Рок-н-ролл мертв

КОЗЛЫ

Вот она — дача. Нарисовалась. Я уже примерно представлял, что буду иметь счастье там лицезреть.

Тоша достает меня своими жлобскими замашками. В будни меня ломает от одного его вида: костюмчик, галстучек, улыбочка с ямочками на гладко выбритых скулах… За то уж в выходные он «отрывается» — едет на дачу со своими дружками-молодыми «бизнесменами», да с девками, «за которых не дашь и рубля», и жрет там водку до полного опупения.

Я оставил свой помятый пылесос перед калиткой и вошел. Из-за двери двухэтажного коттеджа диким голосом орет Розенбаум. Пихнул дверь — не заперто. Прошел сенями, вышел в горницу. Трое на трое. Все в порядке. Спят.

Нашел я Тошу, стал его за ноги из этой кучи-малы вытаскивать. Но он и сам оклемался, вылез. Лыка не вяжет.

— О, — говорит, — Колек. А я как чувствовал, что ты приедешь. «Седня, — говорю, — славяне, Колек приедет. Бля буду».

— Будешь, будешь, — приговариваю я и волоку его за шкирку на свежий воздух. Вывел, тряхнул его слегка и говорю:

— Что ж ты, Антон Павлович? Тезка твой как говорил? «В человеке все должно быть прекрасно». А ты нажрался как свинья. А?!

Он слегка в себя пришел и вдруг всхлипывать стал — так жалобно:

— Чего ты хочешь-то? Ты скажи только, я сразу…

Дал я ему тут пару хороших оплеух, потом подтащил к бочке с водой, которая под водосточной трубой стояла, окунул его туда рожей и подождал, пока захлебнется. Тогда только вытащил. Смотрю: и вовсе стал приличный.

— Что случилось? — спрашивает почти трезво.

— Ты зачем, — говорю, — тварь такая, Рома на иглу посадил?

А он даже и глазом не моргнул:

— Не садил я его, — отвечает, — он сам. Он только спросил, где можно взять подешевле, я и помог.

— Ишь ты, благодетель какой. И за какие коврижки ты ему даром героин стал таскать? Не накладно ли? А ведь ты дерьма кусок даром не дашь. С чего это ты расщедрился?

Тут Тоша скорчил физиономию обиженную:

— Ну ты, Крот, всегда ко мне придираешься. А я, между прочим, люблю тебя, Крота…

Дал я ему коленкой по яйцам, чтобы не лез со своей любовью и чтобы время было молча подумать, чего стоит звенеть, а чего не стоит. И он минуты две молчал. Обдумывал. Только звуки шипящие издавал. А я в это время: «Где ты брал героин и зачем давал Рому? Где ты брал героин и зачем давал Рому?..» — и так — раз пятнадцать. Тогда-то он мне, как на духу, все и выложил:

— Есть, — говорит, — человек один. Он мне за каждую инъекцию, которую Роман себе делает, — платит. Я за последние месяцы на этом деле в три раза больше, чем с концертов, получаю. Он ведь совсем уже выдохся, доход с него все меньше и меньше. А скоро, чувствую, и совсем не будет.

— Я не понял, за что этот твой «человек» платит-то?

— За инъекцию. За укол.

— Я знаю, что такое инъекция. Я не пойму, ему-то это зачем?

— Какие-то медицинские опыты. И если он не врет, а он врать не станет, я его не первый год знаю, то на этом деле он может круто заработать. А тогда обещает и меня в пай взять. Но в чем там суть я, честное слово, не знаю. Почти.

Я уж не стал цепляться за это его «почти»; потому что надоело уже с гадом вокаться. Каждое слово — еле вытянешь, и каждое может оказаться враньем. Надо двигаться дальше.

— У тебя телефон тут есть? — спрашиваю.

— Наверху.

— Сейчас ты этому своему «человеку» и позвонишь. И скажешь, чтобы он срочно сюда приезжал. Ясно?

— Нет уж, Николай, — заявляет мне Тоша, — так не пойдет; он — мой деловой партнер, и ни разу он меня не подводил. И я, в свою очередь, подводить его не буду.

Тогда я коленкой поводил — выразительно так: прицел — в область паха, и сразу Тоша во всем со мной стал согласным:

— Ну, ладно ты, ладно. Пошли…

Поднялись мы по лесенке пологой, там — что-то вроде веранды, а перед входом в нее — столик с телефоном. Вот набирает Тоша номер и ждет. Я ему объяснил, ЧТО говорить надо. Тоша ждет, а я чувствую, что начинаю отключаться. Но тут, наконец, ответили ему.

— Алло, — говорит он, — Анатолий Алексеевич? Вы бы не смогли сейчас подъехать ко мне?.. Зачем?.. Это не телефонный разговор, но очень важно… Да, на дачу… Когда? Хорошо, жду.

Ко мне обернулся:

— Только часа через два он сможет.

— Ну и славно, — говорю я. — Я пока тут, на веранде посижу. Отдохну.

И я, пройдя внутрь, сел на диван. А потом решил, что прилечь — даже лучше будет. Я понимал, что нельзя… но ничего с собой поделать не мог. Усталость напрочь отключила волю. Веки были свинцовыми, и под них словно подсыпали перца.

…Мы с Ленкой сидим перед кроваткой маленькой Насти. Та смешно морщит носик, и мы смеемся, глядя на нее. Я чувствую, как теплая волна нежности окатывает меня с ног до головы. Ленка спрашивает, почему я решил назвать дочь именно так. Я слегка смущаюсь, но не показываю вида и говорю, что так звали мою любимую воспитательницу в детском саду. Ленка снова смеется…

Стук в дверь. За окном раздается неприятный звук — то ли вой собаки, то ли ветер засвистел. Мне становится страшно. Я подхожу к двери и спрашиваю, кто там. Низкий хрипловатый, неуловимо знакомый голос словно бы не доносится из-за двери, а рождается прямо в моей голове:

— Открой, Коля, это я — Роман. Я пришел сделать так, как ты хотел.

— Врешь. Ты — не Ром, он умер, — отвечаю я, не открывая.

— Да, я мертв, но я пришел выполнить твое желание.

— Какое желание?! Я ничего у тебя не просил.

— Но ведь ты хотел, чтобы твоя дочь была такой, как Настя.

— Но Настя тоже мертва!

— Вот ты и понял меня. Твоя дочь будет ТАКОЙ ЖЕ…

И вдруг я вижу, как дверь начинает отворяться. Я хочу удержать ее, пытаюсь протянуть руку. Но что-то мешает, удерживает меня. Я хочу закричать, но вместо крика из моего горла вырывается только слабый стон.

Но и этого звука мне хватает, чтобы проснуться. И в полутьме веранды я обнаруживаю, что ни рукой, ни ногой я двинуть не могу не только во сне: руки мне за спиной вяжет Тоша, а кто-то еще, стоя возле на коленях и склонившись над моими ногами, скручивает их. Как меня угораздило отключиться?! Я дернулся что есть силы, тот, что возле ног отшатнулся, а Тоша и вовсе отскочил метра на два. Но — что толку? Дело свое они уже сделали.

Тоша включил свет, и я уставился на его напарника. Мама моя родная, роди меня обратно! Кого я вижу. Так вот, что это за Анатолий Алексеевич: Севостьянов, тот самый дядя Сева, что нас — «Дребезгов» — на корню гнобил. Вот значит она — преемственность поколений. Крепнут узы ленинского комсомола и родной компартии. Последнюю, правда, разогнали, но узы-таки крепнут.

— В трудное положение вы нас поставили, — сказал дядя Сева проникновенно, подсаживаясь на стульчик напротив меня. — Мы ведь, понимаете, убивать вас не хотим. А, похоже, придется. Сложно нам.

— Может быть, я могу вам чем-то помочь? — спросил я чересчур, наверное, саркастически для человека в моем положении; хотя очко у меня и играло — не железное.

— Если б ты, Крот, не лез не в свои дела, тебя бы и не трогал никто, — вмешался Тоша.

— Это то, что вы Романа с Настей убили — не мои дела?

Тоша искренне, по-моему, удивленный искательно глянул на Севостьянова.

— Да, Антон, так вышло. Он не выдержал тройной дозы. Я не хотел. Но теперь, понимаешь, обратной дороги нет. Если дело раскрутится, и тебя потянут. А вот этот, — дядя Сева кивнул на меня, — и девчонка еще — случайно в курсе оказались. С ней я меры уже принял, теперь придется и его убрать.

— Анатолий Алексеевич, — с дрожью в голосе говорит Тоша, — я в это дело ввязываться не буду. Даже если и потянут меня, ничего серьезного за мной нет. А убийство — это не игрушки…

— А ты что думал, мы тут в игрушки играем? — зло оборвал его дядя Сева. — Нет уж, назвался груздем — полезай в кузов. Ты что думаешь, мне все это нравится? Я что — уголовник? Но сейчас другого выхода просто нет. И кончать его, — он снова кивнул в мою сторону, — будешь именно ты. Иначе, понимаешь, продашь ты меня, чуть тебя покрепче прижмут.

И воцарилось долгое молчание.

То ли какой-то детектив мне вспомнился, то ли вдохновение накатило, только тишину эту, отчаянно блефуя, нарушил я:

— А зря вы думаете, что если меня грохнете, все ништяк будет. Зря вы меня за фраера держите. Я что, не понимал, куда еду? Все, что я знаю о вас — и об убийстве, и об ограблении (при этих словах Тоша снова искательно глянул на Севостьянова), я сначала отпечатал в пяти экземплярах, под копирку, потом разложил по конвертам и отдал надежному человеку. Письма адресованы в самые разные места — в прокуратуру, например, в «Аргументы и факты», еще кой-куда…

— Тебе никто не поверит! — чужим голосом вякнул Тоша, а Севостьянов слегка пригнулся, словно от неожиданно навалившейся тяжести. Я же, обрадованный успехом, возразил:

— Поверят, Тоша, поверят. Письма ведь не к кому попало попадут, а только к тем людям, которые меня «от и до» знают. Они поверят. И в лепешку расшибутся, но вас достанут. К тому же письма-то эти будут отправлены только в том случае, если я исчезну или со мной произойдет какая-нибудь беда. Это как раз и будет главным подтверждением того, что все мною написанное — правда.

— Что ты о нас знать-то можешь, гаденыш? — задал риторический вопрос дядя Сева; но в голосе его угадывалась неуверенность, и я понял, что ситуацию пока что контролирую.

— Да уж побольше, чем вы думаете. Я же вас уже давно вычислил. И Тоша, случалось, кое-что болтал. Он ведь — болтун…

Дядя Сева так на него глянул, что Тоша быстро-быстро затараторил:

— Врет он все, Анатолий Алексеевич, ничего я не говорил. Да я и сам ничего не знаю…

— Заткнись, — обрубил Севостьянов и поднял на меня свой умный но тяжелый, как свинец взгляд серых глаз:

— Что же тебе, мил человек, надо? Раз ты так много знаешь, тебя тем паче живым отпускать нельзя. Зачем искал? Зачем людей моих, понимаешь, губил?

Вот это был удар ниже пояса. Зачем я его искал, если я его и не искал вовсе? Но надо было что-то сочинять. И я ляпнул, что в голову пришло:

— Я хочу работать с вами.

— Они посмотрели друг на друга и усмехнулись одновременно. Да, промазал.

— Вот что, Антон. Нужно его просто прозондировать. И все мы узнаем: писал он эти письма или нет, а если писал — то кому передал. Благо, сегодня суббота, там нет никого.

— Анатолий Алексеевич, — отвечает ему Тоша, — он хоть и врет, что с нами работать хотел, а я ведь его знаю, с ним можно и договориться. Мужик он деловой, к героизму особому не склонный. Если сумеем ему объяснить, что нет у него другого выхода, с нами будет.

Даже и не знаю, спасибо Тоше говорить за такое обо мне мнение или наоборот — оскорбляться.

— Сейчас с ним возиться — времени нет, — говорит Севостьянов. — Вот прозондируем, там и видно будет: ежели врет он все — сам понимаешь, — он выразительно провел ребром ладони по шее, — а не все, тогда, возможно, и разговаривать будем. Агитировать. Тряхнем, понимаешь, стариной; а — комсорг?

И они засмеялись — так глумливо, что мне тошно стало. Хотя тошно мне стало еще раньше: от словечка этого — «прозондировать» Зондировали мне как-то желудок — кишку глотал пальца в два толщиной. Мерзко до крайности. А этих, я так понимаю, мозги мои интересуют. Так что перспективы — радужные.

Уже в машине до меня дошло, какого я свалял дурака. Надо было сказать, что я хочу взять с них деньги. В такую-то причину они бы поверили, знаю я этот народ. Разыграл бы из себя шантажиста, поторговался бы, глядишь, живым бы ушел. Но теперь — поздно рассуждать.

Молчим. Едем. Вдруг дядя Сева и говорит:

— Ты вот что, Антон. Когда прибудем, ты в саму лабораторию не заходи. Посиди возле двери, посторожи. На вот. — Он полез куда-то под сидение, вынул оттуда пистолет и отдал Тоше. — Окна там с решетками, не убежит; а вот дверь — постеречь надо.

Вот, значит, как. Лаборатория. Не хухры-мухры.

Дорога, которой мы двигались, была знакома мне. Вот магазин «Аленка»… Машина остановилась возле огороженного высоким металлическим забором богатого зеленью комплекса психоневрологического центра имени Павлова. Да я мимо этих ворот чуть не каждый день езжу: в двух кварталах отсюда живут Роман с Настей… Жили.

Дядя Сева развязал мне руки, предупредив, что лучше мне не дергаться, и мы, миновав двор, подошли к корпусу.

Вахтер, выйдя на звонок, поворчал немного насчет «в нерабочее время — не велено», но впустил-таки. Поднялись мы на шестой этаж, Тоша остался в коридоре — на стреме, а дядя Сева открыл ключом дверь и, пропустив меня вперед, запер ее изнутри.

На первый взгляд это был самый обыкновенный больничный кабинет для проведения физиопроцедур: лежанка, крытая белой простынкой, возле нее — столик с поблескивающей металлическими уголками коробкой какого-то прибора. Но если слегка приглядеться, становилось ясно, что все здесь на порядок лучшего качества, чем в обычной больнице: и простынка «нулевая», и столик — импортный, а уж прибор и вовсе ультрасовременно выглядит — словно из какого-то штатовского фильма. Еще там стоял шкаф с неаппетитными сосудами и неприятными инструментами, а слева от шкафа находилась дверь в смежную комнату.

Севостьянов сразу подошел к прибору, чем-то на нем щелкнул, и передняя панель засветилась зелеными и красными огоньками. Потом он открыл одну из застекленных дверок шкафа, вынул оттуда одноразовый шприц, флакончик с какой-то жидкостью и указал мне на лежанку: «Сюда».

Я лег и начал потихоньку соображать: то, что он прибор включил, и что колоть меня собирается — взаимосвязано… А он мою руку берет, трет запястье ваткой со спиртом и говорит при этом:

— Ты не бойся, это — без героина, чистый, как слеза.

Потом вгоняет мне этой дряни кубик и садится в кресло перед прибором — ко мне спиной. (А чего ему бояться? Что я сделаю? За дверью — Тоша с пушкой.) Одевает он на череп обруч, металлический вроде, от которого к прибору кабелек тянется, и начинает чего-то колдовать: на кнопки нажимать, ручки крутить… А я в этот момент окончательно просекаю: сейчас, все что у меня в голове, у него как на ладони будет. И то, что нет в природе никаких разоблачительных писем, и то, что никогда не собирался я с ним работать, и то, что так я их с Тошей ненавижу, что даже если б и не знал я ничего про Рома, все равно бы меня пришить следовало — на всякий пожарный. И уж за чем, за чем, а за этим-то у них не заржавеет. Удавят, как цыпленка.

Бегут в моей голове все эти мысли, а сам я в этот момент чувствую, что начинаю входить в какое-то состояние необычное: не то, чтоб торчу, но ясность в башке — поразительная. Это от введенного препарата, догадался я (позднее я узнал, что и правда, есть такой побочный эффект).

Приподнялся я и сел на краешек лежанки. И дяде Севе через плечо заглядываю. И вижу: передняя панель разделена на две одинаковые части, а на них — кнопки сенсорные и экранчики с цифрами; пара кнопок на каждый экранчик. Возле кнопок треугольничками показано увеличение и уменьшение, а под экранчиками надписи: «зрение», «слух», «обоняние», «вестибулярный аппарат»… Всего (я пересчитал) двадцать один блок. И еще один отдельно — под его экранчиком написано: «общие характеристики психического состояния».

Севостьянов быстро установил нужные цифры на одной стороне, а на другой, напряженно наморщив лоб, стал медленно наращивать показание экранчика в блоке «память». Все, — понял я, — если я не сделаю ничего прямо сейчас, я — погиб, если же сделаю, появится хотя бы один шанс выкрутиться.

Я огляделся, и увидел возле лежанки металлический стульчик с вывинчивающемся деревянным сидением. Быстро, но очень осторожно, чтобы не спугнуть дядю Севу шумом, я оторвал стульчик от пола и медленно-медленно стал заносить его над головой сидящего. В этот момент дядя Сева, видимо, нашел, то что искал: он оторвал палец от кнопки и откинулся на спинку кресла. И тут же, вздрогнув, повернул ко мне искаженное гримасой страха лицо. Я уверен, он не мог ничего услышать; он прочел мои намерения с помощью прибора. Но — поздно. Изо всех сил я опустил массивный предмет на его голову.

Он, бедолага, даже не охнув, завалился на бок, и я только коленку успел подставить, чтобы он не загремел на пол. Обруч слетел с его головы и повис на кабеле.

Стульчик я, аккуратненько так, поставил на место и, оттащив дядю Севу на кушетку, прижал ухо к его груди. Живой. Я кинулся к окну. Решетка укреплена очень солидно, нечего и пытаться ее выломать, тем более — бесшумно. Если бы ее не было, пожалуй, можно было бы рискнуть — под окном проходит довольно широкий уступ, по которому можно было бы перебраться к окну другого кабинета. Шестой этаж… Но я бы рискнул. Стоп! Может быть, окно смежной комнаты? Я бросился туда.

Она оказалась совсем маленькой: письменный стол, стул, да тумбочка. Но окно — есть! Есть и решетка. Забравшись на стол, я распахнул створки рамы и убедился, что и тут она укреплена не менее надежно. Даже, будь в моем распоряжении приличная пилка, мне понадобилось бы два-три часа, чтобы перепилить несколько прутьев… А Тоша начнет беспокоиться уже минут через тридцать-сорок. И нет у меня пилки.

Меня лихорадило, и отчаяние не позволяло сосредоточиться. Ломануться в коридор? Это — на самый крайний случай. Пока у меня есть время, я должен искать более безопасный путь, чем прыжки на пистолет…

Телефон!!! Идиот, телефон! Я обшарил взглядом стол, выскочил в комнату с прибором… Но телефона не было и там.

Севостьянов застонал. Я должен обезопасить его. Я бегом вернулся в комнатушку и, обшарив тумбочку, нашел все, что нужно — лейкопластырь и бинты. Через минуту дядя Сева с заклеенным ртом был надежно прикручен к лежанке. Я уселся в кресло перед прибором и постарался успокоиться. Голова все еще была ясной, как никогда. Препарат еще действовал. «Как слеза» — сказал о нем дядя Сева. Так. При чем тут героин? Он сказал, «это без героина». Тоша таскал героин Роману. А в него был подмешан этот препарат. Зачем? Чтобы «зондировать» Рома. Чтобы ИМ УПРАВЛЯТЬ! Управлять с помощью этого прибора. Козе понятно! Не по своей же воле он грабил.

Теперь я хотя бы знаю, как все было. Но что толку? Это меня не спасет. Хотя… Если дядя Сева мог управлять Ромом, то я могу управлять дядей Севой. Абсурд: для этого нужно уметь пользоваться прибором. Но научить этому меня может сам дядя Сева: я прозондирую его; я почти знаю, как это делается.

Я еще раз внимательно оглядел переднюю панель, и почти все стало ясно. Две одинаковые половины — прием и передача, тот, кто управляет и тот, кем управляют… Левую дядя Сева настраивал сначала, значит это — его половина, свои параметры он, видимо, знает наизусть. Теперь мы поменялись местами…

Я быстро поменял местами показания на экранчиках симметричных блоков «памяти», и напялил на голову обруч. Но ничего не произошло. Я чувствовал себя идиотом. Причем, сильно испуганным. Только было я собрался попытаться перестроить прибор самостоятельно, как меня осенило: я же забыл самое главное!

Сорвав с головы обруч, я подлетел к стеклянному шкафчику, схватил тот самый флакончик и шприц, набрал примерно столько препарата, сколько дядя Сева вкатил мне и, встав перед лежанкой на колени, влил жидкость ему в вену. Он при этом застонал и открыл глаза.

Но мне было не до сантиментов. Я вновь рухнул в кресло, вновь натянул обруч и… Я «вспомнил»! Я вспомнил все.

Я вспомнил свою юность, безрадостную и серую — послевоенный голод, разруху и безотцовщину. Вспомнил «ремеслуху» и зависть к тем, кто мог прилично одеться. Вспомнил медицинский, где я учился позже, решив стать психиатром. Вспомнил красавицу Лину, в которую был влюблен и которая стала моей первой женщиной. И то счастье, которое она дала мне. И тот проклятый нищенский быт, который разъедал все, даже самое лучшее между нами. И то, как работая в этом самом психоневрологическом центре, не видя просвета и возможности «выбиться в люди», решил двинуть по партийной линии…

Я постарался не отвлекаться на все подробности жизни дяди Севы, а сосредоточился на главном.

Теперь я знал, что и по прошествии многих лет, будучи уже секретарем обкома по идеологии, он не потерял профессионального интереса и «курировал» медицину. Особо он интересовался исследованиями по своей специальности — центральная нервная система. Наибольшим же фавором и бесконечной финансовой поддержкой (из партийной, естественно, казны) пользовалась у него именно эта лаборатория в родном ему учреждении. Пристальное внимание «сверху» было замечено администрацией института, и вскоре лаборатория эта заняла в институте особое — привилегированное положение; вскоре фактически все подразделения института в той или иной степени работали на результаты лаборатории, ее темы стали приоритетными. Понемногу в ней сконцентрировались лучшие институтские головы и современнейшее оборудование. Тут и было получено вещество, названное учеными «жидким нейрозондом», при введении которого каждая клетка организма превращается в приемо-передатчик биоволн. Тут был создан и этот прибор, названный «биотранслятором». Точнее, тут он был лишь в общих чертах «набросан», а окончательно спроектирован и смонтирован он был на опытном заводе НИИ медтехники.

Намерения ученых были самыми, что ни на есть, благородными: новый метод давал возможность быстро и со стопроцентным КПД диагностировать патологии нервных клеток. Севостьянов же, будучи мужиком прозорливым, увидел тут нечто иное: возможность КОНТРОЛИРОВАТЬ чужое сознание (чем он, собственно, много лет и занимался, только более примитивными методами), возможность «подслушивать» чужие мысли и навязывать свою волю…

Я вспомнил и Рома — таким, каким видел его дядя Сева: неопрятным бестолковым юнцом, которого и не слишком-то жаль, вспомнил всю историю этого ограбления. А еще я вспомнил… но это было так страшно и омерзительно, что я, собрав всю свою волю, отогнал видение и сосредоточился на главном — как управлять транслятором.

Все было предельно ясно.

«Зондирование» заняло минуты две, не больше. А на перенастройку транслятора ушло еще минут пять. Я начал с блока «боль», выставил параметр дяди Севы и начал искать свой, наращивая число в экранчике. На 332-х внезапный удар кувалдой по башке рассек ее на две ноющие половины. Я заорал диким голосом и, задыхаясь, сорвал обруч. Боль мгновенно стихла. Это был кайф.

Установив мощность болевого блока на «0», я вновь покрыл голову «венцом» и чуть-чуть повернул рукоятку вправо. Затылок заныл сверлящей, как зубная, болью. Достаточно. Ничего не скажешь, тяжелый стул. Для проверки ПЕРЕДАЧИ я, как мог сильно, укусил себя за руку. Дядя Сева дернулся и застонал.

«Зрение». Секунд через десять я уже видел себя со спины — за пультом прибора. Изображение накладывалось на основное, как при комбинированной съемке в кино.

…Все. В готовность приведены все двадцать два парных блока. Я повернул все рукоятки мощностей (кроме болевого) до упора вправо. И полностью слился сознанием с Севостьяновым. Но тут же «вспомнил», что действие препарата прекратится с минуту на минуту.

Не снимая обруча, я обернулся к дяде Севе и, распутав ему руки, закрыл глаза.

…И, кряхтя, согнулся, развязывая себе ноги. А затем встал, пошатываясь, с лежанки. Обойдя сидящего спиной меня, я-дядя Сева наполнил препаратом шприц и вкатил себе в вену повторную дозу. Сразу стало легче управлять собственным (дяди Севиным) телом. Сорвав с губ пластырь, я подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Странно было видеть там чужое отражение. Дядя Сева выглядел худо. Я перешел к умывальнику, сполоснул и вытер лицо, затем, вернувшись к зеркалу, причесался и, нашарив в кармане ключ, с замиранием сердца, двинулся к двери.