Родительский дом

Родительский дом

В поселок Боровое, в ста километрах от города, Павел Андреевич Гужавин приехал уже поздней ночью последним автобусом.

К родительскому дому он прошел от площади ближним переулком, где было совсем темно и глухо.

Малые ворота открыла ему Дарья Антоновна. Она еще спать не ложилась, в кухонном окне горел свет.

Павел Андреевич поздоровался, но протянутой руки она не приняла, о здоровье промолчала и голосом ледяным, чуть не враждебным, спросила:

— Где тебе постелить? В горнице отцову кровать занял Терентий.

— Когда он успел появиться? — подивился Павел Андреевич. — А я думал, придется ждать!

— На такси прикатил. Четвертной расплатился.

— Спьяну, наверно?

— Трезвехонек! Сразу-то я еле признала: телом справный и одет-обут, как с заграницы вернулся.

— Даже не верится, — усмехнулся Павел Андреевич.

— Сам завтра увидишь, — слегка подобрела Дарья Антоновна. — Меня никаким разговором не удостоил. Так что дальше я о нем знать не знаю…

Павел Андреевич взял в амбаре раскладушку, сделал себе постель в огороде возле огуречной гряды. Свежо. Просторно. И небо над головой. Много раз когда-то загуливался почти до рассвета. Вот и осталась привычка к этому месту, обжитому, памятному. Но на этот раз долго лежал с открытыми глазами, бессонница не давала уснуть. Во мраке, в безмолвии все здесь казалось осиротелым, жестоко страдающим.

И проснулся он рано. Во дворах горланили петухи. В большом пожарище солнечного восхода пылало полнеба. В загоне замычала корова, и послышался ласковый говорок Дарьи Антоновны: «Сегодня нам с тобой расставаться, Буренушка! Давай-ка, напоследок теплой водичкой умоемся».

Корова опять замычала, но уже не призывно, а тихо и благодарно. «Все теперь здесь прахом пойдет, — добавила Дарья Антоновна. — Огнем двор спалит, так хоть место останется, можно построиться заново, а как продадут да новый хозяин вселится, то никто и не вспомнит, кто этот двор когда-то поставил. Дележ-то, милая, — это одинаково, что разбой».

Она высказала то же самое опасение, которое одолевало всю ночь и Павла Андреевича. Не хотел он ехать сюда для раздела, но Терентий прислал телеграмму:

С высокого нагорья открывалась равнина, над ней еще плавал туман, а дальний лес, зубчатый, с золочеными солнцем вершинами, как горный хребет, подпирал уходящую за горизонт черную тучу.

Отец всегда выходил рано утром в огород встречать восход. Он был уверен, что все живое на земле порождено светом и теплом. Павел Андреевич усвоил его правило, но ни в какие стариковские премудрости не вдавался, а просто в эту пору на чистом, свежем, вкусном воздухе ему становилось легко, радостно жить, милее, чем днем.

В ограде он умылся из рукомойника, подвешенного на крюк у крылечка, и с сожалением подумал, что вот сейчас уже не откроется дверь из сеней, не выйдет отец в нательной рубахе, на босу ногу в галошах, не улыбнется, не скажет: «Со свиданьицем, сын Павел! Заскучал, небось, о родимой сторонке?»

В дом Павел Андреевич не пошел, Терентий еще спал там, на отцовой кровати, хотя мог бы соблюсти приличие и ночевать на полу.

Дарья Антоновна выглядела усталой, даже потемнела лицом. Печь она не топила, самовар не ставила и ничего не готовила к завтраку.

— Ты на меня, Дарена, не сердись, — сказал ей Павел Андреевич. — Затея не моя. Неприятно. Скверно.

— Разлучаться тяжко. Свыклась тут. Ведь сколь годов провела. Приросла сердцем-то! И как его теперь оторвать? — тоскливо ответила Дарья Антоновна.

— А я покуда еще ничего не решил. Вот соберемся все вместе, обдумаем.

Он хотел подать ей надежду, но она не поверила.

— О чем без толку думать? Я в вашем деле не участница. Отца-то ведь не успели спросить, как поделиться? Оба, ни ты, ни Терентий, даже не попрощались с ним. Телеграммы я вам сразу отбила. Терентий не явился. Не полинял бы и тогда взять такси. Отмолчался. Ну, да бог с ним, он ведь таковский, а тебе вроде бы не к лицу нарушать старый обычай. Со дня на день ждал тебя отец, когда почуял свой последний срок, нет-нет, да и выглядывал в окошко…

— В отъезде был. Далеко в Сибири. Завод посылал.

— Ну, ладно, на этот раз причина нашлась, а пошто же раньше не удосужился? Два года отцу только письма писал, но то ли ты дорогу к нам в Боровое забыл, то ли тоже, как и Терентий, от родной семьи отошел? А у старика одна радость была: с тобой повидаться.

Павел Андреевич густо покраснел.

— Не хочу врать, но почему-то всегда недосуг. Спасибо, хоть ты возле него погодилась.

— От маеты и хлопот все Гужавины-родственники меня избавили полностью. Да и невелики были хлопоты. Старик выбыл из жизни, будто в поле уехал.

Она присела на сходцы рядом с Павлом Андреевичем, положила руки на колени. И в тридцать пять лет ее былая красота еще не повяла. Она не полнела и не худела. Сочные губы, тонкий, слегка вздернутый нос, темные глаза с яркой живинкой, честная, прямодушная — любому мужику она пришлась бы по душе, но ни к кому ее не влекло. Верность Афоне так и осталась при ней, да и к старику привязалась, не оставила его доживать свой век в одиночестве.

— Неужели он ни дня не болел?

— Может, и болел, но на вид не оказывал, — спокойно ответила Дарья Антоновна. — Никого не хотел беспокоить. Это уж я сама приметила: шутить перестал, озаботился чем-то. А весной выписал в лесхозе полкубометра досок и занялся домовину сколачивать. Мне сначала показалось, будто он лодку мастерит, потом испугалась. «Что же такое, — говорю, — Андрей Кондратьич, ты, похоже, в дальний путь собираешься? Не рановато ли?» Он от меня ничего не таил. «Да, — говорит, — изжил я, Даренушка, свою жизнь, пора на вечный покой».

— Тебя он больше всех уважал, — похвалил Павел Андреевич.

— Справедливый он был и понятливый. Иной бы свекор за снохой-вдовой стал подглядывать: не гуляет ли, не тащит ли чего-то из дому? А мы жили на полном доверии. Пыталась я отговаривать: «Придет пора, честь по чести тебя упокоим». Не повлияла. Смастерил он себе домовину с резными узорами, с полировкой. Сам знаешь, никакое дело у него не падало с рук. Да, как на грех, черти занесли к нам во двор Сему Сентеляпа. Андрей Кондратьич хотел уж готовую домовину до времени в амбарушку поставить, а Сема был выпимши, ну и пристал к старику: «Дозволь, сусед, твою домовину опробовать. Мы с тобой одногодки и фигурами схожие. Я полежу, а ты погляди, вроде сам на себя». Андрей Кондратьич турнул его за вороты, потом всего-то на десяток минут в огород отлучился, не доглядел, как Сема все же в домовину залег. Вдобавок еще и грязными сапогами запачкал. Ну, старик и побрезговал, домовину сломал и сжег, сделал вторую. С той поры стал часто задумываться. Ведь плохо ли, хорошо ли живется на белом свете, своей волей в иной мир уходить никому неохота. Я старалась ему не мешать и Женьку предупредила: пусть-де лишний раз к деду не лезет. А вот в тот день, как этому совершиться, встал Андрей Кондратьич с постели рано, за оградкой метелкой подмел, сходил к реке, постоял там у обрыва, потом позвал меня в горницу. «Ты, Даренушка, давай-ка сегодня налевошных шанежек испеки да баню истопи». Я было сразу не поняла: «Не суббота сегодня, чтобы баню топить. Шанежек напеку, поешь на здоровье, а с баней недосуг, надо мне во вторую смену на производство идти». Он-таки настоял: «Нет, Даренушка, просьбу исполни! С производства на день-два отпросись да Женьку к тетке отправь. До завтра мне не дожить». Вымылся он в бане, чистое белье надел, поверх белую рубаху и выходной костюм, шанег отведал, лег в горнице в домовину и велел мне тоже уйти. Часа три не прошло, заглянула я в горницу, а он уж почил…

Она произнесла это возвышенно, с гордостью за старика и вдруг зарыдала, опустив голову на колени.

Прослезился и Павел Андреевич, долго не мог слова сказать — так взволновался, а когда успокоился, сказал душевно и тихо:

— Горюй не горюй, отца уж не воротить.

— Значит, разорять станете осиротелое место? — вытерев ладонью лицо, сурово спросила Дарья Антоновна.

Павел Андреевич промолчал. Тягостно было даже подумать, что вот проживали тут Гужавины из рода в род с прошлого века, и вдруг разметало их в разные стороны, а обжитое место, где осталась дорогая память о детстве, надо губить. Нет, отец так не поступил бы. Он говорил: «Земля велика, удобна, красива по всей стране. Объездить ее, оглядеть я не прочь, но здесь мне милее. Пошто птицы из дальних краев прилетают обратно в свои старые гнезда? А пото, что они тут родились и тут же взросли. Вот увези меня за моря, все равно, хоть рай там, я обратно вернусь. Посели во дворце — крышу сломаю и убегу».

Издавна у Гужавиных было правило: младший в роду оставался с родителями, все хозяйство наследовал. Полагалось ему не только довершать начатое отцом, но и держать связи со всей родней. Любой из старших братьев или сестер мог приехать сюда погостить, отдохнуть, свой труд положить.

После Андрея Кондратьевича родительский дом достался бы в наследство Афоне. Он и столяр, он и плотник, он и кузнец. Веселый был, добродушный. Недаром так крепко и преданно любила его Дарья. Но не посчастливилось парню: рано погиб.

— Нету у меня денег, не то купила бы я ваш дом на себя, — нарушила молчание Дарья Антоновна. — Если позанимать у родни, то много надо, долго не расплачусь. Или хотя бы в рассрочку взять. Ты как думаешь?

— Не знаю… — С тобой мы договорились бы, а Терентий не согласится.

— Тебе тоже доля причтется.

— Ничего я не собираюсь выпрашивать. Поклонюсь этому месту, помяну добрым словом моего Афоню и Андрея Кондратьича, вот и все! Трудно уходить, но уйду! Пуще всего за Женьку сердце болит. Куда ему, в десять-то лет, несмышленышу, экие переживания. Он без деда шибко тоскует.

— Да, с Женькой непросто, — согласился Павел Андреевич.

Дележ между братьями и снохой мог бы решиться без особых осложнений, а из-за Женьки дело заходило в тупик. Афоня и Дарья взяли его из детского дома почти ползунком и усыновили, а теперь не выбрасывать же его, как щенка, за ворота.

— Хоть бы дозволили мне с Женькой еще пожить в доме, покуда я другое жилье найду, — попросила Дарья Антоновна. — А Терентий не успел у порога опнуться, сразу принялся выгонять.

— Не прогонит!

— Да он уж и покупателя за собой приволок. Допоздна оба ходили по дому и по двору, все описывали, оценивали.

— Пусть! Но без меня у него ничего не получится.

Терентий все еще спал в горнице. Не отвык прохлаждаться. Смолоду был к труду непривычен. Пробовал отец пристроить его в лесхоз — оттуда через неделю уволили. На шофера учился — ни разу за баранку не сел. Зато пристрастился к гульбе. По всем ночам, бывало, с такими же лоботрясами шлялся, бренчал на гитаре, глохтал дешевую бормотуху и хулиганил.

Отец не вытерпел: «Ты выродок, что ли? Поглядись-ко в зеркало на свою образину. Всю нашу породу Гужавиных испозорил. Никто — человек. Дыра!»

Дважды попадал Тереха в милицию на пятнадцать суток. На третий раз попал бы под суд, похлебал бы тюремной похлебки, но успел в город смотаться.

С той поры домой уже не вернулся. Знакомые люди рассказывали: трезвым его не видали. Пропойцей стал. Босяком. Павел Андреевич еще сомневался, слишком велико было падение брата, пока не встретился с ним: одежонка обтрепанная, стоптанные грязные ботинки, не брит, не стрижен, насквозь водкой пропитан. Продавал он за бесценок чью-то собаку.

Дал ему тогда Павел Андреевич десятку, чтобы хоть в бане помылся, а Тереха сбегал к ларьку, опохмелился, пришел в хорошее настроение и начал уверять: «Обожди, братуха, я себя еще покажу. Лишь бы сильная рука меня поддержала».

Отцу он писал, что живет нормально, как все люди, но пока что нуждается. Выпрашивал деньги. Отец посылал. И вдруг Тереха оборвал с ним связь, притом очень жестоко. В последнем письме, присланном три года назад, возможно, с отчаяния написанном злобно и коротко, он бранными словами отчестил старика да еще в конце приписал:

Сколько же надо было иметь в душе пакости, чтобы пророчить родительскому дому погибель!

С большим трудом перенес отец это кощунство. Опозорена была не только его святая любовь к сыну, но и вся вековая привязанность к родимому месту.

Первые строения начинал здесь прадед Матвей. Дед Кондрат, его наследник, сделал пристройки. Андрей Кондратьевич дом и амбар обил фигурно мелкой дощечкой, по карнизам навесил резные узоры, столбики у крыльца выточил на станке, а на гребень крыши тесовых ворот посадил деревянного петуха. Выстругал он его из комля березы, потратив на этот труд множество длинных зимних вечеров. Петух получился горделиво-осанистый, разноцветно расписной. Даже глаза, сделанные из стеклянных пуговиц, казались вполне натуральными. «Но это вам не игрушка, и не простая поделка, — предупреждал семейство отец. — Петух — птица домовитая, его в чужой двор не заманишь, и занятия у него не пустые, кукарекает не от скуки, а объявляет людям побудку: айдате, мол, робить собирайтесь, да веселее, проворнее!»

Один лишь Тереха не понимал великого смысла петуха на воротах, кривил рот в усмешке: «Деревяшку воткнули и рады!»

Теперь вот захотелось поскорее поглядеть: неужели он так изменился, что и Дарье Антоновне показался на диво?

Из горницы доносился мощный храп, словно Тереха не спал, а репетировал на медной трубе.

Павел Андреевич вышел на улицу, немного постоял у ворот, затем направился угором к реке.

Под крутым обрывом зеркальная вода катилась к излучине. Там она мелко дробилась на каменистом порожке, обдавая брызгами прибрежный тальник.

Вдоль по нагорью — широкая немощеная улица. Почти наполовину заселена она ближней и дальней родней семейства Гужавиных. Прежде Андрей Кондратьевич был здесь за старшо́го. К нему ходили советоваться. Теперь право старшо́го перешло к Никите Петровичу, женатому на сестре Андрея Кондратьевича.

У его двора древний тополь вымахал чуть не до небес. Дом, как и у Гужавиных, стоит с прошлого века и тоже еще бодрячок: не подгнил, не пошатнулся, смотрит в улицу весело.

Никита Петрович всегда числился в лесхозе ударником, хотя никогда не гордился своим портретом на Доске почета. «Работа есть работа, — говаривал он. — Суть дела не в заработке, тем более не в славе. Живой интерес, удовольствие — вот это поважнее всего. На большее я не замахиваюсь, на то не учен и способностей невпрохват, зато что умею, то умею, теплой душой обогрею!»

Ел он много и сытно, а телом не поправлялся, но тетка Александра к старости располнела и округлилась. Идут рядом, в точности как палочка и кругляш.

Судьбу осиротелого дома нельзя было решить без них.

— А, вот и ты тоже явился! — сердито заворчала тетка Александра, выходя навстречу Павлу Андреевичу. — Слетелись братовья, как вороны, добычу делить! Унюхали! Проводить отца и помянуть его по обычаю не нашлись, а к дележу и звать не пришлось.

— Слетелись! — не стал отпираться Павел Андреевич. — Только вот не знаю, что же получится?

— Ну, хороши сынки, ну, хороши! — не унялась Александра. — Вы с Терехой поделитесь и улетучитесь, а весь позор достанется нам: «Гужавины-то. Гужавины до чего докатились: ни стыда, ни совести».

— А с каких это пор ты меня с Терехой равняешь? — не обижаясь на упреки, спросил Павел Андреевич. — И почему?

— Ты тоже шибко-то не хвались, — смягчилась Александра. — Не в частом бывании, реденько кажешь глаза в Боровое. Не изломался бы лишний раз отца попроведать или у нас погостить. С чего бы нос задирать перед нами? Ай, мы хуже вас, городских? Эвон вечор Тереха мимо окошек прошел и, право слово, хуже чужого, в нашу сторону даже не покачнулся. Да, батюшки мои, сколь же он на себя форсу нагнал: в новом кустюме, при галстуке, в шляпе, в золотых очках.

— Дарена мне уже сказывала про него, — снова удивился преображению брата Павел Андреевич. — Сам я с ним давно не встречался. Но ведь не по внешности надо судить. Одни блестят мишурой, иначе нечем похвалиться и выделиться, другие нахапают богатства и тешат себя. Знавал я одного: на правой руке — часы золотые, на левой — из платины, да еще карманные — с бриллиантом.

— Перещеголял братец тебя, Павел, — с усмешкой произнес Никита Петрович, выходя из спальни и здороваясь. — Подфартило ему. Вот, к примеру, бродит старатель по тайге, всякие клады и залежи ищет, и вдруг попадает ему серебряная струя, а в ней, посередке, золотой самородок. Так же случилось и у Терехи. Ты, мать, расскажи-ка, чего тебе про него Федора Мелентьевна сообщила, — обратился он к Александре и засмеялся. — Нарочно не придумать такое!

— Ты, Паша, поди, еще помнишь Феньку Клещиху, Ивана Парамоныча дочь? — спросила Александра у Павла Андреевича. — Этакая носатая, губастая, на обе ноги вихлястая.

— Помню ее хорошо.

— Так она и прибрала Тереху. Федора Мелентьевна сама, своими ушами от Феньки слышала. Фенька, хоть и уродка, не шибко грамотная, зато головастая. Баба — ух! И еще сто рублей на придачу! Повстречала его где-то пьяного, обнищалого, приволокла к себе на квартеру, раздела, разула, в постель уложила. До утра он пробыгался, продрал глаза, узнал Феньку и хотел убежать, а та его штаны спрятала и объявила: «Теперь ты мой! Никуда не пущу! Вот тебе поллитра, вот закуска, какой в ресторане не сыщешь. Пей, ешь до отвалу, только не отлучайся!» Обзарился Тереха, остался. Две недели не просыхал. Фенька поила его вином. Всего-то ходу было Терехе: кровать, застолье да тувалет. Потом зачала она его водкой пополам с пивом глушить. Ершом. И получилось у него отравление. Рвотой чуть не изошел. На том кончилась пьянка.

— И вправду, не придумать такое, — невольно улыбнулся Павел Андреевич.

— Всякому мужику надо давать умную бабу, — убедительно произнес Никита Петрович. — С недоумками и раструсами жить намного опаснее.

— Фенька с Терехой даже в церкве венчались, — добавила Александра. — Так она его обуздала.

Могла бы возникнуть надежда, что преображение Терехи как-то и к его душе прикоснулось, сделало ее более чуткой, но, судя по поведению здесь, загнуло далеко не к добру.

— Зря вы с Терехой дележ затеваете, — сказал Никита Петрович. — Любому дозволено права качать, а выставлять личный интерес превыше всего на свете, хоть и охраняет закон, считаю зазорно. Родительское место нельзя губить, будь оно по цене дорогое или дешевое. Покуда оно есть, значит, и ты не блуждающий по земле, а и у тебя есть свой корень и приют, коли понадобится. Сейчас под горячку сотворите безобразие, потом не однажды покаетесь и поплачетесь. Боль сердца никакими деньгами не окупишь.

— Помогите уговорить, — предложил Павел Андреевич. — Со мной он может не посчитаться.

— Взять бы ухват да припереть в угол! Вот как надо Тереху-то поучить, а не словами улещивать, — топнула ногой Александра. — Я еще припомню ему, как он покойного отца изобидел.

— Расплеваться с братом не мудрено: он туда, я сюда — и конец! — заметил Павел Андреевич. — Только и это не по-Гужавински!

В палисаднике шумно чирикали воробьи. Желторотые птенцы обучались летать, а в траве затаилась кошка, и родители подняли тревогу. Александра вышла проводить Павла Андреевича и попутно прогнала ее палкой.

— Ишь, проклятущая! Своих дитенков беспрестанно облизывает, а чужих-то не жалко. Мало, поди-ко, ей дома еды, так нет же, охота еще поживиться. Тоже ведь как у людей: я страшнее, я сильнее, и рот у меня шире намного, значит, захочу — проглочу и не подавлюсь!

Большое солнце уже вставало над крышами домов, на теневой стороне улицы свет, приглушенный сумраком, был жиже, окна темнее, зато ярко освещенная сторона, блистающая, слепила глаза.

Тут, почти по соседству, проживал еще один родственник, Игнатий Корин. Родство было не очень-то близкое: жена Корина, Зоя Платоновна, приходилась племянницей Андрею Кондратьевичу. Но Корин не признавал, дальний он или близкий. «Ты прежде смотри: каков перед тобой человек? — говорил он. — С того и отмеряй ему свое внимание, уважение или презрение».

Время — не время, а к нему, чтобы он не принял в обиду, следовало непременно зайти.

По виду мужичок неказистый, с корявинкой на лице, с лысиной до затылка. Умел он, как и Андрей Кондратьевич, все делать своими руками. Обстроился ничуть не хуже людей. Небольшой его домик на три окна в улицу обгорожен садиком, где есть сирень, и акации, и тополь с белой березой. Во дворе флигелек, амбарушка, погреб и добротная баня рядом с колодцем. В комнатах, когда бы ни зашел к нему в гости, все прибрано, чисто вымыто, изволь у порога разуться, надеть домашние тапочки и тогда уж ступай за стол. Была у Корина еще одна страсть. Каждое лето брал он отпуск и вместе с такой же малорослой и рябенькой Зоей Платоновной отправлялся в вояж. Облетали они уже весь юг и запад страны, плавали на пароходах по Волге, по Днепру, по Енисею, везде фотографировались на память, и на целую зиму хватало у них добрых воспоминаний.

— А я уж сам собирался наведаться к Дарене, поглядеть, как же вы управитесь с ней, да хоть малость ее защитить, — прямиком высказал Корин. — Не бросать же одинокую женщину без подмоги!

Павел Андреевич стерпел этот укор.

— Не вижу, кто ее собирается обобрать?

— Давай, Паша, не станем вилять, начистоту давай, по-мужски. Отцов дом продадите, деньги поделите — и до свиданьица! Дарена — женщина видная, найдется подходящий, по ее нраву, человек, она с ним обкрутится, не станет же век вековать в одиночку, захочет новую семью завести. А Женьку куда подевать? Об этом подумали? Парнишка с рождения осиротел, теперь у него второе сиротство. Раз в приемышах побывал, сроднился, и опять по новой в приемыши. Дарена его не обидит, а новый отчим сумеет ли так же, как Афоня, приветить?

— Женька записан, на нашу фамилию, а о том, что усыновлен, покуда не знает.

— А вырастет и узнает, что его выкинули — никому из вас, Гужавиных, не простит! Будет вернее, если вы нам его отдадите на воспитание. Мало ли племянников у дядей и теток живут. Мы с Зоей бездетные. Без детей двор все равно что пустой. Иной раз утром проснусь, от тишины можно оглохнуть. Тем более Андрей Кондратьич заранее мне на Женьку доверенность выдал. Не на бумаге, а на словах. Если-де, чуть-чего, мальчик окажется без внимания, то свои руки подставь и своим трудом определи его к взрослой жизни.

— Дарена не согласится, — убежденно сказал Павел Андреевич. — И не советую об этом с ней заговаривать.

Корин сердито сверкнул глазами:

— Тогда учти, Паша, и Терентию передай, я вас на всю округу ославлю, если Дарену и Женьку обидите!

Мужской разговор с Кориным, хоть и чуточку возбужденный, понравился Павлу Андреевичу. После него, больше, чем после разговора с теткой Александрой и Никитой Петровичем, все сомнения и колебания отпали. Ничто не должно разрушаться!

Из лесхоза доносило ширканье пилорамы и частый перестук движка. Дальше по угору недвижимо стоял сосновый бор, и оттуда наносило свежий запах живицы. Бор погибал от запустения и вырубок, словно те, кому он был дан во владение, не собирались здесь жить.

Женька сидел у ворот на скамейке босой, не подпоясанный ремешком и такой же горько задумчивый, как и Дарья Антоновна. Он не встал навстречу Павлу Андреевичу, не кинулся его обнимать, а потупился и стал смотреть в сторону.

— Ты чего же нахохлился? — добродушно, как прежде, спросил Павел Андреевич. — Буканко тебя укусил, или дурной сон повидал?

— Дяди Тереши боюсь, — признался мальчишка. — Он велел нам с мамой убираться отсюда. Не разрешает здесь жить.

— Ты, наверно, ему нагрубил? — понимая его душевное потрясение, попытался отвлечь Павел Андреевич.

— Я молчал.

— Ну, и дальше молчи. Мы сами с ним разберемся.

— Почему он меня чужим называет?

— Так ты же не его сын.

— Да еще и приблудным.

— А это уж совсем ерунда. Скорее, мы с ним приблудные. Оба дома не живем, только в гости сюда приезжаем на время.

— Тогда зачем надо дедушкин дом продавать? Дедушка тут все делал и делал, а вы оба приехали и еще какого-то старика привели.

— Давай не станем разбираться: зачем, почему? Вот я поговорю с дядей Терешей, и все прояснится. Согласен так?

— Ладно уж!

Женька оживился. Жизненные горечи у детей всегда быстро проходят. Им бывает достаточно одного доброго слова.

А Дарья Антоновна уже собрала свои вещи, навязала узлов.

В горнице на отцовой кровати неприбранная постель, на полу шерстяное одеяло, истоптанные половики отброшены в дальний угол.

Терентий и покупатель сидели за круглым столом, оба разгоряченные затянувшимся торгом.

Верно, брат стал неузнаваем. Пополнел. Брюшко нагулял. Плечи не корчит, как прежде. Держит голову прямо. На переносице очки в золоченой оправе. На правой руке широкое обручальное кольцо.

С одного беглого взгляда Павел Андреевич убедился, сколь круто вынесла «серебряная струя» Терентия снизу вверх.

Покупатель не шел с ним ни в какое сравнение. Худенький старичок. Под носом жидкие усики. Пиджак и брючишки заштопаны. Зато глазаст и чрезмерно подвижен. Ерзает на стуле, говорит быстро, каждое слово выстреливает.

— Шесть тыщ! Довольно! Больше все хозяйство не стоит.

— Восемь! — упрямо твердил Терентий. — И оформление купли-продажи за твой же счет.

— Шесть! Дороже не дам!

— Восемь — и по рукам! Здесь же природа, река, в город автобусы ходят. Где еще такое место найдешь?

— Природа славная, но она в состав хозяйства не входит. Не дорожись, Терентий Андреич! Не в очереди стоят покупатели. Отпугнешь высокой ценой, а потом и за бесценок рад будешь отдать.

Павел Андреевич с тем и другим вежливо поздоровался:

— О чем так торгуетесь?

— Желаю сделать приобретение, да хозяин шибко настырный, — с досадой сказал покупатель. — А вы кем изволите быть?

— Это мой старший брат, — вспыхнул Терентий.

— Значит, вас уже двое, хозяев-то, — смекнул старичок и насторожился: — Только не вздумайте меня объегорить! Я хоть и не шибко грамотный, но соображение имею. Строения у вас не новые, придется многое ломать, переделывать.

— А хоть все сломай! — бесстыдно объявил Терентий. — Тут мы тебе не указчики. Но цену снижать не станем!

Он говорил уже не от себя, а и от брата, чтобы ему угодить, себе придать вес.

— Вдобавок тебе же и вся мебель достанется.

— Мебелишка у вас своедельная.

— Да, ее отец мастерил, — подтвердил Павел Андреевич.

— По теперешнему времени она для печки на растопку годится, — упорствовал покупатель.

— Ладно, две сотни рублей можно скинуть, — заторопился Терентий. — Кабы не срочность. Мне тут недосуг прохлаждаться.

Павел Андреевич стоял перед ним, вглядывался, не появится ли на его лице хоть чуточное смущение, но Терентий лишь помрачнел.

— Так ведь и мне не от простой поры, — сказал покупатель.

— Оба вы напрасно торгуетесь, — прекратил спор Павел Андреевич. — Еще не решено, продавать ли родительский дом. Ты, брат, поспешил. Я тебе доверенности не давал, с Дареной ты не советовался, родственников вообще обошел. Извинись перед этим гражданином за беспокойство, и пусть он домой отправляется…

Старик сразу понял, что дело не состоится, и полном горстью высыпал на Терентия брань:

— Прохвост, зараза тебя возьми!

— Но, но! — грубо оборвал Терентий. — Сократи язык и поимей немного терпения. Все равно назначим дом на продажу! Погуляй покуда по местности…

Старик плюнул на пол:

— С тобой дальше разговаривать не хочу!

Он хлопнул дверью и ушел. Терентий хотел выдержать марку, показать себя брату честным и справедливым, но с раздражением не справился:

— Я не для себя же старался. Больше выручим от продажи, так и на каждый пай больше достанется. Мужик денежный и здорово соблазнился. Пенсионер. Намерен сад вырастить, фруктами и медом промышлять. Делать деньги надо уметь! На мою цену он все равно согласился бы.

Перед ним на столе лежала опись всего движимого и недвижимого в хозяйстве, которую он успел накануне составить. Терентий подал ее Павлу Андреевичу:

— На, смотри, все ли учтено? Возможно, Дарья что-нибудь утаила, не могу поручиться.

— Эту бумажку порви, — предложил ему Павел Андреевич. — Не пригодится…

— Ты, что ли, с кем уже сторговался?

— Не начинал! Продажа не состоится.

— Сам сюда переселиться намерен?

— Переехал бы, да тут работы себе не найду.

Терентий недоуменно уставился на него.

— Значит, не так, не этак, а как же? Чужому человеку отдать? Дарье?

— Она не чужая.

— Я ее за родню не считаю!

— Воля твоя! Но у нее равная доля в наследстве с тобой и со мной, да еще Женьке в придачу.

— Так пусть мою долю мне выплатит наличными деньгами.

— Обойдешься, — усмехнулся Павел Андреевич. — Говорят, ты богатый стал, даже пьянку забросил.

Терентий не почувствовал скрытой насмешки, развернул плечи, откинулся на спинку стула:

— Хотя бы! Нагулялся вдоволь и образумился.

— А Феньку-то любишь?

— Я днем на нее не смотрю, а ночью все кошки серые, — хохотнул Терентий. — С лица не воду пить, с фигуры не манекена делать. Зато она баба с большим умом. Она меня первая поддержала и пожалела. Не отопрусь, всю молодость провел я беспутно. Почему так — не стану доказывать. Тема эта глубокая, в ней, как в омуте, всяких чертей дополна. Может, еще в ту пору надо было взять меня да встряхнуть, а я слышал только попреки: и тунеядец-то, и выпивоха, и шатун — конченый человек! Но ведь люди все разные. Ты стал инженером, у тебя на учение хватило характера. Работаешь, и в этом твое удовольствие. Но есть ли у тебя время дать волю душе? Нету! Живешь, а истинного вкуса жизни не чуешь! Зато я иначе смотрю: пока не состарился, надо от жизни взять все.

— Не считаясь с бесчестием!

— Какое же это бесчестие? Лучше, что ли, было бы ломать хребет изо дня в день? Ты мне родной брат, Павел, от тебя не стану утаивать: без любви с Фенькой живу, зато в полном довольстве.

— Работаешь где-нибудь?

— Приходится. Чтобы злые языки не болтали. В одной конторе оформился сторожем. Сутки просижу на вахте, двое свободен. Трудовой стаж накапливается, и милиция не пристает.

Он снял очки, аккуратно протер их белым платочком и победно покосился на Павла Андреевича:

— Еще что спросишь?

— Пить перестал, куда же теперь свободное время деваешь?

— Находится дел, — опять уклонился Терентий. — Иногда жене помогаю. Недавно в городе особнячок подсмотрел, собираюсь купить. Цена сносная — двадцать тысяч…

— Ого! — изумился Павел Андреевич.

— Не хибара ведь, не на семи ветрах, а вполне по нашим желаниям, — внушительно произнес Терентий. — Строение из кирпича, четыре комнаты, пятая кухня, веранда, чулан, фруктовый сад на усадьбе, огород десять соток, водопровод, канализация, газ, водяное отопление, телефон…

— Видать, жена у тебя большая добытчица! Но надолго ли? — холодно спросил Павел Андреевич.

Глаза у Терентия тревожно забегали. Наверно, он и сам не был уверен в прочности привалившего ему капитала, но и честно признаться, чтобы не унизить себя, совести не хватило.

— Экономим: рубль к рублю, копейка к копейке! И, конечно, деньги с неба не падают, лишь иногда в прорехи текут, тут их и надо ловить…

Он сказал осторожно, с оглядкой, не выдавая промысел Феньки.

— Однако, Павел, мы уклонились. Давай кончать с разделом. И по домам. Если ты намерен все хозяйство Дарье оставить, то клади мою долю в наличных деньгах на стол, я тотчас уеду, а ты дальше поступай как угодно. Про чужие судьбы я знать не хочу.

Он встал из-за стола, прошелся по горнице, пнул ногой сброшенное на пол одеяло, распахнул настежь окно.

— Не кипятись, не выказывай, каким тебя воспитала Фенька, — потребовал Павел Андреевич. — В довольстве, как сыр в масле, купаешься и неужто еще не насытился?

— Не ты ли мне предел установишь?

— Прежде попытаюсь тебя убедить. В нашей семье, начиная от прадеда, никогда дележей не случалось. Ты первый затеял. Забыл давний обычай: двор Гужавиных неделим! Он корень, а мы всего лишь отростки. Афони нет, зато Женька остался!

— Ему место в приюте!

— Наглец ты, Тереха! Как у тебя язык повернулся. Вот и мальчишке успел уже выдать семейную тайну. Чего этим выгадал? Заставил его пострадать. Если еще раз обмолвишься, предупреждаю, при нем же дам тебе оплеуху.

— Так! Так! Эвон куда дело зашло! — как бы только что догадался Терентий. — За моей спиной сговорились. Недаром же я перед поездкой сюда к адвокату сходил, потом заранее опись составил. Миром не договоримся. Придется в суд подавать.

Павел Андреевич взял у него опись, просмотрел и с усмешкой вернул ему в руки.

— Все чашки, ложки, ухваты зачислены. А почему же за печкой тараканов не сосчитал и в подполе мышей не учел?

— Посчитаю, если понадобится… Да вот еще отцов шкапчик остался. Ключи от него Дарья мне не дала.

— Значит, не понадеялась.

Павел Андреевич сходил на кухню, взял у Дарьи Антоновны ключи от заветного шкафа, подвешенного на крючья в простенке. В нем хранились все семейные документы за многие годы. Там же лежало письмо Терентия, присланное отцу, последнее, злобного содержания. Видимо, старик его не раз перечитывал и держал наверху, сразу под крышкой.

Терентия перекосило. Он это письмо хотел цапнуть, но Павел Андреевич успел отобрать.

— Не тронь! Оно нам еще пригодится…

— Уличить меня собираешься?

— Мы, Гужавины, жили пока без позора, а ты помнить обязан, чем отцу век поубавил.

Лезть в драку Терентий не осмелился, однако побагровел, и глаза у него стали свирепыми.

— Мало ли, чего могло быть! И все же права на наследство отец меня не лишил. Ведь и от тебя он тоже мало радости видел. Ты еще раньше меня убрался из дома.

На дне шкатулки были сложены стопками почтовые переводы вместе с деньгами. Не часто, не из месяца в месяц посылал их отцу Павел Андреевич, а накопилась тут изрядная сумма. Отец всегда сообщал, что перевод пригодился, между тем ни рубля не потратил. Сберег. Но почему, для чего? Он никогда не выказывал себя скрягой, даже осуждал тех, кто имеет кубышки, а по-человечески не живет. И не догадался бы Павел Андреевич, как оценить поступок отца, если бы не подсказала Дарья Антоновна:

— А куда было тратить? Нам хватало моего заработка и пенсии Андрея Кондратьевича. Иногда он доставал переводы, перебирал их один за другим, а потом письмо Терентия заново перечитывал. Думаю, тут в шкатулке были у него и горе, и радость!

Павел Андреевич не стал развязывать стопки, положил их обратно, а Терентий вцепился:

— Не прячь! Эти деньги надо тоже в опись включить! Не имеет значения, что ты посылал. Все, найденное в отцовом доме, подлежит разделу на равные доли.

Прямо он не глядел. Ему было явно неловко запускать руку в чужой карман, но кучка наличных денег завораживала.

— Настаиваешь? — спросил Павел Андреевич.

— Требую! — категорически ответил Терентий.

Пересчитывать трояки и пятерки он взялся сам, так казалось надежнее, но деньги все-таки жгли ему руки, он часто сбивался, разнервничался, а тут еще в горницу прибежал Женька сказать Павлу Андреевичу, что для рыбалки уже все приготовлено. Терентий топнул ногой и заорал:

— Брысь отсюда, паршивец! Черти тебя навязали…

Это выплеснулось из него неожиданно, сразу обнаружив необоримую неприязнь к сироте. Испуганный Женька заревел. Дарья Антоновна схватила его, прижала к себе. Пожалуй, она взяла бы ухват и отходила им злого обидчика, если бы не опередил ее Павел Андреевич. Чуть позднее он и сам удивился, как это вышло, что в одно мгновение резким ударом сшиб Терентия с ног. Тот стукнулся затылком об пол, а когда очухался и поднялся, злорадно сказал:

— Я тебе, Пашенька, и это пришью на суде при разделе! Хоть и брат — драться не смей!

— Однако тебе было сказано: Женьку не тронь! — погрозил ему пальцем Павел Андреевич. — Повторишь если — снова получишь!

— А я твоих угроз не боюсь!

— Извинись и скажи Женьке, что обругал его не намеренно, если есть в тебе хоть капелька совести!

Гнев у того и у другого остыл, но они еще продолжали смотреть холодно и враждебно.

— Не хочешь? — спросил Павел Андреевич. — Тогда сейчас же вали отсюда! Не состоится дележ!

Составленную опись он порвал на клочки, выбросил в окошко, на ветер.

— Обращайся в суд. Адвоката найми. Не то двух. Твоя Фенька оплатит. Только вряд ли что-нибудь выиграешь!

— Что мое, то отдай! Так и суд порешит, — повторил свое желание Терентий. — Я вот сейчас схожу в поселковый Совет, призову оттуда комиссию, заново движимое и недвижимое перепишем, оценим да еще и акт на тебя за побои составим.

Ничто под ним не шаталось, не колебалось.

— Ты прежде фамилию перемени, — насмешливо заметил Павел Андреевич. — Гужавины меж собой никогда не судились.

— Ничего, так сойдет.

— Ну, что ж, станем судиться! — согласился Павел Андреевич. — Оказывается, человек ты без роду, без племени. Я еще по наивности думал: дескать, сговорюсь с тобой, и в один голос мы скажем: «Наш дом — это наши отец и мать, наше детство и родина! Место, где проживают Гужавины, на всей земле для них — одно-разъединственное!»

— Перестань меня агитировать, — обозлился Терентий. — Место, место, а что оно значит для меня, если тут уже не живу…

— Только учти, не я и не Дарена выйдем на суд с тобой. Всю родню позовем. На одной стороне станешь ты со своим адвокатом, на другой мы: кто перетянет? И не просто за наследство станем судиться. Еще и спросим: за чей счет ты богато живешь, что в тебе выше…

Павел Андреевич не сказал, что же есть выше всех благ в человеческой жизни, но и так было понятно: место среди людей! Если нет в тебе совести, не дороги честь и достоинство, никого не жалко, никому в беде не хочешь помочь, подбираешь объедки с чужого стола, тяготишься трудом, то не миновать тебе всеобщего позора и людского презрения.

Терентий понуро уперся глазами в стол. Розовое довольство у него на щеках потускнело. Казалось, он взвешивал: выигрыш или проигрыш. Не лишиться бы уже нажитого?

— Ты, Павел, таким вражиной меня представил, в пору американским буржуем назваться, — после длительного раздумья произнес уныло Терентий. — Возможно, я перехватил. Очень даже возможно. Но неужели я совсем конченый, безнадежный и хуже голодной собаки? Не подумай, будто я угроз испугался. Здесь испозорят, а в городе весь позор как дождиком смоет. В Боровое могу не казаться.

Терентий поднял голову, протер платочком очки, снова надел их:

— В конце-то концов, не миллионы надо делить. Каждому из нас причтется от силы тысячи две.

Он еще не высказывал своего согласия, но уже начал томиться от желания стать выше себя, как случалось и прежде после попоек. Тогда он словно подымался из грязи, трезвел, оглядываясь по сторонам, и при виде яркого солнца, чистого неба устремлялся к душевному очищению.

— Понятно, деньги могли бы мне пригодиться. Купим особняк, так еще на устройство понадобятся, — как о невозвратимой утрате, однако благородно, без сожаления сделал новый шаг к уступке Терентий. — Я так и рассчитывал. И не думай, будто я не переживал ничего! Легко ли со всеми разлаяться?..

Павел Андреевич выжидал, когда он дозреет, понимая, сколь трудно Терентию выпускать на волю жар-птицу.

— Но если по правде сказать, так это Фенька настропалила меня, — вдруг вырвалось у него признание. — Она же меня и к адвокату водила на консультацию…

— А разве ты своим умом жить не умеешь? — спросил Павел Андреевич. — Взял бы отрезал — и баста!

У Терентия дрогнули губы, какое-то слово осталось на кончике языка. Он еще подумал, поколебался и, наконец, припечатал ладонью об стол.

— Ладно! Ради отца, чтобы не порочить его светлую память, не станем ломать давний обычай. Отступаюсь!

Для него это была торжественная минута великодушия: он не просто согласился с братом, а дарил, жертвовал, воздвигал себе памятник.

— Не такой уж я дурной!

Потом он сам же, под диктовку Павла Андреевича, написал соглашение о признании Женьки наследником всего неделимого хозяйства, оставленного Андреем Кондратьевичем. Было заявлено, что ни сейчас, ни в будущем никаких претензий по наследству братья Гужавины своему племяннику не предъявят. Подписались оба. Ниже подписалась Дарья Антоновна. Позднее подтвердили соглашение Александра Кондратьевна, Никита Петрович и Корин. Затем документ заверил поселковый Совет.

— Ну, вот, покончено честь по чести, — похвалился Терентий, усаживаясь за семейный стол обедать. — Родительский дом — это действительно, как святая купель. Поблудишь по белу свету, приедешь в него весь испачканный, а окунешься в купель-то, и опять ты человек человеком!

Зато после обеда он снова помрачнел, замкнулся, долго сидел на крылечке, горбатился. Возвышенные чувства оказались недолгими. Он явно сожалел о содеянном и ругал себя за поспешность, а путь назад был отрезан, написанное пером — не вырубить топором!

При нем Павел Андреевич вместе с Женькой поправили и подкрасили деревянного петуха на крыше ворот. Терентий туда не взглянул. И рано, задолго до прихода городского автобуса, не прощаясь, вышел из дома. Шагал, шагал вдоль улицы, медленно, нехотя, пока отчаяние не повернуло его назад. Постучал он в окошко горницы, позвал Павла Андреевича и выговорил почти принужденно:

— Слышь, брат! Сделай же и для меня доброе дело: отдай те деньги, кои хранятся в отцовой шкатулке! Прошу! Не могу я к Феньке вернуться с пустыми руками.

Взял, не считая. И даже вечереющее солнце не обогрело его, закатилось за белое облако.