Родная земля (сборник)

Фай Ты ЗАРЕВО

Старик Там Шань лежал на сплетенном из бамбуковой щепы топчане. Будто сквозь сон он слышал все усиливающийся гул, какие-то тяжелые удары. «Земля дрожит. Что это такое? — подумал Там Шань. — Может, кто-то мелет рис? Нет, вроде где-то роют арык… Но почему ночью?» Старик открыл глаза и испугался: «Неужели ослеп?» Кругом кромешная тьма. Он заерзал на своем ложе, застонал. На лежанке, сгорбившись, дремала старуха, услышав стон, она очнулась и, потянувшись к лампе, тихо спросила:

— Хочешь воды? Может, поешь?

— Сыт… Что роют-то?

Старуха замялась, а потом уверенно начала:

— Да что ты! Ничего не роют. Это ты вчера рыл ров и перегрелся на солнце. Вот тебя и хватил солнечный удар. Мы так перепугались… Изо рта у тебя пошла пена… А лейтенант, что наблюдал за работой, съязвил, что ты, дескать, прикидываешься…

Видя, что жена что-то не договаривает, старик заворчал:

— Чего причитаешь? Что я, покойник, что ли? Спроси, что там роют?

Старуха выглянула за дверь, затем вернулась и села около мужа.

— Вчера приходили партизаны. Они наказали иродов, которые заставляли строить укрепления. Затем собрали все село и рассказали о преступлениях деревенских властей. Если бы ты видел, как напугался староста. Его арестовали и увели куда-то. Так ему и надо! Сейчас засыпают ров, ломают изгородь.

— Кто ломает?

— Народ! Кто же еще? Партизаны уже ушли… Тебе нельзя много говорить. Пополощи рот и поешь!

Там Шань только хмыкнул, и трудно было понять, что он хочет сказать. Старик был крепко сложен, черен от загара, волосы побиты сединой. По характеру он был угрюм — за день ни словечка ни проронит, не улыбнется. По лицу его никогда не угадаешь, как он настроен и что у него на уме. Старуха боялась мужа. Боялась потому, что он был старше.

Старик попытался встать, опершись рукой о топчан.

— Завари-ка чайку и дай мне нож.

— Куда ты собрался? Лежишь пластом со вчерашнего вечера. Я видела партизан. Они сказали, чтобы ты оставался дома…

— Перечить мне, да?

Она сразу умолкла, но за ножом не пошла, а опустилась на пол около лежанки и что-то тихо зашептала. Старик одним духом выпил чашку чаю и поднялся. Его покачивало от слабости, и он снова опустился на топчан. Руки и ноги нестерпимо ныли. Голова стала тяжелой, будто налилась свинцом. Свет от лампы расплывался, перед глазами плясали желтые пятна.

Всего-навсего перегрелся на солнце, а как ослаб! Там Шань был известен на селе как усердный хлебороб. Он таскал по стольку снопов риса, что коромысло трещало. Буйволов на пахоте гонял до упаду. Любой труд был ему нипочем…

Пересилив слабость, старик уцепился за занавеску и снова встал. Покачиваясь, побрел на кухню. Достал тесак, отрезал корешок инбиря, пожевал. Видя, что муж собирается уходить, старуха набросила ему на шею пестрый шарфик, в карман сунула баночку с тигровой мазью. Там Шань только хмыкнул. Стоя в дверях, она смахнула с ресниц набежавшие слезы.

Небо было усеяно звездами. Повеяло прохладой. Там понемногу стал приходить в себя. Удары лопат, засыпающих ров, слышались все ближе. В этот шум врывался стук топоров, рубивших бамбук, и лязг ножниц, разрезавших колючую проволоку. Казалось, ничего не изменилось, и враг снова согнал людей, чтобы ночью строить вокруг деревни укрепления. Днем строят, ночью разрушают. Днем больше шума: лают собаки, кудахчут куры, ревут моторы проходящих машин. А в этот полуночный час слышится только стук тесаков.

— Стой! Кто идет?

Там Шань не успел ответить, как перед ним выросла фигура и поднялся черный ствол винтовки.

— Это ты, отец? Чего не спишь? Зачем пришел?

— У, дьявол, как ты меня напугал! Пришел посмотреть на солдат.

— Они только что ушли, отец. Вон там разбирают железнодорожное полотно. Завтра будет жаркий бой.

Сын старика закурил, вскинул винтовку и скрылся в темноте. Он служил в отряде по борьбе с вьетконговцами, но тайно, как и другие парни, был бойцом революции. Старик тоже несколько раз встречался с партизанами…

Там Шань осторожно, ощупью добрался до внешней линии укреплений. Густо разросшийся бамбук вокруг села был начисто вырублен: предстояло строить «стратегическую деревню». И теперь торчали лишь низенькие острые пеньки да кое-где деревца манго притаились у кокосовых пальм. Черные силуэты таскали через рисовое поле бамбуковые жерди. То и дело слышалось «Сторонись! Поберегись!»… Старик торопливо сошел с дороги, уклоняясь от встречи с людьми. Ноги его ступили на пучок еще не смятого риса. Старик мгновенно отпрянул и осторожно выправил стебельки. Его пронзила мысль: все рисовые посевы в пределах ограды вытоптаны… Он опрометью кинулся к своему полю.

В течение четырех дней враг стянул в село две роты и согнал всех жителей волости (более трех тысяч человек) строить «стратегическую деревню» Донгзыа. На поле Тама из двух мау риса, который вот-вот должен был заколоситься, два шао, что попали в черту изгороди, были вытоптаны. Первый ров поглотил еще три шао. Под второй изгородью погибло еще около полутора шао.

А начальник охраны заставлял жителей заготовлять бамбуковые колья еще и еще, чтобы утыкать ими второй ров, который уже отрывали. Чтобы успеть завершить работу к установленному сроку, днем строили укрепления, ночью ставили колья. Если не разрушить «стратегическую деревню», рисовые посевы будут уничтожены и Там Ша-ню, как и другим, ничего не останется. Не у кого будет даже попросить семян… И так каждый день старик рыл ров на своем поле, и каждый удар кирки по кустам риса ножом впивался в его сердце. Такое же чувство испытывали все односельчане. Они понимали, что своими руками роют себе могилу. Посевы на ближних полях почти полностью уничтожены, а дальние заброшены.

Старик время от времени останавливался, чтобы передохнуть. Все происходящее казалось ему дурным сном. Зачем нужно было сеять рис, чтобы потом уничтожить его на корню.

Даже седоголовые старики не помнят подобного разбоя! Сколько горя и страданий принесли людям эти американо-дьемовские молодчики!

Во время войны против французских колонизаторов было, конечно, всякое. Противник и тогда топтал гусеницами танков посевы на полях, преследуя партизан, но крестьянам все же удавалось убирать урожай хотя бы по ночам, сберегая значительную часть зрелого риса.

Теперь в старых дотах засели американо-дьемовцы. Трехцветный французский флаг они заменили своим шутовским. Заставляют жителей уничтожать рисовые поля и разбирать бамбуковые дома. Неслыханная жестокость!

Участок рва, который старик вырыл с семьей на своем поле, теперь засыпали, забросали колючими ветками бамбука и кокосовой пальмы. Вытащили колья, чтобы партизаны могли вбить их где нужно. Десятки людей торопливо работали мотыгами. Только один участок поля по другую сторону рва еще темнел от густых посевов. Наливающиеся зерна риса отсвечивали серебром при свете луны и мерцании звезд. Легкое дуновение ветерка распрямляло помятые стебли. Слышался привычный, ласкающий слух, шелест колосящегося риса, который, казалось, приветствовал старого хозяина.

Там тяжело опустился на землю, протянул руку к кусту помятого риса и нежно стал перебирать стебельки, поглаживая их шершавой рукой, словно осиротевшего ребенка.

Четыре дня помятый рис жарился под палящими лучами солнца. Запах прели доносился даже до села. Казалось, где-то варили клейкий ароматный рис…

Вдруг на посту марионеточных солдат что-то грохнуло. Над постройкой взметнулся огненный шар. Яркие языки пламени рассыпались тысячами искр. Вспышка ослепила глаза. Качающиеся кровавые факелы долго не угасали. Громадная тень от не законченной еще изгороди с криво поставленными кольями падала на рисовое поле. Кусты разросшегося бамбука тоже отбрасывали причудливую тень.

Старик Там лежал на бровке поля и видел, как над его головой с противным свистом пронеслись трассирующие пули, оставляй за собой длинный ниспадающий след. Пламя постепенно утихало, освещая поле желтым мерцающим светом.

Вскоре все стихло. В наступившей тишине еще отчетливее звенели мотыги и гулко отдавались в ночи удары по бамбуковым кольям. Казалось, это бились сердца людей после нескольких минут пережитой опасности.

Старик лежал не шевелясь. Вдруг какой-то человек в закатанных выше колен штанах, так что сверкали белые икры ног, обутых в шлепанцы от автомобильной покрышки, наклонился над ним и легонько толкнул в плечо. Старик услышал взволнованный девичий голос:

— Послушай, ребята здесь, да? Помоги расшатать часть изгороди. Колья забиты слишком глубоко.

В темноте девушка приняла его за другого. Там молча поднялся, взял тесак и пошел к изгороди. Его руки и ноги действовали привычно, только кружилась голова и познабливало. Управившись с частью изгороди, старик передал ее девушке. Остальное доломали подошедшие солдаты-подростки. Парни работали дружно, не снимая винтовок с плеча и негромко перекидываясь шутками с девушками. А те язвили…

— Ле Хуан неповоротлив. Он только и умеет, что усердно бить в барабан в пагоде да работать ложкой. Когда приходят партизаны, то такие молодцы, как он, колотят палками по бамбуку, призывая на помощь.

— Они еще недоросли. Только после праздника Тета пришли в армию!

— Эй ты, солдат! А ну-ка, запевай: «Весь народ благодарит трубадура президента Нго!»

— Ха! Ха! Ха!

— В прошлый раз именно вы ставили эту изгородь. Раз загнали эти колья, вот за ними и «ухаживайте». Вы так старались, что теперь их не вырвешь…

Девушки запальчиво бросили:

— Мы ведь не получаем, как вы. Это вам платят по триста донгов в месяц. А вы болтаете, что винтовками и гранатами защищаете наши села!

— Мы выбросим этих собак. Потом устроим суд и воздадим им за все преступления! Понятно?

— Ты, Кун, помни, что Тхин пока еще моя дочь и я еще не дал ей разрешения выходить замуж. Убьешь трех врагов, вот тогда и неси подарки, присылай сватов. Придушишь американца, тогда и на свадьбу зови.

— Хватит, хватит! Я люблю твою дочь!.. Попридержи лучше язык, а то на нем чирьи сядут.

Старик Там молчал. Молодежь беззаботно болтала, а старику было не до шуток. Внутри у него все кипело. Он расшатывал плетень из бамбука длиной по четыре-пять метров, взваливал жерди на плечи и сносил в кучу. Каждая такая жердь стоила пятнадцать донгов. «В могилу сойдешь, прежде чем сможешь купить несколько десятков таких бамбуковых стволов на постройку дома, — думал старик. — Они вырубают почти все заросли. А когда не хватает кольев, разбирают дома… А что, если все спалить?»

Он расшатал кол, выдернул и бросил его на землю. Старик вспомнил, что этот участок изгороди рядом с воротами. Комендант охраны заставил поставить здесь несколько щитов в разных направлениях. Колья внизу заострены, как пики. Там Шань изо всех сил раскачивал их. Всем телом наваливался на щиты и колотил по ним, пока не падал от усталости. Бамбук выворачивал большие комья земли, и это больно ранило душу старика. Земля была кормилицей для семьи Там Шаня. С тех пор как его предки пришли сюда на целину и превратили ее в цветущие рисовые поля, минуло более двух столетий. Земля сторицей воздала человеку за его труды. И люди постоянно защищали свою землю. Не раз сражались они с врагами. И теперь на земле своих предков жил и трудился Там Шань. Своим потом и он обильно оросил родную землю. Во время войны с французскими колонизаторами старик убирал ночью урожай и был ранен. Кровь его окропила рисовое поле, на котором он работал. Потом Ка, его брата, убили на этой земле во время подавления мятежа. Земля приняла в себя немало родственников старого Там Шаня. Наступит день, когда и ему потребуется несколько метров земли, чтобы навсегда уйти в ее прохладу. На полях взойдут новые посевы риса. Останутся жить дети, и земля даст им пищу и кров.

Тысячи невидимых нитей связывали Там Шаня с родной землей, землей его предков. Она стала частицей его плоти. И когда землю Донгзыа рвали на части, вонзали в нее острые, как пики, бамбуковые колья, Там Шань ощущал почти физическую боль, как если бы в него самого вонзали острогу с расщепленными зубьями.

Такие мысли с быстротой молнии проносились в больной голове Тама, тяжелым обручем сжимали ему грудь, спазмы перехватывали горло. Там Шань, казалось, не чувствовал усталости. Одним махом он вдруг опрокинул три пролета изгороди. Конец остро затесанного кола впился ему в ногу. Струей потекла кровь. Старик вырвал глубоко вонзившийся бамбук.

Без умолку шушукавшиеся девушки, увидев кровь на ноге старика, усадили его на землю и промыли рану. Там Шань облегченно вздохнул:

— Ну все, детки. Уходите, скоро появятся эти изверги. Устали, измучились, верно. Но то, что мы сделали, — очень хорошо!

— Ага, — кивнула одна из девушек.

Несколько парней взяли тесаки и стали рубить сухой бамбук, раскалывая его на щепу. Война продолжалась!

— Женщинам поручается остаться здесь и поджечь кучи!

— А парни что, выдохлись? Только мы, девушки, и воюем. Давайте сюда винтовки!

— Они нам еще нужны. Завтра придут эти и наверняка попытаются ворваться в наши укрепления…

— Значит, вы попрячетесь в своих дотах? А мы все можем: бить врага, выходить на демонстрации, устраивать манифестации… А вы? Вы только и умеете, что неуклюже таскаться с винтовками… Что, разве не так?

Девушки явно издевались над парнями. Вместе с ними они собирали разбросанные колья, складывали их в корзины и относили в сторону. Сюда же таскали снопы рисовой соломы. Когда работа была закончена, старик через затоптанное рисовое поле поплелся к селу. В его доме тускло мерцал свет.

В течение четырех дней охранники сгоняли людей строить «стратегическую деревню». Работали под палящими лучами солнца…

Старик остановился козле своего дома и стал ждать, когда на поле запалят костер. В это время он услышал голос Сау, который жил с ним на одной улице. От имени Армии освобождения Сау громко и настойчиво призывал людей не тушить пожар. И вот в четырнадцати местах почти одновременно вспыхнули языки пламени. Огонь, охвативший солому, разгорался все сильнее и сильнее, ярко освещая местность. Кучи щитов из сухих кольев вперемежку с зеленым, недавно срубленным бамбуком и большими охапками рисовой соломы горели ослепительным пламенем. На усталом лице старика появилась удовлетворенная улыбка. Он повернулся и крикнул собравшимся:

— Возьмите колотушки и трещотки. Прячьтесь в укрытия и создавайте побольше шума.

На полыхавших кострах с треском лопался бамбук, будто где-то рвались снаряды. Казалось, шел жестокий бой: стреляли из винтовок, разрывались гранаты. Огромный факел взметнулся над бамбуковыми стволами. Черный клубящийся столб дыма был похож на гигантский гриб в сорок — пятьдесят метров высотой. Головешки взлетали вверх, рассыпаясь тысячами искр. Вскоре пламя перекинулось в сторону поста. Ночной небосвод затянуло сине-черное покрывало. Это было необыкновенное зрелище в предрассветный час. Тени деревьев скользили, извиваясь по рисовому полю, как огромные змеи. Взлохмаченная, отливающая серебром шевелюра Тама, словно раскидистая кокосовая пальма, колыхалась от легкого ветра. Кругом стоял невообразимый шум. Заливались собаки, гоготали птицы, во всех соседних деревнях гулко били в барабаны. Но все эти звуки тонули в оглушительном треске разрывающегося на огне бамбука. Старик был ошеломлен. Никогда еще не видел он такой величественной картины. Никогда еще не был он так радостно взволнован. Ему хотелось кричать, петь, танцевать, броситься к полыхавшему костру. «Стратегической деревни» больше не существовало! Проклятая западня уничтожена. Американо-дьемовцам не удалась их коварная затея…

Железная крыша здания поста, раскаленная добела, изрыгала языки пламени. Рвались запасы боеприпасов. В этот момент затрещал пулемет. Послышались беспорядочные винтовочные выстрелы: тю-тю, пуф-пуф. Однако солдаты охраны боялись показываться, опасаясь Армии освобождения, которая, думали они, разрушила укрепления, сожгла заграждения, чтобы легче расправиться с противником. На соседних постах также началась паника. Там заполыхал пожар. Огромное зарево поднялось и по другую сторону холма. Значит, наши подожгли укрепления повсюду! Мы всколыхнули всю округу! Старик Там громко засмеялся… Впервые за долгое время на его измученном лице светилась радостная улыбка. В этот предрассветный час будто рассеивались темные тучи над Южным Вьетнамом.

Вдруг старик услышал треск, словно рвали ткань. Перед глазами вспыхнул ослепительно-огненный шар, земля качнулась под ногами, и какая-то невероятная сила подбросила Тама вверх. По деревне несколько раз ударили из миномета. Затем все смолкло. Жена и дети подбежали к старику, подняли его и внесли в дом. Санитар отряда Армии освобождения осмотрел Тама. Старик был ранен в бедро. Санитар оказал первую помощь и сказал, что завтра его надо отправить в уездную больницу.

Жена старика опустилась у постели мужа и, всхлипывая, запричитала:

— О, боже, боже! Помоги ему! Я же говорила тебе, — обратилась она к мужу, — сделай убежище для семьи! Тогда бы не случилось несчастья…

Старик стал понемногу приходить в себя и открыл глаза. Он лежал не шевелясь, прислушиваясь к разговорам окружающих. Слегка скосив глаза, Там увидел плачущую жену. Как всегда, он лишь недовольно хмыкнул. Затем хриплым, но властным голосом позвал к себе сына:

— Свяжись с партизанами! Скажи, чтобы они не переправляли меня в госпиталь. Зачем эти лишние хлопоты? Пусть лучше соседи утром отнесут меня к посту. Нужно заставить этих иродов выдать компенсацию и лечить меня. Надо только сказать, что я во время пожара бросился таскать воду, чтобы залить огонь, и был ранен, потому что солдаты открыли стрельбу. Они, конечно, будут отнекиваться. Но все равно! Так надо сказать, чтобы спрятать концы в воду. Отнесите меня туда. Я сумею поговорить с ними. Разбинтуйте меня и не беспокойтесь.

Видя, что жена не перестает всхлипывать, старик крикнул:

— Чего голосишь! Я еще жив, а ты уж устраиваешь по мне поминки. И что это за любовь у тебя ко мне такая беспокойная… Хм! Мне на роду написана долгая жизнь…