Рождённый бурей

«НАШ ПАРОВОЗ, ВПЕРЕД ЛЕТИ!»

Стоял жаркий августовский день 1921 года. Комсомольцы железнодорожных мастерских собрались в «штабе» комячейки. Это была отвоеванная у начальства комната, побеленная и покрашенная самой же молодежью. На стене висел портрет Ленина и карта мира. Комната гудела точно улей. Пачка махорки, что принес Николай, пошла по рукам и иссякла.

«Звезда с буденовки снята, но мозг не разоружился, — вспоминал один из друзей Островского П. Н. Новиков. — Еще зловеще сияет шрам над правым глазом. Еще весь человек во власти недавних боев… Говорит… и в голосе жесткие, жесткие нотки. Хмурятся темные брови, и откуда-то исподлобья идет взгляд».

Они много говорили о текущем моменте. О том, что революция идет дальше, что главного врага на внешних фронтах в основном похоронили, но классовая борьба не закончилась. Вечером одному идти опасно. На базарах кишмя кишат жулики и спекулянты. По округе, да и в городе немало таких, которые ножи точат, готовые в любой момент всадить их в спину Советской власти.

Говорили о том, что партия требует в первую очередь восстановить железные дороги, фабрики и заводы. Напоить, накормить и обогреть трудящихся, тифозную вошь уничтожить… И все сходились на том, что отдыхать некогда, предстоят еще очень жаркие деньки.

Николай понимал, что ему, комсомольцу, надо быть образцом и примером сознательного отношения к делу и ни при каких обстоятельствах не отступать перед трудностями. Он стал рассказывать ребятам о героизме рабочих в тылу. А потом зачитал отрывок из статьи В. И. Ленина «Великий почин»:

«Это — начало переворота, более трудного, более существенного, более коренного, более решающего, чем свержение буржуазии, ибо это — победа над собственной косностью, распущенностью, мелкобуржуазным эгоизмом, над этими привычками, которые проклятый капитализм оставил в наследство рабочему и крестьянину»[1].

Пока он искал еще одну выдержку из ленинского труда, легкий говорок нарушил резкий мальчишеский голос:

— А про любовь почему мы никогда не гутарим?

Николай не сразу ответил. Задумался. Перед глазами прошла вся его короткая жизнь. У него любовь и революция слились в одном понятии.

— Любовь, друзья, дело серьезное. Об этом поговорим в другой раз. Пригласим более сведущего товарища.

В конце собрания табачный дым всколыхнула комсомольская песня, родившаяся там же, в киевских железнодорожных мастерских. Вначале девушки запели:

Затем грянули хором:

Разошлись поздно, когда багровое зарево заката полыхало на западе. Под предлогом охраны ребята пошли провожать девчат.

При мастерских была создана школа ФЗУ. В цехах ученики проходили практику. Как-то шел Николай по цеху, и в его ноги ударилась шестеренка, пущенная кем-то по пролету. Один фабзайчонок, в грязной серой косоворотке, в кепке, тоже видавшей виды, в опорках, смотрел исподлобья и ухмылялся. «Вот проказник, синяк мне посадил», — подумал Николай и, проходя мимо, схватил парня за руку. Они сели на ящик с деталями, и Николай расспросил парня обо всем. Отца у него убили на фронте, а мать бедует с четырьмя его братьями и сестрами. Он как старший пошел «на сторону», на заработки.

— А ты о комсомоле слыхал? — спросил Николай.

— Как же.

— Много у вас в школе комсомольцев?

— Не знаю.

— Эх ты, незнайка. Разве можно так жить на свете! По вечерам-то чего вы делаете?

— Ничего. Иногда в карты играем.

— Я приду к вам сегодня.

После работы Николай пошел к фабзайчатам. Они уже толкались возле барака, ждали его. Окружили и смотрели на смуглое худощавое лицо, на стройную выправку. Он был не намного старше их, но по взгляду, по осанке, по речи выглядел гораздо старше и опытнее.

Островский рассказал о себе, показал шрамы на теле от вражеских пуль и осколков. Ребята сразу прониклись к нему чувством уважения. С тех пор он зачастил к ним. Читал газеты, книги. Разъяснял «текущий момент», говорил о задачах комсомола, о них самих, которые готовились стать главной силой на земле — рабочими.

И к концу года все ученики школы ФЗУ стали комсомольцами.

В мастерских выпускались стенные газеты: «Червоний буфер» и цеховые «Пилка» и «Молоток». Заметки Островского там появлялись часто. Он старался раскрыть секрет успехов, остро критиковал разгильдяйство, недисциплинированность.

…Осень брала свое. Навалились темные тучи и посыпал мелкий нудный дождь. Днепр словно вздыбился, стал неприветливо-хмур. Черный буксир, заволакивая себя густым дымом, подтянул к причалу баржу с бутовым камнем, и матросы накрепко привязали ее толстыми канатами. Разгружать баржу поручили комсомольцам железнодорожных мастерских. Отработав день, они и не думали об отдыхе, все отправлялись на разгрузку баржи. Подмости скользкие от дождя, зыбкие, того и гляди сорвешься. Ночь да камень вымотали силы. Хотелось спать и есть. Дома оказался кусок черного хлеба, соль да кипяток в титане.

Николай поел и сразу же отправился на работу.

Так бывало не раз. То уголь, то кирпич, то дрова или бревна выгружать приходилось, но от Николая никто не слышал и нотки недовольства. Он комсомолец и должен быть впереди.

Киевским комсомольцам поручили построить узкоколейку от станции Боярка до леса, где были заготовлены дрова для города. Отряд железнодорожных мастерских возглавил Николай Островский.

Опять от волнения застучало сердце, как когда-то перед атакой. Он знал, что ребята чертовски устали, но понимал, что нельзя город оставить без дров.

Сборы были недолги. Наутро выехали в Боярку.

Ребят встретил лес да ветер. В лесной школе, а фактически в каменном сарае без окон и дверей, им предстояло жить. Раздобыли соломы на подстилку, достали немного досок и стали кое-как «закрывать» окна. Надо бы «залатать» и крышу. А чем? Их обеспечили лишь орудиями труда — ломами, кирками, лопатами да тачками.

В первые дни Николай набил мозоли на руках. «Мозоли заживут. Лишь бы не свалиться. Морозы и снег не за горами. Через две недели бригада сменится. А я? Может, и меня заменят? А кто вместо меня встанет? Придется, пожалуй, и дальше вкалывать! Сегодня политбеседу надо провести, а то комса уже носы повесила. Не поют ребята…»

Николай с гордостью смотрел на работающих мальчишек, которые с упорством долбили ломами и кирками неподатливую землю. Уже вырисовывалась насыпь, начали укладывать шпалы и рельсы. Утром он поднялся рано. Печь, сделанная из железной бочки, дымила. Вокруг нее были развешаны портянки. От испарений стояла духота. По остаткам железа на крыше стучал дождь. Лес зловеще окружал станцию. На завтрак им принесли жидкую чечевичную кашу. А хлеба не было. Чечевицей да чаем наполнили желудки и сразу же отправились на работу. Под ногами чавкала вода. Разбухшая глина пудами налипала на сапоги. На обед опять ту же чечевицу с чаем принесли и ни грамма хлеба из полуторафунтового пайка.

Некоторые стали кричать: «Контра к хлебу присосалась! Куда смотрит губчека? С голоду подохнем здесь!» Вечером не досчитались нескольких человек.

«У нас оказались отдельные шкуры, которые свое брюхо поставили выше всенародных дел, — размышлял Николай, — позор им. А ведь действительно чертовски трудно нам. А кому в настоящий момент легко? Сейчас главное — возродить города и села, пустить фабрики и заводы. И мы должны помогать в этом партии, чего бы нам ни стоило. Построить надо дорогу, дать топливо городу, и душа из нас вон, а надо выполнить эту задачу! А дезертирство — самый плохой симптом».

Насыпь все дальше и дальше уходила в глубь леса. Надо было быстрее класть шпалы, рельсы, а дождь не унимался.

Однажды среди ночи дзинькнуло стекло в только что вставленной раме. Немую тишину прорезали сухие выстрелы.

— Кто с оружием, ко мне! — крикнул Николай.

За ним бросились к выходу один с револьвером и двое с винтовками. Открыли огонь по вспышкам выстрелов. Из лесу доносился храп лошадей и острый запах конского пота. А потом стрельба прекратилась, и на станции Боярка снова установилась сонная тишина. Только ребятам было не до сна. Когда появился начальник стройки Токарев, к нему подступили с одним требованием: «Обеспечить всех оружием!»

В это же утро из города приехали чекисты. На работу строители шли кто с револьвером на боку, кто с винтовкой за плечами, а на санках везли пулемет «максим». На станции пускал легкий парок бронепоезд.

Однажды ребята собрались у костра возле старой березы в обхват толщиной. Искры снопами взметывались ввысь и гасли в густой шапке дерева. По рукам ребят пошел чей-то кисет, и махорочный дым смешался с дымом костра. Николай поднял уши буденовки, щеки у него зарумянились, а глаза смотрели весело на пляшущие космы огня и на столь же алые лица комсомольцев. Кто-то спросил:

— А в Москве знают про нашу дорогу?

— Там про все знают, — ответил Николай и затянулся самокруткой.

Им хотелось, чтобы большими буквами написали о том, как киевские ребята в непогоду, голодные и холодные, построили железную дорогу. А в Боярке на большом камне пусть высекут имена строителей, чтобы люди, проезжая, читали и вспоминали их. В мечтах кто видел свой дом, родных, а кто думал об учебе в большом городе.

— А если к паровозу большие широкие колеса приделать да плуги прицепить и пустить на этот косогор. Нам и долбить бы не пришлось, — вдруг высказал мысль один парень.

Эти слова спустили размечтавшихся ребят с облаков на землю.

Они верили, что такие машины будут и не придется людям ломами вручную долбить мерзлую землю.

На стройку пришла новая беда. Тиф. Он сразу свалил трех человек. Это известие всполошило всех. Надо было принимать экстренные меры. А какие? Как бороться с таким бедствием? Приехал врач, покачал головой, когда осмотрел барак и дом, где ютились рабочие, распорядился старую солому сжечь, вымыть полы и постелить новую солому, нашел закуток и велел приспособить его под баню. Больше ничего он не мог придумать.

Узнав, что в районе вспыхнул тиф, бандиты активизировались. На соседней станции они напали на эшелон с хлебом и пустили его под откос. Всех строителей бросили на выручку эшелона. Пока отбивались да восстанавливали путь, прошло несколько дней.

Николаю Островскому не пришлось все же проехать на первом поезде под звуки духового оркестра, не удалось поздравить ребят и начальника стройки Токарева, проявивших безмерное мужество, не посчастливилось испить чашу радости, которая наполняла строителей после окончания стройки. Тиф не миновал его.

Дежурный доложил начальнику строительства, и, когда тот пришел в барак, Николай лежал в бессознательном состоянии. Потом он открыл глаза и, словно извиняясь за то, что прилег во время работы, произнес:

— Я полежу немного и встану.

— Лежи, лежи!

Среди комсомольцев нашелся земляк Николая, и ему поручили доставить его домой. Немало пришлось приложить сил и сноровки, чтобы посадить его в поезд, удержать в вагоне. Помогали чекисты, которые знали Николая. Помогал и маузер на боку у сопровождающего.

Незадолго до нового года поезд подъехал к родной Шепетовке. Все: и заснеженный низкий перрон станции, усыпанный подсолнечной шелухой, и вокзал с облупившейся краской, и вороньи гнезда на деревьях привокзального сквера, и звон колоколов, и старая надпись на фронтоне здания «Шепетовка 1-я» — возбудило в сердце Николая сладкую грусть.

Они направились в зал ожидания, хотели пройти к кафельной печке, из которой струился жидкий дымок, но путь им преградили два дюжих парня с двумя женщинами.

— Не видите, на людей лезете!

Женщины сидели на больших мягких тюках, а руками и ногами придерживали чемоданы. Один парень, с густой рыжей щетиной на бороде, набычился и, скрипнув зубами, шагнул к больному Николаю. «Дойди до чека», — шепнул Николай товарищу.

Вскоре двери закрылись и послышалась громкая команда:

— Спокойно, граждане! Никому не выходить! Будет проверка документов.

Чекисты подоспели вовремя. Спекулянты были задержаны.

Узнав Николая, дежурный чека нашел извозчика и приказал отвезти его домой.

Укрывшись тулупом, Николай слышал, как скрипели полозья, от копыт лошади летели снежные ошметки и ударялись о передок саней, как екала лошадиная селезенка. Сквозь щель тулупа он видел вытертую спину извозчика, мохнатую шапку. Когда тот поворачивался, Николай замечал обросшее лицо и горбатый сизый нос. Вот шапка извозчика повернулась, и вместе со струями пара из-под усов вырвался звук:

— Стало быть, ты Алексея Иваныча сын? А мы с ним плотничали. Возрадуется он.

Больше ни о чем не говорил извозчик, только понукал свою худобокую кобыл енку: «Ишь ты», «Тяни, милая!», «Но-но!»

Ольга Осиповна, услышав остановившуюся у дома подводу, глянула в подтаявшее пятно на стекле кухонного окна и схватилась руками за сердце. И язык словно примерз к губам от нахлынувшей радости. Она зачем-то схватила горшок, снова поставила его, а затем сняла с крючка серый полушалок, накинула на голову и заторопилась к выходу.

И вот ее сын вошел в дом, опираясь на чужие руки. Ольга Осиповна прикусила конец полушалка. Радость ее сменилась тревогой. Всем материнским сердцем она почувствовала, как он тяжело болен. По ее щекам покатились слезы, а руки уже делали свое дело: они кинулись на помощь, подхватили его и осторожно повели в дом, к кровати.

— Не плачь, мама, я поправлюсь, — сказал Николай, глядя, как его любящая, исстрадавшаяся мать, сухонькое существо, утирая слезы, хлопочет возле него. И ему стало легче от одной мысли, что с ним будет мать.

— А я уж и не чаяла тебя увидеть. Думала, сгинет твоя головушка. Больно горяч ты. И в кого только такой уродился? — говорила Ольга Осиповна, а сама уже поставила греть воду, вытащила из сундука чистое белье, принесла корыто и стала готовиться мыть сына. А он то ли опять забылся, то ли уснул — лежал под двумя одеялами с плотно закрытыми глазами и тяжело дышал.

Пообедав, товарищ, доставивший Николая, распрощался и уехал.

Вечером собралась вся семья Островских. Николай попил кипяченого молока. Всю ночь мать не отходила от его кровати. Николай метался в горячечном бреду. Утром брат сообщил товарищам о состоянии Николая. Родительский уход, забота шепетовских врачей спасли Николая от смерти.

Поднялся он через три недели. Его качало, но он уже стал поговаривать об отъезде в Киев. И как ни просили его мать и отец побыть еще под родительской крышей, пока окрепнут силы, он не послушался.

В Киеве в райкоме комсомола обрадовались, что такой «боевой товарищ» снова стал в строй. Ему сказали:

— Хватит ячейкой заниматься. Ты уже вырос из нее. Мы хотим поручить тебе работу посолиднее.

А Николай хотел учиться. Он снова начал ходить в электротехническую школу. Стал отказываться от выдвижения. Товарищи не знали, что болезнь не прошла бесследно. Островский был весел, шутил, улыбался, а на самом деле каждая улыбка ему давалась с большим трудом. Ему все же дали возможность учиться, и прилежнее ученика в электротехнической школе не было.

Но снова резко ухудшилось здоровье.

— Вам на курорт бы нужно, молодой человек… Грязями полечиться, — сказал ему врач.

Пришлось уехать на берег Черного моря, в Бердянск. С 9 августа по 15 сентября 1922 года он лечился там на курорте. Возвратившись в Киев, снова с головой окунулся в работу. Надвигалась зима. Морозы покрыли Днепр «салом», и сплавные плоты застряли в пути. Городу грозил холод. И опять Николай ведет комсомольцев железнодорожных мастерских на прорыв. Снова по колено в ледяной воде, под пронизывающим ветром они отвоевывают у льда каждое бревнышко.

Опять заработал болезнь и снова попал в больницу. Врачи осмотрели распухшие суставы и написали диагноз: анкилозирующий полиартрит. Две недели он скрипел зубами, растирал колени, но успокоения от тяжелой, постоянной гнетущей боли не было ни днем, ни ночью. Он вспомнил мать. «Как она быстро подняла меня в прошлый раз! Уехать домой?»

И вот он снова в Шепетовке. Ольга Осиповна, не успев осушить слезы при встрече, уложила сына в постель. Нагрев чугуны с водой, она вылила ее в бочонок, а затем бросила туда раскаленные камни. Николай попарил там ноги. Затем последовало растиранье, на ноги были натянуты шерстяные чулки. С помощью овчинных рукавов Ольга Осиповна так укутала сына, что тот не мог сам подняться с кровати.

Врачи в больницу класть не решались, видя, что дома уход лучше.

Уже и Новый год прошел, а полного выздоровления не было. Островского пригласили на медицинскую комиссию. Перед врачами сидел человек с лимонно-желтым лицом, опиравшийся рукою о край стула. Николаю сказали, что комиссия решила перевести его на инвалидность первой группы. Он поднялся. Напружинился весь. В глазах вспыхнули искры гнева и обиды. Глянул на членов комиссии из-под сомкнутых черных бровей и резко ответил:

— Этого не будет! Я здоров и хочу работать!

— Да вы на ногах насилу стоите.

— Давайте потягаемся. Я еще вас перегоню. Инвалидность мне не нужна. Я через день подохну с ней.

Вскоре он явился в Шепетовский окружком комсомола и попросил любую работу. Его спросили:

— Как со здоровьем? Что говорят врачи?

— Я здоров.

Николаю предложили отдохнуть и прийти через месяц.

— Отдых для меня хуже всякой работы, — говорил он.

…И вот Николай уже в Берездове, приехал туда как комсомольский райорганизатор. В справке, выданной ему, значилось, что «он работал в Шепетовском окркоме ЛКСМУ в качестве райорганизатора ЛКСМУ с 15 января 1923 года по 15 февраля 1924 года и получал 67 (шестьдесят семь) рублей в месяц».

Одет он был по-военному: защитная гимнастерка, галифе, сапоги, хромовая фуражка. На широком ремне — наган. Мужественное, волевое лицо.

Берездовский район пограничный. Шпионы, диверсанты, контрабандисты лезли туда. Показывало зубы и подогретое разной контрой кулачье. Район лесистый, в лесу укрывались банды. А партийно-комсомольская прослойка среди населения была крайне малочисленной: несколько коммунистов и один комсомолец.

Молодежь опасалась вступать в комсомол. Если сегодня кто подавал заявление, завтра его дом поджигали бандиты. Были и такие родители, что своих детей из дому выгоняли, если узнавали, что те записались в комсомольскую ячейку.

Островский крепко взялся за дело. Работал и день и ночь. Вскоре удалось вовлечь в комсомол шесть юношей и девушек. Взяв с собою двух активистов, Николай отправился по деревням, стал собирать там молодежь, вести с нею беседы. Создаст комсомольскую ячейку и уходит в другое село.

Комсомольская организация Берездовского района росла.

Николай жил с товарищем в небольшой комнате. Вечером к ним приходили «на огонек» ребята, под гармонь, а то и просто так пели песни, мечтали об учебе, о коллективном труде, о лучшей жизни. Расходились поздно. Николай брал винтовку, выходил на улицу, садился на скамейку под ясенями. В темени летней украинской ночи ярко светились звезды. На дворе у хозяина тяжело дышала корова, изредка хлопали крыльями куры. А кругом стояла немая тишина. Но она была обманчива. В любую минуту мог прогреметь выстрел из обреза или озарить округу зловещий «красный петух». Нередко Николай засыпал уже перед рассветом.

Однажды хозяин квартиры М. Т. Тарасюк увидел возле крыльца бумажку, всунутую в щель бревна, прочитал и ахнул. «Красная сволочь! Если не уберешься, повесим, как собаку!» «Надо предупредить Николая», — решил Тарасюк и пошел в райком. Но Николая там не было. Он ушел в село Корчик. Вернулся через три дня. Тарасюк передал ему анонимное письмо. Николай прочитал, задумался, потом уверенно сказал:

— Пустое. Ничего у них не выйдет. Нас на испуг не возьмешь.

29 мая 1923 года Николай вместе с тремя милиционерами отправился из Берездова со срочным пакетом и мешком ценностей для Шепетовского окрисполкома.

Наложили они воз сена для маскировки, улеглись на душистую подушку и в сумерках выехали из села. Дорога была длинная, сорок пять километров, и почти весь путь лесом. Лошадь дорогу знала и шла уверенно. Они тихо разговаривали, всматриваясь в темноту. Перед рассветом на опушке леса увидели всадника. Засада? Что делать? Назад возвращаться? Не выполнить задание?

— Слезайте! — скомандовал Николай милиционерам. — Мы пойдем незаметно стороной, опередим, если кто нас ожидает.

План удался. Бандиты были обстреляны внезапно. Они предположили, что их окружили бойцы части особого назначения, и скрылись в лесу.

В начале октября 1923 года Николай получил удостоверение о том, «что он является районным политруком Всевобуча Берездовского района».

Батальон Всевобуча сдавал экзамен. Начался пятидесятикилометровый переход с решением сложных задач. У Николая опухли ноги, каждый шаг ему давался с трудом, но он был впереди. Увидел, что ребята притомились, стали отставать, через силу, но бодро запел, а потом ребята подхватили:

Вскоре Островский получил новый мандат. Его назначили уполномоченным по перевыборам Советов в двух селах Берездовского района.

Ответственная и небезопасная была эта работа. Кулаки всячески сопротивлялись мероприятиям Советской власти, стремились развалить работу сельских Советов, угрожали расправой активистам, нередко пускали в ход обрезы.

Николай бывал в селах, видел их злобные взгляды, но без страха делал свое трудное дело — вел политическую работу среди крестьян. Он опирался на бедноту, передовую молодежь. Его общительность, юмор находили путь к сердцам людей.

27 октября 1923 года состоялось общее собрание коммунистов ячейки Берездовского района. Председатель зачитал заявление Николая Островского с просьбой принять в ряды Коммунистической партии. Сидел Николай на первой лавочке и с волнением слушал коммунистов, которые говорили о нем:

— Самый выдержанный товарищ.

— Стойкий комсомолец.

— Умелый организатор.

И единодушно приняли его кандидатом в члены КП(б)У.

После собрания вышел он на улицу, подставил разгоряченное лицо навстречу прохладному осеннему ветру, глянул на звездное небо и задумался. Снова перед ним прошло детство, бои на фронтах войны, тяжелые мирные будни, без которых ему не быть бы на этой освобожденной земле, не слушать похвалу за его труд.

Он словно обрел крылья. Ведь мечта стать коммунистом, бойцом ленинской партии, быть таким, как Линник, Токарев, как многие другие, с которых он брал пример, стала реальностью.

Приближалась шестая годовщина Октябрьской революции. Шесть лет красное знамя полыхало над городами и селами СССР. Николаю поручили провести торжественные собрания, посвященные этому знаменательному празднику, в Мухаревском и Падубецком сельсоветах. С удвоенной энергией он взялся за дело, и собрания были проведены успешно.

В начале нового года Островского из Берездова перевели в другой, Изяславский район.

24 января 1924 года была получена печальная весть: умер Ленин. Самым близким человеком был он для Николая, как и для тысячи других коммунистов. На митинге, не скрывая слез, плакал… Островский призывал неустанно крепить партийную и комсомольскую организации и на смерть вождя мирового пролетариата ответить новым натиском на классового врага внутри страны и на мировую буржуазию.

В Изяславле положение в комсомольской организации было не лучше, чем в Берездове. Снова походы в села, выступления на собраниях, беседы с молодежью при коптилке в крестьянских домах, охрана товарищей от бандитов. В мае 1924 года Шепетовская окружная конференция избрала его членом окружкома КСМУ. А в характеристике было написано: «Дана сия бюро Изяславского райпарткома тов. Островскому в том, что он является фактическим руководителем комсомольской работы, проявлял инициативу, был настойчив в проведении тех или иных заданий, проявлял умение подбирать работник ков и руководить ими. Вполне ориентируется в политической обстановке. Партийная устойчивость имеется. Уклонов не замечается. Организационные способности хорошие. Выдержан. Умеет владеть собой. Вспыльчив вследствие расстройства организма. Свои ошибки признает и делает из них соответствующие выводы. Дисциплинирован. Склок не любит. Поднял работу во всех ячейках…»

В то время через Шепетовку везли товары контрабандисты. Чекисты не успевали следить за массой пассажиров, которая двигалась через этот железнодорожный узел. Жулики, спекулянты, перекупщики краденого, словно черные вороны, чуя падаль, слетались сюда. Надо было вести беспощадную борьбу со всем этим сбродом.

Шепетовский окружком комсомола решил помочь чекистам в борьбе с контрабандой. Николай, подтянутый, стройный, пришел на заседание бюро. У окна он увидел одного исполкомовского работника в новеньком костюме «тройке», сапогах, начищенных до ослепительного блеска, и при часах с серебряной цепочкой на виду.

Горькие мысли бередили душу Островского, когда он смотрел на этого щеголя. Если бороться с нэпманами так, как некоторые, даже сидящие в этом зале, то мы не будем верными помощниками партии, ра-боче-крестьянской власти. А есть и такие, что за флакон французских духов, женский корсет или панталоны готовы Советскую власть продать. Им не место в комсомоле.

Николай резко выступал против стяжательства, карьеризма, жульничества, призывал товарищей к решительной борьбе со спекулянтами и их пособниками.

В августе 1924 года Островский пришел домой радостный, возбужденный. Брат Дмитрий уже знал, что его приняли в партию, и он сказал родным. Те горячо поздравили. А почти через месяц Николай получил «Временное удостоверение № 45», в котором значилось:

«Действительно до получения партбилета.

Шепетовский окружной комитет РКП(б) удостоверяет в том, что тов. Островский Николай Алексеевич состоит членом РКП(б) с 9/8—24 г. и что на него затребован из ЦК РКП(б) партбилет… Настоящее удостоверение выдано тов. Островскому Николаю Алексеевичу вследствие отсутствия установленных документов».

Ленинская партия… Как много значат для него эти емкие слова! За дело партии, за торжество коммунизма на земле он готов драться до последней капли крови.

На временном удостоверении была сделана надпись о том, что тов. Островский находился на лечении с августа 1924 года и освобождался от уплаты членских взносов.

Его избрали кандидатом в члены Волынского губкома ЛКСМУ. Но этот год принес Николаю и горе. Ранения на фронте, ревматизм, тиф, работа в нечеловеческих условиях в осенние дожди, зимние стужи, голод тяжелым грузом легли на здоровье. Вдобавок ко всему Николай попал в автомобильную катастрофу. Хотя травма оказалась незначительной, но она послужила новым толчком к обострению болезни.

Врачи забили тревогу. С тех пор он до последнего дня своей жизни был прикован к больничной койке.