Роковая монахиня

Пауль Хайзе Мартин-Умник

К завсегдатаям, которые два раза в неделю собирались за столом почетных гостей гостиницы «У голубой грозди», сегодня присоединился незнакомый посетитель, серьезный молодой человек, который, несмотря на то, что было ему не больше двадцати пяти лет, держался с присущим зрелому возрасту подчеркнуто самоуверенным достоинством и без смущения принимал участие в разговоре остальных, более старших гостей, сидящих за столом. Городской священник, прекрасный человек, пользовавшийся всеобщей симпатией, ввел его в этот круг и представил как кандидата богословия N, сына своей сестры, который только что сдал выпускные экзамены, получив при этом самые высокие оценки, и приехал, чтобы предоставить старому дядюшке возможность проверить свою ученость. Последний еще раньше с заметной гордостью рассказывал о своем племяннике и упоминал о хорошей репутации, которую успел уже приобрести молодой богослов. Но теперь, когда столь блестяще рекомендованный племянник явился собственной персоной, в жизнерадостном старом священнике, который обычно оживлял их тесный кружок своим веселым нравом, была заметна некоторая озадаченность, делавшая его рассеянным и немногословным.

Причина этого недолго оставалась в тайне.

Городку, который в общем-то не относился к наиболее примечательным местам в этих краях, посчастливилось иметь среди тех мужей, которые пеклись о духовном и телесном благополучии его граждан, дюжину ясных голов — людей, отличавшихся широтой взглядов, трезвым умом, богатым жизненным опытом и разнообразнейшими интересами, которые в ином окружении быстро бы зачахли. Поэтому беседы за этим столом не превращались, как это было зачастую в других местах, в обсуждение церковных вопросов и мелких сплетен и не вырождались в убогое переливание из пустого в порожнее. Почти каждый участник кружка в свое время поездил по свету, прежде чем бросить якорь здесь, заняв скромную должность. И вот эти остроумные люди — городской судья, казначей, аптекарь и, не в последнюю очередь, сам господин священник — заботились о том, чтобы и в серьезных дебатах было место юмору. Тому, кто впервые оказывался в этом обществе, в первый вечер достаточно было только слушать остальных и смеяться вместе со всеми, да вставить, разве что иногда, случайную реплику.

Однако молодой богослов, видимо, посчитал своей задачей в первый же вечер поведать окружающим все, что касалось его дарований, добродетелей и его профессии духовного пастыря, чтобы у них не было на этот счет никаких сомнений.

Аптекарь попытался исправить положение, рассказав веселую историю. Несколько дней назад к нему пришла женщина с вопросом, не может ли он дать ей средство от сновидений. Она, мол, переехала на другую квартиру и сразу же в первую ночь ей приснилось, что она умерла и ее положили в гроб, но при этом она не утратила способности видеть и чувствовать. А через открытое окно стали влетать пчелы и садиться на ее тело, и она повсюду ощущала их болезненные укусы, не имея возможности защититься от них. Когда женщина проснулась, она увидела совершенно отчетливые следы этого сновидения на своей коже. Похожее произошло следующей ночью. Однако на этот раз она предстала во сне в компании своих добрых подруг не только живой, но и во всей красоте своей молодости, настолько привлекательной, что все они взирали на нее с завистью и ревностью. Вдруг вся эта компания, вооружившись булавками, набросилась на нее и стала втыкать их в ее тело, чтобы отправить на тот свет. От этого она проснулась; и снова на теле были отчетливо видны следы на этот раз уже уколов. Не мог ли он ей помочь избавиться от подобных сновидений?

— Я, сохраняя всю серьезность, — рассказывал аптекарь, — попросил ее показать полученные во сне раны, а затем заявил доброй женщине, что против этого есть только одно средство, и показал ей порошок в коробке. Нужно ли это принимать с водой или в облатках, спросила она. Я ответил, что средство предназначено только для наружного употребления. Перед тем, как ложиться спать, ей следует посыпать им свою постель, тогда она избавится от укусов пчел и булавочных уколов.

Четыре дня я ничего не слышал о своей пациентке. Наконец она появилась снова и стала рассыпаться в благодарностях. Лекарство прекрасно помогло, вот только коробочка уже пуста, и она попросила новую порцию чудодейственного средства.

Теперь я вынужден был признаться, что в коробочке был всего лишь персидский порошок от насекомых, однако я хотел бы ей посоветовать на будущее тщательно вычистить новую квартиру и просмотреть всю мебель, чтобы раз и навсегда избавиться от злых духов сновидений.

Слушатели посмеялись над забавной историей, и даже молодой кандидат снизошел до высокомерно-сочувственной улыбки, адресовавшейся скорее окружавшему его обществу, которое могли забавлять такие дешевые шутки, чем ограниченности бедной женщины. Когда же сидящие за столом стали приводить один за другим примеры, почерпнутые из общения с простыми людьми и связанные со снами и суевериями, и когда наконец прозвучало замечание, что сновидения не всегда, как утверждают в народе, исходят из живота, что любая часть тела может быть их причиной, тут гость почувствовал себя обязанным придать разговору более возвышенную окраску и выразился в своей мягкой, но тем не менее весьма уверенной манере, что он более высокого мнения о природе и значении сновидений, чем это объясняет материализм. Для него они являются ценнейшими свидетельствами божественности и бессмертия души, которая во сне, освобожденная от суетности бренной жизни, вспоминает свои вечные истоки и снимает покров, скрывающий от земного человека потусторонний мир.

После этой торжественной речи за столом установилась полная тишина. Лишь городской священник покашливал, будто поперхнувшись дымом своей сигары, и беспокойно ерзал на стуле. Однако его племянник, истолковавший установившееся неловкое молчание как доказательство глубокого впечатления, которое произвели его духовные воззрения на этих в общем-то славных, бывалых, но несколько вульгарных людей, принялся с воодушевлением развивать свою идею дальше.

Он поведал, что уже с раннего детства почувствовал призвание к высшему познанию и что, болезненно осознав ограниченность своего земного естества, он почти всегда находил утешение в полных прозрения сновидениях. Тут он рассказал о некоторых из них с такой обстоятельностью, которая невольно наводила на мысль, что ему уже не в первый раз доводилось выступать с такими откровениями перед аудиторией. Тем более, что у мечтательно настроенных дам и девиц начинающий богослов должен был пользоваться успехом, поскольку почти в каждой из этих ночных историй, изложенных с поэтическим мастерством, было обилие блаженных особ, ангелов и архангелов, а в завершении почти всегда все небо вспыхивало разноцветными огнями. Особо трогательно и эффектно представлялись здесь почтенные души его покойных родителей. Он знал их лишь ребенком, но духовная связь с ними у него сохранилась, и его добрая матушка пользовалась случаем, чтобы передать единственному сыну всевозможные мудрые наставления и первые ощущения того высшего познания, к которому так страстно стремился молодой теолог. Впрочем, при пробуждении эта часть сверхчувствительных переживаний ускользала из его памяти. Ведь земной дух не в состоянии объять то, что выше обыденного рассудка. И только сохранявшееся чувство неземного блаженства было ручательством того, что такие сновидения не были пустой фантазией.

Молодой человек живописал эти небесные явления с таким пафосом, что его симпатичное румяное лицо раскраснелось, а незабудковые глаза горели святым огнем. Женской половине его общины он в таком возвышенном настроении представлялся, по-видимому, неотразимым. Здесь же, в мужской компании, он встретил упорное молчание, от которого ему вскоре даже стало не по себе. Он заметил, как подозрительно иронически задергались губы у аптекаря и как казначей, который перед этим объяснял все сновидения в зависимости от того, что было съедено перед сном, приподняв широкие плечи, медленно покачивал головой, издавая при этом какое-то странное ворчание, словно большой дог, которому в миску положили что-то несъедобное.

Чтобы предупредить скептическую критику в адрес своих назидательных высказываний, с чем ему раньше еще не приходилось сталкиваться, молодой энтузиаст обратился к своему соседу слева со следующими словами:

— Вам никогда не приходилось переживать такие ночные откровения, господин судья? Хотя мое призвание и делает меня особенно склонным и чувствительным к такого рода проявлениям, я все же считаю, что никто, даже самый неверующий человек, полностью не лишен способности испытывать подобные озарения.

— К моему глубокому сожалению, дорогой господин богослов, — ответил ему судья, — я должен признаться, что вообще не вижу снов. Или, скорее, не к сожалению, а к счастью. Ведь поскольку в соответствии с вашими представлениями каждый человек переносит в свое ночное душевное состояние заботы и радости своей профессии — что же из этого получилось бы для меня, погруженного в судебную практику человека, если я и во сне буду заниматься теми прискорбными делами, преступлениями и прочими человеческими слабостями, которыми я занимаюсь днем. Передо мной предстанут отъявленные мошенники, грабители и убийцы, которые вряд ли откроют мне путь к высшему познанию, тем более, что они, судя по всему, находятся не в высших сферах, а продолжают нести свое земное наказание в местах, расположенных значительно ниже. Но если вы поэтому сочтете меня неверующим человеком, то глубоко ошибетесь. И мне тоже, дорогой господин кандидат, пришлось пережить — как вы выразились — ночное откровение, и я долго размышлял над тем, что бы оно могло значить. Если господа ничего не имеют против, я мог бы рассказать вам об этом странном приключении.

Все за столом горячо поддержали это предложение. Некоторые из присутствовавших обменялись многозначительными и довольными взглядами. Дело в том, что судья был известен своим саркастическим юмором и искусством рассказчика, и все надеялись, что он преподаст небольшой урок зарвавшемуся новичку и общество будет отомщено за ту скуку, которую было вынуждено вытерпеть, слушая небесные фантазии кандидата.

Однако выражение лица городского судьи было очень серьезным, он сделал несколько глубоких затяжек из своей пенковой трубки и начал свой рассказ.

«Многие, возможно, удивятся, услышав нечто подобное от меня, то есть от человека, который уже по долгу службы обязан вникать в суть дела всех загадочных явлений и не верить даже своим глазам, если эти явления противоречат общепринятым законам природы.

На этот раз я был, к сожалению, лишен возможности провести допрос свидетелей, потому что единственным свидетелем был я сам.

А что я пережил в качестве такового, сейчас расскажу.

Должен вам сказать, господин кандидат, что я родился в небольшом провинциальном городишке, в котором мой отец был бургомистром. Мои друзья говорят у меня за спиной, что я каждый раз впадаю в лирическое настроение, когда речь заходит о моем родном городе. Я не отрицаю этой слабости, поскольку разделяю ее со всеми своими земляками, и убежден, что тот, кому представится возможность познакомиться с этим неприметным городком, расположенным, однако, среди живописнейших холмов и лесов, вынужден будет признать смягчающие обстоятельства для нашего чрезмерного местного патриотизма. Когда мы среди своих, мы даем волю своим эмоциям и с сочувствием смотрим на ближайшие крупные города. Чтобы кто-то из нашей среды чувствовал себя там, среди шума этих городов, длительное время хорошо, не испытывая хоть иногда желания приехать и посмотреть, такие ли все еще зеленые наши леса, такая ли все еще серая колокольня нашей церкви, как это было во времена детства, представить себе просто невозможно. И женится уроженец города тоже, как правило, на местной, хотя я, со своей стороны, как раз сделал исключение из этого правила — но это к данной истории отношения не имеет.

Мой отец тоже изучал в университете право, правда, всего в течение года, а потом под влиянием нахлынувших воспоминаний о юношеской любви вернулся домой и, чтобы поскорее стать самостоятельным человеком, вошел в дело своего дяди.

Со временем он сделал карьеру и, поскольку у него были начатки правового образования, занял наконец место бургомистра.

Гордостью нашего города был земский суд. Из прочих общественных учреждений у нас имелись только прекрасная пожарная часть, образцовый приют для бедных и школа, обучение в которой велось до пятого класса гимназии. Само собой разумеется, я должен был сначала окончить эту школу, чтобы потом уже где-то в другом месте окончить гимназию для поступления в университет, поскольку намеревался по примеру отца вступить на юридическое поприще, но в отличие от него не собирался останавливаться на полпути.

О будущей разлуке я думал с тихим ужасом, так как не хотел расставаться с родным городом. Тем с большей увлеченностью предавался я радостям настоящего, и поскольку у нас в детстве не было такой перегруженности в школе, о которой так много кричат сейчас, у меня было достаточно времени, чтобы вместе со своими сверстниками облазить все окрестности, где нам были знакомы каждый куст и каждое дерево, каждый ручеек и каждый лужок.

Среди нас был один мальчик, сын вдовы торговца, который никогда не участвовал в наших озорных забавах. Имя его было Мартин Рёзелер, но мы все звали его Мартин-Умник или просто Умник. Прозвище это он получил потому, что, когда мы хотели отвлечь Мартина от его книг и тетрадей, он отговаривался обычно, заявляя, что у него нет времени для игр, что стремление к высшему познанию превыше всего.

Конечно, это звучало странно из уст двенадцати-тринадцатилетнего школьника. Поэтому мальчишки немилосердно дразнили его, называя зубрилкой и тихоней. Однако тот, кто присматривался к Мартину повнимательнее и видел, как загорались его глаза, когда он слышал какую-нибудь прекрасную поэтическую строку, или как сжимался его красиво очерченный рот, когда нужно было дать ответ на трудный вопрос, тому Мартин представлялся не хлюпиком-домоседом, а вдумчивым мечтателем, в котором со временем должна была проснуться неординарная одаренность.

Я с самого начала проникся к нему искренней симпатией, и мы стали лучшими друзьями. Только ему я должен быть благодарен за то, что окончательно не одичал и при всем своем легкомыслии довольно хорошо успевал в школе, ведь в глубине души я с почтительным благоговением наблюдал за тем, как Мартин ломал голову над самыми трудными вопросами и загадками бытия и как еще задолго до конфирмации он стал интересоваться таинствами веры. Вопрос „кем стать?“ был для него решен, без ответа оставался лишь вопрос „как это сделать?“. Мартин мечтал стать теологом, поскольку он полагал, что изучение богословия поможет ему освободиться от всех сомнений. Однако средств его старой матери было недостаточно. Единственное, что она смогла для него сделать, так это послать на учительские курсы, где было вакантным одно бесплатное место. Так что мы расстались одновременно друг с другом и с родительским домом. Я поехал сюда продолжать учебу в гимназии, он — в город, расположенный недалеко от нашего, где в течение нескольких лет должен был готовиться на учителя, после чего можно было надеяться найти скромное место в своем родном городе.

Во время поездок домой на каникулы я не встречался с добрым Умником, поскольку у него на такие поездки средств не было. Наша переписка, в первое время довольно оживленная и с его стороны старательно поддерживаемая, по моей вине постепенно прекратилась, и во время учебы в университете я слышал о Мартине лишь изредка, так как и после возвращения с учительских курсов он продолжал жить уединенно и не показывался у моих родителей.

Однако когда я сдал экзамены и приехал домой, чтобы некоторое время поработать в качестве практиканта в местном земском суде, я посчитал, что у меня нет более срочного дела, чем посетить своего старого школьного товарища. Его сердечный прием помог мне преодолеть угрызения совести, которые я испытывал из-за того, что так долго не писал ему. Мартин приветствовал меня так, словно мы расстались лишь вчера, и действительно, я нашел его совсем таким же, как он сохранился в моей памяти: у него был все тот же детский взгляд и та же строгая складка у рта, ставшая, впрочем, гораздо глубже, и та же ладная, по-юношески стройная фигура. У же год он занимал место сверхштатного учителя в нашей городской школе с нищенским жалованием, по поводу которого он, однако, никогда не сетовал. Мы рассказали друг другу о прожитых годах. Для Мартина они состояли почти исключительно в приобретении все новых и новых знаний. К рассказанному он со смущенной улыбкой добавил:

— В последнее время у меня состоялось одно удивительное знакомство, такое знакомство, с которого началась новая эпоха в моей жизни.

Я приготовился к тому, чтобы услышать историю о трогательно застенчивой любви. Но когда я спросил об имени девушки, Мартин со смехом покачал головой — на свой манер он тоже мог быть веселым — и признался мне, что речь идет о знакомстве с произведениями Шопенгауэра.

Правда, вскоре он снова стал серьезным, даже почти печальным.

— Видишь ли, — сказал Мартин, — это действительно выглядит примерно так, как ты вначале предположил, — такое состояние, которое бывает, должно быть, у влюбленных, то радостно ликующих, то опечаленных до смерти. Ты ведь знаешь, что я всегда стремился к высшему познанию — из прозвища, которое вы мне дали в детстве, я делаю себе почетное звание, как это некогда сделали гезы; и когда я наткнулся на эту золотоносную жилу глубоких мыслей, которые нам открыл этот необыкновенный человек, я подумал, что теперь я стану богатым и буду жить безбедно — в духовном плане, разумеется. Однако здесь я очень заблуждался. Когда я следовал за его мыслью и полагал, что это верный путь, я внезапно терял нить и не знал, что делать дальше. Это счастье, что он, как и наша церковь, проповедует бессмертие; теперь мы будем смотреть на тайну мироздания более ясными глазами. Здесь внизу я кажусь себе иногда большим кондором, которого я как-то видел в зверинце. Сидя в своей клетке, он смотрел перед собой каким-то полуудивленным, полупечальным взглядом. Неожиданно он расправил свои крылья и взмахнул ими, как будто хотел подняться из этой низкой тюрьмы в голубую высь. Но кондор лишь ударился головой о деревянный потолок клетки и обреченно упал вниз с пронзительным криком, который резанул меня по сердцу. И вот наша клетка наконец открывается, а затем — затем excelsior![5]

В то время я был настроен довольно скептично в отношении продолжения существования после смерти и не скрывал своих сомнений. Но тягаться с Мартином в этом вопросе, я не мог. Он основательно изучил эту тему во всех направлениях и изложил мне учение Лейбница о неделимых, неразрушаемых монадах, которые мы называем своей душой, об обязанности божественной силы, если мы праведно ведем свою жизнь на земле, предоставить нам после этой жизни возможность для новых дерзаний и открытий, что с уверенностью утверждал даже такой старый безбожник, как Гёте, в своем споре с Эккерманом, а также о узах любви, которые, оборвавшись здесь, должны быть восстановлены снова и укрепиться на более высоком уровне.

— Ладно, — сказал я, — пусть будет так. Только не требуй от меня, чтобы я твердо надеялся на это. Я все время вспоминаю человека, который заявлял, что не верит в бессмертие, потому что, если бессмертия действительно нет, он будет очень расстроен после смерти из-за того, что долго верил в него напрасно.

В Мартине было так мало педантизма, что он рассмеялся даже этой старой шутке. И вообще, поскольку ему было всего двадцать четыре года, в нем наряду с его духовными помыслами и стремлениями чувствовалась тяга к радостям жизни, которую он, будучи бедным магистром, содержавшим к тому же старую мать, удовлетворить не мог. Одновременно со службой в школе он давал довольно много частных уроков, но они оплачивались тоже весьма скромно. Все, что Мартин зарабатывал, он приносил матери. А та с годами стала скуповатой и давала взрослому сыну лишь жалкие гроши на карманные расходы.

В разнообразных увеселительных мероприятиях, которые проводились в нашем городке, чтобы сблизить молодых людей обоего пола, Мартин принимал участие лишь изредка, да и тогда держался на робком удалении, так как не танцевал. Однако по его большим блестящим глазам, следившим за той или иной красавицей бала, я видел, что кровь его пульсировала так же молодо и горячо, как и у самых безрассудных из наших сверстников, у которых стремление к высшему познанию никогда не вызывало бессонницы.

Целых три года я был рядом с ним, три очень интересных года, в течение которых мы виделись почти ежедневно и когда я стал свидетелем того, как в жизни Мартина произошло еще одно знакомство, совсем непохожее на знакомство со старым франкфуртским философом, открывшим новую эпоху в его жизни. Молодое существо, о котором идет речь, было, можно сказать, полной противоположностью великого мыслителя, истинным дитем природы, произведшей его на свет, видимо, в один из счастливейших своих часов. Девушка была совсем юной, когда ее впервые заприметил мой друг, не старше шестнадцати лет, и, как это часто бывает, дочерью из жившего по соседству семейства. Она расцвела как-то совершенно неожиданно и в то время впервые приняла участие в большом пикнике, устроенном городской молодежью. Особым блеском ее наряд не отличался: родители были люди небогатые. Тем не менее, хотя и в простеньком летнем платье, старой соломенной шляпке с голубой лентой, но благодаря чудным карим глазам, она не уступала гордым дочерям самых почтенных семейств. Мартин случайно оказался на этом пикнике, поскольку участие в нем не требовало больших затрат. Едва Мартин увидел юную соседку, он потерял покой и не мог его уже обрести ни в тот день, ни во все последующие. Но до сближения было еще далеко.

На следующее утро он признался мне, что ему сразу стало совершенно ясно: эта девушка, Тильдхен, так ее звали, — определенная ему небом спутница жизни. Я несколько удивился, откуда на него снизошло это озарение, если он не обмолвился еще и словом со своей избранницей. Однако он был так опьянен счастьем, что я не хотел обременять его своей трезвой рассудительностью.

Вскоре после этого я вынужден был оставить своего друга, чтобы поехать сдавать государственный экзамен. Затем меня назначили в городской суд сюда, где я познакомился со своей будущей женой и настолько прочно здесь обосновался, что в течение нескольких лет не находил времени даже для краткого визита в родной город.

Лишь кончина моего отца призвала меня посетить родительский дом. Тогда у меня было нето настроение, чтобы много встречаться с друзьями и знакомыми. Только моему доброму Умнику сделал я визит. И нашел совершенно изменившегося человека. Отношения Мартина с его возлюбленной достигли определенной зрелости, его старушка-мать тем временем умерла, теперь он мог подумать о том, чтобы обзавестись семьей, и свадьба должна была состояться уже через полтора месяца. Настоятельную просьбу быть на ней мне пришлось отклонить. Тем не менее, увидев счастливых жениха и невесту, я пришел к выводу, что Мартин нашел именно ту, которой ему не хватало во времена его полной лишений юности.

— Как она тебе нравится? — спросил он меня со счастливой улыбкой на лице, которая предвосхищала ответ.

— Ну что ж, — сказал я, — вряд ли тебе удастся воспитать из своей женушки „умницу“, однако, думаю, она поможет тебе получить высшие познания иного рода, которыми тоже не стоит пренебрегать, и будет разглаживать своей маленькой ручкой твое чело, если оно в результате бесплодного мудрствования о тайнах мироздания станет покрываться слишком глубокими морщинами.

Мартин рассмеялся, особенно после того, как я процитировал фразу из „Волшебной флейты“: Жена и муж едины должны быть во всем, тогда они сравниться могут со всемогущим божеством.

— Ну, такое сравнение мне кажется несколько сомнительным, — сказал Мартин. — Но если я и не буду философствовать с самой Тильдхен, то не перестану этого делать, находясь рядом с ней, и она мне будет в этом так же мало мешать, как моему великому тезке (он имел в виду Лютера) его Кэт в исследованиях тайн веры.

После этого он написал мне еще несколько писем, уже будучи молодоженом, и наша переписка снова прекратилась из-за моей лени. Много времени у меня отнимала служба, а часы досуга были заполнены собственными семейными радостями и заботами. О семейных делах Мартина я узнал лишь то, что жена родила ему сына. Излучавшее счастье письмо, в котором он сообщал мне об этом, и мои поздравления по этому поводу были последними известиями, которыми мы обменялись. И поскольку у меня в том городе не осталось больше родственников, а с другими корреспондентами я вел переписку не более аккуратно, чем со своим старым другом, о том, что происходило у меня на родине, я почти ничего не знал. Ведь вихри истории не залетали в это тихое гнездышко, и его имя не фигурировало в газетах.

Так продолжалось, несмотря на мою горячую любовь к родному городу, несколько лет — четыре или пять, а потом в один прекрасный день ностальгия охватила меня с такой силой, что я, не дождавшись судебных каникул, в середине года взял неделю отпуска, чтобы еще раз вдохнуть воздух своей юности.

О своем приезде я никого не известил и предвкушал, как обрадуется мой добрый Мартин. Я сошел с поезда на последней станции перед конечной целью моего визита. Те несколько миль, отделявшие меня от родного уголка, где стояла моя колыбель, я решил не спеша пройти пешком. Была прекрасная погода для прогулок, зной дня сменила вечерняя свежесть; местность, которую я хорошо знал, предстала передо мной во всей ее прелести при наиболее благоприятном освещении, сначала в вечерней заре, а затем при свете луны, которая пряталась иногда за легкие облака. Я не торопился, и чем ближе я подходил к своему городку, тем чаще отдыхал в тех местах, которые будили во мне приятные воспоминания, несколько раз даже сбивался с пути, поскольку кое-что уже изменилось в той местности. В результате я потратил целых четыре часа на дорогу, на которую в прежние времена у меня уходило не больше двух.

Когда я вышел наконец из последней перед городом рощи и увидел возвышающиеся над полями и лугами крыши и башни, освещенные лунным светом, я чувствовал себя довольно утомленным. На опушке леса стояла небольшая скамейка, хорошо знакомая мне с прежних времен. Я опустился на нее, чтобы передохнуть и еще раз насладиться чудным ландшафтом. Однако вскоре мои глаза сомкнулись, и я открыл их снова лишь тогда, когда на колокольне стали отбивать полный час — десять, одиннадцать или даже двенадцать ударов — я не мог определить точно, во всяком случае давно пора было подыскать себе ночлег, поскольку в нашей городской гостинице спать ложились рано.

Когда я поднялся и снова отправился в путь, я увидел недалеко от меня, на луговой тропинке, которая проходила рядом с проезжей дорогой, темную фигуру, двигавшуюся в том же направлении: стройный, одетый в черное мужчина, фалды сюртука которого как-то странно развевались между высокими стеблями тысячелистника и других луговых трав, а его голова была откинута далеко назад, словно он напряженно наблюдал за звездами.

Через пару минут я уже не сомневался, кто передо мной, хотя я был чрезвычайно удивлен, увидев его здесь в столь поздний час. В то же время я почувствовал бурную радость от того, что случай дал мне возможность встретиться со старым другом еще сегодня, да еще в такой интимной обстановке на лоне природы.

— Мартин! — воскликнул я. — Да это действительно ты. И что же это может делать нежный супруг и отец здесь среди ночи?

При звуке первых моих слов он остановился и обернулся ко мне, будто не веря своим ушам.

— Это ты? — проговорил он едва различимо. — Добрый вечер, Вильгельм! — Голос его был чужим и как бы наполовину приглушенным; его лицо лишь на мгновение просветлело, затем оно снова стало мрачным, и он опустил глаза, словно ему было неловко встретиться со мной взглядом. Меня удивило также, что Мартин не протянул мне обе руки навстречу, как он обычно делал, когда мы встречались после долгой разлуки. Это смутило меня. Вместо того, чтобы обнять его, я лишь подошел к нему поближе и стал рассматривать его с тревогой и участием.

— Что-то ты неважно выглядишь, мой дорогой! — сказал я. — Кажется, тебе не очень сладко жилось последнее время, несмотря на все твое семейное счастье. Лицо твое осунулось, нос утончился настолько, что через него звезды проглядывают. А ты бегаешь без шляпы по ночному лугу, так можно и ревматизм схватить из-за этой росы. Давай-ка поскорее пойдем в город, и по дороге ты мне расскажешь, что с тобой произошло.

Я хотел взять его под руку, однако Мартин уклонился каким-то боязливым, странно непривычным движением, хотя и достаточно деликатно, и пошел по траве рядом со мной своими широкими шагами.

— Ты совершенно прав, — сказал он после того, как мы прошли молча некоторую часть пути, — дела у меня обстоят действительно не лучшим образом. Хотя, собственно говоря, грешно жаловаться. Они, конечно, хотели мне добра. Меня ведь повысили в должности.

— Повысили в должности? — воскликнул я. — Но я впервые об этом слышу. Тебя что, сделали старшим учителем, и ты в своей новой должности переработался, раз ты выглядишь таким измотанным?

Он медленно покачал головой все с тем же задумчиво-печальным выражением лица.

— Нет, Вильгельм, — сказал он, — дело не в этом. Я больше не работаю в школе. Они, видимо, приняли во внимание то, что я постоянно страдаю от ограниченности своего познания, и решили, что сделают мне одолжение, если переведут меня в высшее учебное заведение. Там я и нахожусь уже долгое время, ничем не занимаюсь, кроме самообучения, и вообще мог бы жить беззаботно, если бы не…

Внезапно он прервал свой рассказ и снова посмотрел на звезды. Луна скрылась за серым облаком.

— Я не понимаю ни слова из того, что ты мне рассказываешь, Мартин, — сказал я. — Что еще за высшее учебное заведение? Может быть, министерство предоставило тебе отпуск на несколько лет, чтобы дать возможность закончить университет? А что из этого выйдет в будущем?

— Ах, если бы я сам знал! — ответил он со вздохом. — Это как раз то, чего мне никто не может сказать, даже там, где я сейчас нахожусь и где знают почти все. Я наконец осознал самое печальное: стремление, причем с благими намерениями, понять то, что открывается человеку, еще ничего не решает. „Вещь в себе“ может быть рядом с человеком, но у него нет органов, чтобы воспринять и запечатлеть ее. Да и как это может произойти? Пока человек сохраняет хотя бы частицу индивидуальности, он остается ограниченным существом. Если такое существо заглядывает в пропасть безграничного, абсолютного, глаза его открываются слишком широко, чтобы что-то увидеть, и в конце концов оно может лишь ослепнуть от этого, в результате чего станет непригодным даже для обычного познания. И это печально.

Затем, после паузы, он добавил:

— Ты помнишь, Вильгельм, я рассказывал тебе как-то о кондоре, который разбивал себе голову о деревянный потолок клетки, как только пытался расправить крылья? Так вот, положение этого узника все же лучше, чем наше. Наша клетка срослась с нами самими. Даже когда дух более не вынужден набивать шишки о жесткий потолок черепной коробки, в которую закован мозг, — он сам оказывается заточенным в своей неделимости и неразрушаемости, от которых не может освободиться. И вот такая монада стремящегося к познанию существа, оказывается в худшем положении, чем более невзыскательная, которой только и надо, чтобы солнце освещало крышу, поскольку, как известно, у монад нет окон.

Я слушал Мартина с возрастающим изумлением.

— Значит, и ты, старина, наконец дошел до того, — воскликнул я, — что древа познания не растут в небеса? Ну по крайней мере для твоей милой жены и твоего мальчика будет лучше, если ты откажешься от умозрительных размышлений и оставишь метафизику тем, кто получает за это деньги.

Он остановился и опустил голову на грудь с выражением глубокого страдания.

— Моя жена? — прошептал он, и его голос прозвучал еще более хрипло. — С ней я расстался.

— Как? — воскликнул я. — Разве тебе не разрешили взять с собой на учебу это прелестное создание? Может быть, потому что у нее нет задатков к метафизике? Или вы совсем…

Я не закончил фразу. Мне показалось слишком чудовищным предположение, что этот брак, который, по моему мнению, воистину был заключен на небесах, мог оказаться непрочным на земле, что жена Мартина могла совершить нечто, заставившее этого самого нежного из мужей уйти от нее.

— Да, — ответил Мартин, — это дейстивтельно так, нас разлучили. Зачем это было нужно? Я не знаю. Ни я, ни она не сделали ничего такого, что могло бы оправдать в моих глазах столь жестокое наказание. Но против таких высших решений не может быть апелляций. И другие мои теперешние коллеги оказались не в лучшем положении. Но многие переносят это легче, потому что не были прежде так счастливы. Я же — ты ведь знаешь меня и знаешь ее — нет, у меня совсем иначе. Я лишь в разлуке узнал, каким сокровищем она была для меня. А мой мальчик, мой чудный мальчик! Это так горько, и здесь не в состоянии помочь другие, духовные радости и неожиданные прозрения. Три года она была моей, достаточно долго, чтобы понять, насколько ты был прав, напомнив мне в свое время фразу из „Волшебной флейты“. Помнишь? — „Жена и муж едины…“ — Если земная монада вообще может быть настолько дерзкой, чтобы говорить о богоподобии, то оно здесь или нигде, и она вовсе не боится этого. Все, что сверх этого — от лукавого, если вообще не полная бессмыслица.

Я долго не мог найти слова утешения для своего друга, поскольку это и многое другое он произнес с почти диким отчаянием. Тщетно пытался я понять смысл некоторых его высказываний, однако удержался от того, чтобы приняться расспрашивать его, так как подозревал, что за этой бессвязной исповедью кроется печальный супружеский роман.

Наконец, когда он, обессиленный, умолк, я задал ему вопрос, что заставило его вновь навестить то место, где он перенес столько горя. Тут он кивнул головой и тихо произнес:

— Ты прав, это, конечно, глупо, но это сильнее меня. Самым разумным было бы смириться с неизбежностью. Боже мой, ведь и в моем теперешнем положении есть тихие радости и можно получить определенное удовлетворение от того, что в своем усердном стремлении к познанию делаешь хотя бы небольшой шаг вперед. Большинство моих коллег вполне довольны этим, а некоторые из них считают великим достижением, если им удается всего на полдюйма приподнять покров, скрывающий тайну мироздания. Ну так ведь они не оставили дома так много, как я. И поэтому я не могу ничего с собой поделать: хотя я знаю, что, когда я окидываю взором утраченное, в сердце все глубже входит нож — меня неудержимо тянет назад. Я уже не говорю о том, какие глаза сделают стоящие выше меня, когда узнают о моем самовольном отсутствии, но я должен быть здесь, и пусть после этого меня в наказание запрут в темную дыру, где неделями я не увижу света и буду мучиться от голода по хлебу истины и жажды к источнику познания.

Сказав это, Мартин свернул на боковую тропинку, которая вела в сторону от городских ворот по направлению к тенистой роще, раскинувшейся на небольшом пригорке и служившей летом излюбленным местом отдыха почтенных семейств города. В расположенном там доме лесничего, который хотя и не был корчмой в прямом смысле этого слова, в жаркие дни подавались освежающие напитки, которые можно было распивать в тени высоких дубов и лип.

— Куда ты меня ведешь? — спросил я, крайне удивленный.

Мартин ничего не ответил, продолжая идти торопливыми шагами впереди меня.

Луна выглянула из-за легких облаков, и ее свет, проникавший сквозь ветви деревьев, был настолько ярок, что там, где он падал, отчетливо просматривался каждый камушек, каждый стебелек. Передняя часть дома лесничего находилась в тени. Однако мой товарищ, по-прежнему молча, быстро прошел мимо него и остановился лишь у низкого забора, который отделял цветник у задней стороны дома от свободного участка леса. К забору подскочили две большие собаки и с неистовым лаем попытались перепрыгнуть через него и напасть на нас. Но тут Мартин подошел к ним поближе и помахал им, как бы приветствуя, правой рукой. Собаки сразу же умолкли. Я увидел, как шерсть у них поднялась дыбом и как обе они, дрожа и скуля, с поджатыми хвостами отступили к дому. Там они и остались лежать, сжавшись в комок, а мы прошли через калитку, оказавшуюся лишь притворенной.

Здесь среди цветов было совсем светло. Однако Мартин не стал тут задерживаться, чтобы, к примеру, собрать на память букет из роз, левкоев и резеды. Он прямо зашагал к окну, створки которого за прутьями решетки были наполовину открыты, чтобы впустить ночную прохладу. Легкие белые занавески, разошедшиеся в середине, позволяли увидеть часть комнаты. Правда, мой друг остановился так близко перед окном, что я мог заглянуть внутрь только через его плечо.

Там в светлом прямоугольнике, который обозначила в комнате луна, я увидел часть кровати, рядом с ней колыбель. Ребенок, который в ней лежал, вероятно, был разбужен лаем собак, он принялся размахивать ручонками и плакать. Тут же на кровати приподнялась молодая женщина, выпрямилась и протянула руки к малышу. Затем она расстегнула свою ночную кофточку и приложила ребенка к налитой груди, которую осветила луна; ее лицо в это время оставалось в тени. Однако ребенок, прильнув на некоторое время к груди, откинул головку и снова принялся кричать. Тогда мать вместе с ребенком поднялась с кровати и стала убаюкивать его, прохаживаясь взад и вперед по комнате и напевая вполголоса колыбельную, пока ребенок не успокоился. По временам из тени выступало ее лицо, выглядевшее прелестным, несмотря на заспанный вид; ее босые ноги тихо ступали по голым половицам.

— Боже мой, — невольно вырвалось у меня, — так ведь это…

По телу моего друга, стоявшего передо мной, словно прошла судорога. Он внезапно отступил назад, так как женщина приблизилась к окну, намереваясь его закрыть.

— Да, да, — прошептал Мартин, — это она, моя Тильдхен, которая уже больше не моя! Ведь она стала еще прекрасней, верно? И разве она выглядит так, будто она несчастлива, будто ей чего-то не хватает, меня, например? Разве от этого не сожмется сердце в груди!

Молодая женщина положила заснувшего ребенка в колыбель и сама снова забралась под одеяло. Для меня было загадкой, как она очутилась в этом лесном доме. Приехала на лето? А ребенок…

— Я не знал, что у тебя еще один ребенок, — сказал я только ради того, чтобы прервать мучительное молчание.

— Это ее ребенок, — ответил Мартин глухим голосом, — ее и его. Разве ты не разглядел рядом с ее кроватью еще одну? В ней спит ее теперешний муж, лесничий, наш школьный товарищ Венцель. Прошел всего год после того, как мы расстались, и она вышла за него замуж. Разве я могу поставить ей в вину то, что она снова захотела стать обеспеченной, ведь после меня ей ничего не осталось, кроме моей убогой библиотеки, да еще немного домашней утвари? Правда, остался еще мой мальчик… И тем не менее это причинило мне боль. Я любил ее больше, чем это можно выразить словами.

Он отвернулся, приглушенный стон вырвался из его груди.

— Ты мне объясни только, — сказал я, — почему ребенок остался у нее? Если не ты был виноват в разводе…

Мартин ничего не ответил и повернулся к калитке.

— Давай уйдем отсюда! — сказал он. — Мне тяжело все это видеть — я ведь знал, что так будет, но, я тебе уже говорил, меня неудержимо тянет сюда…

— Но когда мальчик подрастет, — начал я снова, поскольку меня возмущала несправедливость, допущенная в отношении такого доброго человека, — тогда его не будут прятать от тебя, ты сможешь с ним увидеться и не станешь доверять его духовное воспитание отчиму.

В этот момент он переступал через порог садовой калитки, но внезапно остановился и с выражением страха на лице обернулся к дому.

— Увидеться? — воскликнул он полным страдания голосом, с трудом произнося слова своими бледными губами. — Это как раз то, чего я боюсь. Увидеть своего мальчика, когда мы станем друг другу чужими, и он должен будет смотреть на своего отца, как на нового знакомого, а рядом с ним будет другой, который похитил у меня сердце моего сына, и, наконец, она, которая подарила этому другому детей и забыла нашу любовь как призрачный сон — сохрани меня от этого доброе провидение, если оно есть! Даже если бы у меня на совести было убийство, и тогда такое свидание было бы слишком жестокой карой за это. Нет, нужно забыть все до последнего проблеска воспоминаний, и пусть в черной пропасти забвения на меня снизойдет высокое прекрасное просветление, к которому я, несчастный глупец, стремился всю жизнь!

Я был потрясен этим взрывом беспредельного душевного страдания.

— Бедный друг, — растерянно проговорил я, — с тобой обошлись жестоко. Но ту несправедливость, которую тебе причинили, можно хотя бы отчасти исправить. Если ты потерял жену, то, по крайней мере, сын должен остаться тебе, я сам подам апелляцию в суд, который отнял его у тебя; скажи мне только…

С горьким смехом Мартин покачал головой. В это время луну закрыло плотное облако, которое полностью скрыло его от меня; так мы и стояли под густыми деревьями, окруженные непроглядной темнотой. Когда небо снова очистилось, и я глянул на то место, где стоял до этого мой друг, его уже там не было.

Я звал Мартина по имени, искал его за всеми кустами и деревьями, сильно досадуя на него за то, что он оставил меня, не попрощавшись, — все тщетно, он исчез.

В мрачном расположении духа выбрался я наконец из рощи и направился в город. С церковной колокольни до меня донесся глухой одиночный удар — вероятно, был час ночи. Нигде не было ни одной человеческой души, в том числе и на улицах, по которым я шагал, лишь мертвенно-бледный лунный свет на крышах и стенах.

Я долго стучал в ворота постоялого двора, прежде чем мне открыл сонный слуга. К счастью, он узнал меня, и я без затруднений получил свободную комнату, которую, видимо, целый день не проветривали, так что в лихорадочном возбуждении я долго не мог уснуть в затхлой духоте.

Когда на следующее утро, проснувшись довольно поздно, я завтракал внизу в гостиной и мой старый знакомый, хозяин постоялого двора, подсел ко мне с разговором, речь сразу зашла о том, как быстро идет время, а с ним уходят многие, не успеешь и оглянуться.

— Из всех моих старых товарищей, — сказал я, — которых мне не удастся здесь найти, мне больше всех жаль Мартина Рёзелера. Как это случилось, что он расстался со своей женой и получил место в высшей школе?

Хозяин посмотрел на меня большими глазами.

— В высшей школе? — переспросил он. — Ну, конечно, в определенной мере… Вы выражаетесь весьма своеобразно, господин асессор. Впрочем, то, что произошло, удивило всех его знакомых. Он всегда был здоров, хотя и довольно хрупкого сложения, но, возможно, виной тому были его ночные бдения — ведь господин учитель обладал такой тягой к познанию — короче говоря, у него что-то стало неладно с легкими, он начал кашлять, пытался лечиться — и вот, не прошло и трех месяцев, как он слег, и мы снесли его на кладбище.

Я был оглушен этим сообщением, и мне стоило большого труда скрыть свой испуг. Моего доброго Мартина нет больше в живых, и все же прошедшей ночью… Многое при встрече с ним показалось мне странным, даже зловещим, но открыть глаза не смогло мне даже его неожиданное исчезновение. Ну а теперь не оставалось сомнений: на мою долю выпало быть свидетелем явления с того света, при одном воспоминании о котором меня охватывал тихий ужас.

— Он умирал, видно, очень тяжело, — продолжал хозяин, объяснивший мою растерянность, вероятно, скорбью о старом товарище, — бог мой, ведь жил он прекрасно, жена относилась к нему хорошо, он был влюблен в нее так, как будто все еще был женихом, а своего мальчика он прямо-таки боготворил. Да, с такой счастливой жизнью легко не расстаются. Ну, а жена его снова вышла замуж, ей не на что жаловаться. Ее первому мужу второй муж заказал прекрасный надгробный камень, а какую надпись на нем надо сделать, господин учитель сказал сам еще во время болезни: только имя, фамилия, дата рождения и смерти и под ними латинское слово…

— Excelsior! — догадался я и подумал про себя: „Бедный друг Умник! Если верно то, что ты мне рассказал минувшей ночью, то твое последнее желание, которое было и желанием всей твоей жизни, так и не исполнилось до конца!“»

Ни один из слушателей не произнес ни слова, когда городской судья закончил свой рассказ.

Лишь по прошествии какого-то времени молодой кандидат богословия откашлялся, как бы готовясь произнести речь. Тут поднялся городской священник и сказал:

— Пусть господа извинят меня сегодня, мне еще нужно составить отчет по одному служебному делу, да к тому же завтра суббота, и я должен подготовиться к проповеди. Не беспокойтесь, пожалуйста, а вам, дорогой друг, — обратился он к городскому судье, — я выражаю искреннюю благодарность за удивительную историю, которую вы нам рассказали, и оставляю за собой право высказать свои мысли, возникшие у меня в связи с ней, как-нибудь в другой раз, с глазу на глаз. Ты еще останешься здесь, дорогой племянник, или проводишь меня домой? Я мог бы послать тебе ключ от дома со служанкой.

Молодой человек с невозмутимым спокойствием поднялся со своего места.

— Лучше я пойду с тобой, дядя, — сказал он. — У меня тоже возникли некоторые мысли, но, я думаю, они вряд ли найдут отклик в этой аудитории. Поэтому желаю всем доброй ночи!

Когда дядя с племянником покинули гостиную, аптекарь подмигнул городскому судье и сказал, тихо посмеиваясь:

— Досточтимый молодой господин нашел бы сегодня дорогу домой, надо полагать, и без сопровождения дяди. Вы ее указали ему достаточно четко, дружище!