Родовые сны

Столяров К. С.

Родовые сны

Посвящается моей жене Нине

ПРЕДИСЛОВИЕ

Мысль о создании этой книги родилась у меня в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, сразу после кончины отца.

Странные, и я бы даже сказал - малопонятные времена наступили тогда. Все было, как всегда: солнечные дни сменялись пасмурными, лето - осенью, осень - зимой; работало метро, чинно проплывали троллейбусы, куда-то устремлялся вечно озабоченный столичный люд, свинцово отливала Триумфальная арка, выйдешь на балкон - и вот она, перед тобой.

Но не стало отца, и все это лишилось смысла. Его уход переводил жизнь нашей семьи совсем в иное качество. Это было крушение всех планов, и личных, и семейных, и творческих. Отец долго болел, и, казалось, мы были готовы... Но смерть всегда внезапна.

В год ухода отца вышла на экраны картина "Туманность Андромеды" по роману прекрасного русского писателя Ивана Ефремова. В этом фильме отец играет одну из центральных ролей - Дар Ветра. Гордая стать, одухотворенный мудрый взгляд, перед нами былинный богатырь, которого знала вся страна.

Более того, в последний год своей жизни он выполнил норму мастера спорта по стендовой стрельбе - событие незаурядное, поскольку кроме стрелкового мастерства этот вид спорта требовал и недюжинной физической силы.

И, может быть, самое главное - только сейчас, в преддверии грозного недуга, добился того, о чем мечтал многие и многие десятилетия: он перешел как бы в новую ипостась - становится режиссером. Причастные к кинематографу знают, какой кровью это доставалось. Это надо было завоевать, это надо было отбить, надо было доказать свою творческую состоятельность.

И вот, наконец, он получает право снимать на студии "Мосфильм". По его сценарию, который написан по книге Анатолия Клещенко, запущена в производство картина "Когда расходится туман". Режиссер - Сергей Столяров! Уже отправлен на Байкал, на место будущих съемок, оператор для выбора натуры. Все радостно закружилось, любое дело в руках отца светилось и играло. Сколько планов и надежд. Еще бы - едва ли не первая работа о сострадании к родной природе. Ее, казалось бы вечную, пришла пора защищать от нашего цивилизованного варварства.

И вдруг в самый разгар подготовительного периода - трагедия! Лимфосаркома. Неизлечимая болезнь. Жить осталось не больше месяца... Катастрофа. И вот в это время, в таком невообразимо сложном состоянии души, отец совершенно невероятным усилием воли, собрав мужество, приступает вместе с писателем Сергеем Бородиным к написанию двух серийного сценария о Дмитрии Донском.

Он погружается в эпоху четырнадцатого века, торопит меня с подбором необходимого архивного материала, зачитывает все новые и новые эпизоды. И о болезни напоминает только незыблемая в своей унылости обстановка лечебницы.

Все эти годы отец мне снится молодым и красивым, и мы вместе возвращаемся в нашу дружную, наполненную трудами жизнь. Мы были не только отцом и сыном. Он смог построить наши отношения таким образом, что мы были и товарищами, и партнерами, мы снялись в четырех фильмах, мы выступали в одной программе. Мы были единомышленниками, ибо мы оба исповедовали одни и те же духовные ценности. И что самое удивительное - как бы и не было разницы в возрасте, полностью совпадало и отношение к жизни, близким нам людям, к событиям, происходящим вокруг. И в этом духовном слиянии была особая прелесть, емкость, необычайная наполненность жизни.

Отец покинул нас молодым человеком. Ему исполнилось пятьдесят восемь лет. Он так и не дожил до пенсии, так и не стал "мэтром". Он навсегда сохранил удивительные мальчишеские, юношеские черты... и, наверное, это прекрасно, потому что, насколько мужчина остается мальчишкой, настолько этот человек сохраняет подлинную человеческую суть.

...По разным причинам написание книги откладывалось. Она жила во мне постоянно, и казалось, вот наступят свободные часы, сяду за письменный стол, придвину чистый лист бумаги... Но свободные часы не приходили, а жизнь стремительно восходила по жесткой трагической спирали. Повинуясь чьей-то недоброй воле, тихо и бесславно уходили из жизни товарищи отца, великие русские актеры, стяжавшие всемирную славу советскому кинематографу, ставшие национальными героями, такие как Борис Андреев, Петр Алейников, Борис Бабочкин, Михаил Жаров, Николай Черкасов. И сразу - глухая завеса безмолвия над этими славными именами. Словно трясиной затягивало лица безвременно ушедших моих сверстников, самых ярких, самых неповторимых. И я почувствовал, как рядом стали ложиться снаряды. Последние десятилетия иначе как шабашем не назовешь. Зачах театр, люди в кино не идут, один только взбесившийся голубой экран, насаждающий пошлость и злобу, патологическое неприятие всего русского, национального. Все, что было у нас,- все заведомо плохо.

Да что там говорить!

Выхожу на балкон. С восьмого этажа прекрасно видна Поклонная гора. Вдали маковки храма Святой Троицы в Голенищеве, построенной моими далекими предками по линии матери; справа храм Георгия Победоносца на покрытом зеленью холме, слева - Триумфальная арка - символ победы тысяча восемьсот двенадцатого года. И возрождение этого памятника происходило уже при нас, при отце.

Триумфальная арка простояла более ста лет на площади у Белорусского вокзала. В тысяча девятьсот тридцать шестом году она была демонтирована и сдана на хранение в музей. Интересное совпадение: демонтаж начался в день премьеры кинофильма "Цирк" в Центральном парке культуры и отдыха им. Горького. Газеты писали, что при обследовании памятника в колеснице были найдены ключи, которыми можно произвести разборку фигур. И третья удивительная вещь (об этом рассказывали свидетели демонтажа): когда рабочий вынул стержень, соединявший колесницу с каменной плитой, колесница сдвинулась с места. Хорошо, что под колесо сразу положили опору. Никому тогда и в голову не могло прийти, что колесница Славы сделана по-настоящему, и через сто лет ее колеса способны поворачиваться по своей оси.

Мы много размышляли с отцом о подобных фактах. Удивлялись прозорливости и талантливости наших предков. Тот, кто положил в колесницу ключи, знал, что рано или поздно ее будут разбирать. А каков профессионализм, какова ответственность за свой труд - даже колесницу, которой не предназначалось двигаться, исполнили в натуре! Все происходило не просто так, случайные совпадения исключались, они становились правилом. За всем стояла воля предков, и это ощущалось однозначно. Нельзя историю и души наши ни извратить, ни уничтожить, как бы ни старались сделать это инородные "умельцы", потому что существует нечто такое, что воскрешает наш дух, неустанно будит генетическую, родовую память. В этом воля наших праотцев, их могучий православный дух.

Лучшую пору свой жизни отец посвятил именно возрождению, восстановлению искаженной истории, неустанно возбуждая любовь к преданиям, русским сказкам и былинам. И вполне понятно, почему яркие национальные образы, созданные отцом в отечественном кинематографе, пробуждали у людей чувство сопричастности родной истории, воскрешали, я бы сказал, родовые сны. Сразу становились интересными и близкими дела давно минувших дней, а окружающий мир открывался в своей красоте и таинственности.

Вот таким как бы письмом в будущее остались, на мой взгляд, роли отца, его фильмы-сказки, что со временем становятся только лучше, достовернее, как старые, потемневшие иконы, в которые вложены души, молитвы, чаяния наших предков.

КОНЧИНА

Беда незаметно подкрадывалась с неожиданной стороны.

Как я говорил, все было готово к съемке первого нашего фильма, и мы жили в другом измерении, как бы в будущем времени. Вся рабочая суета была окрашена в праздничные тона. Ну еще бы - исполнилось наше желание, впереди - воплощение в жизнь замыслов, незыблемая, земная вечность.

Но...

Обычно сдержанный, немногословный, когда дело касалось каких-то там недомоганий, отец стал по вечерам с некоторым недоумением замечать:

- Странно, что-то нога побаливает, опухает даже, впрочем, все это чепуха... Работать, работать надо, сроки поджимают.

Между тем боль не проходила. Мы посоветовали показаться врачу.

- О чем вы говорите, какие сейчас врачи, минуты свободной нет!

Но когда он стал просыпаться от боли, мама и я все-таки настояли: надо провериться. Впереди длительная командировка, разве можно рисковать? И отец согласился.

- Ладно,- нехотя уступил он нам,- профилактика?.. Только глупости все это.

Договорились с Кремлевкой, на Рублевском шоссе.

Когда приехали, вошли внутрь, неожиданно остро повеяло другой жизнью, другим укладом, где даже время протекало по иным, замедленным законам. Каким-то летучим было это ощущение, словно холодный ветерок прошел.

Отца поместили в отдельную палату. Скудная спартанская больничная обстановка: кровать, тумбочка с настольной лампой и стул для посетителя.

Когда я уходил, отец с грустью сказал, что главную роль в фильме играть он не будет: староват-де уже, а вот Виктор Авдюшко потянет, для этого есть все данные, настоящий лесной житель, медлительный, монументально-невозмутимый. И Люся Хитяева тоже... И как это хорошо звучит - "Когда расходится туман".

В одно из посещений меня неожиданно пригласил лечащий врач. Милая, всегда доброжелательная женщина была в этот раз необычно напряженной. Она смотрела в сторону и все никак не могла начать разговор. А когда заговорила, я не узнал ее голоса.

- Кирилл Сергеевич, я обязана сообщить вам...

- Что такое?

- Мы дважды делали анализы, собирали консилиум... У Сергея Дмитриевича злокачественная опухоль. Лимфосаркома.

- Этого не может быть... Этого просто не может быть.

- Это есть, Кирилл Сергеевич.

И все вокруг словно поменялось местами. Есть точное русское слово "ошеломлен". Ударен по шелому. Куда-то сразу отодвинулся внешний мир с его обычными повседневными реалиями.

Возвращаюсь домой, а в голове только одно: месяц жизни, месяц жизни... И этот приговор, точный, и обжалованию не подлежит. А дальше что? Как сказать матери? Как вообще жить? Отец для меня - это все! И мама, и дети, и внуки, и Нина, жена, преданный и надежный человек, и наш домашний микромир, островок спокойствия и стабильности - все это вместе едино и нерушимо, надежно закрыто от постороннего недоброго взгляда. А что же теперь? Слабая надежда в самой глубине души: а вдруг все-таки ошибка, а вдруг все это не что иное, как дурной сон?.. И надо сказать: меня долго не покидало ощущение нереальности происходящего.

Жизнь никогда не баловала отца. Без каких бы то ни было поддержек извне, а чаще всего и вопреки внешним обстоятельствам, подобно мощному ледоколу, прокладывал он, дробя и сокрушая ледяные поля непонимания, а то и прямого противодействия власть имущих начальников от искусства, свой единственный и неповторимый путь в русской культуре. Он, как солдат особого назначения, ни разу не покинул поле боя. И вдруг нелепый, ничем не оправданный зигзаг судьбы отделил его от мира унылыми больничными стенами. И неукротимая энергия былинного богатыря, любимца нации, ее символа замкнулась в пропавшей камфарой и эфиром палате. В самый момент стремительного рывка.

Мне кажется, первые дни отец не совсем понимал происшедшее и продолжал жить, как это говорят, "по накату". Все хорошо, все прекрасно, еще немного - и закончится эта ерунда, он возвращается домой, и - за дело. Фильм - это главное. Но иногда мне чудилась некая печаль в задорно-деловом взгляде отца. А иногда тоскливо сжималось сердце - вдруг он знает все?! Знает и таким вот образом поддерживает нас?

Я хорошо понимал: надо что-то делать. Фильма, которым жил отец, теперь никогда не будет. Нужно было переключить его неукротимую энергию... да, переключить. Но на что? Есть ли достойная замена?

И вот в таком состоянии я находился даже не помню сколько - день, два, неделю? Горе, одиночество, бессилие, все было как под давлением, закрыто, завинчено. Этот малопонятный процесс продолжался и ночами: что же, как же, почему, за что?.. И не выйти никуда из этой камеры смертника. Покрываются пылью на домашних стеллажах видавшие виды охотничьи ружья, словно затягиваются прощальным дыханием хозяина.

А потом звонок из больницы. Расстроенный голос отца:

- Знаешь, ты принеси там "Мукузани" и орехи, после этих облучений, говорят, кровь восстанавливают. Такая вот получается ерунда...

Принес и "Мукузани", и орехи. Сидим, разговариваем... Чувствую - нить беседы ослабевает, отец рассеян. Что остается? Обсуждать прошлое? Но ведь тупиковая ситуация - будущего нет, настоящее неопределенно и болезненно. Что-то приходится недоговаривать, и оба это понимаем, и оттого на душе еще тяжелее.

Решение пришло неожиданно, и это было провидение. Да-да, провидение, другого объяснения нет. Глухая ночь, тяжелая бессонница... И вдруг я вспоминаю о книге, сопутствующей нам многие десятилетия. Мы купили ее в эвакуации, уже не помню где, но было это или в сорок первом, или в сорок втором году. Я даже представил, в каком чемодане она лежит, вместе с академическими томами Александра Сергеевича Пушкина. И бечевку представил, которой они перевязаны. Книга эта называлась "Дмитрий Донской", и написал ее прекрасный русский писатель Сергей Бородин. Словно бездна разверзлась четырнадцатый век, Сергий Радонежский, митрополит Алексий, Дмитрий Донской, их духовная, нравственная чистота. И великое озарение, когда Сергий Радонежский поднял с колен порабощенное русское население. И зажглась спасительная звезда.

Утром я уже был у отца.

- Вот книга. Нужен сценарий о Дмитрии Донском, о Сергии Радонежском, о митрополите Алексии. Пробуждение нации в тиши Троице-Сергиевой лавры, когда люди потянулись к князю Дмитрию.

Отец загорелся мгновенно.

- Да, да,- подхватил он.- И начинать надо с кануна Куликовской битвы. Помнишь у Ключевского - прекрасный звездный час, когда как бы что-то ломается, и в этом разломе зарождается великая духовная сила. Это Сергий Радонежский, озарения Андрея Рублева. Я напишу письмо Бородину.

Ответ пришел незамедлительно. И работа закипела.

Было удивительно, как быстро отец входил в материал, постигая самую суть далекой судьбоносной эпохи, растворяясь в легендарных образах. Прихожу в очередной раз, а отец нетерпеливо:

- Садись, садись, посмотри, что я тут написал. Вот Сергиев Посад, вот деревня Рязанцы. Откуда, казалось бы, ей быть? А Дмитрий Иванович разрешил людям из поля поселиться на пустоши. Представляешь - сидит князь и принимает беглых от Олега Рязанского, от татар... Или вот еще хороший эпизод, вдумайся,- встреча Дмитрия с митрополитом Алексием. Кто такой изначально Дмитрий? Воин, исполнитель - и образованность соответствующая. А перед ним - убеленный сединами хранитель византийской культуры, с ее традициями, высочайшим полетом мысли. Митрополит наставляет тогда еще парнишку Дмитрия.

И пошел разговор в лицах. Наша актерская профессия - обязательно конкретное дело. Как сказал Станиславский: по-актерски знать - значит мочь. Другими словами: если ты знаешь, то ты можешь это сыграть.

Было удивительно: откуда у отца брались силы? Болезнь все-таки наступала. Но проявлялось это лишь в отвлеченных случайных деталях.

Помню погожий летний день. Мы с отцом гуляем по больничному саду.

Но вдруг отец, будто между прочим, говорит:

- Там у тебя книжечка есть "Раковый корпус", это о нас. Принеси как-нибудь, интересно почитать ее именно здесь.

Когда прощались, отец неожиданно посетовал:

- Варварское лечение. Что химия, что радиация... Чувствую - слабеть стал, физической нагрузки не хватает. На стенд не хожу, а уже привык. Ты мне принеси-ка ружье, надо в форму входить, тренироваться.

Дома я взял тяжелый чехол с двустволкой бокфлинт - это когда стволы располагаются вертикально - двенадцатого калибра, сел в автобус, приехал в больницу - и прямо в палату. Странно, но никто меня даже не остановил.

К отцу в больнице относились очень хорошо. Нянечки и медсестры приносили ему цветы, поздравляли с праздниками.

"Раковый корпус", полу запрещенную в те времена рукопись, он прочитал с интересом, но воспринял философски-отстраненно:

- Все правильно. А наши пишут, что это может быть только у них. Сами изоврались, еще и народу голову морочат. Видно, кому-то это надо.

Увы! На огромной территории, огороженной больничным забором, шла совсем другая жизнь, с иными духовными и моральными ценностями. Здесь умирали товарищи, погибали тут же рядом. Это была особая зона.

В том же корпусе, что и отец, находился Марк Наумович Бернес. Однажды к нам пришла лечащий врач и попросила:

- Сергей Дмитриевич, сходите к вашему другу, успокойте его. Когда к нему приходят родные, он ведет себя несдержанно. Если так будет продолжаться мы просто запретим посещения.

Раковый корпус, да что там говорить... И тем, кто лежал, было тяжело, и навещавшим не легче. Очень тяжелая обстановка.

Вот мы тогда с отцом и отправились к Марку Наумовичу.

Марк был в крайне раздраженном состоянии. Он сидел, погруженный в мягкое объемное кресло. Глаза его, казалось, были безжизненны.

Отец сказал:

- Марк, это что такое... Нельзя так. Мы еще живы, и люди смотрят на нас. Видишь, я занимаюсь зарядкой. Надо гулять, двигаться.

Взгляд Марка Наумовича оживился.

- Да понимаешь, Сережа... Этот радикулит... то здесь, то там.

Оба понимали, что никакой это не радикулит, что это лимфосаркома и что конец уже близок.

- Ерунда все это... пройдет. Вставай, Марк, походи, глотни свежего воздуха.

В эти минуты мне показалось, что и Марк, и отец непременно победят эту непреодолимую болезнь.

Через несколько недель, идя к отцу, я повстречал одного из друзей Марка Наумовича, высокого стройного человека, с которым мы были знакомы, раскланивались. Был он сейчас не в себе, и мне вспомнилась фраза: "человек с перевернутым лицом". Вместо приветствия он сказал:

- Идите скорее к отцу.

Отца я застал работающим над сценарием. Сел напротив, ничего не понимая. Отец дописал строку и отложил карандаш.

- Марк умер.

И через короткую паузу:

- Надо работать! Тут мысль пришла, как ты смотришь,- Олег Рязанский... Если Дмитрий все-таки лесной человек, то Олег Рязанский, скажем так, аристократ. Помнишь икону "Спаса Златые Власы"? Олег Стриженов его, наверное, хорошо бы сыграл.

Работа не была отрешением от мира, она была естественна и необходима. День этот был особенно трудным, мы оба это чувствовали. И я в который раз удивлялся самообладанию отца.

В недавно изданных дневниках Бориса Андреевича Бабочкина - они с отцом были дружны - есть пронзительные, точные записи, его непосредственные впечатления о встречах с отцом. Приведу некоторые.

"Через день после того, как я сюда попал, я позвонил в радиологическое отделение. Столярова позвали, он мне очень обрадовался и на другой день обещал ко мне прийти. Но не пришел, а пришел через день к вечеру. Когда он вошел, мне все стало понятно. Он был уже такой, каким он скоро будет. Он был почти в окончательном своем варианте.

- Почему ты вчера не зашел?

- После процедуры это такая адская боль. Я ходил в три часа ночи по территории и почти кричал от боли.

Потом он немного развеселился, смеялся, рассказывал анекдоты, говорил о своем фильме, который временно законсервировали, говорил, что торгуется с врачами, хочет выписаться через две недели, а доктора хотят его продержать еще месяц.

Но ни одной интонации, ни одного намека на то, что он понимает всю серьезность своего положения. Не говорю - даже безнадежность. Только один раз, когда я сидел с ним и еще с кем-то из их корпуса у них на скамеечке перед ужином, он сказал:

- В конце концов и на Новодевичьем много хороших людей... Петька Алейников там... Да и Миша Названов не такой уж плохой. Во всяком случае, под конец он ко мне не так плохо относился.

Все это было сказано совершенно прозаически. Он как бы абсолютно точно знает, что никакого конца не может быть без какого-то продолжения. Смерть становится привычной мыслью и поэтому не страшной, а обыденной. Так, вероятно... Через минуту он уже рассказывал какой-то совершенно дурацкий анекдот.

Последний мой товарищ... Снаряды ложатся все ближе..."

В общем-то, в общем-то... Я предчувствовал, другие видели... Огромная воля и замкнутость пространства.

Однажды я спросил Зою Федорову:

- Как вы жили в этой одиночке, когда вам дали двадцать пять лет?

- А я придумала по-актерски, что это не со мной, с кем-то другим.

Своеобразное самосохранение, некое самоотстранение, и в принципе та же сверхзадача: выжить, выжить, но сохранить себя.

И все-таки что-то происходит, неподвластное нашему пониманию, и более того, вопреки здравой логике.

Огромное мужество и сила духа сделали свое дело.

В августе отца выписывают из больницы. Мы были ошеломлены - случилось практически невозможное. Борис Андреевич Бабочкин мало верил в чудеса, но и у него в дневниках есть следующая запись:

"Сидел у врача, когда вошел Сергей Столяров. Веселый, хорошо выглядит. Никаким "окончательным вариантом" и не пахнет. После его ухода Вера Петровна сказала, что бывают и чудеса, что его организм так яростно борется с болезнью, что сейчас они уже не настаивают на этом страшном диагнозе. И рассказала несколько фактов, когда совершенно безнадежные случаи кончались выздоровлением. Дай-то Бог!"

Восторжествовала справедливость. Отец вернулся, и все вокруг засветилось иным, радостным светом. Мы тут же с легкостью поверили, что так будет всегда.

В августе в Лужниках проходило большое торжество: праздновалось 50-летие советского кино. Блистательный президиум, из прославленных деятелей нашего киноискусства, каждое имя на слуху. И над всеми возвышался отец. Белоснежная рубашка, светлые волосы, знаменитая столяровская улыбка. Многие не верили своим глазам:

- Сережа! Пришел, а мы думали...

- Как дела, Сережа?

Отец, не переставая улыбаться, кивая направо и налево, весело отвечал:

- Хорошо! Все прекрасно.

И у меня на душе было невыразимо празднично: вот так же мы раньше работали на концертах и стадионах, открывали фестиваль.

Но недолгим был для нас праздник. Вновь дали о себе знать прежние недомогания. Все чаще остаток ночи отец проводил на кухне.

Тогда мама сказала:

- Нужно переменить обстановку, мы поедем с Сережей в Болшево.

Болшево - это наш Дом творчества. Но прожили они там две недели отцу стало еще хуже. И вновь Кремлевка.

Опять пошли облучения, доводящая до полного изнурения химия. Отец бодрился, сколько мог, сопротивлялся недугу. Настрой его был только на победу. С огромным напряжением продолжалась работа над "Дмитрием Донским". Просматривались старые записи, делались новые пометки.

В больницу мы ходили порознь, чтобы отец не оставался в одиночестве до обеда, допустим, я, после обеда - мама.

Но бывали в больнице и другие минуты: тихие, светлые, окрашенные непередаваемой грустью, минуты воспоминаний, душевных разговоров.

На территории больницы был скрытый деревьями и высоким кустарником овражек. Там собиралась очень интересная компания. На поваленных деревьях, на пеньках сидели Александр Трифонович Твардовский, молодой еще Расул Гамзатов, в сторонке стоял Вячеслав Михайлович Молотов, отец. Горел костерок, маленький, как в детстве, желтоватое живое пламя вздрагивало на сухих ветвях, такое трогательно-беззащитное в этом страшном месте. Твардовский рассказывал о своей деревне, как он там первый раз увидел паровоз и какое огромное впечатление произвело на него это чудище. Отец вспоминал свое детство, как батрачил, как доставалось от хозяина. Жесткие были времена. Особой фигурой был, конечно, Александр Трифонович Твардовский, и я очень жалею, что мало общался с ним.

Очень тактично вел себя Вячеслав Михайлович Молотов. Как бы в тени была его жена Жемчужина. Заходил разговор о фильмах. Оказывается, Молотов видел даже какие-то мои работы. Что само по себе было для меня и удивительно, и приятно. Болела-то у Вячеслава Михайловича жена, диагноз, как и у отца. А сам он лег на профилактику, а скорее, чтобы быть рядом с женой, поддержать ее в трудные последние дни. Она ведь тоже никому была не нужна. У обоих в прошлом трагическая жизнь.

Когда компания выходила из овражка, рабочие, косившие траву, откладывали косы и низко кланялись им. Из жизни они ушли один за другим: Жемчужина, Твардовский, потом отец...

В этот раз я проснулся ночью, как от какого-то толчка, с тяжелым, тревожным чувством. И сразу понял: нужно идти в больницу. Обычно-то приезжал часам к одиннадцати. Быстро оделся, вышел на улицу. Темно. Середина зимы. Слякотная грязная Москва. Сырой холодный воздух сковывает дыхание.

Доехал до Кунцева, потом шел по какому-то скользкому, раздрызганному тротуару. Во многих палатах корпуса горел свет.

Отец сидит в кресле, тяжело дышит.

- Что-то плохо спал,- сказал он.- Мне даже вот эту штуку принесли.- И он кивнул на кислородную подушку.

Отец был побрит наголо: от огромных доз химического лекарства выпадали волосы.

- Вот видишь, побрили, как Инкижинова.

Может, не все трагично на сегодняшний момент, если отец шутит? Он очень любил этого актера. Инкижинов играл в фильме Пудовкина "Потомок Чингисхана", а потом ушел за границу. Про этого артиста мы мало что знали, хотя на Западе он был известен и популярен. Маску Инкижинова, его внешний облик взял другой артист, тоже выходец из России - Юл Бриннер.

Отец тяжело дышал:

- Плохо спал. Скверно спал.

В это время у него в палате тихо убиралась нянечка. Появилась сестра.

- Пришла,- сказал отец, утвердительно покачав головой.- Вовремя. Я тут брился и порезал губу, да вот все не заживает никак.

Взгляд его был спокоен и печален. Я ощутил в нем нечто, совершенно не свойственное отцу, и сердце перехватило острой жалостью, невыносимым ощущением собственного бессилия.

Медсестра - замечательная женщина, искренне переживающая за своих больных, тут же принялась готовить какую-то целебную мазь. Мы звали ее между собой Морковкой, потому что добрая женщина не уставала наставлять своих подопечных: ешьте больше морковки, это очень полезно для организма.

- Сейчас, Сергей Дмитриевич, одну секундочку, сейчас мы помажем вам губу. И все будет хорошо.

Рассвет приходит медленно, в окно видно - пошел тяжелый мокрый снег. Густой специфический запах больничной палаты, желтый свет лампы. И эта мазь. Отец как-то тяжело вздохнул:

- Да-да, пожалуйста, а то действительно что-то не заживает.

Женщина тампоном смазывает ранку на губе, а у самой руки вздрагивают и слезы льются. И это медсестра, которая занимается лечением безнадежных больных, сколько их прошло через ее руки... Отец видит, что она плачет. Я ничего не могу понять. Тогда он говорит мне:

- Ты что не видишь - человеку трудно, помоги же, возьми лампу, посвети.

Я беру лампу, и вдруг все понимаю... Смерть стоит рядом, но - помоги человеку... человеку трудно... Вот оно как...

Наконец, медсестра взяла себя в руки, смазала ранку и быстро вышла. Мы остались вдвоем, и отец сказал:

- Что-то сердце сегодня... ну-ка дай подушку.

Я поднес кислородную подушку, он взял мундштук, несколько раз вдохнул, прикусил зубами эту трубку - и умер.

И все!

У меня на руках.

Я не мог вытащить эту трубку - так были сжаты зубы. А потом пришли врачи. Я вышел из палаты. Позвонил в театр:

- Сегодня умер отец.

Так ушел из жизни человек.

Не могу судить, не видел, как уходят другие, но знаю, что сам момент ухода говорит о многом, если хотите, о самом главном - он подытоживает прожитую жизнь.

Последний год отец провел в размышлениях о судьбе Отечества, его собеседниками были Сергий Радонежский и Дмитрий Донской. Он отошел от суетливого мира, понимая и чувствуя то, что не чувствовали и не понимали мы, его современники.

- Ты посвети, ей трудно! - были последние его слова. Другому человеку трудно, а не ему самому, умирающему. Так было всегда: заботы ближнего важнее собственных.

Были похороны, было огромное количество народа.

Мрачный и темный январский день в Москве...

Переполненное фойе театра, переполненный зал. Народ на ступенях, перекрыта улица Воровского, ныне Поварская. Даже воздух пропитан горечью и болью. Пишу так не потому что это мое, хотя это мое, и, может быть, в первую очередь... Невыносимая скорбь объединила всех.

Сцена. Портрет. Траурная музыка. Прощание... И некролог, написанный народным артистом СССР Борисом Бабочкиным.

"9 декабря ушел из жизни артист Сергей Столяров, чье имя неразрывно связано со всей историей советского кинематографа, с громадными достижениями таких режиссеров как Довженко, Александров, Эйзенштейн, Савченко. Артист, чьим творчеством восхищалась молодежь и взрослое поколение тридцатых, сороковых, пятидесятых годов и чьим, может быть, наиболее зрелым, наиболее интересным замыслам не суждено было сбыться. Смерть унесла его в момент творческого вдохновения - он начинал свою первую работу в качестве кинорежиссера и сценариста, готовился к съемкам фильма "Когда расходится туман", сценарий которого написал сам. Уже тяжело больной, он продолжал разработку этого сценария энергично, вдохновенно, с полной уверенностью в будущей своей творческой победе. Уже велись глубокие и серьезные заготовки и для следующей работы - фильма о Дмитрии Донском. Истинно русский художник, оставивший глубокий след созданием образа былинного Садко, Столяров тянулся к русской национальной, патриотической теме - для нее он был создан, для нее прожил свою жизнь.

Мне пришлось быть невольным свидетелем последних месяцев его жизни он боролся и побеждал свою страшную болезнь, и я могу сказать, что последние полгода он вырвал у смерти всей силой своего могучего организма, усилием воли. Человек редкого благородства, пламенный, кристальный коммунист, он никогда не будет забыт нами - его друзьями, "товарищами в искусстве нашем дивном". Не забудут его и зрители, не уйдут из памяти Иван Мартынов, Садко, другие его роли, всегда яркие, полные оптимизма, глубоко народные".

Еще при жизни отец как-то сказал:

- Ну что ж, попаду на Новодевичье, там хорошая компания. Там Петька Алейников.

Ни генералы, ни маршалы, ни члены правительства и секретари ЦК ему были не интересны. Петр Алейников - совсем другое, старый, надежный товарищ.

Чиновники и вышестоящие функционеры тоже в долгу не оставались. И в прежние годы они всеми доступными средствами старались принизить значение отца в отечественном кинематографе, замолчать его всенародную славу, всенародную любовь. Мало что у них получалось, но все-таки... Живой, он был им не под силу. Тогда безнравственно попытались отыграться на почившем. Нам было отказано в Новодевичьем кладбище под тем предлогом, что у отца не было звания народного артиста Советского Союза. Тут и я ходил, и многие влиятельные друзья подключились - решение вопроса тянули до самого последнего. Когда уже из театра должны были выносить тело, пришло разрешение о похоронах на Новодевичьем. Но мы поехали на Ваганьково, туда, где похоронен Мочалов, где нашли успокоение замечательные русские художники - Суриков, Саврасов, многие актеры Малого театра, Сергей Есенин. Вот там, при входе на кладбище, мы и похоронили отца.

Неподалеку за могилой отца располагалась мастерская кладбищенских скульпторов, этих своеобразных каменотесов. Круглые сутки оттуда доносился стук молотков - переделывали для новых заказчиков надгробия купцов, дворян, богатых людей. Они за материалом далеко не ходили, снимали со старых могил позеленевшие от времени камни, стирали прежние имена и фамилии и выбивали новые. То есть, говоря другими словами, продолжался процесс уничтожения нашей истории и культуры. Там чудом находили могилки, в которых были захоронены личности, много говорящие русскому слуху, но давным-давно позабытые. У меня установились добрые отношения с Олегом Моисеевичем Устенсковым, бывшим учителем, а ныне директором Ваганьковского кладбища. Так вот, он звонит однажды и говорит:

- Приезжай срочно.

Приехал. А там строили колумбарий, вели какую-то трубу и разрыли цементное покрытие, на котором нацарапано: "Лидия Ивановна Кашина. Июнь 1937 г." А Лидия Ивановна вошла в историю нашей культуры под именем Анны Снегиной, героини знаменитой поэмы Сергея Есенина. Выходит, не уезжала она за границу, а работала в доме отдыха у чекистов. Им надо было, чтобы барынька, знавшая пять языков, чай приносила.

Между тем от знакомых художников и скульпторов стали поступать предложения о создании памятника на могиле отца. Было несколько скульптурных изображений. Однако сразу же чувствовался определенный диссонанс: отца можно было изобразить только улыбающимся - таков образ, таков символ. Но улыбка - и кладбищенская печаль?..

И тогда Вячеслав Клыков предложил изобразить не портретное подобие Сергея Дмитриевича, а памятник трагедии ухода из жизни. Печаль и величие расставания с этим миром. Но для этого не годится ни гранит, ни лабродарит, нужен белый русский камень, камень с русской равнины. Тот самый, из которого строилась при Дмитрии Донском Москва, Кремль, из которого воздвигались соборы на Московском холме, собор Спаса Нерукотворного в Спасо-Андрониковом монастыре, возведенном при Сергии Радонежском, при митрополите Алексии. Нужен был большой, почти двухметровый камень из древних Мячековских карьеров, который по замыслу Клыкова был бы в центре разрезан как бы ударом молнии, а зигзаги ее напоминали бы профиль Сергея Столярова.

Казалось, вряд ли удастся раздобыть такой камень. Разве какое чудо поможет! Но именно оно, если не сказать более, и случилось. Мне говорят: есть такой камень. Он лежит бесхозный по адресу: Покровка, дом 102. Ну как тут не поверить в Провидение! Это был адрес дома, где я родился, где родилась моя мать. Здесь я практически и жил у моей бабушки. А родители мои жили в своей комнате, которую отец получил, когда служил в Театре Красной Армии. Она находилась в старом кирпичном здании, недалеко от Елоховской площади, в Плетешковском переулке. Это была длинная узкая комната, с аркой посередине и с "венецианским" окном, которым отец очень гордился. Вероятно, в прошлые времена это был коридор или проходная, соединявшая анфиладу комнат большого дома. Обстановка была самая простая: тахта, покрытая паласом, стол, несколько стульев. Отапливалась комната печкой, находившейся в общем коридоре. Это обстоятельство и оказалось решающим в выборе места жительства для ребенка: меня определили к бабушке.

К отцу и матери в "Плетешки" я приезжал на праздники. Это всегда было событием очень радостным для меня и одновременно тревожным, хотя в последнем я тогда не мог никому сознаться. Дело в том, что за стеной, через дверь с огромной медной ручкой, намертво закрытой еще в семнадцатом году, находилось очень странное существо: бывшая хозяйка этого дома, ныне абсолютно сумасшедшая старуха.

Она была очень маленького роста, возникала, как привидение, двигалась безмолвно и как-то боком. Одета старуха была в жуткие лохмотья, оставшиеся от "прошлых благословенных времен". На ногах - огромные разбитые и связанные веревками башмаки. Но не это пугало меня, а ее огромные безумные глаза. Всегда казалось, что сумасшедший огонь этих безумных глаз грозит лично мне чем-то страшным. Я очень боялся встретить ее в общем коридоре, боялся лишний раз выйти в туалет и к умывальнику. Особенно страшно было оставаться одному по соседству со старухой, т. к. она иногда начинала выть.

Однажды днем я отважился отодвинуть на старинной ручке медную задвижку и через замочную скважину заглянул в старухину комнату. Меня потрясли размеры комнаты и полная пустота. Лишь посередине, на паркетном полу, стоял круглый ломберный столик орехового дерева на одной резной ножке. На нем старуха спала. Как она на него забиралась и укладывалась для меня навсегда осталось загадкой. Ночью во сне она поворачивалась и падала вниз. Раздавался тупой звук, грохот опрокинутого стола и нечеловеческий глухой вой.

В конце концов отец поменял свою комнату в "Плетешках" и переехал с мамой на Покровку, где я жил с бабушкой, в маленькую смежную комнату.

Дом этот построил в начале века мой дед Борис Григорьевич Константинов. Это была типично московская постройка - первый этаж каменный, второй - деревянный, высоченные потолки и великолепные кафельные, "голландские" печи. Все комнаты соединялись между собой дверьми. В 1917 году двери были заперты, и в дом вселили 11 семей. Выстроенный из прекрасного выдержанного леса дом обладал уникальным качеством - он, как благородный музыкальный инструмент, был абсолютно безупречен в акустическом отношении и звучал, как старинный рояль. Проживающие там семьи друг о друге знали все. Но особенно высокие музыкальные качества дома проявлялись ежедневно в шесть часов утра, когда во всех комнатах на полную мощность из черных тарелок репродукторов победно гремел Гимн Советского Союза. Проспать было невозможно, а это в военные времена было чрезвычайно важным обстоятельством, ибо опоздание на работу считалось уголовно наказуемым преступлением.

"Ах, как мне надоел этот мотив",- каждый раз вздыхала моя бабушка Полина Семеновна. Она была из "бывших" и так и не смогла усвоить слова нового гимна. Что-то в них смущало ее. Однажды, когда я был в пятом или шестом классе, бабушка спросила: "А почему "это" начинается словами "Поют и румыны..."? Я объяснил, что румыны тут ни при чем, а гимн начинается словами "Союз нерушимый...".

Акустические особенности дома вынуждали бабушку и ее знакомых, тоже из "бывших", часто говорить шепотом, так как могли услышать соседи и донести куда следует. У других такое случалось, но, к счастью, не в нашем доме.

Бабушка и дед Борис Григорьевич Константинов были трогательно заботливыми людьми, навсегда напуганными и оскорбленными "новой властью".

Только через 40 лет после их смерти, я узнал, что хлебозавод имени Первого мая, который дымил нам в окна и стоял впритык к дому, изначально был храмом Святителя Николая, что на Покровке. В нем венчались бабушка и дед, в нем же крестили своих детей: мою мать, тетю и дядю. У храма были земли. Чтобы община могла жить, настоятель сдавал эти земли внаем. Дед приобрел здесь участок на срок до 1938 года, мы и купчую нашли. Я родился в 1937 году. Выходит, почти год был собственником. Тогда же я узнал, что великолепные печи в этом доме были сложены руками родственников бабушки Самохиных (Самохина - ее девичья фамилия). Печники пользовались в Москве большим уважением: зимы долгие и холодные, а центрального отопления не было. У Самохиных была своя ложа в Большом театре - и там они потрудились. Очень гордились печники своей связью с искусством. Кстати, из семейства Самохиных и Константиновых вышел первый российский советский лауреат международного конкурса Лев Оборин.

Мы переехали из дома на Покровке в 1958 году, когда его сносили. Семья получила отдельную квартиру на Кутузовском проспекте. Но дом на Покровке навсегда остался в моей памяти: слишком много он значил для всей семьи. Это не просто постройка, жилье... Дом хранил нити, связывающие нас с предками, с историей вообще. Через него же удивительным образом протянулись и нити в будущее. Меня всегда неудержимо влекло это место, и я по крупицам собирал разные сведения о нем. Здесь в конце войны моя бабушка Полина Семеновна и жена расстрелянного священника создали библиотеку. Через всю Покровку из Пушкинской библиотеки, что у Елоховского храма, на санках они возили книги до нашего дома, составляли формуляры. А сама библиотека была в домоуправлении.

Но особо мне дорого то, что это место освящено именем Александра Васильевича Суворова. Когда я встречался, точнее, был принят его святейшеством, мы разговорились, я подарил ему книгу о Сергии Радонежском и сказал:

- Вот возрождается наша жизнь. Сколько выбивали из нас нашу память, историю, культуру. Только через сорок лет узнал, откуда я родом. И это я, коренной москвич и, в общем-то, связанный с нашей культурой... Москвичам вовсе неизвестно, что в храме Николая Угодника на Покровке воспитывался Александр Суворов.

А святейший говорит:

- Господи, да что же делается? А я только из Швейцарии. Так там везде мемориальные доски Александру Васильевичу, за ними ухаживают, полируют, цветы приносят. И бургомистр города с таким восторгом рассказывает о Суворове, как будто бы о своем родственнике. А мы даже не знаем, где прошло детство Александра Васильевича.

В общем, Покровка была для меня не просто географическим понятием. Это место стало той дверью, через которую я входил в историю своего рода и в прошлое своей страны. Как много для меня значило то, что камень для памятника на могилу отца нашелся именно здесь - в дорогом для нашей семьи месте, можно сказать, в родовом гнезде. Этот камень остался от разобранной старинной пристройки XVI века из белого мячековского камня.

Как его вывезти? Надо спросить разрешение... Но у кого? Стояла та золотая пора социализма, когда "все вокруг мое", но и в то же время ничье. Сейчас камень брошен, никому не нужен, но обратишься куда за разрешением взять его - тут же запретят. И я решился действовать на свой страх и риск. Вышел на улицу Бакунинскую, проголосовал, остановил грузовик, остановил подъемный кран (у меня с собой рублей 20 было, по тем временам немалые деньги). Погрузили огромный камень, настоящий белый мячковский доломит, отвезли его в мастерскую скульптора Вячеслава Клыкова. Как и было обговорено заранее.

Вячеслав сделал памятник: в середине, насквозь, как удар молнии, профиль отца... словно прорыв в иные, неподвластные нам сферы, ощущение трагичности конца земного пути. Мы - родные и близкие отца - чувствовали это особенно остро.

Перед могилой я посадил две голубые ели.

Сейчас на могиле отца многое изменилось. Ели срублены, газона не стало, гранитный бордюрчик разобран. Рядом похоронили двух нуворишей, для которых это место купили за деньги. Но это уже другой рассказ про другие дела, про другое время.

"ЦИРК" И ОКОЛО

I

У каждого крупного артиста есть какая-то основная роль, определяющая его дальнейший творческий и жизненный путь. На мой взгляд, у Сергея Столярова такой ролью стал образ И. Мартынова из кинофильма "Цирк". И дело даже не в том, что этот фильм принес ему известность (картина получила первую премию на Всемирной выставке в Париже в 1937 году).

"Цирк" по количеству сборов занимал первое место в истории отечественного проката; отца стали узнавать на улице и называть именем героя фильма Мартыновым или Петровичем; он стал в некотором роде символом эпохи 30-х годов, и эпоха поставила перед ним серьезную задачу выбора.

Это были годы террора, и вопрос стоял ясно и однозначно: "кто не с нами, тот против нас" и "если враг не сдается - его уничтожают".

Сейчас, почти через 70 лет, многое встало на свои места, теперь почти понятно, как следовало бы поступать, видна правота или ущербность того или иного... А в то время "врагами" были очень конкретные люди. Каждая неудача, авария имела свою фамилию, имя и отчество. Шла жестокая борьба за власть. Отцу надо было выбирать свой путь актера и человека именно в это страшное время, когда к успеху многие шли по трупам.

По окончании работы над фильмом, накануне праздничной премьеры, был арестован главный оператор картины В. Нильсон. Он вместе с Г. Александровым снимал фильм "Веселые ребята", был другом отца и уважаемым человеком среди работников съемочной группы кинокомедии "Цирк".

Отец не мог поверить, что он "враг народа", не присоединился к осуждающим голосам.

Страх ареста был так велик, что некоторые оставшиеся в живых современники, не хотят говорить об этом событии до сих пор.

Председателем кинокомитета тогда был Б. Шумяцкий, который на просмотре материала фильма предложил Г. Александрову некоторые доработки. Отец вспоминает: "Шумяцкий сказал: "Гриша, ты сделал хороший фильм, я даю тебе месяц - и у тебя будет шедевр"".

После этого В. Нильсон при помощи мягкого объектива переснял на "заднике" все крупные планы Орловой. Отцу было тогда 24 года, а Любови Петровне - на десять лет больше.

Вообще нравы того времени были несколько странными.

Всем известно, что сценарий фильма "Цирк" написан по пьесе "Под куполом цирка" Ильфа и Петрова. Однажды на просмотре рабочего материала авторы стали категорически возражать против изменения текста в одном из эпизодов. В ходе дискуссии даже предъявили ультиматум: если сцена не будет выполнена по сценарию, они в знак протеста снимут свои фамилии с титров фильма. Б. Шумяцкий посоветовал Г. Александрову оформить этот конфликт документально и предложить Ильфу и Петрову подписать соответствующую бумагу. Что и было сделано. И хотя пьеса "Под куполом цирка" с огромным успехом шла в Москве, печаталась как отдельным изданием, так и в собрании сочинений Ильфа и Петрова, во всех статьях о фильме "Цирк" в течение полувека автором сценария назывался Г. В. Александров.

Надо сказать, что к тому времени у режиссера уже был некоторый опыт действии в подобных ситуациях. Вот что говорит Николай Робертович Эрдман автор сценария фильма Г. Александрова "Веселые ребята". Цитирую книгу Н. Эрдмана "Пьесы, письма, воспоминания" (Москва,1990 г.).

"Когда фильм ("Веселые ребята") был готов и его показали Сталину, еще без титров, то Гриша приехал ко мне, где я сидел, в Калинин (Н. Р. Эрдман был сослан в те годы в город Калинин, затем в Сибирь, на реку Лену). Он и говорит: "Понимаешь, Коля, наш с тобой фильм становится любимой комедией вождя. И ты сам понимаешь, что будет гораздо лучше для тебя, если там не будет твоей фамилии. Понимаешь?.." Я сказал, что понимаю..."

Таким образом, автором сценария становится Г. Александров, и это не только моральное удовлетворение: в те годы авторы фильмов получали проценты с проката картин.

В апреле 1936 года в журнале "Московский экран" была напечатана большая статья В. Нильсона "Как мы снимали фильм "Цирк"". А в майском номере того же журнала уже нет фамилии В. Нильсона. Автором сценария назван Г. Александров, главным оператором фильма - Е. Петров. У нас хранилась цветная афиша 36-го года, где фамилия Нильсона была вырезана бритвой из списка создателей картины.

Премьера состоялась в Центральном парке культуры и отдыха им. Горького. Для огромного зала была специально закуплена мощная киноустановка. По всей Москве были расклеены афиши (Г. А. был большой мастер рекламы), но перед Зеленым театром, где проходила премьера, названы были только герои фильма - Любовь Орлова и Сергей Столяров. Оскорбленные неуважением артисты МХАТа П. Массальский и А. Комиссаров отказались выйти на сцену. Отец поддержал мхатовцев и демонстративно отказался присутствовать на празднике. Наверное, он считал, что и внезапный арест Нильсона произошел не без участия неких руководителей кинематографического процесса. Случился серьезный скандал, имевший серьезные последствия. Замечательный артист МХАТа А. Комиссаров, несмотря на огромный успех своего образа "изобретателя Скамейкина" в к/к "Цирк", никогда больше не снимался в кино. Ведущий артист МХАТа П. Массальский за всю свою огромную творческою жизнь сыграл в кино лишь два эпизода. Сергея Столярова лишили всех возможных наград, но репрессиям не подвергли - уж больно прозрачной была его биография: из бедноты, детдомовец, воспитанник профтехучилища, МХАТ, кино. Но зато навсегда сохранилась характеристика: "неуправляемый, независимый человек".

Иван Мартынов - артист цирка! Наверное, тогда отец задумался: а каким должен быть современный ему артист. Кто он? Только ли исполнитель, "наемник", комедиант без каких бы то ни было нравственных правил, или художник со своей этической позицией и философией жизни?.. Отношение к актерской профессии было и есть очень разное. Кредо актера Шмаги из пьесы А. Н. Островского "Без вины виноватые": "Мы артисты, наше место в буфете!" И нет ни проблем, ни обязательств. А как же иначе, если с актерами долгое время обращались согласно приговору первого руководителя русских актеров в 1704 году боярина Головина: "Комедианта пьяного Шмагу, взяв в приказ, высекти батогами, да и впредь его, так же и иных комедиантов... взяв в приказ, чините им наказания".

Должно быть по традиции, и в наше время часто приходили к нам руководители из сыскного ведомства. Долго помнили в кинематографических кругах фразу назначенного в 1938 году, после расстрелянного Б. Шумяцкого, чекиста Дукелевского: "Введите артиста в кабинет".

Ф. И. Шаляпин в своей книге "Маска и душа" по поводу отношения к актерам в 20-е годы замечает: "Коммунист Ш., заведовавший тогда Петербургом в качестве как бы полицмейстера, пригласил меня в ложу... был там и Зиновьев - самовластный феодал Северной столицы. Вдруг Ш. в беседе замечает мне:

- По-нашему, вас, актеров, надо уничтожать!

- Почему же? - спрашиваю я, несколько огорошенный приятной перспективой.

- А потому, что вы способны размягчать сердце революционера, а оно должно быть твердо, как сталь.

- А для чего же оно должно быть твердо, как сталь? - допрашиваю я.

- Чтобы рука его не дрогнула, если нужно уничтожить врага!"

У Карамзина в "Письмах русского путешественника" среди строк, посвященных театрам Франции, оперным и драматическим актерам, танцовщикам, есть замечание, что в первые годы революции актерам было отказано в гражданских правах, так как они "одинаково воспевают и монархию, и революцию".

Легендарный русский атлет, в свое время боровшийся в цирке еще с Иваном Поддубным, олимпийский чемпион Александр Григорьевич Мазур рассказывал, как в 41-ом году он с группой спортсменов неожиданно попал к немцам.

На допросе А. Мазур заявил, что они артисты цирка. Обер-лейтенант распорядился немедленно выпустить арестованных, объявив, что "артисты и проститутки необходимы при любой власти".

II

Г. В. Александров - один из выдающихся мастеров отечественного кино. О нем написано много книг, монографий, статей. Интересно, что почти полвека большинство публикаций о его творчестве носили хвалебный или положительный характер, в последнее же десятилетие в разговоре об этом мастере стали все чаще звучать и негативные интонации.

У отца, как уже говорилось, были с Г. А. сложные отношения. Огромный успех совместной работы над кинокомедией "Цирк" мог бы послужить великолепным фундаментом для последующего творческого содружества. Однако этого не случилось. Произошел какой-то глубокий конфликт, такой серьезный и принципиальный, что отец предпочитал о сути дела не говорить - настолько велики и значительны были причины и следствия этого столкновения.

Нежелание присутствовать на блистательной премьере уже признанного властью киношедевра нельзя объяснить просто капризом или случайностью, для отца отказ от полюбившегося зрителем образа положительного социального героя и сознательный переход в новое неведомое амплуа - в сказку и былину был не только очень невыгодным экономическим шагом, но и опасным политическим актом. Ведь именно Иван Мартынов принес с экрана в жизнь песню "Широка страна моя родная", ставшую вторым гимном нашего Отечества. В годы войны и после Победы с мелодии этой песни начинались все важнейшие сообщения Совинформбюро и ТАСС, которые заставляли ужасаться или трепетать от счастья и гордости сердца миллионов сограждан. "Широка страна моя родная" - это не просто прекрасная музыка И. Дунаевского и великолепные стихи В. Лебедева-Кумача, это художественный манифест поколения 30-40-х годов.

Часто песни экрана становились визитной карточкой, фирменным знаком прекрасных актеров кино: такой, например для Бориса Чиркова, стала песня "Крутится, вертится шарф голубой", для Любови Орловой - "Лунный вальс", для Марины Ладыниной - "Каким ты был", для Николая Рыбникова - "Не кочегары мы, не плотники", для Марка Бернеса - "Темная ночь", для Николай Крючкова "Три танкиста" и т. д. И нет никакого сомнения, что для молодого двадцатичетырехлетнего актера разрыв с "мэтром", каким уже был Александров, имел серьезную мотивировку. Случилось это в трагическом 36-м году, и "дело В. Нильсона" играло, надо полагать, не последнюю роль в этом конфликте.

Отношение отца к Григорию Васильевичу в 50-60 годах не было связано с какой-то старой обидой или острой неприязнью. Оно было скорее иронически-снисходительным, как к приспособленцу, променявшему свой талант на материальные блага и уважение властей.

Отец как-то говорил, что еще Владимир Нильсон упрекал Г. В. Александрова в излишней саморекламе и авантюризме. А С. М. Эйзенштейн, объясняя свои расхождения с Александровым после съемок в Мексике, рассказывал, что "он привез с собой из Америки два чемодана с книгами, а Гриша - чемоданы с костюмами".

В эти годы отец и Александров встречались на собраниях, съездах, конференциях, вежливо раскланивались, но ни о какой совместной работе не могло быть и речи.

В 1957 году Григорий Васильевич позвонил отцу и неожиданно предложил мне сниматься в его картине "Человек - человеку". Александров всегда умел "поймать время", угадать настроение властей. Естественно, именно он и стал делать публицистический фильм об одном из самых ярких событий хрущевской "оттепели" - фестивале молодежи и студентов в Москве.

Однажды я приехал на съемку, и мне сказали, что Г. В. Александров срочно хотел бы со мной поговорить. Я прошел к его кабинету, постучал тишина, постучал еще раз - опять никакого отклика. Тогда я открыл дверь и вошел. Григорий Васильевич сидел за своим рабочим столом, и в руках у него была телефонная трубка. Он внимательно смотрел на нее, потом, как бы неожиданно заметив меня, положил ее на рычаг, глубоко вздохнул и пригласил садиться.

- Вот,- он кивнул на телефон.- Только что говорил с Михайловым... Какой замечательный человек!..

- А кто это? - несколько бесцеремонно спросил я.

Он удивленно вскинул свои огромные брови и обиженно объяснил:

- Министр культуры!.. Ему очень понравился материал нашего нового фильма.

Когда я рассказал это отцу, он рассмеялся:

- Старый трюк!

И вспомнил, что еще в 40-е годы, после выхода к/к "Весна", Григорий Васильевич пригласил к себе на квартиру корифеев кино: С. Герасимова, И. Пырьева, М. Ромма... Поговорили о проблемах послевоенного кинематографа, сели за стол, и в этот момент горничная, в крахмальном переднике и наколке, подносит Александрову на длинном шнуре телефон.

- Это вас.

Он берет трубку.

- Слушаю! - И вдруг меняется в лице и встает.- Да, товарищ Сталин!.. Спасибо!.. Я очень рад, что фильм вам понравился!.. Я это передам моим гостям...- И перечисляет фамилии присутствующих.- Еще раз спасибо!

Трюк с воображаемым звонком сработал на сто процентов, и только через много лет стало известно, что это была обычная мистификация.

По окончании съемок кинокомедии "Человек - человеку" Григорий Васильевич пригласил меня сниматься в его новом фильме "Русский сувенир".

- Мы продолжим линию "Цирка". Ты будешь играть сына Любы и Мартынова, Андрея!

К съемкам этого фильма готовились давно. Предполагалось участие в этом кинопроекте выдающихся звезд мирового кино: Чарли Чаплина, Жерара Филиппа и других. Они путешествуют по нашей стране и их поражают наши успехи и наши просторы. Но по финансовым и политическим причинам "звезды" не приехали, тогда идею обновили: вместо мировых знаменитостей - обычные интуристы в исполнении отечественных актеров.

Я с радостью согласился сниматься в фильме и попросил сценарий. Но его не оказалось.

Работа же кипела: подбирали костюмы, пробовали грим, проводились фотопробы, обсуждалось время и место съемок. Я настойчиво просил сценарий, но его по-прежнему не было. Оказывается, в нем что-то доделывалось, и существовал якобы только один "красный экземпляр", но он у Григория Васильевича в рабочем столе и его никому не показывают.

Начались съемки. Первые кадры снимались во Внукове. Мы с Любовью Петровной встречаем иностранных гостей, которые прилетели на суперсовременном по тем временам самолете ТУ-114, вызвавшем в Америке настоящую сенсацию.

Вдруг я вижу, что около Орловой стоят шесть парней, и меня приглашают седьмым в эту компанию. Я ничего не понимаю: а как же продолжение "Цирка"? Никто ничего объяснить не может. Наконец я добираюсь до Григория Васильевича, и он с очаровательной улыбкой на своем аристократическом лице объясняет:

- Видишь ли.... Наш Никита Сергеевич поставил перед страной новую задачу - выполнить семилетку. Поэтому у Любы семеро сыновей... Но ты самый главный. У тебя ключи от счастья, ты находишься в Спасской башне следишь за временем эпохи!..

Какой-то бред! Все мои мечты разом рухнули. Я наконец понял, что сценария просто нет, а "красный экземпляр" - очередной миф. И хотя под шумок сняли несколько дублей с моим участием, один из которых, кстати, так и вошел в фильм, я покинул съемочную площадку. Это считалось большим нарушением трудовой дисциплины, но тогда я ничего не боялся: кто мне может приказать?.. Я студент ВГИКа, нигде в актерском штате не состою, и заставить меня участвовать в авантюре невозможно.

Потом начались долгие уговоры, пугали, даже угрожали. Отец сказал:

- Да пошли ты их к чертовой матери!

Что я и сделал. Но, к сожалению, угрозы оказались не напрасными, и после этого инцидента я много лет не снимался на студии "Мосфильм".

III

Говорит Станислав Иосифович Ростоцкий,

народный артист СССР, кинорежиссер картины

"А зори здесь тихие". 6 апреля 1999 года

"Когда мы сочиняли воспоминания героинь кинокартины "А зори здесь тихие" и дошли до Галки Четвертак, то не могли представить ее прошлую, мирную жизнь, выбрать из нее наиболее яркое, запомнившееся событие.

Галка воспитывалась в детском доме, была удивительной фантазеркой, смело придумывала различные невиданные ситуации и события. А что она могла придумать, характерное для ее поколения?

Довоенное поколение любило кино, жило с его героями одной жизнью. Вот и Галка тоже должна была непременно обращаться в своих воспоминаниях к фильмам того времени.

Сначала мы прикинули для ее воспоминаний историю Золушки. Любовь несчастной сиротки к принцу. И, размышляя таким образом, подошли к кинокартине "Цирк". Это был один из самых популярных в довоенные годы фильмов. Для многих из нас он был прекрасной сказкой. И в нем были удивительные, как бы сказочные герои - Сергей Столяров и Любовь Орлова. Тогда в нашу жизнь еще не было введено понятие "звезда", но этих актеров вполне можно было назвать "звездами". Слово "звезда" точно определяло облик Сергея Столярова. Он был, конечно, "звездой" - прекрасно сложен, красив, причем красив типично русской красотой. И нам стало ясно, что Галка Четвертак должна была в него влюбиться, как и многие, многие девушки того времени. Он был для нее тем прекрасным принцем, о котором мечтают Золушки всех времен и народов. К тому же Сергей Столяров сыграл много ролей героев русских народных сказок.

Мы придумали, что Галка купила себе открытку с портретом Сергея Столярова и стала выдавать его за своего любимого. В своих мечтах она, конечно, представляла себя Любовью Орловой, танцующей на пушке. Это было наивно, смешно и трогательно. Так казалось нам, и мы не ошиблись. Хотя от времени кинофильма "Цирк" нас отделяло большое расстояние, тем не менее и современные зрители должны были знать этот кинофильм и с радостью и пониманием откликаться на Галкины мечты. К счастью, у Сергея Столярова есть сын Кирилл Столяров, который во многом похож на своего отца. И нам не нужно было искать актера и заботиться о сложном гриме. Мы не скрывали, что это не сам Сергей Столяров. Нам нужно было не точное воспроизведение фильма, а рождение ассоциаций, которые делали образ Галки еще более трогательным. С помощью Кирилла Столярова мы смогли создать точное ощущение времени, сообщить еще более глубокий трагизм жизни Галки Четвертак, этой наивной девочки, вместе с которой погибала и ее мечта.

В повести Бориса Васильева "А зори здесь тихие" нет эпизода воспоминаний Галки Четвертак о прекрасном принце из кинофильма "Цирк". Этот эпизод был рожден во время съемок как дань уважения кинематографистов 70-х годов тому великому кинематографу, который помог нашему народу выстоять в Великой Отечественной войне. Наверное, поэтому сцена так органично вошла в фильм и была принята зрителем.

Через год после выхода фильма на экран я приехал на место съемок. А снимали мы эту сцену у стен Спасо-Андроникова монастыря, где находится Музей древнерусского изобразительного искусства им. Андрея Рублева. Выбор для съемок монастыря был не случаен. В 30-е годы почти во всех монастырях были открыты колонии, тюрьмы или детские дома. Я приехал в музей с моим товарищем из Чехии Либором Батерла - руководителем телевидения Чехословакии, чтобы показать ему удивительные иконы - гордость национальной культуры. Но в этот день, к сожалению, музей был закрыт. Я все-таки прошел на территорию бывшего монастыря и разыскал дежурную. Вероятно, она вспомнила съемку фильма у ворот монастыря, узнала меня и открыла двери одного из корпусов музея, отдала мне ключи и ушла. Мой чешский друг был потрясен оказанным нам доверием".

ОКРУЖЕНИЕ

Наш кинематограф всегда занимал особое место в сердце человека. Актеров любили, да что там любили - обожали. Герой на экране был красив, мужественен, внутренне благороден и, несмотря на многоликость, прекрасен в своей гармонии и внешней, и душевной. Овеян романтикой. Лицо этого героя воплощали многие актеры, и простодушный зритель, по многу раз просматривая одни и те же фильмы, иной раз путал актеров. Положительный образ прекрасного, могучего, сильного, красивого и яркого человека - это Симонов и Бабочкин, Черкасов и Абрикосов, Самойлов и Столяров, Переверзев и Андреев. Зрители отождествляли артиста с тем характером, образом, который они видели на экране - пластическое изображение лица нации. Вот таким должен быть человек! Этот герой мог быть и сказочным былинным богатырем, как Сергей Столяров; мог быть исторической личностью, как образы Симонова или Черкасова, или современником - у Самойлова, Андреева, Алейникова, Абрикосова. Но в любом случае это был герой, которому верили. Это была часть нашей культуры и веры - веры в светлое будущее. Тем более после войны: это были лица победителей - за ними стояла наша армия, наши жертвы. За ними стояли маршалы, генералы, солдаты; это они воплощали на экране видимые достижения нашей победы, и зритель радовался, когда видел на экране лица богатырей прошлых и нынешних дней. Это требовало от актера как гражданина и человека огромной самоотдачи, потому что любви без взаимности не бывает.

Так вот, случалось, что их путали. Например, отцу часто приписывали роли Евгения Валериановича Самойлова. И наоборот. Отец играл былинных богатырей, а Черкасов в фильме Эйзенштейна - Александра Невского. И тем не менее многие считали, что Александра Невского сыграл отец,- тоже ведь былинный богатырь, в латах, в одежде древнерусского воина. И случилась такая странная вещь - орден Александра Невского, которым награждали наших полководцев, выполнен не с Черкасова, а с отца. Ювелир взял его профиль из картины "Василиса Прекрасная".

На своих выступлениях отец приводил забавный эпизод:

- Иду я как-то по улице, догоняет меня какой-то человек. Улыбается, говорит: "Здравствуйте, я вас узнал".- "Ну,- говорю,- спасибо".- "Вы киноактер?" - "Да".- "Тогда еще раз - здравствуйте, товарищ Переверзев".

И это никого не удивляло: сценические поступки актеров, их духовное единство, их лица - все как бы слилось в один собирательный образ. Образ по-русски это значит: объять враз.

Вот так сложился образ киногероя в нашем кинематографе.

Мне хотелось бы рассказать о товарищах отца, о взаимоотношениях между ними, ну и, конечно же, об отношении к своей профессии.

Уже после смерти отца мне приходилось встречаться с Иваном Федоровичем Переверзевым, с которым мы много лет работали в одном театре, вместе выезжали на гастроли, где подолгу жили, что называется, бок о бок. Он мне часто говорил:

- Вот мы с батей твоим дружили...

Иван Федорович был могуч и немногословен. Когда смотришь на него испытываешь неподдельную гордость. Каков человечище, а? С отцом его связывали уважительные отношения. Актеры того, ставшего легендарным, поколения поддерживали друг друга и в житейской сумятице, и в непростом идеологическом борении. Они понимали, что надежное плечо товарища многого стоит.

Проявилась актерская солидарность и на Первом учредительном съезде кинематографистов. К тому времени уже прочно сложилось засилье режиссеров. Официально считалось, что главней и необходимей лица на киностудии нет. Режиссеры были проводниками воли партийного руководства. Актеры - дело второе. Их брали или не брали, утверждали или отвергали. Поэтому и отношения между режиссерами и актерами были сложными. На Первом съезде отец взял на себя смелость от актерского цеха, от сообщества униженных сказать: это несправедливо, сложившееся положение - порочно. Не может быть такого, чтобы в списках членов Союза кинематографистов числилось 878 режиссеров и только 475 актеров. Ведь на практике все наоборот - в каждом фильме у одного режиссера снимается как минимум 10-15 актеров. Разве можно себе представить "Чапаева" без замечательной работы Б. Бабочкина, а фильм "Ленин в Октябре" без М. Щукина, и многие другие фильмы без талантливых актеров Черкасова, Марецкой, Симонова? Наше кино погибнет без этих мастеров.

И еще отец затронул тему, о которой говорить было не принято, а многие просто остерегались. Он сказал:

"Все вы знаете артиста Ивана Переверзева. Вы его помните как "Парня из тайги", вы его помните как Ивана Никулина - русского матроса. Когда М. И. Ромму нужен был исполнитель роли Ушакова, он перебрал всех актеров и выбрал среди них Переверзева. Когда для фильма "Урок жизни" Ю. А. Райзману нужен был главный герой, он из всех актеров выбрал Переверзева. Когда нужен был Васильеву актер для фильма "Герои Шипки", то выбрали Переверзева. Переверзев - актер большого масштаба, такого же как Б. Андреев, как Н. Крючков. Но почему же сейчас, присваивая почетные звания артистам, не представили к званию Переверзева? Получила звание Л. Смирнова, она, конечно, достойна его, но, разумеется, не одна, с ней вместе достойны Бернес, Кадочников, Сорокин, Баталов и другие. Мы, работники кино, не можем понять, почему яркие актеры у нас недооцениваются. И если так обстоит дело с ведущими мастерами, то что же будет с молодежью? Ведь это грозит тем, что мы растеряем большие таланты в нашем искусстве".

Иван Федорович Переверзев был мужественным не только на экране вспомнить хотя бы "Первую перчатку", один из лучших фильмов о спорте, после которого актер на долгие десятилетия стал кумиром мальчишек. Бои на ринге шли не "понарошку" - известнейшие спортсмены Константин Градополов и Виктор Михайлов тренировали, готовя к роли, Ивана Переверзева, заставляя по пять раундов работать на ринге в поединках с опытными боксерами. И удивлялись мужеству его, несокрушимой воле к победе.

Вспоминаю совершенно легендарное событие, главным героем которого был Иван Федорович Переверзев. Был он тогда на съемках в Ялте. В это время в нашу страну приезжает известный американский актер и певец Поль Робсон. Никита Сергеевич Хрущев отдыхал в Ливадии, и Поль Робсон прибыл туда на корабле. Встречали его чиновники высоких рангов, представители партийных организаций, и поскольку американский певец был фигурой неординарной, решили, что цветы ему на трапе вручит русский прославленный артист - Иван Переверзев. Поль Робсон отличался высоким ростом и могучим телосложением. Иван Федорович в этом ему не уступал. Поль Робсон безусловно оценил богатырскую стать русского актера, обнял его, сразу же стал знакомиться:

- Я - Поль.

- А я - Иван.

- О, Поль - Иван, Поль - Иван...

Это была удивительно трогательная встреча. Полю были совершенно неинтересны крутившиеся вокруг чиновники, обставлявшие протокол этой встречи. А когда они увидели, как расположен гость к Ивану Федоровичу, решили и его пригласить в Ливадию на официальный прием. Когда Переверзев приехал туда, Поль увидел его, посадил рядом и весь вечер разговаривал только с ним одним. Спел по просьбе собравшихся своим неповторимым басом "Широка страна моя родная". И опять: Иван... Иван... вышло так, что даже про Хрущева забыли, перестали его замечать, что глубоко задело генерального секретаря. А надо сказать, что выпито уже было достаточно. Наконец Никита Сергеевич не выдержал и сказал переводчику: да объясни ты ему, наконец, это актеришко, это дерьмо, у меня их целая куча, захочу - и выгоню всех вон. Приблизительно так звучала эта унижающая человеческое достоинство фраза. Пока переводчик мучился с переводом, подыскивая поделикатней выражения, Иван Федорович встал вдруг во весь свой богатырский рост, поставил рюмку и, глядя в лицо руководителя страны, ее, так сказать, хозяина, четко и громко сказал:

- Никита Сергеевич, а не пошли бы вы на хер!

Всех охватило шоковое состояние. Мгновенно подошли спецлюди в серых пиджаках, попросили Ивана Федоровича выйти и отвезли его в Ялту, в гостиницу. Потом он рассказывал, что это были тяжелые минуты. Он лег, не раздеваясь, на кровать и стал ждать, когда приедут за ним.

И действительно приехали. Под утро. Два человека. Остановились на пороге, и один из них сказал:

- Иван Федорович, нас прислал Никита Сергеевич извиниться перед вами.

Вот так. Это было уже другое время. Но профессиональное и человеческое достоинство защищалось, как и всегда,- личным мужеством.

Недавно отмечалось 85-летие со дня рождения И. Ф. Переверзева. В зале кинотеатра "Иллюзион" собрались друзья артиста. Их было немного, но они оставались верны памяти Ивана Федоровича. Говорили о его творчестве, о том, какой это был красивый, мужественный человек. Читали стихи, пели песни, смотрели фрагменты фильмов с его участием... Почти каждый из выступавших непременно говорил, каким он был надежным другом, отмечали чувство справедливости и милосердия, которыми так щедро наделила природа этого русского артиста. Вспоминали его отношение к опальному в 60-е годы писателю Виктору Некрасову. Создатель одного из самых лучших произведений о войне книги "В окопах Сталинграда" - проживал в Киеве в полной изоляции и нищете. Его не издавали, мать продала почти все, что осталось у них в квартире. Знакомые и бывшие друзья сторонились В. Некрасова, встречаться с которым стало небезопасно.

Вот в это время, когда наш театр приезжал на гастроли в Киев, Иван Федорович обязательно шел к Виктору Некрасову - покупал закуску, вино, гостинцы и, вопреки трусливой позиции большинства, спокойно отправлялся в дом опального товарища. И все дни, пока мы находились в Киеве, эти встречи бывали ежедневными, и делалось это с чувством собственного достоинства и твердой веры в необходимость оказать помощь другу в трудное для него время. Как вспоминали на вечере, Виктор Некрасов был очень благодарен Ивану Переверзеву за его мужество и бескорыстие.

Таков был стиль жизни этого человека: дружбу он понимал как действие, как поступок. Евгений Весник рассказал, как однажды судьба забросила их с Иваном Федоровичем в город Экибастуз, где под наблюдением соответствующих органов находился бывший секретарь ЦК ВКП(б), долгое время бывший вторым человеком в стране, на совести которого, вероятно, было много разного рода дел, связанных с событиями 30-х и 50-х годов - Георгий Максимович Маленков. Развенчанный, сосланный, он одиноко доживал свои дни в забытом Богом городке. Следуя пушкинскому принципу - "милость к павшим", Иван Федорович посчитал своим долгом навестить опального властителя, и так же, как и к Виктору Некрасову, пришел к нему с гостинцами. По воспоминаниям Е. Весника, они долго о чем-то беседовали вдвоем.

Независимость, обостренное чувство справедливости и извечное российское понятие "милосердие" - слово, трудно переводимое на другие языки,- это яркие грани души и таланта Ивана Переверзева. Именем этого большого русского артиста был назван корабль "Иван Переверзев". Сейчас он находится в ведении украинских властей, тем не менее сохранил свое гордое имя и с достоинством представляет славу нашего отечественного кино в портах Кубы и Южной Америки.

Отец любил повторять слова Александра Сергеевича Пушкина: "Я могу быть подданным, даже рабом, но шутом или холопом не буду и у царя небесного".

Понятие чести причислялось почему-то к понятиям белогвардейским, и многие благополучно обходились без этой нравственной категории.

В душе отца слово "честь" занимало одно из главных мест. Заботиться о чести, т. е. о добром имени, должен каждый, о чине - тот, кто служит государству, о славе - лишь немногие. Этот постулат Шопенгауэра - хотя отец и не был поклонником немецкого философа,- был его программой. Честь человека - это больше, чем жизнь. За честь я готов пойти на баррикады, я готов сделать все, что угодно. Неважно, унижают ли при этом лично мое достоинство или достоинство моих собратьев. Понятие чести сродни понятию долга.

О чине заботятся лишь те, кто служит государству. И вот тут... Да, было обидно, оскорбительно, что не давали звания, когда у него такой послужной список. Но когда я принес отцу уже в больницу папку со званием народного артиста, он не придал этому никакого значения: ладно, сказал, положи куда-нибудь, я тут еще один эпизод написал: встреча Дмитрия с митрополитом Алексием, давай-ка лучше почитаю.

И о славе отец совсем не думал. Я помню, как передали нам журнал "Синемон", где в обойме великих актеров вместе с Чарли Чаплином, Гарольдом Ллойдом, Бертером Кейтом, Робертом Тейлором, Гарри Купером, Анной Маньяни от Советского Союза был только один актер - Сергей Столяров. Отец принял это с юмором: да что там, это ерунда, есть Бабочкин, есть Симонов, вот кто должен быть здесь. На Западе все наши фильмы считают пропагандой, а это неправильно.

Уверен, сказано было искренне, от души. Слава как таковая его не интересовала. Я теперь понимаю поступки людей моего поколения, когда отказываются от каких-то юбилеев. Такой великолепный мастер, как Георгий Михайлович Вицин,- он даже отказался идти в Кремль получать звание народного артиста Советского Союза, в последнюю минуту сказался больным. Не в этом суть, и не застолья останутся в памяти людей. Я понимаю отказавшуюся от юбилея Марию Алексеевну Ладынину. Люди, которые пережили и славу и терния, суету и фальшь юбилеев и прочих разных знаков внимания и отличия воспринимают с трудом или вовсе не воспринимают.

Все определяется мерой личности, ее масштабностью и талантливостью...

Я не хочу сказать, что цеховое понимание руководило отношением отца к людям. Совсем нет. Он, как я уже говорил, глубочайшим образом уважал Сергея Михайловича Эйзенштейна, преклонялся перед его огромным талантом и могучим интеллектом. Отец рассказывал, как Сергей Михайлович показывал сцену, когда бояре хватают, чтобы убить, Телепнева Овчину-Оболенского. Он падает, как орел. На него налетают приспешники, и я был поражен, говорил отец, как великолепно пластически Сергей Михайлович сумел передать суть этого характера. То был великолепный урок именно актерского мастерства.

Отец преклонялся перед Александром Петровичем Довженко, этим великим мыслителем и философом. Режиссура, любил подчеркивать Довженко,- это не профессия, а образ мышления. Режиссер - прежде всего философ, у него свое видение мира, своя точка зрения на искусство, на кинематограф. Эти огромные, напоминающие валуны, периоды речи Александра Петровича... Отец любил повторять из сценария еще немого фильма Довженко: "И когда копыта коня ударили в грудь земли и грудь земли задрожала..." Вот он, поэтический образ, а как сыграть его - уже другое дело. Важен объем, симфоническое видение мира.

Философия Довженко была отцу близка и понятна. Уже после смерти Александра Петровича его супруга Лидия Ипполитовна Солнцева, продолжавшая дело мужа, снимавшая фильмы по его сценариям (тоже очень больная, с угасающей памятью), несколько раз на дню звонила мне и спрашивала:

- Скажи, пожалуйста, не осталось у Сережи об Александре Петровиче записок? Или фотографий?..

Большая дружба связывала этих двух мастеров отечественного кинематографа, несмотря на разницу в годах,- Александр Петрович был значительно старше. Уважали они друг друга за порядочность, за бескорыстное служение избранному искусству. Первый фильм, в котором снимался отец, "Аэроград", был поставлен Довженко. Удивительное объемное мышление, я бы сказал даже - космическое. А чего стоит фильм "Земля" - впечатляющая, близкая нам и понятная символика. Умирает старик, рядом рождается младенец, с яблони падает яблоко. Круговорот жизни.

В своих дневниках Александр Петрович писал: "Я принадлежу человечеству как художник, и ему я служу, а не конъюнктурным наместникам Украины моей и ее лизоблюдам и гайдукам пьяненьким. Искусство мое искусство всемирное".

Такая позиция художника не осталась незамеченной. Повесть "Украина в огне" в 1946 году была воспринята Сталиным как личное оскорбление. По этому сценарию было принято решение Политбюро: "Об антиленинских ошибках и националистических извращениях в киноповести А. П. Довженко "Украина в огне"". Докладывал сам Сталин. Его не интересовала художественная сторона произведения, свое выступление он посвятил политическому уничтожению автора.

Отец до конца своих дней хранил верность памяти Александра Петровича и часто цитировал отрывки из запрещенной в то время повести Довженко, особенно те места, которые были наиболее близки его пониманию действительности. Например, как говорит Довженко о трагедии своего народа в годы войны: "И никто не стал им в пример - ни славные прадеды истории их, великие воины, ибо не знали они истории... Среди первых ударов судьбы потеряли они присягу свою, так как слово "священная" не говорила им почти ничего..."

Словами врага, немецкого офицера, Довженко так оценивает советский народ: "Ты знаешь, они не изучают истории. Удивительно. Они уже двадцать пять лет живут негативными лозунгами, отрицаниями Бога, собственности, семьи, дружбы!"

О советском чиновнике - на взгляд отца, довольно распространенном типе в те годы - Александр Петрович говорил: "Он был большим любителем разных секретных бумаг, секретных дел, инструкций, постановлений, решений. Он засекретил ими свою провинциальную глупость и глубокое равнодушие к человеку. Он был лишен воображения, как и всякий человек с сонным, вялым сердцем... У него не было любви к людям. Он любил себя и инструкции".

Сталин в своей обвинительной речи (Собр. соч., т. 15) говорил: "Довженко в своей киноповести выступает против политики советского правительства, клевещет на кадры... он критикует основные положения ленинской теории. Довженко пишет: "Всех же учили, чтобы тихие были да смирные... Все добивались трусости. Не бейся, не возражай! Одно было оружие - писать доносы друг на друга... Привыкли к классовой борьбе, как пьяницы к самогону. Ой, приведет она нас к погибели! Все железною метлою да каленом железом... лишь бы линия была чиста, хоть и земля пуста!""

Судьба автора была решена. Отец вспоминал, что после таких страшных событий Александр Петрович не каялся, не просил пощады, не говорил о себе "худых слов".

Киноповесть была запрещена к постановке и публикации. Довженко лишается работы на киностудии, его исключают из различных комитетов, в которых совсем недавно считалось за честь пребывание в них Александра Петровича.

Начались годы изоляции.

Довженко глубоко переживал запрещение "Украины в огне", но говорил об этом, по свидетельству отца, очень редко и только с очень близкими людьми.

Довженковское понимание мира во многом помогло отцу осмыслить и свою жизнь, и свое место в ней.

Кому-то это может показаться странным, но большинство друзей отца не были связаны с актерской профессией. Он очень уважал и ценил океанолога Александра Михайловича Гусева, доктора наук, профессора Московского университета. Александр Михайлович, помимо того, что был замечательным ученым, увлекался еще и альпинизмом. Когда во время войны немцы захватили Северный Кавказ и подразделения горной дивизии "Эдельвейс" установили на Эльбрусе фашистское знамя, специальная команда советских бойцов-альпинистов предприняла восхождение на эту труднодоступную вершину и водрузила там красное полотнище, тем самым утвердив наше превосходство. Так вот, в составе этой знаменитой роты был и Александр Михайлович Гусев.

Удивительно обаятельный, деликатный человек, он, ко всему прочему, страстно любил рыбалку. Может, поэтому и выбрал себе такую профессию океанология. На многие годы уходил он на корабле к берегам Чили, изучал течения, ловил рыбу и писал замечательные книги.

Принимал Александр Михайлович участие и в знаменитом походе на полюс холода, на станцию "Пионерская", о чем много писали в свое время. Доставили их туда не самолетом, а санно-тракторным поездом и оставили одних на самом холодном пятачке земли. Было их трое, жили они в палатке. И от совершенно жутких условий, как рассказывал Александр Михайлович, один из участников экспедиции сошел с ума. Минус двадцать в палатке, а на улице более шестидесяти пяти, да еще с ветром. Так они жили несколько месяцев, проводя научные эксперименты, ухаживая за больным товарищем. В эту пору года никакой транспорт не мог пробиться к ним.

Короче говоря, жизнь Александра Михайловича была наполнена совершенно неординарными событиями. Отец любил в нем тонкую поэтическую душу. Это у Александра Михайловича было, наверное, семейное: он приходился братом тому самому Гусеву, который писал замечательные стихи и пьесы. И отец играл в них, когда был еще молодым актером, в Театре Красной Армии.

Мы вместе ездили на охоту в такое райское место для каждого охотника, как дельта Волги, на Севрюжьи острова. И отец повторял слова Тургенева из "Записок охотника": "Мы познакомились, он был охотник и, разумеется, хороший человек".

Про Александра Михайловича можно долго говорить, но он и сам рассказал о себе, о своей работе в своих интересных многочисленных книгах.

Мы провели несколько охотничьих сезонов вместе с Александром Михайловичем в Тишкове, в Пестове, там, где снимался фильм "Садко". Это были замечательные весенние дни, связанные с рыбалкой, а осенью - и с охотой.

Другим близким другом отца был его учитель по круглому стенду Николай Данилович Дурнев - на редкость колоритный человек: огромный рост, широченные плечи, могучая стать, былинный богатырь да и только. В отечественном спорте имя его легендарно: в Каире он завоевал высший титул, стал чемпионом мира по стендовой стрельбе. На высшую ступень пьедестала он поднялся и на олимпийских играх, ошеломив современников абсолютным результатом: 200 очков из 200 возможных. Именно после этого фантастического результата олимпийский комитет пересмотрел (вынужден был) параметры этого вида спорта. Тогда-то и было введено серьезное усложнение условий стрельбы: раньше тарелочка вылетала сразу после команды "дать!", а теперь ее выпускали с таймером через три секунды. Кто стрелял, тот поймет меня растяжка в три секунды значительно ужесточает подготовку спортсмена.

И вот этот легендарный спортсмен был у отца и тренером, и добрым наставником. О результатах я уже говорил: в конце концов отец выполнил норму мастера спорта по стендовой стрельбе. Впрочем, так оно и должно было быть. Любое увлечение отца перерастало в страсть, и половинчатых результатов он не терпел.

Николай Данилович и отец стали настоящими друзьями. Вместе ездили на охоту, хотя охотиться с Дурневым было трудно. И стоять рядом с ним на утиной тяге было невозможно: стрельнуть не успеваешь. Оставалось только смотреть, какие чудеса вытворял Николай Данилович.

Помню, однажды приехали мы с отцом на тренировку - площадка для стрельбы и стендовые установки находились тогда неподалеку от станции "Северянин" - и удивились необычному скоплению народа. Оказывается, приехал Рауль Кастро, брат Фиделя, захотелось посмотреть ему, как работают наши спортсмены. Он тогда подбирал тренера для кубинской команды. Николай Данилович стрелял из своего ружья двенадцатого калибра, но в ствол вложил ослабленный патрон, который по количеству дроби соответствовал самому малому охотничьему, двадцатого калибра, патрону. И стрелял он, не прикасаясь прикладом к плечу, а как бы из рукава, из своей огромной ручищи. А, надо сказать, ручища у него была невероятных размеров. Он настолько потряс высокого кубинского гостя, что Рауль Кастро, словно завороженный, смотрел на Николая Даниловича и уговорил-таки поехать на Остров Свободы тренировать национальную сборную.

Совершенно неординарный, великий в своей отрасли человек, он был кроток и даже излишне добродушен в повседневной жизни. Отцу иной раз приходилось вмешиваться, заниматься, как теперь говорят, психотерапией.

- Слушай, Николай, ты почему позволяешь так разговаривать с собой? Ты - чемпион мира, а они?..

Чувство надежного товарищества всегда проявлялось у отца к тем, к кому он был расположен. Помню, на каком-то актерском совещании отец вдруг берет слово и говорит:

- Что здесь происходит? Почему вы так неуважительно и невежливо относитесь к тем, кто является гордостью нашей профессии? Есть такой актер - Олег Петрович Жаков. Это же легенда отечественного кинематографа, это человек, который создал потрясающие образы. Но он скромный по жизни человек, он никогда не скажет о себе. А мы каковы? Все получили звания, а Жакова просто забыли.

И действительно, Олег Петрович был удивительно скромный, до застенчивости, человек. Кстати, свойство истинно великих. Я помню, когда он прилетел из блокадного Ленинграда, страшно худой, просто кожа и кости, отец привел его в наш дом. Если не изменяет память, стоял 42-й или 43-й год, я тогда ходил в детский сад. А отец говорит:

- Посмотри, какой Человек! Это Олег Петрович Жаков. Замечательный охотник. Он в блокадном Ленинграде всех ворон перестрелял. И суп варил. Вот - и сам выжил, и семья выжила.

Олег Петрович при этих словах так растерялся, что не знал, куда себя деть.

И вот в повседневной суете, сутолоке перед начальниками, перед чиновниками из райкомов - затолкали, отстранили и забыли замечательного актера. Если бы отец не выступил, не напомнил,- как знать, так и остался бы в тени, без звания, в унизительном молчании менее одаренных коллег. Наверное, Олег Петрович и не придавал особого значения похвалам власть предержащих, но это безусловно оскорбляло чувство справедливости.

Надо отдать должное зарубежным коллегам - итальянские кинематографисты пригласили Жакова на одну из главных ролей в фильме "Братья Черри". Там по сюжету у отца убивают пять сыновей, так вот роль отца и играл Олег Петрович Жаков. "Мы познакомились, он был охотник и, разумеется, хороший человек".

Любил отец Николая Константиновича Черкасова. Но его и не любить было нельзя: гениальный актер, которому по плечу любая роль, общественный деятель, писатель - труженик, одним словом. Иногда Черкасова спрашивали: как же это получается, что ни юбилей - вам награда. Всегда дают или орден, или звание, или какую-нибудь внеочередную ставку...

На это Николай Константинович отвечал своим замечательно неповторимым голосом: "Понимаете, мой друг, дело в том, что моя папка сверху лежит, све-ерху".

А потом трагедия - Черкасов был уволен из театра, которому отдал тридцать лет творческой жизни, в связи с уходом на пенсию. И сделано это было в оскорбительной для артиста форме.

Отец очень любил писателя Михаила Пришвина, потому что тот был охотник и, разумеется, хороший человек. Он любил его рассказы и повести. Я помню, с каким удовольствием читал он его рассказы, повесть "Кладовая солнца". Он часто цитировал самое знаменитое письмо, неизданное еще, но знакомое ему: "Я расту из земли, как трава, меня косят, меня едят лошади, а я опять с весной зеленею и летом к Петрову дню цвету. И ничего с этим не сделаешь. И меня уничтожат, только если кончится русский народ. А он не кончится, а, может быть, только начинается".

Непоколебимая вера, что русский народ никогда не кончится, а, может быть, только начинается,- эти слова, сказанные в страшные тридцатые годы, всегда жили в душе отца. "Меня косят, меня едят лошади, а я опять весной зеленею и цвету к Петрову дню. И ничего с этим не сделаешь. И меня уничтожат только тогда, когда кончится русский народ". Думали, ощущали мир два художника одинаково. Они не были знакомы, но по высшему счету это и не самое главное. Мы всегда чувствовали присутствие в нашем доме Михаила Михайловича, и это как раз тот случай, когда незнакомый человек значит не меньше, чем рядом живущий. И даже собаку мы завели такую же, как у Пришвина.

По тем же причинам отец любил и уважал Константина Георгиевича Паустовского. Когда я поступал в институт, отец предложил мне взять для чтения "Мещерский край" Паустовского. Это были близкие образы родной Рязанщины. Неповторимые леса средней России, где жил и трудился лесником мой дед Дмитрий Столяров. И вот еще в чем мистическая закономерность: моя бабушка Наталья Ивановна и родила-то отца в лесу. Именно здесь, в самой что ни на есть глубинной родине. Не от этого ли удивительная любовь к лесу, к природе? Когда случалась какая беда, первые слова отца: "В кусты! В кусты! Поехали на охоту".

В кусты! В леса! На природу! Там душа опять оживала, возвращались силы, лечились духовные раны, а они были нешуточные.

У отца всегда было удивительное чувство долга, и прежде всего перед искусством и культурой. То самое чувство совести, почти физическое ощущение ее ежедневно, ежечасно, совсем по Канту: "совесть есть закон, который существует внутри нас и согласно которому мы поступаем".

Уже позже я видел эти же качества у многих людей, с которыми встречался. Например, у нашего сокурсника Васи Шукшина, с которым мы вместе учились, но, к сожалению, так и не подружились близко. Василий Макарович держался всегда особняком. Он, вероятно, стеснялся многих из нас, в том числе и меня, как людей московских, столичных. Я помню, как он на нашем курсе читал отрывок режиссерской экспликации, как тогда называли, о каком-то человеке (собирательном образе). И вот Шукшин читает: "Иван вошел в избу, а из кармана у него торчала селедочкина мордочка". Разумеется, общее веселие: селедочкина мордочка. Для нас совершенно неожиданный образ. Помню я Василия Макаровича удивительно застенчивым, просто зажатым, потому что ему казалось - все над ним немножко издеваются и посмеиваются. Ему даже не в чем было ходить, особенно первые годы: неизменные галифе, сапоги и гимнастерка, оставшиеся после службы.

Он тоже не мог переступить через свою совесть, хотя в разных ситуациях ему часто предлагали какие-то другие варианты. А он отстаивал свою позицию. В его рассказах вроде бы и не существует той советской власти, которая страшно не нравилась ему в лице этих бесконечных чиновников. И остался Василий Макарович в кинематографе каким-то сторонним человеком, изгоем, что ли... И звания-то у него не было. Уже к концу жизни дали, когда "Калина красная" вышла. А саму картину, кстати, запретили почти по всей стране, особенно на Украине.

К сожалению, сейчас уже можно говорить - надежда и вера, которыми жили актеры поколения отца, не оправдались. И свершились, и свершаются самые мрачные предчувствия, да, наверное, такое падение, которое мы сейчас переживаем, не могли представить себе современники отца.

Имя Михаила Чехова для моего поколения долгое время находилось под запретом. Что-то доходило до нас относительно личности этого великого актера, но довольно приглушенно. Продолжатель идей Станиславского, племянник Антона Павловича Чехова, он уехал в 20-е годы на Запад и стал преподавать в Голливуде. На втором фестивале в Москве американские звезды Энтони Кёртис и Натали Вуд с гордостью рассказывали нам с отцом, что закончили школу Михаила Чехова, а этакое образование означает в Америке высшую степень актерской культуры. Школу Чехова прошли многие первые величины мирового кинематографа, в том числе Гарри Купер и Мэрилин Монро. Я и до этого был наслышан о "мистическом театре" Михаила Чехова, о его гениальном Хлестакове, Гамлете, Эрике ХIV, Аблеухове из "Петербурга" Андрея Белого.

Отец был гораздо ближе к "эпохе" М. Чехова, но не застал его во МХАТе. Дымка таинственности, осторожные, больше намеками, рассказы. Здесь все было понятно: враги блистательного актера и всякого рода доносчики были в фаворе, друзья и ученики - в забвении.

Я только через много лет узнал, что Б. А. Бабочкин учился у Михаила Чехова, его сторонником во МХАТе был А. Д. Дикий - учитель отца, побывавший в заключении, моя мать училась у Ю. А. Завадского, который тоже был воспитанником Чехова и разделял его взгляды на искусство театра.

Отец, видимо, был знаком с творческим наследием Михаила Чехова. Хотя запрещенной книги "Путь актера" у нас дома не было, но завет великого мастера "нельзя быть культурным актером, оставаясь некультурным человеком" - для нас был абсолютной истиной, которой и следовали.

После войны по рукам ходило письмо Михаила Чехова Сергею Эйзенштейну по поводу выхода фильма "Иван Грозный". Концовка письма и сегодня удивляет своей значительностью и проницательностью. Обращаясь к кинематографистам, он пишет: "Вы не знакомы с коммерческим фильмом, где бизнес - все, где слово артискусство заменено словом служба, работа. От вас прозвучало новое слово. Вы и никто другой дадите Западу урок правды в искусстве и изгоните из его сферы бизнес, службу, работу. Михаил Чехов. 25 января 1946 года".

Это ненавистное слово "бизнес", которого мы не знали, артработа, служба - эти слова в применении к искусству отец не признавал. Из-за этого возникали определенные трудности в контакте с людьми, для которых Служба было все. Происходило необратимое разделение нашего мира на людей, которые существуют при помощи кинематографа, и на тех, которые существуют для кинематографа. Их позиции были безусловно непримиримыми. Поэтому отец, оптимист по складу характера, с радостью принимающий все доброе, как мог сопротивлялся нашествию конформизма, лжи, фальши, уходу искусства от тех прекрасных высот, на которые были ориентированы великие преобразователи нашей сцены: Станиславский, Немирович-Данченко, учителя и друзья отца по МХАТу, его сподвижники в кинематографе, перед которыми он преклонялся и с которыми вместе жил и творил. Кинематограф постепенно скатывался к натурализму, стал постепенно напоминать череду благополучных фотографий. И как тут не вспомнить слова-предостережения Михаила Чехова из его книги "Путь актера":

"И безотрадна будущность натурализма... он будет принужден искать все более и более жутких комбинаций фактов, комбинаций, способных подействовать на нервы зрителя с большей силой, чем это было сделано вчера и позавчера. Он идет к необходимости давать своему зрителю ряд "сильных ощущений", способных вызвать первое потрясение ценою патологических эффектов!.. Появятся картины жутких видов смерти, физических мучений, кровавых убийств, раздирающих душу катастроф, патологических душевных расстройств, сумасшествий, животных криков, воплей и выстрелов.

Все это будет вершиной достижения натуралистического "искусства", но и концом его. В качестве наследия натурализм оставит после себя огрубевшую, потерявшую художественный вкус и нервно расстроенную публику. И много времени понадобится для того, чтобы снова оздоровить ее".

Как говорится - без комментариев! Великий актер словно предвидел, что на головы наших современников вместе с ужасами натурализма обрушатся к концу второго тысячелетия индустриальные кошмары насилия, порнографии и эротики.

Дела у нас, как видим, начинались немного по-другому, но финал оказался один.

Отец был чрезвычайно чуток к этим малозаметным внутренним движениям. Он многое предчувствовал.

Никогда не забуду его совершенно потерянное лицо и удивительную, несвойственную ему горечь:

- Все, искусство кончилось.

И не потому, что там плохие режиссеры или сценаристы, оно кончилось. Оно перестало быть востребованным обществом. И тогда стал отец искать для себя новый путь. Он твердо решил - нужно переходить в режиссерский цех. Но двери туда были заперты на мощный замок групповщины и клановых пристрастий.

Начался второй период жизни. Жизнь продолжалась!

ОТЕЦ

Мой отец, Сергей Дмитриевич Столяров, родился в 1911 году в селе Беззубово Тульской губернии. Точная дата его появления на свет неизвестна: метрика была утеряна, и актер сам выбрал себе дату рождения - 1 ноября. Его отец был лесником, в семье росло пятеро детей. Жили бедно, в избе с глиняным полом и соломенной крышей. В 1914 году, когда началась война с "германцем", рекрутов на фронт отбирали от общины, по очереди. Как-то пришел черед идти в армию одному состоятельному крестьянину. И тот, предложив избу, корову и лошадь, стал искать желающих повоевать вместо себя. Дмитрий Столяров задумался. Конечно, все эти богатства несопоставимы с жизнью, но ведь, может, и не убьют? А выпадет ли когда еще шанс выбраться из нужды? Была не была... Погиб он почти сразу же, родные даже не успели получить от него ни одного письма. Но беда, как известно, не приходит одна. Не помогло богатство, полученное взамен жизни: лишившись кормильца, семья начала катастрофически беднеть. Сережу отправили на заработки. Маленького батрака хорошо кормили, но жестоко били за каждую провинность. Да и работка была не из легких. На всю жизнь у отца осталась метка с той поры: мальчик пас корову, корова дернулась, и веревкой, которую он держал в правой руке, оторвало фалангу безымянного пальца.

Но все-таки, хоть и худо-бедно, а жили.

Но вот осенью 1919 года началась продразверстка. В дом завалились молодцы с наганами и, невзирая на вопиющую бедность, вымели из избы все до последнего зернышка. Едва закрылась за ними дверь, мать, Наталия Ивановна, упала в обморок, с трагической ясностью осознав, что зиму дети не переживут. Выход был один - куда-то отправить сыновей. Вот только куда? Может, в Ташкент - город хлебный, в это воплощение вечной крестьянской мечты о стране с молочными реками и кисельными берегами? Три брата - Петр, Сергей и Роман - отправились в путь, но до Ташкента так и не добрались. В Курске Сергей заразился тифом. Братья оставили его на крыльце больницы и скрылись, т. к. в то время на лечение брали только одиноких, не имеющих родственников людей. Отец болел долго и тяжело. После больницы попал в детский дом. Братья потеряли друг друга из виду. О том, что Петр ушел к "зеленым" и погиб, а Роман остался жив, Сергей узнал только спустя много лет.

Жизнь в детском доме была несладкой. Но в ту жестокую пору находились удивительные люди, бессребреники, занимавшиеся с детдомовскими детьми. Они организовали драмкружок, ставили пьесы из истории Французской революции. Позже отец вспоминал, что пьесы эти были совершеннейшим бредом, но именно тогда он "заболел" театром. После детского дома поступил в Москве в Первое ремесленное училище и, освоив профессию слесаря и машиниста, устроился в депо Киевской железной дороги. После работы занимался в театральной студии А. Д. Дикого при Доме ученых. А уже в начале 30-х годов был принят в студию МХАТа. Из четырехсот конкурсантов были приняты только двое. И хотя играл на знаменитой сцене недолго, подаренный ему к 50-летнему юбилею театра значок называл самой дорогой наградой.

Когда в 1934 году пришла пора военной службы, Столярова направили в Театр Красной Армии. Тогда же по комсомольской путевке он был откомандирован на Потылиху - строить "Мосфильм". Вот судьба! Мог ли молодой человек знать, что впоследствии ему суждено стать эмблемой студии? В мужской фигуре скульптуры В. Мухиной "Рабочий и колхозница" явственно угадывается сходство с Сергеем Столяровым. И хотя он не позировал для Мухиной специально, именно его скульптор выбрала в качестве символа новой эпохи.

С будущей женой, Ольгой Константиновой, Сергей Столяров познакомился в театре. Она училась в театральной студии Ю. Завадского. Ольга Борисовна из старинной купеческой семьи. Константиновы, купцы первой гильдии, были колбасниками (фирма основана еще в 1831 году), до революции держали магазин. Но в начале тридцатых об этом лучше было не упоминать. В 34-ом молодые люди поженились, а в 37-ом у них родился сын Кирилл. Мои родители, Сергей Дмитриевич и Ольга Борисовна, в любви и согласии прожили всю жизнь. С такой же любовью относится теперь к Ольге Борисовне семья сына - его жена и дети.

Сергей Столяров был бесконечно предан семье. Бывший детдомовец слишком хорошо знал, что такое сиротство и одиночество. Когда вся семья собиралась за столом, отец часто любил повторять: "Ребята, вы даже не представляете себе, какие мы счастливые!"

В 1935 году Столяров сыграл свою первую заметную роль в кино летчика Владимира в фильме А. Довженко "Аэроград". Режиссер Григорий Александров тогда собирался снимать "Цирк" и, посмотрев "Аэроград", сразу пригласил актера на роль Ивана Мартынова. После выхода на экраны кинофильма "Цирк" Столяров стал не просто знаменитым, его героя воспринимали как идеал молодого советского человека. Столяров стал кумиром, эталоном мужской красоты и благородства. Спустя годы он признался: "Ничего я там не играл. Просто надел белый свитер, и в руки мне дали красный флаг". Характеры и судьбы Столярова и его героя были во многом схожи, их объединяла и подлинная душевная чистота, и искренняя вера в то, что "я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек".

"Цирк" понравился Сталину, кое-кто из высших кинематографических начальников и членов съемочной группы уже крутил на пиджаке дырочки для орденов. И, уж конечно, вполне мог ожидать награды и молодой актер, для которого этот фильм был триумфом. Но мало кто знает, что с этой картиной у Сергея Дмитриевича связаны и очень горькие воспоминания. Отец не является на премьеру "Цирка" в Парк им. Горького. Не было Столярова и на Международной выставке в Париже, куда повезли "Цирк" и где фильм получил высшую премию.

А дальше? Вот перечень фильмов, в которых он снимался после "Цирка" "Моряки", "Гибель "Орла"", "Самый счастливый", киносказки "Руслан и Людмила", "Василиса Прекрасная", "Кащей Бессмертный". Не считая "Ивана Грозного" Сергея Эйзенштейна, где он играл небольшую роль, эти ленты снимались уже не на "Мосфильме" и не самыми знаменитыми режиссерами тех лет. Отношения с Александровым так и не возобновились. Вокруг Столярова выросла невидимая, но непробиваемая стена, ему был вынесен негласный приговор: не вполне благонадежен. Он мог, наверное, броситься в ноги, покаешься - глядишь, и вымолишь прощение. Но Столяров никогда не делал того, что было противно его представлениям о чести. И свой уход в детское кино никогда не считал ссылкой. Был влюблен в русскую культуру, историю, фольклор. И своих сказочных, былинных персонажей - Иванушку, Руслана, Никиту Кожемяку, Садко, Алешу Поповича - одарил любовью.

Он был очень гордым человеком, не любил начальственных холуев, мог в лицо режиссеру сказать нелестные слова о его фильме. Человек самой зависимой профессии, он умудрялся оставаться независимым, за что и расплачивался. Он никогда ничего не просил, материальные ценности для него просто не существовали, жил с семьей в одной комнате в коммуналке с печкой в коридоре.

Отец прошел через все значительные события русской истории двадцатого столетия, и - что, наверное, самое важное - прошел с достоинством. Таким запомнили его. К 70-летию со дня рождения народного артиста РСФСР Сергея Столярова другой народный артист РСФСР, соратник и товарищ отца Михаил Пуговкин опубликует в "Советской культуре" поминальные слова, найдя для них точный заголовок: "Цельность характера".

"Впервые я увидел Столярова на экране в 1935 году. Открытое, волевое лицо, обаятельная улыбка, весь облик его героя из фильма "Цирк" излучал нечто такое, что не могло не покорить тебя, заставляло поверить в реальность существования Мартынова, вызывало почти неосознанное желание подражать ему во всем... В последнее время почему-то стало модным приглашать на главные роли актеров внешне невыразительных, а порой и прямо-таки отрицательного обаяния, считая, вероятно, что такой "антигерой" способен на контрасте эффектнее преподать свою внутреннюю духовность. Совсем иной Столяров. Красив, благороден, ловок и смел - вот подлинный киногерой, вобравший в себя исконно русские черты характера, не лубочный, а жизненный, национальный колорит. Таким предстал он и в киносказке "Василиса Прекрасная", а потом в "Кащее Бессмертном", съемки которого, по-видимому, не случайно начались в пору героической битвы с фашизмом. И образ не знающего страха русского богатыря Никиты вселял в наши сердца так необходимые тогда жизнерадостность, энергию, оптимизм, веру в победу.

Многое в характере Сергея Дмитриевича, в его манере держаться, в отношении к работе, к товарищам было заложено героическим и прекрасным временем революционного созидания. И хотя я сам принадлежу к другому поколению, воспоминания о фильмах с участием этого замечательного киноактера неизменно вызывает у меня ностальгию по образам, которые сумел создать на экране Столяров.

Мы познакомились с ним в 1956 году на съемках фильма "Илья Муромец". И он сразу же расположил к себе сердечностью и простотой общения, внутренней интеллигентностью, которой противопоказано любое проявление столь распространенного в нашей кинематографической среде панибратства. Позднее мне довелось работать со Столяровым на Одесской киностудии в картине "Им было девятнадцать". К своей достаточно небольшой роли летчика-испытателя он относился чрезвычайно ответственно, одним из первых появлялся на съемочной площадке, был всегда собран, подтянут, словно пришел на праздник,- для него это и был праздник, дающий возможность каждой роли отдавать себя целиком, без остатка. Он, как и я, любил репетиции перед съемками, на которых можно поимпровизировать, уточнить акценты, детали. К этому нас обоих приучил МХАТ с его благоговейным отношением к творчеству. Он покорял меня цельностью своего характера, неумением приспосабливаться, мельтешить, дабы побольше успеть. Искусство не терпит суеты - Столяров это чувствовал, как никто. Не гнался за количеством ролей, не страшился отстать от времени. И потому, наверное, ему точнее и глубже, чем кому бы то ни было, удавалось органично сочетать в своих героях задушевность и эпическую приподнятость. Алеша Попович, Руслан, Садко - в каждом из этих былинных образов он сумел выразить емкие, эмоциональные и мужественные черты характера, у истоков которого благородные помыслы, чаяния и надежды многих поколений народа российского. И это не случайно. Ведь судьба его экранных героев во многом олицетворяет тот путь, который проделал в свое время сам Сергей Дмитриевич - потомок тульских крестьян, рано осиротевший и пробужденный к новой жизни революцией, призванный к творчеству советским строем.

В Столярове жило то, что мы называем "народным оптимизмом". Страстный охотник, мастер спорта по стрельбе, он черпал в природе душевную бодрость и вдохновение. С неизменным темпераментом выступал в печати и на различных конференциях в защиту интересов своих собратьев по актерскому цеху. Мне приходилось не раз бывать с ним вместе в поездках по стране. И я воочию убеждался, что творчество для него не ограничивалось рамками съемочной площадки. Оно продолжалось и после последнего дубля. В наблюдениях, в постоянном заинтересованном общении с народом, со зрителями искал он и находил краски для будущих образов, постоянно готовил себя к встрече с новой ролью".

ТЕЛЕГРАММА

Шел 1941 год. Отец вернулся из ополчения по знаменитому приказу ? 100, и мы выехали в эвакуацию в город Алма-Ату. Наша семья вместе с труппой Театра им. Моссовета покидала Москву в последнюю очередь, когда большинство начальства уже сбежало. По пути - а был он долгим, ехали мы больше месяца собрали некоторых сбежавших. Кто-то появлялся в эшелоне с виноватым видом, иных просто не замечали, а один невольным путешественникам даже принес значительную пользу. Это был один из руководителей молочной промышленности (мы его подобрали уже после Волги), и детям нашего состава стали давать на больших станциях молоко.

В Алма-Ате нас обокрали. Вещей было мало, да и не в них дело - украли продовольственные карточки: "рабочую" отцовскую, "иждивенческую" мамину и мою - "детскую". Семья оказалась на грани настоящего голода. Отец тогда работал в Театре им. Моссовета и был заместителем художественного руководителя Ю. А. Завадского, но это никаких льгот не давало. Положение было довольно печальное: я даже не мог покупать свою ежедневную детскую "пайку" - миску макарон и конфету-леденец. Эти макароны делались из темной муки и выглядели, как бы сказали сейчас, неадекватно. Их называли между собой "саксаулом", и надо сказать, что это соответствовало "чугунному" дереву пустыни, которое расколоть можно было только при помощи кувалды.

О быте эвакуации написано много и подробно, и я не хочу повторяться. Война породила не только массовый патриотизм, но и уклонение от воинской службы под любым предлогом. В те годы даже существовал термин "ташкентские партизаны". Этот город сильнее магнита притягивал дезертиров.

Отец рассказывал о неком Ш., крупном чиновнике от культуры, брате популярного режиссера. Он был известен как "патриот", слыл замечательным оратором. На митинге творческих работников Ш. горячо призывал всех на защиту Родины, агитировал записываться добровольцами, что отец и многие другие участники митинга и сделали. Когда их построили, выдали вещмешки и должны уже были отправить в часть, выяснилось, что "командир", он же замечательный оратор, давно имеет бронь, освобождавшую от военной службы, и никуда со своими товарищами отправляться не собирается. Разразился скандал, в результате чего военным властям пришлось надежно спрятать "энтузиаста".

В пути прибился к нашему эшелону и некий журналист, который весьма быстро освоил новый эпистолярный жанр: в глубоком тылу писал "письма с фронта". В своей продукции он рассказывал близким и знакомым, как храбро сражается, призывал не жалеть себя. И эти подделки читали на радио как подлинные письма фронтовиков. Но все это, конечно, было исключением. Жизнь шла своим чередом. Кто смог что-то захватить с собой из дома - торговал на барахолке. В основном шел обычный бартер - обмен вещей на продовольствие.

Когда случалась неординарная сделка, возникали комические ситуации на центральных улицах летом стали появляться гордо сидящие на ишаках аксакалы в шелковом нижнем белье.

В 1965 году мы с отцом снимались в Алма-Ате в фильме по сценарию А. Голиева "Спроси свое сердце" и часто приходили на те места, где жили в эвакуации. За четверть века все изменилось, и я с трудом узнал наш дом и двор, где играл с дочкой одной из самых прекрасных актрис Театра им. Моссовета Веры Петровны Марецкой. К нам тогда приближался невысокий невзрачный человек в тюбетейке и с печальным взглядом протягивал девочке одну-единственную конфетку-леденец. Взрослые недоумевали: