Родники мужества

Глава первая. Новое назначение

Шла осень 1943 года. В это время я заканчивал курсы усовершенствования высшего политсостава при Военной академии имени М. В. Фрунзе. И вот буквально накануне выпускных экзаменов был неожиданно вызван на беседу к начальнику управления кадров ГлавПУРа РККА генерал-майору Н. В. Пупышеву.

Николай Васильевич вначале внимательно оглядел меня, а уже затем начал листать мое личное дело, проговорил как бы про себя:

— Полковник Выборных… Возраст — тридцать один год. Воевал под Москвой, на Курской дуге… Куда же теперь? — И, еще раз измерив меня оценивающим взглядом, предложил: — На север, в политотдел армии. Устраивает?

От неожиданности я растерялся. Потому что хоть и был готов к любому назначению, но на север… Те фронты мы вообще считали как бы второстепенными, спокойными. И вдруг… А ведь казалось, что в академии нас готовят для более серьезных дел.

Заметив мое замешательство, Пупышев усмехнулся. Спросил понимающе:

— Не то?.. — Я кивнул и с мольбой впился глазами в генерала. — Что ж, — закрыл мое личное дело Николай Васильевич. — Подберем тогда дело погорячее.

И предложил мне вступить в должность начальника политотдела 1-го гвардейского стрелкового корпуса, входившего тогда в состав войск 4-го Украинского фронта. Это предложение я принял с радостью.

…Последний скромный семейный ужин. И вот, распрощавшись с женой, с товарищами по учебе, я поздно вечером уже занял свое место в поезде, уходящем на юг.

Сложные чувства теснились в душе. Трудно было расставаться с семьей. Жалко и жену, которая, провожая меня, даже и не пыталась скрыть тревоги, десятки раз повторяя одно и то же:

— Береги себя, не лезь под пули…

— Не полезу, — пообещал я ей.

Но легко сказать — не полезу. На то она и война, чтобы ходить в атаки, силой ломать силу врага. И уж кому-кому, а коммунисту, политработнику самой судьбой назначено быть в этой ломке впереди, подавать людям пример в бою. «Так что, — подумалось, — дорогая моя жена, боевая подруга, прости уж меня за эту невольную ложь. Ты ведь и сама отлично знаешь, невыполнимы твои просьбы. А высказываешь их так, для собственного успокоения…»

По мере того как поезд все дальше уходил от Москвы, мысли о доме и семье слабели, их упорно теснили другие. Естественно, о моем будущем. Где, по каким весям пролягут теперь мои новые фронтовые пути-дороги? Какие испытания ожидают меня? Воображение тут же уносило меня вперед, к неведомому пока еще Мелитополю — конечному пункту следования. И даже дальше — в дивизии и полки, в батальоны и роты, как бы рассредоточенные длинной цепью по огнедышащей линии фронта. А ведь за их нумерацией — люди. Как хочется поскорее увидеть их, услышать, понять. Слиться с ними воедино. Ведь мне, будущему начальнику политотдела, предстоит работать с ними. И особенно, конечно, с коммунистами, через них проводить в массы бойцов замыслы и волю командиров.

А каковы они, эти люди?

В общем-то особой тревоги на этот счет я, признаться, не испытывал. Коммунистов-фронтовиков знал уже неплохо и раньше не раз видел их в деле. Разные это были люди. Но внутренняя, духовная прочность, надежность у всех была одна. Так что не стоит сомневаться в высоких морально-боевых качествах коммунистов и 1-го гвардейского корпуса.

Заботит меня другое. Как в частях и подразделениях этого корпуса поставлена партийно-политическая работа? Не запущена ли она? А то ведь бывает и так: непрерывные бои, потери, адское напряжение выбивают некоторых парторгов из колеи. Глядишь, кое-где и забыли по душам поговорить с людьми, поднять их настроение. А это плохо.

Но не будем, что называется, впадать в крайности. Даже в мыслях. Будущее покажет.

А поезд увозит меня все дальше на юг. Дробно перестукивают вагонные колеса. Смотрю в окно. Мы как раз едем через освобожденные недавно от врага районы. На полях, завешенных серой изморосью, тут и там темнеют пепелища, торчат закопченные печные трубы. Но жизнь и здесь берет свое. Вон уже из обгорелых бревен люди сколотили себе временные жилища, а для уцелевшего скота возвели плетневые загоны.

Подмечаю, что всюду делами заправляют одни женщины. Они и в порушенных придорожных деревеньках, и на станциях, и на полотне дороги. В руках — лопаты, кирки и кувалды. Пропуская поезд, жадно вглядываются воспаленными глазами в окна вагонов — не промелькнет ли в каком-либо из них знакомое лицо, не проедет ли кто-нибудь из своих?

Я и сейчас хорошо помню эти полные тревог и надежд женские взгляды. В них можно было прочесть все, чем в те дни жила, что чувствовала, во что верила Россия. В них плескалась и горечь пережитого, и радость первых побед, и готовность одолеть все тяготы и невзгоды, что разом легли на их хрупкие плечи.

Встречались и другие взгляды. Те, что были обращены к нам с каким-то усталым спокойствием. И мы сразу понимали: эти женщины уже пережили некогда сушившую душу боль утраты. Им уже некого высматривать в дверях теплушек и в окнах вагонов проходящих эшелонов. Их родные уже не вернутся…

Справа и слева мелькали домики разъездов. Одни стояли целехонькие, рваные стены других были залатаны кусками фанеры и досками. Третьи лежали в грудах битого кирпича, а временными дежурками служили товарные вагончики, над крышами которых крепилась доска с неровными, торопливыми надписями.

Следы войны…

На одном из таких разъездов в мое купе заявилась целая ватага молоденьких лейтенантов. Они, как я знал, ехали в соседнем вагоне. И вот теперь…

Один из лейтенантов привел за руку чумазого подростка, одетого в заляпанную мазутом телогрейку. Тот почему-то даже не сопротивлялся. Напротив, с достоинством вошел в купе и только тут вскинул на сопровождающего вызывающий взгляд: мол, докладывай…

— Вот, товарищ полковник, заяц… — кивнул на парнишку лейтенант.

— И никакой я не заяц, — гордо выгнул грудь паренек, — а партизан. И сейчас тоже еду на фронт.

— Едет, точно, — подтвердил лейтенант. — Только что из-под лавки его достали. Так что просим вас, товарищ полковник, как старшего принять соответствующее решение…

— Думаю, что поначалу этого вояку надо бы накормить, — сказал я.

Мои соседи по купе, а ими большей частью были фронтовики, возвращавшиеся из госпиталей и командировок, сразу же оживились. На столике тотчас же появились сухари, консервы, сахар, чай.

— Заправляйся, хлопец!

— Меня Сенькой зовут, — все с тем же достоинством уточнил хлопец.

— Хорошо-хорошо, Сеня, будь как дома.

Я же смотрел на нежданного попутчика с раздумьем, прикидывая мысленно, что с ним делать. На первой же остановке его, конечно, следует снять с поезда. И отправить домой, к матери, которая, поди, с ног сбилась, разыскивая сына.

— Где твой дом, Сеня? — спросил я парнишку.

— Нет у меня дома, — с истинно детской беззаботностью ответил тот, выковыривая из банки тушенку.

— А мама?

— Никого нет. Я один…

Да, было над чем задуматься. Но что же делать? Везти зайца с собой? Но ведь я еще и сам не знаю, что ждет меня впереди.

Начал объяснять пареньку, что на войну ему еще конечно же рановато, лучше все же остаться в тылу. А там видно будет.

Сеня слушал меня в пол-уха, пил слабый чаек из алюминиевой кружки, одновременно с хитрецой посматривая вокруг. Мол, ладно, говорите, а я сделаю по-своему, все равно доберусь до фронта.

Расстались мы с Сеней часа через два, когда поезд притормозил на очередной остановке. Сеня, накинув на себя фуфайку, поблагодарил за еду и неопределенно сказал:

— Слезу. Может, и вправду никуда не поеду… — А выйдя из вагона, оглянулся, крикнул нам, столпившимся в тамбуре: — А вот и поеду! Только с другим эшелоном! Схоронюсь и — айда!

И побежал по путям, мотая на бегу длинными рукавами фуфайки.

Мы рассмеялись. Обхитрил, сорванец! Да, такой обязательно доберется до фронта!

…Ночью звездное небо будоражил рокот моторов вражеских самолетов. Их надсадный гул не в силах были заглушить даже перестуки вагонных колес. Летают, сволочи! Того и гляди, высыплют на эшелон свой смертоносный груз.

В небе там и тут скрещивались лучи прожекторов, глухо стучали где-то зенитки. Нет, наши не дремлют, встречают врага.

А мысли то и дело возвращались к Сене. Этот сорванец наверняка пристроился в очередной эшелон. И, пользуясь тревогой, вызванной воздушным налетом, сидит сейчас преспокойно где-нибудь в укромном местечке. Или спит, убаюканный перестуком вагонных колес.

Вот оно, военное детство!

Да, всех нас сейчас манит фронт. Страшный и одновременно желанный. Ведь это фронт борьбы за свободу и независимость нашей Родины.

На исходе третьих суток я добрался до Мелитополя. Судя по всему, до войны это был уютный южный городок, застроенный нарядными домиками, затененный тихими прохладными садами и аллеями. Теперь же на всем лежала суровая печать войны. И хотя большинство домов и даже целые улицы уцелели, они были безмолвны и безлюдны. Лишь на отдельных пепелищах копошились старики и женщины, собирая обожженную огнем кухонную утварь и вообще все, что могло еще послужить в хозяйстве.

Похоже, боевой порыв 51-й армии, а это именно она освободила город от гитлеровских захватчиков, был настолько стремительным, что фашистские факельщики не успели спалить и разрушить все его строения.

В нескольких домах, как мне удалось сразу же выяснить, разместились штабы тыловых органов фронта. К ним то и дело подъезжали машины, повозки. Это концентрировалось и тут же развозилось по частям вооруженно, боеприпасы, горючее, продовольствие — все то, что было необходимо для боя, для наращивания сил я средств в предвидении новых наступательных действий.

В деловой суматохе легко угадывалось то огромное воодушевление, которое владело сейчас всеми бойцами и командирами фронта, одержавшего в летних и осенних сражениях довольно существенные победы. Чувствовалось, каждый из них не только освободил вот этот город, но и обрел более важное — твердую уверенность в своих силах и возможностях, был полон решимости гнать врага дальше.

У тыловиков я пробыл всего часа два, не больше. Но и за это короткое время успел окунуться в напряженный ритм прифронтовой жизни. Здесь без конца звонили телефоны, сновали посыльные, в отделах уточнялись планы и графики снабжения соединений и частей всем необходимым, кто-то пробовал «выбить» дополнительные поставки, до хрипоты доказывая в трубку обоснованность своих требований.

Наконец появилась оказия добраться до политического управления фронта, расположенного, как мне подсказали, в одной из пригородных деревень. Я забрался в перегруженный «виллис», и машина, лихо объезжая воронки и груды щебня, помчалась вперед.

Дорогой думал о предстоящей встрече с начальником политуправления генерал-лейтенантом М. М. Прониным. Признаться, испытывал от этого немалое волнение. Интересно, вспомнит ли он меня?

Впервые с Михаилом Михайловичем мы встретились еще до войны. Он тогда приезжал в 149-ю стрелковую дивизию, в которой я служил, во главе инспекции Главного управления политической пропаганды Красной Армии. Выслушав наши доклады о политико-моральном состоянии личного состава дивизии, о ходе выполнения учебных планов, о бытовом обеспечении бойцов и командиров, он лишь слегка кивнул головой, тут же начал распределять членов комиссии по подразделениям. И только потом сказал мне:

— Цель наша состоит не столько в том, чтобы вскрыть ваши недостатки — о них вы знаете лучше нас, — а в том, чтобы помочь политработникам, коммунистам дивизии в их работе с красноармейцами, дать ряд методических рекомендаций.

Пронин сразу же понравился и мне, и остальным нашим товарищам исключительной собранностью и деловитостью. Он не распылял свое внимание на мелочи, а безошибочно определял главные вопросы, которые надлежало решать в первую очередь. И еще его отличала непосредственная, идущая от сердца чуткость к людям. Именно она, эта чуткость, и помогала ему очень быстро находить общий язык с собеседниками, располагать их к себе, вызывать на откровенность.

Как-то мы с Михаилом Михайловичем засиделись в одной из рот. Гость в непринужденной форме расспрашивал бойцов и командиров об их службе, о домашних делах, рассказывал и о себе, вспоминая подчас смешные, вроде бы и не относящиеся к теме беседы истории. Разговор вскоре полностью захватил воинов, у них исчезла скованность, люди начали открываться, как на исповеди. Я, слушая Пронина, по-хорошему завидовал его умению затронуть в бойце самые чувствительные душевные струнки, выявить и до конца понять, какими же заботами живет его собеседник.

Да, в тот вечер я со всей полнотой открыл для себя эталон настоящего политработника. Понял, что можно быть образованным, начитанным, всесторонне эрудированным человеком, научиться складно и гладко говорить речи. И все-таки настоящим политработником может стать лишь тот, кто наряду с вышеперечисленными достоинствами обладает еще и даром «человекознания», способностью распознавать характеры, ненавязчиво прокладывать тропинки к сердцам подчиненных…

Обо всем этом я и вспоминал, пока трясся в тесном «виллисе» по пустынным улицам Мелитополя.

Но вот город кончился, и впереди показалось тоже уцелевшее от разрушений село с двумя рядами аккуратных украинских мазанок. И сразу же в душу пахнуло забытым сельским уютом, чем-то еще таким, что с детства было навеяно певучими стихами Тараса Шевченко…

Генерал-лейтенант М. М. Пронин располагался в довольно просторной хате с глинобитными стенами и таким же полом. Обстановка в комнате была довольно скудной. Лишь в простенке между окон стояли простой деревянный стол, уставленный телефонными аппаратами и рацией, несколько стульев и лавок. На подоконнике поблескивали графин с водой и чисто вымытые стаканы.

Обстановка, прямо скажем, спартанская.

При моем появлении Михаил Михайлович поднялся из-за стола, шагнул навстречу.

— С прибытием, Иван Семенович! — приветствовал он меня после того, как я представился. — Как доехали?

Да, Пронин остался все тем же Прониным. Участливым, доброжелательным. Да и внешне он вроде бы мало изменился. То же моложавое живое лицо. Немного посеревшие от усталости, но такие же цепкие глаза, прямой взгляд.

— Когда мне сообщили, что в первый гвардейский корпус назначен начальником политотдела полковник Выборных, — продолжал между тем Михаил Михайлович, — я сразу же вспомнил свою поездку в сто сорок девятую дивизию. Подумал: а не тот ли это начподив, которого мы тогда проверяли?

— Точно, тот, — подтвердил я.

— Проходите, присаживайтесь.

По его просьбе я коротко поведал Михаилу Михайловичу о себе — где, когда, в каких боях участвовал, рассказал об учебе в академии.

— Ясно, — резюмировал Пронин. — Послужной список вполне приличный. Да и опыт фронтовой уже имеется. Полагаю, что вы без особого труда впишетесь в политсостав фронта.

Михаил Михайлович поднялся с табурета, прошелся по комнате из угла в угол. Я тоже встал, ожидая дальнейших указаний. Но Пронин, остановившись передо мной, раздумчиво сказал:

— Инструктировать я вас подробно не буду. Прибудете в корпус, во всем разберетесь сами. Кстати, командир там на месте, политотдел в основном укомплектован. Так что работать есть с кем… — Он помолчал, что-то, видимо, взвешивая, и продолжил: — Однако несколько соображений все-таки выскажу. Для ориентировки…

Снова сел за стол, сцепил перед собой руки. Кивком указал на стул и мне. Я сел.

— Вы знаете, Иван Семенович, — начал начальник политуправления фронта, — что политработа всегда конкретна, всегда предметна. Опираясь в своей основе на общие, выработанные многолетним опытом принципы и установки, она, эта работа, тем не менее во многом зависит от объективных обстоятельств и условий, в которых ведется. Скажем, работать с людьми в обороне, когда враг наседает, — это одно. В наступлении же, когда инициатива полностью на нашей стороне, — другое. Зимой, сами знаете, труднее, летом — легче. Даже район боев, местность, на которой они ведутся, привносят определенные нюансы в действия политработников. К чему я все это говорю? Да к тому, что ваш корпус сейчас находится в особых, довольно-таки трудных условиях. И это надо непременно учитывать. Вот взгляните-ка сюда… — Генерал развернул на столе карту, взял в руку остро отточенный карандаш. Обвел им большой район Приднепровья: — Здесь — ваша вторая гвардейская армия. — Карандаш скользнул ближе к Днепру. — А вот здесь расположен первый стрелковый корпус. На правом фланге — двадцать четвертая дивизия, южнее — тридцать третья. Восемьдесят шестая гвардейская дивизия — она тоже входит в состав корпуса — занимает второй эшелон. Сплошного переднего края в обороне корпуса нет. Подразделения и части располагаются в основном в опорных пунктах на берегу Днепра, большей частью в плавнях. И получается, что бойцы, находясь под прикрытием реки да еще и топей плавней, начинают утрачивать чувство осторожности, бдительности. А это приводит… Словом, за последнее время гитлеровцы утащили у нас двух «языков».

Я насторожился. Ведь отлично же понимал, что потеря двух человек — серьезное упущение в организации передового охранения, своего рода ЧП.

— Обратите внимание на деревеньку в полосе обороны тридцать третьей дивизии, — продолжал между тем генерал-лейтенант. — В ней обнаружены винные погреба местного заводика. И уже были попытки со стороны некоторых бойцов и командиров проникнуть туда. Так что возьмите подвалы под строгое наблюдение… Что еще? Думаю, не последнее место должна занять работа по налаживанию быта в обороняющихся подразделениях. Нацельте на это партийный и комсомольский актив, командиров. Не буду объяснять, насколько это важно для поддержания боевого духа среди личного состава… Ну, а теперь, — Пронин взглянул на часы, — самое время побаловаться чайком.

Он тут же вызвал своего порученца и распорядился накрыть на стол. Минут через пять в наших стаканах ароматно запарил круто заваренный чай. Прихлебывая его, Михаил Михайлович продолжил беседу:

— Да, теперь-то нам, политработникам, стало гораздо легче работать. Не то что в сорок первом году, когда людям порой и сказать-то было в утешение нечего. Идешь, помнится, к бойцам, а у самого в душе кошки скребут. Знаешь ведь, что будут спрашивать о делах на фронтах, о том, скоро ли прибудут свежие дивизии. А чем их порадовать? Начать лгать, изворачиваться, говорить общие слова? Нельзя! Ведь неискренность от человека не скроешь, он сразу же заметит фальшь в твоих словах. Значит, нужно говорить только правду, пусть и горькую. И она, эта правда, была единственным нашим оружием в то трудное время. И люди, представьте, чувствовали это. И верили нам, коммунистам. И даже тогда верили, что партия не подведет, все равно рано или поздно организует должный отпор врагу. Так оно и вышло. — Михаил Михайлович помолчал, словно бы ушел на короткое время в свои думы. Потом, улыбнувшись, сказал: — А все-таки мы с вами счастливые люди, что представляем в войсках нашу ленинскую партию, что можем говорить с бойцами от ее имени. Да, люди верят нашей правде, какой бы временами горькой она ни была. А мы верим людям. Верим, что какие бы тяжелые испытания ни выпадали на их долю, они их вынесут. В этом и есть наша сила! Неодолимая сила!

Я хорошо понимал состояние Михаила Михайловича. И в моей памяти были еще свежи те тяжкие времена начального периода войны.

Да, сейчас нам легче. Мы гоним врага, освобождаем наши города и села. А тогда, в сорок первом…

И живо представилось Подмосковье, жестокие оборонительные бои на подступах к столице. В те дни мы, политотдельцы, что называется, дневали и ночевали в окопах. И как только выдавалось хоть короткое затишье, собирали бойцов, читали им сводки Совинформбюро, газеты, стремясь поддержать в людях боевой настрой. А делать это было ой как трудно! Потери, изнурительные бои на многих действовали угнетающе.

— Откуда у врага такая силища? — спрашивали подчас бойцы. — Будет ли конец ей?

Не скрою, порою в таких вопросах сквозило даже отчаяние. Мол, наши силы уже на исходе, придется всем полечь здесь, в стылых, заснеженных полях.

— Да, нам тяжело, очень тяжело. Но держаться надо! — говорили мы бойцам. — Мы с вами делаем сейчас великое дело — изматываем врага, обескровливаем его. А Родина тем временем собирает силы, которые не только остановят, но и погонят фашистов с советской земли. Будет и на нашей улице праздник!

Да, многое довелось пережить нам в первые месяцы войны. И все же то, во что мы верили, пришло. А сейчас, спустя два года войны… Сейчас мы научились не только обороняться, но и наступать. Наступать решительно, дерзко, с размахом. Научились прорывать глубоко эшелонированную оборону врага, окружать, расчленять и уничтожать его крупные группировки войск.

Да, теперь нам, конечно, легче…

Мы допили чай. И Михаил Михайлович сразу же направил меня в штаб армии.

— Берите мою машину, — предложил он, — порученец доставит вас до места. Дорога не такая уж и дальняя.

Я поблагодарил Пронина за заботу и вышел.

«Виллис» начальника политуправления фронта и впрямь довольно быстро доставил меня в соседнее село. Остановились мы у хаты, удивительно схожей с той, какую занимал генерал-лейтенант Пронин.

Генерал-майор А. Я. Сергеев, начальник политотдела 2-й гвардейской армии, принял меня сразу. Несмотря на довольно поздний час, он еще трудился над документами. Кстати сказать, в работе он вообще был неутомимым. Сколько бы я потом ни встречался с начпоармом, он всегда был занят каким-нибудь делом. Казалось, он никогда, не отдыхал, не позволял себе расслабиться ни на минуту. Деловая сосредоточенность и спокойная уверенность — вот как бы определил я то первое впечатление, которое произвел на меня генерал Сергеев.

Светловолосый, худощавый, невысокого роста, он так же, как и Пронин, встал из-за стола, тепло поздоровался со мной. Оказывается, начпоарм уже знал о моем прибытии. Звонили из штаба фронта.

Итак, встретил меня генерал-майор Сергеев благожелательно. Но с той заметной сдержанностью занятого человека, который знает цену времени, привык уважать как свой труд, так и труд других людей. Коротким движением руки указал на табурет, приглашая сесть. Отодвинув в сторону бумаги, тоже присел, спросил:

— Значит, вы только что от Пронина?

— Так точно, товарищ генерал.

— Хорошо. Это облегчает мою задачу. В курс дела вы, выходит, уже введены. Михаил Михайлович умеет делать это. А теперь я коротко, в основных чертах, ознакомлю вас лишь с обстановкой в армии…

Свои мысли Сергеев излагал сжато, стремясь придать каждой фразе предельную выразительность и законченность. Он не произносил внешне красивых слов. Но оттого, что речь его отличалась внутренней стройностью, слушать ее доставляло большое удовольствие.

И еще я подметил одну деталь — умение начпоарма вкладывать в короткую фразу предельно возможный смысл. Он избегал вводных слов, длинных отступлений. Говорил лишь по существу, как бы спрессовывая мысли, раскладывая их перед собеседником в строгой логической последовательности.

С разного рода политработниками сводила меня долгая воинская служба. И каждый из них имел свою манеру говорить с людьми. Один предпочитал в своих речах витиеватость, ради которой порой забирался в такие словесные дебри, что под конец и не помнил, с чего же он начинал свою речь, о чем хотел сказать собеседнику. Слушать такого оратора хорошо лишь поначалу: подкупает внешняя оригинальность суждений, их нешаблонность. Но потом вдруг, обнаруживаешь, что за этой-то красивой вязью слов пустота. Мысль на определенном этапе как бы застывает, рвется или на худой конец еле пульсирует, не вызывая уже у слушателей первоначального интереса.

Другой вроде бы и говорит по делу, но как-то несобранно. То коснется одного вопроса, то перебросится на другой, стараясь хотя бы этим разнообразием увлечь аудиторию. В результате же коэффициент подобной информации очень быстро снижается.

Третий изъясняется нудным, монотонным языком. «Чего краснобайствовать? — рассуждает он. — Мы же не артисты. Главное — правильно сказать, чтобы люди поняли тебя. Остальное — второстепенное».

Генерал Сергеев в этом отношении выгодно отличался. Чуть позже я открыл в нем немало других ценных качеств. Но это, повторяю, позже. А в тот вечер он закончил беседу следующими словами:

— В корпус поедем утром, вместе. Провожу вас, представлю работникам политотдела. Познакомлю и с командиром генералом Миссаном. А пока — на ночлег. Место вам уже приготовлено…

На рассвете мы прибыли в штаб корпуса. Несмотря на ранний час, все отделы и службы здесь были заняты работой. На месте находился и комкор. Сергеев провел меня к нему, представил. Я доложил о своем прибытии.

— Добре, — кивнул головой генерал Миссан, — Подоспели ко времени. Дела вас уже ждут.

Что за дела, выяснилось двумя часами позже, когда Сергеев оставил нас с Миссаном одних.

— Так с чего же мы с вами начнем? — спросил Иван Ильич, пытливо глядя на меня.

Этот его взгляд говорил о многом. Командиру корпуса, естественно, хотелось как можно скорее узнать, что же за человек прибыл к нему в политотдел, достаточно ли он компетентен, способен ли наладить правильные взаимоотношения с людьми, быть ему надежным помощником во всех начинаниях.

Я, в свою очередь, тоже присматривался к генералу, стараясь угадать его характер, вообще отношение к самой партийно-политической работе. Ведь что греха таить, в сложной и довольно напряженной фронтовой обстановке встречались и такие командиры, которые всю политработу старались свести к одному призыву: «Вперед, на врага!» Понять их в общем-то было нетрудно. Время, казалось бы, тоже было суровым. Люди неделями, а то и месяцами не выходили из боев. Тут уж, как говорится, не до словесных упражнений. Главное — бить врага.

Под влиянием всего этого некоторые политработники теряли свое лицо, мирились с обстановкой, в которую попадали. И постепенно всю многогранность партийно-политической работы подменяли одной формой — личной примерностью в бою.

Разумеется, такое положение дел было далеко не везде. Даже в тяжелейших условиях первоначального периода войны партийно-политическая работа в частях и подразделениях не затухала ни на час. В короткие промежутки между боями политработники и партийные активисты успевали провести и беседу, и собрание, и митинг, зачитать бойцам обращение к ним того или иного трудового коллектива, вручить приветственные письма, посылки…

Генерал-лейтенант И. И. Миссан словно бы догадался, о чем я думаю. Улыбнувшись, сказал:

— Что ж, начнем с предварительной беседы, сразу кое-что уточним, благо что время у нас на это есть. Первое. Мой взгляд на роль политработника, на выполнение им своих служебных обязанностей. Я сам коммунист, знаю, сколь велико значение идейной закалки бойца. И буду очень признателен вам, Иван Семенович, если вы и аппарат подчиненного вам политотдела, весь партийно-комсомольский актив корпуса сумеете привить каждому бойцу высокий наступательный порыв. Тут можете полностью рассчитывать как на мою поддержку, так и на помощь всего штаба.

Но я вот еще о чем думаю. Фронтовой политработник не может ограничить свою деятельность выполнением только своих прямых обязанностей. Ведь обстановка может сложиться так, что и ему придется принимать волевые командирские решения, брать на себя ответственность за исход боя. Скажем, кто-то из политотдельцев оказался в роте или батальоне, где выбыл из строя командир. Или там просто произошла непредвиденная заминка. Как ему поступать? Выход вижу один — брать руководство боем на себя. Согласны?

— Полностью.

— Значит, в принципе мы с вами нашли общий язык. Вот в таком плане и будем работать…

Я сказал Ивану Ильичу, что решил сначала накоротке познакомиться со своими новыми подчиненными, представиться политотдельцам, а потом уж выехать в район населенного пункта Британи, где занимает оборону 33-я гвардейская дивизия.

— Одобряю, — кивнул головой комкор. — Это самый трудный участок. — Прищурившись хитровато, спросил: — Это вас не Михаил Михайлович Пронин на него нацелил?

— Так точно, — подтвердил я и добавил: — Кстати, и генерал Сергеев упоминал мне о нем.

— Понятно. Плавни — наша общая забота. Мы разместили в них батальоны еще в летнюю пору. Тогда прохлада поймы спасала бойцов и командиров от жары, а опорные пункты, расположенные по берегу, гарантировали нашу оборону от внезапного нападения гитлеровцев из-за реки. Теперь же обстановка изменилась. Прошли дожди, пойма раскисла, в камышовых зарослях поднялась вода. И уже не река, а сами плавни стали непроходимым препятствием для врага. Так что посмотрите, Иван Семенович, может, есть смысл отвести теперь подразделения непосредственно из плавней и расположить их вдоль припойменной береговой гряды. Оборона от этого не ослабляется, а боевые возможности подразделений, условия для их маневра даже улучшаются. Командование корпуса уже обсуждало этот вариант. На мой взгляд, он вполне приемлем. Но необходимо изучить его еще раз непосредственно на месте.

На этом мы с комкором и расстались.

На следующий день я отправился в Британи. По карте до села рукой подать. По твердому шляху, да еще и на хорошей машине, за полчаса доедешь. Мне же пришлось добираться туда больше трех часов. Дорогу основательно развезло, ехали на паре гнедых лошаденок, впряженных в бричку.

Ездовой, уже немолодой рыжеусый украинец, подергивая вожжи, то и дело добродушно ворчал:

— От хлябь яка! Живьем засасывает!

— А вы бы кнутиком пошевелили коняг, — посоветовал я.

— Хм, — не оборачиваясь хмыкнул ездовой и качнул головой. — Жалко, товарищ полковник. Животина ж добренька, сама из ярма лизе, понукать не треба…

И для собственной страховки засунул кнут под солому.

Милый, добрый ты человек, возница! Какая же жалостливая душа у тебя! Вот едешь ты по испоганенному оккупантами полю, отторгнутый врагом от семьи, ожесточившийся от кровопролитных сражений, и, несмотря ни на что, сохраняешь в себе лучшие человеческие достоинства.

Знаю, доведись, ты не пощадишь врага в бою. И рука у тебя не дрогнет. А вот верного друга коня, крестьянского и фронтового работягу, жалеешь…

— Но-о! — звучал между тем с грубоватой лаской голос ездового. И ленточные вожжи несильно, лишь подбадривающими шлепками липли к мокрым бокам лошадей.

Я тоже больше не напоминал ему о кнуте, а примостившись на уложенной в повозку соломе, чутко продремал весь остаток пути.

В Британи меня встретил высокий чисто выбритый и подтянутый офицер. Четко представился:

— Начальник политотдела дивизии полковник Матвиенко!

Я спрыгнул на землю, пожал полковнику руку и, разминая ноги, спросил:

— Как здесь у вас?

— Пока спокойно, товарищ полковник…

Действительно, над Приднепровьем стояла звонкая тишина, изредка нарушаемая разве что пофыркиванием наших лошадей. Можно было подумать, что война никогда не тревожила этих мест. Мирно багровела листва кустарников, стая галок, деловито перекликаясь, безбоязненно пролетела над нами.

Но я знал, что эта тишина обманчива. Представил себе, как по ночам в этих вот плавнях крадется вражеская разведка. Да и наши конечно же не сидят сложа руки. Вон и сейчас откуда-то издали донесся приглушенный расстоянием сухой треск пулеметной очереди, в вышине прошел самолет, тяжело роняя на землю свой вибрирующий гул.

Вместе с Матвиенко мы заглянули в штаб дивизии, затем зашли в медсанбат, разместившийся в трех хатах, которые отгораживал от реки невысокий холм.

Палаты здесь сверкали белизной. Сразу бросилось в глаза, что аккуратно заправленные койки пустуют. Раненые в последнее время не поступали. Врачи и медсестры кучкой сидели у печного огонька. Шло как раз занятие по оказанию первой медицинской помощи. Нетрудно было заметить, что люди, привыкшие к горячему делу, скучали, слушая объяснения хирурга.

При нашем появлении все встали. Начальник медсанбата отдал мне рапорт. Поговорив с людьми минут десять, мы ушли. Не хотелось надолго прерывать ход занятий.

Оглядели и винные погреба, о которых мне еще Пронин говорил. Сейчас они были уже очищены, из сырых подвалов тянуло лишь кислым винным духом. И все же у входа стоял часовой.

Здесь все в порядке.

— Ведите-ка меня в плавни, — подсказал я Матвиенко.

— Туда не идти, а плыть надо, товарищ полковник, — ответил он. — В лодке…

— Что ж, тогда поплыли…

По овражку мы спустились с кручи, затем по проложенным слегам вошли в заросли камыша. Дошагали по этому неверному мостику до конца. Там стояла лодка. С помощью этого-то суденышка и добрались наконец до опорного пункта.

Он располагался теперь на крохотном песчаном островке, намытом, видимо, разливами реки, и представлял собой какое-то подобие чаши, края которой составлял круговой бруствер с ячейками для стрелков и пулеметных гнезд. В сторону реки камыш был прорежен, чтобы можно было наблюдать за сопредельным берегом и при необходимости вести в том направлении огонь.

В глубине островка-чаши на травяных настилах сидели и лежали бойцы. Это отдыхали те, кто был свободен от дежурства у оружия.

Пригнувшись, мы зашагали к ним.

Прямо скажу, картина открылась глазу нерадостная. Под ногами хлюпала вода, она просачивалась и сквозь травяные настилы. И даже тяжелый застойный воздух камышовых зарослей был, казалось, до предела насыщен осенней влагой.

Но больше всего меня насторожил вид бойцов. Все они выглядели какими-то утомленными, равнодушными. Даже поднялись при нашем появлении с явной неохотой. Промокшие, небритые, заляпанные болотной грязью, они совсем не походили на тех орлов, которых я ожидал увидеть.

— Гвардейцы, да вы ли это?! — невольно вырвалось у меня.

— Так точно, гвардейцы, — негромко ответил кто-то из бойцов.

Беседа вначале явно не клеилась. И красноармейцы и командиры отвечали на вопросы нехотя и, как я подметил, то и дело с опаской косились на начальника политотдела дивизии. И все-таки я выяснил, что в опорные пункты не всегда своевременно доставляется горячая пища, люди лишены возможности вовремя обсушиться, привести себя в порядок.

— Фронт есть фронт, — в ответ на мой недовольный взгляд развел руками Матвиенко. — Бывало и похуже, но ведь выдержали же. А тут что? Так, мелочи…

Я слушал полковника и не мог понять, шутит он или говорит все это всерьез. Выходит, Матвиенко не испытывает особой тревоги за положение людей здесь, в плавнях, он уже привык, притерпелся к картине их неудобств. Это же невероятно!

Вечером я попросил начподива собрать весь партийно-хозяйственный актив тыла соединения. И в первую очередь обсудили на этом совещании вопрос об организации помывки личного состава.

Решили воспользоваться уже имеющимся опытом устройства полевых бань — таких, какие мы оборудовали еще в 1941 году, в период боев под Москвой.

Что представляли собой эти бани? Брались железные. бочки из-под горючего, у них вырезалось одно из днищ. Тара тщательно пропаривалась и отмывалась. Затем вмазывалась в печи или устанавливалась в больших землянках на опоры. И грели в ней воду.

Подразделения по очереди проходили через эти помывочные пункты. Здесь же работали и солдатские парикмахеры. Заканчивали обе эти приятные процедуры хорошим обедом или ужином — в зависимости от времени помывки — и просмотром фильма или киножурналов.

Результат? Люди получали хорошую моральную и физическую разрядку, подтягивались, поднималось их настроение, а следовательно, и боевой дух.

Так же мы решили поступить и в данном случае.

Подобные помывочные пункты мы организовали и на сей раз. Мобилизовали для этого всех хозяйственников, персонал медсанбата. Большую помощь оказал нам и командир дивизии, выделив в наше распоряжение необходимый инвентарь. Завидную распорядительность проявил на этот раз и полковник Г. А. Матвиенко. Видимо, сказался разговор, который состоялся у нас с ним наедине. Теперь все мои указания он выполнил точно и в срок.

Наладили мы и доставку горячей пищи в опорные пункты. Сделать это, кстати, не составило большого труда. Потребовалось лишь вызвать к себе некоторых хозяйственников и дать указание впредь быть расторопнее. Только и всего.

В последующем я неоднократно бывал в 33-й гвардейской дивизии, придирчиво следя за тем, чтобы начатое дело не затухало.

Во время этих приездов у меня состоялся целый ряд бесед с работниками политотдела соединения. Нередко приходилось слышать от них сетования на чрезмерную загрузку якобы побочными поручениями, вводными. Что же это за побочные поручения и вводные? Со многими мы обстоятельно разобрались, как говорится, не откладывая дела в долгий ящик. И выяснилось, что получаемые в разное время политотдельцами соединения «дополнительные задания» были вызваны крайней необходимостью. Например, в ходе предыдущих напряженных боев из частей я подразделений дивизии выбыло немало партийных и комсомольских работников. И вот, чтобы не допустить в них ослабления партполитработы, в полки и батальоны были направлены некоторые политотдельцы. Естественно, временно. И они проделали там большое и нужное дело — мобилизовали воинов на достойный отпор врагу. Разве можно сетовать на это?

Иное дело, когда секретаря партийной комиссии дивизии заставили выполнять задание, даже отдаленно не связанное с его служебными функциями. А партийные дела между тем лежали в его походном сейфе без движения. А это — десятки заявлений от бойцов и командиров с просьбой принять их в партию. И они не рассматривались более месяца! Вот на эту тему пришлось вести разговор довольно серьезный. И даже вынести потом на совещание с начподивами и секретарями партийных комиссий всех соединений корпуса.

В целом же беседы с работниками политотдела 33-й гвардейской дивизии оставили у меня хорошее впечатление. Радовало то, что они как-то незаметно вылились в большой разговор о стиле работы политотдельца в боевой обстановке, о формах и методах устной пропаганды, о силе и действенности слова и личного примера пропагандиста. Мы сошлись на том, что партийно-политическая работа во фронтовых условиях должна отличаться высоким динамизмом, каждое мероприятие предельно насыщаться политическим содержанием, быть эмоциональным, иметь ясную, конкретно выраженную цель.

Затем в политотделе дивизии состоялось совещание, на которое были приглашены заместители командиров полков по политчасти, секретари партийных организаций, комсомольские активисты. На нем были всесторонне проанализированы недостатки в пропагандистской и агитационно-массовой работе, в организации полевого быта. Было подчеркнуто, что забота о людях — это забота об укреплении боеспособности частей и подразделений.

Тут же наметили меры по активизации партийно-политической работы в полках и батальонах. Секретарям партийных организаций было предложено охватить всех коммунистов конкретными поручениями, направленными на успешное решение стоящих перед подразделениями боевых задач. О том, как выглядели эти поручения, красноречиво рассказывает сейчас один из документов тех дней, хранящийся в архиве. Называется он так: «Партийные задания коммунистам роты автоматчиков». В нем говорится следующее:

«Кандидат в члены ВКП(б) тов. Житюк — следит за газетами, подбирает материалы, рекомендует их агитаторам, оказывает помощь в подготовке бесед.

Кандидат в члены ВКП(б) тов. Хорев — следит за своевременным получением бойцами писем, помогает писать письма, правильные домашние адреса.

Кандидаты в члены ВКП(б) тт. Конанец, Наумкин — следят за чистотой и исправностью оружия у бойцов, помогают командиру поддерживать хорошее состояние оружия.

Кандидат в члены ВКП(б) тов. Подгорный — следит за внешним видом бойцов, аккуратностью носки и сохранения обмундирования.

Кандидат в члены ВКП(б) тов. Полуянов — организует сбор заметок, помогает оформлять боевой листок.

Кандидат в члены ВКП(б) тов. Лукиных — оказывает помощь в работе комсоргу роты».

Не буду утверждать, что распределение поручений в названной парторганизации было идеальным. Да и коммунисты здесь, как видно из документа, были еще довольно малоопытными, в основном — кандидаты в члены ВКП(б). Но работали они предельно конкретно, каждый в меру своих сил помогал командиру поддерживать в подразделении крепкую воинскую дисциплину и порядок, так необходимые для успешного ведения боя.

Вернувшись из дивизии в корпус, я подробно доложил Ивану Ильичу Миссану о проделанной работе, о состоянии дел в 33-й гвардейской.

— А о моей просьбе, надеюсь, не забыли? — спросил комкор.

— Разумеется, товарищ генерал. Сам побывал в плавнях, советовался с командирами частей. Убежден в правильности вашего решения. Из пойменной топи подразделения необходимо вывести на сухой берег.

Иван Ильич кивнул головой, сказал:

— По данным разведки, наступление на этом участке фашисты в ближайшее время не начнут. Они сейчас озабочены укреплением своих собственных позиций. К тому же над левым флангом противника нависают войска третьего Украинского фронта. И продвинься враг хоть немного вперед, он неминуемо откроет перед нашим соседом свои тылы. А он на это не пойдет. Так что можно действовать смело. Уберем из плавней посты и укрепим оборону на речном берегу.

В течение нескольких ночей этот приказ командира корпуса был успешно выполнен. Роты под покровом темноты оставили опорные пункты на заболоченной местности и незаметно для врага заняли оборону на береговых холмах.

А вскоре генерал-лейтенант Миссан пригласил меня в поездку по дивизиям первого эшелона.

— Зима на носу, — пояснил он. — Надо проверить, как в соединениях готовятся к ней. Ведь не исключено, что на этих вот берегах нам придется коротать и студеную пору.

И усмехнулся, кажется, тоже не веря в свои собственные слова.

За два дня мы побывали во всех дивизиях первого эшелона, осмотрели линии траншей, огневые точки, командные пункты. Убедились, что все здесь сработано добротно, на совесть.

Радовало и настроение людей. Чувствовалось, что они уже отдохнули от прежних изнурительных сражений и сейчас готовы к новым боям.

На обратном пути Иван Ильич весело шутил, явно довольный состоянием дел в корпусе. И лишь выйдя из машины уже перед штабом, погасил улыбку. Но с прежней еще оживленностью спросил:

— Не слышали, Иван Семенович, что сказал один боец под Каховкой, когда мы были в двадцать четвертой гвардейской дивизии?

— Нет.

— Жаль, — укорил Иван Ильич. — А надо бы услышать. Он, между прочим, сделал любопытнейшее заявление. Сказал, что, дескать, скоро мы сдвинемся с этих мест. Почему? Да потому, говорит, что они уже обжиты. А по солдатской примете это, оказывается, означает — быть походу! Не парадоксально ли? — Иван Ильич в раздумье склонил голову. Потом усмехнулся: — А ведь мудрый этот боец, очень мудрый!

Да, тот боец из 24-й гвардейской оказался прав. В конце января 1944 года и в самом деле поступил приказ о передаче штаба нашего корпуса, 33-й гвардейской стрелковой дивизии и корпусных частей в подчинение 51-й армии, в то время уже нацеленной на бои по освобождению от фашистов Крыма. В назначенные сроки штаб, дивизия и корпусные части начали передислокацию.

Перед работниками политотдела корпуса встали новые, еще более ответственные задачи. Мы обсудили их сразу, как только ознакомились с приказом. На коротком совещании, проведенном в политотделе, было решено направить в готовящиеся к маршу полки своих представителей. Выделены они были и в 33-ю гвардейскую дивизию. Задача одна: оказать помощь командирам частей и политработникам в проведении марша, в процессе его готовить людей к новым боям.

И здесь хочется сказать доброе слово в адрес моего заместителя подполковника Писарского и старшего инспектора майора Здюмаева. Они, следуя вместе с батальонами и ротами, на каждом привале проводили здесь митинги и беседы, призывая бойцов и командиров к высокой организованности и бдительности, к соблюдению маршевой дисциплины и мер маскировки. Они рассказывали воинам о Крыме, о зверствах, творимых там фашистскими оккупантами, пробуждая в сердцах людей чувство священной ненависти к врагу, стремление как можно скорее очистить крымскую землю от гитлеровских захватчиков.