаменитым и мигом забывает простых людей.

— Я понял, в чем моя ошибка, Мики! Понял прямо сейчас!

— И в чем?

— В том, что работаю в связке с тобой.

И вот транспорт начинает двигаться как обычно, без всякого намека на причину, которая затрудняла движения. Воорт и Мики выползают с моста на широкие оживленные авеню вокруг бруклинского Боро-Холла, левый поворот на Атлантику, правый на Флэтбуш, и направляются прямо к Гранд-Арми-плаза, мчась мимо улиц, которые обычно патрулировал Воорт.

Но замедленное уличное движение сводит на нет появившийся оптимизм. Слишком большая удача пробиться с первого раза.

Они проезжают мимо башни с часами на Уильямсбургском сберегательном банке и покупателей, направлявшихся в «Фултон мэлл». Вид за окном машины дает пищу для воспоминаний. Вот бакалейный магазин «Доминико», откуда Воорт как-то отвечал на звонок о краже со взломом — но не в день рождения. Вот вагон-ресторан «Носсос», где его напарник в три часа дня обычно жадно уплетал вишневый пирог. Вот бензоколонка «Коновер мобил», где они однажды остановились заправиться и помешали грабителям. Но тоже не в день рождения. Вот многоквартирный дом, где обычно после работы Воорт нажимал кнопку домофона и нетерпеливо ждал, пока отзовется его подружка кореянка, оперная певица.

Звонит сотовый Воорта, снова особая линия, но оказывается, что детектив Сантини, который занят главным расследованием, хочет знать, не слыхал ли Воорт о некой Беа Зимен.

— Кто это?

— Соседка Габриэль. Она работает в газетном киоске в аэропорту Ла-Гуардиа.

— Нет, не слыхал. А что такое?

— Просто проверяем. Кстати, шеф Рамирес хочет знать, как идут дела в Бруклине.

Воорт понимает, что единственная причина этого звонка — напомнить, что он на поводке; как будто такое забудешь. И смотрит на браслет с вольфрамовым замочком. Ошибиться в назначении этого невинного украшения невозможно.

— Бруклин, — говорит Воорт, — место рождения каждого десятого американца. — И давит кнопку «отбой».

— Верни этим засранцам то, что они дают тебе, — говорит Мики, когда они проезжают усаженную деревьями границу Бруклинского ботанического сада. Они добрались до Истерн-парквей.

— Это здание.

Мики вырубает мигалку, и они въезжают на пустую стоянку. Воорт вспоминает, как работал здесь каждый год в День Карибов во время парада, помнит карибские оркестры из ударных, спускающиеся по широкой улице, танцовщиц в нарядах из перьев, лотки, где продавали ощипанных цыплят и ямайское пиво, пряного тунца и кокосовое мороженое.

Мимо проезжает патрульная машина, и находящиеся в ней люди в форме приветливо кивают. Соратники. Если бы не чувство Воорта, что их послали следить за ним. Он отгоняет этот бред, когда машина исчезает из виду.

«Сосредоточься на окружающем». Ботанический сад с одной стороны, а на другой стороне улицы жилые дома. Длиннющий ряд унылых, блеклых кирпичных зданий — столь же уникальных и индивидуальных, как советские «хрущобы».

Воорт был в этом квартале ребенком, когда в одно из воскресений семья отправилась посмотреть соседние места, представлявшие исторический интерес для нее. Пляж Куинса, где контрабандисты Воорта выгрузили мушкеты для Континентальной армии. Церковь в Трайбеке, где Воорт сунул серебряные монеты в карман британского сержанта в обмен на сведения о движении вражеского войска в сторону Бронкса.

Воорт видит себя в этом квартале на закате воскресного дня — он держит отца за руку и представляет в картинах все, что рассказывает Билл Воорт:

— Революция началась в Истерн-парквей и почти там же закончилась. Это самая большая возвышенность в городе. Вашингтон собрал свою армию в Бруклине, а британцы пошли в атаку через лес. Колонисты бежали.

— И Воорты тоже бежали?

— Как разведчики, мы не были впереди, ха-ха-ха! Повинуясь приказу.

Воорты всегда говорили «мы», когда речь шла об истории. «Мы разбили испанцев в 1898-м». «Мы помогли разгромить коррупционеров из Тамани-Холла».

— Британцы были мастерами военного дела, а мы новичками. Они гнали нас до гавани, а потом что-то расслабились. Когда солнце село, они решили подождать до утра и покончить с американцами. Но той же ночью армия Вашингтона спаслась, переплыв на Манхэттен. Догадываешься, кто нашел лодки?

— Воорты, — произнес мальчик, чувствуя, как всегда, гордость за предков.

— И какой из этого следует урок?

— Никогда не сдавайся, даже если проигрываешь?

— Так будет много-много раз, когда ты станешь взрослым. Но чувство проигрыша и сам проигрыш — это совершенно разные вещи.

— Тогда как узнать, что ты проиграл?

— Может, никогда и не узнаешь, — улыбнулся отец.

Теперь нет леса и нет никакой мемориальной доски в знак того, что здесь проходила армия Вашингтона. Воорт с Мики пересекают городской ландшафт, заполненный грузовиками, из которых льется машинное масло, грохочущими автомобилями и припозднившимися пешеходами, в основном пожилыми женщинами, которые тащат тележки в сторону магазинов или обратно.

Молодой привратник-испанец в вестибюле — «Маурисио», — написано на плашке — смотрит на полицейские значки и говорит:

— Асбестовая команда работает в подвале. Но там очень пыльно. Надо бы надеть маски.

— А лишних нет?

— Меня и мертвым отсюда не уберешь. Может, купите в скобяном магазине, пара кварталов отсюда?

«Нет времени», — думает Воорт и просит Маурисио не волновать бригаду известием о приходе полиции. Стена лестничной клетки дрожит от визга механических пил и криков людей, передающих друг другу команды в подвале. Когда Воорт распахивает вихляющую дверь, шум усиливается, пыль такая густая, что они с Мики прикрывают носы и рты платками.

«Было бы здорово, если бы мы разобрались прямо сейчас».

— Надеюсь, у этих ребят хорошее медицинское страхование, — говорит Мики, — а не какая-то дерьмовая Организация медицинского обеспечения.

В подвале бригада убирает водопроводные трубы из котельной: шестеро мужчин и женщин в касках, защитных очках и тканевых масках. На таких работах заняты, вероятно, новые иммигранты или исключенные из школы. В общем, люди без образования и не имеющие на руках новорожденных детей. Плюс пара бывших заключенных.

— Мы ищем Уильяма Нимса, — стараясь перекричать шум, обращается Воорт к прорабу, маленькому, нелюдимому на вид азиату неопределенного возраста, который искоса смотрит из-под пластикового козырька на жетон Воорта.

Человек разглядывает значок с обратной стороны, словно проверяя, не подделка ли. Полицейские, понимает Воорт, здесь нежеланные гости.

— Кто вам нужен? — спрашивает прораб, но Воорт уверен, что он расслышал вопрос и в первый раз.

— Нимс!

— Здесь Билли? — кричит прораб белому парню, складывающему в угол листы теплоизоляции.

— Что? Говори по-английски, дурень.

Словно неслышный сигнал «Окружить копов» прозвучал в помещении.

— Полисменам нужен Билли!

Шум просто ужасный. Кажется, стены трясутся, везде пыль и кто-то включает радио. Музыка Эминема отлетает от бетонных стен.

— А-а-а, Билли! Я видел его.

— Где?

— Вам лучше надеть маску, — говорит белый парень с восточноевропейским акцентом, но безразличный тон показывает Воорту, что парню вообще-то все равно, свалит Воорта рак легких или нет. Видимо, Нимса здесь нет.

— Где он? — спрашивает Воорт и следит, чтобы никто не взялся за сотовый или не выскользнул в вестибюль предупредить Уильяма Нимса.

— Все эта пылища, — говорит парень, помедлив и проводя пальцем в резиновой перчатке по горлу, и Воорт чувствует, что под маской он улыбается. — Она попадает в легкие, и оттуда ее уже не убрать. А потом заболеваешь, старина. Как в угольных шахтах Румынии!

— Если хочешь вернуться обратно в Румынию, — говорит Мики, — могу устроить через Службу иммиграции.

— Что за отношение? У меня гражданство! Стараюсь оказать вам любезность, а вы меня в дерьмо окунаете!

Брови парня выбелены пылью как мелом, а в светло-голубых глазах угроза.

— Ты такой же гражданин, как президент Франции, — говорит Мики.

— Я видел Билли вчера — или это было в понедельник? Эй, Марселла! Билли работал здесь в понедельник или в пятницу?

— Вы хотите сказать, что его вообще сегодня нет здесь? — спрашивает Воорт.

Прораб хихикает, словно Воорт дурак, что не знает этого.

— Чего это ему работать, если он всю неделю с шанхайским гриппом дома валяется?

Мики выключает радиоприемник. Жуткий скрежет постепенно стихает. Пыль клубится над кусками асбеста, наваленными вокруг стремянок.

— Если мы проверим записи телефона Билли и обнаружим, что вы позвонили ему после нашего ухода, то вернемся. И вот тогда уж точно будет Служба иммиграции, — говорит Воорт рабочим.

— Вы хуже Чаушеску, — произносит румын.

Спустя минут шесть, уже в машине, Мики говорит:

— У Нимса грипп, ну и кретин же я.

— Едем быстрее.

Они мчатся к югу, вниз по Седьмой улице, пролагая себе путь сиреной на перекрестках с Юнион-стрит, Президент-стрит и Пятой улицей по пути к дому, где живет Нимс.

Воорт теперь ясно вспоминает бывшего водопроводчика. Видит его за кофеваркой в муниципальном департаменте водоснабжения, где они его и арестовали. Здоровяк. Бывший школьный полузащитник с грубыми чертами красноватого лица, ежиком рыжеватых волос и толстыми губами, прихлебывавший кофе из одноразового стаканчика, — он сбил с ног полицейских и с удивительным проворством понесся к лестнице.

Воорт видит Нимса и его адвоката в комнате для допросов. С понурым видом неудачника Нимс свирепо смотрит на Воорта и цедит сквозь зубы:

— И как тебе моя жена?

— Мы задавали ей вопросы.

— Часто ли мы занимаемся с ней любовью? Что за вопросы?

— Билли, — мягко говорит Мики, — ты насильник. И извращенец. Нам надо знать точно, в чем состоит твое извращение.

— Требую немедленно прекратить, — огрызается адвокат.

На суде Нимс заявил недоверчивому жюри: «Детектив Воорт посягнул на мою жену!»

К тому времени как Воорт и Мики добираются до Сансет-парк — соседнего с домом Нимса — и оказываются на полдороге от его дома на площади Одиннадцатого сентября, сотовый звонит еще дважды и оба раза детектив Сантини спрашивает Воорта о людях, которых не может припомнить сам.

В этом районе проживают полицейские и пожарные, и для насильника, начинающего жизнь после освобождения, адрес довольно странный. Квартал представляет собой домики из дранки с ухоженными газонами за цепным ограждением. Существует правило — подходить к дому подозреваемого небрежно на случай, если тот наблюдает. Приветливо кивнуть мамашам, сидящим на ступеньках крыльца, и не обращать внимания на ребятню, раскатывающую на роликах по тротуару.

— Зайди с тыла, — говорит Воорт Мики.

Мики спешит по узкой аллее, которая отделяет зеленый деревянный дом Нимса от соседнего облицованного алюминиевыми щитами дома, а Воорт плюет на вновь загудевший сотовый и открывает калитку. Солнце припекает затылок. Из соображений безопасности Воорт вынимает свой новый «ЗИГ-зауэр».

«Нимс, 2-В», — гласит наклейка на почтовом ящике, а стрелочка рядом указывает на лестницу, поднимающуюся сбоку дома.

Здесь.

Он терпеть не может наружные лестницы — их видно сверху. Его двоюродный брат, офицер Стив Воорт, был ранен в ногу, когда поднимался по такой вот лестнице в Литл-Неке год назад.

По крайней мере в 2-В шторы задернуты, видит Воорт, проскальзывая вверх по лестнице с перилами. Сверху не доносится ни единого звука, кроме писка птенцов за дождевым желобом и пронзительного крика птицы-матери, которая кружит в небе.

Воорт стучит и не получает ответа.

Сердце начинает биться чаще, когда он стучит в окно. Шторы мешают видеть, что происходит внутри.

Потом замок все же щелкает и дверь распахивается. Нимс собственной персоной, чуть постаревший, седоватый и сильно растолстевший, стоит в дверях. На нем блеклый купальный халат и хлопковая пижама. Он сморкается в бумажное полотенце. Налитые кровью глаза расширяются, когда он узнает визитера.

— Это ты.

Позади Нимса в темной гостиной Воорт видит свистящий увлажнитель воздуха, телевизор, настроенный на канал «Нью-Йорк-1», скомканные одеяла на кушетке, которая выглядит чересчур короткой для мужчины. Из комнаты тянет затхлостью — смесь пота, пара и разогретого воздуха.

— Я бы заставил тебя пройти проверку на детекторе лжи, — надтреснуто произносит Нимс.

Он пытается сказать что-то еще, но его разбирает кашель и надежде Воорта приходит конец. Нимс сгибается пополам, из носа течет, и он вытирает ладонь о полу халата.

— Половина восьмого. Скажи мне, где ты был в это время сегодня утром, — говорит Воорт, зная, что с этим человеком церемонии ни к чему.

Нимс беззвучно смеется, живот под халатом колышется.

— Забавно, — произносит он еле слышно и болезненно. — По-твоему, я ее убил?

Смех переходит в еще более сильный приступ кашля. Придя в себя, Нимс говорит:

— Красивый браслетик. Моего приятеля по камере заставили носить такой же, когда выпустили.

Проклятый мобильник продолжает гудеть, но Воорт не обращает внимания, а солнце, кажется, еще жарче печет шею.

— Я ел суп — вот что я делал. Домовладелица заглянула и принесла мне гороховый суп. Немного лука, немного картошки, лущеный горох. Ты любишь гороховый суп?

Воорт, конечно, проверит сказанное, но чувствует, что это правда.

— А ордер имеется? Если нет — пойду смотреть тебя по телевизору, — говорит больной, захлопывая дверь, и Воорт снова слышит кашель.

Наконец Воорт берет трубку, и у него возникает дурное предчувствие — телефон звонит не ради справки. Теперь, когда невиновность Воорта вроде доказана, дела обещают принять еще худший оборот. И через мгновение предчувствие подтверждается, когда Ева говорит:

— Мы нашли еще одну записку, адресованную вам.

— И она означает еще один труп?

— Поезжайте в Центральный парк, вход с Пятой и Шестой авеню. Увидите полицейские машины. Я буду там.

«Я не отвечаю за это убийство. Это не должно иметь ко мне отношения».

Теперь уже два трупа, вероятно.

На верхнем этаже престижного здания на углу Сороковой Западной и Пятьдесят седьмой улиц Манхэттена доктор философии Филипп Халл сидит, внимательно глядя на крыши из окна. Волнение растет, потому что лишь несколько минут отделяют его от самой приятной части дня.

«Не терпится увидеть ее», — думает он, когда зазвонил телефон.

— Сенатор на линии два, — говорит новая секретарша.

— Кто именно?

— Грэвиц, из Массачусетса.

— Я иду на деловую встречу. Позвоню ей ближе к вечеру, в любое удобное для нее время после трех.

Не успевает Халл повесить трубку, как телефон звонит снова. Типичное утро в режиме нон-стоп.

— Тим Отт на линии один, — говорит секретарша. Отт, новый молодой главный администратор из «Диснея», проницательно смотрит на Халла с обложки «Форбса» на письменном столе. — Он хочет знать, — продолжает секретарша, — есть ли у вас свободный ленч в любой день на следующей неделе.

— Что я сказал прежде всего, нанимая вас, Бренда?

— Простите?

— Самая первая моя фраза.

— «Никогда не назначаю дел во время ленча».

— Превосходно, что помните.

— Вы сказали, что у вас устоявшееся время ленча и не надо пытаться заставить вас изменить его.

— Тогда почему же вы сейчас это делаете?

— Я думала… понимаете… «Дисней»…

Филипп Халл говорит секретарше, что не прочь позавтракать или пообедать с Оттом, но ленч исключается.

«Отт — напыщенная задница, я таких всю жизнь ненавижу».

Но уйти он не успевает из-за вопля телефона. Патриция на линии шесть. Жена восторженно щебечет о мебельщике, с которым встретилась в Беркшире. Она сейчас на экскурсии «Смитсоновские мастера Новой Англии», вместе с другими любителями бросать деньги на ветер разъезжает в роскошном автобусе и останавливается, чтобы провести ревизию в «Американских промыслах» и заказать шкафчики, картины, стеганые одеяла, деревянные кровати, часы.

— Нам действительно надо купить какой-нибудь стол Кена Смита, милый, — говорит Патриция. — У него самый чудесный магазин в Бэкете. Его изделия радуют глаз, да это еще и отличное вложение денег, — добавляет она, словно «вложение» как-то может быть связано со столом. Она никогда не прикасалась к тому, что приносила в их дом. Цель ее жизни — накопительство.

Звонит телефон.

В последние восемь минут перед ленчем Халл отвечает на звонки. Из епархии архиепископа спрашивают, не закончил ли он свой демографический отчет о прихожанах Стейтен-Айленда («Мы особенно заинтересованы в анализе по расам»). Старший партнер рекламной фирмы «Кобб энд Боус» интересуется, готов ли отчет о потребителях лимонада в Соединенных Штатах («Мужчины или женщины, Фил? Кто из них больше любит лимонад? Сильный пол или слабый?»). А главный помощник лидера меньшинства в сенате штата Нью-Йорк хочет получить отчет Халла по составу избирателей в Шенектаде, где по решению суда будет проведено новое районирование («Между нами, мы, демократы, должны знать, где проводить границы»).

«Мне надо видеть ее, немедленно».

Филипп Халл, консультант по демографии журнала «Форчун-500», лоббистов угольной компании и даже кинокорпораций Голливуда, вынимает из верхнего ящика старинного французского стола ценой в тридцать шесть тысяч долларов («Наполеон сидел за ним, милый, и я купила его для тебя на аукционе „Сотбис“!») плоский пакет из коричневой бумаги, куда утром положил свою обычную еду — авокадо, сандвич с шампиньонами, ломтики киви, бутылку вишневого сока «Нантукки» и две таблетки от изжоги.

Проверяя очки в кармане, он думает: «Скорей бы увидеть ее».

И еще думает: «Цифры никогда не лгут. Они плутуют, вводят в заблуждение, обманывают. Но им надо помогать во лжи».

Последние несколько лет ему тошно от цифр, и теперь, спускаясь в лифте — видя за его дверями, этаж за этажом, диорамы приемных, которые принадлежат компаниям, занимающим это престижное здание — юридическим фирмам, литературному агентству, агентству моделей, — Халл думает: «Я стал бы лесничим в парке, но родители сказали „нет“. По правде говоря, я был беден и нуждался в деньгах».

В битком набитом лифте Халл улыбается. Лесничий! Низкооплачиваемый лесничий, которому наплевать на дерьмовый стол Наполеона, лесничий, который едет в пикапе в Йелстоун и видит настоящих зверей вместо анкет, которые Халл регулярно рассылает во все концы страны, убеждая жителей ответить на вопросы вроде такого: «Стали бы вы платить на десять центов больше за галлон бензина, если бы это остановило глобальное потепление? А на двадцать центов больше?»

Стоя на углу Пятьдесят девятой улицы рядом с Центральным парком в ожидании смены сигнала светофора, Халл представляет себя членом специальной команды лесничих, вновь и вновь отпускающих на волю канадского волка в Йелстоуне. В мыслях он видит себя не бледным, а загорелым и сильным, ему не нужны таблетки от давления, от которых съеживается мошонка, лекарство от свища, действующее на него как снотворное, таблетки от боли в спине и от спазмов в связках. В его мечтах у него нет ни жены, ни дочери.

Ожидая зеленый свет, Халл слышит, как рядом стоящая женщина говорит другой: «Кто-то может стать следующей жертвой! И мы не гарантированы от этого, если не будем начеку».

В мыслях Халла волк прыжками несется к покрытым снегом горам, но оборачивается и благодарно смотрит на Халла — между человеком и зверем возникает связь. Наконец загорается зеленый, и впереди его манит как оазис тихое широкое пространство Центрального парка. Входя в парк, Халл чувствует, как в голове давит меньше и ему становится легче. Иногда Филипп думает, что сошел бы с ума, не проводи он каждый день этот чудесный час в парке.

Неторопливо шагая к востоку, он доходит до живописного уголка с кустарником, где приятно посидеть и съесть ленч, — а иногда ему хорошо видно ее. Едва Халл пролезает в кустарник, как оттуда выходит старуха, сутулая седая бомжиха, и запах ее немытого тела доносится до него с шести футов. Он молится от всей души, чтобы она не устроила там себе ночлег… чтобы, пройдя остаток пути, не увидеть грязный спальный мешок или картонную коробку, где она собирается ночевать… кучу золы, где разводила огонь вчера ночью… выброшенную консервную банку…

К счастью, ничего этого нет. Но зато на лужайке сидит мужчина.

«Неужели даже здесь мне не найти уединения?»

Незнакомец сидит, прислонившись спиной к дереву, и смотрит в книгу, рядом с ним раскрытый рюкзак. Косматый человек в поношенной куртке и очках от солнца. Огорченный Филипп поворачивается уходить.

Но отдыхающий говорит:

— Господи, это там сокол, что ли?

Халл оборачивается и, следя за направлением его взгляда, с колотящимся сердцем думает: «Я вижу!»

Небольшой серо-голубой сокол разрезает воздух сильными крыльями. Через очки Халл различает длинные крылья и темно-синий клин на груди птицы. Все в птице говорит о мощи, аэродинамике, воле, дикости.

— Насколько я понимаю, в городе гнездится несколько пар, — говорит незнакомец. — У нас в Айове их нет — слишком равнинное место.

Фил кивает, приближаясь к незнакомцу; ему очень хочется поговорить на эту тему.

— Одна пара гнездится на Бруклинском мосту, одна — на здании «Метлайфа». Не возражаете, если я здесь присяду? Всегда здесь завтракаю.

— Пожалуйста, располагайтесь, — говорит мужчина и смотрит вверх, следя за величественным полетом сокола, который описывает в воздухе большие дуги.

— Сапсаны в природе вьют гнезда на скалах. Нью-Йорк забит гнездами, сделанными человеком, — говорит Халл.

— А соколы действительно питаются голубями? — спрашивает незнакомец.

— Вы удивитесь, но в прямом полете голуби летают быстрее. Соколу приходится прибегать к определенной тактике, — сидя в нескольких футах от незнакомца, говорит Халл, затем открывает сумку и вынимает сандвич.

— Летают над голубями, да?

— Складывают крылья и падают вниз со скоростью двести миль в час.

— И впиваются в голубя когтями, — говорит отдыхающий и восхищенно присвистывает, а Филипп замечает, что рука незнакомца лезет в рюкзак — может быть, тоже за сандвичем, легкой закуской, кока-колой или бутылкой воды.

— А потом тащат жертву на крышу, — говорит Фил своему новому приятелю. — Иногда я наблюдаю из своего офиса, как они охотятся на Таймс-сквер. Приносят пойманных голубей на крышу.

— Поразительно, что эти хищники способны жить в городе. Смотрите, похоже, еще один?

— Где?

— Вон там, — энергично произносит человек и показывает.

Филипп Халл надевает очки и вытягивает шею. Сердце колотится. Он еще не видит другой птицы, но жаждет, чтобы она так и оставалась на воле. Халл чувствует, как шея удлиняется, вытягивается.

И мельком замечает на земле тень, которая тянется к нему, а потом страшная боль разрывает его горло.

Глава 6

К вечеру городской воздух становится грязно-мутным, влажным и удушливым, жара делается невыносимой, хмарь сгущается. Над небоскребами нависает серая пелена. Бегуны медленно трусят вокруг парка. Воорт видит, как один из них наклоняется над краем тротуара и его тошнит.

— Пока никакой ясности, — словно преодолевая какое-то свое решение, говорит Ева Воорту, когда тот залезает в передвижной командный центр департамента полиции. — Одна интуиция, да еще добрая половина моих лучших людей перепроверяет самих себя, а время не ждет. Скажите мне, — спрашивает она, — вы болельщик «Метсов»?

Вопрос звучит нехорошо из-за странного напора, с которым Ева его задает, и из-за того, что вызвала его сюда, не дав осмотреть тело. И еще — почему она ни с того ни с сего говорит о бейсболе?

Ева так миниатюрна, что может стоять во весь рост в фургоне, забитом оборудованием для связи и слежения, и вместо того чтобы выглядеть понурой, как всякий другой на ее месте, она, кажется, полна энергии. Кондиционер защищает оборудование от перегрева. «В фургоне просто ледник», — думает Воорт, чувствуя, как высыхает на шее пот.

— Хожу иногда на матчи.

— За заменой питчеров следите?

— Кого убили?

Взгляд Евы говорит: «Скажу, когда буду готова».

— «Манхэйм фо Эйгьюлэр». Что это за штука?

— Это команда малой лиги, на которую «Метсы» возлагали надежды несколько лет назад. Ни один из полевых игроков не оказался хорош. Ни один не вошел в главную лигу.

Она хмыкает и поворачивается к блоку телеэкранов, на которых виден парк снаружи, патрульные автомобили, машины детективов и медицинских экспертов, а также телефургоны — электронные стервятники преступлений. Для других машин въезд в парк закрыт. Толпа зевак растет с каждой минутой. Полицейские блокируют живую изгородь на подходе к поросшему травой холму.

— Покажите записку, шеф.

Теперь Ева кажется сердитой и одинокой в сражении со своими демонами из департамента полиции. Она подставляется в своем первом большом деле, прикрывая Воорта, и тот признателен ей за лояльность или по крайней мере весьма благодарен за то, что его не отстранили от расследования. Наконец она протягивает ему записку.

— Скажите, что это значит, Воорт?

В животе крутит, а он читает:

Воорт чувствует дрожь в руках.

— «Зип», — тихо говорит Ева.

— Перец, — произносит он. — Я всегда посыпаю перцем хот-доги — родные посмеиваются надо мной за это.

— Это мы уже узнали от ваших двоюродных братьев. Вы единственный с таким уникальным вкусом из тех, кого я встречала. Скажите, откуда автор записки знает, что вы едите?

— Хотите, чтобы я еще раз прошел детектор лжи?

— Я хочу, чтобы вы порылись в своей памяти, потому что наш писатель весьма напоминает человека, которого вы должны знать. Матч на стадионе Ши? Пари на исход игры? Я хочу, чтобы вы прошли через вон те кусты и посмотрели, в каком положении лежит тело, рассчитали угол нападения и из всего этого выделили хоть что-нибудь, что связывает труп с вашей жизнью. И сделайте это поскорее, пока не погибли еще двое.

— Может, скажете, кого убили?

— Филипп Халл.

У Воорта сосет под ложечкой. Даже если бы не было смерти Габриэль Вьера, гибель Халла непременно отметили бы в теленовостях.

— Он работает на добрую половину политиков города.

— Халла нашла собачница, — поеживаясь, говорит Ева, стоящая напротив кондиционера. — Борзая сорвалась с поводка и исчезла в кустах. Начала выть, а потом совсем одурела. К тому времени как эту гончую Баскервилей утихомирили, она несколько раз укусила труп и в клочья разорвала одежду…

— Отпечатки пальцев?

— Только хозяйки собаки.

— Следы ног?

— Трава примятая — правда, оттого, что на крик собачницы прибежали гуляющие в парке человек тридцать. — Но у нас есть свидетельница — ее откопал детектив Пол Сантини. — Лицо Воорта яснеет, но ненадолго, потому что Ева качает головой: — Оборванка, которая пьет, как мой дядя Джимми, но по крайней мере она уверена, что видела какого-то человека. Работающие со словесным портретом уже что-то везут сюда. По-моему, сейчас любая информация на пользу.

— Я был как-то с ним на одной презентации, — говорит Воорт, и лицо Евы светлеет.

— А я никогда с ним не встречалась, — сникает Ева.

В памяти Воорта, в ячейке «Настроение» оживает вестибюль музея. Джаз-банд играет на балконе рядом с новой выставкой греческих ваз. Они с Камиллой едят крекеры с копчеными устрицами, когда Воорт замечает в толпе высокого исследователя общественного мнения Халла, а тем временем оратор из общества «Спасите Гудзон» громит компанию «Корристон интернэшнл» за то, что она уже десять лет травит реку, сбрасывая в нее химические отходы.

— Добавьте немного политики, спорта — и охват станет шире, — говорит Воорт.

— Идите осмотрите тело и поразите меня неизвестными фактами, а не проблемами, которыми я занимаюсь.

В тот миг, когда Воорт вылезает из фургона, репортеры по ту сторону полицейского оцепления начинают выкрикивать вопросы; толпа затихает, и люди слышат колоритные обвинения и опровержения. Воорт веселеет — будет что рассказать родным сегодня вечером.

— Эй, Воорт, правда, что вы втянуты в тайные сделки?

— Говорят, что вы подтасовали улики в деле Лопеса!

Он поднимается на холм, покрываясь испариной от жары и откровений Евы. Продираясь сквозь кусты, видит детективов, медицинских экспертов, фотографов.

Пол Сантини, который ведет основное расследование, разговаривает на дальнем конце поляны с другими детективами. Воорт встречался с ним лишь однажды, но знал о его репутации вдумчивого следователя, ищейки. Разумеется, Ева должна доверять Сантини, если отдала ему это дело.

Над поляной кружат вертолеты телекомпаний.

Работа останавливается, когда мимо проходит Воорт, который направляется к лежащей у подножия дуба и покрытой пластиковой пленкой груде с очертаниями человеческого тела. Он знает, что полицейские пристально смотрят на него и перешептываются. Воорт знает этот тон. Именно с такими интонациями он говорит с теми, кто облажался и подвел департамент. Воорту знакомы такие взгляды — именно так он смотрит на детективов, которых увольняет, арестовывает, понижает в должности или переводит в такие места, что о них уже никогда не услышать.

«Никогда еще мне не доводилось быть мишенью для подобных взглядов».

Молодой медицинский эксперт, с которым Воорт обычно играет в покер, одобрительно поднимает большие пальцы, и Воорт по-глупому благодарен.

Детектив постарше, из отдела по борьбе с преступлениями на сексуальной основе смотрит в упор и отворачивается. Воорту хочется хорошенько его тряхнуть, все объяснить, но что же, черт побери, он может объяснить?

— Эй, Везунчик, хорошие новости!

Мики, как управляемая ракета поддержки, идущая в сторону Воорта, останавливается одновременно с ним возле пластиковой пленки.

— Есть прибыльное дельце, Везунчик. Лейтенант Сэйто ставит три против одного, что ты облажался; два против одного — что получил взятку. Я ставлю сотню.

— Держишь пари на меня?

— После того как на прошлой неделе мои денежки пустили пузыри, я вложил деньги в тебя. Знакомьтесь. Воорт, это Фил Халл. Фил, это Воорт.

Мики откидывает пластик, и Воорт разглядывает труп. Ему довелось видеть много ран, но эти из разряда самых худших. Тот, кто убил Халла, сделал это в небывалой ярости, не прекращая наносить удары даже после смерти эксперта по общественному мнению. Снаружи и внутри размозженного черепа копошатся мухи. Левое ухо висит на лоскутке кожи. Правый глаз вытек. Левая нога переломана местах в трех, и это на первый взгляд. На месте сломанных ребер вмятины. Шея выглядит странно плоской, словно хрящи вдавили и расплющили.

Воорт заставляет себя ощупывать, осматривать раны и кончики пальцев трупа, чувствует, как остывает тело. Но другие детективы уже проделали подобное, и, в конце концов, он не обнаруживает ничего, что бы связывало труп с предыдущим убийством.

— Нашли бетонированный кусок трубы, Везунчик.

— Грубо начинает работать, — говорит Воорт. — А может, это наш клиент?

Затем Воорт рассказывает Мики о записке.

— Пара сосисок с кетчупом и перцем. Я всегда их беру. Две сосиски от Канна. И две банки пива «Бад».

— Ты когда последний раз был на игре, Воорт?

— Пару недель назад.

Два вертолета дружно крутятся над головой.

— Думаешь, он сейчас наблюдает за нами?

Воорт представляет преступника, который вышел из тюрьмы и следит за ним на бейсбольных матчах, в барах, ресторанах, супермаркете.

— Давай пробираться через толпу, — говорит он Мики.

Продравшись сквозь живые изгороди, они направляются к полицейскому оцеплению, пытаясь разглядеть позади него лица. Репортеры бросаются к ним, выкрикивая вопросы и загораживая обзор.

— Воорт, правда, что сегодняшние убийства связаны со скандальными взятками в Бронксе?

Оба полицейских отталкивают наседающих.

— Посторонитесь!

Бесполезно. Кто-то хватает Воорта. Его, как рок-звезду, осаждают папарацци. Он видит больше «никонов», чем лиц, и с каждым поворотом толпа репортеров обтекает его, видоизменяясь, как некая форма биологической жизни, стоногая амеба журналистики. Воорт мельком видит незнакомые лица — поверх голов, за микрофонами.

Разглядывающие его, раскрывшие рот люди — никого знакомого — оглядываются.

Воорт говорит, когда они пробиваются сквозь толпу:

— Мики, если он идет ко мне домой, там Камилла.

— Не переживай, я позвонил кузенам — они не оставят ее одну.

Воорт с Мики выбираются из толпы, проходят сквозь полицейское оцепление и направляются в фургон с неутешительным рапортом. Воорт приводит в порядок одежду, а Мики говорит:

— Не хочется думать об этом, но что, если ты — одна из двух мишеней, которые он запланировал? Тебе это не приходило в голову?

— Чем же ему, как он считает, я насолил?

— Везунчик, убийца, застреливший Джона Леннона, никогда не встречался с ним. Парень, который убил Алларда Ловенштейна, считал, что тот радирует ему в зубные пломбы. Психи зацикливаются на каких-то людях. Он зациклился на тебе. Ничего ты не сделал.

— Что он применит в следующий раз — огнемет?

— В день рождения асбестовый костюм здорово подойдет к твоему галстуку, — говорит Мики.

Сумки из гастронома лежат под коммутатором. Пикули в целлофановом пакете — рядом с блоком телеэкранов. Банки с охлажденным «липтоном» отпотевают рядом с полицейским наброском портрета киллера, который показывают в телеэфире и, может быть, учитывая личность последней жертвы, транслируют по всему северо-востоку Соединенных Штатов.

— Поешьте, это поможет вам думать, — говорит Ева. — Если не хотите перекусить сейчас, возьмите с собой.

Но даже упоминание о еде кажется Воорту отвратительным.

Мики ворчит, глядя на рисунок:

— Большие очки, косматые волосы. Бьюсь об заклад, это парик. Как думаешь, Везунчик, это парик?

— Понятия не имею.

— Попробуйте индейку, — говорит Ева. — По крайней мере я почувствую, что хоть что-то делаю.

Но мысли Воорта заняты бейсболом: он видит стадион Ши — толпа проталкивается через турникеты славным майским вечером, неоновое изображение питчера в желтом и зеленом, поднимающееся по внешней стене. Неоновое колено поднято, рука высоко занесена для броска. Воорт видит мужчину, открывающего банку ледяного пива «Бад», затем он наклоняет бумажный стаканчик, чтобы пена не вытекала через край. Бокс 123-J расположен так близко к полю, чтобы ему слышно, как мяч ударяет по перчатке кэтчера.

— Сенатор Райкер поднял вопрос о возможности терроризма. Вмешательство в выборы, — говорит Ева.

— Потому что убили этого эксперта? — спрашивает Мики. — Поручите это мне. Но если это терроризм, то с какого бока здесь Вьера?

— Халл работал по контракту с Белым домом, — говорит Ева, вздыхая. — ФБР хочет участвовать в следствии.

«Вот только этой политической чепухи здесь не хватает, — говорит себе Воорт. — И думать не смей, пока не разберешься со стадионом, пока не покончишь с Ши». Но ему приходит на память лишь «мистер Мет» — человек с огромной бейсбольной головой, выбегающий на поле во время разминки перед седьмым иннингом стретча с воздушной базукой, стреляя из нее сувенирной тенниской, в то время как над стадионом взрывается «Ленивая Мэри».

Ссорился ли Воорт с людьми из ближайших лож? Спорил ли с каким-нибудь человеком, который, возможно, заметил, как он посыпает перцем хот-доги, или слышал, как двоюродные братья дразнят его за это?

— Что делал Халл для Белого дома? — слышит Воорт вопрос Мики, а сам пытается мысленно восстановить именные таблички на местах вдоль его ряда. Шо Лайман, эсквайр, булочная «Геннаро бразерс», «Токио-бэнк траст». Вспоминать легко, потому что Воорт видит эти самые таблички с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать.

— Халл работал с данными переписи, чтобы можно было рассчитать федеральную помощь штатам. Около девяноста миллионов идут в Техас — там выше рождаемость. Шестьдесят миллионов — в Коннектикут. У жителей меньше детей. Формула эта важна, потому что резервы федеральной помощи иссякают.

Мики присвистывает.

— Где мясо, там и мухи.

Воорт правильно делает, сосредоточиваясь в данный момент на одной мысли, как учил отец. Вызвать из памяти лица людей в соседних боксах дело легкое, потому что бронирование бокса на стадионе Ши равносильно сдаче квартиры внаем. Ты не делаешь этого. Владельцы боксов умирают, но их друзья, дети и партнеры по бизнесу сообщают «Метсам», что они еще живы. Каждый декабрь по всему Нью-Йорку рекламы от «Метсов», адресованные покойным, приходят по их «новым адресам», и боксы остаются в распоряжении семейства, потому и лица остаются те же самые.

«Черт побери, — думает Воорт, — Шо Лайману было около девяноста, когда я четверть века назад впервые увидал его — полуслепого юриста по разводам, пробирающегося на ощупь по проходу. Его имя все еще осталось там. Неужели убийства и впрямь связаны с бейсболом?»

А почему бы и нет? Более мелкие недовольства приводят людей к убийству. Положил на сандвич горчицу вместо лука. Назвал чьего-то сына сопляком на хоккейном матче.

— Разоряли букмекера? — внезапно спрашивает Ева. — Делали ставки на тотализаторе?

— Нет.

Взгляд Мики устремлен на телекамеры, которые дают возможность следить за толпой. «Нужно включить новые камеры наверху, потому что преступники имеют обыкновение уходить, если к ним приближаются полицейские, а иногда бродят вокруг места преступления, если думают, что никто их не видит».

— Бывшая проститутка и эксперт. Бывшую шлюху можно связать с любым, — говорит Мики. — Любой мог попасться в ее сети, и, вероятно, так оно и было.

— Нет уверенности, что она была шлюхой, — говорит Воорт. — Обвинения сняли.

— С каких это пор ты вступил в Американский союз борьбы за гражданские свободы?

— Мы проверяем связи, — говорит Ева, но в действительности хочет сказать «надеемся», а Воорт, ломая голову по поводу перца, тоже смотрит на экраны и удивляется, заметив в первом ряду зевак Джулию Воорт.

«Сейчас мне нужна только она».

Вдова одета в старомодного покроя серое весеннее платье с жакетом, который мило облегает ее стройную фигуру, что, безусловно, привносит некий сексуальный момент в общение при разговоре с одним из полицейских оцепления. Тот старается кадрить Джулию, или же она назвалась вдовой полицейского, потому что стражи порядка на месте преступления игнорируют умоляющих посторонних. Прохода нет. «Оставьте меня в покое» — вот послание, которое они излучают.

У Воорта в затылке снова возникает легкая дрожь. «Какого черта она здесь делает? И как нашла меня?»

— Какой именно год является у «Метсов» точкой отсчета? Вы уже проверили, верно?

Шесть лет назад.

— Есть идея, — говорит Воорт, сходя с ума от расстройства. — Мы с Мики едем назад в Бруклин, где я тогда работал.

— Вспомните, что делали в день рождения. Воссоздайте его. Пройдитесь по тем же адресам и постарайтесь вспомнить, что происходило. Просмотрите журнал дежурств, но начинайте с того года, на который намекает записка. Тем временем люди Пола проработают другие версии. И если не дозвонитесь мне, докладывайте ему.

— Мне надо знать, чем занимался Халл шесть лет назад, если это будет связано с тем, что я найду.

— Мы сообщим, как только выясним, — говорит Ева. — Но мы не можем получить ответы на все вопросы немедленно. — Она поднимает руку, останавливая протест Воорта. — Пол интерпретирует записку иначе, не как вы. Ему хотелось бы поговорить с вами до отъезда.

— Как еще можно интерпретировать записку?

— Это могла быть хитрость. Или, возможно, вы с кем-то поспорили, но не в тот год. Пол сосредоточился на недавно возникших аспектах.

— Мне особенно нравится вариант с терроризмом, — говорит Мики. — Может быть, «Аль-Каида» хотела путешествовать со скидками, а Габриэль отправила их по обычной стоимости на самолетах, которые они взорвали.

— Давайте сначала побываем в офисе Халла и затем вернемся в Бруклин, — упрямо говорит Воорт.

— Помните прошлогоднее дело с мечетями? — Воорт молчит, и Ева кивает: — Вы помните. Две недели угроз взорвать бомбы, и в северном Манхэттене усиливают охрану мечетей в четыре раза. Половина полиции следит за мечетями, когда груз со слитками золота взрывается в миле отсюда. Бейсбольная торговля, Воорт, — вот что у вас есть. И как только вы мне покажете, как бейсбол связан с нашим делом, я дам вам что захотите.

— А как насчет перца?

— Интересная догадка, всего лишь.

Мики отлипает от экранов, чтобы возразить:

— Наш парень нарывается. Думает, что умнее нас, что мы никогда его не достанем, вот и увеличивает ставки. Он дает нам целый год, чтобы было интересней.

Шеф Рамирес кивает, словно говоря, что такое возможно, но не является правдой.

— Прежде чем вы поедете в Бруклин, Пол хочет проверить записи в вашем полевом журнале шестилетней давности и посмотреть, не связаны ли ваши дела с тем, чем занимается он.

— Я все еще подозреваемый?

— Конечно, — хмурится Ева, устремив взгляд на экраны. — Знаю эту женщину по похоронам, — говорит Ева. — Она из вдов наших полицейских, погибших в день разрушения Всемирного торгового центра. Вы потеряли родственника, Воорт. Она к вам пришла?

Джулия ухитрилась как-то пройти за оцепление, и ее уважительно провожает к фургону полицейский.

Воорт не знает, кто или что его бесит больше: Ева, Пол, Джулия или запутанное дело.

— Да, ко мне. Я скоро вернусь.

— Я не могла не прийти, — говорит Джулия. — Не могу слышать, что говорят о тебе по телевизору. Я позвонила тебе в офис, и там сказали, что ты здесь.

«Наверное, ты сказала, что вдова полицейского. Только в этом случае они могли выдать какую-то информацию и позволить тебе пройти за оцепление».

— Я знаю, ты не сделал ничего дурного. Если тебе что-то понадобится, я здесь, — говорит она, устремив большие глаза на Воорта.

— Спасибо, но сейчас не время.

— Именно так мне и ответили, когда самолет ударил в Торговый центр и я пыталась дозвониться Донни, чтобы попросить его быть поосторожнее. Его лейтенант сказал, что сейчас не время, чтобы я позвонила попозже. «Потерпите, — сказал он. — Будьте примерной женой и ждите».

В уголках глаз блестят слезы.

«Тупица, — говорит себе Воорт. — Конечно, она пустила пыль в глаза. Конечно, опять не могла усидеть дома. А ты пытаешься ее избегать».

Джулия стоит теперь на цыпочках, прижимая холодные губы к его щеке на виду у телекамер, потом губы на мгновение двигаются к его губам. Легкое касание. Запах ее духов веет в ноздри, а во рту остается привкус корицы. Он может закрыть глаза и все еще чувствовать гибкое тело в шаге от него.

— Донни всегда уважал тебя, — говорит она.

— Это много для меня значит. Передай от меня Камилле… — говорит Воорт, зная, что та в любом случае проведает, что Джулия была здесь. Черт побери, если идет прямой эфир, она уже может знать. Или каким-то непостижимым образом с помощью разрушительной женской телепатии.

— Все, что угодно.

Просто Скарлет О'Хара.

— Скажи, что мне недостает ее.

Подобные слова — как лекарство для амнезии. Произнесите заклинание в пять слов, и любимые забудут раны, боли, обиды. Воорту хотелось бы знать, будут ли эти слова звучать так же трогательно для Камиллы, как они звучат в этот миг для него.

Блестящие губы Джулии. Она энергично кивает, раз поцелую не суждено состояться. Возможно, это ему показалось или же все-таки было что-то в рукопожатии и его слова оказались единственно верным решением.

«Ты подсказала мне мысль».

Воорт чуть отступает, наклоняется, чтобы блокировать нацеленные микрофоны, щелкает крышкой «нокии» и отворачивается, чтобы Джулия не могла его слышать. Конечно, за ним наблюдают, но не знают, что звонит телефон на Тринадцатой улице и что Камилла на том конце провода говорит, как рада слышать его, как хотела позвонить, но знала, что ему надо собраться с мыслями.

И уж конечно, им не слышно, как Воорт сейчас дает Камилле подробные инструкции.

— Я могу это сделать, — говорит она, когда Воорт замолкает. — И у меня есть идея, как отметить день рождения, когда ты поймаешь этого парня. Ты. Я. Каяки. Адирондаки.

— Сон и еда на озере. И вот что, Камилла: если получишь ответ и не сможешь до меня дозвониться, ничего не говори Мики. Даже если я буду в беде, не говори.

Но Камилла не Джулия.

— Любимый, Мики убил бы тебя, если бы ты держал его в стороне от дела, и я тоже. Не говори мне, как сообщить.

— Однажды продюсер… — улыбается Воорт.

— Кстати, Джулия исчезла и бросила здесь гостей. Думаю, она постарается увидеть тебя.

— Действительно, она здесь.

Пауза. Потом Камилла непринужденно говорит:

— Что ж, это как будто снова на работе. — Воорт не знает, о чем именно говорит Камилла, так как ее только что уволили и опозорили.

Щелчок на линии.

Когда он возвращается, Джулия говорит:

— Знаю, теперь тебе надо работать. Береги себя.

Его лицо все еще пылает в том месте, где она коснулась его губами.

Их четверка сидит в передвижном командном центре, уставившись в журнал дежурств Воорта шестилетней давности. Пол Сантини закончил обстоятельный допрос Воорта и не узнал ничего полезного. Воорт должен полностью сотрудничать с Сантини в его «параллельном расследовании».

Сантини не должен пытаться подставить Воорта.

«Если Сантини прав и бейсбольная ниточка ложная или если я неправильно ее истолковал, то конец моим шансам предотвратить еще два убийства».

— Прочтите вслух вызовы, — говорит Сантини, щегольски одетый, темноволосый, интеллигентный, спортивный, чуть кривоногий бывший рестлер колледжа, который предпочитает костюмы от «Хьюго Босс». — Может быть, нам повезет и что-то выскочит.

Читая, Воорт мысленно переводит официальные записи на простой язык.

— Обычно такие звонки были ежедневно, — говорит Воорт. — Это любого доведет до сумасшествия. Потом они прекратились.

Еще выписал такую же квитанцию Либу из Грейт-Нека за то, что врезался в бок голубому «доджу». Нолиту Мэсси с Третьей улицы, сидевшую за рулем, увезли в больницу с переломом ноги. Воорт поставил Либу в вину пренебрежение Правилами дорожного движения и езду на красный свет.

— Не могли бы вы послать детектива проверить Либа? — спрашивает Воорт у Сантини. Воорт намекает, что неразумно им с Мики убивать два драгоценных часа на поездку в Лонг-Айленд и обратно.

— Мои парни действительно очень заняты, — говорит Сантини.

— Пол был бы рад сделать это, — произносит шеф Рамирес. — Правда, Пол?

С 9.35 до 9.45 запись «Патрулирование» сообщает Воорту, что они с Аттанасио, совершая объезд территории, продемонстрировали свое присутствие и предотвратили преступление. По крайней мере здесь было на что надеяться. Дело в том, что в тот год город заказал демографическое исследование: как отличается уровень грабежей в районах, контролируемых патрульными машинами, от уровня в районах, где работают обычные полицейские.

— Минутку. Это исследование провела компания Халла? — спрашивает Воорт.

— Буду рад проверить, — произносит Сантини, все схватывающий на лету.

— Я принял заявление, — говорит Воорт, вспоминая веселого бразильского торговца, у которого он обычно покупал орегонское пино-нуар, — маленького толстого иммигранта из Рио, несколько лет пытающегося познакомить Воорта со своей сестрой Розой. «Она сексуальна, но с характером», — имел обыкновение говорить Паоло.

Воорт понятия не имел, был ли схвачен грабитель. Он мог только надеяться, что где-то в этом параде подробностей прячется ниточка к разгадке. Отец говаривал: «Всегда смотри на изнанку. Убийство — это конец, а не начало».

— «С двенадцати до девяти минут первого», — читает Мики. — Целых десять минут на ленч, да?

— Продолжаем.

С 12.19 до 14.10, приехав по анонимному вызову, Воорт с Аттанасио арестовали Кимми Уайт, восемнадцати лет, и Патрицию Уайт, шестнадцати лет, за проституцию на Четвертой авеню близ Бергена, а потом провели полтора часа, заполняя рапорты об аресте. Воорт не помнит самих арестованных, но представляет себе взвинченных девиц, строящих из себя крутых. Два месяца на Бергене могут превратить здоровую девушку-подростка в телесную оболочку со СПИДом, которая отдается за восемь баксов — минимальная цена прописанных доктором таблеток или инъекции.

— Проверим, — сказал Сантини уже почти как родной брат.

— «От двух восемнадцати до двух пятидесяти семи — киднеппинг», — читает Воорт, но пульс остается ровным, потому что, изучив раньше этот рапорт, знает про счастливый исход. Он добрался до Гаррис-стрит, 405, лишь затем, чтобы наткнуться в коридоре на исчезнувшую девочку пяти лет. Виктория Вашингтон ушла на детскую площадку, в конце концов устала и поплелась домой.

— Время этого дня почти на исходе, — говорит Мики. — Пора Воорту спешить в Ши за своим деликатесным перцем.

— «От двух пятидесяти восьми до трех восемнадцати — патрулирование», — читает Воорт и затем произносит: — Последний звонок. Еще один ложный и срочный вызов. На этот раз насчет парня, вопящего благим матом. Пожилая дама понятия не имела, зачем мы пришли.

Мгновение мрачной тишины. Затем Сантини говорит:

— Может, случилось что-то не попавшее в журнал?

— Может, мы ошиблись насчет года, — говорит Мики.

— Нет, не ошиблись. Мы пройдемся по этим адресам. Посмотрим, может, кто-то вспомнит то, о чем я позабыл. Но у нас нет времени чересчур этим увлекаться.

— Когда это ты что-то забывал? — говорит Мики и обращается к Сантини: — Пошлите кого-нибудь смышленого проверить Либа в Грейт-Неке.

— Все, кто работает со мной, смышлены.

— И те, что со мной, — тоже, — отвечает Мики, стойко выдерживая взгляд Сантини. Воорту становится противно видеть, как идет борьба за него. И противно оттого, что день так быстро проходит. — Везунчик, захвати с собой сандвич, — говорит Мики. — Шеф права. Я поведу машину, а ты перекуси.

— Хоть кто-то здесь слушает, что я говорю, — поддерживает его Ева.

У Воорта сосет под ложечкой. Пикули в целлофане кажутся ему муляжами.

Воорт смотрит на часы — 14.45.

Глава 7

Город попирает историю, память, традиции. Тюрьма становится частной школой, невольничий рынок — больницей. Скелеты голландцев рассыпаются под возведенными домами. Атомы перестраиваются, чтобы угодить аппетитам времени.

«Весь квартал выглядит по-другому», — отчаянно думает Воорт, ставя машину перед жилым домом — отсюда шесть лет назад последовал ложный вызов, по которому он приехал. На месте многоквартирного дома, магазина здорового питания и старой шинной мастерской возвышается многоэтажное кооперативное здание. Совсем новенькая утрамбованная спортивная площадка на другой стороне улицы, как и молодые деревца вдоль тротуара, свежая краска на домах, да и весь блеск возрождения пророчат хорошие времена для городских планировщиков и плохие для полицейских, которые пытаются пробудить память.

— Никого нет дома, — говорит Мики, нажимая на кнопку квартиры.

— Может, здесь больше и не живут.

В любом случае для жильцов квартиры 9-А опасно или довольно глупо впускать полицейских, не спросив удостоверений. Поднимаясь в новом, пахнущем лаком лифте, Воорт думает: «Да кому надо помнить тот бесполезный вызов, который мы зафиксировали отсюда? И сейчас кричит женщина, которой тогда не было».

Двери лифта открываются, и тревожные, пронзительные вопли прорываются в холл девятого этажа.

— Да почем ты знаешь? — ухмыляется Мики. — Это снова из той же квартиры.

Воорт слышит крик женщины:

— Есть ли хоть одна медсестра в больнице, которую бы ты не трахнул? Она оставила серьгу в нашей постели!

Голос резко обрывается при стуке Мики. Мягкие шаги приближаются к двери. Воорт никогда не устает поражаться уверенности жильцов, что их частные дела действительно могут оставаться частными. И тут тихий от смущения голос раздается снова, на этот раз прямо за дверью:

— Миссис Фейнстайн, это вы?

— Полиция.

— О Господи!

Скрежет замка, дверь открывается на цепочке. Тот, на кого кричали, отошел в глубь квартиры, оставив девушку наедине с полицией. Воорт всматривается в лицо молодой оскорбленной женщины — похорошевшее от прилива крови, веснушчатое и рассерженное. Лет двадцать шесть, подмечает Воорт. Худая, в джинсах и розовой рубашке, завязанной узлом на животе.

Потом Воорт понимает, что она имитирует сцену из фильма или телепостановки.

— Я готовлюсь к прослушиванию на Кору в «Скорой помощи».

В другое время это могло бы позабавить. Теперь же Воорт только чувствует, что над ним посмеялись, словно убийца Филиппа Халла контролирует малейшие обстоятельства и вертит ими как хочет для развлечения.

Однако Воорт улыбается, ему нужны воспоминания этой девушки.

— Одурачили нас. Вы неплохая актриса, — говорит он.

— Слишком громко, да? Я сказала миссис Фейнстайн, что съеду. Сказала: «Гоните меня в шею, если буду вам мешать». Какой стыд!

— Не беспокойтесь, никто не жаловался.

Анна Бойл — так называет себя девушка — живет в этой квартире всего три года.

— Семейная пара, что была до меня, заявила, что им надо уехать из Нью-Йорка, и быстро.

— Почему быстро? — спрашивает Воорт. Он осматривает маленькую, радующую глаз квартиру. Недорогая скандинавская мебель, ярко-желтые стены, папоротники в горшках и афиша летнего театра-шапито из Провинстауна, штат Массачусетс.

— Она хотела детей, а он простора.

— И куда же они подались ради детей и простора?

— Миссис Фейнстайн получает открытки из Маунтейнтопа, штат Колорадо. А в чем дело? Они что-то натворили?

— Все хотят жить в этих проклятых горах, — ворчит Мики, для которого любой выезд за пределы мегаполиса равносилен некой утрате. — Что они там делают, наглазевшись здесь досыта на эти проклятые деревья?

— Поговорите с миссис Фейнстайн, в девять-джи. А я никогда не слыхала о полицейских, которые приходили сюда шесть лет назад.

— Удачи с прослушиванием, — говорит Воорт. Они с Мики, конечно, проверят рассказ Анны, но, как и шесть лет назад, сегодняшний приезд сюда вроде опять оказался пустым.

Тем не менее у Анны счастливый вид — никто на нее не жаловался.

— Я и вправду орала как сумасшедшая, да?

— Ярости хоть отбавляй, и тому парню не жить.

— Забавно, — хихикает она. — А в жизни ни на кого не могу рассердиться. Просто тряпка.

Винная лавка на прежнем месте, и Паоло все так же стоит за кассовым аппаратом все в той же алой спортивной майке с эмблемой Университета Хофстра, низенький и толстый. Он улыбается, когда его старый клиент Воорт входит в лавку.

— Я сержусь на тебя — так больше и не пришел, не назначил моей сестре свидание.

— Я переехал. Вот зашел спросить тебя насчет ограбления.

— Которого?

— Шестилетней давности, — говорит Воорт, и при этих словах Мики фыркает.

— Ах второе, — произносит Паоло, радуясь, что дело прояснилось; ясно, что он не из тех, кто копит обиды.

Воорту хочется знать, сколько раз грабили Паоло, — восемь? Двадцать?

— Паоло, а грабителя поймали?

— Да! Три года назад позвонил детектив, и я опознал того парня.

— Три года — большой срок, — говорит Мики, и это скорее вопрос, чем комплимент. — Вот вы и запомнили.

Улыбка Паоло немного блекнет.

— Не хочу никому доставлять неприятности…

— Что ты этим хочешь сказать?

— Тебе это важно, Воорт? Ладно. Мне позвонил детектив и сказал, что арестовал одного человека за ряд краж и, по его мнению, это тот, кто меня ограбил. Детектив не собирался мне говорить, но…

— Он просил прийти в участок, — вмешивается в разговор Мики.

— И сделать вид, что зашел туда сам, — говорит Воорт.

— Вы не были там для опознания преступника, — говорит Мики, — потому что никто вам и не звонил, так? Вы пошли туда совсем по другой причине — например, из-за того, что забыли номер старого ходатайства по поводу охраны.

— Да! Он сказал, что ему не положено считать подозреваемого виновным, пока я его не увижу, но если я потороплюсь, то попаду в приемную, куда он приведет того человека. Он сказал, что если мне случится быть в участке по стечению обстоятельств и я опознаю его…

— Паоло, это был тот самый грабитель?

— Я почти уверен!

— Почти? Что значит «почти»?

— Он выглядел запуганным, — кивает Паоло. — К тому же его опознали еще двое за кражу в другом магазине.

Воорт вздыхает.

— И они тоже были в приемной по стечению обстоятельств, когда ввели подозреваемого?

Мики останавливает Воорта, сжав запястье.

— Нет времени, Везунчик. Ты здесь ни при чем.

Паоло сияет — неприятная тема закрыта.

— Сестра замужем, и у нее теперь сынишка. Воорт, а у тебя есть женщина или все еще одинок?

— О, одной женщины Воорту маловато, — говорит Мики. — Воорт — это Рудольф Валентино с Тринадцатой улицы.

Паоло смеется.

— Раз ты здесь, Воорт, у меня в подсобке есть чудесное пино-нуар.

Три проститутки пускаются наутек, завидев, что подъезжает полицейский «каприс».

— Эта машина неприметна, как зебра, — говорит Мики, глядя на девок, которые спешат в заброшенное здание, ковыляя на высоких каблуках.

«Если квартал Анны Бойл изменился, то Четвертая близ Бергена осталась прежней», — думает Воорт. День проходит по-глупому, впустую. Районы Нью-Йорка подвешены во времени. Жители переезжают, но ощущения неизменны. Машины становятся быстрее, стрижки — короче. Проигравшие остаются проигравшими независимо от того, меняется их окружение или нет.

Стоя возле покинутого здания, Воорт складывает ладони рупором и кричит:

— Девушки, нам просто надо поговорить!

Квартал раскален и тих, вокруг мусорных куч роятся мухи. Проезжающие мимо водители, причем одни мужчины, прибавляют газ, увидав «неприметную» пятифутовую антенну «шевроле» и полицейскую мигалку.

— Удивительно: стоит только шлюхе встать на углу, как тут же возникают сексуально озабоченные и начинают кружить вокруг как рыбы, — говорит Мики.

— Мы расследуем убийство! Жертвами пали девушки вроде вас — выкрикивает невинную ложь Воорт.

Неужели здесь Габриэль Вьера торговала собой? Но ведь это конечный пункт для девушек, а Габриэль была не из последних, если вообще работала проституткой.

Воорт знает, что шлюхи прячутся в этом здании, — когда он патрулировал в этих краях, девки поступали точно так же. Весь квартал — вражеская территория. Пиратские линии электросети исчезают в окнах верхних этажей. Голуби сидят вдоль крыш и задирают глупые головы. Где-то в этом квартале — вероятно, в подвале — будет стальная дверь, за которой парни продают порошки и шприцы, поэтому девицы могут спустить деньги сразу при входе.

— Выходите, и поговорим минут пять. Если нет, вызываем машину! — кричит Воорт.

— Никаких денег! Никаких наркотиков! Никаких клиентов! — добавляет Мики.

— Четыре… три… два…

Из дома доносится тонкий голосок:

— Обещаете просто поговорить?

И вот они выходят по очереди, как солдаты из захваченного дота. Четыре девицы — Воорт, должно быть, проглядел, как в доме оказалась еще одна, — улыбаясь, идут в сторону детективов, словно они и с самого начала не отказывались поболтать.

Вспомнят ли они что-нибудь? Да и вообще были ли они здесь шесть лет назад? Воорт окидывает взглядом двух белых девиц, — обе не первой молодости, в коротких юбках и топиках, обе курят сигареты с фильтром. Черная девица в бледно-лиловом платье ест печенье «Туинкиз», слизывая крем с пальцев. Самая молодая и самая привлекательная — азиатка, но она так накачана наркотой, что едва идет. Очевидно, улица дает всем равные возможности.

Да помнят ли они, что произошло шесть часов назад?

На свет извлекаются снимки Габриэль и Филиппа. Нет, говорят девицы, никого не знают. Мужчина никогда не был клиентом. Кимми и Патриция Уайт? Никогда не работали на этом углу. Прежний сутенер в тюрьме. Шайка распалась. Прежние девицы разбежались.

— Никто больше тут не останавливается, — жалуется негритянка. Возможно, с пьяных глаз эти девицы и могли бы показаться сексуальными, но при ярком свете дня блестки на платьях, как и ресницы, отдают дешевкой, а кожаные юбки обвисают, потому что девицы худеют. Рука, взявшая визитку Воорта, дрожит.

«Уедем, и через пять минут вот такое выйдет на улицу».

Но вдруг белая девица, что повыше, хмурится, стараясь что-то припомнить.

— Как вы говорите — Кимми Найт или Кимми Уайт?

Когда Воорт говорит: «Уайт», — красный ротик широко раскрывается и из него вырывается смех.

— Я Кимми. По крайней мере обычно так называюсь.

— Где твоя сестра?

— Мы просто говорили мужикам, что она моя сестра. Некоторые хотели сестер — как мистер Таблетка. Мы прозвали его так потому, что когда он был с нами, то возбуждался и глотал таблетки от сердца.

— А меня помните? — с надеждой спросил Воорт.

Девица разглядывает его и становится беспокойно-дерганой. Ей нужен клиент или очередная доза.

— Я не запоминаю лица, — хихикает азиатка. — Мы смотрим на другую часть тела.

«Каприс» останавливается на красный свет со скрежетом и стоном, словно разделяя чьи-то страдания. По радио, где передают одни новости, комиссар Уоррен Азиз говорит, что полиция получила множество звонков от людей, объявляющих себя киллерами, но ни один не обладал информацией, которая имелась у полиции.

«Комиссар, у семейства Воорта большие связи в департаменте полиции, поэтому скажите: насколько сильное давление на вас оказывают, чтобы Воорт остался на службе?»

— Где они откапывают это дерьмо? — спрашивает Мики. — Или специально придумывают такое, чтобы разозлить его и заставить разговориться?

— Именно так мы делаем на допросах, — говорит Воорт.

— Есть разница. Это мы, — говорит Мики, подъезжая к тротуару, а тем временем гудит сотовый и во рту у Воорта пересыхает. — Проверю-ка я этот чертов мотор.

Голос Камиллы в трубке:

— Слушаешь эту пресс-конференцию? Невероятно.

— Что ты отыскала?

— Мои приятели в Эн-би-си раздобыли неполный список клиентов Халла за шесть лет. Но он работал и на общественных началах, поэтому мы знаем только тех клиентов, которые платили, да и то не всех.

— Продолжай.

— Сенаторы Эксинн и Лехманн пользовались его услугами во время предвыборной кампании. Никто на свете не сделает и шагу, пока этот парень не проверит цифры. Департамент здравоохранения, управление образования, мои любимые бейсболисты «Янкиз». Разве можно проверить все это за один день?

— Почему «Янкиз»? — с надеждой думает вслух Воорт, поскольку в записке шла речь о бейсболе.

— Прикидки на будущее. Процентные доли болельщиков со стажем, теле- и радиоболельщиков. Болельщиков, зацикленных на бейсбольных ударах.

Где же искать ошибку?

— И еще три клиента. Служба главы Манхэттенского округа. Юридическая фирма Райта и Наттера и профсоюз санитарных работников. И как ты за один день выберешь нужный?

— Сможешь разузнать, чем занимались Райт и Наттер шесть лет назад?

— Попробую, но получить прямой ответ от юриста — даже о том, что она недавно ела, — это круче, чем заставить Пентагон признаться, что США послали войска в Перу.

— Кто из детективов у нас дома? — интересуется Воорт, а тем временем радиорепортер спрашивает Азиза, есть ли доля правды в том, что венесуэльские наркоторговцы как-то связаны с убийствами.

— Кузены Джек и Вэнн, а еще дядя Джеффри.

— Нет ни капли правды, — слышится голос Азиза; может, он лжет, а может, и нет. Никто не говорит Воорту, что полиция обнаружила.

Мики возвращается в машину и делает одобрительный знак — два больших пальца вверх.

— Попроси Вэнна и Джеффри заглянуть в юридическую фирму. Может быть, им повезет, — говорит Воорт Камилле.

Затем они с Мики снова отправляются в путь — к месту киднеппинга шестилетней давности, о котором сообщалось в рапорте. Воорт просматривает свои записи, как будто если читать их без конца, то можно найти ответ.

— «Манхэйм фо Эйгьюлэр». Теперь это не кажется столь важным, — делится Воорт с Мики. — Похоже, я поспорил об этой команде с кем-то, и, видимо, будущий убийца слышал мои слова. Вероятно, он был там.

— Скорее всего это псих, живущий в собственном мире.

— Тогда давай и мы про все забудем, — резко говорит Воорт. — Если это не ниточка к разгадке, тогда едем домой.

— Прости, ты прав.

Теперь они в Байерум-Хилл, самом бедном районе полицейского участка, где люди с низкими доходами живут рядом с теми, кто тратит свои сбережения на отделку домов. Вид меняется от квартала к кварталу и даже от здания к зданию. Перестроенный жилой дом стоит рядом с деревянной развалиной. Обновленный кондоминиум сияет по соседству с выжженным остовом. Битва между разрушением и прогрессом отражается в разрыве между бюрократизированной бедностью и надеждой городских первопроходцев.

— Почему бы кому-то и не разбушеваться из-за того, что я посчитал бейсбольный обмен игроками важным? Логический повод для разнообразия, Мик.

— Потому что это не важно.

— Что-то другое было важно.

— То, что не видел или на что не обратил внимания.

— Бейсбольный обмен игроками, которого даже и не было. Как могло это быть связано со мной?.. — размышляет Воорт.

Мики останавливает машину перед несколькими блеклыми кирпичными высотками.

— Приехали. Место невесть какого чертова преступления.

Квартал большой и оживленный. В 16.19 занятия в школе закончены и тротуары, обращенные в сторону переименованной новостройки Кларенса Томаса, заполнены детьми — сотнями ребят, идущих группами, парами, поодиночке. Воорту хочется знать, нет ли среди них той девочки, которую он разыскал здесь шесть лет назад.

«Знаешь, Конрад, что такое расследование? — обычно говаривал отец. — Пустота и еще раз пустота. И даже когда ты готов все бросить — снова пустота».

Мики прячет мигалку, чтобы никто не узнал в них полицейских. Направляясь к огромному зданию, они проходят мимо развозящего мороженое грузовика, баскетбольной площадки, где в разгаре игра, скамеек, заполненных пожилыми людьми и группками подростков в мешковатых джинсах и бейсболках. Несколько ребят угрюмо смотрят на Воорта.

Вестибюли общественных зданий всегда лишены мебели, потому что ее могут поломать хулиганы. Работает только один из четырех лифтов, но миссис Чарлена Вашингтон оказывается дома. Мать с дочерью ждут у открытой двери квартиры 11-А. Миссис Вашингтон выглядит стройной в набивной цветастой блузке и плиссированной юбке, у нее сегодня выходной — согласно старому полицейскому рапорту, она работает секретаршей в автосервисе. Девочка с косичками в васильковом платье держит учебник математики. Воорт чувствует, что она видела его по телевизору.

— Мне вас не забыть, — говорит Чарлена Вашингтон. — Бывают дни, которые переворачивают жизнь вверх дном.

Это уж точно, думает Воорт, понимая, что даже сама надежда кажется сегодня перевернутой. Он чувствует не признательность, а гнев. Ярость, а не доброжелательность. Негодование. Обвинение. Эмоции, которые вызывают злобу.

Миссис Вашингтон приглашает их в тихую опрятную квартиру, украшенную сенегальской керамикой, ангольскими плетенками, скамеечками с комнатными папоротниками.

— Увидела вас сегодня утром по телевизору и подумала — это и моя годовщина. Годовщина того дня, когда ушла Виктория и вы привели ее обратно домой.

— В тот день я наткнулся на нее в коридоре. Она вернулась сама.

— У вас было розовое лицо, — застенчиво говорит Виктория.

Миссис Вашингтон предлагает томатный сок, совсем не удивляется поспешным вопросам и извиняется, что ничем не может помочь.

— Каждый день — это годовщина чего-нибудь, — говорит она. — С тех пор как умер муж, у меня годовщины триста шестьдесят пять дней в году.

— Может быть, вспомните что-нибудь необычное?

— Виктория ушла — Виктория вернулась домой.

«Еще один адрес в журнале, и потом поедем на бейсбольный матч, потому что именно так я и сделал шесть лет назад. Но вот что я буду там делать? Вопрос, который задал бы себе каждый на моем месте».

Виктория идет в кухню и, вернувшись, дарит Воорту шоколадку «Милки уэй» с голубой ленточкой.

— С днем рождения, — говорит Виктория Вашингтон.

Воорт отвечает, что любит «Милки уэй». Нет аппетита — сандвичи Евы все еще лежат в машине.

Обычно Воорт молится в церкви, но сегодня на это нет ни минуты. Тени удлиняются. День клонится к вечеру. Воорт прикрывает глаза, и под завывание сирены они мчатся по последнему адресу из журнала.

«Господи, помоги мне видеть ясно и напомни, что мне нужно знать. Сделай так, чтобы я не был причиной случившегося. Сохрани Мики в стороне от этого. Дай Джулии новую жизнь. Отец, ты там?»

«Да, я там».

Воорт воскрешает в памяти образ Билла-старшего, который умер, когда ему было девять. Они с отцом стоят на крыше своего дома жарким июльским вечером. Отец одет для возни с тостером — на нем шорты и что-то вроде тенниски, с лопаточкой в руке он следит за хлебцем. Мама внизу подает на стол родственникам, которые приехали посидеть в теньке. В морозильнике ледяное пиво для Билла. Минералка для Воорта и его двоюродных братьев. Шипящие сосиски и гамбургеры наполняют запахом вечер.

Из радиоприемника доносится голос комментатора «Метсов» Боба Мэрфи, который кричит: «Муки обходит третьего, стараясь попасть в „дом“!»

А в памяти Воорта Билл-старший не интересуется бейсболом. Он осматривает крышу и хмурится.

— Хочешь урок, Конрад? Или у тебя полно развлечений?

— Урок — это весело, — говорит мальчик; ему нравятся рассказы, слухи и мудрые слова о полиции.

— Тогда скажи мне, что внизу не так.

Воорт внимательно смотрит на Тринадцатую улицу и видит проезжающие мимо такси, покупателей, возвращающихся из магазинов, туристов — они всегда идут неторопливо, — которые прогуливаются и показывают на исторические здания как на свои. Воорт чувствует, как растет напряжение.

— Торопись, — говорит Билл, — иначе он уйдет.

Воорт проверяет гуляющих, автобусную остановку и затененные места, где лестницы ведут в квартиры цокольных этажей.

— Наверное, я ошибся, понадеявшись на тебя, сын.

Для мальчика вечер становится еще жарче. Сконцентрировавшись до предела, он осматривает улицу по квадратам, как его учили. Он не должен потерпеть неудачу. Осматривает каждый квадрат, но трудно вести наблюдение, когда спешишь. Он берет в расчет всю картину, а не мелочи, в поисках характерного, какой-то ошибки.

— Лучше я позвоню и доложу сам, — разочарованно говорит Билл.

— Подожди! Это высокий парень на углу!

Отец с любовью треплет Воорта по голове:

— Правильный ответ — пустота, сын. Ты видел пустоту, потому что там была пустота. Так в чем смысл урока?

— Не верить тому, чего не видишь сам, — говорит униженный Воорт.

Теперь Воорт отрывается от воспоминаний и смотрит на обветшалый дом из песчаника, напротив которого Мики ставит машину. Старая запись гласит: «Позвонивший слышит крики и шум в квартире 3-Е на Брюс-стрит, 811».

Он с трудом вспоминает это здание — а может, в его памяти оно другое? Голубая краска так сильно облупилась, что номер едва читается. Неисправный замок передней двери дает возможность ворам взламывать почтовые ящики и, вероятно, красть чеки. В известном смысле, думает Воорт, сегодняшний день совпадает с таким же днем шестилетней давности своей рутиной скоропалительных выводов. На этот раз голос пожилой дамы доносится через интерком: «Говорите, пожалуйста».

Когда Воорт замолкает, она произносит: «Пожалуйста, говорите».

— Не хватает мне еще глухих, которые все время кричат, — стонет Мики.

Куда Воорт ни приходит, он терпеть не может иметь дело со старыми людьми, осевшими в дрянных домах. У них даже нет иллюзии, что жизнь может еще улучшиться. Позвонив снизу в квартиру Эстель Мур, Воорт совершает свой ежедневный бег с препятствиями — два пролета темной скрипучей лестницы, — и гнев его от этого становится еще больше.

«Что-то беспокоит меня помимо этого дома. Но что?»

Ощущения Воорта нарастают рывками, но пока он остро чувствует запах плесени, которая была бы адом для легких пожилого человека, видит сильно вытертый коврик — Эстель Мур может на нем поскользнуться, замечает перегоревшую лампочку, которая может стать причиной падения старой седой женщины, невероятно ранимую миниатюрность ее самой, опирающейся на металлическую трость в ожидании полицейских.

— Мама обычно говорила: «Эстель, узнаешь, что стареешь, когда полицейский будет смотреться моложе тебя». Входите.

Настороженные голубые глаза. Слуховые аппараты в обоих ушах. Что же так сгибает спины пожилым людям? Но улыбка довольная.

В квартире стоит гаитянская мягкая софа, покрытая вязаной шерстяной накидкой. Книжные полки на дальней стене заполнены фотографиями — в основном это балерины. Увлажнитель воздуха выплевывает облачко пара, несмотря на то, что температура здесь должно быть градусов семьдесят по Фаренгейту. От наушников на кушетке тянется провод к телевизору с большим экраном, и это означает, что дама смотрит телевизор с включенным звуком. Может быть, какой-нибудь сосед звонил в Службу спасения шесть лет назад, когда телевизор гремел как битва.

— Вижу, вы смотрите на моих балерин. Не поверите, но я раньше танцевала.

— Я верю, мэм.

— Тогда вы должны быть хорошим детективом, потому что никогда не сказали бы такого, глядя на меня сегодня.

Воорта в лицо она особенно не помнит, зато припоминает, что несколько лет назад в ее квартире побывала полиция.

— Так это были вы? Тогда смотритесь молодо — как старшеклассник.

— Может, вы расскажете нам, что помните?

— Я поливала цветы у окна. Увидела, как останавливается патрульная машина и двое полицейских — наверное, вы — входят в дом. Замок внизу сломали, и поэтому вам не пришлось нажимать интерком. Когда вы постучали ко мне, я удивилась.

— А телевизор работал?

— Если и работал, то я редко смотрю его без наушников. Помню, что полицейский, с которым я говорила, сказал, что в тот месяц было много ложных вызовов.

— Больше ничего особенного не припомните?

— Если хотите, могу свериться с дневником.

— Дневником? — переспрашивает обрадованный Мики и садится поудобнее.

«Какого черта меня волнует это место?»

— Подайте мне трость. Каждый год я заполняю по тетради никому не интересными вещами — там рецепты, всякая всячина, странные случаи.

Воорт с Мики молча сидят в маленькой швейной комнате и смотрят, как Эстель Мур роется в переполненном шкафу. В соседней квартире играет радио. Наверху слышны чьи-то шаги. Воорт думает, что плохой слух — сущее благословение для этого места.

Эстель бормочет:

— Давайте поглядим — два года назад, четыре…

«Торопись».

Она выпрямляется, держа красную кожаную тетрадь.

— Прочтите. Много лет прошло с тех пор, как я писала нескромное. Может быть, что-то вам и поможет.

Воорт находит нужную дату и читает: «Дейла Стайн позвонила из Израиля. Она с Мортом переживает страшные дни — у Морта несварение желудка».

Проклятие!

Воорт продолжает читать: «Специальный телерепортаж о танцевальном фестивале Джэкоба Пиллоу по тринадцатому каналу сегодня вечером. Не могу дождаться!!!»

Он говорит, закрывая тетрадь:

— Ничего.

— Жалко.

Мики делает взмах воображаемой битой, намекая, что, может быть, найдем ответ на бейсбольном поле. Но когда они прощаются и идут назад по темному коридору, Воорт чувствует, как дрожь в затылке становится сильнее, он ощущает крушение надежд, которое преобразует разъяренную энергию в некую рациональную и, возможно, полезную идею. «Еще не время уходить».

— Что с тобой? — спрашивает Мики, когда они выходят на улицу.

Воорт не отвечает — боится, что слова отвлекут его. Он переходит улицу, плюхается на обочину и внимательно смотрит на дом Эстель Мур. Мики возвращается из машины с полотенцем, расстилает его на обочине, чтобы не запачкать брюки.

— Ладно, проверим минуту за минутой, — тихо говорит он. — Мы подъезжаем к дому…

— Ставим машину, идем… черт!

Теперь Воорт видит если не ответ, то предвестие плохого. Сердце колотится, когда он хватает сотовый. На сей раз Хейзел дает ответ получше.

— Компьютерная группа! О, Воорт! Простите, я не у себя. Другие детективы дают мне сейчас поручения.

Он говорит, чтобы Хейзел не волновалась, но работа крайне срочная.

— Мне нужен от вас доступ к рапортам Службы спасения. Копии каждого вызова с Семьдесят восьмой. Срочный звонок в участок в этот день шесть лет назад.

— Все звонки?

— Schnell!

Пока они в мучениях ждут, звонит Сантини и говорит, что Ральф Либ из Грейт-Нека находится в отпуске в Эквадоре. Еще он сообщает ту же информацию о Халле, что и Камилла. И теперь Воорт знает, что в работе на Сантини можно положиться.

Воорт меряет шагами улицу. Три минуты, пять…

В надежде, что ошибается, он говорит Мики:

— Номер на крылечке — я его с трудом разобрал.

Спустя десять минут гудит трубка и Хейзел победно сообщает:

— В компьютерной группе получены вызовы по девятьсот одиннадцать после дела Зоровича. Они на экране моего монитора.

Воорт держит свой журнал и читает Хейзел адрес первой квартиры, которую он посетил шесть лет назад в этот же день. Это адрес Анны Бойл.

— Свайдлер, восемьсот девяносто пять, девять-эй. Есть?

— Именно так на моем экране.

— Гаррис, сорок пять. Одиннадцать-эй.

— Точно.

— Брюс, восемьсот одиннадцать. Три-и.

— Вы имеете в виду «ди», я правильно поняла? — с надеждой спрашивает Хейзел.

— Разве не «и»? — Гигантской волной подкатывает тошнота.

— «Ди» — дог, дантист, доллар.

Отключившись, Воорт говорит:

— Я пошел не в ту квартиру. — У него перехватывает дыхание. — Я нашел просчет.

Длинная, мучительная пауза. Затем Мики говорит:

— Да, ты сделал просчет, но это не означает, что он имеет отношение к делу. «Ди» звучит по телефону как «и». Всякий мог ошибиться.

Но оба знают, что полицейским положено дважды проверять адреса в случае ложных вызовов. Никогда не следует оставлять сомнительный звонок без проверки, чтобы избежать именно такой глупой ошибки. И Воорт мчится к дому Эстель Мур, словно скорость может повернуть время вспять, нажимает теперь другую кнопку и думает: «Этот вызов не был ложный, но, может, он и не имеет отношения к делу».

Квартира 3-D не отвечает, и вот он возвращается к пожилой даме, звонит и звонит, а когда они уже наверху, Эстель Мур стоит в коридоре. Время ускоряется и тянется одновременно. У Воорта все идет быстро, а вот у других — еле движется.

— Что-то не так? — спрашивает Эстель Мур.

Воорт уже достаточно спокоен и спрашивает имя соседа, отсутствующего жильца из 3-D.

— Ахмед Гиза живет здесь уже года четыре. Очень милый молодой марокканец, плотник. Иногда приносит мне тайскую еду.

— А до него? Кто жил рядом с вами шесть лет назад?

— Да жил один бедолага, — говорит Эстель Мур и качает головой при мучительном воспоминании. — Я так переживала за него. — Она мрачнеет на глазах из-за волнующих воспоминаний.

— Как его звали?

— Бедняжка, бедняжка Уэнделл Най. С ним случилось такое…

Глава 8

Уэнделл Най однажды поработит и ужаснет город, купит полуавтоматический пистолет в частном оружейном магазине, будет изучать яды, читать о взрывчатых веществах и запоминать карты с целью отхода. Но все это произойдет потом — а сейчас он ждет, когда установится тишина в классе, где перед ним тридцать два мрачных лица. Жалюзи опущены. Иногда, вот как сейчас, ему по душе темнота.

— Кто я? — спрашивает Уэнделл.

Стон доносится из первого ряда, поскольку работает магнитофон и щелкает слайд-проектор. В тусклом свете возникает снятая Уэнделлом крупная фотография грязного, размытого дождем поля. Одни лужи. Борозды. И кое-где талый снег.

«Меня предупредили, что я умру именно здесь в ужасных мучениях».

Слово «умру», конечно, вызывает интерес у его старшеклассников. Тишина нарастает, поскольку ученики поумнее не в силах удержаться от попытки разгадать очередную немую тайну мистера Ная.

Теперь снимок океана — зеленого, вздувшегося, с белыми шапками пены.

«Мне удалось убежать из этой грязи, но теперь я могу утонуть».

— Вы моряк? — спрашивает девушка из первого ряда.

— Кукла дурная, — говорит ее сосед. — Зачем показывать поле, если он моряк?

— Потому что он дурак, — выкрикивает высокий парень сзади, где сидят умники, и класс взрывается смехом. Хохот вздымается волнами, цунами издевательств. Уэнделл только улыбается.

«Идеально, — думает будущий убийца. — Иде-аль-но».

Теперь на экране яркий блеск звезд — белых и сияющих, страшно далеких.

«Боюсь перевернуться», — звучит голос из магнитофона.

Най с куриными мозгами. Глупый Най. Учитель гражданского права и истории Уэнделл Най, который не может вести нормальные уроки, как другие преподаватели. Нет, именно он должен загрузить свои классы историями и тайнами, которые творит дома, углубившись полночью в письменные работы, после того как объехал пять районов и наснимал фото с немыслимых ракурсов. Поэтому его ученики никогда и не уверены в том, на что смотрят в кадре.

Настоящий, а не магнитофонный Най бросает детям вызов:

— Это в самом деле продвинутый класс? Или я забрел сюда случайно?

Пленка представляет новую загадку, высокую и мерцающую, словно прошедшую весь путь от Марса или Венеры. Уэнделл издевается над ребятами, предлагая им частички правды, косвенные намеки. «Если я не погибну и моя миссия удастся, то миллионы будут обожать меня».

Щелчок.

Рыбачья лодочка. Снимок сосулек.

«Холодно. Я изнемог, но не должен спать, иначе умру!»

Вопреки самим себе, дети увлечены. Так происходит всякий раз.

— Вы мужчина или женщина? — спрашивает девушка.

— Как может бессонница убить вас? — насмехается юноша.

— Стойте! Я знаю! Вы — Чарлз Линдберг, первый человек, который совершил перелет через Атлантику!

Экран заполняет Эйфелева башня. Уэнделл никогда не был в Париже, и этот снимок он взял из одной монографии.

— Да!

Используя те же приемы, он поведал им о герое Войны за независимость Итане Алене, президенте Вудро Вильсоне, записал поздно ночью на магнитофон голоса журналиста Джекоба Рииса, матери Терезы, папы Иоанна Павла II времен его заключения в советской тюрьме, Нельсона Манделы, Симона Боливара. Дети смеются всякий раз, когда гаснет свет, но каждую весну его воспитанники получают более высокие оценки при сдаче государственных тестов и более высокие стипендии, их принимают в более достойные колледжи. Потом они поддерживают с ним связь через письма и электронную почту.

«Вы были настоящим другом, мистер Най, — пишут они. — Тогда я этого не понимал».

— Зачем вы с ними так возитесь? — спрашивают его в учительской другие преподаватели.

— А какой тогда смысл быть учителем? — отвечает вопросом на вопрос Най. Именно так говаривал ему отец.

— Чего ради заботиться об этом добропорядочном гражданском дерьме? — проворчал как раз в то утро Гас Минетта, учитель английского, но Уэнделл внутренне извинял этого человека, забитого бюрократией, жалованьем, раздраженными родителями, учащимися, которые равнодушны к занятиям. — Уэнделл, — растягивал слова Минетта, — вы человек из пятидесятых годов. Как герой художника Нормана Рокуэлла. Затюканный, ни в чем не повинный человек в сумасшедшем доме, кишащем бандитами.

— Я люблю детей.

Это происходит за шесть лет до смерти Габриэль Вьера, на последнем уроке Уэнделла Ная в четверг. Как всегда, когда ученики разгадывают таинственное, Уэнделл испытывает трепет — но сегодня чересчур взволнован, потому что видит по одному-двум раскрасневшимся лицам, что их обладатели собираются поступать в университеты — именно так он и думает всю вторую половину учебного года.

Последний нормальный день в жизни Уэнделла, и он надеется. «Мне надо, чтобы один из них на меня разозлился». Остается всего восемь минут урока, а он льет и льет речь о великом герое Чарлзе Линдберге, о том, как он популяризировал авиацию, как его обожали миллионы и как он стал своего рода рок-звездой. Давай же… разозлись… Возносит чрезмерную хвалу летчику, говорит о том, как великолепен Линдберг, как значителен он был в каждом уголке Бруклина… На Уэнделле рабочая форма — куртка из ткани цвета хаки, туфли «Виджанс», накрахмаленная белая рубашка и полосатый, не в тон галстук. Уэнделл откидывается на спинку стула.

«И вот вам», — думает он, взмах руки в левую сторону класса — там сидят проблемные дети.

— Кому нужен какой-то долбаный мертвый пилот? Что нам с ним делать? — интересуется парень в пятом ряду.

Смех. Ребята ждут, чтобы умники попали в переделку. И Уэнделл — хороший актер — держит паузу, пристально смотрит, позволяет ученикам думать, что он выходит из себя, и наблюдает, как у них в глазах появляется кровожадность. Три десятка учеников глазеют на одного и ждут его наказания.

— Превосходный вопрос, — говорит Уэнделл.

— Мой?

— Вопрос вдумчивого человека.

Возмущенный похвалой летчику парень вновь обретает себя и дерзко говорит:

— Именно поэтому я и задал его.

— Мы изучаем прошлое, чтобы понять настоящее. Конечно, вы больше интересуетесь современным миром, мистер Хафф. Скажите, что вам хотелось бы изучать? Мы выбираем новое задание.

— Вы имеете в виду, что мне хочется?

— Тема должна быть связана с социальными науками.

— Девушки! — выкрикивает парень. — Это социальное!

— Пляж! — предлагает одна из девушек. — Пусть проведет полевое исследование!

Общий хохот.

Но парень в пятом ряду принимает вызов всерьез. Он не привык, чтобы ему давали советы.

— Ладно, но задание должно иметь смысл для нас, мистер Най! И прямо сейчас!

— Вы рассуждаете как избиратель. Помните, как мы говорили о том, сколь ничтожное количество американцев приходит на выборы? О том, что они чувствуют пренебрежение к себе? Хорошо! Так скажите нам, что для вас важно.

Ни одной насмешки — уважение. Уэнделл трогает шариковую ручку в кармане рубашки — привычка для концентрации.

— Расскажите нам о том, что вас волнует и что вы хотели бы изменить, — настаивает Най.

— В кафетерии еда воняет, — выпаливает парень.

Гогот. Остальные кричат:

— Да! Еда пахнет дерьмом!

Дети, которые следили за часами несколько минут назад, теперь слушают. Жалоба притягивает внимание лучше всего, это Уэнделл знает.

Осмелев, парень смеется, рисуясь перед одноклассниками.

— Сегодня они даже не сумели назвать правильно ленч, — говорит он. — «Куриное жаркое из гузки» — и вкус соответственный!

Уэнделл кивает с веселым видом и втягивает остальных в разговор:

— А что еще вы изменили бы в школе? Взрослые не воспринимают ваше мнение всерьез, но вы проводите здесь семь часов в день, и условия, в которых вы находитесь, несомненно, важны.

— Нас многое достает, — говорят школьники. — Надо покрасить стены в коридорах. Из-за решеток на окнах мы чувствуем себя как в тюрьме. Детекторы на металл задерживают нас утром.

— Если шаткие перила на лестнице третьего этажа рухнут, кого-то может прикончить. Их надо закрепить, — говорит Хафф.

— Хорошо. На самом же деле, — говорит Уэнделл с огнем в глазах, — вы спрашиваете, как работает правительство, как расходуются налоги — не только налоги ваших родителей, но и ваши, потому что всякий раз, когда вы покупаете сладости, одежду или даже эти смешные дутые куртки, которые так популярны, вы помогаете выплачивать мне жалованье.

— Тогда вы уволены! — кричат с задних рядов дети. На этот раз Уэнделл смеется вместе с ними, и одновременно у него возникает идея, которую он никогда не пробовал раньше. Новое задание. Занятная тайна. Есть одна серьезная причина, из-за которой Уэнделл позволяет ребятам критиковать его задания каждый год, и она придает ему решительности. Позволяет ему и учиться тоже, а не только учить.

— Знаете, что может быть интересным? — спрашивает он класс. — Что может быть забавным?

Касаясь фотоаппарата, он счастливо думает, обрекая себя: «Мне лучше поспешить, если хочу сделать новую магнитофонную пленку на этой неделе».

Воорт припарковывает «каприс» возле средней школы Натана Хейла в Парк-слоуп — всего в восьми кварталах от квартиры Эстель Мур — и спешит вниз по оживленной коммерческой Седьмой авеню ко входу.

— Если Уэнделл тот, кого мы ищем, я не верю, что он вернется работать сюда, — говорит Мики. — Если же он здесь, значит, это не наш парень.

— Будем надеяться, что он здесь. Или преподавал сегодня.

«Нет прощения. Просто нет прощения», — думает униженный Воорт после звонка Сантини и признания своей ошибки шестилетней давности. Воорт горит от стыда, вспоминая молчание Сантини в ответ на эти новости и холодное осуждение, несмотря на его сочувственные слова: «Благодарю за то, что сразу сказали. Я сообщу об этом девушкам из компьютерной группы». Это означает, что, несмотря на действия Воорта, проверят старый адрес Уэнделла, чтобы получить счета, записи, номер социальной страховки, и как только найдут, то на маленьких зеленых экранах появится всякая другая полезная информация. Записи автоответчика. Судебный процесс, в который он втягивается. Новая работа.

— Поезжайте к этой школе, если он еще там работает. Если мы раздобудем его адрес, я сообщу. Значит, пожилая дама сказала вам, что шесть лет назад с ним произошел несчастный случай?

— Может быть, шесть — она не помнит. Сказала, что его сбил мусоровоз. Записи о несчастных случаях или больничные сводки позволят узнать точную дату или больницу, куда его отправили.

— Но какая связь между наездом машины и чьими-то криками в квартире? Машина ведь не вкатилась в гостиную и не переехала его.

Несмотря на унижение, Воорт постарался все прикинуть и собрать бредовые, разрозненные мысли воедино.

— У него была операция. Ему больно. Соседка слышит, как он кричит, но к тому времени, как мы приезжаем, он уже замолкает. Поэтому поверьте — хотя мы и пошли в другую дверь, если бы кто-то кричал, мы, находясь в холле, услышали бы. Стены в этом доме как из бумаги.

Сантини хмыкает, что означает — может, да, а может, и нет.

— Какая от меня требуется помощь, Воорт?

— Более подробный список клиентов Филиппа Халла. Я все думал и вспомнил, что фирмы иногда выставляют счет по окончании, а не в ходе работ. Кто пользовался услугами Халла за последние пять лет?

— Погляжу, что смогу для вас раздобыть.

На этом Сантини прекратил разговор, пообещал перезвонить, если у девушек, работающих с рапортами, есть хоть что-то, и уехал сообщить шефу Рамирес о провале Воорта.

«Теперь моя новая задача — найти Уэнделла Ная и не беспокоиться о себе».

Одна средняя школа Нью-Йорка может обслужить больше учащихся, чем небольшой гуманитарный колледж. Школа Натана Хейла, судя по архитектуре, стояла здесь более полувека, как и другая школа в Парк-слоуп — Джона Джея. Здание занимает весь квартал, нависая над близлежащими ресторанчиками и магазинами тремя этажами покрытого сажей гранита, дверные проемы изгибаются в форме арок, как у французских соборов, флаги города, штата и государственный сейчас, когда день клонится к вечеру, безвольно свисают. Окна в два этажа затянуты проволочной сеткой и приводят на память тюрьму «Синг-Синг». У верхних карнизов готических башенок такие же острые зубцы, как и на крепостных валах. Бруклинский Нотр-Дам.

Охранник-полицейский у входа в школу видит значки коллег и направляет Воорта с Мики в кабинет директора на первом этаже — небрежный взмах рукой говорит Воорту, что визиты детективов сюда не такая уж и редкость.

— По какому поводу к директору — приставание, наркотики? — спрашивает полицейский.

В здании чувствуется пустота, особенно после сокращения внеклассных программ из-за урезания бюджета, и поэтому найти здесь хоть кого-то после пяти весьма проблематично. Школа поражает Воорта унынием и совсем не напоминает место, которое могло бы вдохновить подростков. Коридорам недостает простора, который чувствуется в более богатых общественных или частных школах. Полы, видимо, давно не мыли. Двойные замки на классных комнатах. Граффити постарались соскрести, но следы их еще видны на кафельных стенах. Воорт различает пару эмблем бруклинских банд — «Спейсбойз» и «Фоксигс».

«Обычно, когда я устанавливал личность подозреваемого, у меня было несколько дней на его разработку, а не семь часов».

По крайней мере — приятный сюрприз для разнообразия — директор оказывается на месте и занимается писаниной в своем кабинете. Маленький лысеющий человек в твидовой куртке кажется удивленным при появлении Воорта и Мики, но, увидев полицейские значки, быстро приходит в себя. Очки в роговой оправе для чтения снимаются, и доктор Бирнбаум — так гласит табличка на двери — закрывает папку. Очки висят на шее на шнурке.

— Нам нужно поговорить с преподавателем, который, возможно, работает здесь. Уэнделл Най — ваш учитель?

— О Боже! С ним опять беда?

Ошибки нет — строгость на лице директора мгновенно сменяет тревога.

— Значит, он все еще работает здесь?

— Нет. Он ушел с работы несколько лет назад, но его все любили. Надеюсь, с ним ничего не случилось. Минутку-минутку, я узнал вас. Вы детектив, говоривший по телевизору. Господи! — восклицает доктор Бирнбаум. — Вы насчет оскорбленного киллера! А какое это имеет отношение к Уэнделлу? Жена только что звонила мне и рассказала о киллере — это было в «Новостях».

Воорт сбавляет темп и, не показывая разочарования, объясняет, что Ная ищут, чтобы взять у него показания.

— Он может обладать полезной информацией и даже не знать об этом, — добавляет Мики. — И вероятно, поможет нам остановить преступника, прежде чем произойдет еще одно убийство.

Бирнбаум, кажется, страстно желает помочь и ведет их из своего кабинета в большую комнату секретарши, где пытается найти ключ от стального шкафчика с документами.

— Моя секретарша уходит в пять, но мы храним здесь адреса некоторых учителей, сменивших место жительства, или адреса их новой работы. Най, Най. Ах, Най!

«Хотел бы я знать, нашел ли уже Сантини к этому времени домашний адрес».

— У меня сразу такое облегчение, оттого что с ним ничего не случилось, — говорит Бирнбаум, роясь в папке толщиной в палец. — Он был самым преданным ученикам и своему делу учителем. Не могу и сказать, сколько родителей звонило, когда он ушел; а когда родители звонят, они обычно жалуются. Но не в этом случае.

— Он любил ребят, — говорит Воорт.

— И они отвечали ему любовью. — Доктор Бирнбаум смотрит поверх очков. — Я был потрясен, когда он позвонил и сказал, что уходит. До этого он не пропускал ни одного урока. Другие преподаватели имели обыкновение поддразнивать его. Прозвали Почтальоном, знаете, как в старой поговорке: «Ни дождь, ни снег, ни грипп не помешают мне разнести почту». Вот таким был Уэнделл.

— Преданным делу, — произносит Воорт.

— Фанатично.

— А потом он берет и уходит. И это было после несчастного случая? — спрашивает Воорт.

— Грузовик, чтоб его, — кивает директор, возвращаясь к папке. — Уэнделл сказал, что ему требуются месяцы, чтобы выздороветь. Я заявил, что оставлю за ним место, а Уэнделл в ответ — из такой уж он породы людей, — что это будет нечестно по отношению к детям. Детям нужен человек постоянный, а не заменяющий. Всегда беспокоился о ребятах. Вот почему они отвечали ему взаимностью. Прошу прощения — у нас нет ни адреса нового места жительства, ни адреса его другой школы.

— Вы навещали его после аварии?

Доктор Бирнбаум краснеет.

— Он сказал, что не хочет никого видеть. Его сильно тогда изувечило.

— Может быть, кто-то из учителей поддерживает с ним связь?

— Спрошу завтра, когда они появятся. Но может оказаться слишком поздно, не так ли? По радио передали, вы опасаетесь, что сегодня могут произойти новые убийства.

— Я позвонил бы учителям домой, если дадите их номера телефонов, — спокойно предлагает Воорт, совершенно не чувствуя мира внутри.

Но директор хмурится, словно показывая, что легче сказать, чем сделать.

— Вся штука в том, что Управление образования устроило нам на прошлой неделе семинар по юридическим спорным вопросам. Там говорилось о судебном деле насчет предоставления номеров домашних телефонов без разрешения. Но я считаю, что могу позвонить учителям лично и передать вам их телефоны, если они не против.

— Благодарю, — говорит Воорт. — Кстати, а в ваших делах есть данные об увольнении Найта?

Раздается звонок сотового. На дисплее высвечивается номер Сантини.

— Какое совпадение! Тот несчастный случай произошел на этой же неделе ровно шесть лет назад, — говорит доктор Бирнбаум.

Шесть лет назад… Уэнделл Най выбирается из переполненного поезда подземки на станции «Бруклин-Боро-Холл», сжимая кожаный рюкзачок с фотоаппаратом и магнитофоном. Выйдя наверх, он обнаруживает, что даже в половине пятого солнце еще светит, а вечер настолько теплый, что у него выступает легкая испарина, когда он спешит по Джоралемон-стрит. Он придумывает первую фразу для следующей новой пленки из серии «Кто я?».

Бруклин был некогда обособленным городом со своим мэром, советом и судебной системой. Он так огромен, что его можно сравнить с округом, а муниципальные здания — администрация главы округа, здание верховного суда штата, здание профсоюза санитарных работников — внушительно теснятся в деловой части близ Боро-Холл. В соседних домах вперемежку расположены офисы городских служб и профсоюзов. Дойдя до Ливингстон-стрит, Уэнделл поворачивает налево, проходит несколько припаркованных телефургонов и, остановившись на серых гранитных ступенях у дома № 110, вынимает «Никон».

Он умело наводит объектив на высокую стену здания, и когда делает снимки для своего следующего слайд-шоу, наконец приходит первая строчка: «Я король, и это здание — мой дворец».

Уэнделл толкает вертящуюся дверь и начинает снимать в переполненном мраморном вестибюле: полицейских, стоящих у пропускного пункта службы безопасности; посетителей, открывающих дипломаты и показывающих удостоверения личности. Выглянув за дверь, Уэнделл снимает телефургоны службы новостей с нацеленными вверх мобильными антеннами.

«Журналисты ходят за мной каждый день в надежде, что я сделаю ошибку».

У пропускного пункта охранник открывает заднюю стенку корпуса магнитофона Уэнделла, вынимает две двойные батарейки и подкидывает на руке, словно вес докажет их подлинность.

— Очередной репортер, да?

— Я учитель, — гордо говорит Уэнделл, показывая удостоверение.

Полицейский становится дружелюбнее.

— Сюда пришли из «Нью-Йорк таймс» и около сотни юристов, представители профсоюзов и люди из СМИ. Но вы первый учитель, которого вижу.

— Значит, слушание еще идет?

Полицейский таращит глаза.

— Если они еще не поубивали друг друга. Прошлой ночью крик продолжался до шести утра.

«Когда я даю команду, свыше миллиона людей повинуются», — намеревается сказать Уэнделл классу.

На десятом этаже Уэнделл выходит из переполненной кабины лифта. В коридоре толпятся люди — пытаются протиснуться сквозь двойные двери в зал заседаний, стараются разобрать мужской голос, доносящийся из зала через электронные репродукторы. Что-то строчат, прикладывают к ушам ладони.

«Свыше сотни тысяч человек работают на меня».

Голос из зала: «Наши расходы превышают годовой бюджет нескольких африканских стран…»

Уэнделл проталкивается в зал заседаний и удивляется, что тот выглядит довольно скромным — как зал какой-нибудь организации «Ветераны американских зарубежных войн» или обшитый панелями цокольный этаж, — учитывая непомерные суммы, о которых идет речь. Ряды откидывающихся кресел заполнены. Позади — помещение, где можно только стоять. Все внимание аудитории сосредоточено на десятке мужчин и женщин, расположившихся за длинным столом.

«Забавно, — думает Уэнделл. — Я всю свою профессиональную жизнь проработал на Управление образования, но никогда не видел этих людей так близко».

Оратор — председатель в темном костюме — властно заявляет:

— Вследствие роста цен, который превзошел допустимые нормы, мы стоим перед… Вместо трех миллиардов мы ожидаем получить от штата… у нас остался всего лишь один миллиард.

Уэнделл чувствует легкий толчок в бок. Репортер справа — судя по блокноту — заметил камеру Уэнделла и считает, что фотограф тоже освещает слушание.

— Эта ослиная задница не может говорить просто. Суть в том, что за последние несколько лет они растратили или потеряли свыше двух миллионов долларов. А вот теперь им приходится решать, какие строительные и ремонтные работы следует выкинуть из пятилетнего плана.

— А кто все эти люди?

— Юристы — кто же, по-вашему? Правоведы города и строительных компаний. Профсоюзные юристы, которые теряют свои места, когда работы аннулируются. Каждый вот так дерется за свой излюбленный проект. — Репортер трет пальцами, сложенными в универсальном жесте взяточника.

Щелчок. Уэнделл делает крупным планом снимок сердитого человека в сером костюме — вероятно, юриста, — сидящего в первом ряду.

Щелчок. Он фотографирует охранников и телохранителей, которые внимательно смотрят по сторонам и готовы среагировать немедленно, в случае возникновения угрозы их клиентам.

— Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы максимально увеличить оставшиеся у нас фонды, — заверяет собравшихся председатель.

— Стойте!

Позади Уэнделла за пределами зала начинается возня, и вдруг собравшиеся оборачиваются на звуки коровьих колокольчиков и велосипедных гудков. Щелчок, работает «Никон» Уэнделла, когда протестующие родители врываются в комнату. В видоискателе он видит людей, размахивающих бумажными плакатами. «Спасите начальную школу № 194!»

— Жулики! — кричит какой-то мужчина. Уэнделл снимает крупным планом охранника, который бросается наперерез живой волне родителей.

— Крыша сто девяносто четвертой прохудилась! Классы переполнены!

Уэнделл снимает охранника, который пытается выхватить у людей плакаты и вырвать из рук колокольчики. Какая-то мама, схватив малыша за руку, ухитряется прорваться мимо телохранителей и охранников и приблизиться к столу.

— Кто взял деньги?

Ухмыляющиеся репортеры строчат.

— Рука руку моет! Воры! Лжецы!

Председатель делает знак охранникам уйти, когда они спешно подходят к женщине. Ему не хочется выглядеть бесчувственным перед тремя миллионами родителей, которые вечером будут смотреть телевизор. Он призывает к спокойствию, но это не действует. Стучит молоточком, но шум только усиливается. Старается выглядеть достойно, однако он скорее администратор и закулисный стратег, чем оратор. Скорее всего председатель сейчас жалеет, что оставил прежнюю должность в Бостоне ради теперешней в Нью-Йорке.

Щелчок. Уэнделл делает снимок обеспокоенного председателя, который пытается объясниться.

— Мэм, цены растут. В стране общий спад экономики. Некоторые из этих проектов начались как ремонтные, это видно из распространенного здесь заявления для печати… — Щелк. Председатель машет заявлением. — …но ремонт превратился в широкие работы по реконструкции, и здесь возникли структурные проблемы.

Уэнделл наблюдает, как увеличенная видоискателем разъяренная женщина кричит:

— Кто надзирает за вами, когда аннулируется проект?

— Как я уже объяснял, закон требует осуществлять надзор, когда мы одобряем работы; при ликвидации этого просто не требуется. Процесс сложный…

— И долбаный! — кричит кто-то.

— …и вот, чтобы избежать подобного рода обвинений, мы наняли независимых экспертов, которые рекомендовали, какие приостановить…

Уэнделл снимает охранника, вытаскивающего женщину из зала, но, в отличие от ликующих репортеров, он хмурится. Его расчет состоял в том, чтобы показать классу, как шаг за шагом принимаются решения по гражданским делам, необходимые для починки расшатанных перил в одной из школ. «Эти перила действительно опасны. Надеюсь, они не урезали финансирование ремонтных работ, необходимых для школы», — думает Уэнделл.

— Можно взглянуть на официальное заявление? — спрашивает он репортера.

Уэнделл листает страницы, а тем временем в зале устанавливается подобие порядка. Он видит с тревогой, что напротив ремонтных работ в школах «Парк-слоуп», Джона Джея и Натана Хейла стоит запись «Приостановлено».

Председатель говорит:

— Нельзя отложить какой-либо проект и не обидеть кого-то. Мы всячески старались облегчить боль и сосредоточить наши доллары там, где они принесут наибольшую пользу. Следующий выступающий расскажет о состоянии дел. Поверьте, имея на кону миллионы, мы не допустим случайных решений.

— Ну да! Скажи это своей бабушке!

Через видоискатель Уэнделл наблюдает, как высокий седовласый человек с папкой в руках — видимо, широко известный: явно независимый эксперт — прокладывает себе путь к микрофону. «Это он посоветовал вычеркнуть мою школу из списка», — думает Уэнделл.

— Мне хотелось бы поблагодарить Филиппа Халла за особый вклад в нашу работу с планом, — заявляет председатель.

Глава 9

Телекомпании всего мегаполиса бесперебойно ведут рассказ про «оскорбленного киллера». Канал-2 показывает сделанный с воздуха снимок Центрального парка, а диктор спрашивает: «Неужели один из красивейших парков Нью-Йорка осквернен убийством?» Канал-5 отводит важнейшее место фотографии дома Воорта: «Будут ли сегодня вечером убиты еще двое?» Эн-би-си передает снимки, где Габриэль Вьера и Филипп Халл сняты в профиль.

«Полиция советует оставаться дома, — говорит ведущая. — И это крайне скверно, потому что прогноз погоды на нашем Эн-би-си предвещает ясный, звездный вечер».

Отвечая на звонок Пола Сантини, Воорт стоит в коридоре школы Натана Хейла возле кабинета Артура Бирнбаума, а тем временем директор пытается связаться с преподавателями в надежде раздобыть адрес Уэнделла Ная.

— Ваш учитель оказался о-чень интересным человеком, — произносит Сантини, и новая нотка в его голосе, хочется верить, говорит Воорту, что этот детектив не просто оказывает любезность Еве — он тоже волнуется.

— По словам пожилой дамы, он попал в больницу «Мэймонидс», — продолжает Сантини, — и провел там две недели. Но ведь он так и не сообщил о несчастном случае. Грузовик сбивает его, а он так и не звонит в полицию? Я вас умоляю.

— Но если его отправили в больницу, то раны были настоящие, — хмурясь, говорит Воорт. — Что еще у вас нового?

— Никакого полицейского рапорта, никаких проблем с кредитами, никаких судебных разбирательств. Идеальный гражданин, который бросил работу, развелся с женой и ушел из семьи. Однако у нас есть его нынешний адрес — нам дали его в компании «Мотор вехиклс». Кстати, лечащего врача зовут Виджей Мэтур. Сейчас он на работе, в больнице, — мы проверили.

— А бывшая жена?

— Путешествует в Турции.

Оказывается, Най живет всего в семи минутах езды на скоростной патрульной машине, в миле от юго-западной стороны парка. Этот захудалый районишко населен русскими иммигрантами, негритянскими семьями, выбравшимися из трущоб, недавно появившимися тунисцами, мексиканцами, пакистанцами и белыми пенсионерами, многие из которых проживают здесь со времен корейской войны.

В местном отделении «Вестерн юнион» толпятся люди, желающие перевести деньги на родину. Частное почтовое отделение обслуживает тех, кто переводит чеки в банки, а не держит их дома. Супермаркеты выставили на продажу окорока, куриные ножки, черные бобы. Афганский ресторан призывает: «Поздние обеды во время Рамадана».

— Даже если это наш парень, то откуда он узнал, что я пошел не в ту квартиру? — спрашивает Воорт, пока Мики ставит машину. — Как он узнал имя полицейского, которого никогда не видел?

Дом Ная из красного кирпича и такой же безликий, как советские «хрущобы», похожий на все дома этого квартала. Единственная разница — в адресе на входной двери. При нажатии кнопки 1-С Най не отвечает — это было бы слишком удачно, — но отзывается комендант дома.

— Да. Да. Полицейские. Все будет сделано за пять минут. Время в Нью-Йорке надо отсчитывать по пятиминуткам. А может, жилец спит?

Вскоре из дверей коридорного лифта выползает мужчина — его походка словно предназначена для того, чтобы разозлить полицейских. Шерстяные брюки с заплатками поддерживаются подтяжками, а заодно и брюхо, а также майка. Большие ноги втиснуты в шлепанцы. Когда комендант открывает дверь прихожей, от него несет, как из пивного бара.

— Вам нужен Най? Зачем?

— Есть вопросы, — отвечают Воорт и Мики по дороге к лифту. 1-С оказывается в подвальном этаже, между прачечной и котельной. Помещение не отапливается, но температура приемлемая. Мусорные ведра и баки для отходов, подлежащих переработке, стоят вдоль закутка из шлакобетона, воняет помойкой, дезинфекцией, лиазолом, крысиным ядом и клубникой.

— Уэнделл! — Комендант стучит в дверь и пожимает плечами. — Наверно, на работе. Он чернорабочий.

— Открыть можете?

Комендант вытирает большой нос рукавом.

— А я думал, вы только хотите поговорить, — с хитрым видом произносит он. — Как же вы поговорите, если его нет дома?

Воорт мысленно представляет то, что, на его взгляд, будет находиться по ту сторону двери с облупившейся краской: газетные вырезки, фотографии жертв, скомканные записки в мусорной корзине, пряди волос, ДНК которых можно будет соотнести с кусочком кожи.

— Открыть можете? — повторяет Мики.

— Могу, если хочу потерять работу. Мне нужен ордер. Такие вот указания руководителей компании «Устинов риелти», именно им принадлежит дом. Их мотали по судам в прошлом году из-за дела с наркотой. Тогда полицейские тоже просто хотели поговорить. А на этот раз в суде могу оказаться я. — Комендант потирает подбородок. — Позвоните Устиновым, но не факт, что вам ответят. Оставьте сообщение, но не факт, что отзовутся.

— Окно у Ная есть?

— Выходит на аллею. Но он опускает шторы, чтобы всякие извращенцы на него не смотрели.

— Везунчик, позвони насчет ордера, — говорит Мики. — А вы, — обращается он к коменданту, — покажите мне окно.

Из прачечной доносятся трубные звуки телевикторины, а Воорт дозванивается до Евы, которая переключает его на комиссара Азиза, чтобы решить вопрос об ордере. Обычно он связывается по этому поводу с судьей, но сегодня Азиз — мистер Гражданские Свободы — хочет внести ясность в любой щекотливый вопрос. Ожидая, когда комиссар окажется на связи, Воорт быстро проводит ладонью по двери, словно информация может войти в него через космос, словно, касаясь латекса, можно впитать какие-то сведения через дюймовый пласт дерева.

— У вас что-то есть, Воорт? — спрашивает Азиз.

Воорт сообщает, что ему нужно, но последующее молчание сбивает его возбуждение.

— Мне нужны серьезные основания для выдачи ордера, — говорит Азиз.

— Уэнделл обманывал насчет увечий.

— У вас нет доказательств, а если он и лгал, то люди не сообщают в полицию о несчастных случаях по разным причинам. Он был у подружки и не хочет, чтобы жена это знала. Занимался частным извозом за городом. Моя кузина Лу врет все время. У вас нет мотивов, нет оружия. Большая заинтересованность, и ни единого повода. Дайте повод, или не попадете внутрь.

Воорт спорит:

— Согласен, в любое другое время это так, но сегодня дело другое. Дайте мне ордер на Вьера. Даже не упоминайте Халла. Если выяснится, что Най — тот, кто нам нужен, вы еще сможете продолжать расследование убийства Халла. Но мы остановим Ная!

— А если он невиновен? — спрашивает Азиз, а Мики тем временем возвращается из аллеи и качает головой. — Вы хотите, чтобы я заявил, будто Най нужен нам для допроса? Прекрасно. Занимайтесь своим делом. Если бы шесть лет назад вы поступили правильно, то мы не искали бы сегодня Ная.

Азиз отключается.

Электронный браслет бьет током, и это раздражает — бьет, когда Воорт пожимает руки, касается металла и, поскольку день становится жарче, притягивает запястье к дверной ручке, выключателю и даже к собственному пистолету.

— Знаешь, что он мне напоминает? — спрашивает Мики по дороге в больницу. — Магнитный браслет из магазина здорового питания. Моя соседка клянется, что он помогает ей от артрита. Похоже, в самом деле он дает здоровые вибрации.

— Тогда, может, мы подарим тебе такой же на день рождения.

Воорта бьет током от кнопочной панели в лифте больницы «Мэймонидс». И еще раз бьет, когда он показывает свой значок доктору Виджею Мэтуру, которого они находят на четвертом этаже — он идет вместе с шестью интернами на обход в палату пластической хирургии. При фамилии Най его дежурная улыбка исчезает.

— Помню его, — грустно говорит врач.

Мэтур — загорелый проницательный мужчина лет сорока и поразительно красивый, вроде Омара Шарифа, с квадратным подбородком. Быть может, сам побывал под скальпелем пластического хирурга. Воорт отмечает, что густые седеющие волосы молодят, облагораживая его энергетику. Мэтур говорит студентам:

— Вас не затруднит подождать меня здесь? Что, если мы пройдем в холл, детективы? — Он отдает распоряжения в форме вопросов. — Вы по поводу оскорбленного киллера, — говорит он с легким индейским акцентом, когда студенты уже не могут их услышать.

— Я пытаюсь поймать киллера, — поправляет Воорт.

— По-вашему, это Най пишет записки? — Краем глаза Воорт замечает, как левая рука Мэтура сжимается в кулак, а пальцы впиваются в ладонь. Правая рука прижата к бедру, пальцы барабанят по халату. — Вас что-то беспокоит, доктор?

Пальцы замирают.

— Вовсе нет.

У Воорта ноют ноги и пульсирует в затылке. Он говорит доктору:

— У одних людей лица бесстрастные, а у других нет. Мой совет — даже и не пытайтесь притворяться. Не пора ли рассказать, что случилось? А может, хотите, чтобы это из вас вытягивали?

Мэтур бросает взгляд в сторону студентов, словно прикидывая, достаточно ли они далеко. Затем вздыхает:

— Меня часто поражал этот человек, и я не удивляюсь, что из-за него здесь полиция. Я сделал ему любезность.

— Любезность, — повторяет Воорт.

— Может, чашечку кофе?

— У нас нет времени на кофе. Если вы следите за тем, что произошло, то должны это понимать.

Кадык у Мэтура ходит взад-вперед, когда он глотает, и он начинает сглатывать еще чаще, когда Мики становится вплотную к нему.

— Мне неинтересно, что сделали вы. Меня интересует только он, — лжет Воорт, чтобы успокоить Мэтура.

— Поймите же, у него была страшная боль.

— А какие раны?

— Треснутые ребра. Ноги… знаете, я не поверил, что он сам доехал до больницы на такси. Он приехал не на «скорой». А лицо…

«Расскажи именно то, что мне надо знать».

Мэтур вынимает платок и прикладывает ко лбу и щекам.

— Он сказал, что его сбил грузовик.

В коридоре врачи делают обход. Санитарка протирает пол. Няня спешит в палату с подносом. От лифта катят тележку с обедами.

Понижая голос, Мэтур говорит:

— Однако раны спереди и сзади были совсем не такие, какие бывают, если сбивает машина. Лицевые кости раздроблены, словно по лицу с разных сторон многократно били… например прикладом ружья.

— Прикладом?

— Просто пришло на память. Понимаете, несколько лет назад я был военным медиком в Кашмире, в индийской армии. Обследовал подозреваемых в терроризме. Там правила другие — иногда солдатам необходимо проявлять грубость.

— С помощью прикладов? — спрашивает Воорт.

— Это были террористы, и относились к ним соответственно.

— И вы видели подобное у Ная?

— Множественные ранения лица, груди, ног. Такое мог сделать… Как-то у меня был пациентом заядлый карточный игрок — он не заплатил долги. Мою пациентку чуть не убил муж. И ранения у них были… похожие.

— Вы спрашивали его про грузовик?

Вид у Мэтура безрадостный.

— Я неплохой врач, а он мучился от страшной боли. Кричал, ему было жутко. И все твердил: «Да, это был грузовик! Перестаньте спрашивать! Помогите же!»

— Так, значит, вы бросили это дело.

Мэтур опять кидает взгляд в холл на своих интернов, будущих врачей, которым, несомненно, советует никогда не обманывать и — понимает теперь Воорт — не подделывать страховки.

— Конечно, нет. Но сказал ему, что если пациента сбил грузовик, то его ОМО затребует полицейский рапорт, прежде чем оплачивать больничные счета. В таких случаях страховая компания судится с водителем. Даже при наезде и бегстве с места происшествия компания ждет задержания шофера.

Мэтур качает головой, и это напоминает Воорту о сочувствии, которое Най вызывал у своей старой соседки Эстель Мур и директора школы Натана Хейла. Кажется, Уэнделл Най преуспевает по части вызова сочувствия у людей.

— Он рыдал и не знал, что делать. Врать не умел и, по-моему, был обычным человеком. Он напомнил мне о Кашмире, потому что временами, когда солдаты били человека и ошибались — понимаете, хватали не того, — они угрожали ему. Говорили: «Мы вернемся, если ты расскажешь о нас». Уэнделл Най до смерти боялся полиции. Он этого не говорил, но было видно.

«Нам необходимо попасть в его квартиру».

— И вы помогли ему, — подсказывает Воорт.

— Я предположил, — говорит Мэтур, — что такой вид ран более соответствовал бы, если, скажем, дома на него рухнула полка с тяжелыми предметами или канистра с краской, например. И он ответил: «Так и пишите». Эта запись и присутствует в его медицинском формуляре.

— Так зачем же, вернувшись домой, он повторял рассказ о грузовике? — спрашивает Мики.

— Возможно, у него не было никакой полки, и соседи это знали. Явно знала и семья. Неопытные лгуны все время меняют свои рассказы. Но ложь им не слишком удается. Могу только догадываться.

— Черт возьми! — произнес Мики.

— Слушайте, — говорит Мэтур. — Можете не верить, но обычно я не нарушаю правил. В этом человеке было нечто особенное. Смотришь ему в глаза и видишь не страдание, а нечто большее. Крах. Хочется помочь ему поправиться. Это не оправдание.

— Постараюсь держать вас в стороне от этого дела, если получится. — Воорт говорит то, что думает.

«В конце концов, не ты сделал ошибку, а я. Ты помог ему, а я уехал. И ты не должен расплачиваться за свою помощь».

— Теперь Азиз нас ничем не удержит, и мы попадем в квартиру Ная, — говорит Мики, когда Мэтур тащится к студентам.

Но Воорт не очень уверен в этом. Он чувствует, как ноет в желудке.

— Это еще вилами на воде писано, — говорит он, трогая сотовый и вспоминая слова Азиза: «Если бы шесть лет назад вы поступили как надо, то мы не искали бы сегодня Ная».

Что же еще можно сделать?

Вскоре Воорт понимает это и с криком «Доктор!» бросается к Мэтуру, а двенадцать обитателей больницы изумленно оглядываются на полицейского, которого узнают по теленовостям.

Мэтур застывает в дверях палаты, в которой Воорт мельком замечает крупного негра, лежащего в кровати головой к окну.

— Он нуждался в последующем лечении, верно?

— Конечно. Терапия, хирургия. Я заново сделал ему лицо.

— Так, значит, он посещал больницу, да?

— Нам пора, Везунчик, — ухмыляется Мики; теперь он тоже понимает, что к чему.

— Он заполнил одну из форм со сведениями о пациенте. Верно? Написал имя? Аллергии?

— При чем здесь аллергии? — Доктору Мэтуру как-то не по себе. — Детективы, помилуйте! Формы со сведениями о пациенте имеют строго ограниченный доступ. Я не могу показать их.

— О, так теперь мы следуем правилам?

Доктор Мэтур краснеет, смотрит на студентов и никнет, признавая, что придется поступиться своим эгоизмом.

— Полагаю, что если бы я читал факс, а вам выпало стоять рядом, то у меня через плечо вы увидели бы необходимое.

Через пять минут все трое уже находятся в кабинете больничной администрации для связей с общественностью — там гудит факс и, хрипя, выползает лист бумаги.

Бумага движется судорожно, рывками. Воорт хватает листок раньше Мэтура. Игра «Прочти через мое плечо» загублена.

— Взгляни на «а» в слове «Най», — говорит Воорт Мики, держа рядом с факсом копию записки из Центрального парка.

— О Господи! — говорит Мэтур, и глаза у него широко открываются.

— Оба текста написаны одним человеком, — задумчиво произносит Мики.

— Уличное избиение отличается от профессионального, — говорит Мэтур. — Умелец точно знает, куда бить, и бьет туда снова и снова.

За окном садится солнце. Тени удлиняются, смеркается. Воорт чувствует, что где-то там ходит Уэнделл — человек, которому пытался помочь Мэтур, которого Артур Бирнбаум вспоминал как очень вежливого и из-за которого винила себя Эстель Мур.

— Везунчик, подумай о себе, — говорит Мики. — На всякий случай вызови пару кузенов в свой квартал.

Воорт звонит Азизу, чтобы получить ордер на обыск.

«Забавно узнать, о чем ты думаешь в самое неподходящее время, — говорит Уэнделл в микрофон, неторопливо поднимаясь по Второй авеню поблизости от Пятьдесят пятой улицы в сторону офиса Эйдена Прайса. — Пытаешься не отвлекаться и думать о главном, но неожиданно возникают самые непонятные мысли».

Теперь Уэнделл в роли священника. Уэнделл — духовное лицо и наслаждается приятным теплым вечером. Отец Дуглас Дэли из Тампы — так он подписал регистрационную карточку в отеле «Нордик», — прихрамывая из-за старой «раны», в конце часа пик идет по переполненным людьми тротуарам. Рыжевато-коричневый плащ расстегнут, чтобы выглядывал воротничок священника. Удлиненные бачки, коричневые контактные линзы, фальшивая бородка, парик, какие были в моде лет пять назад за пределами Нью-Йорка, особенно на юге.

Очередной дипломат, потертый, лилового цвета. В нем предметы, необходимые Уэнделлу, чтобы отправить на тот свет мистера Эйдена Прайса.

«Прошлой ночью я боялся, что страх существенно осложняет дело, но, кажется, воспоминания отвлекают меня. Иногда они настолько сильны, что мне почти физически приходится отталкивать их. Вот убийца, которого ищет весь город, и из-за такого-то я волновался? Чего ради беспокоился, как бы не испортить дела? Зачем подробно изучал, как буду выбираться из офиса на тридцать восьмом этаже после убийства босса?»

Он останавливается у газетного киоска, смотрит на специальный выпуск «Нью-Йорк пост» с заголовком на первой странице «Кто следующий?» и вдруг мысленно слышит бас:

— Уэнделл?

— Папа…

Уэнделл видит Скотта Ная в грязной куртке, грубых ботинках и замызганных джинсах, чувствует запах дизельного топлива — таким был отец каждое утро, грузно входя в кухню.

— У тебя усталый вид, папа.

— Это хорошая усталость — работал в поте лица.

Скотт целует маму и валится в кресло у обеденного стола. Ставит рядом спортивную сумку с эмблемой профсоюза транспортных рабочих — там его каска и оранжевая куртка.

— Где твой табель, приятель?

Скотт сладкоречивый. Скотт из грозных мускулов и сплющенного лица, над которым как скульптор потрудился боксер-любитель среднего веса в ходе шести матчей за приз «Золотая перчатка» — пик несостоявшейся карьеры. Каштановый чуб все еще по-ребячески странно свисает над дневником — наглядной историей наказаний. Довольный человек в домашней обстановке, он сохраняет в приличном виде подземный город, когда миллионы жителей спят: стирает граффити со стен пешеходных туннелей, рассыпает крысиный яд вдоль линии подземки Флэшинг, смывает шлангом грязь, оставшуюся на платформах за день от четырех миллионов ног на «Таймс-сквер», «Гранд-Сентрал», «125-й улице».

— «Отлично» по математике. И по английскому тоже, Уэнделл!

— Я старался учиться как надо — ты так говоришь, папа.

— Учителя сбиваются с ног ради тебя. Они для меня настоящие герои. И я горжусь тобой!

Уэнделл ест ложкой кукурузные хлопья, Скотт читает «Нью-Йорк таймс», а Мэри печет оладьи из овсяной муки с корицей — оладьи на молоке и масле, да еще с поджаристым беконом. Уэнделл ставит большой стакан с двумя ручками, а Скотт тычет пальцем в газету, благоговейно, слово в слово, следя за новостями.

— Хороший гражданин каждый день читает газету.

Он обращает внимание на каждую статью о муниципальных рабочих — водителях автобусов, пожарных.

— Папа, по телевизору какой-то человек назвал городских рабочих лентяями.

— Значит, он никогда не чистил туннель в два часа ночи…

…Теперь Уэнделл стоит возле Бруклин-колледжа, чуть придвинувшись по ленте времени вперед из детства… Дети, стремящиеся получить степени МВА, дети, мечтающие о «БМВ» и домиках на пляже. Дети, стремящиеся стать актерами и представляющие, как они получают «Оскара» или в крайнем случае «Тони». Журналистика для злопамятных, гуманитарные науки для стеснительных. «Я хочу поступить в „Корпус мира“», — думает Уэнделл… «Корпус мира» означает пару лет за границей, и Уэнделл влюбляется в девушку. Это она в его комнате однажды ночью предлагает: «Почему бы тебе не преподавать, Делл? Ты же любишь детей»…

…Теперь — события шестилетней давности, и доктор Филипп Халл обращается к бурному собранию отдела образования, а тем временем Уэнделл делает снимки разбушевавшейся аудитории. Халл торжественно заявляет:

— Прогнозируется увеличение населения на восточном побережье Манхэттена, и потому мы советуем продолжать данную строительную программу. Обслуживание зданий в Бруклине останется неизменным. Вероятно, здесь надо вести строительные работы.

Председатель добавляет с неопровержимой уверенностью:

— Эти самоочевидные цифры являются основой наших решений.

«Нет, ни за что не вычислить, какой проект выбросят. А как насчет качества здания? Освещения? Детей, которым нужна помощь?» — думает Уэнделл.

— Филипп Халл непременно ответит на несколько вопросов, — холодно говорит председатель.

Уэнделлу Халл кажется дружелюбным, открытым и, возможно, рассудительным. Или Уэнделл так думает.

Поражаясь себе, он становится в очередь, чтобы задать вопрос, и мысленно формулирует свои замечания, в то время как первый человек спрашивает, нельзя ли вернуть обратно в список ремонт котельной в школе Джона Джея в Бруклине.

— Я не принимаю окончательного решения, а только советую, — сочувственно говорит Халл и обращается к женщине:

— Из-за этого ужасного падения прибыли Уолл-стрит истощаются, налоговые средства истощаются, все должны чем-то жертвовать.

— У мистера Халла есть время всего на один вопрос, — говорит председатель.

«Трудное у тебя счастье, Най».

Спустя несколько минут великий «Эль Нумеро» спешит из зала, возвращаясь на свои пути, чтобы раздать еще порции статистики на других собраниях, а Уэнделл идет в десяти шагах позади, пытаясь предъявить свой протест, но Халла берут в кольцо репортеры.

Уэнделл пробивается, но репортерам это удается лучше. Его отпихивают, Халл шагает в лифт, и Уэнделл сдается. «Какой смысл? Он и не собирается слушать меня. А даже если бы и выслушал, какой из этого толк?»

— Это волнует меня, — говорит он этим вечером Марсии за ужином. — Я должен по крайней мере попытаться. Я всегда говорю детям: «Пытайтесь». Это звучит… мы месяцами изучаем людей, которые не уступали.

— Ты ведь пытался. Кроме того, Управление образования смотрит масштабно. Перила для них пустяк.

— Я все еще чувствую себя лицемером.

Двенадцать лет брака для обоих прошли неплохо. Квартира скромнее не бывает: комната Уэнделла и Марсии и комната их тринадцатилетнего Бена, который вместе с лучшим другом Джеком Файном постоянно смотрит в гостиной повторы телесериала «Звездный путь». Семья могла бы позволить себе жизнь получше, но часть денег положена на счет колледжа Бена, который сможет потом ходить в хорошую школу, если захочет и будет к ней готов.

Встроенная мебель фирмы «ИКЕА». Искусство представлено репродукциями из Нью-Йоркского передвижного музея, Смитсоновского музея в Вашингтоне и Музея американских индейцев. Уэнделл — любитель истории.

Телевизор, мягкое, очень удобное кресло и девятилетней давности «хонда», которая досталась в наследство Марсии после смерти матери. Занавески куплены на распродаже в конце года. Ковровое покрытие по большей части фирмы «Эй-би-ми карпет», причем не из главного магазина, а с товарного склада.

— Знаешь, почему я люблю тебя, Уэнделл? Ты и сейчас такой же, каким был в колледже. Веришь тому, чему никто не верит. Веришь, что политиканы честны, а корпорации поступают правильно.

Марсия кладет ложкой остатки мяса, паровые бобы, пюре и наливает в стаканы густой и сладкий яблочный сок — любимый сок Уэнделла, — купленный на распродаже.

— Вся эта газетная гадость просто вымывает тебя, — говорит Марсия.

— Вопрос в том, как ты смотришь на мир. Даже во времена Линдберга были нечестные люди, Марсия. А страна все же живет, и я верю в это.

— Да ведь ни один учитель не возьмется убеждать Управление образования в чем-то связанном с пропавшими двумя миллиардами долларов.

— Не я ли убедил тебя выйти за меня замуж? Вероятно, у меня талант убеждать.

Влюбленные держатся за руки, а Бен с Джеком хлопают телевизионному капитану Пикару. Чужие нападают на космический корабль «Энтерпрайз», но команда корабля оказывает достойное сопротивление и атака отбита.

— Мой бойскаут, — говорит Марсия и целует Уэнделла в щеку.

Она продолжает говорить о том, как завтра возьмет на себя роль сопровождающей родительницы Бена и двадцати девяти других восьмиклассников, сядет в туристский автобус и они поедут в округ Колумбия, где она будет нянчиться с жующей резинки ордой во время посещения мемориала Линкольна, Белого дома, здания Сената и, может быть, посмотрит на «слонов» и «ослов», которые борются за места в этом здании. А Уэнделл уверен, что не хочет сам провести с ними пару дней?

«Я постараюсь поговорить с Филиппом Халлом, пока ее нет».

Худшие ошибки таятся внутри житейского выбора. Жизнь зависит от того, сядешь ли ты в такси сразу, или тебя опередят.

На следующий день в школе нет занятий. Уэнделл выбирается из подземки на Колумбус-серкл и идет к офису Филиппа Халла; адрес он раздобыл в Интернете.

Кажется, он может повлиять на решения Управления образования, поскольку человек вроде разумный.

Чтобы день не пропал даром, Уэнделл берет с собой фотоаппарат, чтобы сфотографировать Халла, если тот позволит. Но когда он приближается к перекрестку Сороковой Западной и Пятьдесят седьмой улиц, Халл выходит из здания и идет мимо него, торопясь, как и вчера. Это не человек, а ураган, статистический Джонни Сеятель Яблок, разбрасывающий семена по земле.

«Пройду за ним один-два квартала. Я ведь его не выслеживаю. Может, появится возможность поговорить».

Уэнделл надеется, что Халл просто направляется к газетному киоску или прилавку с ленчем, куда он может проскользнуть и, притворившись, что это совпадение, воскликнуть: «Это вы Филипп Халл? Вы просто не поверите! Я тоже был вчера на встрече!»

Нью-Йорк — одно из мест на земле, где следить за кем-либо не составляет труда. Никто не обращает внимания на окружающих, и миллион пешеходов будет служить отличным прикрытием.

Он уверен, что Халл торопится и нервничает, он совсем не такой, как вчера.

Халл идет на север, Уэнделл решает, что тот направляется не в сторону магазинов на Пятьдесят седьмой улице. Идет пешком — значит, идти недалеко, иначе сел бы в такси. Выглядит настолько озабоченным, что, ожидая, пока сменится свет, даже не двигается, когда загорается зеленый. Стоит, и все.

«Он идет в парк! Здорово! Я могу „случайно наткнуться“ на него».

Ссутулившись, Филипп Халл быстро идет мимо катка, закрытого в мае. На деревьях раскрываются почки. Нет любителей попкорна.

Халл резко останавливается, словно кто-то окликнул его. Уэнделл видит, как какой-то человек в сотне ярдов от него сходит с карусели и идет к Филиппу Халлу.

Прекрасный день. Звуки органа наполняют пространство. Мамы и няни катят малышей в колясках по аллее, покупают детям мороженое или бредут мимо Уэнделла, который поднимает фотоаппарат, прилаживая двухсотмиллиметровый объектив, чтобы с такого расстояния вышел крупный план.

«Я узнаю другого! Это один из юристов, который был вчера на встрече!»

Халл и человек в сером костюме, кажется, спорят. Халл яростно трясет головой. Юрист, видимо, пытается его успокоить. Халл уходит, но юрист, должно быть, сказал ему что-то еще, потому что Халл круто поворачивает назад и спор начинается снова.

Наконец человек в сером костюме уходит, а Халл просто стоит с убитым видом, и его неподвижность дает Уэнделлу шанс. Решившись, он направляется к Халлу.

Тот делает несколько шагов и плюхается на скамейку.

— Простите, вы не Филипп Халл?

Уэнделл ожидал увидеть на лице этого человека все, что угодно, только не страх. К тому же вчерашний самоуверенный оратор буквально вскакивает при словах Уэнделла. Тот пытается его успокоить, говорит, что тоже был на встрече.

— Делал снимки.

— Снимки? — Кажется, Халл впервые замечает фотоаппарат, и его глаза округляются. В ужасе он шепотом повторяет: — Снимки…

— Для моего класса.

Уставившись на фотоаппарат, Халл издает дикий смех.

Безусловно, упоминание о снимках ухудшает дело. Халл искоса смотрит на Уэнделла, который понимает, что он на свету. И соответственно поворачивается боком. И спокойно начинает снова:

— В нашей школе перила…

— Перила?

— Я знаю, это звучит для вас пустяком, но если их не закрепить…

— Кто вы такой? — спрашивает Халл, и здесь Уэнделл понимает, что встреча, на которой он присутствовал, не была случайной и носила личный характер. С облегчением, что может лучше объяснить все, Уэнделл говорит:

— О, я не делал сейчас никаких снимков.

— Сейчас? Что вы видели?

— Я хочу сказать… — Но разумеется, этот подход нехорош, потому что сказать Халлу, что видел человека в сером костюме, далеко не лучшая идея. — Простите, я учитель.

— Откуда мне это знать?

Кажется, это самый странный вопрос, учитывая энергию, с которой он задан, но личность свою доказать легко. Уэнделл показывает удостоверение преподавателя, которое доказывает его имя, школу, где работает, и номер социальной страховки. Беспокоиться не о чем.

Халл сидит, уставившись на удостоверение, наконец возвращает его. Однако не хочет говорить о перилах.

— У меня встреча, — говорит он, поднимаясь и вновь обретая чуточку достоинства.

Так Уэнделлу и не удается поговорить с ним о перилах.

Не удается завести настоящий разговор.

Уэнделл не видит, как вернувшийся в офис Халл, обливаясь потом и дрожа, вынимает из кармана сотовый телефон.

Уэнделл не слышит, как Халл называет собеседнику его, Уэнделла, имя и школу.

Глава 10

Кувалда не такая уж и тяжелая, но в руках сержанта техслужбы Нью-Йоркского департамента полиции она лупит по дверям со страшной силой. Летят куски дерева и краски. Детективы и полицейские заслоняют глаза от щепок.

— Откуда мне знать, сменил ли Най замки? — канючит комендант дома, где живет Уэнделл, стоя у Воорта прямо за спиной.

— Уберите его из квартиры, — приказывает Воорт полицейской бригаде. В руке у него новенький «ЗИГ-зауэр» калибра девять миллиметров.

Пройдя сквозь раздолбанную дверь, Воорт щелкает выключателем, и свет лампочки в шестьдесят ватт заливает бывшую прямоугольную кладовую, которая теперь служит жилищем Уэнделлу.

Первая часть обыска самая опасная, и Воорт это знает. Примите на веру, что подозреваемый не прячется в шкафу, ванной или под кроватью, и тогда весьма вероятно, что из дома на носилках вынесут не его, а вас.

— Он никак не хотел запираться на крепкий замок, — добавляет комендант.

Детективы проскальзывают внутрь — Воорт налево, Мики направо. Двойной охват с открытой дверью позади, чтобы бригада поддержки могла видеть происходящее.

Окно должно находиться за занавеской из простыни в противоположном от них конце. Жилище освещают расставленные в разных углах лампы. Кухонная клетушка направо, дешевый обеденный стол фирмы «Формика» налево. Жилое пространство прямо впереди, а чуть дальше тренировочная скамья с дисками для штанги и дверь в ванне.

Бывший морской пехотинец Мики произносит:

— Чисто, как в бараке.

В гостиной два разных стула и шаткий кофейный столик — допотопный сосновый, да еще с трещинами. Кресла в стиле времен королевы Анны вспороты, из сидений торчит белая набивка. У красного вельветового кресла нет передней ножки, вместо нее подложены книги.

— Мебель из департамента санитарии, — усмехается Мики. — Большая распродажа у тротуара, пока не появляется мусоровоз.

Воорт показывает ему рукой в сторону ванной.

Вся квартира тесная, вызывающая чувство клаустрофобии, но сияет чистотой, за исключением самодельных книжных полок, забитых книгами в твердых переплетах и покетбуками в мягких обложках. Книги лежат стопками от пола до потолка. Книги теснятся… Они сложены возле кровати, где Уэнделл, должно быть, читает вечером Тенсора. Ни одного фото. Ни единой безделушки. Никаких бейсбольных сувениров или школьных призов. И даже нет календаря.

Воорт чувствует запахи моющего средства и смазочного масла, а также влажный запах гниющей бумаги, который напоминает ему библиотечные завалы в архивах полиции.

Все заработанные деньги, видимо, ушли на первоклассный ноутбук фирмы «Делл», который стоит на самодельном столе из двери, положенной на видавшие виды металлические шкафчики, а также на набор дисков для штанги и тренировочную скамью, стоящую перед старым телевизором с большим экраном.

— Чернорабочий — с работы домой и из дома на работу, — говорит Воорт, чувствуя одержимость в блестящих дисках и пятнах пота на потертом коврике.

Под кроватью никого, потому что она представляет собой пружинный матрац. Выйдя из тесной ванной, Мики делает знак, что в душевой размером с клеть никого нет.

Все чисто в этом сочетании тюремной камеры и дортуара колледжа.

Гнев вместе с интеллектом…

Ярость и самоконтроль.

Ни одного домашнего любимца. Нет изысканной еды и одежды, нет развлекательной электроники. И оружие тоже отсутствует. Никаких снимков, относящихся к семейной или общественной жизни. В буфете стоят консервы. Большая кастрюля в холодильнике наполовину заполнена тушенкой, которую Уэнделл ест вечер за вечером. Хватит на шестерых.

— Вероятно, тысячи одиноких мужчин Бруклина живут как отшельники, — говорит Воорт, — и не важно, являются ли они школьными учителями. Но вот что изменило этого?

Из коридора кричит комендант:

— К этому времени он обычно дома, если идет домой. Правда, иногда где-то ночует.

— И где же?

— Я-то откуда знаю?

Мики кричит полицейским:

— Закройте дверь — в квартире все чисто!

Воорт старается не спешить, поскольку начинается вторая часть обыска — просмотр ящиков столов, собирание мусора, изъятие зубной щетки для анализа ДНК.

— Я займусь компьютером, — говорит Воорт, имея в виду, что Мики возьмет на себя книжные полки. Касаясь клавиш ноутбука, он слышит, как напарник пролистывает книги, тряся их и простукивая.

— Везунчик, послушай название: «Ум серийного убийцы».

— Звучит.

— А вот «Как ФБР поймало киллера Девяносто пятой трассы».

— Особый раздел библиотеки, да? — Кажется, в комнате становится жарко.

— «Секреты голливудских мастеров грима. Вы тоже можете изменить внешность. Даже семья вас не узнает».

Воорт идет трудным путем. Счета. Интернет. «Лексис-Нексис», а это означает, что Уэнделл обладает дорогой подпиской и ему доступна любая статья и по любой теме.

Пока ничего незаконного.

Надо проверить, нет ли здесь чего связанного с Габриэль Вьера и Филиппом Халлом.

Когда Воорт обращает внимание на шкафчики, Мики все еще возится с названиями: «Деловая тактика в двадцать первом веке».

— А вот теперь мы собираемся нарушить закон, — говорит Воорт.

В верхнем ящике он находит пару дорогих фотоаппаратов «Никон», телефотообъективы, дюжину коробок с пустой пленкой. Сердце начинает биться быстрее.

В следующем ящике он видит груду прямоугольных картонных коробочек с наклейками «Ричи», «Дуги», «184», «Записи в трейлере». Воорт находит пару карманных магнитофонов «Сони», две упаковки первоклассных двойных батареек и резиновую присоску для записи телефонных разговоров. Он видит в ящике сбоку нечто похожее на две шариковые ручки, но, присмотревшись, признает, что это не совсем ручки. Он развинчивает одну из них — любой может купить эти крошечные магнитофоны в магазине шпионских принадлежностей на углу Двадцать шестой улицы и Третьей авеню или в Интернете.

— Так, значит, наш парень ведет собственное расследование?

Относительно содержимого картонок Воорт разочарован — первые две оказались пустыми, и только в коробке с надписью «Ривердейл» лежит кассета.

Воорт ставит кассету в один из магнитофонов «Сони».

Качество звука превосходное. Он слышит свист проносящегося транспорта, звук дворников по ветровому стеклу и гудки клаксона. Звуки улицы становятся все громче, и поэтому у Воорта создается впечатление, что кто-то опустил стекло машины. Он слышит нарастающий звук шагов по мостовой и мысленно представляет, что кто-то быстро идет к автомобилю.

Мужчина дружелюбно говорит: «Ты хорошо провел время, Ричи».

Хриплый голос собеседника звучит в ответ уважительно: «Там никакого движения в два часа ночи. Скажите, где нам все это оставить?»

«Езжай за мной по дороге. Завтра нам понадобятся двадцатифутовые. Никто не видел, как ты что-то берешь, да?» «Думаете, я хочу в тюрягу?»

Помехи заглушают все остальное. «Что за двадцатифутовые?» — думает Воорт, не останавливая пленку на случай, если голоса появятся снова.

— Везунчик, взгляни-ка лучше на это, — произносит стоящий позади Мики.

Но Ричи возвращается и говорит: «Мы можем привезти остаток завтра».

— Везунчик!

Мики что-то протягивает — это фотоальбом, понимает Воорт. Мики тычет в альбом пальцем, и лицо напарника такое белое, что Воорт останавливает пленку.

— Это фотографии и статьи о тебе.

Воорт медленно листает страницы и с каждой фотографией все больше чувствует вторжение в свою личную жизнь. Вот Воорт у себя в саду, дома, вырезает статью из журнала «Дом и сад». Вот статья в «Нью-Йорк пост» о герое-полицейском, распутавшем дело Зешки, и биографический очерк «Люди», после которого — бодрое упоминание о деле Норы Клей. Несколько вырезок из «Нью-Йорк таймс» о «Клубе разбитых сердец» — там есть снимки офиса Воорта, самого Воорта, сидящего в «ягуаре» с Камиллой, Воорта в федеральном суде и джаз-баре Зеппы — там он любит бывать.

— По крайней мере это не его снимки, — говорит Мики.

— Ты всегда видишь хорошее.

Воорт снова включает магнитофон. Помехи. Он опять ставит пленку «Ричи».

На этот раз с Ричи говорит другой мужчина.

Ричи: «Ей не терпится снова увидеть вас».

Мужчина: «Если бы моя жена так трахалась, я никогда не уехал бы из Гарден-сити. Сколько ей платят твои парни?»

Ричи: «Порядочный человек об этом не говорит! Однако есть одолжение, которое вы можете нам сделать».

Помехи. Запись на проклятой пленке варьируется от великолепного звука до просто убийственных помех. Затем Воорт понимает, что помехи на обеих пленках похожи.

— Это помехи? — спрашивает Воорт Мики.

— Нет, Кливлендская симфония.

— Я серьезно. Все то же самое. Послушай — высокие, низкие, высокие. Ритмично.

— Наверное, в животе бурчит.

— Мики, — обрывает Воорт, — ты слышал когда-нибудь о «белом шуме»?

— Хочешь сказать, что это шум, похожий на волны? На лес? На дождь? По-твоему, это генератор «шума»?

— Я просто говорю, что один и тот же звук повторяется снова и снова, и возникает всякий раз, когда мы готовы услышать что-то важное.

— По-моему, тебе неплохо было бы вздремнуть.

Воорт открывает нижний ящик шкафчика, и дыхание его замирает при виде коричневых папок. Он просматривает наклейки.

«Ричи». «Дуги». «Айнвуд».

Но все они пусты.

«Что за…»

Воорт открывает папку под названием «Ривердейл».

— Фото, — констатирует Мики нахмурившись. — Что это? Дом? Отвесная скала или стена дома. Одно из двух — или Уэнделл — худший фотограф на свете, или я в художественной галерее Макса Протетча. Убийца-авангардист. Только этого нам недоставало.

Воорт пробует разглядывать снимки с разных сторон. Но чем больше они с Мики разбираются, тем меньше становится смысла.

— Я бы сказал, что фотограф лежит на земле и снимает под дождем. Видишь? Капли дождя на объективе. Вот нависает крыша. Это дом в стиле Тюдоров! Вот деревянный… по камню.

— Папка «Бруклин» пуста, — говорит Мики.

Воорт открывает папку «Путешествия», и сердце екает.

На этот раз перед ним длинный ряд снимков Габриэль Вьера с Шестой авеню. Понятно, что обреченной женщине и в голову не приходит, что она в видоискателе. Воорт видит, как Габриэль исчезает в здании, где будет убита. Габриэль садится в машину. Прогуливает в парке крошечного белого пуделя.

— Буду минут через двадцать, — говорит Ева в ответ на их звонок. — Неплохая работа, Воорт.

Спустя пару минут начальство уже в пути, а Воорт находит в мусорной корзине черновик письма «оскорбленного убийцы». Там же лежит и папка с надписью «Халл», в которой содержатся подробные записи о ежедневных ленчах жертвы в Центральном парке, плюс карта Ривердейла, в Бронксе — несколько улиц выделены желтым цветом, но не пересекаются.

— Мы достали его, — говорит Мики.

— Да? И ты видишь его?

— Передохни, Везунчик.

— Где же он? — произносит Воорт.

«Когда мертвые возвращаются, они выглядят как живые, но мозг, сердце и кровообращение у них иные. У нас, мертвых, другие мысли. Умерев единожды, мы уже не боимся умереть снова. И отчасти это делает нас свободными».

Отец Дуглас Дэли, так значится в его водительском удостоверении, возвращается на Вторую авеню, после того как полчаса назад секретарша Эйдена Прайса сообщила ему, что Эйден задерживается, и поинтересовалась:

— Вы не против подождать? Вас не затруднит вернуться?

«Конечно, я был против, но сказал, что просто пройдусь вокруг. Так в намеченном плане возникло дополнительное время. Если мертвые чем-то и отличаются, так это умением планировать».

Уэнделл останавливается около здания, чтобы завершить мысль.

«Вот почему мертвые, возвращаясь, приносят с собой одну-единственную мысль: а ведь такого с ними не было, когда числились живыми. Им безразлична еда, питье, забота о семье. Отвергая все это, мы сосредоточиваем энергию на планах. Время — пустяк по сравнению со стремлением довести все до конца, а именно она и влечет мертвых к жизни».

Отец Дэли показывает удостоверение личности духовного лица частному охраннику в вестибюле.

— Можно попросить вас снова открыть дипломат, святой отец? Извините.

— Не стоит извиняться. Вы внушаете мне чувство безопасности, — улыбается священник, показывая сложенную газету, Библию и пузырек со «святой водой». Охранники в нью-йоркских зданиях, как он заметил, никогда не обыскивают посетителей, а значит, этот не найдет засунутый за пояс «глок», который потом обратно ляжет в дипломат.

— Что у вас с головой, отец?

— Мне нанесли удар во время грабежа нашим же серебряным подсвечником.

— Грабить священника. Мерзкое дело.

Промахнув пост охраны, отец Дэли переминается, а из прибывшего лифта тем временем выходят рабочие.

В этот час Уэнделл единственный, кто поднимается наверх.

«Я не слишком много болтаю? — говорит он в лифте, оставшись наедине с самим собой. — Ну да, мне лестно сознавать, что всякое мое высказывание будет позднее проанализировано целой армией психологов, социальных исследователей и репортеров; все они постараются разобраться в том, как одна-единственная цель поворачивает вспять смерть».

На указателе этажей — пятнадцатый.

Песня «Повяжи желтую ленту», звучащая в лифте, заглушает не только гул лебедок и канатов, но и стон механизма лифта, который борется с притяжением и поднимает Уэнделла все выше и выше.

«Но посреди этого одномыслия, должен признаться вам, будущие слушатели, меня поразило, что даже в мертвеце чувства меняются. Я говорю о тебе, богатенький. Видишь ли, именинник, ненависть моя к тебе иная, чем к другим людям…»

Тридцать шестой этаж.

«…потому что тебе полагается отличаться от них. Продолжим позднее. Я добрался до тридцать восьмого этажа».

Коридор в этот час пуст, по обеим сторонам запертые двери кабинетов и открытые туалетные комнаты. Нажимая кнопку звонка и входя в приемную Эйдена Прайса, Уэнделл напоминает себе: «Кроткий вид».

В книге издательства «Пингвин» «Завершение сделки» советуют: «Когда вы приходите на деловую встречу, то тем самым выходите на сцену. Исполнение роли означает, что ваши позы, речь и мимику следует передать изображаемой личности. Кто вы — почтенный проситель, самоуверенный конкурент или робкий будущий партнер? Создайте образ, который соответствует роли».

«Это, быть может, самая опасная роль сегодня. Будь осторожен».

Слегка сутулясь, отец Дэли подходит к секретарше, сидящей под эмблемой «Охранное агентство службы безопасности „Небесный рыцарь“». В прошлом году лондонская «Таймс» охарактеризовала эту компанию как одну из самых значительных частных фирм Нью-Йорка, занимающихся охраной. Дэли прочел о ней в Интернете наряду с такими компаниями, как «Кролл» и «Бо дайэтл ассошиейтс».

Размышляя над пестрящим знаменитостями списком клиентов, приведенным «Таймс», Уэнделл ожидал увидеть нечто большее, чем роскошь обстановки. Но помещение оказывается абсолютно функциональным, и в нем столько же сексуальности, как в транспортном бюро.

Вместо современного офиса из хрома и кожи или чего-нибудь в стиле Гарвард-клуба он оказывается в помещении Г-образной формы, где жующая резинку секретарша, сидя за небольшим столом, обозревает приемную с парой кресел из кожзаменителя, стоящих друг напротив друга, и кофейным столиком со стеклянной столешницей. Позади приемной отец Дэли видит белые перегородки офисных клетушек, владельцы которых покинули их до следующего дня.

Весьма незамысловато для компании, которая, согласно лондонской «Таймс», охраняет венесуэльское консульство. «Морган Стэнли», «Ситикорп», «Форд» и еще пятьсот компаний наняли на службу бывших полицейских высокого ранга, ушедших в частные охранные агентства, чтобы раскрывать мошенничества, защищать руководство и разрывать сети промышленного шпионажа.

— Мне очень жаль, но мистер Прайс все еще говорит по телефону с Вашингтоном, — произносит рыжеволосая секретарша, ненадолго оставив в покое резинку. Отец Дэли видит золотой крестик в ложбинке замечательной груди, оттененной белым блейзером. — Не хотите ли кофе?

— Благодарю покорно, возбуждающего не употребляю.

Поблизости находятся несколько служащих — это парни с большими животами, одетые в полосатые рубашки с нелепыми галстуками, бывшие полицейские или вояки — они надевают пиджаки от костюмов, купленных в магазинах готовой одежды, и идут домой.

Чтобы скоротать время, отец Дэли проглядывает журналы, сваленные в кучу в приемной, делая вид, что никогда их не читал. Эйден Прайс не чужд славе. Здесь лежат «Роллинг стоун», «Знаток вин» и «Вашингтон пост».

«Прайс был отмечен высокими наградами Управления полиции Нью-Йорка и до ухода в частную структуру имел чин лейтенанта, — пишет „Роллинг стоун“. — Он унаследовал контроль над компанией три года назад, после смерти бывшего владельца. Его часто видят разъезжающим по городу в „хаммере“ или „роллс-ройсе“, нередко его можно встретить в винном баре шикарного нового отеля „Женева“ болтающим с разным сбродом — от теннисной знаменитости Адама Адамски до известного мафиози Яунно Вивичека».

— С кем мистер Прайс говорит в Вашингтоне? — спрашивает Уэнделл секретаршу как потенциальный клиент, восхищенный контактами шефа.

— Офис сенатора Райкера. Разговор насчет программного обеспечения, отец.

— В таких делах я динозавр.

— Эйден создал тренирующую программу, чтобы помочь полицейскому департаменту в борьбе с наркоторговцами, вам понятно?

— Ненавижу насилие.

— Сенатор Райкер пытается оплатить эту программу за счет федеральных средств. Понимаете, грант? — шепчет секретарша, словно Эйден может услышать ее.

— Тереза? — кричит мужчина с той стороны офиса — так глухо, словно находится за закрытой дверью. — Появился отец Дэли?

— Интерком сломался, — говорит секретарша Уэнделлу и кричит в ответ: — Да, Эйден!

— Угости его кофе!

— Я уже предлагала.

— Чего же ты хочешь: гребаную медаль?

Секретарша краснеет.

— Сквернослов, но очень милый человек.

— Именно так говорится в статьях.

— Он очень щедрый. — Она густо покраснела.

— Можно включить телевизор, пока жду? Посмотреть новости?

Уэнделл снова садится в кресло для двоих, щелкает пультом «Зенита», и на экране появляется взволнованный диктор телекомпании «Нью-Йорк-1» — он что-то говорит о прорыве в деле «оскорбленного убийцы».

Уэнделл садится поудобнее.

— Мы ждем заявления от полицейских, находящихся в бруклинской квартире.

«Неужели Бруклин?» — мысленно спрашивает себя Уэнделл.

— Наша передвижная группа и полиция встречаются на месте преступления, — говорит диктор.

Когда в крупном деле происходит прорыв — например, устанавливается личность подозреваемого, то добрая половина руководства города хочет быть там, где хорошие новости. В квартире Уэнделла никогда не было столько народу. Здесь Азиз и Ева, приехал Сантини, не отстает и заместитель мэра Томас Лаймонд Динс.

Судебно-следственная бригада вырезает образцы коврового покрытия, кладет в пакетики зубные щетки, чтобы сделать анализ ДНК, собирает волосы из мусорной корзины, проверяет ярлыки на фотоаппаратуре и рабочей одежде Уэнделла, надеясь точно установить место покупки.

В прихожей детективы заняты сортировкой домашнего мусора в поиске квитанций счетов по кредитам, фотографий или, быть может, магнитофонных пленок, исчезнувших из коробок в шкафчиках.

— Не понимаю, — говорит Азиз. — Коробок дюжина, а пленки только в двух. Проиграйте, пожалуйста, снова последний кусок.

Воорт нажимает кнопку воспроизведения.

Первый мужчина: «Сколько пончиков ты принес?»

Голос Ричи: «Четыре».

Первый мужчина: «Четырех мало. Я очень голодный. Я все думал и решил — лучше пять. Однозначно пять, да еще сбрызнутых».

— Пончики? — спрашивает Томми Динс.

— Толстые пачки купюр, — мрачно говорит Ева.

— Сбрызнутые?

— Они что-то имеют в виду, но непонятно что.

Ритмичные помехи. Затем слышен голос Ричи: «Перестань дергаться, Уэнделл. Проволока, которая на виду, — это крашеная медь, и поэтому инспектора подумают, что все идет как надо».

— Комендант сказал, что почти убежден — голос на пленке принадлежит нашему Уэнделлу, — говорит Воорт. — Есть старая строительная уловка, когда считается, что у вас стоит медная проволока, а вместо нее поставлена нестандартная дрянь. Могло быть и так.

— Что произошло с другими пленками?

— Может, их вообще не существует.

— Откуда мы знаем, что надписи на коробках соответствуют действительности?

Азиз хмурится:

— Какому это парню в Ривердейле они передают наркоту посреди ночи?

— Ладно, давайте подытожим, — говорит Воорт. — У нас есть некто — ему принадлежат слова о нестандартной проволоке. Есть два парня, передающие краденое… что-то. У нас есть и парень, получающий подарок от проститутки. Давайте не забывать и о любителе пончиков «Данкин».

Снаружи, знает Воорт, сейчас собираются телефургоны, растет толпа, окрестные жители глазеют из открытых окон и проверяют, видят ли они картинки, которые им передают в живом эфире по телевидению.

Томми Динс предлагает перенести пресс-конференцию в более безопасное место, и спустя несколько минут они уже стоят в прачечной, под вестибюлем.

— Места здесь больше. Подвальный уровень, но с тенденцией к повышению, — говорит Воорт.

Крутятся машины. Вертится белье. Телекамеры, прикрепленные к кронштейнам потолка, показывают дом со стороны улицы. По крайней мере не слышно уличных звуков.

— Воорт? — полувопросительно говорит приятель мэра, Томми Лаймонд Динс.

«Сейчас польется дерьмо, — думает Воорт. — Они вышибут меня из дела, потому что я ошибся адресом».

— Да?

— Я был не прав насчет вас. Можете снять этот браслет прямо сейчас.

Динс передает ключ — лучший на свете ключ, как и его слова. Почему же тогда, гадает Воорт, у Динса такой мрачный вид?

— Не знаю, Воорт, как и сказать.

— Говорите прямо.

— Ладно… Вы находитесь под следствием на Полис-плаза-один, и вас могут выставить.

— Что значит «выставить»?.. — спрашивает Воорт. В комнате становится жарче. Он чувствует себя так, будто ему саданули кулаком в живот.

Динс беспомощно разводит руками:

— Чем больше я вас знаю, тем печальнее мне все это. Но, во-первых, не существует положения о пределах полицейской ошибки, во-вторых, ваши действия привели ни много ни мало к смерти двух человек и избиению одного из них, и, наконец, в-третьих, политический момент — вообще-то неплохо иметь связи в департаменте полиции, но когда находишься в беде, худшего не придумать. Если кто-нибудь заподозрит, что мы вас покрываем, то стервятники из СМИ, уж будьте уверены, вывернут вас наизнанку. Ваши шеф и комиссар хотят, чтобы вы остались. Но мэр против, и я с ним согласен. По крайней мере на данный момент.

Воорт чувствует, что задыхается.

— Если угодно, можете подать апелляцию. Можете выиграть дело и в арбитраже, но мы с вами знаем, что, даже если сохраните работу, попадете в такое захолустье, где парней вроде вас держат подальше от всего. Пенсия вам не нужна и не потребуется… Вас уволят.

После слов Динса унижение не проходит. Воорт буквально видит, как пенится в стиральной машине разноцветное нижнее белье. Он никак не ожидал, что его карьера закончится в прачечной подвального этажа.

— Хотя маленькая возможность есть, — добавляет заместитель мэра, прожженный политикан, сначала показывающий кнут, а потом пряник.

— Какое особенное чудо требуется от меня?

— Остановите его, прежде чем он закончит свое дело. Арестуйте, не дайте убить еще раз. Сделайте это, и, вероятно, тогда мы будем в состоянии вам помочь. Как ни крути, вы признали, что собирались на бейсбол вместо проверки вызова. Как ни крути, у нас нет способа узнать, всегда ли вы игнорировали звонки.

На мгновение Воорту кажется, будто между ним и остальным миром возникла стеклянная стена. Словно он смотрит на них в перевернутый бинокль — все удаляется, и эти люди становятся частью другого мира. Он хочет напомнить Динсу о своем послужном списке, своем статусе героя всего недельной давности. Но Воорт знает — значения это иметь не будет.

«Остановите его, и, вероятно, тогда мы будем в состоянии вам помочь», — сказал Динс.

Сделав над собой неимоверное усилие, Воорт возвращается мыслями к Уэнделлу. Он не может больше тратить время впустую.

— Дело в том, — говорит он, — что я допустил промах шесть лет назад, а вырезки Уэнделла начинаются три года назад. К чему копить гнев? Неужели он потратил три года, чтобы вычислить меня?

— Он мог сделать это, получив записи Службы спасения, — кивает Мики. — Они общедоступны.

— Тогда что же им движет? Сидит три года сложа руки и вдруг начинает делать снимки и магнитофонные записи.

Воорт чувствует, что у него рождается идея.

— Пленок недостаточно, чтобы вычислить преступника, — хмурится Азиз. — Всякий раз, когда они начинают говорить что-то стоящее, возникают чертовы помехи… «белый шум».

Белье все крутится и крутится, как в животе у Воорта.

— А это значит, — говорит Воорт, и его идея начинает оформляться, — он узнал, что мы здесь появимся.

— Оставив фото Габриэль? Я так не думаю, — говорит Динс.

— Забрал все нужное и оставил для нас кое-что специально, — говорит Воорт и поднимает руку, предупреждая возражения. — Давайте разберемся. Квартира чистая. Книги и папки упорядоченны. Даже обувь в шкафу и та стоит по линеечке. Он любитель все делать по плану. Теперь подумайте об уликах, который мы обнаружили на сегодняшний час. Ни отпечатков, ни ДНК. Имеем только то, что он нам оставил.

— Теперь у нас есть отпечатки пальцев и ДНК, — говорит Азиз, но видно, что он расположен к Воорту. Ведь раньше они работали вместе.

— Вместо того, чтобы спрашивать, почему здесь нет больше, чем есть, давайте зададимся вопросом, почему это здесь. Он оставляет снимок Вьера, и поэтому мы знаем о его причастности к убийству. И забирает все, что может рассказать о причине.

— Вы идете у него на поводу, — бросает Азиз.

— Я размышляю, — поправляет Воорт. — В каждой записке он дозированно выдает информацию. Первая из них подала нам мысль о сегодняшней годовщине.

— А вторая подсказала год, на котором надо сосредоточиться, и обе указали на того, кто может найти ответ. Это вы, — подхватывает Ева.

— И значит, минутку, если мы посмотрим на квартиру как на третью запланированную подсказку — и это вполне вероятно, поскольку он направил нас сюда, — то теперь этой самой подсказкой он говорит нам, что расследует какое-то дело.

— Тогда почему не скажет нам, что за дело?

— Не знаю.

Азиз качает головой:

— Так почему же он выдает себя до конца дела? Зачем передает нам свое имя, если не хочет, чтобы мы остановили его?

Воорт обдумывает сказанное, в животе огонь.

— Не знаю.

— Теперь тебя можно понять, — говорит Мики.

— Он учитель, — продолжает Воорт, упорно думая вслух. — Учитель делает записи на магнитофон. Оставляет подсказки. Посвятивший жизнь детям, любимый школьниками учитель оставляет работу, бросает семью, хоронится в подвале и с риском для жизни делает записи… опасные записи. А затем он начинает убивать, и мы должны понять почему, вне зависимости от его записей… Он ведет следствие. Посмотрите на книги в его доме. Половина — из разряда «Как делать…» и «Как стать…», написанные от первого лица.

— Люди постоянно сходят с ума, — пожимает плечами Мики.

— У него нет криминального прошлого. Дети явно любили его. Кто-то избил его шесть лет назад и пригрозил, что ему не стоит идти в полицию. Он не объяснил, откуда у него раны, и не обнародовал записи. Почему же ему угрожали шесть лет назад?

Ева выглядит заинтересованной, а Азиз жалким.

— Вот к чему я прихожу, — говорит Воорт. — И это только возможность — что, если он учит нас?

— Начинаешь питать нежность к этому типу? — говорит Мики. — Может, вы с Уэнделлом поладите и станете друзьями? Ты сохранишь работу, а он пообещает не дубасить тебя до смерти.

«Видимо, в этом здании было нечто вроде взрыва лет пять назад», — думает Воорт, а в бездумном и глупом хороводе крутится белье, ритмично хлопает, и этот ритм отзывается в голове у Воорта старым детским стишком:

Но пора прекратить теоретизировать и перейти к четким планам. Воорт — олицетворение жертвы — стоит на заднем плане, а тем временем Азиз и Ева обращаются к журналистам, называют имя Уэнделла, признают ошибку Воорта и призывают убийцу остановиться или выйти на связь.

«Вот этого он не сделает, — думает Воорт. — Но попробовать стоит».

Ева непременно станет умолять Уэнделла позвонить, будет просить прощения за промах Воорта, покажет фоторобот и призовет весь город искать бывшего учителя.

— Может быть, это и поможет, — говорит Динс, но в голосе его только надежда, не уверенность.

— Если вы правы, Воорт, — задумчиво произносит Азиз, — мы предупредим об опасности тех, к кому он идет… и его будут ждать.

— Это облегчило бы работу, — кивает Мики.

— И если относится к делу, — говорит Ева, — то я понимаю, каким образом оказалась замешанной Габриэль, бывшая проститутка, но как быть с Халлом?

— Халл работал на Управление образования, хотя не могу представить, где он мог пересечься с учителем гражданского права, — пожимает плечами Воорт и старается не думать о том, что для него значит увольнение из полиции. — Если бы на месте Уэнделла был я, тоже не поверил бы полицейским. И даже не после того, что случилось со мной.

Теперь уже 20.00, и на Манхеттене Уэнделлу говорят, что он может войти в кабинет Эйдена Прайса.

— Эйден — большой старый медведь, — говорит миловидная секретарша. — Я уже к тому времени, как вы освободитесь, уйду домой.

Глава 11

«Увидеть — значит поверить». Старая поговорка лжет.

Город доказывает это всякий день. Уличный полицейский оцепенело смотрит, как на него летит потерявший управление «шевроле». Брокер наблюдает, как реактивный самолет врезается во Всемирный торговый центр. Обломки рушатся на брокера, а он думает, что авиадиспетчеры, должно быть, бастуют. Бандит направляет пистолет на банковского кассира, а тот говорит себе: «Как в кино».

Истина состоит в том, что даже когда видишь, не значит — веришь, задержка во времени может погубить. Если хочешь остаться в дураках, то город тебе поможет.

И вот шесть лет назад ошеломленный Уэнделл Най стоит в Центральном парке и видит, как быстро удаляется Филипп Халл. Первый проблеск понимания — вероятно, только что совершена гигантская ошибка.

«Я показал ему удостоверение, и он теперь знает мое имя».

Музыка на карусели, кажется, становится громче, и солнце припекает макушку Уэнделла. Чувствуя тяжесть в руках, он смотрит на свой «Никон» и понимает, что так и не сделал снимок встречи Халла с юристом.

«Что вы видели?» — спросил Халл.

«Я и в самом деле ничего не видел», — мысленно отвечает Уэнделл.

В кино, знает Уэнделл, прежде чем на экране произойдет ужасное, звучит саксофон, а камера показывает убийцу крупным планом. И это настолько явно, что даже совсем тупые зрители толкают друг друга локтями и громко шепчут: «Этот негодяй сейчас ударит болельщика».

А в реальной жизни ваша занудная тетка продолжает болтовню, в то время как посреди квартала взрывается атомная бомба.

«Я видел испуганного человека, — думает Уэнделл, — но почему же он испугался?»

В памяти Уэнделла быстро сменяют друг друга беспокойное выражение лица Халла при подходе к карусели, возникающий из тени юрист и поза этих двоих, которые стояли странно близко друг к другу при разговоре.

Уэнделл теперь вспоминает, как заметил, что Халл отступил назад и на долю секунды между собеседниками промелькнуло что-то белое. Белое, как рукав рубашки или ванильное мороженое. Но ни один из них не покупал ванильное мороженое и не рвал белую рубашку.

Что-то белое, похожее на… конверт?

Уэнделл чувствует, как подкашиваются колени, и садится на скамью, все еще теплую после Халла.

«Неужели действительно дают взятки? Конечно, так и делают, но люди вроде меня на самом деле так и не видят, как дается взятка».

Уэнделл смотрит на место, где только что стояли они. Теперь там немецкая овчарка на поводке мочится на дорожку.

«Да и видел ли я вообще, как мелькнуло что-то белое?»

Вместо ответа припоминается статья из «Нью-Йорк таймс» — он прочел ее недавно — о каменщике из Огайо, которого обвинили в приставании к собственной дочери. На допросе в полиции мужчина во всем признался. Но, как оказалось, он был настолько внушаем, что убедил себя в реальности того, что выдумала дочь.

Психолог, которого цитировал журнал, заявил: «Способы, которыми можно обмануть себя, бесчисленны».

Уэнделл начинает хохотать и не может остановиться. Сознает, что няни рядом с ним потихоньку укатывают свои коляски, а в мыслях у него только одно — вот великий фотограф крадет облик города ради идеального снимка. Наконец этот облик в его видоискателе, но он так и не делает решающий снимок.

«Если Халл берет взятки, мне следовало бы рассказать об этом кому-нибудь. Но я не хочу подвергать невинного человека неприятностям».

Мысли возвращаются к вчерашнему заседанию Управления образования.

Репортер шепчет: «Они потратили или потеряли два миллиарда долларов».

Протестующий крик: «Воры!»

Поезд метро, идущий в Бруклин, оказывается неподходящим местом для разрешения проблем. Маршрут изменен, и поезд полон даже в два часа дня. Объявления заглушает треск помех системы связи двадцатилетней давности. Нищие поют а капелла «На крыше». Крики подростков перекрывают пение, грохот подземки и друг друга. Уэнделл держится за поручень и мельком видит первую страницу сегодняшнего номера «Дейли ньюс» — большие черные буквы поверх женских коленей: «Протестующие идут к председателю! Куда пошли наши доллары?»

Вернувшись в Бруклин, он выходит на Седьмой авеню близ школы Натана Хейла и стоит, глядя на здание, словно оно превратилось из камня в коллективное сознание и ждет, чтобы понять, что ему делать дальше. Это ожидание запускает маховик его разочарования, и замешательство начинает проявляться в виде множества срочных дел, накладывающихся друг на друга.

Он слышит, как отец продолжает говорить о героических рабочих городских служб, видит Халла с широко раскрытыми от страха глазами, своих учеников, но не отдельные лица, а многорукий поток на шатких перилах.

«Мне хочется, чтобы оказалась рядом Марсия и можно было бы поговорить с ней обо всем этом, но она на экскурсии в Вашингтоне вместе с классом Бена».

Он доходит до своего дома, но затем поворачивает, вспомнив, что где-то по дороге видел бар.

«Не хочется, и надо выпить».

Даже непьющему иногда нужен укромный уголок, чтобы подумать, утешиться пивом и ощущением, что вокруг одни незнакомцы, чтобы лелеять свою анонимность; при этом совершенно безразлично, говорите вы с незнакомцами или нет.

«Доджер тэверн» — идеальный бар, с длинной дубовой стойкой и холодным неоновым светом. В старом «вурлицере» поднимаются пузырьки; Уэнделл сидит на табурете под старыми вымпелами «Доджеров» и черно-белыми фотографиями бруклинских героев бейсбола на долговременном чемпионате «Эббетс-филд»: Джеки Робинсон и Дюк Снай замахиваются битами на бэкстоп и сгибаются, чтобы приземлить граундеров над полудюжиной пустых кабинок.

— Что за марка пива? — спрашивает Уэнделл у бармена.

— Мистер Най! — скалит зубы молодой парень, подстриженный ежиком. — Это я, Алан Льюои! Помните, восемь лет назад? Класс гражданского права?

— Как поживаешь, Алан? И, пожалуйста, зови меня теперь Уэнделл.

Бармен сияет.

— Учусь в вечерней школе на инженера! Вы все перевернули во мне, мистер Най! Я всегда считал дурацкими ваши слайд-шоу, однако одно запомнилось — о фотографе трущоб Джекобе Риисе. Ведь его снимки взбудоражили весь город и заставили принять новые законы! Попробуйте темно-шоколадный портер.

Уэнделл выпивает полпинты и чувствует, как пиво холодит живот, потом замечает рубрику «Метро» в сложенной «Нью-Йорк таймс», которая лежит через пару табуретов от него, и кусок заголовка «…сортировка школ».

— Вы научили меня, что и один человек чего-то стоит, — убежденно говорит Алан, а Уэнделл тем временем берет газету. — Трудное дело выбор, да?

Статья оказывается перепевом того, что Уэнделл уже знает. Первоначальный проект выпуска облигаций на семь миллиардов. Список объектов школьного строительства, которые выросли в цене. Спор (предмет которого — постоянная принадлежность городского ландшафта) между мэром и председателем Управления образования насчет того, кто из них в конечном итоге должен контролировать повседневную жизнь миллиона учащихся.

«Надо ли мне идти в полицию? И что я там скажу?»

Уэнделл листает страницы. Кажется, вся эта чертова газета связана с решением, которое он должен принять. Она с подробностями публикует ряд программ, намеченных к обязательному сокращению из-за урезания бюджета.

«Нет больше субсидий на школьные завтраки, дети. Нет больше игр в регби для девочек после занятий. Нет больше и без того кратких часов работы школьных библиотек, уж простите…

Идти к репортерам? Но они поднимут меня на смех или начнут охоту на ведьм. Рассказать свои подозрения председателю управления? Но у меня нет доказательств».

— Мистер Най, как вы?

— Еще пива, Алан.

А что, если у Халла имелась личная, интимная причина находиться в парке? Все дело в том, что «Нью-Йорк таймс», официальный летописец городских провалов и унижений, вызывает доверие к информации, содержащейся во множестве сегодняшних статей.

Ну вот, статья о знаменитом разводе, инициатором которого стал актер, встречающийся со своей накрашенной дамой сердца.

«Может быть, Филипп Халл уходит из семьи».

Вот небольшая заметка о дорогостоящих адвокатах, которые тянут почасовые деньги с клиентов, утверждая, что занимаются работой даже во время поездки на теннисные матчи или принимая горячий душ.

«Если я думаю о порученном деле, значит, я уже работаю над ним», — настаивает один из юристов с Парк-авеню в разговоре с корреспондентом.

Может быть, Халлу полагалось находиться у себя в офисе, а не бродить по парку. Это вероятнее, чем взятка.

Если спиртное развязывает язык, то Уэнделла оно заставляет принимать на веру чужие слова. «Вот статья о паре геев, которые пытаются зарегистрировать свой брак в Алабаме, и, конечно, Халл не в Алабаме, но, предположим, он гей и встречается в парке с любовником, а у меня сегодня был фотоаппарат. И это, конечно, напугало его».

— Я сказала, кажется, вы тот, кто мне нужен, — прерывает раздумья женский голос.

Еще не видя женщины, Уэнделл чует запах духов, смотрит налево, и в ответ ему улыбается пышная латиноамериканка. Черные глаза, волосы словно вороново крыло, наглая ложбинка медового цвета, которая видна над изогнутым вырезом светло-голубой безрукавки из мериносовой шерсти. Из десятка пустых табуретов в баре эта секс-бомба выбрала тот, что рядом с Уэнделлом, и положила ногу на ногу.

— Я? — произносит Уэнделл.

— Это ведь ваша камера, верно?

И, глядя вниз, Уэнделл видит два «Никона» — его и ее, — объектив к объективу, словно аппараты являют собой пару любовников и лежат рядом с футляром для фотоаппарата Уэнделла на изрезанной инициалами барной стойке Алана.

— Меня зовут Габриэль.

— А меня — Уэнделл.

— Сестра подарила мне фотоаппарат на день рождения, — говорит она, приподнимая стакан с «Томом Коллинзом», в то время как настроенный на спортивный канал телевизор над водочной секцией бара передает репортаж о сегодняшних бейсбольных играх команд главной лиги. — Лесли сказала, что с ним легко обращаться. — Черные глаза блеснули. — Легко? Я даже не могу зарядить пленку!

— Я покажу вам, как это делается.

— Покажете? Вы просто фотоангел. — Она протягивает листок с инструкциями на французском, немецком и испанском языках. — Здесь все, кроме легкости обращения.

Уэнделл может зарядить фотоаппарат с закрытыми глазами так же легко, как морской пехотинец с завязанными глазами собирает винтовку. Аппарат жужжит, и все в «Никоне» встает на свои места.

— Бармен, выпивку для моего фотоангела, — говорит женщина Алану с милым южноамериканским акцентом.

— Не стоит. — Уэнделл доволен похвалой.

По сути дела, она так мила, что Уэнделл решает поразмыслить о Халле позднее. Если откровенно, ему нужна передышка. Он позволяет себе выпить еще. Марсии дома нет, и ничего лучшего на примете не имеется. Он не прочь развлечься. Здесь нет ничего похожего на женский интерес подпоить парня.

— Держу пари, вы профессиональный фотограф, — говорит Габриэль. — Именно это и делаете днем, верно? А что снимаете? Моду? Спорт?

— Это просто хобби.

— Сестра видела телешоу о фотографе, который снимает палочки от фруктового эскимо. Представляете? А какие фотографии вы делали сегодня? Надеюсь, это не палочки? — Она смеется.

— Я был в Центральном парке.

— Должно быть, сделали тьму-тьмущую снимков. День был такой замечательный. А проявлять пленку будете сами? Лесли сказала, что я балдею от всего такого, и она права.

— Я устроил темную комнату в квартире. Научиться проявлять пленку совсем не трудно.

— Темная комната. Звучит ужасно. Комната темная. От этих слов несет холодом.

— Она скорее напоминает чулан.

Габриэль спрашивает, будет ли Уэнделл сегодня проявлять пленку, и он видит, что перед ним появился еще один портер и еще один «Том Коллинз» перед Габриэль. Алан за стойкой бара делает ему знаки, как мужчина мужчине: «Это за мой счет, мистер Най. Вы мужчина что надо. Не теряйтесь».

Обычно он и в классе вел себя неважно, думает Уэнделл.

Однако верно — больше всего придает сил мужчине интерес к нему красивой женщины. Лишите парня работы, самоуважения, квартиры, семьи, а он будет продолжать верить, что Мисс Невада влюблена в него, потому что ему этого хочется с пятнадцати лет. С Габриэль легко говорить — она интересуется фотографией, упивается эрудированными ответами Уэнделла. Хочет знать, насколько сложно пользоваться реактивами. И новый вопрос:

— А вам когда-нибудь удавалось в своем хобби соприкоснуться с жизнью общества?

— В этом разбирается жена. Сейчас она вместе с сыном проводит уик-энд в Вашингтоне, — говорит Уэнделл. — Наверное, сегодня буду проявлять какую-нибудь давнишнюю пленку.

Глаза у Габриэль блестят, в руках она крутит стакан. Он смотрит на ее длинные ногти, и у него возникает ощущение, что она поглаживает тыльную сторону его запястья.

— Уэнделл, я понимаю, это будет звучать смешно, потому что я вовсе не собираюсь подцепить тебя…

— Я знаю.

— Но Лесли все время твердит, что техника идет вперед.

— Вы можете оказаться очень творческой в темном месте.

Габриэль открыто и дружелюбно хохочет.

— Что ж, если вы не против, покажите, где проявляете пленки. — Она краснеет и добавляет. — Я лучше понимаю, когда вижу сама.

— Хотите пойти ко мне домой?

— Если это вас не затруднит, Уэнделл. И если у вас нет других планов.

Теперь Уэнделл стоит пошатываясь, но в голове ясно. Он говорит с ней, довольный общением, но отрицательно качая головой.

— Когда мне было семнадцать, я бы убил за подобное приглашение от такой хорошенькой девушки.

«Я люблю жену. Прости».

— О нет, я не это имела в виду, — говорит Габриэль. Но конечно же, она подразумевала это, так как делается явной ее неловкость. Внезапно секс-бомба исчезла в неуклюжей молодой женщине. — Уэнделл, я все понимаю. И спасибо за урок. Вы хороший учитель.

Алан ошарашенно смотрит, как Най платит по счету, встает и оставляет явно заинтригованную королеву красоты в одиночестве.

Алан машет на прощание:

— Приходите в любое время, мистер Най!

— Как получается, что хороших парней всегда разбирают? — спрашивает Габриэль Алана, когда дверь бара закрывается.

— А я призрак, что ли?

Но Габриэль уже слезает с табурета и вынимает сотовый — теперь, когда Уэнделл ушел, она не так уж и расстроена. Она хватает фотокамеру, словно ей и дела мало, если эта дурацкая штука разобьется.

Алан слышит ее голос — она с кем-то разговаривает, широко шагая к двери, и сейчас он совсем другой: отстраненный, холодный, усталый.

— Он идет, — говорит она кому-то в трубку. Алану кажется, что он слышит, как она добавляет: — Он один.

Теперь Уэнделл чувствует себя немного лучше, несмотря на то что, подойдя к дому, видит: замок в двери вестибюля опять сломан. Лампы в коридоре нужно заменить, но он давно перестал сходить с ума по этому поводу. Пожив в этом доме, понимаешь, что нет смысла переживать за порядок. Возле своей двери, роясь в поисках ключа, Уэнделл слышит, как гремит телевизор у соседки, миссис Мур. Наверное, она опять куда-то засунула свои наушники.

«Эти ожерелья выполнены украинскими ювелирами — количество ограниченно!», — кричит диктор рекламного канала.

Хмыкая, Уэнделл входит в квартиру — пиво и разговор с Габриэль притупили его настороженность, оставшуюся от встречи в Центральном парке, свидетелем которой он был.

«Вероятно, конверт мне привиделся», — думает он, запирая дверь на замок.

У него возникает ощущение опасности, и после того как он понимает, что что-то не так, ощущение переходит в уверенность. Уэнделл хмурится, чувствуя запах корицы, которого утром не было, и поражается, взглянув налево, через проем в виде арки, на кухню. Одна из фаянсовых баночек Марсии валяется на полу, и ее содержимое — коричневые гранулы — рассыпано.

Уэнделл еще не понимает. Он злится, подумав совсем не то.

«Если у нас завелись крысы и этот дешевый ублюдок хозяин перестал вызывать санэпидслужбу, я позвоню в департамент здравоохранения».

Но, сделав пару шагов вперед, он видит, что в квартире полный кавардак. В неярком свете, просачивающемся сквозь ситцевые занавески Марсии, Уэнделл видит разбросанные в гостиной подушки, выдвинутые ящики, валяющиеся или косо стоящие на полках книги.

«Быстро уходи».

Уэнделл хватается за ручку двери, но в этот момент кто-то наносит ему два быстрых удара по почкам, он сгибается от боли и кричит, затем очередной удар вбивает его наискось в гостиную. Он даже еще не видит, кто его бьет, и по инерции спотыкается о подушку. Обмякшее плечо врезается в книжные полки. Падая вниз головой, Уэнделл старается увернуться, отодвинуться, прикрыться.

Когда он падает на ковер, воздух выходит из легких. Лежа, Уэнделл мельком, на крошечную долю секунды, замечает, что в его сторону летит кулак в черной перчатке с длинной золотой полоской на костяшках и врезается слева в челюсть.

Раздается пронзительный ужасающий крик на высокой ноте, но он резко обрывается, когда человек в маске из лыжной шапочки бьет его в живот. Даже во время драк в школьном дворе, когда он был мальчишкой, ему никогда не было так больно.

Когда следующий удар достигает цели, он слышит в груди звук, напоминающий треск дерева или льда. Кожа словно съеживается и западает внутрь.

Отец был бойцом и мог контролировать боль. Знал, как драться ногами, знал, с какой стороны нападать и как вести бой, но ни за что не хотел, чтобы Уэнделл научился деталям столкновений и умел больше, чем необходимо для защиты в уличной драке. И Уэнделлу видятся школьные шумные стычки, где молотили кулаками и выкрикивали проклятия. А сейчас над ним стоит воплощение ярости, которое молча бьет и сопит как конь.

Затем обработка кулаками прекращается, но кажется, что мучительная боль мощным током расходится по нервным узлам. Она пронзает все тело — от челюсти до грудной клетки, от черепа до пяток, — огнем прожигая сверху донизу позвоночник.

— Хорошо разогрелся, командир? — спрашивает кто-то, возвышаясь над ним.

Слова пусты — в них нет ни малейшего раздражения.

— Может, еще добавить? — снова спрашивает мужчина.

Этого не может быть, но Уэнделла тащат по скомканному ковру, и тот же человек советует:

— Выплюнь зубы, не то задохнешься. Ведь ты же не хочешь их проглотить. Носом дышать можешь, командир? Тогда давай попробуй.

«Он приковывает меня к трубе батареи в спальне».

В промежности мокро и горячо. Пахнет мочой.

В зеркале напротив Уэнделл видит избитого в кровь незнакомца и понимает, что это он сам — рубашка на животе задрана, на запястье, прикованном к трубе, закатан рукав. Нет ботинка, носок болтается. Изувеченное лицо в зеркале — не лицо того, кем был Уэнделл еще десять коротких минут назад. Оно превратилось в кусок мяса.

Теперь Уэнделл видит не только маску противника. Стоящий рядом на коленях человек одет в синюю ветровку, джинсы и кроссовки.

— Я сказал: подыши носом, командир. — Мужчина затыкает Уэнделлу рот — грязными носками или майкой.

«Боже, как больно!»

— Я знаю, так неудобно внимательно слушать. Выну на пару минут кляп, и когда это сделаю — никакого шума, идет? Кивни, если дошло.

Кивок.

— Знаешь, кто я?

Голова мотается — нет.

— Это тебе первый урок. А вот как обстоят твои гребаные дела. Я знаю, кто ты. Знаю, где Марсия. Знаю расписание уроков твоего парня и делаю тебе, понимаешь, одолжение. Я их пока не трогаю.

Судя по деловому тону, этот человек может оказаться юристом, связанным с Управлением образования.

— Я сказал «пока». Решать тебе.

Уэнделл мычит, умоляя мужчину оставить семью в покое.

— Покажу одну вещь, а затем поговорим.

Противник встает и потягивается, от него исходит сжатая бойцовая сила, присущая маленьким вспыльчивым людям.

Поднимает бейсбольную биту Бена. Откуда она здесь?

— В детские годы я обычно был питчером, командир.

«О Господи — нет, нет!»

— Когда выну кляп, будешь говорить. Ответишь сразу и скажешь правду.

Наконец Уэнделл через силу втягивает воздух, но даже глоток кислорода причиняет теперь боль.

— Где пленка?

— Я не делал никаких снимков в…

Бандит возвращает кляп на место так стремительно, что Уэнделл не успевает закончить ответ. Бита наносит удар по левой ноге, и крик Уэнделла, кажется, продолжается вечно, разрывая барабанные перепонки и разбивая стекла, и все же на каком-то уровне сознания Уэнделл понимает, что этот крик слышат только они двое.

«Я вот-вот умру».

— Давай попробуем снова. Пленка.

— В кассете.

— Хорошо. Это вся пленка?

— Да.

— Вместе со вчерашними снимками?

— Если вы говорите о снимках в Управлении…

На этот раз бита ударяет в правую ногу ниже колена. Никогда в жизни Уэнделл не испытывал такой сильной боли.

Он начинает умирать — от боли, от шока. Затем в ноздрях появляется неприятный запах, а до слуха доносится голос:

— Открой свои зелененькие глазки.

Уэнделл смотрит на нелепую черно-синюю фигуру Хэллоуина. Слышит, как трещит в груди.

— Где остальная пленка?

«Слава Господу, Марсия с Беном уехали и я не привел сюда эту девицу Габриэль!»

— В… сумке.

Палач совсем ненадолго оставляет Уэнделла, затем возвращается, держа открытый «Никон» и выпуская из него тонкую ленту отснятой пленки, которая падает на пол как конфетти.

— Если бы ты просто трепался с моей подружкой в баре, Уэнделл, — если бы просто выпендривался перед ней, как любой другой парень, — мне бы не пришлось этого делать. Вини самого себя.

Уэнделл рыдает.

Он не плакал так с тех пор, как умер отец, — а прошло уже немало лет. Это не просто боль, а капитуляция, проигрыш. В зеркале противник вытирает лицо Уэнделла, но это не сострадание. Он понимает, что крах означает сотрудничество, а капитуляция равнозначна надежде. Кроме того, из-за крови невозможно понять выражение лица Уэнделла, не так ли?

— Вот, выпей воды. Правда, губа немного поболит.

Губа болит намного больше, а вопросы становятся быстрее. Почему он следил за Халлом? Зачем находился на собрании в управлении? Зачем принес камеру, если он учитель?

— Это было задание для моих учеников, — шепчет Уэнделл, а на губах вкус соплей и крови.

Лицо разбито. Мышцы порваны, и в некоторых местах чувствительность потеряна, но в других боль бесконечна. Теперь Уэнделл закрывает глаза, утонув в боли, и тогда мужчина уходит, но возвращается, потому что даже внутри от этого не убежишь. Уэнделл осознает, что бандит теперь стоит у окна и смотрит на улицу.

— Черт побери! — шипит он, словно только у него проблемы, а Уэнделл слышит как хлопает дверца машины в параллельном мире, где сияет солнце, дети катаются на самокатах, а мужчины не прикованы к батареям.

Взбешенный противник бросается назад к Уэнделлу. Он сжимает пропитанный слюной кляп.

— Ни одного чертова слова от тебя, ни звука.

Голос испуганный.

Уэнделл слышит торопливые шаги на крыльце. Затем они уже внутри здания.

«Не понимаю».

Но поскольку вошедшие бегут вверх по лестнице, сердце Уэнделла понимает и ускоряет свой ритм. В руке человека в маске возник пистолет с длинным тонким стволом и глушителем.

— Полиция, — шепчет он.

Уэнделл воссылает молитвы, умоляя любую силу, что выше — Бога, удачу, — все, что может ответить благоприятно. Да, да, пусть будет полиция.

И затем понимает, что полуглухая миссис Мур, должно быть, слышала шум. Этот незнакомец, вероятно, не мог знать про полупьяного индонезийца-нелегала, который ремонтировал трубы на их этаже в апреле, заменил их, но так и не восстановил полностью стену между квартирами: просто заштукатурил ее, тонкую, как бумага.

Молитва Уэнделла состоит из единственного слова, которое он твердит: «Полицияполицияполицияполиция».

В здании сейчас тихо, и только когда Уэнделл пытается шевельнуть ногами, слышно, как трещат кости. Он представляет себе полицейских, стоящих у двери его квартиры.

Удары прекратились. Но напавший испуган. Миссис Мур, должно быть, что-то слышала — конечно, что-то слышала, — потому что порой ночами, когда они с Марсией лежали в постели, слышно, как их соседка, записывая в дневник рецепты, читает их вслух: «Щепотка мускатного ореха…»

Уэнделл с Марсией настолько чувствуют присутствие соседки, что, занимаясь любовью, часто сдерживают крики наслаждения или хохочут. Марсия утверждает, что Эстель Мур сидит как пришпиленная за стеной и, притворяясь, что плохо слышит, впитывает звуки любви.

Уэнделл слышит, как теперь стучат в холле.

Но стучат не в его дверь, а к миссис Мур.

Потом следует длительное молчание.

Уэнделл слышит голоса со стороны стены миссис Мур.

Она говорит слабо, но внятно:

— Конечно, понимаю, вам нужно проверить мою квартиру, офицер.

Проклятая стена так плохо заделана, что иногда ночью серебристый луч света пробивается из квартиры миссис Мур. Стена очень тонкая, и миссис Мур передвинула телевизор так, чтобы он не мешал Наям, когда те ложатся спать.

Еще один голос, офицера, теперь это шутки:

— Миссис Мур, мы хотим удостовериться, что большая сильная дама вроде вас не бьет какого-нибудь беднягу в задней комнате.

И все смеются: «Ха-ха-ха-ха!»

«Это не в ее квартире! Загляните в мою!»

— По-моему, телевизор работал на всю катушку, — говорит Эстель Мур, и Уэнделл крепче зажмуривает глаза, понимая, что полицию вызывал кто угодно из этого квартала, но не эта соседка. Когда включен этот чертов телевизор, ей никогда ничего не слышно.

«Я здесь, здесь!»

Полицейский говорит:

— Нет проблем, — а миссис Мур настойчиво твердит:

— Принесу вам, ребята, домашнего штруделя. Простите, что вам пришлось сюда приехать впустую, офицер Воорт.

«Нетнетнетнетнет!»

— Я бы скорее нашел «ничего», чем «что-то», — заверяет полицейский по имени Воорт. А мужчина постарше почтительно говорит:

— Дама, я всякий раз возвращаюсь ни с чем.

Разве они не проверяют адрес, прежде чем войти?

Да нет, не проверяют, потому что теперь полицейские треплются в ожидании штруделя. Должно быть, миссис Мур отправилась на кухню.

Уэнделл чувствует прижатый ко лбу глушитель, а ужасный смех за стеной продолжается.

— Едешь с кузенами на стадион Ши, Воорт?

— Да, как и каждый год в свой день рождения.

— Думаешь, «Метсы» сделают «Эйгьюлэр»?

— «Манхэйм» не умеет отбивать мяч. Да еще, если в первый раз публика освищет их, они начнут злиться. В высшей лиге им делать нечего.

«Этого не может быть».

— Два пива… две сосиски с кетчупом и перцем.

Чужак облегченно вздыхает.

— Конрад, может быть, нам следует проверить другие квартиры?

Но Воорт не будет этого делать — он хочет успеть на бейсбол. И говорит:

— Целыми неделями идут ложные вызовы.

И вот возвращается миссис Мур, обращаясь к посетителям тоном миловидной пожилой дамы — это заменяет ей флирт:

— Зиплок для вас и для вас, офицер. Только не съедайте весь сразу, иначе будет плохо с желудком.

Спустя некоторое время из квартиры соседки уже не слышны звуки. Человек в маске отходит от окна, и его походка становится легче. Под маской, знает Уэнделл, он улыбается.

— Если расскажешь кому-нибудь о случившемся, — говорит мужчина, подбирая фото Марсии с Беном и пряча в карман, — я вернусь. Покажись врачу. Ты действительно ничего не знаешь, жалкий слюнтяй.

Он идет в ванную и вскоре выходит оттуда в чистых джинсах и желтой ветровке; в руках — пластиковая сумка, которая, видимо, набита грязной одеждой. А вот фотография задерживается в памяти Уэнделла. Кажется, она была снята миллион лет назад. Этот пляжный снимок сделан на Лонг-Айленде. Там шерстяное одеяло и ведерко с бутылками холодного чая. Там игра в мяч на пляже и диск Фрисби. Марсия улыбается Бену.

Полицейский ушел, уехал на свой бейсбол, и с уходом Воорта живой Уэнделл — вернее, та часть его, которая не болит, — умирает. Последний удар был нанесен полицейским. Существующее зло всегда ниспосылалось, но до сегодняшнего дня Уэнделл думал, что люди заинтересованы в борьбе с ним.

«Я должен бросить Марсию и Бена; нельзя им ничего рассказывать, нельзя рисковать — иначе этот человек решит, что я проболтался».

Когда незнакомец снимает с Уэнделла наручники, тот шепчет:

— Я был учителем.

И все-таки с самим собой он говорить может.

Так отныне и будет.

Глава 12

— Заходи, командир, — говорит Эйден Прайс шесть лет спустя.

Голос низкий и угрожающий — именно таким Уэнделл его и помнит. А лицо поразительно доброе, несмотря на дрожь от страха, который несет присутствие Прайса. Уэнделл идет к хорошо одетому секьюрити, поднимающемуся из-за стола тикового дерева в дальнем углу кабинета. Круглое улыбчивое лицо и аккуратная песочного цвета бородка придают оттенок достоинства. Крепко сбитое тело, двубортный костюм с иголочки от Сэвила Роу распирают бицепсы. Глаза — единственное, что видел Уэнделл до сегодняшнего дня; мигающие и голубые, они донимали его в кошмарах.

— Долбаные сенаторы воображают, что они боги, — говорит Прайс; рукопожатие твердое и радушное, но неприятное. — Они звонят, и тебе положено все бросить. Простите, что заставил ждать.

— Это не повлияло на мои планы, — говорит отец Дэли, садясь по другую сторону стола и стараясь не обращать внимания на барабанный бой сердца. — В ближайшие два часа с небольшим меня нигде не ждут.

За окном тридцать восьмого этажа по всей Второй авеню сияют небоскребы, Уэнделл мельком видит Ист-Ривер, световую арку моста Куинсборо в сторону севера. Под окном проскальзывает чей-то личный вертолет.

— Перейду прямо к делу, мистер Прайс. У меня маленький приход близ Тампы, — начинает Уэнделл, поднимая дипломат на колени и чувствуя тяжесть «глока», пристегнутого внутри на ремешке. — Один мой прихожанин владеет успешной компанией, которая разрабатывает программное обеспечение. Сейчас он известен по всей Флориде, но предпочитает вести дела с осмотрительной фирмой, расположенной за пределами штата. Так или иначе, я ехал в Нью-Йорк, и этот прихожанин просил меня разузнать, не сможете ли вы помочь.

— Как он узнал о нас? — спрашивает Прайс, кладя руки на стол и улыбаясь.

— Рекомендовал один из ваших клиентов. — Уэнделл чувствует, как на спине выступает пот. — Мой друг — теперь я буду звать его Томом — благословлен прекрасной семьей, красивым домом и финансовыми успехами. Некоторые люди забывают про свое прошлое, когда случается такое, но Том всегда старается держать связь с общиной.

— Судя по вашим словам, это достойный человек, — говорит Прайс.

«Вероятно, Прайс слышит такого рода брехню от воров, педофилов и растратчиков десяток раз в год», — думает Уэнделл. Но они же ему платят, поэтому кому какое дело?

— Если бы не Том, мы никогда бы не смогли поддержать деньгами атлетическую программу для молодежи, — говорит Уэнделл, щелкая правым замком кейса.

Первоначально он хотел войти в кабинет и сразу начать стрелять, но пистолет выпирал из-под куртки, да и прочитанные статьи о Прайсе заставили его передумать.

— Мне знаком ваш голос, — замечает Прайс, наклонившись вперед и чуть отталкиваясь руками, чтобы они оказались ближе к верхнему ящику стола.

— Может быть, исповедовались мне когда-то. Иногда мне доводится бывать в Нью-Йорке — нет-нет да и отслужу мессу.

— Я не католик. Кроме того, свобода вероисповедования, помните?

— Тогда, может быть, слышали по радио. Иногда меня приглашают в программу «Час Неба».

— Я больше слушаю «Час Синатры», — дружелюбно говорит Прайс. — Продолжайте, пожалуйста.

Уэнделл снова чувствует запах одеколона «Пако Рабанн», видит, как двигается кадык, и вспоминает предупреждения журнала «Знаток вин» насчет Прайса: «Этот специалист по оружию и боевым искусствам выглядит расслабленным, но не дайте себя одурачить. Три года назад „источник“ в деле о растратах оказался киллером, которого наняли застрелить Прайса. Тот едва избежал встречи со смертью в парке. Спасли Прайса его поразительные рефлексы».

Вот почему Уэнделл выбирает беговую дорожку вокруг дома и офиса: чтобы расслабить Прайса.

В статье также говорилось: «С тех пор идеальный охранник превратился в нового городского Уайатт Эрпа и стал похож на своего легендарного предшественника — картежника и авантюриста. Что касается поведения, то он ошивается по ресторанам. „Когда встречаю новое лицо, то всегда вооружен, — так говорит наш любитель каберне и совиньона, знаток месяца Эйден Прайс. — Я никогда не расслабляюсь, пока не узнаю, кто сидит в двух шагах от меня“».

Загроможденный кабинет выставляет напоказ связи, достижения и хобби своего хозяина. Кофейный столик и стенка из того же тикового дерева, что и письменный стол. Стены увешаны самыми разными большими фотографиями: Прайс и вице-президент Дик Чени на теннисном корте; за столом у киноактрисы Элани; с Элани, израильской теннисной звездой, руководительницей бродвейского хита «Обещания, обещания». Пластинки и дощечки, свидетельствующие о щедрой поддержке Прайсом Фонда 11 сентября и Национального института рака. Кубок по гольфу и «Максфлай» лежат на плюшевой подушечке, а на полке стоит фигурка «Команчи с волынкой». Уэнделл бросает взгляд вниз и с испугом замечает нечто упущенное им с самого начала, то, о чем ничего не говорилось в статьях. Собачьи игрушки. Изгрызенная резиновая кость, разодранный теннисный мячик, все еще влажный, после того как с ним играла собака. Миска с водой в углу под фотографией Прайса с огромным ротвейлером.

Где же пес?

Телевизор с плоским экраном стоит недалеко от снимков, идет трансляция бейсбольного матча «Метсов». Звук выключен, но «Метсы», кажется, побеждают. Их новая звезда, Берни Васко, только что сделал хомер и, обходя третьего бейсмена, приветственно машет болельщикам.

Где же пес — рядом с кабинетом? А может, лежит с другой стороны стола на полу?

— Ваш друг спонсирует молодых спортсменов, — напоминает Прайс.

И Уэнделл подтверждает эти слова примером:

— Том экипировал юношескую футбольную команду. Он предложил отвести ребят на игру «Буканеров». А когда пришел отбирать, увидал, что одному из них четырнадцать. И что же ему следовало делать? Расстроить парня и отправить домой?

— Ни в коем случае. — Прайс явно понимает, куда клонится дело.

— Я вижу, вы любите собак.

— О, Цезарь не собака — он личность.

— И где этот большой мальчик? — небрежно спрашивает гость.

— Так где же я слышал ваш голос? — вопросом на вопрос отвечает Прайс.

И Уэнделл чуть не теряет самоконтроль — неимоверным усилием воли он удерживает себя от нестерпимого желания сломать замки дипломата — и он возобновляет рассказ. Неужели прошло всего десять минут, как он вступил на это минное поле?

— Спустя два дня Том стал получать анонимки.

— И в них были ложные обвинения, что он поимел мальчика.

«Вставай. Скажи, что тебе надо идти. Застрели его позже, в гараже, где он ставит машину. Или на улице.

Но он может вспомнить мою походку».

— Тому нужна помощь, — говорит Уэнделл.

— Так вот, — отвечает Прайс, — хорошая новость состоит в том, что анонимка — пустяк. Мы находим их постоянно и очень хорошо умеем убеждать… э-э… забрать их назад.

— Том вздохнет с облегчением. К тому же он понимает, что гонорары в Нью-Йорке выше, чем в Тампе.

— Можно попросить вас об одолжении? Скажите снова: «Моему другу нужна помощь». Ваш акцент меня настораживает.

— Моему другу нужна помощь.

— Нет, акцент не тот.

Это не похоже на визиты к Филиппу Халлу или Габриэль Вьера. Прайс быстрее, моложе и постоянно начеку. Уэнделл бубнит, опасаясь нападения и в то же время боясь уйти; он напоминает себе, что когда пытался предвидеть возможные осложнения, то сосредоточивал внимание на зрительных, а не на звуковых моментах. Он боялся, что, несмотря на пластическую хирургию и два года питания стероидами, поднимания гирь и полностью измененную внешность, Прайс вспомнит особенности его лица. «Это не мой голос. Я имею в виду, что этот тип бил меня по горлу, так как же он может узнать мой голос?»

Месяц назад Уэнделл даже проверял свою внешность, как бы случайно сталкиваясь со знакомыми. Механик его старой «хонды» не узнал Уэнделла, когда тот похлопал его по плечу в гастрономе и спросил, как пройти в хлебный отдел. У коллеги-преподавательницы из школы Натана Хейла ничего даже не мелькнуло в глазах — хотя обычно они общались каждый день, — когда Уэнделл спросил, не разменяет ли она доллар.

— Есть совершенно логичное объяснение, почему они поздно вернулись домой с этой игры. Во-первых, тот мальчик попросил Тома купить ему мороженое, — говорит Уэнделл.

Прайс бросает взгляд себе под ноги. Неужели там ротвейлер? Или это было случайное движение глаз?

Уэнделл продолжает говорить:

— А потом, когда ехали по шоссе 275, прокололась шина и Тому пришлось ее менять. — Он щелкает вторым замком дипломата. — Позвольте, я покажу записку, которую он получил, — добавляет Уэнделл, и тут звонит телефон.

— Момент, — говорит Прайс, отводя глаза и хмурясь при виде номера на дисплее.

Прайс подъезжает на вращающемся кресле к телефону, а руки Уэнделла двигаются, и глаза невольно дергаются влево, притягиваясь к чему-то, что только что запечатлелось на телеэкране. К своему ужасу, он видит толпу возле своего дома.

Бейсбольный матч сменился выпуском новостей.

«Квартира подозреваемого», — гласят слова на экране.

«Неужели этот растяпа полицейский так быстро меня вычислил?»

Увиденное парализует в тот миг, когда надо бы лезть в дипломат. И тут Уэнделл осознает, что телефон перестал звонить, а Прайс даже не снял трубку.

Прайс смотрит в упор на Уэнделла и произносит:

— Теперь я вспомнил, где слышал ваш голос.

Воорт выходит из дома Ная под свет юпитеров в третий раз за сегодняшний день, только сейчас репортеры спокойны — высшее проявление уважения со стороны этой братии. Однако молчание, кажется, относится к Динсу, Азизу и Еве. Половина камер нацелены на Воорта, словно журналисты чувствуют, как занесенный над ним топор начинает скользить вниз.

— Мы хотим сделать заявление, — говорит Ева репортерам после официальных представлений. Динс объявляет «перерыв в расследовании», Азиз умоляет о «координированном усилии полицейских служб». Ева обводит взглядом пишущих репортеров. Она решительна и полна уверенности, словно все присутствующие разделяют эту уверенность, являясь членами единой действенной команды. — Мы установили личность подозреваемого в убийствах Габриэль Вьера и Филиппа Халла, — объявляет Ева.

Обычно при установлении личности подозреваемого Воорт испытывал чувство возмездия, победу, знакомое полицейским удовлетворение. Но сейчас он ощущает лишь страшную тяжесть истекающего времени и надвигающихся последствий провала, которые продолжают расти и становятся все хуже.

«Когда-нибудь ты решишь, что лучше не быть полицейским», — сказал отец в его день рождения ровно двадцать шесть лет назад.

«Я не хочу заниматься ничем другим, папа».

«Мы с мамой хотим, чтобы ты знал: мы будем гордиться тобой, чем бы ты ни занимался. Мы не перестанем тебя любить, если ты выберешь что-нибудь другое. Старайся изо всех сил, и мы всегда будем тебя уважать».

«Почему никто не хочет быть полицейским?» — спросил мальчик.

«Никому из нас даже в голову не приходило, что решение может исходить не от меня», — думает сейчас Воорт. А тем временем слова Евы отдаются эхом — она озвучивает призыв к горожанам с просьбой о сотрудничестве и взывает к Уэнделлу в несомненной надежде, что тот сдастся.

— Мы обнаружили, что шесть лет назад, выехав по срочному вызову, детектив Конрад Воорт попал не в ту квартиру. До сегодняшнего дня он не знал об этой ошибке, и в результате человек по имени Уэнделл Най — бывший учитель из школы Натана Хейла — не получил помощи от полицейских, когда на него напали в его доме в Бруклине.

«Тогда тебя просто избили, Уэнделл. А если тебя найдут сегодня, то прикончат», — думает Воорт.

— Если вы видите нас, Уэнделл Най, то знайте — детектив Воорт понесет наказание за свой проступок. Но знайте также — вы изобличены как автор сегодняшних записок, — говорит Ева.

Воорт щурится на свет юпитеров, зная, что фотография Уэнделла со старых водительских прав прошла в телеэфире и ее видели в квартирах, магазинах, аэропортах, барах. Комендант дома оказался полезен полицейским художникам и описал новую внешность Уэнделла, которая будет соответствовать действительности, если Уэнделл не переодет и загримирован.

— Мы также полагаем, — говорит Ева, начиная более замысловатую часть заявления, — что Най, должно быть, ведет частное расследование деятельности человека, который напал на него, и, возможно, Уэнделл собрал доказательства преступного заговора, связанного со строительной индустрией Нью-Йорка. Мы считаем вероятным, что сегодняшние убийства могут быть связаны с этим расследованием.

Воорт кожей чувствует, как часовая стрелка приближается к полуночи. Он слышит жужжание камер, шум уличного движения. Репортеры строчат как сумасшедшие, их словно бьет током. По сути дела, они получают своеобразный оргазм, когда рассказанное обрастает подробностями. Сообщения каждый из присутствующих репортеров найдет на передней полосе их изданий или будут главной темой дня в вечерних теленовостях.

— Детектив Воорт пришел к нам добровольно и признал свою ответственность за ошибку шестилетней давности. Но ответственность за сегодняшние убийства ложится на вас, Уэнделл. Если вы нас сейчас видите, мы знаем, вам есть что сказать нам. А нам есть что сказать вам.

«Да, есть что сказать — что вас ждет электрический стул», — думает Воорт.

— Что бы вы ни думали, мистер Най, — говорит Ева, — но все можно обсудить. Когда дело доходит до раскрытия взятки, мы с вами по одну сторону баррикад. Давайте объединим усилия и сделаем так, как положено. Остановитесь. Придите к нам и давайте вместе займемся этим делом.

«Ты ни за что не остановишься», — думает Воорт.

Ева обращается к репортерам, к толпе, к городу:

— Если вы знаете Уэнделла Ная или можете помочь нам, наберите наш специальный номер. Сведения, представленные вами, могут спасти жизни. Если у вас есть современное фото и вы думаете, что можете помочь, — не надо колебаться. Мы буквально находимся в гонке со временем.

Крики начинаются, когда слова Евы замирают.

— Шеф Рамирес, что вы имеете в виду, говоря о расследовании взятки? Можете пояснить?

— Мы нашли его магнитофонные записи, но суть его расследования не ясна до конца. Если бы не фактор времени, мы не стали бы обнародовать информацию, касающуюся этого вопроса. Вот почему мы надеемся, что мистер Най поделится с нами тем, что ему известно.

«Мы даже не уверены, что ленты настоящие», — думает Воорт.

— Вопросы закончены, — говорит Ева. Как будто это когда-либо останавливало репортеров.

— Шеф Рамирес! Почему детектива Воорта не отстранили от расследования? Вы сказали, что он понесет дисциплинарное наказание.

— Вопрос об отстранении был рассмотрен, но именно благодаря сегодняшней работе Воорта и быстрому выявлению и признанию ошибки мы продвинулись в расследовании. В настоящий момент наша цель — предотвратить еще два убийства. Детектив Воорт играет немалую роль в расследовании, но по завершении дела его ждет дисциплинарное наказание. Я сказала, вопросы закончены.

— Шеф! Если учитель имеет зуб на Воорта, может, он остановится, если Воорта немедленно отстранят!

Ева медлит, стоя на подиуме. Невозмутимое выражение лица, но Воорт чувствует, что ей противно.

— Уэнделл Най настроен против многих, — говорит она и сходит с подиума, а свет камер перемещается на Воорта и он уходит, не обращая внимания на выкрикиваемые вопросы.

Смотрят все — семья, друзья, Камилла.

Мики взволнованно ждет, когда Воорт вернется в коридор, хватает его за локоть и толкает к лифту, подальше от огней, разрывающих сумерки снаружи.

— Надо пойти в компьютерную группу, Воорт.

— Что произошло?

— Тебя ждет электронная почта в комнате для переговоров.

— Он прислал мне письмо? — удивленно спрашивает Воорт.

— Не он. Его бывшая жена, помнишь такую? Которая путешествует в Турции? Хейзел отыскала ее в каком-то горном монастыре, где группа остановилась на ночь. Телефона там нет, зато есть компьютер. Сантини держит с ней постоянную связь, но она хочет иметь дело с детективом Хейзел.

Мики нажимает кнопку лифта, но тот стоит на втором этаже, отнимая у них время.

— Он не придет, Мик. Он ни за что нам не поверит.

— Жена говорит, что в Турции гроза и при сильном ветре отключается электричество. Слушай, Везунчик, зачем люди уезжают из Нью-Йорка? Ведь все, что надо, — в паре кварталов от дома.

— Но не то, что нужно нам.

— Найдем.

Воорт качает головой.

— Я бы на месте Уэнделла подумал, что полицейские могут быть замешаны в том деле, что он расследует. Если он вообще что-то расследует, вот так.

— Мы его сделаем. Мы достанем его.

— Кто-нибудь уж обязательно достанет.

20.39.

Уэнделл плавает в бассейне флигеля гостиницы «Грин-Палм» в Саванне, лежит в середине марта на резиновом матраце под ясным голубым небом, поглощая жаркое солнце Джорджии.

— Мистер Най?

Уэнделл отгораживается от голоса. Он вдыхает запах кокосового масла, идущего от плеч, ощущает приятный вкус вина и думает, как поедет завтра с Марсией на Тайби-Айленд, чтобы посетить заповедник, поглядеть на большие пляжные дома, принять участие в лодочной экскурсии. Он заказал на сегодняшний вечер столик в отличном старом ресторане и договорился о билетах на Епископальный тур для домохозяек в исторический район у реки в субботу после обеда.

Марсия захотела провести медовый месяц в Саванне, потому что любит ее тепло, тамошнюю кухню, экскурсии по старым кладбищам восемнадцатого века и домам в стиле эпохи Регентства.

— Мистер Най!

Внезапно вода становится теплее, а затем превращается в кипяток и обжигающая боль поднимается от ног внутрь живота. Боль делается нестерпимой, и, глядя вверх, Уэнделл видит, что небо объято огнем. Пламя расплавляет облака. Затем кто-то трясет его за плечо, и Чарлз, владелец гостиницы, смотрит сверху, но говорит женским голосом:

— Уэнделл!

Почему у Чарлза женский голос?

Он открывает глаза и видит над собою чернокожее лицо. Сиделка в белом халате, у нее большие голубые глаза.

— Вам снился сон, мистер Най. Доктор Мэтур будет здесь в три часа. Помните меня?

Это происходит шесть лет назад — Уэнделл лежит в больнице «Мэймонидс» и, испытывая муки, всматривается в лицо молодой женщины.

— Алана?

— Я училась в вашем классе гражданского права пять лет назад. В вашей истории болезни говорится, что с вами произошел несчастный случай. Мне очень жаль, мистер Най.

Он пробует закрыть глаза, чтобы вернуться в сон.

Больно.

Алана поправляет подушки, дает таблетки, смотрит, выпил ли он апельсиновый сок. У нее мягкие прикосновения, нежные и умелые, и, помогая Уэнделлу, она говорит, что он — единственная причина, из-за которой она стала сиделкой.

— Я?

— Помните слайды о Кларе Бартон, которые вы показывали? Как она начинала в Красном Кресте? Они заставили меня задуматься. По соседству было полно ребят с ножевыми и огнестрельными ранами — а Красного Креста нет. Вот потому я и стала сиделкой. Вы обычно говорили нам, что хорошо быть идеалистом. И мы обычно смеялись над этим.

Больно говорить.

— Лучше позвоню жене.

Но когда Уэнделл держит в руках аппарат и слышит на другом конце провода гудение сотового, то вспоминает, что не может рассказать жене о случившемся. Не может даже намекнуть.

— Кто это? — раздается голос Марсии.

Она может расстроиться и позвонить в полицию. И так рассердится, что ее не успокоишь.

— Алло?

Из-за дикой боли трудно думать. Вероятно, жена пытается поговорить с ним со вчерашнего дня, оставляя звонки на домашнем автоответчике. Мольба перед аппаратом. «Где ты, Уэнделл?»

За все годы совместной жизни не было такого, чтобы он не говорил с Марсией целый день.

Уэнделл отключается.

На следующий день он звонит директору колледжа, доктору Бирнбауму, и говорит ему: «Я увольняюсь».

«Теперь я умер и более полезен отсутствующий, чем живой. Мои уроки были ложью, мои слайд-шоу — смехотворны. Тот полицейский просто торопился на бейсбол, дурацкий бейсбол. А человек, который пришел ко мне в квартиру, может вернуться. Если я не брошу Марсию, он будет интересоваться, не известно ли ей что-нибудь».

После того как доктор Мэтур сообщает Алане, что Уэнделла избили, она пробует уговорить его позвонить в полицию. «Вам нужна помощь, — говорит она. — Не принимайте решений, пока находитесь в угнетенном состоянии. Поговорите с семьей или больничным психологом», — настаивает она.

Смех, да и только.

Марсия говорит из Вашингтона:

— Звонил доктор Бирнбаум! С тобой все хорошо?

— Меня сбил грузовик.

— Ты уходишь? — плачет она три недели спустя, истерично рыдая, когда он, прихрамывая, двигается от шкафа с чемоданом в руке и начинает кидать туда рубашки и скомканные носки, кладет пластмассовую бритву.

— Не хочу больше считаться женатым. Хочу быть свободным, — говорит он.

— Скажи мне, что произошло! Когда я вернулась из Вашингтона, весь пол был в крови. Почему ты не дал мне позвонить в полицию?

— Я встречался с одной… женщиной. Ее муж избил меня. Ясно?

Каждая ложь уводит Уэнделла еще глубже в могилу. Он находит подходящую квартиру в подвальном этаже — под землей, как в аду. А из города не уезжает из-за того, что хочет иногда издали видеть родных, но те не будут знать, что он смотрит на них.

Хочет убедиться, что тот человек оставил их в покое.

Алана пытается звонить, навещать, как некая бруклинская версия Клары Бартон. Сиделка выслеживает его во время послеоперационного визита к доктору Мэтуру.

— Если не хотите общаться с людьми, ваше дело, — говорит она. — Если хотите бросить семью, тех, кто вас любит, и оставить преподавание, то надеюсь, что передумаете. И все-таки вы делаете ошибку. Вам нужна работа, и я могу помочь.

Спустя два месяца, опираясь на новую трость, он с трудом первый раз выходит на работу в качестве водителя грузовика Комитета чернокожих ветеранов войны. Ему будет платить наличными Тони, брат Аланы, председатель комитета и отставной сержант.

— Алана сказала, что тебя поимели.

Двое других членов бригады с удивлением косятся на новичка. Сердитый человек подходит к Тони и стучит костяшками пальцев по лбу, словно желая спросить, в уме ли он.

— Здесь что, никого нет, сержант? Ты взял белого? Они что, мало крадут у нас работу?

А работа для мертвого идеальная. Не надо думать и говорить. Ведешь фургон по знакомым улицам, изученным вдоль и поперек за многие годы. Комитет ветеранов принимает пожертвования мебелью, одеждой, электроприборами, играми и распределяет все это среди нуждающихся ветеранов. «Отдайте нам старые телевизоры, книги и компьютерные клавиатуры, спишите их, помогите ветеранам — и будете иметь хорошие отношения с налоговой полицией».

Уэнделл едет к Хантс-Пойнт, Гринсборо-авеню и дальше на север и вниз, на Брайтон-Бич, где живут русские. Он помогает Тони вынести старые кушетки из квартир во Флэтбуше, где живут арабы, забрать ночной столик, пожертвованный хорватами, и совершенно новый ящик, «Панасоник» с большим экраном, выпущенный пять лет назад в «Рот дискаунт электроник». Уэнделл тащит все это в демонстрационное помещение склада, так что ветераны смогут по дешевке почувствовать себя гражданами Нью-Йорка.

Уэнделл работает за шесть долларов в час наличными. Это его первый заход в экономику городского дна. Пятидолларовые чаевые тут и там. Шесть упаковок кока-колы. Эспандер. Сломанное кресло себе домой.

Мертвые много не тратят. Им не надо много еды, и они не пьют спиртного. Не покупают подарки или сладости и не ходят в кино. Они не общаются вне работы. Мертвые невидимо скользят между работой и домом. Ночью они совершают долгие одинокие прогулки или часами сидят перед телевизором, но едва ли видят, что происходит на экране.

Иногда Уэнделл следит за Марсией. Из-за угла здания, из окна автобуса или в парке, где она сидит часами в слезах, но проходит несколько месяцев и плач прекращается. Он удовлетворенно отмечает, что она начинает новую жизнь. Одобряет, когда они с Беном меняют фамилию на девичью фамилию Марсии. Так человеку в маске будет труднее их найти.

Уэнделла переполняет гордость, когда Бен становится взрослее, сам поступает в школу Натана Хейла и делает броски с дальнего конца огороженной проволочной сеткой баскетбольной площадки. Кажется, Бен еще и смеется, хотя был стеснительным, когда Уэнделл уходил.

«Они вне опасности и до сих пор. Но я никогда не смогу поддерживать с ними связь».

Каждые несколько месяцев Уэнделлу кажется, что прошло куда больше времени. Незаметно проходит два года.

— Ты хороший работник, но моя сестра беспокоится за тебя, — говорит как-то Тони.

— У нас завтра удачное приобретение. Я знаю кратчайшую дорогу, — отзывается Уэнделл, стараясь оборвать этот разговор, пока он не зашел слишком далеко, и рассматривает карту города.

— Неужели ты не хочешь заработать еще денег? У меня связи в строительных профсоюзах, ты же знаешь, ветераны. Сунь парню два куска, и ты в союзе. Сунь еще три купюры, и окажешься на месте, где хочешь работать, или поблизости от своего дома.

— Мне и здесь неплохо.

— Неплохо? — переспрашивает Тони, свинчивая пробку с бутылки «Тропиканы»; он сидит на переднем бампере с пропотевшим клетчатым платком на большой лысой голове. — Ты честный, проворный. Водитель что надо. Недостает только счастья, Уэнделл.

— Я подумываю о нем. Все нормально.

— Врун. Веди машину.

Комитет чернокожих ветеранов войны — идеальный снабженец для мертвого. Одежда? Юрист, переезжавший из Гарлема на Гавайи, подарил дубленку, две пары теннисных туфель большого размера, четыре свитера с высоким воротом. Ну и что с того, что на них чернильные пятна?

Зонтик? Наследники покойной женщины в Бенсонхарсте жертвуют большой зонт с эмблемой Уолта Диснея.

Кружки? Половик? Пластиковые занавески для душа? «Поищи на складе комитета на Третьей авеню». В заднем помещении склада Уэнделл находит в коробке с книгами просвечивающие занавески, на которых изображены тропические рыбы.

Город, замечает Уэнделл, заполнен мертвыми. Может быть, их убили ошибки. Или любовь, или денежные неурядицы. Их можно распознать по унылым лицам и вялой походке.

— Эй, Уэнделл, «Никсы» подарили билеты на игру во вторник.

— Спасибо, не надо.

В перерыве Уэнделл лениво листает «Нью-Йорк пост», так и не оставив давнюю привычку читать. Он всматривается в статью о полицейском по имени Воорт, самом богатом полицейском города. Газета называет его героем с развитым чувством гражданской ответственности, наследником трехвековой семейной традиции общественной службы в Нью-Йорке. Воорту довольно легко все достается.

Так вот как выглядит это дерьмо!

Газета продолжает рассказ о том, как красив этот человек, как проворен и просвещен. Кто писал статью — его любовница?

Уэнделл читает: «Совершив экскурсию по своему историческому дому, награжденный детектив сидел в саду, прихлебывая „Лафроэг“. „Отец вбивал в меня мысль — если не отдаешь работе всего себя, то лучше не работай“».

«Мне хотелось бы заставить страдать и тебя. Чтобы ты увидал, на что похоже страдание».

— Эй, Уэнделл, Алана грозится устроить в субботу день рождения Гриссома, ему стукнет пять.

— Я пошлю подарок, но не приду.

Но Уэнделл не удивляется, услышав в этот день звонок в дверь, когда вчитывался в статью о Воорте, которую вырвал из газеты, а из интеркома доносится голос Тони. Уэнделл знал, что рано или поздно Алана вытащит его на какое-нибудь семейное торжество. Удивляет лишь одно — что у Тони в руках куртка и галстук.

— Я нашел твой размер у нас на складе, Уэнделл. Что моя сестра хочет, то и получает. А она хочет, чтобы ты пришел на день рождения Гриссома. — Через час он добавляет, ведя фургон к домику на Астория-авеню: — Можешь вернуться в свою нору завтра, но сегодня ты будешь развлекаться.

Несмотря на апрель, окна сверкают гирляндами рождественских огней, подвешенных в виде арок. По аллее к дому Аланы идут родственники с подарками, а она приветственно машет кондитерской лопаточкой. Ей весело и приятно всех видеть.

— Дядя Джонни, это Уэнделл, мой бывший учитель, о котором рассказывала. Гриссом, этот человек выдавал мне табель успеваемости, когда я была школьницей.

Уэнделлу кажется, что прошло тысяча лет с тех пор, как он был в гостях. И чувство у него такое, словно он стоит по другую сторону окна и смотрит через стекло, как поют и разрезают торт.

— Вы играете в пул, Уэнделл? Мы устроили маленький чемпионат в цокольном этаже. — Слова мужа Аланы.

— Как насчет кусочка именинного пирога? Называется «Черный лес». — Слова тети Аланы.

Собравшиеся поют: «С днем рождения, Гриссом…»

Мальчик улыбается и разворачивает подарки. Организм Уэнделла наслаждается сладостью шоколада, он впитывает его, и шоколад, кажется, через кровь проникает в сердце.

Как-то в Массачусетсе на лыжной прогулке с Марсией, вспоминает Уэнделл, он застрял на подъеме и отморозил пальцы. Потом он вернулся в домик, сорвал перчатки и поднес руки к огню. Когда стали возвращаться болевые ощущения, появилась и нервная дрожь. Как только чувствительность полностью восстановилась, руки просто горели.

Теперь Уэнделл играет с пятилетним мальчиком в шашки, читает книжку-раскладушку и чувствует, как ему сдавливает грудь и не хватает воздуха, он не может вдохнуть полной грудью.

— Эй, учитель! Помоги убрать со стола.

Праздник окончен, и мальчик спит. Взрослые вытирают стол, заворачивают остатки именинного торта, кладут в комнате мальчика новые рукавицы для софтбола и настольные игры — а Уэнделл приходит в себя.

Пока Тони надевает куртку, Уэнделл берет свежий номер «Нью-Йорк дейли ньюс». Он слишком устал и не понимает, что видит на третьей странице. Но когда ему удается сосредоточиться, ноги подкашиваются. Жуткий заголовок не меняется и не исчезает.

«Это я виноват, — мысленно кричит он. — Нет-нет-не-ет!»

Уэнделл чувствует, как оживают нервы, посылая импульсы в нервные узлы. С него градом льет пот. Нужна мощная разрядка. Похоже, все запертые внутри организма дверцы открылись, и внезапно Уэнделл растворяется в потоке концентрированной ярости, которая все это время копилась и которую он старательно подавлял.

— Бедные дети, — говорит Алана.

— Ой, парень, — произносит Тони.

Уэнделл не в силах говорить. Внутри он весь корчится от боли, и это дает толчок началу отложенной метаморфозы. Он крепко зажмуривается, словно человек в маске опять стоит около него, словно бейсбольная бита только что саданула по левой ноге и раздробила голень, а человек наклоняется к Уэнделлу и говорит, чтобы он заткнулся, не дергался и никому не говорил о случившемся.

Ноги горят от боли, голени выворачивает, внутри все пылает огнем. Только бы не вырвало.

Тони говорит, что в пять утра надо ехать в Лонг-Бич — там ликвидируется магазин и им отдадут мебель. Пора уходить, чтобы рано встать, а новости, может быть, передадут по радио, и они попробуют послушать их в дороге. Спрашивает, в порядке ли Уэнделл.

Тот едва слышит. Сердце грохочет как барабан.

— Уэнделл?

Он несколько лет не был в порядке, а сейчас мертвый встает, просыпается наконец. Никогда больше он не будет в порядке.

Уэнделл извиняется и бежит в ванную.

Мертвый вернулся.

Глава 13

Интернет — великолепное средство в помощь лгунам. Двенадцатилетний мальчик продает через Интернет «профессиональные биржевые сведения». Заключенный выходит в Сеть, чтобы предложить лесистое имение в Мэне, — оно и впрямь лесистое, но там еще и никчемное болото. Секретарша весом в двести фунтов размещает свои усовершенствованные фотографии — прыщи стерты, бедра приведены в божеский вид, сделаны пышные волосы, и все это для завлечения любовника. Сорокалетний юрист болтает с девушкой пятнадцати лет и предлагает встретиться в кино.

«Не говори маме», — набирает он на компьютере в два часа ночи в своем кабинете, а в соседней комнате спит жена.

«Я до вас доберусь» — это уже детектив из отдела по борьбе с сексуальными преступлениями из Вестчестера собирается арестовать извращенцев.

Теперь вот и Воорт сидит за компьютерной клавиатурой Уэнделла Ная — нет времени возвращаться в офис, — чтобы связаться с женщиной, которую он не может увидеть или услышать и никогда в жизни не встречал. Марсия, бывшая жена Ная, якобы ждет вопросов в монастыре в Турции. С такой же легкостью с ней можно связаться из подвала в Куинсе, где сидят хакеры.

Воорт представляет себе отвесные скалы, крест на вершине каменного парапета и гиену, рычащую на блеск молний. В голове у Воорта пение монахов сливается с кликом клавиш. Американский турист сидит на трехногом табурете, как молочница, и набирает текст на ноутбуке.

«Привет, я детектив Воорт. Спасибо, что согласились поговорить со мной».

По личному опыту Воорт знает, что откровенные моменты беседы могут дать последние нити к разгадке и обнаружению преступника. Чувствует ли себя информатор удобно? Как ведут себя он или она — хвастливо или застенчиво? Если чересчур говорлив — это внешнее проявление стресса. Теребит ли он мочку уха, когда нервничает? Поправляет ли она машинально волосы всякий раз, когда придумывает ложь?

И при отсутствии какой-либо заметной поддержки Воорту необходимо установить связь и одновременно попытаться оценить далекую незнакомку на другой стороне света — ни в коем случае нельзя ее оттолкнуть.

Он печатает: «Простите, что вам приходится узнавать о случившемся с вашим бывшим мужем таким способом».

Стараться не употреблять его имя — это будет звучать дерзко, если она ненавидит полицейских. Избегать также слов «мистер Най» — если она замкнута в себе, то эти слова будут звучать казенно и холодно.

Курсор мигает, как точка на мониторе электрокардиографа. Компьютер действует так же безмолвно, как и полиграф. Все, что Воорт знает, — это что линия на пятьсот миль тянется от Анкары сюда, где Библия встречается с «Майкрософтом», а пророк Иона с Биллом Гейтсом.

Буква за буквой, ответ Марсии обретает форму.

«Вы совершили ошибку».

«Осторожно», — говорит себе Воорт. В этот момент лучше всего рассказать Марсии о том, что случилось шесть лет назад. Но, не слыша интонации и ориентируясь только на слова на экране, ее состояние можно интерпретировать как угодно — злобное, трогательное или искреннее. По крайней мере по телефону Воорт мог бы уловить в голосе дружелюбие или заминку, сарказм, покашливание, внезапный приступ кашля.

Воорт печатает: «Вас, должно быть, расстраивает, что вы сейчас так далеко. Чем быстрее мы найдем вашего бывшего мужа, тем быстрее выясним, что произошло. Вероятно, это недоразумение, но он владеет информацией, которая поможет нам предотвратить два убийства».

Сантини сказал, что вкратце описал ситуацию Марсии — минус ошибка Воорта, — но он излагает все сначала, чтобы завоевать ее доверие и заставить почувствовать себя участницей происходящего. Два трупа. Почерк Уэнделла, похоже, идентичен тому, каким написаны записки, содержащие признание в убийствах, и черновики этих записок, найденные в квартире. Оставленные Уэнделлом улики указывают, что он, может быть, без ведома полиции, ведет собственное расследование мошенничества или каких-то дел воровской шайки.

«Но улик недостаточно, а мистер Най исчез. В записке угроза избить еще двоих в ближайшие часы».

«Это безумие», — появляются в ответ слова Марсии.

«Вы поддерживаете связь с бывшим мужем?»

«Уэнделл никогда не сделал бы такого».

«Нам надо поговорить с ним, найти его».

«Вы действительно из департамента полиции Нью-Йорка?»

Воорт посылает Марсии номер своего значка.

«Ким, это вы?»

Стоящий рядом Динс произносит:

— Черт!

«Докажите, что вы из полиции».

Воорт вздыхает.

«Я знаю, это потрясение. Мне тоже не по себе. Вы можете отключиться и подключиться через веб-сайт департамента полиции, но при этом можно потерять линию. Время поджимает. Проверьте меня».

«Не отключайся», — мысленно молит он.

«Как вы разыскали меня?» — посылает она сообщение.

«Детективы получили электронный адрес от вашей мамы, она живет в Фениксе, на Маклейн-стрит, сорок два».

«Как вы нашли квартиру моего бывшего мужа?»

«По номеру социальной страховки», — передает Воорт.

«Он снова женат?»

Мики вздыхает, а Воорт печатает: «Живет один».

«Вы — это только слова на экране компьютера. Вы можете быть кем угодно».

Она собирается отключиться, чувствует Воорт, и быстро пробует: «Можно вам кое-что предложить? Если я задам вопрос, который не нравится, не отвечайте, или если возникнут подозрения, отключайтесь. Но, ради Уэнделла, посмотрите мои вопросы».

— Отлично ведешь, — говорит Ева, а тем временем Мики массирует Воорту плечи. — Там скалы, Везунчик, — говорит он.

Марсия не отвечает.

Потом появляются слова: «Согласна, но не делайте Уэнделлу больно».

Воорта снова поражает участие, которое Най вызывает у тех, кто его знает, — по крайней мере у тех, кто в живых.

Он печатает: «Вы не знаете, кто мог избить Уэнделла шесть лет назад, до развода?»

«Он сказал, что это сделал муж какой-то женщины».

«Имя женщины знаете? Или имя мужа?»

«Нет».

«Может, знаете, на кого Уэнделл мог затаить зло шесть лет назад?»

«Он любит людей».

Мики бурчит:

— Сколько раз мы такое слышали!

— Заткнулся бы ты лучше, Мики, — говорит Воорт.

Он печатает: «Есть ли у вас хоть какая-то мысль относительно того, что он может расследовать? Мы нашли пленки с надписями „Ричи“ и „Дуги“. Не можем понять, кто это».

«Это пленки для его класса, — печатает в ответ Марсия. — Из прошлого».

«Пожалуйста, объясните».

«Пленки были ему нужны для уроков».

Воорт чувствует некоторую разрядку на том конце связи. Марсия печатает: «Он показывал классу фрагменты, а ученики угадывали тему урока. Он учил их героизму. Линдберг, полицейский Серпико, карикатурист Томас Наст — люди, которые произвели на него большое впечатление. Он говорил, что уроки напоминали кроссворды и паззлы, а складывая кусочки, лучше запоминаешь материал. Фотографировал по всему городу. Вы нашли старые пленки, вот и все, но это не преступление».

Воорт обдумывает ее слова, но упрямо отвечает: «Записки об убийствах адресованы мне, а не классу».

Длинная пауза. Потом слова: «Почему вам?»

Воорт всматривается в экран. Курсор пульсирует над вопросительным знаком. Каждый электронный бит направляет стрелу вины Воорту в грудь, и в где-то в голове начинает медленно пульсировать боль.

«Я не знаю. — Он сразу переходит к следующей теме: — Вы слышали когда-нибудь о Габриэль Вьера?»

«Нет».

«Простите, что спрашиваю, но не пользовался ли ваш бывший муж услугами проституток?»

Воорт задерживает дыхание, боясь, как бы Марсия не начала сходить с ума, но он обязан был задать этот вопрос. В комнате напряженное молчание, слышен только шорох проносящихся мимо машин. Пустые ящики шкафчика для документов открыты, как будто если они выдвинуты, то внутри магически возникнет улика.

«Никаких проституток и никогда», — холодно, как кажется Воорту, отвечает Марсия.

«Благодарю вас. За границей бывали? Пользовались услугами бюро путешествий?»

«Нет. А что такое?»

«Знаете что-нибудь о Филиппе Халле? Вам знакомо это имя?»

Пауза.

«Филипп Халл консультировал Управление образования при составлении строительного плана».

— Опять строительство, — выдыхает Воорт и просит ответить подробнее. Стоящие сзади наклоняются ближе к экрану. Они совершенно спокойны.

Долгая пауза.

— Где она там? — говорит Ева.

Вдруг на экран врывается сплошной поток букв: «Обожеперила».

«Перила? Объясните». «СломалисьвНатанХейле».

«Сломались перила? Пострадали люди?» — спрашивает Воорт.

Ответа нет.

Воорт повторяет затаив дыхание: «Кто пострадал?»

Ничего.

— Подождите, я помню, — говорит Томми Динс. — Это произошло при прошлой администрации. В школе обвалились перила. Было большое внесудебное разбирательство. Погибло трое или четверо ребят.

— А ведь у Уэнделла вроде бы был сын школьного возраста? — еле слышно произносит Воорт. — Помните, это сказала Эстель Мур.

— О, черт! — говорит Ева. — Среди погибших был их ребенок.

Внезапно на экран вновь выливается поток слов: «Привет, меня зовут Роб Вайрт, еще один путешественник. Марсия плачет. Мы стараемся ее успокоить. Оставайтесь на связи».

Воорт посылает сообщение: «Что она говорит? Передайте точно ее слова. Печатайте, как она говорит».

«Онетобожеобожебожебожебоже».

«И все потому, что я не зашел в ту квартиру», — думает Воорт.

«ОстановитеуэнделлапожалуйстанетБенБенБен».

— Мы с шефом были тогда в Куинсе, — говорит Сантини, словно объясняя, почему они не узнали мгновенно о падении перил в Бруклине.

— Пресса не раструбила об этом, потому что удалось не предавать факт огласке. Это была школа Натана Хейла? — говорит Динс.

Воорт даже и не помнит такого происшествия. Может быть, он был в отпуске. Начнись судебная тяжба, сломавшиеся перила в школе оказались бы среди новостей на день-два или чуть дольше. Но в Нью-Йорке столько всего происходит… Эта новость, вероятно, просуществовала всего несколько дней, особенно если юристы оказались умелыми и соглашение сторон помешало разоблачению.

Он печатает: «Можете ли вы попросить Марсию вернуться к клавиатуре?»

«Она в истерике».

«Можете ли передавать ей вопросы?»

«Монахи кормят ее супом».

«Спросите, было ли судебное разбирательство».

«За ужином она что-то говорила о внесудебном соглашении. Проиграть…»

Связь прерывается.

Мики бьет кулаком по столу:

— Черт!

Предметы на столе подпрыгивают, а Воорт думает, что связь со строительством и обрушение лестницы так или иначе прояснятся в ближайшие несколько часов. Но проблема во времени.

— Постарайтесь вернуть ее, — говорит Ева.

— Нам нужны все отчеты по этому плану строительства, — произносит Воорт.

Сантини и Динс уже говорят по сотовым.

— А еще нам нужны рекомендации Халла и принятые на их основании решения правления, — продолжает Воорт.

Общий читальный зал главного здания Манхэттенской библиотеки на Пятой авеню очень большой и обшит деревянными панелями, ряды ламп с зелеными плафонами освещают длинные столы орехового дерева. Исследователи сосредоточенно изучают федеральные отчеты — штатов и городского правительства. Недавние публикации доступны в печатном виде. Все остальное — документы, которым более двух лет, — микрофильмы.

И вот три года назад Уэнделл сидит в центре зала, изучая три толстых отчета. Сердце бьется учащенно, глаза болят от напряжения — он сидит здесь семь часов не вставая.

Не так уж и трудно вычислить, с чего начать поиски, раз известно, что надо искать.

— Пятнадцать минут до закрытия, — объявляет служитель, лампы мигают и выключаются.

А Уэнделл сопоставляет отчеты, делая краткие записи в перекидном блокноте.

В первом отчете отражены первоначальные строительно-ремонтные планы Управления образования, работы по которым завершились в связи с жесткой экономией.

Во втором, пересмотренном отчете установлено, работы по каким объектам рекомендовано приостановить или вывести из плана в связи с отсутствием фондов их финансирования.

Из последнего отчета Уэнделлу становится ясно, какие работы пережили сокращение, какие компании исчезли и, что еще важнее, какие сохранили свое выгодное дело, после того как Халл за взятку подтасовал демографические данные.

В этих отчетах крутится два миллиарда долларов.

Теперь Уэнделл — осведомленный горожанин. Уэнделлу пришлось потрудиться, чтобы узнать всю подноготную, и это превратило простофилю в циника. Он изучает пустые заявления председателя Управления образования, рядом лежит фотография этого высокопоставленного лжеца. «В городе свыше миллиона школьников, — говорит председатель Уэнделлу, — и свыше тысячи ста школ, в которых преподают семьдесят пять тысяч учителей. Годовой бюджет города составляет девять миллиардов долларов. Ежедневная доставка школьников на занятия обходится налогоплательщикам в двадцать два миллиона долларов ежегодно. Одно обновление школьных лабораторий будет стоить свыше тридцати одного миллиона долларов».

«И это открывает всякого рода возможности для воровства», — думает мертвый, который теперь призван жить. Два миллиарда долларов дефицита? Сколько же миллионов из них было разворовано?

Уэнделл составляет таблицу. Из первого отчета он выбирает четырнадцать крупных строительных компаний, выигравших тендеры на контракты по сорока трем объектам запланированных работ, включая ремонтные работы в школе Натана Хейла.

Ко времени составления второго отчета сорок три объекта сократилось до семнадцати, хотя работы в школе Натана Хейла все еще считались достаточно важными и оставались в плане.

Еще одно предупреждение:

— Остается пять минут!

Уэнделл завершает перечень строительных работ, приведенный в третьем отчете, и вдруг — большой сюрприз! Четыре подрядчика сохранили за собой все свои объекты за счет того, что управление исключило из плана другие — вроде школы Натана Хейла.

— Библиотека закрывается!

Уэнделл с трудом осознает, что последние читатели встают, надевают плащи и направляются к выходу. У него все время перед глазами лестничная площадка третьего этажа во время перемены. Топот ребят по ступенькам. Шумный смех.

«О, Бен! Мальчик мой, мальчик».

— Сэр, с вами все в порядке? Библиотека закрывается, пора уходить.

Спустя десять минут он сидит на ступенях библиотеки, между каменными львами, глядя то на школьников с портфелями, стремительно вырывающихся из здания, то в перекидной блокнот на названия четырех строительных компаний.

«Я перепугал Халла, и тот позвонил юристу, с которым встречался у карусели. Потом юрист, или кто-то другой, связанный с одной из этих компаний, послал ко мне человека, держу пари».

Позвонить в полицию?

Насколько далеко может зайти дело?

Сообщить в газеты?

«У меня нет доказательств».

И кто виноват — одна из компаний или все четыре? Уэнделл, узнав из десятка книг о строительном мошенничестве, смотрит теперь на ситуацию масштабно. «Искусственное завышение цен», как он выяснил, — это когда несколько подрядчиков тайно сговариваются поднять цены на одни работы, занизить на другие, что гарантирует всем участникам большую прибыль. Завышение цен означает наем ненужных работников. Добавьте махинации с бетоном и штукатуркой и взятки людям, которые помогают вам сохранить место у общественной кормушки.

«Теперь я преподал бы своему классу урок по гражданскому праву совсем по-другому».

Уэнделл маниакально вычисляет, стараясь предугадать следующий шаг, а сам тем временем поднимает гири, ест стероиды, пробегает трусцой мили, выписывает книги по инвестициям.

Спустя месяц нового режима книга «Моя жизнь. Личный взгляд» дает Уэнделлу мысль о том, как взяться за поиски людей.

«Я непременно вычислю всю систему.

Я обязательно разрушу ее».

Посетители «Нью-Йорк таймс», которые оказываются там впервые, уходят без впечатлений от этого большого газетного центра. Фасад здания покрыт копотью, вестибюль тесный, а выражение лиц сотрудников, снующих туда и сюда, угрюмое — словно, по их мнению, они заслуживают лучшей участи. А может, на лицах написан испуг, словно газетчики боятся, что у них украдут сенсацию.

Уэнделл ждет в мраморном вестибюле возле поста охраны. Здесь нет ни стульев, ни телефонов. Нет развешанных по стенам под стеклом статей, которые завоевали Пулитцеровскую премию. Нет фонтанчика для питья. Ничего впечатляющего о газете, переместившейся в Нью-Джерси.

Эти люди выглядят более разочарованными, чем учителя в школе Натана Хейла.

— Миссис Гарсия сейчас спустится, — говорит Уэнделлу охранник, вешая трубку.

Спустя несколько минут темноволосая круглолицая женщина в джинсах и репортерской курточке цвета хаки огибает лифты и, скрипя кроссовками «Рибок», большими шагами направляется к Уэнделлу.

— Уильям Уинслоу?

— Это ведь вы делали снимки заседаний Управления образования, верно?

— У вас занятное лицо, — произносит она.

— Пластическая операция после несчастного случая.

— Пытались покончить с собой?

— Собираюсь отомстить, — говорит Уэнделл.

Она просит его расписаться в гостевой книге, и они направляются наверх.

В лифте он повторяет сказанное по телефону. Он издает маленький информационный бюллетень по образованию. Задумана серия статей о бюджетных проблемах Управления образования. Однако у него нет денег, чтобы взять на работу фотографа на весь день, и поэтому он покупает случайные снимки у профессионалов.

— Много платить не могу. Тираж всего четыре тысячи. Совсем не как у «Нью-Йорк таймс».

— Вот мои снимки того собрания.

На портативном столике расписанные по датам листки контактов. Уэнделл всматривается в контрольки снимков через увеличительное стекло. Несмотря на горе и ярость, фотографии неожиданно вызывают у него ностальгию. Он уже забыл то наслаждение, с которым когда как-то печатал их в темной комнате.

Однако краткая радость воспоминаний улетучивается, когда он видит юриста из парка.

— Можно купить копию этого снимка?

— Почему бы и нет?

— Вы подписываете, кто есть кто на снимках?

— Конечно. При публикации фотографии мы всегда устанавливаем личность людей. Имена у меня в компьютере. — Через несколько минут она заявляет: — Он юрист. Зовут его Рэдмонд Кричтон. Работает в «Тюдор, Тюдор энд Люкс» на Парк-авеню, по крайней мере работал три года назад, когда я делала эти снимки.

— Мне платить за слайд прямо вам или газете?

Миссис Гарсия делает паузу.

— Будете подписывать фото в своем бюллетене? Если да — платите газете.

Ясно как день, чего она хочет, и Уэнделл вынимает бумажник.

— Помещу фото без подписи.

— Тогда сто пятьдесят наличными, идет?

Офисы «Тюдор, Тюдор энд Люкс» отделаны в простой манере Викторианской эпохи, вызывая ощущение, словно из конференц-зала вот-вот выйдет великий Дизраэли, наденет шляпу и направится к ждущему на булыжной мостовой экипажу, а не упадет с сорок третьего этажа, что и случилось бы, если бы сегодня кому-нибудь пришло в голову выйти отсюда прямо наружу.

Низкие плюшевые кушетки в имперском стиле и мебель из мореного дуба выглядят основательно, как адмиралтейство. На гравюрах, развешанных по стенам, британские дворяне в опере и Букингемском дворце, судейские стряпчие стоят перед мировыми судьями в париках и красноречиво отстаивают государственные интересы.

Труди Осборн, исполнительный секретарь Рэдмонда Кричтона, работает с ним уже восемнадцать лет и знает все его странности, жену, любовницу и манеру носить запонки со своими инициалами, исполненные шрифтом «мистраль», а не «колонна». Она помогла ему найти общий язык с Метрополитен-музеем по вопросу о реконструкции башни Дендура, разорвать контакт с «Никкай» после обвала токийского рынка. Спокойная, быстрая и выносливая, она получает большое жалованье за предвосхищение желаний хозяина, зная, когда можно беспокоить его вопросами, а когда следует взять проблемы на себя.

В девять утра, после того как Уэнделл побывал в газете, Труди отвечает на звонок Кричтона с просьбой выслушать по телефону человека средних лет, который мнется и мямлит.

— Это… гм… Уильям Уинслоу из… гм… «Нью-Йорк пост», — слышен голос. — Мы делаем серию очерков о юристах по строительным делам. Это офис мистера Кристиансона, да?

— Кричтона, — резко поправляет Труди, разделяя естественную антипатию юристов к журналистской братии.

— Прошу прощения — ужасный почерк. Я хотел проверить, является ли мистер… гм… Кричтон юристом фирмы «Э.Р. Эмпко».

— Он никогда не представлял эту фирму, — говорит Труди, которая хорошо знает, что справки о подлинных клиентах не даются. — Мне запрещено открывать имена.

— Подождите, не та страница, — произносит мямля, и Труди закатывает глаза кверху. — Я имею в виду фирму «Виктор Дзенски констракшн». Мистер Кричтон представляет их, правильно? Сучий почерк.

— «Дзенски» представлен везде, — говорит Труди, зная, о чем речь, но уберегая эту фирму от звонка этого зануды.

— Я перезвоню, — говорит Уильям Уилсон.

«Идиот», — думает Труди, вешая трубку.

Спустя шесть часов она отвечает на звонок Джека Фейнштейна из «Пи энд Пи констракшн», который кажется более уверенным в себе.

— Мы просматриваем исковые требования к вам за три минувших года. Думаем, что, вероятно, произошло завышение цены, — ворчит собеседник.

— Дело урегулировали, — объясняет Труди этому человеку. Споры по поводу исков — дело обычное, и она вспоминает маленькую стычку с «Пи энд Пи» некоторое время назад.

— Проверю, — обещает Джек Фейнштейн.

Но так и не перезванивает.

«Хам», — думает Труди и выбрасывает его из головы.

Интернет, советуют Уэнделлу книги, может превратить застенчивую дурнушку в первоклассного следователя. Не выходя из дома, следить за людьми! Узнавать сведения об их кредитных рейтингах, водительских правах, заемных заявлениях, данные по ипотеке.

Каждую ночь после двухчасовой тренировки Уэнделл включает ноутбук фирмы «Делл», входит в базы данных и охотится за «Пи энд Пи» в киберпространстве.

Судебные процессы? Согласно судебным протоколам, за последние пять лет компания отклонила несколько исков. И в «Лексис-Нексис», базе данных газетных и журнальных статей, обнаружились факты, подтверждающие, что за последние два года главные свидетели в гражданских процессах трижды публично отказались от своих показаний.

Финансы? Старший партнер владеет домом в Ривердейле стоимостью два миллиона триста тысяч долларов, купленным за полную цену «мерседесом» и четырехцилиндровым «лендровером», а страховой полис оценивает личную собственность в доме — включая ювелирные драгоценности, живопись и старинную мебель — приблизительно еще в два миллиона.

Никаких неуплаченных долгов. Кредитный рейтинг на высшем уровне. По мнению «Нью-Йорк джорнал», «Пи энд Пи» планирует расширение.

Уэнделл возвращается к «Лексис-Нексис» и в четыре часа утра ищет пересечение «Пи энд Пи» с любой компанией или частным лицом, связанными с ними в сообщениях СМИ.

Небо за окном светлеет, когда возникает охранное агентство «Небесный рыцарь» и очерк о его недавно назначенном президенте, бывшем детективе в звании лейтенанта из департамента полиции и бывшем вице-президенте этого агентства по имени Эйден Прайс.

Глаза у Уэнделла воспалены, буквы расплываются. За последние несколько часов он влил в себя пару чашек кофе «Фолджерс», и голова гудит от кофеина, а желудок ноет от повышающейся кислотности. Он читает, что Прайс берется вести очень разные дела: разводы, охрана, обвинение в мошенничестве.

Надо поспать.

Он читает, что Прайс помог «Пи энд Пи констракшн» «убедить профсоюзных шакалов, угрожающих закрыть стройку, и заставить их отвязаться».

Необходимо лечь. Через три часа надо быть на работе.

Затем он делает прокрутку вперед и застывает, увидев высказывание Прайса для журнала «Форбс». Усталость Уэнделла исчезает. Начинается накачка адреналина.

«Я нашел тебя», — торжествующе думает Уэнделл.

«Я люблю свою работу, командир» — вот что сказал Прайс.

Бар «Поговорим» на Рид-стрит в Трайбеке окружен переоборудованными складами, дорогими ресторанами и множеством новых офисных и жилищных строек, появившихся после нападения на Всемирный торговый центр. Бар длинный и темный, стены увешаны фотографиями Роберта де Ниро, живущей по соседству кинозвезды. Четыре часа вечера — оживленное время, поскольку заканчивается работа на стройках.

— Эй, гляди, кто здесь! Сержант Тони!

Уэнделл с Тони проталкиваются сквозь шумную толпу, и Уэнделлу кажется, что его начальник знаком с доброй половиной здешних парней.

— Внимание! — кричит парень с банкой пива «Бад».

Тони привел Уэнделла, чтобы познакомить с Бобби Молдеа, который сидит в комнате возле кухни, где хлопочут несколько человек. Это темноволосый мускулистый чех в черной тенниске, в левом ухе серьга. Он играет в шахматы с толстяком в инвалидном кресле, на руках у калеки красуются вытатуированные слон и ладья. Молдеа шумно прихлебывает молоко из высокого стакана с кубиками льда.

— Это тот самый, насчет которого ты мне звонил, Тони? — говорит он, когда Тони и Уэнделл садятся. — На вид слишком старый для начала новой жизни. Сколько тебе, Уэнделл? Тридцать шесть?

Уэнделл сует ему под столом купюру, а Тони тем временем говорит:

— Не будет работать как надо — выгони.

— Если бы мы так делали, то потеряли бы десять процентов своих должников. — Бобби ухмыляется и ходит слоном. — Шах тебе, говнюк, — говорит он человеку в инвалидной коляске.

Толстяк тут же передвигает ладью.

— Нет, это тебе шах, засранец, — говорит он, ухмыляясь.

— Дам тебе работу, Уэнделл, но дерьмовую. В конце дня мышцы будут разрываться от боли. Таскать железяки, возить мусор. Работу, которой займешься, обычно дают детям.

— Я буду усерден, мистер Молдеа, — кивает Уэнделл, изучая новый профсоюзный билет, выписанный на имя Уэнделла Наста. Книга «Как выследить почти любого» научила его, как жить с фальшивым свидетельством о рождении и карточкой социальной страховки, как избежать обнаружения, пока вовремя платишь налоги по счетам.

Он уже собирает удостоверения на случай, если позже они ему понадобятся.

— Мистер Молдеа, я надеялся работать на Манхэттене.

— Шах и мат тебе, жалкий долбаный урод, — говорит Бобби, принимая купюры, которые Уэнделл снова ему протягивает. — Нет проблем.

— Я хочу работать в школе на Вашингтонских высотах.

— Это не сразу. Может пройти несколько месяцев, прежде чем ты окажешься там, — отвечает Бобби.

— Тогда верни ему деньги, — говорит Томми.

— Эй, послушай, это же увольнение. Парни обычно задерживаются на работе дольше! Хочешь, чтобы я дал кому-то пинком под зад?

— Кувейт-Сити, — говорит Тони. — Приходят всякие куриные головы. — Тони притворно ноет: — «Тони, Тони, мне деньги зажали!»

— Я же сказал: подожди маленько. А пока я его пристрою куда-нибудь. Идет?

Ожидание длится восемь месяцев, но все-таки Уэнделл получает назначение и становится чернорабочим на строительстве новой школы Дэвида Динкинса. Из-за значительных и дорогостоящих отсрочек стройка еще только начинается. Оказывается, какие-то недочеты в первоначальных планах архитектора были — к выгоде «Пи энд Пи».

Уэнделл, наемный работник «Пи энд Пи констракшн», обводит взглядом огромный котлован. Ревут бульдозеры, громыхают грузовики с цементом, клепальщики работают с паяльными лампами, и на фоне солнца летят искры.

— Эй ты! Что стоишь как неживой? Продолжай работу, — приказывает прораб.

«Я здесь, — думает Уэнделл. — И что же мне дальше делать?»

Глава 14

— Я вспомнил, где слышал раньше ваш голос, — говорит Уэнделлу Эйден Прайс в своем кабинете шестнадцать месяцев спустя.

В эту минуту страх Уэнделла настолько велик, что самообладание у него на грани отсутствия. Жом мочеиспускательного канала ослабевает, и он чувствует, как растекается горячая струйка мочи. Спина мокрая от пота, а сам Уэнделл даже и не заметил, когда стал потеть. Яички мелко дрожат и бьются о ляжки.

— И где же это было? — собрав все свое самообладание, ухитряется он задать вопрос, и голос вроде бы даже звучит обычно, а инстинкт самосохранения удерживает и не дает ринуться к двери или рвануть крышку дипломата.

«Я никогда не сравняюсь в быстроте реакции с этим человеком».

Прайс тычет в воздух и, по-видимому, не замечает страха, который творит.

— Вы читали заупокойную молитву на похоронах жертв налета на Всемирный торговый центр, правда? Только где это было? В соборе Святой Марии? В Куинсе?

— Нет, не там.

«Собираясь сказать „да“, напомнил себе Уэнделл, придерживайся первоначальной легенды. Не сообщай подробностей, которые можно проверить». Он был в Куинсе.

Опубликованная издательством «Норд-Пойнт пресс» книга «Переговорные стратегии» предостерегает: «Не позволяйте оппоненту выводить вас из равновесия. Подобная тактика древнее трактата „Искусство войны“ Сунь-Цзы. Ждите нестандартной проверки, выпадов, лжи, откровения. Мотивы поведения другого всегда неизвестны, но умейте твердо придерживаться своей линии».

Уэнделл не в силах сдержать дрожь в голосе, но зато лжет он вдохновенно, зная, что ответ должен объяснить причину этого расстройства.

— Я читал заупокойную молитву по своей невестке, но это было в Тампе. Она пришла в Торговый центр к подруге, когда врезался первый самолет.

Улыбка исчезает с лица Прайса, он неподдельно краснеет и выглядит смущенным. Его переполняет сострадание.

— Простите, святой отец. Я никогда не был в Тампе.

Тема о голосе Уэнделла исчерпана, как будто ее и не было.

Эти жуткие похороны, вспоминает Уэнделл, когда разговор возобновляется, шли несколько месяцев. Церкви и синагоги по всему городу каждый день были заполнены скорбящими. Заупокойные службы шли бесконечно. Страшной особенностью тех дней являлась нехватка катафалков и гробов и еще отсутствие трупов. Погибли тысячи людей, а хоронить было почти некого.

Но теперь, роясь в памяти, Уэнделл понимает, что его ложь принесла неожиданную выгоду — не только переломила подозрение Прайса, но и обратила его в раскаяние. Шеф охранного агентства отходит от стола, в верхнем ящике которого, как написано в «Знатоке вин», он держит оружие.

— Может быть, выпьете воды? — спрашивает Прайс. — Наверное, вы даже не обедали. Я могу распорядиться.

Отодвигая стенную панель, Прайс стоит спиной к Уэнделлу. Тот видит поблескивание бутылок и серебряного ведерка для льда.

— Я бы убил всех этих ублюдков, воздушных пиратов. А у вас с невесткой были хорошие отношения?

— Потеря кого-то близкого — это худшее, что можно вообразить, — говорит охваченный горем Уэнделл.

— У меня есть «Столи» и «Мэйкерс Марк», что угодно?

— Хорошо бы просто воды.

Это шанс, понимает Уэнделл, наблюдая, как Прайс останавливается у мини-холодильника, чтобы достать пластиковую бутылку аквафайн.

Но вторгается горе, и на Уэнделла накатывает шквал парализующей муки, когда он мысленно видит на баскетбольной площадке своего Бена, — это был последний раз, когда он пришел посмотреть на мальчика. Уэнделл вспоминает долговязого игрока. Парень не умел вести мяч и полагался на бросок двумя руками. Уэнделл видит себя за оградой — как смотрит на промах Бена, как уходит, пока раздосадованный сын не узнал его, и мельком замечает бродячую кошку, кинувшуюся с тротуара под ближайшую припаркованную машину.

Даже животные сторонились его тогда.

— С вами все хорошо, святой отец?

Он выпивает полстакана. Прайс стоит так близко, что Уэнделл чувствует запах одеколона. На короткое время спас умный ответ. Но в жизни мертвые не возвращаются, понимает Уэнделл, они приходят лишь во снах.

Формальная проверка охранника показала Уэнделлу, что его ждет после полуночи — повезет ему или нет, — но это будет не удовлетворение от мести, а бесконечное изнуряющее горе.

— Я не из тех, кто подставляет другую щеку, — говорит Прайс, когда телефонный звонок призывает его обратно к столу. — Угощайтесь еще. Да? У меня встреча, — говорит Прайс в трубку. — Нет, был включен матч «Метсов», а не «Новости». Помедленнее. Расскажите, что произошло. — Он бросает Уэнделлу: — Это займет лишь минуту, — и паническое гудение из трубки медленно, но верно возвращает внимание Уэнделла в кабинет. — Я сказал, успокойтесь, — говорит Прайс.

Он машет рукой в сторону бара с напитками и тычет указательным пальцем в рот, словно говоря: «И перекусите».

Внезапно он кажется удивленным:

— Конрад как его? Что, по его словам, сделал учитель? Подождите. — Повернувшись к Уэнделлу, Прайс произносит: — Вас не затруднит подождать минутку снаружи? Будьте как дома — пользуйтесь телефоном или… — А затем хмурится, изменяя решение и полностью преображаясь: — Впрочем, останьтесь здесь. Не такая уж тут и крупная сделка.

«Он испугался, что я узнаю лишнее. В приемной никого, и никто не помешает мне подслушать».

Уэнделл ставит стакан на стопку бумаги, не спеша идет к полкам и притворяется, что рассматривает книги. Телефонный собеседник продолжает говорить, а он вновь садится, открывает дипломат и трогает рукоятку пока еще молчащего «глока». Отстегивает клапан отделения, в котором лежит пистолет.

— Что-то я не понимаю, — говорит Прайс. — Кто ведет следствие — он или полиция? Потому что он не мог вести следствие из туалетной кабины на Центральном вокзале.

По ответному бормотанию Уэнделлу кажется, что собеседник Прайса остается при своем мнении, но дерзкое выражение лица охранника не меняется.

— Чего же вам надо? — с глубоким вздохом произносит Прайс.

Маслянистое ощущение «глока» и запах кокосового масла — его Уэнделл чувствует с детства, когда разволнуется. Он даже на мгновение ощущает вкус «скиппи». Во рту пересыхает.

Прайс ожесточенно трясет головой:

— Шесть лет назад вы перешли пределы допустимого и сейчас делаете то же самое.

Прайс поворачивается на вращающемся стуле к окну. Спинка стула загораживает Уэнделлу обзор, но он видит отражающийся в стекле профиль.

Приглушенно, но внятно Прайс говорит:

— Говорите, что я не слушаю. Вы в стороне от разработки всего дела и даже подумываете смыться? Суть не в том, что говорят полицейские, а в том, что они могут доказать. А если бы могли доказать, то не просили бы помощи.

Уэнделл наклоняется и бросает взгляд под стол Прайса с целью убедиться, что там нет пса.

— Тогда сажайте Арлину и близнецов на самолет, и пусть они летят к вам на ранчо, — говорит Прайс в трубку и, поворачиваясь на стуле, встречается в окне со взглядом Уэнделла. Крутит указательным пальцем у виска, словно желая сказать: «С какими же тупицами имею порой дело!» — Прайс добавляет: — Послушайте, если ваши парни на месте, ему понадобится тогда подложить вам в автомобиль чертову бомбу. Приеду попозже, и обещаю, что мы остановим, — он напускает тумана, бросая взгляд на Уэнделла, — вашего… гм… мужа. — Вешая трубку, Прайс говорит: — Это клиентка из Скарсдейла. Ей угрожает муж, а местные копы обвиняют ее в… — и обрывает фразу, видя направленный на него «глок».

Прайс издает неподдельно довольный смешок. По лицу медленно расплывается улыбка.

— Ну и священник!

По крайней мере внешне он сохраняет самообладание.

— У тебя есть чувство юмора, командир. Да и хирург чертовски хорошо поработал над лицом. Старался день и ночь.

— Мне всегда хотелось знать, позвонил ли вам Кричтон шесть лет назад. Сейчас его уже нет, он умер от рака.

— Кто такой Кричтон? Телемаркетеры! Кто дает им наши телефоны? Вот что я хочу знать!

— Сколько охранников в Ривердейле, мистер Прайс?

— Я думал, мне знаком твой голос, но я слышал его всего пару минут, если понимаешь, что я имею в виду.

Прайс откатывается к столу, а руки скользят по крышке, словно ищут себе место.

— И потому думал о заупокойной службе, о храмах. Я думал…

— Стойте.

Теперь Уэнделл спокоен, но с уголка левого века свисает капелька пота и попадает в глаз. От жжения глаз слезится, и Уэнделл закрывает его. Хочет потереть, но знает, что лучше этого не делать.

Правая рука Прайса все еще на столе, но совсем близко от края.

— Что это за крупную сделку собираются провернуть? — спрашивает Уэнделл.

— Ты приложил к ней немало усилий — как говорится, хоть день, да мой! — Подушечки пальцев касаются крышки стола, и ладонь исчезает из вида при словах Прайса: — К тому же ты потерял бдительность, командир.

Уэнделл стреляет поверх плеча Прайса, слышит треск выстрела, и пуля проходит сквозь толстое стекло, на котором появляется паутина трещин, а Уэнделл уже целится Прайсу в лицо.

Но Прайс распрямляется, руки подняты вверх — готов к взаимодействию.

Он даже чуть откатывается от стола, словно эти несколько трогательных дюймов являются победой Уэнделла. Прайс просто не замечает его метаморфозы.

— Как ты разыскал Габриэль? — спрашивает Прайс, возобновляя разговор. — Чертовски было трудно откопать ее, да? Я бы взял на работу парня вроде тебя.

— Что за сделка?

— Когда мой племянник командует мной, то произносит: «Сначала говорит Саймон». Их нельзя не любить. Ребят.

— А моего сына ты убил.

Кто из них выживет в конце концов, Уэнделл узнает из поскучневших глаз Прайса.

— Уборщики в смежном офисе, командир.

Палец Уэнделла чуть дрогнул, и Прайс быстро говорит:

— Что получу, если скажу тебе? Я оставил тебя в живых, а ведь ты тот, кто угрожал Халлу.

— Я ему не угрожал.

— Нет? — хмурится Прайс. — Значит, меня неправильно информировали. Сказали, что знаешь о секретарше, которую Халл имеет. Ты требовал денег, и у тебя были снимки.

— Никто тебе этого не говорил.

— А ты прав. Послушай. — Прайс вздыхает. Теперь он будет говорить напрямик. — Наш друг в Ривердейле знает, что ты не в курсе целой системы, которая ищет тебя. Парни в барах и в комнатах «Скорой помощи», сторожи на стоянках. Это система, Уэнделл, и все в ней — даже не зная друг друга — понимают, что если отыщут тебя, то окажут любезность людям, которые непременно их осчастливят.

— Спасибо за предупреждение.

— Даже если первой тебя возьмет полиция, все равно до суда не доживешь, — логично говорит Прайс. — Ты даже и не узнаешь, что произошло. Извини, что причинил тебе боль, — говорит он, — но я сказал им, что ты не представляешь угрозы. Они хотели, чтобы я шесть лет назад сделал с тобой еще что похуже.

— Расскажите мне о сделке.

Вставая и чуть двинув бедром, Прайс откатывает стул назад. Это освобождает пространство вокруг рук.

— Я в жизни не сделал ребенку больно, — с гордостью говорит Прайс.

— В школе рухнула лестница.

— А-а-а-а. — Несколько секунд Прайс думает и, кажется, принимает решение. Задумчиво поскребывая подбородок, он говорит: — Слушай, брось это дело. Что ты скажешь сотне, нет, двум с половиной сотням…

Прайс двигается так стремительно, что пуля Уэнделла свистит там, где его уже нет. Прайс падает за стол, а Уэнделл прыгает влево, но тренировки маловато. Да, Уэнделл стреляет и перемещается, но он не профессионал и к тому же возбужден. Он слышит треск фаянса на книжных полках. Затем раздается выстрел и что-то сильно ударяет Уэнделла в правое бедро, отбрасывая назад и опрокидывая, но он продолжает вести огонь. Боль разрастается, и он видит в окне отражение Прайса.

Прайс перекатывается по ковру, и звучит еще один выстрел.

Уэнделл стоит на коленях и щелкает курком — патроны кончились.

Он знает, что пропал, и в то же мгновение понимает, что здесь и умрет. Слишком он медлителен. Но через мгновение Уэнделл осознает, что выстрелов нет.

Прайс лежит на ковре возле собачьей игрушки.

Уэнделл слышит булькающий звук, напоминающий бурление воды в рыбьем садке.

И тогда он слышит, как Прайс говорит, и голос его пронизан болью:

— Чертов рикошет.

Двигаться тяжело. Оттолкнувшись от пола, Уэнделл поднимается. Вскрикивает и роняет пистолет. На стене кровь. Он замирает на какое-то время от головокружения, но потом справляется с ним. Под брюками по ногам стекает теплая жидкость.

Прайс косится на врача, лежа на полу посреди пропитанных кровью бумаг.

— Как со скалы скользишь, сука. Срикошетило от пола. Смешно.

Изо рта вырывается поток крови. Прайс заходится в кашле и начинает дрожать. Тело подергивается, а затем обмякает.

Уэнделл наклоняется к нему и видит, что Прайс не дышит.

«Парни в комнатах „Скорой помощи“», — вспоминает он слова Прайса, но Уэнделл вовсе не намерен туда идти.

Внезапно его начинает разбирать смех — вспоминается строка из книги «Кроун паблишерс» «Твоя крупная сделка»: «Ждите неприятных сюрпризов».

«Что ж, — думает Уэнделл, — болит сильно, однако в прошлый раз я мог передвигаться. Крови много, но это не значит, что рана серьезная. Я всегда подозревал, что сегодняшний день для меня добром не кончится».

Рассуждает он здраво, хотя и пошатывается, а когда выглядывает за дверь, то в смежном офисе никого не обнаруживает; нет также и принадлежностей для уборки, мешка или куртки, которые могли бы оставить люди, которых что-то заставило поспешно скрыться. Верхние лампы освещают пустые кабинки. Уборщиков еще нет, но Уэнделл понимает, что они скоро появятся. Вернее, могут появиться в любую минуту.

«Мне надо написать новую записку. Если Воорт знает, кто я, то нельзя оставлять оригинал.

Мне надо подумать».

Чувство законченности возникает, когда на столе среди мешанины из папок и крови обнаруживается чистый лист бумаги. Уэнделл берет фломастер из кофейной кружки Прайса, которую тот использовал как стаканчик для карандашей.

Теперь уже не важно, оставит ли он отпечатки пальцев, или волосы, или еще что-нибудь, из чего можно извлечь ДНК.

Записка, которую он кладет в конверт делового стиля, самая короткая. Клей на клапане конверта слегка горчит, словно у Уэнделла изменилось вкусовое восприятие.

На конверте он пишет: «Воорту», — и кладет его на расчищенное место.

Двигаясь так быстро, насколько позволяет боль, он идет в ванную комнату Прайса и моет руки и лицо, после чего перевязывает бок полотенцем и закрепляет его ремнем. Давление на рану вызывает боль, но, похоже, кровь остановить удается.

«К тому же мне и надо-то пройти всего три квартала».

В большой комнате он берет свой плащ, и вскоре отец Дэли, пошатываясь, выходит из офиса. Увидев, что из лифта появляется бригада уборщиков, он кивает двум мужчинам, которые катят по коридору голубой пластиковый бак со швабрами и метлами и слушают по транзистору бейсбольный матч «Метсов». Мужчина повыше произносит: «Падре». Тот, что пониже, вытирает бумажной салфеткой красноватый соус с формы цвета хаки. На кармане изумрудным цветом вышито «Хуан».

Минут через десять-пятнадцать, прикидывает Уэнделл, они войдут в офис Прайса. Если они нелегалы, то позвонят в Службу спасения.

Теперь боль в боку расходится по всему телу. При каждом шаге горячая волна обжигает ногу.

Уэнделл нажимает в лифте кнопку «вниз», и в эту минуту транзистор в холле сообщает, что «Метсы» выигрывают со счетом 3:2.

«Но всякое может случиться», — говорит диктор.

«Меня ищет весь город. Риск — вот что отделяет живого от мертвого», — думает Уэнделл.

В Линкольн-центре заканчиваются первые вечерние пьесы, концерты и танцевальные представления. Все еще очень жарко, и толпа нарядных любителей искусства расходится во все стороны через площадь из нескольких выходов комплекса, направляясь к Бродвею или Колумбус-авеню, к ресторанам, станциям подземки или стоянкам машин.

Приятный городской вечер.

Воорт и Мики проталкиваются мимо фонтана к входу в театр «Вивиан бомон», что по ту сторону площади. Огромные застекленные афиши извещают о сегодняшней пьесе «Майкл и Мара» — на них изображены супруги средних лет, которые приветственно машут друг другу, а два мальчика школьного возраста смотрят на них.

Вызванный по пейджеру не кем иным, как мэром, председатель общественной школьной системы якобы ждет в кабинете администратора театра. Мэр посоветовал доктору Мартину С. Олсо оставаться на месте, пока не прибудут детективы.

— Везунчик, — говорит Мики, — если тебя вышибут с работы, я тоже уйду.

— Скажи им это, и они уволят меня еще быстрее.

— Мы не нуждаемся в них, мы люди богатые. Уйдем на покой. Или вместе окунемся в бизнес.

— Мы и так вместе в бизнесе, — отвечает Воорт, растроганный верностью Мики. — Это мой собственный бизнес — ему триста лет.

Настроение у людей вялое. Никакого ощущения, что в ближайшем будущем их ждет что-то более серьезное, чем транспортные пробки. Некоторые, узнав Воорта, хмурятся или замедляют шаг, но никто не заговаривает с ними, пока они проталкиваются ко входу.

Воорт и Мики предъявляют удостоверения охраннику, и их тут же проводят через два покрытых ковром лестничных пролета вниз в маленький кабинет позади театральной кассы. Председатель, которого Воорт видел по телевизору, поднимается из-за стоящего в углу стола. Это высокий мужчина с густыми, коротко подстриженными пшеничными волосами, на нем простой бежевый костюм. Очки для чтения в черепаховой оправе подчеркивают голубые глаза и чуть расширяют его прямоугольное лицо, похожее сейчас на лицо патриция, однако с возрастом оно вытянется и будет напоминать морду гончей.

Рукопожатие официальное и несколько сдержанное. Кроме того, присутствие Воорта означает для доктора Олсо возможный скандал.

— Я отправил жену домой. А это Робин Таунли из нашего строительного отдела. Я послал за ней после звонка мэра. Она знакома с деталями наших планов капитальной реконструкции, и ее знания могут сберечь вам время.

Женщина, которой, на взгляд Воорта, лет тридцать, словно только что пробудилась ото сна — взъерошенная, свежая и розовая. Мешковатые черные брюки и такая же курточка своим покроем и цветом акцентируют здоровый феминистский образ жизни. Рыжая челка, зеленые глаза, тонкое серебряное ожерелье. Приятный запах пудры.

— Я захватила с собой все три отчета. Мы можем все проверить, если понадобится.

Комната маленькая и без излишеств: окон нет, струганый сосновый стол, три черных шкафчика для документов, мягкий стул Робин. В воздухе стоит запах кофе и мебельной полироли; чувствуется, что в комнате давно и много курят.

— Мы разработали самую большую программу школьного строительства, рассчитанную на целое поколение, — говорит председатель Олсо так, словно объем программы может оправдать промахи.

— Давайте надеяться, что все эти неприятности никак не отразятся на вашей программе, — говорит Воорт.

— Ваши слова да Богу в уши, — произносит Робин.

Воорт переходит к делу, объясняя, что сейчас предположения о мотивах поведения Уэнделла крутятся вокруг пересмотров плана и того обстоятельства, что из-за этих пересмотров ремонтные работы в школе Натана Хейла были отложены.

— Пока вы сюда ехали, в «Новостях» рассказывали о его сыне, — говорит Робин. — Моему малышу два годика. Даже вообразить не могу, что такое потерять ребенка.

— Мы хотим знать, какие подрядчики получили самую большую выгоду от пересмотра плана, — поясняет Воорт. — Возможно, Уэнделл винит их за случившееся. Но это совсем не означает, что они виновны. Это просто означает, что он так думает.

Председатель приосанивается и садится прямее.

— Эти планы были пересмотрены только после получения вводных от директоров и школьных отделов, а также после общественных слушаний, — говорит он. В голосе появились оборонительные нотки.

— Я признаю ваши слова, сэр, и надеюсь, что подрядчики непременно окажутся честными.

Если бы пленки Уэнделла не были настоящими, то…

— Робин? — говорит председатель, предлагая ответить на вопрос.

— Ну, я не уверена, что вы имеете в виду под выгодой, потому что ни у кого из подрядчиков не появилось новых объектов, — говорит она, — но некоторые сохранили свои крупные объекты. Им повезло.

— Чисто случайно, — говорит Мики.

— Спокойнее, парень, — говорит Робин, которая легче, чем ее начальник, справляется с ситуацией, когда ей бросают вызов. — Наш строительный отдел осуществляет надзор за работами, как вам известно.

— Тогда откуда же такой огромный дефицит?

Председатель вздыхает. В двухтысячный раз ему задают один и тот же вопрос, предполагает Воорт.

— Первоначальная стоимость контрактов оказалась выше, чем мы ожидали, даже после конкурса предложений по ценам. Рост затрат на трудовые договоры. Задержки, стоившие нам до двадцати тысяч долларов в день. Проблемы юридического характера. Моя предшественница никогда не признавала всего этого. Ее люди просто переносили все виды дефицитов в очередной годовой бюджет.

— Игнорировала их, хотите сказать, — говорит Воорт.

Председатель снова вздыхает.

— Послушайте, прежде чем сократить нашу строительную программу, я ликвидировал снабжение, штаты и часть программ. За последние пять лет цены выросли во всех областях экономики. Но когда это касается школ, люди скандалят.

— Особенно когда исчезают миллиарды, — поясняет Мики.

Детективы договорились между собой, что сегодня он будет, если необходимо, злым полицейским, а Воорт — хорошим.

— Почему это получается, что я всегда «злой»? — спросил Мики.

— Потому что это для тебя естественно.

— Моя жена говорит то же самое.

Воорт вежливо спрашивает:

— Скажите, а при какой-нибудь внутренней проверке счетов не обнаруживалось других расхождений? То, с чем разбирались сами, без полиции?

Робин качает головой:

— Проверки всегда носят открытый характер.

— Шесть лет назад вы сократили план. Дало ли это возможность справиться с первоначальным дефицитом, или эта проблема так и не разрешилась?

У председателя несчастный вид.

— Состояние экономики ухудшается, поэтому необходимость поиска способов снижения затрат сохраняется.

«Особенно если продолжается массовое разворовывание».

— Есть ли какая-либо связь между компаниями, сохранившими свои подряды, и невероятным ростом стоимости работ?

Председатель и Робин обмениваются взглядами. Робин отвечает:

— По моему разумению, да. Но позвольте объяснить меры предосторожности, которые мы предпринимаем из-за того, что на этапе разработки не всегда точно представляем себе, каковы будут затраты. Управление образования нанимает архитекторов, которые приходят с планами, а наши собственные инженеры составляют технические условия. Затем заинтересованные подрядчики изучают эти технические условия и представляют официальное предложение общего объема затрат. Они не в курсе дел, пока не укомплектованы технические задания. Они не могут повлиять на их составление.

— Благодарю за объяснение, Робин. Как вы считаете, кто из основных подрядчиков сохранил большую часть крупных объектов в пересмотренном плане?

— «Виктор Дзенски», «Э.Р. Эмпко», — перечисляет она, глядя вверх, чтобы сосредоточиться, и показывая изгиб нежной шеи. — «Пи энд Пи».

— А кто из тех, кто работал по проектам, в дальнейшем поднял цены, и они оказались выше тех, что предусматривались?

— «Дзенски» и «Пи энд Пи». Но мы не передаем им деньги. Система издержки и противовесов распространяется и на нас и предотвращает бесконтрольную утечку денег.

— Разработано довольно хорошо, — говорит Мики, делая пометки.

— Любопытно, — невозмутимо продолжает Воорт. — Вы только что вспомнили несколько компаний, а пережила ли хоть одна новый, надвигающийся раунд сокращений?

— Официально еще никаких новых сокращений нет, — прерывает разговор доктор Олсо, — и я не понимаю, какое это имеет отношение к делу. Мне казалось, что вы интересуетесь тем, что произошло шесть лет назад.

— Нас интересует то, что происходит сегодня.

— Если можно, без протокола…

— Мы не из болтливых.

— Сейчас, в самом разгаре переговоров, которые управление ведет по новейшим способам урезаний, любая утечка информации может стоить нам десятки миллионов долларов.

— Заденет интересы торгующихся сторон — вы это хотите сказать, — говорит Воорт.

— Я просто не могу понять, как переговоры, о которых и речи не было шесть лет назад, могут быть связаны с бывшим учителем.

— Ну, если там есть мошенничество, мы сможем его раскрыть и раскрутить до момента, когда все началось. Позвольте уж нам судить.

Председатель удрученно качает головой:

— Хотел бы я быть не связанным в данном отношении. Мне хочется помочь, но я должен помнить о детях. Не знаю, как там все происходит при обеспечении соблюдения законности, но в образовании не следует объявлять новости раньше времени, если не хочешь неприятностей.

— Да и у нас то же самое, — соглашается Воорт. — Но мы не проговоримся.

— К несчастью, утечка всегда начинается с доверия. Откровенно говоря, я слежу за историей с Уэнделлом по выпускам новостей, и, по моему разумению, все это вышло из-за вашего промаха, мистер Воорт, а не из-за какой-то нашей ошибки.

— А мне сдается, что компания, с которой вы сейчас ведете переговоры, одна из названных Робин. Сэр, у нас есть свидетельства, что кто-то крутится вокруг ваших проектов и логической точкой отсчета являются люди, которые сделали на этом большие деньги. Я пока никого не обвиняю. Но неужели вы и дальше намерены покрывать их?

Звонок по «горячей линии» Воорта.

У председателя жалкий вид.

— Мне надо переговорить об этом с мэром, — произносит он. — Через час смогу дать вам ответ, но до этой беседы хотелось бы узнать, как все это соотносится.

— Мы не можем позволить себе потерять час.

— А я могу.

— Хорошо смотришься по телевизору, — говорит Камилла по сотовому. — Если тебя уволят, есть перспективы в Эн-би-си.

— Что ты откопала? — спрашивает он, оценив ее легкий тон.

— Знаешь, любимый, если тебя выгонят, ты всегда сможешь уйти в прессу.

Воорт стоит в пустом коридоре, за дверьми театрального офиса. Уборщики чистят пылесосом ковер, вытряхивают урны. Мики все еще говорит с доктором Олсо и Робин, пытаясь убедить их открыться.

— Камилла, да скажи же, что ты обнаружила.

— Твои кузены раздобыли в «Тюдор, Тюдор энд Люкс» списки клиентов, о которых мы не знали. Юристы для разнообразия пошли на сотрудничество. А еще партнер, который осуществлял работу, умер от рака несколько лет назад. Его звали Кричтон.

— А клиенты?

— «Пелхэм-шиппинг», «Эксесс компьютерс». «Пи энд Пи констракшн».

— Любимая, — произносит Воорт, пульс у него учащается. — Может быть, это возможность остановить его, спасти людей.

— Неповторимый, — отзывается Камилла. — Но постой. «Пи энд Пи» подняла шум, потому что «Таужит» попробовала сделать шоу из строительного мошенничества и федеральных контрактов несколько лет назад. Я позвонила своей старой дублерше, Сьюзен Митчелл, и оказалась права. В девяностые «Пи энд Пи» вела несколько крупных объектов. Я проследила связи Филиппа Халла с «Пи энд Пи». Ничего. С Габриэль Вьера тоже ничего.

— «Пи энд Пи» признали виновной в мошенничестве? — В голове у Воорта затикало.

— Одни голословные заявления. Взятки инспекторам. Отпугивание конкурентов. Но ни единого доказательства.

— Кто вел расследование?

— Юстиция. Федеральное управление жилищного строительства. Ну еще мы, телевидение. Сьюзен сбросила мне файл по мейлу. Можно было бы начать судебный процесс, если его использовать. Он сейчас передо мной на экране.

— Любую награду, какую захочешь, милая.

— Любую?

— Только не проси, чтобы Джулия уехала.

Вздох.

— «Пи энд Пи» принадлежала отцу и сыну, пока Роберт-старший не покончил с собой в девяносто шестом в Ривердейле, в возрасте шестидесяти одного года. Очевидно, неплохое здоровье. Он завел «лексус» и слушал по радио Аймуса, пока его не занесло. Никакой предсмертной записки.

— Это шоу могло любого довести до самоубийства, — говорит Воорт и повторяет: — Ривердейл… — вспоминая папку с таким же названием, которую Уэнделл оставил в своей квартире. — Камилла, кто принял компанию?

— Роберт-младший занялся после этого стройками на Манхэттене, вступил в эксклюзивные городские клубы. Обзавелся влиятельными друзьями. Поддерживал деньгами благотворительные общества и всяких кандидатов. За пару лет компания выигрывает контракты в даунтауне, но, как и в Бронксе, их проекты всегда отмечены запредельной стоимостью и проблемами с законом, которые решал наш знакомец, ныне покойный юрист Кричтон. Судьи самоустраняются от судебных разбирательств. Конкуренты перестали бороться с «Пи энд Пи» из-за цен на выполнение подрядов. Одно из дел все-таки дошло до суда, и истец возмущался по поводу судебных издержек.

— «Пи энд Пи» выиграла, яснее ясного, — сухо произносит Воорт.

— Несколько лет назад компания стала расширяться, получать более крупные проекты — например кондоминиум в Ист-Виллидже. Ходили слухи о связях с мафией, но ничего доказать не удалось ни Министерству юстиции, ни «Нью-Йорк таймс». Ты ведь знаешь, что они говорят, Воорт: «Где дым, там ничего не видно».

— Как это люди сохраняют свои контракты?

— Последний из контрактов я проверила, слухи опровергнуть невозможно. Нужен адрес Роберта в Ривердейле? Он живет на Бошат-авеню…

— Как его фамилия?

— А разве я не сказала? Пи означает Прист. Роберт Прист.

— У меня звонит телефон… Воорт!

— Мы нашли третьего, — говорит Сантини.

Воорт крепко зажмуривается.

— Это Эйден Прайс из охранного агентства «Небесный рыцарь». По-видимому, убийство произошло в офисе, я еду туда. Уборщики вызвали полицию. Считают, что видели уходящего убийцу. Сказали, что парень шел как-то странно, словно раненый. Детективы из один-семь там. Присоединитесь ко мне?

Куда ехать — в Ривердейл, к Роберту Присту или на место преступления? Нельзя ошибиться.

— Уэнделл оставил записку? — спрашивает Воорт.

— Ее сейчас вскрывают. Я держу с ними связь. Хотел поговорить с вами, Воорт. Я знал Прайса, когда он был простым полицейским. Всем всегда казалось, что руки у него замараны.

— Дело не в этом. — Воорт переключается обратно на Камиллу и говорит: — Можно тебя попросить? Используй свою компьютерную смекалку и свои контакты и погляди, нет ли связи между «Пи энд Пи» и «Небесным рыцарем» и его президентом Эйденом Прайсом. — Воорт произносит это имя по буквам.

— Я тружусь на тебя больше, чем на бывшей работе.

— Но у меня бонусы получше.

— Хм… Что правда, то правда.

«Меня беспокоит что-то из того, что сказал председатель, но это не связано с „Пи энд Пи“; так что же это?»

Сантини возвращается на связь, извещая о себе вздохом.

— Похоже, ты заработал очко, Воорт.

— Что говорится в записке?

— Ну, есть очередная кассета — на ней разговор Ричи с проституткой; он говорит, чтобы она удовлетворила парня, но денег с него не брала, а на конверте единственное слово: «Воорту». И там листок, а на нем черным фломастером крупно нарисована пятерка с плюсом. Вот и все.

— Удвойте силы наших ребят и бросьте на проверку комнат «Скорой помощи». Передайте по факсу старое фото Уэнделла и новый фоторобот.

— А я в школе всегда получал тройки. Похоже, вас вроде как освободили. Но я ничего не понимаю. Вы устанавливаете его личность, а он ставит вам за это пять с плюсом?

— Это болезненное. Пока он хочет, чтобы мы его схватили.

Но несмотря на разочарование, Воорт ощущает едва уловимую вспышку гордости — так обычно бывало, когда в школе он получал за контрольную высокую оценку.

«Какое-то извращение. Я что — стараюсь доставить этому человеку удовольствие или хочу поймать его?»

— Может быть, на пленке есть что-то еще, — говорит Сантини.

— Хотите мою догадку? Он говорит, что вы на верном пути. Он ведет нас весь день, и мы делаем то, что ему надо, причем делаем неплохо, на его взгляд.

— «На его взгляд» совсем не означает, что делаем хорошо.

«Ехать полтора часа. Как быть — встречаться с Сантини или направиться в Ривердейл? Если ехать в Ривердейл, то там у меня всего одна возможность. А если я буду на месте преступления, то могу отправить детективов куда угодно, если откопаю что-нибудь новое».

Воорт отрывает Мики от разговора с председателем, составляет рапорты и, пока они идут к машине, сообщает Сантини названия трех строительных компаний.

— Направьте людей к владельцам этих компаний, чтобы обеспечить им защиту, — говорит Воорт. — И было бы неплохо выяснить, не принял ли кто-то из них меры предосторожности — возможно, уехал из города или нанял телохранителей? Ждут ли они Уэнделла, я имею в виду. И когда ваши парни проглядят файлы Прайса, увидим, работал ли он на одну из этих компаний.

— Думаете, Халлу дали взятку?

— И скорее всего не одну.

— Послушайте, Воорт, то, что с вами делают мэр с Динсом, — штука говенная.

— Сперва поймаем Уэнделла, а потом будем переживать по поводу остального.

— Прекрасно… гм… а вы знаете о звонках по «горячей линии» после выступления Евы в телеэфире?

— Выкладывайте плохие новости, Пол. Слышу по голосу.

— Все позвонившие говорят, что он самый лучший учитель, который у них был, самый замечательный человек, какого они знали, и спрашивают, что полиция собирается с ним делать. Я просто хочу знать, Воорт. Мой двоюродный брат — владелец частной охранной фирмы в Атланте, и если я кого-нибудь рекомендую, считай, он уже на работе.

Воорту не по себе.

— Спасибо.

— Но самое худшее, что мы не можем использовать пленки Уэнделла, даже если он и откопал что-то. Азиз говорит, что это неприемлемо. Записи без ведома… ну, вы знаете закон. Если суд не принимает пленку, то не имеет значения, сказал ли на ней парень, что убьет президента, а потом так и сделал. Пленки Ная бесполезны в суде.

Неужели одна ошибка вызвала все это?

— Жду вас в «Небесном рыцаре». — Сантини отключается.

Мики пробивается сквозь поток машин, мчась к югу от Бродвея с ревущей сиреной. Обернувшись на заднее сиденье, Воорт видит мятый пакет с сандвичами, который так и лежит там с полудня.

— Ривердейл, — бормочет он.

— Что из того?

— Уэнделл оставил в квартире папку с надписью «Ривердейл», но вот хочет ли он, чтобы мы ехали туда, или сам в ту сторону направляется? А если идет сам, то почему тогда радуется, что мы нашли папку? Радуется, что мы все поняли неправильно, и, значит, записка обманывает. Ничего не понимаю.

— Приятно знать, что мы на пороге разгадки. Посмотри на хорошую сторону дела. Может быть, Уэнделл истечет кровью до смерти.

— А может, я неправильно истолковал эту дерьмовую записку. Может, она никак не связана с учительством и Уэнделл убивает кого попало, как ты говорил это с самого начала. Он просто псих.

— Спасем последнюю жертву, Воорт, и разберемся.

— Да, спасем мошенника.

Мики прорезает Центральный парк, выскакивает на Пятьдесят девятую улицу, пролетает на красный свет, чтобы попасть на Пятьдесят шестую. С запада, похоже, идет гроза, не обращая внимания на прогноз погоды.

— Мы удаляемся от Ривердейла, скорость около сорока миль, — говорит Мики. — Поешь, и будешь чувствовать себя получше. Сандвичи неплохие.

— Почему же у меня не выходит из головы, что мы делаем ошибку? — спрашивает Воорт.

Глава 15

Температура переваливает за девяносто градусов по Фаренгейту, побивая все рекорды, вызывая падение напряжения, навлекая на город гигантскую грозу с другой стороны Гудзона. Оказавшись на улице, Уэнделл видит огромные сине-белые вспышки над небоскребами. Быстро наползающие тучи закрывают звезды. Уэнделл чувствует запах озона и электрических разрядов.

Ему нехорошо.

Никто не обращает внимания на него, плетущегося от Первой авеню вниз по Пятьдесят шестой улице к востоку. Очень мало кто из прохожих смотрит на предгрозовые всполохи, основная масса спешит домой, чтобы опередить яростную грозу.

«Немного кружится голова, но, по-моему, это не из-за потери крови. Никогда не думал, что скажу тебе это, Воорт, но когда я стоял над Прайсом — мертвым, как и мой сын Бен, — ярость куда-то исчезла и я понял, что обвинял тебя в том, что не было только твоей виной. Я сделал из тебя козла отпущения. Это было легче, чем совершать поступки, и легче, чем размышлять над своими ошибками».

Патрульная машина с бледным силуэтом водителя проплывает в каких-то двадцати футах от преступника, арест которого сделал бы карьеру этому полицейскому. Не заметив своей оплошности, он скажет вечером жене: «Другим полицейским все время везет, а мне никогда».

«Ученик превосходит ожидания учителя, — говорит Уэнделл в микрофон на шее. — Однако ученик создает мне новые трудности. Ты поразил меня, Воорт, тем, что признал свою ошибку, и тем, как находишь связь между моими подсказками. Но так ли уж ты хорош?»

В небе носятся и трещат синие молнии.

«Шесть лет назад ты чуть не убил меня, а теперь сделал противоположное. Но вот вопрос — не играешь ли ты со мной в прятки? А может быть, знаешь, куда я направляюсь?»

Уэнделл останавливается и ненадолго прислоняется к зданию, чтобы передохнуть, а потом, сделав над собой усилие, отталкивается от стены. Он проходит мимо закрытого антикварного магазина, опущенных ставней пиццерии, освещенных окон жилого дома. Воздух тих и горяч, а электрические вспышки творят в небе карусельное шоу.

Воротничок священника исчез, он брошен в лифте офиса Прайса. Дипломат валяется в укромном углу табачного магазина, где Уэнделлу понадобилось всего несколько минут, чтобы превратиться из священника в художника: стильные очки в черной оправе, серьга из фальшивого бриллианта в левом ухе и черный берет — это лицедейство завершило переход от человека воздержания к человеку эксцесса.

Уэнделл — художник, актер, кинорежиссер — произносит, тяжело дыша сквозь пульсирующую боль: «Несколько крошечных перемен чрезвычайно меняют восприятие».

Он подходит к небольшой открытой стоянке машин, которая расположена через дорогу от моста и огорожена забором с колючей проволокой наверху. Машины на стоянке притиснуты бампер к бамперу и громоздятся на гидравлических площадках. «Открыто 24 часа, — гласит вывеска на хибарке сторожа. — Спрашивайте наши специальные цены, если паркуетесь до 5 часов утра».

Уэнделл передает сторожу корешок квитанции, которую получил вчера, оставив здесь свой «шевроле-нова», но прихватив с собой ключ от багажника. Там лежат папки, которые он забрал из квартиры, аккуратно сложенная форма дорожного полицейского, шляпа, мятый темный костюм, висячие бачки и длинная борода, делающая Уэнделла похожим на еврея-хасида, бинокль ночного видения, новый бумажник с фальшивым удостоверением личности, восемь тысяч долларов, пара обойм с пулями девятого калибра, запасной глушитель для «глока», старая коробка из-под макарон фирмы «Ронзони», набитая магнитофонными пленками с многомесячными записями, а также восемь конвертов из плотной коричневой бумаги со штемпелями и марками, приготовленными для отправки экспресс-почтой в телерадиокомпании и редакции газет. В них содержатся результаты его расследования, длившегося двадцать один месяц.

— С вами все хорошо? — спрашивает сторож.

— Я только что из больницы.

— Сорок восемь баксов, дорогой, — говорит с восточноевропейским акцентом вороватый сторож. — Если вы оставляете машину на срок более суток, то платите по более высокому тарифу.

Он вытирает крем от пончиков с толстых губ и шаркающей походкой удаляется с деньгами Уэнделла, которые кладет себе в карман, а не в кассу. «Вероятно, он костерит папу, президента, первый прилет марсиан», — думает Уэнделл, однако следит, как работник начинает отгонять соседние машины, чтобы освободить взятую напрокат «нову».

«Ты в Ривердейле, Воорт? Вот что мне надо знать».

Он дает «на чай» сторожу, проверяет багажник, лихо выезжает со стоянки и включает радиостанцию, передающую только новости.

Он едет к северу по Первой авеню, а затем поворачивает на Шестьдесят вторую улицу, к магистрали Франклина Делано Рузвельта. Над Ист-Ривер и небоскребами Гарлема сверкают молнии.

«Веди машину ровно».

Однако боль вынуждает Уэнделла остановиться, чтобы передохнуть и перевязать рану. По одной из радиостанций он слышит: «Пятнадцать тысяч долларов. Такая награда обещана компанией Халла за информацию, которая приведет к аресту и осуждению убийцы».

«Вероятно, эта сумма меньше той, которую Халл получил в виде взятки», — мелькает мысль у Уэнделла.

«Эй-би-си удалось выяснить, что сын Ная был одним из трех учащихся, которые погибли, когда три года назад в школе Натана Хейла рухнули перила», — старается напугать диктор Эй-би-си, но вместо страха возникает волнение.

— О Боже! Как я скучаю по тебе, Бен! И по тебе, Марсия.

Сидеть гораздо легче, чем идти, силы понемногу восстанавливаются, и при движении теперь дышать немного проще, хотя боль не стала слабее. Уиллис-авеню-бридж — один из двух проездов на остров, где нет полицейского поста, и он пересекает Ист-Ривер и, оказавшись в Бронксе, едет по шоссе № 87 на север.

«Посмотри в зеркало заднего вида, нет ли полицейских».

Но Уэнделл видит там только одно — свою новую, блестящую серьгу.

«Все эти книги, написанные дизайнерами по костюмам, очень хороши, но там не сказано главного. Переодевание — это больше, чем физическое действие. Это исчезновение своего „я“, превращение в ничто, капитуляция воли, позволяющей представлять себе, кто ты такой».

Переключая радиостанции, он натыкается на телефонное шоу.

«Я согласна с последним звонившим, — говорит взволнованная женщина. — Уэнделл Най был и моим учителем. Просто ужасно, что полиция считает его виновным. Как быть невиновному в этой стране, пока его вина не доказана?»

Уэнделл едет по Мэйджер-Диген-экспрессвей к выезду на Мошолу-парквей. Он въезжает на магистраль Генри Гудзона и направляется на юг.

«И другое, — говорит автор следующего звонка. — Я отец, моя девочка учится в первом классе. В нашем округе уволили заместителя директора школы и девятнадцать учителей. Все ассоциации учителей и родителей нашего района объединились и позвонили в офис мэра и сенатору Рашу, требуя федерального разбирательства всей этой кутерьмы в Управлении образования».

Уэнделл чувствует, как в уголках глаз собираются слезы.

«Ривердейл, 1 миля».

За последнюю пару месяцев он иногда заглядывал в этот богатый соседний район, осматривая усаженные дубами улицы и отделенные друг от друга группы домов, красивые здания, частные теннисные корты, яхт-клуб и дороги, выводящие к Гудзону. Он запоминал, в каких жилых домах дежурят охранники, где есть плоские крыши и где расположены парковки для заезжих гостей вроде него.

Он едет по Ривердейл-авеню, коммерческой четырехполосной дороге, мимо магазинов и длинных аллей, за которыми вырисовываются контуры жилых домов, а дальше, в глубине, насколько он знает, есть узкие улочки и дорогие частные дома.

«Давайте послушаем, что скажет Джо из Литл-Нека», — предлагает ведущий ток-шоу.

«Нет прощения убийце. Нам надо ужесточить законы», — раздается сиплый голос — вероятно, человека пожилого.

«Согласен, Джо». — «Уэнделл Най должен сесть на электрический стул, если убил этих людей. Но я зол и на полицию тоже». — «Почему, Джо?» — «Копы объявили, что Най ведет какое-то расследование, но не сказали, что именно он расследует, и только просили Ная поделиться с ними результатами. Спросите, и я отвечу: это попахивает укрывательством».

Внезапно Уэнделл слышит сирену и видит, как в зеркале мелькнул красный свет мигалки патрульной машины. Автомобиль проносится мимо, сердце у Уэнделла бешено колотится. Когда на следующем светофоре его машина делает сложный поворот направо, позвонивший продолжает сквозь усилившийся треск в динамиках: «Мне хотелось бы знать, как получилось, что любитель сумел раскрыть мультимиллионное жульничество, а наша полиция так ничего и не обнаружила. И это тоже говорит об укрывательстве, благодаря которому полиция оставила этого богатого детектива на службе».

Уэнделл въезжает на стоянку около жилого дома, в специально отведенное место с табличкой «Посетители». Гроза усилилась, и после каждой вспышки молнии раздается мощный грохот грома.

На улице ни души. Уэнделл, превозмогая боль, открывает багажник, вынимает нужную одежду и переодевается на переднем сиденье. Он сует в рот кулак, чтобы сдержать мучительный крик.

Спустя несколько минут Уэнделл — уже еврей-хасид — открывает внешнюю входную дверь высотного жилого дома. На нем помятый черный костюм, стоптанные башмаки, косматая длинная борода и пейсы; в Ривердейле одна из самых больших ортодоксальных еврейских общин Нью-Йорка.

Дверь в коридор заперта — ясное дело, — но Уэнделл ждет и вскоре видит мужчину с чемоданчиком, идущего от стоянки к дому. Уэнделл делает вид, что нажимает на кнопку и говорит в интерком, а мужчина тем временем подходит к двери. Кружится голова.

— Не хочется подниматься, Глория, — говорит Уэнделл, а мужчина уже в холле. — Я неважно себя чувствую.

Насколько тот мужчина видит, это правда.

— Ладно, я зайду, но только на пять минут, — говорит Уэнделл, придерживая внутреннюю дверь за мужчиной, который открыл ее специальным ключом. — Вы следите за этим скандалом со школьным строительством? — уже в лифте спрашивает Уэнделл с неподдельным любопытством.

— Чего там волноваться? Ведь все равно не остановишь, — устало отвечает мужчина — вероятно, в столь поздний час он еще только возвращается с работы.

На Манхэттене гроза становится яростнее, что вызывает перебои в городской электросети. Когда Воорт и Мики добираются до угла Пятьдесят восьмой улицы и Второй авеню, они видят, что фонари на улицах мигают и потрескивают, а в зданиях ни одного освещенного окна.

— Странно, Везунчик. Ни капли дождя — одни раскаты грома. Где же дождь?

— Нам не остановить Уэнделла.

— Ты спас больше людских жизней, чем десяток полицейских. Азиз должен оставить тебя на службе.

Радио трещит от помех, а сообщения на волне полиции все время прерываются. Небо делается зеленым. Огромная вспышка молнии ударяет в верхушку моста Куинсборо.

— Знаешь, Мик, через десять лет мой сын будет разбираться в домашних портретах, и что же он увидит на моем? Полицейского, зашедшего не в ту квартиру и допустившего просчет?

Сквозь треск помех и поток срочных полицейских звонков, гул уличного движения и грозовых раскатов они едва разбирают сообщение о том, что Уэнделла Ная видели в Ист-Виллидже.

— Конечно, видели, — вздыхает Воорт. — И в Литл-Неке, и в Ред-Хуке тоже — и все за последние десять минут.

Другой диспетчер резко поясняет:

— Видели Ная за рулем машины, пересекающей Уиллис-авеню бридж, он был в берете.

Они пробираются к дому Приста, вокруг патрульные машины и автомобили без знаков. Звучат четыре гудка, которые означают, что городская радиостанция срочной полицейской связи сейчас начнет работу. Наклонившись к приемнику, Воорт понимает, что Полис-плаза, 1, передает подробное описание измененной внешности Уэнделла. Сведения получены от людей, видевших его в здании Прайса.

— Он был одет как священник, — говорит диспетчер.

Мики уже разворачивает машину. Воорту совсем не обязательно говорить: «Черт подери. И там и здесь священник. Ривердейл», — но он все же произносит это вслух.

На часах в машине 20.45 сменяется на 20.46.

На верхнем этаже Уэнделл поднимается по лестнице на крышу, где никого нет из-за небывалой бури. Боль сковывает движения, и он идет очень медленно. Вынимает из куртки военный бинокль ночного видения и подносит к глазам. С северо-восточного угла крыши открывается превосходный, чуть окрашенный линзами в зеленое, вид на особняк в стиле Тюдоров, который находится в четырех кварталах от Уэнделла.

Хрипло дыша, он произносит:

— Ты здесь, Воорт? Я потерял время из-за раны.

Особняк полностью освещен, и насколько видит Уэнделл, какой-то человек с немецкой овчаркой на поводке огибает дом и исчезает за углом. Хорошо одетая женщина и две маленькие близняшки спешат с чемоданами к «рейнджроверу», стоящему на подъездной аллее. Они садятся, и машина немедленно отъезжает.

— Так, патрульная машина, две. Да сюда катит целая армия.

В верхнем окне Уэнделл ловит бледное лицо человека, который внимательно оглядывает улицу и одновременно нервно говорит по сотовому. Он поднимает лицо, и Уэнделлу кажется, что он смотрит на него в упор. Но это невозможно — слишком уж большое расстояние.

От внезапной острой боли Уэнделл сгибается пополам, а когда снова смотрит на окно, занавеска полностью его закрывает.

Он уже собирается вернуться в машину, когда его внимание привлекает какое-то движение около дома Приста.

От боли двоится в глазах, но Уэнделл видит, как из двух черных «каприсов» выходят два Воорта.

— Опять «отлично», детектив, — шепчет Уэнделл, кривясь от боли. — Но может быть, я ухитрюсь прикончить к полуночи пять человек, а не четверых.

Когда ежедневно гудок извещает о конце рабочего дня, руки и плечи Уэнделла пылают огнем, ноги горят, шею ломит. Он таскает железо, доски и кирпичи целый день и может точно сказать, где нарастают мышцы — в тех местах, где болит.

— Хочешь подзаработать? — спрашивает табельщик.

Трудно представить, что на месте этого огромного котлована когда-нибудь появится школа, но Уэнделл видел синьки в руках приезжавшего на стройку архитектора. В северном крыле, рядом с задним входом, разместится кафетерий, а лаборатории будут выходить окнами на баскетбольную площадку.

— Мне хватит и нескольких баксов, — говорит Уэнделл. — Но почему бы и нет?

— Только это должно остаться между нами, ладно?

Они сидят в бытовке на строительной площадке компании «Пи энд Пи» — табельщик, девятнадцатилетний племянник владельца компании Джоуи Прист, его приятель прораб Ричи, профсоюзный босс Дуги и толстый электрик по имени Эл Крэйн.

Вся работа Джоуи состоит в том, что он записывает, кто сколько времени провел на рабочем месте; это было бы легко автоматизировать, но компания хочет, чтобы это делал человек. Это не работа, а приработок.

Джоуи Прист сидит, задрав ноги в грубых ботинках на откидной стол бытовки, охлаждаясь под ревущим кондиционером, и прихлебывает холодный баночный чай. У него мышцы никогда не болят. Он бросает ручку на список, где отмечаются часы.

— Если когда-нибудь захочешь уйти пораньше, я запишу тебе полный рабочий день и даже сверхурочные, а за это ты отстегнешь мне двадцать процентов от дополнительного заработка, идет?

— В понедельник, думаю, посплю подольше, — ухмыляется Уэнделл.

— Просто запомни. Двадцать процентов.

Это начало, но с тех пор, как оторвались перила, прошло много времени, и когда в день зарплаты Уэнделл получает чек, то отправляется в ювелирный магазин близ Медисон-сквер-гарден. Там он выбирает три пары часов новой марки «Фестива». Сто баксов штука.

— Джоуи, не знаешь, кто может заплатить двадцать пять за такие? Стоят сотню.

— Не подделка?

— А ты как думаешь? Я ведь здесь работаю.

Джоуи покупает часы, то же самое делает прораб Ричи Мэйхью, покупает часы и профсоюзник Дуги. А днем позже, когда Уэнделл нагружает тачки, к нему украдкой подходит Ричи. Это высокий и сильный мужчина, вечно улыбающийся блондин с забранными в хвост волосами. Он в тенниске, обнажающей бицепсы, а на плече татуировка — обнаженная брюнетка в туфлях на высоком каблуке.

— Можешь достать что-нибудь еще? — спрашивает Ричи.

— А что, например?

— Моему парню нужен DVD-плейер.

Уэнделл покупает DVD и приносит на стройку, делая вид, что украл.

— Сколько? — спрашивает Ричи?

— Я не платил за него, так почему должен платить ты? Отец обычно говорил мне, что лучше сделать одолжение, чем дать сотню баксов.

— Одолжение, — улыбаясь, повторяет Ричи. — Идем в бытовку.

На стройке никого нет. Он захлопывает дверь, и широкая улыбка на лице Ричи постепенно исчезает.

— Выворачивай карманы, Уэнделл. Снимай ботинки.

Дверь открывается, и в бытовку входят Дуги, Джоуи и здоровенный Эл Крэйн. Все остальные рабочие ушли со стройки в половине пятого, а ночного сторожа не будет до пяти.

— Эй, что такое? Если забуду, напомните мне, чтобы я не делал вам больше подарков, — говорит Уэнделл.

Его охлопывают, проверяют карманы, обыскивают багажник и отвинчивают приборную доску его только что купленного старенького «эскорта».

— Думаешь, я коп? — спрашивает Уэнделл, униженный и испуганный.

— Кто велел тебе продавать всякую дрянь у меня на стройке?

Джоуи и Дуги стоят в бытовке позади Уэнделла, Ричи покачивается перед ним, опираясь ногой на стул.

— Никто, Ричи. Все это я взял у парня из моего квартала.

— Выходит, ты решил открыть лавочку и привлечь внимание копов.

— Я больше не буду.

— Какое же одолжение ты хочешь?

— Мне было нужно немного баксов. Прости.

«Брошу эту глупую затею, если удастся выпутаться».

Пока Уэнделл одевается, Ричи, ехидно улыбаясь, опрокидывает стул.

— Так какое одолжение?

Дуги и Джоуи придвигаются поближе. Эл запирает дверь. Уэнделл понимает, что весь его гениальный план с первого же раза трещит по швам и горит синим пламенем из-за глупой ошибки. Уэнделл не в состоянии придумать другой ответ вместо заранее приготовленного.

— Все, что я хотел, — это вкалывать, но спина ноет из-за того, что весь день таскаю всякое дерьмо, понимаешь? Если у тебя есть возможность, дал бы мне что-нибудь полегче. — Сделав паузу, Уэнделл чувствует, как по лицу течет пот, несмотря на кондиционер. — Забудем, хорошо?

Ричи начинает смеяться, и другие парни тоже.

— Ну и тупой же ты! Ладно, угощу тебя пивом.

Но Уэнделл понимает, что проверка не закончена, и вовсе не потому, что его запихивают на заднее сиденье нового «чероки», принадлежащего Джоуи. Уэнделл сидит между здоровяками Элом и Дуги, машина едет по Вестсайдской автомагистрали на север. Невероятно далекими кажутся другие машины — таким же далеким кажется и замок на двери машины.

— Откуда ты? — спрашивает Ричи с переднего сиденья, словно продолжая невинную беседу.

— Из Куинса.

— Женат?

— Жена меня бросила, — говорит Уэнделл. — Сука такая.

— Ты довольно стар, чтобы вступать в профсоюз, — произносит Ричи, когда они едут по Бронксу.

— Начинать никогда не поздно.

— А где срок мотал? В «Могилах»? В «Аттике»?

Мелькает улыбка Ричи — от нее рябит в глазах.

— Значит, никакой тюряги? И никакого протокола, если бы мы проверили, дружбан?

— Красивые девки, — шепчет Джоуи, протискивая машину на стоянку у кабака со стриптизом. «Бриллиантовый клуб» — гласит вывеска с картинкой — женская нога в туфле на высоком каблуке. В шесть вечера стоянка лишь частично заполнена машинами; это место находится недалеко от парковой дороги Самвилл, по которой жители пригорода катят к себе домой — в Йонкерс, Тэрритаун, Катонах.

— Насмотритесь на танцующих голых девочек, парни. А потом скорей домой, в постель, и, закрыв глаза, представляйте, что под вами нежные тела стриптизерш, а не плаксивые толстые жены. Пиво за мной, — говорит Ричи; его приятелям это кажется забавным.

«Не надо было в это ввязываться».

Ричи заказывает кувшин пива «Бад» и три стакана. Дуги просит кока-колу.

— Я член общества «Анонимные алкоголики», — поясняет он.

— Сокращенно — АА. Нет, ты, скорее, член общества ГГ — «Говенные Говнюки», — говорит Ричи, рассмешив всех.

На площадке танцуют три девицы — трутся о шесты, проводят руками по телу, повторяют слова хита «Пронзи меня» и одновременно пялятся в телевизор, где крутят видео.

В заведении пахнет пивом, духами, по́том и плесенью. Нервы у Уэнделла на пределе — он знает, что сейчас должно произойти что-то страшное. Но Ричи говорит о шансах команды «Джетс» завоевать Суперкубок по бейсболу, Дуги рассказывает о двух сестренках, которых он трахает. Младшая покрасивее, но та, что постарше, движется как по спирали, что-то невероятное.

«Зачем же они привезли меня сюда?»

На смену выходит новая тройка танцовщиц.

На улице темнеет.

Немного погодя Ричи встает и, даже не думая расплачиваться, говорит:

— Мы с Дуги поведем машину. Уэнделл, это что у тебя, бумажник? Спрячь.

— Разве не надо платить?

— Здесь мы пьем бесплатно.

Когда они выходят на улицу, там темно, уличное освещение не работает. Ричи кажется раздраженным и расстроенным.

— Мы забросим тебя домой, — говорит он, снова направляя Уэнделла на заднее сиденье «чероки». — А утром захватим тебя на стройку, дружбан. Тебе не понадобится твоя тачка.

«Они собираются вытянуть из меня все. Знают, что я не тот, за кого себя выдаю».

Радио не работает, и все молчат. Они едут через городские трущобы Бронкса и по мосту Трогс-Нек в Куинс, где, слава Всевышнему, Уэнделл предусмотрительно снял комнату на свое новое имя, указанное в профсоюзном билете, — совсем небольшую комнатку в частном доме с ванной внизу, за двести долларов в месяц. Никакого найма на имя Уэнделла Ная.

Уэнделл выходит из машины и расстается с членами своей бригады. В голове только одна мысль: «Они хотят меня убить».

— Будь на выходе завтра в семь, — говорит Дуги, когда они отъезжают. — Я заеду за тобой. Поспи немного.

Целый месяц Уэнделл регулярно ездит с парнями в халявные заведения — стрип-бар, муссака-бар в Астории, спортивный бар в Ривердейле.

— А почему мы никогда не платим? — спрашивает он Ричи.

— А ты что, хочешь платить? — ухмыляется тот в ответ.

Уэнделл идет домой к Дуги во Флашинге, знакомится с его женой, ест равиоли и смотрит бейсбольный матч «Янкиз». Ловит голубую рыбу в Монтоки с Ричи и Элом. Когда взятая напрокат лодка оказывается перегружена, Ричи выбрасывает за борт улов. «Очень скверный характер», — думает Уэнделл, который теперь все время находится на взводе.

«Мое расследование зашло в тупик».

Четыре раза в неделю он ночует во Флашинге. Все остальные ночи напролет сидит дома в Интернете и пытается найти хоть какие-нибудь зацепки и точки пересечения «Пи энд Пи констракшн», Эйдена Прайса, Филиппа Халла и любого другого члена Управления образования. Он проверяет кредитные рейтинги, информацию по ипотеке, о судебных процессах, о личных автомобилях. Находит в Интернете протоколы заседаний управления или же покупает их в протокольном отделе на Ливингстон-стрит.

Но за четыре месяца расследования ему не удается ничего выяснить.

«И здесь у меня тоже провал», — думает Уэнделл. Он постоянно настороже, следит за каждым своим словом, ненадолго забываясь лишь в тревожном сне.

А потом наступает прорыв.

— Хочешь повести машину, Уэнделл?

Пятница, они сидят в стрип-баре и пьют «Маргариту». Джоуи дома с женой, которая на втором месяце беременности. Эл в Майами. Дуги сидит с мрачным видом на третьем табурете, гримасничая всякий раз, когда поворачивается в сторону танцовщиц. У него ломка.

— Я срезаю дорогу по газону и переворачиваюсь. А потом, известное дело, понадобится гребаный пластиковый диск для гребаной спины.

— Дуги, мы тебя высадим. Уэнделл, сегодня едем вместе.

Ричи обожает компанию, знает теперь Уэнделл, любит командовать и рисоваться, а также терпеть не может ездить по особым заданиям на своем новеньком «БМВ». Спустя час они несутся в «эскорте» Уэнделла к Саутстейт-парквей и Лонг-Айленду.

— Выезжай к Роквилл-центру и сверни на Тессер-плас. Припаркуйся у номера 3332. Оставайся в машине.

Ричи нажимает на кнопку звонка симпатичного дома в колониальном стиле. Подстриженную лужайку окаймляют кусты, под окнами тюльпаны. Ричи серьезно говорит с нервным человеком, который открывает дверь, часто кивает и всматривается в «эскорт», словно стараясь запомнить чертову машину.

Позднее Ричи сует в карман Уэнделлу сотню. И той же ночью Уэнделл находит в Интернете, что дом, куда они заезжали, принадлежит директору средней школы в Куинсе. Кредитный рейтинг владельца был такой, что страшно сказать.

Ему принадлежали тысячи магазинов, банков, служба внутренних доходов.

«Что ж, вот и начало», — озадаченно думает Уэнделл.

Прошло два месяца, но почти ничего не изменилось, если не считать, что Уэнделл стал еще больше нервничать. Парни продолжают пить и играть в покер, а Уэнделл почти каждую неделю куда-нибудь да возит Ричи — к судье в Бей-Ридж, к заместителю председателя профсоюза в Нью-Рошелл, в особняк в стиле Тюдоров в Ривердейле, принадлежащий владельцу «Пи энд Пи», которого Уэнделл видит на стройке и временами в стрип-баре.

— Владелец заведения, — говорит Ричи.

Всякий раз, когда подбирается очередной кусочек мозаики, Уэнделл испытывает прилив оптимизма, одновременно понимая, что у него все еще нет никаких улик против «Пи энд Пи». Ни единой.

Уже заложен фундамент школы. Возведены стены офиса директора. Но бытовка не дает покоя Уэнделлу. Он часто видит незнакомцев, которые входят и выходят из нее. Или людей, в чьи дома он возит Ричи. Иногда в бытовку входит сам Ричи, и еще там бывает довольно много людей с короткими стрижками и в дорогих костюмах. Это не архитекторы, потому что у них нет синек, и не юристы, потому что те надевают каски и идут поглядеть, как идут работы, — обычно задержки обходятся дорого и им приходится отбиваться в суде.

Какого черта они делают в бытовке? О чем говорят?

И Уэнделл снова рыщет в Интернете, набирает слова «оборудование» и «наблюдение», «шпион» и «универмаг „Шпионский“».

«Мы продаем первоклассные скрытые и беспроволочные системы видео- и аудиослежения, которые используются профессионалами из органов правопорядка. Предупреждение: в вашем штате или округе использование этих приборов может оказаться незаконным. По закону ответственность за использование оборудования несет сам покупатель».

Да, это правда.

Уэнделл поражается, узнав, сколько всего он может купить. Есть беспроводная радиокамера с часами, скрытая телекамера, камера, вмонтированная в чемоданчик, камера в видеопейджере и камера в плейере, в датчике обнаружения дыма, настенных часах и лампах.

Доставка через семь-десять дней.

Решая, какой аудиоприбор для него больше подходит, Уэнделл видит, что в диапазоне от трехсот до восьмисот долларов имеется магнитофон, вмонтированный в ручку или телефон, микрофон в пуговице, в очистителе воздуха, стенной вентиляции, солнцезащитных очках, а также параболический микрофон дальнего действия — вроде тех, что телекомпания «Фокс» использует на футбольных матчах.

«Предупреждение: эти приборы не предназначены для использования в целях тайного радиоперехвата».

«Но как спрятать подобную штуку в трейлере?»

Проходит месяц, и вот как-то вечером он играет в покер у Ричи в Трайбеке, в квартире верхнего этажа площадью в тысячу девятьсот футов, которую тот делит с Тони, Элом и двумя «советниками» из охранного агентства «Небесный рыцарь». Дуги в очередной раз на приеме у хирурга в больнице.

— Уэнделл, хочешь заняться работой табельщика, пока Джоуи отдыхает? Ты ведь просил меня об одолжении, когда мы познакомились. — Ричи ухмыляется и стучит себе по лбу. — Я ничего не забываю.

А спустя две недели Уэнделл, стоя на стремянке в бытовке, заменяет пожарный датчик на новый, с включающимся от звука голоса радиопередатчиком, информация от которого будет поступать в приемник, спрятанный в дверной панели его «эскорта». Новая сигнализация выглядит вполне естественной, как и прежняя: у нее красная лампочка, которая мигает, показывая, что батарея работает.

Входит Ричи и останавливается, узрев Уэнделла, застывшего на стремянке. Ричи переводит взгляд с датчика в руках Уэнделла на тот, что на потолке.

— Что-то не так с пожарной, дружбан?

— Датчик сломался, Ричи.

— Когда, сейчас? Сломался? — У Ричи озадаченный вид.

Уэнделл врет в тысячный раз и в тысячный раз уверен, что его поймают. Каждая минута — ложь, ложь во всем: как он ходит, работает; даже марка пива, которое пьет, — ложь. В иные дни, например, как сегодняшний, напряжение от этой лжи с особой целью такое, что ему хочется закричать или уволиться. Но даже в спокойные часы бремя постоянного обмана изматывает Уэнделла и вызывает депрессию.

Однажды у себя дома он долго хохочет, поняв, что эти парни его единственные друзья.

— У тебя есть бензин? — отрывисто спрашивает Ричи.

На этот раз они едут в Бруклин и через мост Верразано в Стейтен-Айленд, где никогда раньше не были. Ричи велит Уэнделлу купить две пластиковые канистры в автолавке «Пеп бойз». Он ждет, пока Уэнделл наполняет их бензином на колонке компании «Бритиш петролеум», и от ощущения чего-то нехорошего сердце начинает тяжело биться. Ричи показывает Уэнделлу на дом в стиле ранчо — один остов, — появившийся в новом районе.

— Полей бензином, подожги и улепетывай, как в штаны наложил.

— Нет, — произносит Уэнделл, а про себя, ужаснувшись, думает: «Это свыше моих сил».

— Просто дерево, дружбан. Там никто не живет.

— Это поджог.

Ричи улыбается, а другой бы на его месте рассердился. Улыбается, а другой бы на его месте дергался. У него так много разновидностей улыбки, как у эскимоса слов для обозначения снега, и ухмылка у Ричи сейчас широкая, дружелюбная, обнажающая белоснежные зубы.

— Это место застраховано. Думаешь, другое, то, что мы делаем из месяца в месяц, все по закону? Я за тебя поручился.

— Я не просил тебя об этом.

— Нет, просил, только без слов. Жги чертов дом. — Ричи ухмыляется и пожимает плечами: — Или не поджигай, тогда разворачиваемся и едем домой. Ничего с тобой не случится, обещаю.

После того как Уэнделл поджег дом, они с Ричи сидят в машине за несколько кварталов до тех пор, пока не становятся слышны гудки пожарных машин. Уэнделла охватывает чувство, похожее на тошноту.

— Жег в камине полено, Уэнделл? Это то же самое.

Позднее, в Интернете, Уэнделл находит, что та строительная площадка принадлежит некоему Бэрниси Кавано. Да и Джоуи обмолвился, что его дядя хвастал насчет отказа «Кавано контракторс» от заявок на подряды по двум объектам Управления образования.

«Я все еще не могу доказать связь. И найти Габриэль».

Той ночью Уэнделлу снится сон, в котором горит школа Натана Хейла, а он не может эвакуировать учащихся. Его привязали к стулу, а его перепуганный класс не может выйти. В комнате становится жарко, языки пламени лижут окна. Ребята кричат, что обрушился лестничный пролет, а Бен в классе, и вместо сирены пожарной тревоги Уэнделл слышит, как Воорт снова и снова твердит по интеркому: «Манхэйм фо Эйгьюлэр». Просыпается Уэнделл с криком и в поту.

На следующий день он анонимно посылает часть своих сбережений почтовым переводом Бэрниси Кавано. Оставшиеся деньги нужны ему на покупку оружия, удостоверений личности и других необходимых вещей.

Наконец он снова на стройке, магнитофон в датчике дыма работает.

Теперь, после случившегося, когда они с Ричи снова едут куда-нибудь, Уэнделл прихватываете собой «жучок». Он надеется, что скорее всего его не будут снова обыскивать. В конце концов, они же друзья.

Глава 16

Особняк Роберта Приста в Ривердейле оказывается трехэтажным домом в стиле Тюдоров, с покатой шиферной крышей, гранитными стенами и вмурованными по диагонали брусьями по фасаду. За окнами высотой в два этажа виден залитый светом центральный холл. Расположенные по бокам особняка флигели обвиты плющом. С балконов виден гараж, в котором стоит трио старых коллекционных автомобилей: малиновый «Мерседес-58», «Т-берд» цвета кобальта и кремовый «Сэвилл-60»; огромные крылья этих машин, похожие на стабилизаторы ракет, блестят в свете молний.

Вся округа, кажется, зудит, как москит-убийца в летнюю ночь. Здешние дубы росли еще до Линкольна. Дома сто́ят свыше двух миллионов долларов. Между обширными имениями — бывшие земельные участки поместий — образовался причудливый лабиринт узких проходов, пахнущих цветами, но это не совсем то, что мир знает о Бронксе.

Мики останавливает «каприс» перед патрульной машиной, перегораживающей покрытую гравием подъездную аллею к дому Приста. Еще одна полицейская машина и спецмашина без номеров стоят пустые за домом.

— Ни одной «скорой помощи» и нет полицейской ленты. Он жив, — констатирует Воорт.

— Этот дом мог быть на снимках Уэнделла, — говорит Мики. — Но думаю, что и тысячи других домов выглядят так же.

— Не мог он, что ли, делать нормальные фотографии, как все люди?

— Здесь, Воорт, мы победим Ная. Мы остановим его.

Дойти до входной двери не удается — им преграждает путь лейтенант полиции, который называет себя Энтони Салливаном. Это гибкий и сильный на вид мужчина с тонкими сомалийскими чертами лица. Салливан говорит, что ему дана инструкция контролировать это место до приезда Воорта.

— На моем участке служат два ваших двоюродных брата. Это капитан Дайэтер и сержант Бретт. Капитан Воорт передал послание.

— С днем рождения?

— Дословно звучит так: «Пошли куда подальше Динса, да заодно и мэра. Тогда останешься полицейским».

— Мания — крест нашего рода, — отвечает Воорт.

Салливан кратко излагает меры, предпринятые для защиты. Лейтенант и еще один полицейский офицер из первой патрульной машины охраняют вход в дом. Полицейские из второй машины находятся на заднем дворе — заросшем лесом участке, который граничит с тремя другими имениями, но по крайней мере там же полоса подстриженной травы шириной десять футов, которая расположена между небольшим частным лесом Приста и настилом, ведущим к стеклянной раздвижной двери кухни.

— Все двери заперты, — говорит Салливан.

Бригада полицейских в штатском тоже на ногах — кружит по соседним дворам и улицам в надежде перехватить Уэнделла на подходе. Все три бригады держат связь через защищенные от прослушки полевые рации.

— Жена Приста и дочери-близняшки уехали как раз перед нашим появлением, — говорит Салливан. — Направились в аэропорт.

— А он не упомянул, надолго ли они уехали? — с большим интересом спрашивает Воорт.

— Жена позвонила ему, когда я был там, и просила сообщить учителям девочек, что они уехали путешествовать. Думаю, эта поездка не была запланированной, — говорит Салливан.

— Так вы говорите, что Прист отправил своих раньше, чем вы предупредили его об опасности? — спрашивает Воорт, на которого произвела впечатление проницательность лейтенанта. Воорт знает, что если кузен Дайэтер послал этого человека, то на него можно положиться.

— Мне показалось, Прист в курсе, что Уэнделл может явиться сюда и опередить нас. Хозяин сейчас в доме, наверху. Я отрядил к нему нашего человека и решил, что остальных лучше сосредоточить здесь.

Теперь Воорт чувствует запах дождя — волнующее сочетание электричества и влажности. Однако дождя еще нет, и Воорт осматривает местность вокруг. Он старается вспомнить советы ФБР по обеспечению круговой обороны, которые год назад слышал на Полис-плаза, 1, когда департаменту полиции угрожали бомбами.

Воорт отмечает темную линию жилых домов в пяти кварталах — их прямоугольные громадины слабо вырисовываются в блеске молний.

— Кто-нибудь проверяет те крыши?

— Я же говорил вам — все мои парни здесь.

— Прикажите осмотреть. Если найдут там кого — даже женщину, кочегара, старика в инвалидном кресле, — должна быть двойная проверка документов. Никаких исключений. Уэнделл весь день меняет внешность.

— Позвоню в участок. Нам здесь не хватает людей.

— Никто не входит в дом, пока вы не убедитесь, что знаете подошедшего, или пусть предъявляют удостоверение личности. Даже начальство.

— Думаете, он переоденется полицейским?

— Вполне возможно. И еще — можете передвинуть первую машину? Видите, где боковая улица смыкается с имением в виде Т? Она идет прямо ко входу. Блокируйте это направление, так чтобы он не мог развить скорость.

У Салливана перехватывает дыхание.

— Бомба в машине?

— Нет никаких оснований думать, что он появится именно так. Это просто предостережение.

Салливан озабоченно теребит щеку и кажется моложе, чем мгновение назад. Он передает Мики и Воорту портативную рацию и уходит, но Воорт зовет его назад.

— Мне интересны ваши другие впечатления о Присте.

Салливан кивает, как будто думал об этом.

— Странно. Когда мы приехали сюда, у него были два парня — гости, сказал он, — которые вели себя грубо и больше походили на… судя по отношению к нему, могу предположить, что они рабочие. Крепкие парни. Может быть, вооружены. Он выгнал их.

— Номера лицензий?

— Лицензии им были ни к чему.

— Имена?

— Джоуи Прист и Дуги… Лопес, кажется.

«„Джоуи“ и „Дуги“ — такие надписи были на пленках Уэнделла».

Салливан хмурится, у него не слишком большое желание рассказывать что-либо еще.

— Продолжайте, — напоминает Воорт, чувствуя растущее доверие к этому человеку.

— Ну, это просто ощущение, но Прист, кажется, нас испугался. Его отпустило, когда я сказал, что нам поручено его охранять. Интересно, почему он думал, что мы вообще придем.

— Три полицейские машины, остановившиеся возле дома, взбудоражат любого, вам не кажется?

— Здесь было совсем другое. При виде полицейских люди боятся, что это означает дурные вести. Прист, похоже, трясется за свою шкуру. Он потел как свинья, хотя кондиционер к тому времени создал температуру субарктических широт.

— Последний вопрос. Не могли бы вы сказать, соответствовала ли реакция Приста его неуверенности в цели вашего прихода — защита или арест?

Салливан усмехается:

— Насколько я понимаю, у Ная имеются записи о взятках в строительной промышленности. По крайней мере именно это я слышал.

Воорт благодарит Салливана, и тот уходит, чтобы проверить готовность.

«Как же Уэнделл сюда попадет? Что же еще я упускаю?» — думает Воорт.

— Давай познакомимся с Пристом, — говорит он Мики. — Всегда мечтал защищать паршивца, который ограбил город на два миллиарда. Это было делом моей жизни.

— А как насчет презумпции невиновности? — говорит Мики, грозя пальцем. — Доля Приста может составлять несколько миллионов. Помимо всего прочего, если мы спасем его задницу, тебя не уволят.

— Потеет как свинья, да? А разве свиньи в самом деле потеют?

Прослужив многие годы в полиции, Воорт знает, что зло — когда оно приходит — может явиться в земных размерах и очертаниях: девятилетняя школьница, калека в инвалидном кресле, миниатюрный колли, который виляет хвостом, а через мгновение его отношение меняется в худшую сторону.

Но когда Воорт с Мики входят в кабинет, человек, который медленно поднимается из кожаного кресла, поражает своей учтивостью.

Тело как бочка, незапоминающееся лицо, густые волосы зачесаны и уложены назад с помощью геля, глаза похожи на пару изюмин в тесте. Прист — толстый мальчик из пятого класса, который вырос и обогатился, но так и остался толстым мальчиком. Неудивительно, что ему нужен столь мощный кондиционер. Мясистая шея возникает прямо из пропотевшего воротника. Белая рубашка с открытым воротом фирмы «Барнис». Брюки на черных подтяжках от Ива Сен-Лорана. Часы «Ролекс». Вся эта упаковка дорогая и бесформенная. На большом столе перед окном с опущенными шторами Воорт видит груду полуразвернутых и свешивающихся на пол синек. Работающий, или пытающийся работать, человек спрятался в свой кабинет-бункер, который полицейские оцепляют снаружи.

Рядом Воорт замечает столик с белым картонным макетом плана развития города.

— Расскажите, как вы его ловите, — начинает строитель низким суровым ворчанием, и от этого исчезает впечатление о мальчике-толстячке. — Поведайте, что мои налоги ушли на что-то более стоящее, чем оплата бездействия полиции, в то время как псих бегает на свободе.

Его слова не задевают Воорта. В порыве гнева можно наделать ошибок, да и страх проявляется у всех по-разному: кто-то сохраняет спокойствие, кто-то даже шутит. Гнев — тоже ответная реакция, не хуже любой другой.

— Понимаю ваше разочарование, — говорит Воорт.

— Держу пари, что понимаете. — По тону строителя Воорт понимает, что Прист знает о его проблемах из выпусков новостей.

Комната большая, и, как многие другие обитатели тюдоровских особняков, Прист использует в декоре дома староанглийский стиль. Вдоль лестницы висит коллекция оружия, а холл украшен гравюрами со сценами охоты на лис. Стол с массивными ножками сработан из толстого дуба. На настенных гобеленах Декурти изображены сцены средневековой битвы. Прист замышляет операцию с недвижимостью, а тем временем над ним саксы одолевают норманнов.

— Сэр, мы делаем буквально все, чтобы арестовать этого человека, — говорит Воорт градостроителю. — Но очень возможно, что он вообще сюда не собирается.

— Кажется, вы не исключали любую возможность, но, похоже, не так уж много знаете.

— Да, сэр, у нас был всего день, чтобы свести все воедино, но мой шеф приказала отвечать на любые вопросы, — соглашаясь, говорит Воорт и знает, что вопросы испуганного человека часто говорят больше, чем ответы.

Его взгляд то и дело снова возвращается к макету, отражающему вклад Приста в развитие города. Наверху картонного небоскреба растут пластиковые деревья, а круговую дорожку, тянущуюся вдоль тротуара, усеяли пластиковые бегуны. Пластиковые такси выстроились в ряд, и пластиковые консьержи улыбаются пластиковым жильцам. Обитатели картонных небоскребов достаточно богаты, в трущобах не живут.

— Вопросы? — спрашивает Прист. — Как же выходит, что сорок тысяч полицейских находятся при исполнении и позволяют Уильяму Наю весь день спокойно мотаться по городу?