Родовое влечение

Роды

В классических романах героини всегда рожали в скобках. А роды как таковые описывались многоточием. В книгах женщина стонет, рядом стоит доктор, кто-то греет воду, потом абзацы разделены звездочками – и вот главная героиня держит на руках очаровательную девчушку или симпатичного мальчугана и счастливо улыбается. Вот так. И все.

Я сижу, опираясь на подушки, я стискиваю свои бедра, я тяжело дышу, мое тело разрывают потуги.

– Тужься, тужься! – понукает меня акушерка.

Все эти проклятые курсы, на которые я так прилежно ходила. Все то время, что я потратила на изучение действительно полезных вещей, например таких: почему коктейли из текилы и мясо в остром соусе с красным перцем и фасолью не являются идеальным питанием для ребенка. Какой, черт побери, мне от них прок?

Я втягиваю в себя воздух и задерживаю дыхание. Я тужусь изо всех сил. Мне кажется, что я разрываюсь на части. Что меня взламывают изнутри. О Господи, мне нужно испражниться. Я вижу судно, его облупившаяся крышка съехала набок. Я не прошу подать мне его. Пусть, ради разнообразия, целью шутки станет врач.

Выдох. Потуга. Я дрожу, напрягаясь. Теперь мне понятно, откуда взялись выражения «материнская отвага» и «бескорыстный труд». Я снова тужусь, кряхтя от усилий. Мне кажется, что я рожаю целую Бельгию.

– Я что-нибудь пропустил?

В коротком промежутке между схватками я вижу над собой сморщенное лицо. Нижнюю часть лица закрывает трехдюймовая борода, одна щека заклеена пластырем. Мешки под глазами больше, чем у Ферги после отпуска.

– Вовремя, а? – Он так и лучится, отпихивая всех локтями. Для Алекса мир – это одна длинная очередь, которую он должен обойти. – Как ты себя чувствуешь, любимая?

– Как я понимаю, ты не имеешь в виду эту бесконечную, изнурительную аго… – У меня начинается очередная потуга.

– Дорогая, дорогая, что я могу сделать для тебя? Чем помочь?

Мне удается вдохнуть.

– Путешествие. Мне помогло бы путешествие на Таити. И костюм от Шанель, и твои яйца на блюдечке.

Сильнейшая схватка пронзает мое тело. Алекс хватает меня за руку.

– Мы можем что-нибудь сделать с болью?

– Усыпи меня. Введи обезболивающее. Скажи, где ты шлялся последние три месяца!

Алекс, друг, ближе которого у меня никогда никого не было, моргает, потом устраивает на плече видеокамеру.

– Убери эту дрянь.

– Послушай, Мэдди, все мужчины снимают роды. Именно это и делают мужчины.

Я хочу сказать, что гораздо интереснее снимать зачатье, но не могу говорить. Не могу дышать. Не могу думать.

– Можно увести этого мужчину? – недовольно спрашивает врач, выныривая из шахты у меня между ног. – Есть признаки дистресса. Она перестала тужиться. Головка еще не опустилась.

Одна из студенток расплывается в улыбке охотницы за автографами.

– Вы Алекс, как там? Из этой, как ее? – Ее вопрос трудно назвать образцом красноречия.

Ио-Ио внимательно разглядывает Чертова Доктора с Харли-стрит.

– Этрингтон-Стоппфорд! – торжествующе восклицает она. – Я уверена, что слышала это имя. Вы тот доктор, которого обвиняют за незаконное иссечение крайней плоти у женщин, да?

– Уберите отсюда эту женщину! – орет доктор.

– Доктор, – взволнованно говорит акушерка, – у ребенка пошел меконий.

Неожиданно все – от глухих медицинских халатов до перчаток – становится зеленым. Мои ноги закрепляют на стойках.

– Мисс… – Врач бросает быстрый взгляд на акушерку.

– Вулф, – подсказывает та. До чего же четкое разделение труда в этой службе! – Доктор собирается использовать щипцы, – объясняет она за врача. – Вы не возражаете против щипцов?

«Фу ты, док, откуда же я знаю, – хочется сказать мне. – Прошло так много времени с тех пор, как меня расчленяли надвое холодной как лед металлической штуковиной, что я все забыла». Но у меня хватает сил только на энергичный кивок.

– Вакуум-экстрактор, доктор? – предлагает акушерка.

Алекс отплясывает джигу рядом со столом.

– Господи! Неужели я ничего не могу сделать?

Иоланда переключает свое внимание на него.

– В Новой Гвинее есть одно очень цивилизованное племя, – сообщает она. – У них муж обвязывает веревкой яйца и ложится на крышу хижины, где рожает его жена. Каждый раз, когда у женщины начинается схватка, она дергает за веревку. Лично я считаю, что Государственной службе здравоохранения следует перенять этот опыт. Вам бы не хотелось стать первопроходцем, испытать его на себе?

– Кто вы такая, черт побери? – интересуется Алекс.

Акушерка поясняет мне, что на головку ребенка устанавливается маленькая присоска.

– Мы немного потянем, и головка спустится в малый таз.

Великий Боже, что за встреча уготована маленькой девочке! Ее высосут в жизнь. Неужели ее нельзя уговорить, соблазнить чем-нибудь? Кусочком «Марса» или тостом? Или, может, мне просто расставить ноги перед телевизором, где идет «Улица Сезам»? Детям нравится эта передача. Акушерка берет мою руку и кладет ее между ног. Я чувствую горячую влажную головку ребенка.

– Она вот-вот родится. – Они говорят о ней, как о письме. Алекс пятится к двери, и мне остается надеяться, что они поставили отметку «Вернуть отправителю».

– Смотрите! Смотрите! – Я смотрю и вижу ее в зеркале. Ее головка появляется у меня между ног. Сначала брови, потом носик, потом все личико.

– Дышите, дышите, – наставляет меня акушерка.

– Пошла вон!

– Вы порветесь!

Сначала они велят тужиться, потом приказывают прекратить. Но разве можно пробкой от шампанского заткнуть извергающийся вулкан? Чтобы представить, что такое роды, возьмите автомобильный домкрат, вставьте его в задний проход, поднимите его на максимальную высоту и замените отбойным молотком. Я не чувствую, как рвется кожа, но доктор склоняется ко мне со скальпелем. А после этого я вижу всю головку. Интенсивность схваток ослабевает. Доктор небрежно шлепает меня по бедру.

– Давай, тебе это по силам.

Вокруг стола собирается вся родильная палата, и меня начинают подбадривать громкими криками. Я кажусь себе футбольным матчем.

– У тебя еще много сил!

Плечики малышки поворачиваются. Она смотрит на мою правую ногу. О Боже, а вдруг она разочаруется? Оправдаю ли я ее ожидания? Создается впечатление, что вся чертова больница, включая последнюю санитарку, таращится на мое влагалище.

– Давай! Давай!

Я тужусь, и появляется одно плечико. Еще раз – и появляется второе. Это Олимпийские игры, и я иду на золото. Остальная часть малышки выскальзывает без всякого принуждения. Я вижу ее ручки, тельце. Доктор кладет ее мне на живот. Она теплая, как вода в ванне. Крепенькая и легкая. Я кажусь себе прозрачной. Я смотрю на себя, ожидая увидеть, как под кожей пульсируют синие вены. Малышка кричит громко и пронзительно. Ее крик похож на скрежет гравия под маленьким колесиком. Они подносят девочку – скользкое, мокрое существо, к которому не придается «Руководство по эксплуатации», – к моей груди. Только это не девочка. Пузырь, образовавшийся на голове после «пылесоса», оказался не единственной выступающей частью. Ну и дела, чтоб мне провалиться! Я произвела на свет собственного маленького англичанина!

Ребенка унесли, чтобы запеленать. Я лежу на подушке с задранными на скобы ногами. Я кажусь себе автомобилем: меня поставили на «ручник», подняли капот, и слесари копаются в моих механизмах. Вместо эйфории, о которой пишут в книжках, я чувствую парализующее безразличие. После едва ли не театральной драмы наступил спад. На меня накатывает тоска, настроение типа «Ну, и что мы будем делать сейчас?» Алекс пристроился на краешке стола. Я с пугающим спокойствием оглядываю мужчину своей мечты. Вблизи кажется, что его глаза посажены почти вплотную друг к другу. Его нос напоминает картошку еще сильнее, чем раньше. На коже больше морщин, из-под бороды выглядывает второй подбородок. Мы смотрим друг на друга, как два незнакомых человека, случайно столкнувшихся в очереди на регистрацию авиарейса.

– Я поступил жестоко, – говорит незнакомец.

В моем взгляде появляется удивление. «Жестоко», как и другое слово на букву «ж», отсутствует в его словаре.

– Я знаю, что совершил ошибку, – похоронным тоном добавляет он.

Я щипаю себя, чтобы проверить, не сон ли это. Однако в этом нет надобности. Боль от накладываемых швов в промежности говорит, что я действительно не сплю.

– Ты не представляешь, какой у меня был тяжелый год.

– У тебя? – Если бы я могла дотянуться до судна, то обязательно надела бы его ему на голову.

– Был тяжелейший нервный срыв.

Во мне вспыхивает проблеск сочувствия.

– Ты поэтому взял отпуск по семейным обстоятельствам? И бросил свои общественные организации?

– Я не о себе. Я о Мориарти. Ему было так плохо, что он вертелся волчком на кухне, пытаясь схватить свой хвост. Ему нужна была перемена обстановки. Свежий морской воздух. Режим дня. Он еще не выздоровел. Он еще агрессивен и небезопасен.

– Подожди, ты бросил меня здесь, а сам повез своего пса к морю? – Я тоже становлюсь агрессивной. – Ты уверен, что не сбежал со своей няней? – без обиняков спрашиваю я.

Брови Алекса взлетают вверх.

– Как ты?.. Кто тебе сказал?.. – мямлит он. – Нет. Абсолютно.

– Да ладно тебе, Алекс. Фелисити застала вас целующимися.

– Я не целовался с ней.

– Что? А, ты просто языком чистил ей зубы, да?

Он проводит рукой по жидким волосам.

– Хорошо. Да, у нас была короткая связь. Но она бросила меня. Вчера. Ради… – Он оглядывается по сторонам и шепотом договаривает: – Фелисити.

Я вытягиваю шею и принюхиваюсь.

– Перегаром не пахнет. – Я задираю рукав его рубашки. – Следов от уколов нет. Наверное, ты съел что-нибудь, а?

Алекс слабо улыбается.

– Они забирают детей и на всю весну едут в Тоскану.

Я подозрительно прищуриваюсь. Я знаю, что главная его проблема – выбрать, какую лапшу навешать на уши в данный момент. Сейчас он не врет, как грязная свинья, каковой он и является на самом деле. И это мудро с его стороны.

– Взгляни на сегодняшнюю статью. – Он сует мне под нос мятую газету. «Однополое влечение – жизнь без мужчины». Мне хочется смеяться, но я не могу, потому что болят мышцы живота. – Более того, я потерял право опеки над Мориарти. Теперь он будет страдать от разлуки – так мне сказал собачий психиатр за сорок фунтов в час плюс НДС.

– Тпру! – Я приподнимаюсь на локтях. – Ты платишь алименты собаке, а не мне? – Слишком утомленная, чтобы бороться, я падаю на подушку. Алекс вынуждает меня переосмыслить теорию Дарвина. Если считать, что эволюция продолжается, то мужчины скоро эволюционируют в обезьян. – Алекс, мне кажется, твой кризис середины жизни начался без тебя.

– Ну и что, если так? – тут же ощетинивается он. – Что плохого в виропаузе?

– Виро что?

– Видишь ли, в середине жизни у мужчин возникают те же проблемы, что и у женщин: обильное потовыделение по ночам, депрессия, иррациональное поведение, приливы, сниженная половая активность…

– Так вот почему ты бросил меня. А я думала, что у тебя мужественности кот наплакал.

– Я не… – Он снова заговорил тише, – не слабак в этом плане, если ты именно это имеешь в виду. Но если бы даже и был, то не надо вешать ярлыки. Я лечусь от мужской менопаузы. Прохожу курс восстановительной терапии, только для мужчин. В Клинике гормонального лечения на Харли-стрит. Это лучшее, что было придумано для мужчин со времен – ну, не знаю – изобретения «Харли-Дэвидсона».

– О, понятно. Теперь, когда все отказались от тебя, ты готов примириться со вторым – прошу прощения, с третьим сортом.

– Господи, да нет же! – Он с усилием придает своему лицу приветливое выражение. – Я привык к тому, что от меня отказываются. Еще в детстве мои родители забыли предупредить меня, что переезжают в новый дом – разве я не рассказывал тебе?

Я не понимаю, почему они так долго зашивают меня. Чем они там занимаются? Вышивают?

– Послушай, у меня был длинный день. Ты не мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее, чем вся эта чепуха насчет «во всем виновато мое ужасное детство»?

– По правде говоря, я всегда страдал от родительской депрессии. Нет, честное слово! – восклицает он, видя на моем лице пренебрежение. – «Мать и малыш». Только подумай над этой фразой. Разве она не доказывает, как глубоко в нашу жизнь проник этот вид дискриминации? Изначально предполагается, что отцов проблемы не касаются. Но нужно оценивать и мужские потребности. Я имею в виду, что душевная боль во всех отношениях так же страшна, как физическая. Возьми роды. В некоторых аспектах для мужчины они тяжелее. Ты хотя бы можешь управлять болью, для этого у тебя есть крики, чертыханья, дыхание. А я просто стоял рядом, абсолютно беспомощный, и смотрел, как ты мучаешься. – Он вытер испарину со лба. – Боже, это было ужасно.

Я смотрю на любовь всей своей жизни. Сладостная тяжесть в паху и пьянящая легкость в голове – все исчезло. Остались только слабые отголоски былого чувства, некогда яркого, как взрыв галактики. Больше ничего.

– Возьми меня назад, Мэдди. – Алекс хватает меня за руку. В его голосе слышатся мольба и боль.

Я вспоминаю день, когда я точно так же умоляла его.

«Мне придется отпустить тебя», – грустно сказал он, как будто обращаясь к цикаде, посаженной в обувную коробку. Я выдергиваю руку.

– Мне придется отпустить тебя, Алекс. Он сморщивается, и его лицо становится похожим на зефирину.

– Ты устала. Считается, что десять процентов матерей подвержены послеродовой депрессии. Для животного мира это состояние абсолютно естественно. Тебе не надо чувствовать себя виноватой. – Его лицо разглаживается, и он выдавливает из себя веселую улыбку. – Мы потом обсудим этот вопрос. Ведь мы, как-никак, взрослые люди.

Вовсе нет. В том-то и проблема. Английские мужчины завязли где-то в промежутке между пубертатом и адюльтером. Принесли малыша. Он теплый, как тост, и туго запеленат. Одного ребенка, неожиданно решаю я, достаточно.

Алекс берет у сестры сверток и начинает читать стихи. Потом петь. «Мое сердце отдано папе», «Любимое дитя», «Мой мальчик Билл»… Но уже слишком поздно. Он лишился права предъявлять требования. Я смотрю на него. Я опустошена и спокойна. Как выпотрошенная рыба.

– Я хочу, чтобы ты ушел, – твердо говорю я. Третий этап – выталкивание последа – закончен. Четвертый этап – выталкивание из моей жизни человека, которого я когда-то любила, – только начинается.

Складки у него на лбу становятся глубже.

– Послушай, Мэдди, но ведь я люблю тебя. – Он произносит эту фразу так, как будто он сам ее придумал.

Доктор, кажется, закончил вышивать на моей промежности крестики-«елочки» с захватами и двойными узлами. Мне освобождают одну ногу, и я коленом спихиваю Алекса со стола.

– Уходи.

В его взгляде мелькает паника.

– Почему? – Он инопланетянин, который кружит вокруг меня и ищет место для посадки.

Но за все месяцы, проведенные в Англии, я в конце концов научилась говорить на местном наречии. Теперь я могу ответить на его вопрос. Я смотрю ему прямо в глаза.

– Сначала нужно кое-что обсудить, знаешь ли, решить кое-какие проблемы.

Алекс удивленно моргает. У него такой вид, будто он только что вышел из дремучих джунглей и обнаружил, что существует и другой мир. По моему знаку Иоланда забирает у него ребенка. Истинная эльзаска, она Алекса и близко не подпустит ко мне. Она принимается пихать его, и он с позором бежит из палаты. Почему-то это никак не вяжется с моим образом счастливого материнства. Ни цветов, ни телефонных звонков, ни групповой фотографии радостного семейства, ни восторженного блеска в глазах. Я просто сижу на горной гряде геморроидальных узлов – даже самому сэру Эдмунду Хиллари[73] не одолеть эти вершины – в тазу с подсоленной водой, мои груди горячи, как раскалившиеся на солнце скалы, живот гложет боль, и я плачу, плачу.

Как я вылила помои, но не выплеснула с ними ребенка

Чашка крепкого чаю, горячий душ и омлет с намазанным маслом тостом – и, как предсказывали, гормон «Я вас всех люблю» пробудился. «Эндофины» – так эти гормоны называются в справочнике. Я хочу, чтобы радовались все: сестры, санитар, вкативший меня в палату, женщина, менявшая воду в вазе, мужчина в зеленом халате, пылесосивший палату, дама, принесшая мне напиток из лайма для стимулирования сердечной деятельности. Даже женщина на соседней кровати с включенным на полную громкость радио. Я вынуждена часами слушать различные вариации «Песенки Энни» и «Нью-Йорк, Нью-Йорк» (тот факт, что я считаю это худшим испытанием за все время моего пребывания в больнице, о чем-то говорит), однако я все равно улыбаюсь.

– Неужели было так плохо? – качает головой Джиллиан, высвобождаясь из моих эйфористических объятий.

– Плохо? Если не брать в расчет сверток с сюрпризом, который ты получаешь в конце, – я постукиваю по пластмассовому аквариуму на колесах рядом с моей кроватью, – то это самая жестокая женоненавистническая шутка на свете.

– А я думала, что роды – это красивейшее и трогательнейшее событие в жизни женщины. Разве не так?

– Так, если женщина по своему умственному развитию не поднялась выше комнатного растения. Все это собачье дерьмо. Курсы, дыхание, погремушки. Помнишь, как в самолетах стюардессы предупреждают, что нельзя курить, когда на лицо надета кислородная маска? Так вот, от курсов такая же польза, как от их предупреждений. В следующий раз я стрелой вытатуирую на своем животе «эпидуральная анестезия».

– В следующий раз? Значит, это правда. Роды – это как китайская кухня. Забываешь, что поела, едва встаешь из-за стола.

– Перестань. Не смеши меня. Меня только что зашили, от задницы до передницы. – Воздушная подушка подо мной укоризненно пищит.

– Это ж надо, а! Мальчик! – Джиллиан заглядывает в колыбель, где лежит голубой сверток. – Ты еще не думала о том, чтобы подать на них в суд за инспирирование ложных надежд?

– Не знаю. Меня вообще-то радует, что машины не могут предсказать все.

– Нужно выяснить, когда я имею право уйти в отпуск по уходу за ребенком. У меня очень высокий болевой порог, между прочим.

– О, да. Кто так говорит?

– Моя косметичка. Честное слово. Роды – это ничто по сравнению с электролизной эпиляцией верхней губы. Возможно, я не создана для материнства. – Я откидываюсь на подушку и жду, когда Джиллиан примется философствовать о своем психологическом складе и эмоционально обедненном детстве, приводить интеллектуальные доводы «за» и «против». – Мне сказали, что на растяжках загар не проявляется. – Пристроив свою щеку – наверное, в ее коже есть добавка лайкры, если косметологи смогли так сильно натянуть ее, – на подушке рядом со мной, она с увлечением подпиливает красный ноготь.

– Отпуск по уходу за ребенком! – наконец доходит до меня. – Ты нашла работу?

– Ну, должен же кто-то содержать нас троих. Я отказалась от идеи выйти замуж за денежный мешок. Собираюсь сама стать им, а потом поместить объявление о двух мальчиках для развлечения. «Должны обожать нас, не давать нам скучать и выполнять наши прихоти». Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, что тот, кто взял тебя на работу, ненормальный.

– Я ответила на объявление в «Ресторанном и гостиничном бизнесе». Перед тобой будущий шеф «Хайгров-Хауса», не меньше.

– И ты собираешься готовить?

– Три года обучения в «Кулинарной школе Пру Лейт», кажется, произвели на них впечатление.

– Джиллиан! Ты будешь чистить рыбу?! Ты же считала, что «эспик»[74] – это роскошный лыжный курорт в Скалистых горах!

– Говорят, это заведение находится под пристальным вниманием принца Чарльза. Хотя я его не видела. Да и он меня тоже. Так что мы с ним квиты.

В палату влетает круглолицая женщина в спортивном костюме и белых ботинках на каучуковой подошве.

– Привет. Меня зовут Пэм. Я ваш консультант по противозачаточным мерам. На этом этапе я бы посоветовала три способа. Таблетки, колпачок и…

– Подождите! – Я останавливаю ее взмахом руки – жестом, которым инспекторы дорожного движения останавливают водителей. – Я только что родила. Неужели вы действительно думаете, что я когда-либо решусь на половые отношения?

Обидевшись, она направляется к соседней кровати. Я благодарна Джону Денверу за то, что он своим пением заглушает ее речь.

– Кстати, – интересуется Джиллиан, проверяя правильность овала на своих ногтях, – эта любовная лейкемия, это романтическое бешенство… Ты полностью излечилась или у тебя сейчас стадия ремиссии?

– Скажем так: если бы я все еще любила его, сейчас, я надеюсь, у меня хватило бы ума не признавать этого.

– Ура! – Она заменяет остывший чай шампанским. – Тебе уже можно, да?

– Пить? Нет, я планировала как раз обратное! Я собиралась очищаться от алкоголя.

– Отлично. Тогда давай напьемся. – Мы чокаемся. – Исключительно ради осуществления своих целей, как ты понимаешь.

Громкий скрежет – это обтянутые нейлоновыми колготками коленки трутся одна о другую – возвещает о приближении Иоланды.

– Какие трудные роды! – восклицает она, причмокивая. – Давно я не сталкивалась с таким сложным случаем. Только представьте: если бы вы жили в другом веке, то обязательно умерли бы, – ликующе добавляет она. – О, шампанское! – Она подставляет свой стакан.

– Иоланда, спасибо, что разделили со мной все эти трудности.

Прикосновение Иоланды к моей талии мне знакомо. А вот сама талия – нет. Она хлопает меня по животу, которым я никак не могу налюбоваться. В душе я испытала самый настоящий восторг, когда наконец-то смогла увидеть волосы на лобке. Я уже сделала первую серию упражнений для укрепления мышц живота.

Иоланда натягивает сорочку на моем сдувшемся животе.

– Ну и ну! Вы выглядите так, будто его у вас и не было. О, конфеты!

Мое только что обретенное самоуважение рушится, а Иоланда с раздражающим наслаждением роется в коробке с шоколадными конфетами, принесенной Джиллиан.

– Мы здесь для хорошей, а не для целой жизни. – Она подмигивает. – Вам известно, что в первый месяц после родов вероятность психических заболеваний в тридцать раз выше, чем в другое время? – радостно спрашивает она, обнажая в улыбке испачканные шоколадом зубы. – Половина пациентов психиатрических лечебниц Великобритании – это новоиспеченные мамы. Вам это известно?

Несмотря на буйство гормонов счастья, у меня нет желания вселять радость в Иоланду Граймз.

– Между прочим, ваши курсы – сплошной обман, – холодно заявляю я. – Почему вы не предупреждали нас, что будет так тяжело? Я могла бы забронировать искусственно индуцированную кому. Например, таблетками цианида. Или ударом молотка по башке.

– Ну, дорогая, – мямлит она сквозь шоколад, – откуда же я могла знать?

Я тупо смотрю на нее.

– Вы хотите сказать, что у вас нет детей?

– О Господи, нет!

– Думаю, она и сексом-то никогда не занималась, – высказывает свою догадку Джиллиан.

Я изо всех сил сжимаю губы. Однако смех рвется наружу. О Боже, только бы не расхохотаться! Потому что могут разойтись швы. Хохот болезненно отдается в животе, но я не могу остановиться. Я трясусь от смеха. Он безжалостно атакует меня – этот безумный смех. Я уже рыдаю, я начинаю задыхаться, но все равно хохочу над абсурдностью ситуации. Девственная Иоланда, которая ведет курсы для беременных; страдающая отсутствием аппетита и политически правильная Соня, которая носится по Африке и привязывает слонам отрезанные бивни; Гарриет, злая ведьма-феминистка из страшной сказки; Брайс, интеллектуал со слабоумным ребенком; Хамфри, поэт-гуманист с аллергией на эмоции; Поп-Звезда с взрывоопасной задницей; Имоджин, превратившаяся из естественной красавицы в хирургическую; Фелисити, сбежавшая с няней; наш с Алексом – с «пределом мечтаний любой думающей женщины» – выдохшийся роман. Я не могу остановиться, и даже то, что в дверях появляется этот подонок, не останавливает меня. Я не хочу, чтобы он видел меня такой, но делать нечего. «Женщина впала в истерику от горя», мелькают передо мной заголовки, «Мать-одиночка повредилась в рассудке от отчаяния». Он машет чековой книжкой.

– Скажите ему, – сквозь смех выговариваю я, – что я не продаюсь.

– Иоланда, – приказывает Джиллиан, – избавьтесь от него. Вот молодец.

Угрожающий скрежет нейлоновых колготок удаляется. Мне с трудом верится в удачу. Хоть какая-то польза от этой проклятой бабы.

День медленно перетекает в вечер. Джиллиан рыщет по кафетерию в поисках привлекательных докторов. («Теперь, когда я хочу только секса, мне попадаются мужики, которые хотят создать семью», – жалуется она между вылазками.) Иоланда патрулирует коридор, отслеживая прокравшихся в больницу журналистов. Кровати моих соседок по палате окружены шумными толпами родственников. Громко стреляют пробки от шампанского, дети ссорятся из-за коробок конфет «Куолити-Стрит» и играют в шарики на полу. Новоиспеченные бабушки рыдают от счастья, а тетушки размахивают крохотными, как носовой платок, уродливыми костюмчиками для утренников. У всех пациенток на лицах такое же ошеломленное и восторженное выражение, как у меня, – так выглядят сделавшие подкоп и выбравшиеся на свободу преступники, которых приговорили к пожизненному заключению.

Шторы раздвинуты, комната залита светом. Если смотреть с погруженной в сумрак улицы, то наше окно, должно быть, напоминает аквариум. Время от времени к стеклянной двери подходит Алекс и таращится на меня, как земноводное, пока на него не набрасывается акула Иоланда. За окном холодно. Моросит дождь, медленно ползет густой туман. Каменные горгульи, так пугавшие меня, надели снежные шапки. Я слышу тихий шорох шин по мокрому асфальту. Свет от автомобильных фар выхватывает из темноты растущие вдоль проезжей части деревья. Прохожие зябко ежатся и прячутся от дождя под зонтами.

Но здесь, внутри, тепло и светло. Новорожденные, туго упакованные в голубые и розовые пеленки, лежат рядком на пластмассовых тележках. Мерно гудит отопление, и его гул сливается с музыкой. После «Диско инферно» вступает Джонни Кэш. Песня специально для тех, кто прошел через эпизиотомию: «Гори, гори, гори, Огненное кольцо, Огненное кольцо».

А мой малыш спит. Пусть ему снятся сны, ласковые, как солнечный свет. Над его совершенным лобиком топорщатся светлые волосики. Балансируя на своей надувной подушке, я прижимаюсь к его крохотному тельцу. Отверженный, спасшийся чудом. Я вдыхаю его запах, как кислород.